Седьмой лимузин

ИСТОКИ 1942–1945

Полковник Дэррил Ф. Занук, выполняя задание создать документальный кинофильм о высадке союзников в Северной Африке, вылетел из Алжира в Голливуд в декабре 1943 г. Ему предстояло показать смонтированные кадры военному ведомству. «Не думаю, — отметил он у себя в дневнике, — что документальные сцены сражений будут выглядеть столь же устрашающе реалистическими как те, что киношники разыгрывают на съемочной площадке, но, в конце концов, и рыбку съесть, и на елку влезть мало кому удается».

Операторы Занука, входящие в состав 162-й и 163-й фоторот связистов, вполне могли бы подтвердить правоту мыслей своего командира. Едва произведя посадку на воду в составе Западной тактической группы возле Федала и Сафи, они обнаружили, что наиболее подходящие для ведения киносъемки высоты надежно контролируются немцами.

Старший лейтенант Алан Эшер навсегда запомнил первую реакцию полковника Занука на реальные картины с театра военных действий. Алан, сидя за рулем головного джипа киносъемочной группы, по дороге из Алжира в Бонэ застрял, попав в хвост транспортной колонны, доставлявшей продовольствие войскам второго эшелона.

Замедлив ход, он бесцельно наблюдал за бредущими по дороге пехотинцами. Сущие суслики, только в шлемах, — сказал бы на его месте циник, но Алану стало искренне жаль этих парней. Сбрей с лиц четырехдневную щетину да отмой их как следует, и увидишь, что это подростки, — подумал Алан, в свои двадцать четыре года — и особенно с момента призыва в армию — почитавший себя старым и мудрым.

Сержант, сидевший рядом с Аланом, показал ему куда-то за второй джип киношников.

— Господи, поглядите-ка, сэр!

Из волн придорожной пыли и зноя вынырнул «Шевроле» цвета электрик. Позаимствованный в итальянском консульстве, он успел стать частью легенды, окружавшей Занука. И славой этой машины уже интересовались летчики Люфтваффе. Одинокий «мессершмитт» завис в воздухе, а затем сделал заход на «Шевроле», осыпая его пулеметными очередями.

Эшеру и его парням уже доставалось за чрезмерную удаль, поэтому им было прекрасно известно, что прихватывать с собой из машины и куда прятаться. Алан скорчился за передним бампером джипа, представлявшим собой весьма сомнительное укрытие, и выставил наружу телеобъектив системы «Белл-энд-Хоуэлл».

Голубой «Шевроле» метался на видоискателе, пока немецкий летчик не взял курс в сторону дальних холмов, словно внезапно пресытившись забавой. Дым и пыль осели вокруг чудом оставшейся невредимой машины. Водитель «Шевроле» уронил голову на руль, как на исповеди. В сильный объектив Алан мельком увидел профиль знаменитости, — изо рта, вопреки всему, торчала дымящаяся сигара.

На следующее утро стало известно мнение полковника об инциденте. «Не хочу, чтобы моим парням стреляли в жопу, — сказал он, или, по крайней мере, именно так передавали его слова. — Плестись в обозе больше не будем. Съемочные группы должны продвигаться вместе с основными силами. И если возникнет такая необходимость, по бездорожью».

И, что более важно, съемочным бригадам предстояло разбиться на мелкие группы, чтобы даже при крайне немногочисленном персонале обеспечить киносъемку по всей линии растянувшегося на шестьсот миль фронта. Группами это, собственно говоря, назвать было уже нельзя: предстояло работать парами, состоявшими из режиссера и оператора.

Алан со смешанными чувствами провожал своих подчиненных, отправлявшихся кто в Сук-Ахрас, кто в Бейю, кто в Тебурбу. Его командование, продлившееся меньше месяца, все это время как-то раздражало Алана, словно костюм не по росту. Когда подчиненные на прощанье говорили: «До свидания, старший лейтенант», казалось, будто они обращаются к кому-то гипотетическому — словно стоящему у него за спиной и куда больше похожему на командира. К кому-то опытному, широкоплечему, кому-то, не страдающему той близорукостью, что без очков делает человека совершенно беспомощным.

С Аланом остался только сержант Карри — коротышка, не столько крепыш, сколько толстячок, — вдвоем они являли собой комическую пару. На два года младше Алана, Карри не только растолстел, но и порядком облысел. «Железы работают чересчур активно» — мрачно объяснял это Ральф Карри, одновременно утверждая, будто начал бриться чуть ли не в колыбели.

Алан с Ральфом сложили пожитки и оборудование в джип и отправились в путь вместе с Первой дивизией сухопутных сил по так называемой «главной дороге», а точнее, по «главному бездорожью» мимо Флипвиля и Медиз-эль-Баба. Через час они были уже в расположении второго эшелона войск. Выдерживая дистанцию в пятьдесят футов друг от друга, пехотинцы не столько маршировали, сколько брели гигантской муравьиной процессией, растянувшейся до самого горизонта.

— Такие кадры и Де Миллю не снились! — радостно произнес Карри. Он воображал себя непревзойденным специалистом в деле армейской кинохроники. «Голливуд у меня в крови», — объяснял он уверенность в собственном предназначении. Что, впрочем, как выяснилось в ходе одной ночной попойки на пару с Аланом, означало лишь, что отец Ральфа угодил в тюрягу за попытку рэкетировать служащих кинокомпании MGM.

Ральф делал снимок за снимком, тогда как Алан, ведя машину одной рукой, вторую держал на рукоятке 35-миллиметрового пистолета. Солдаты, завидев их джип, ухмылялись и приветственно махали киношникам. Знак на борту джипа «Не стрелять. Киносъемка» был виден издалека.

Штаб-квартира корпуса находилась в дальнем конце плато. Алан отрапортовал о прибытии и сдал отснятый материал в походную кинолабораторию. Командир корпуса разложил карту, куда был нанесен оперативный план на вторую половину дня.

— Вот здесь. — Его палец уткнулся в холм на карте, возле которого синим грифелем было от руки помечено «Высота А-0256». — Установите камеры здесь, и ваш чертов полковник Занук получит свою чертову войну.

Они поехали на указанное место руслом пересохшей речушки. Сержант Карри держал свою видавшую виды «лейку» в одной руке, а ручной пулемет системы Томпсона в другой. В резком солнечном свете на востоке обозначились длинные тени: там, в туче пыли, выдвигались танки и самоходная артиллерия. Алан следил за тем, как в воздухе снуют, то сближаясь, то удаляясь друг от друга, самолеты. Но чьи это были самолеты? Определить этого он не мог.

— Лейтенант, — начал Карри. — Мы что, будем дожидаться, пока они нападут на нас?

— В чем дело, сержант? Бомбочки испугался?

— Да пошла она, сэр.

Замолчав, он помог командиру укрепить камеру на треноге. Разобрать неуклюжий штатив, доведись быстро сматываться, было бы крайне трудно, но в сочетании с телеобъективами треножник представлялся просто бесценным.

Следующие полчаса Алан провел, уставившись в видоискатель в тщетных попытках разглядеть хоть что-нибудь в пороховом дыму. А ведь еще пара часов — и для съемок станет и вовсе темно. Изнывая от бессилия, он отвел камеру от поля боя и перефокусировал ее на юго-запад примерно в полумиле от холма, на котором они находились.

— Сержант, — крикнул Алан. — Посмотрите в бинокль и скажите мне, что вам видно.

Сам Алан смотрел в «Белл-энд-Хоуэлл». Два джипа мчались по изрытой воронками дороге. Затем, свернув с нее, принялись описывать круги, уходя от прицельного огня.

— Это немцы, сэр.

— Форма немецкая, это точно.

Но немцы сидели только в одном джипе, тогда как в другом находились английский капитан и трое американских майоров.

Алан зарядил камеру и принялся с пулеметным стрекотом вести съемку. Шестеро немцев и четверо представителей союзников вышли из джипов. У двоих немцев тоже оказались кинокамеры, еще у троих торчали из-за плеча стволы.

— Какого хера…

— Молчать!

Десятеро мужчин пустили по кругу пачку сигарет, о чем-то поговорили, а затем американцы и англичанин подняли руки вверх и под дулами автоматов сошли с дороги. Прошли десять, двадцать, тридцать шагов, затем остановились и повернулись лицом к своим похитителям или конвоирам. Немецкие операторы нацелили на них кинокамеры.

Время остановилось. Старшему лейтенанту Эшеру показалось, будто он разглядывает развлекательную картинку в иллюстрированном журнале, — занятие, которому он порой предавался долгими дождливыми днями. Найдите двадцать несоответствий на этом рисунке. Но обстоятельства не располагали к созерцанию. Потеряв несколько невосполнимых секунд, он увидел, как сержант Ральф Карри, повинуясь необузданному порыву, сбегает с холма на выручку к «своим». Алан замешкался, а когда наконец закричал, приказывая сержанту вернуться, было уже слишком поздно. Карри уже мчался по плато, выдав тем самым местонахождение их обоих. И тут один из приведенных на расстрел «американцев» указал на него, что-то крикнул по-немецки своим «палачам», и град пуль обрушился на сержанта, раскроив ему череп, выбив из рук и пулемет, и бессильную фотокамеру.

Автоматическая кинокамера на треноге отсняла его гибель, и Алан, уже вернувшись в тыл и проявив в лаборатории материал, раз за разом отсматривал его — отсматривал, осыпая себя бесчисленными упреками. Почему его с самого начала не насторожил тот факт, что немцы едут в джипе? И почему не сразу вспомнил о бесчисленных «Эшерах и Карри» из отдела пропаганды в корпусе Роммеля? А ему ведь рассказывали об их ухищрениях: инсценировка на реальном театре военных действий, однако с использованием трофейной формы и оборудования. Вспомни он об этом на какую-то пару секунд раньше, — и сумел бы удержать Ральфа от самоубийственного вмешательства в чужой спектакль.

Но почему же Эшер так терзался? Никто не винил его в смерти сержанта, по крайней мере, официально. Но теперь каждую ночь Алану снился знакомый еще с детства кошмар: его вынесли на мороз, в буран, завернув в чересчур короткое одеяло, и как он ни ворочается, стужа одерживает над ним неизменную и неумолимую победу.

Генерал Роммель избавил Северную Африку пусть и от последних, зато воистину чудовищных «Сумерков богов». В отличие от своего фюрера, он умел как следует читать штабную карту и, главное, верил тому, что она говорила. В мае, когда американская Первая армия и британская Восьмая практически закончили окружение в Тунисе и Бизерте, он с семьюстами отборными воинами улетел в «Фатерланд», предоставив двумстам семидесяти пяти тысячам немецких, итальянских, вишистских солдат и офицеров сдаться в плен.

Капитуляция была подписана двенадцатого мая, и Алан Эшер провел весь этот день, разъезжая по приморской дороге между мысом Бон и Тунисом. Вместе с ним ехал новый напарник, сержант Мендес, а в джипе также лежали пять коробок, с уже отснятой и подлежащей проявлению кинопленкой, на которой генералы Паттон и Монтгомери торжественно позировали для вечности, принимая капитуляцию у здешнего командования держав Оси.

— Куда ни плюнь, повсюду фриц, а выпить ни хера, — раз за разом бормотал сержант. Алан прощал ему этот вздор, потому что сержант говорил сущую правду. По всей пустыне вдоль тунисского побережья немцы попадались им на глаза, немцев гнали, как стадо; сейчас, когда стрельба прекратилась, они казались на удивление беззащитными. Их молодые лица напоминали Алану, вопреки его собственной воле, об американских солдатах Армии спасения.

Он мчался мимо бесконечной человеческой вереницы, объезжая разбитые, еще дымящиеся, танки и разрушенные командные пункты; ему хотелось попасть в город Тунис еще до наступления темноты. Миновав Хаммам-Лиф, джип разогнался по-настоящему, его покрышки грозно гудели, напоминая шум приближающегося самолета.

Но и на такой скорости они не поспевали вовремя: тени становились все длиннее, а силуэты — все более расплывчатыми. Фары включать нельзя — рискуешь тем, что посадят на гауптвахту за нарушение приказа о светомаскировке. И вот на дороге, в каких-то пятидесяти ярдах впереди, материализовался из полумрака неожиданный путник. Походка у него была странная: словно каждая нога шла сама по себе, не согласуя ни темпа, ни ритма с другой. Черные брюки, белая рубаха с разодранным и окровавленным рукавом. Явное отсутствие, как оружия, так и военной формы придавало незнакомцу вид тревожный и загадочный.

Путник махнул рукой, призывая их остановиться. Он то ли не заметил, то ли проигнорировал нацеленный на него карабин Мендеса.

— Весь день от них улепетываю, — сказал он на хорошем английском, звучавшем, однако же, не на американский лад. Усталость делала его речь несколько невнятной. Итальянец? Француз? Всю руку ему заливала свежая кровь. Имя, фамилия, чин, личный номер? Его темные глаза в недоумении округлились, он сделал два осторожных шага по направлению к джипу, нагнулся к ветровому стеклу.

— Мы даже не знаем, кто он, — вздохнул сержант, помогая Алану уложить незнакомца на пол в задней части машины.

— Да ради Бога, сержант, арабы разобрались бы здесь с ним по-своему, — сквозь рев мотора крикнул Алан. — Посмотрите, впрочем, нет ли при нем документов.

Протянув руку, Мендес взял у незнакомца пропотевшее истрепанное удостоверение и, светя себе карманным фонариком, прочел его вслух.

— Чезале, Элио Антонио. Здесь, сэр, сказано, что он француз, хотя имя как у итальяшки. Номер 32860. Равенсбрюк.

— Равенсбрюк, сержант, это нацистский трудовой лагерь на вишистской территории. — Алан отвел взгляд от дороги. — Попробуйте что-нибудь сделать с его рукой.

Пока Мендес делал Чезале перевязку, Алан посматривал на их неожиданного пассажира. Благодаря методичности нацистов, удалось узнать его имя. Лет сорок, — предположил Алан. Пять футов четыре дюйма, пять футов пять дюймов. Подобно большинству низкорослых людей Чезале явно была присуща изрядная внутренняя энергия: человеческая сущность в меньшем пространстве, а следовательно, более сконцентрированная. Всмотревшись в его лицо, Алан вспомнил, как в детстве его водили в музеи: римские бюсты императоров-воителей, скорбно-жестокие лица, высеченные грубоватыми ударами по мрамору, — печать великой, но быстропреходящей власти.

Мендес стер с руки раненого подзапекшуюся кровь. На предплечье Чезале среди отчетливо проступавших вен показалась татуировка: РБ 32860.

— Эх, бедолага, — вздохнул сержант. Алан повел машину еще быстрее, как можно дальше от места неожиданной остановки. Ничем иным он помочь несчастному не мог.

Прошло три дня, прежде чем старший лейтенант Эшер осознал, что нечаянно спас важную персону. Медики из тунисского военного госпиталя, едва бросив взгляд на Чезале и на натекшую в джипе кровь, понесли его в операционную. На второй день своего четырехдневного отпуска Алан заехал в госпиталь. Дежурная регистраторша сверилась с журналом.

— Чезале, Э. А вот и он. Да, с ним все в порядке. Вышел из критического состояния. Но к нему никого не велено пускать. — Регистраторша оказалась непреклонной. — Это приказ, старший лейтенант. Может быть, вам следует обратиться лично к генералу Паттону.

К несчастью, Алану так и не предоставилась подобная возможность. Через двадцать четыре часа у него зазвонил телефон и уже знакомый голос регистраторши произнес:

— У телефона сестра Брэддок, старший лейтенант. Я звоню по поручению мистера Чезале. Он хочет увидеться с вами.

Чезале дожидался Эшера вовсе не в одиночестве. У его постели стоял полковник Максвелл Бауэр. Алану было известно, что полковник Бауэр возглавляет пресс-службу вспомогательных войск, но о причинах его присутствия в госпитальной палате старший лейтенант мог только догадываться… Но когда попадаешь в гадательную ситуацию, — учили их в подготовительном лагере, — отдавай честь и выводи задницу из-под удара.

Что же касается самого Элио Чезале, то Алан сразу же обнаружил, насколько поверхностным может оказаться первое впечатление. Скорчившись на полу в задней части джипа, Чезале, казалось, был занят исключительно самим собой и не столько пресекал, сколько всем своим поведением предотвращал любые попытки контакта. Но сейчас он широко, благодарно, искренне и даже как-то лучезарно улыбнулся своему спасителю.

— Очки, я запомнил их. — Он взял руку Алана обеими своими. — Похож на вашего президента Рузвельта в его молодые годы.

Старший лейтенант мысленно подбросил это сравнение, как монету, на орла и решку, не будучи уверенным, что ему польстили. Чезале меж тем обратился к полковнику Бауэру.

— Нам с вами, полковник, присущи порывы безрассудной и необузданной смелости. Но подлинных героев найти куда сложнее. Пока они не погибли. А уж на это я насмотрелся. — Он пристально взглянул на Алана, а затем с явным удовлетворением откинулся на подушки. — И лица, полковник, я верю в лица. Я потратил годы на то, чтобы научиться разбираться в них.

Чезале явно произнес все это искренне. Затем широко зевнул, сделал попытку улыбнуться — и тут же заснул, сразу захрапев. И на лице у полковника, хотя он, разумеется, бодрствовал, было то же сонно-блаженное выражение.

— Пойдемте, старший лейтенант.

Служебная машина полковника, неприметный старый «Гудзон», доставила их в «Гран Палас», который, прослужив долгие годы белым покорителям Алжира и высшему офицерству Африканского корпуса, превратился сейчас в излюбленное злачное место нынешних победителей. Пройдя на занавешенную веерами веранду, полковник заказал два рома и две кока-колы, затем достал из портфеля объемистое досье.

— Начнем с того, что вам ничего не угрожает, старший лейтенант. — Произнеся эту неожиданную фразу, полковник сделал паузу, достал сигарету. Затем приступил к делу. — Вам что-нибудь известно об автогонках?

Алан пришел в полное замешательство, хотя и надеялся, что сумел этого не показать.

— Папаша однажды брал меня в детстве посмотреть на гонки. Но я был совсем ребенком. Помню только, как уши зажимал.

— Эксперт! Так я и думал, — хмыкнул полковник.

Он щелкнул золотой зажигалкой далеко не армейского образца. Затем достал фотографию Элио Чезале, на который тот, худощавый, ослепительно красивый, с развевающимися волосами а ля Рудольфо Валентино, сидел за рулем продолговатой, как пуля, гоночной машины.

— Ваша находка, старший лейтенант. Прямо скажем, незаурядная. Один из пяти или шести лучших гонщиков мира, — пояснил полковник, по ходу дела сверяясь с собственными заметками. — В одной лиге с Нуволари, Бенуа, может быть, одним или двумя немцами. И, возможно, непревзойденный мастер в обращении с изысканными автомобилями. «Альфа Ромео», «Деляж» и, в особенности, «Бугатти». Вот как раз «Бугатти» на этом снимке. Модель 35. — Машина была ненамного длиннее тех, снимки которых доводилось видеть Алану в отчетах о гонках. Но полковник зачитал ему длинный список трофеев, завоеванных Чезале на этой маленькой машине в Лe Мане, в Тарга Флорио, в Нюрнберге… этапы Гран-при превратились сейчас в мишени для бомбардировочной авиации.

Алан всмотрелся в фото.

— А как… — начал он.

Идиотский вопрос. Он понял это, прежде чем успел досказать его до конца. А как человек такого ранга может оказаться в концлагере? Но полковник, поняв его мысль, побарабанил себя пальцами по предплечью — как раз там, где вытатуировали бы лагерный номер, если бы третий рейх выиграл войну.

— Он не любит говорить об этом. Мне кажется, кто-то из его друзей, кто-то, кому он доверял, заложил его этим жабам из Виши. Он мог бы навсегда исчезнуть за колючей проволокой, но один из адъютантов Роммеля, возможно, фанатичный болельщик автогонок, увидел его фамилию в списке отправляемых в трудовой лагерь, идентифицировал ее и перевел Чезале в офицерский автоклуб, чтобы придать последнему определенный блеск.

Окончательно наметившееся поражение, даже в его немецкой разновидности, привнесло в ситуацию элементы хаоса, воспользовавшись которыми можно было спастись бегством.

— Нам стало известно о том, в какой ярости пребывает Роммель, — ликующе сообщил полковник Бауэр. — Он собирался переправить нашего маэстро в Германию самолетом, хотел, должно быть, усадить его за руль генеральского мерседеса.

Ну, и какая же роль отводилась во всей этой истории Алану? Внезапно он понял. Подобно кавалерии, он предпринял лихой налет во спасение пленных.

— Вы должны согласиться с тем, что в плане общественного мнения это для нас колоссальная удача. — Полковник широко раскинул руки. — Представьте себе заголовки. «Офицер вспомогательных войск спасает знаменитого гонщика из лап нацистских ублюдков».

— Но, сэр, я всего лишь подобрал на дороге раненого. Мне бы не хотелось, чтобы вокруг этого поднялась шумиха.

— Вы отличный парень, лейтенант. Просто вам малость не хватает воображения. Да, «Звезды и полосы» потребуют подробного освещения событий, когда мистер Чезале выпишется из госпиталя. И с его стороны, и с вашей. И два интервью. Может быть, даже с фотографией, на которой вы снимаете его своей камерой.

Алан невольно поежился и в очередной раз вспомнил о бедняге Карри. Чтобы отвлечься от этих воспоминаний, он представил себе полковника машинистом паровоза. Нечего было и думать о том, чтобы свернуть с рельс у него из-под колес.

— Ну, и на что же мне положиться, полковник?

— На воображение, старший лейтенант. Дайте волю своей фантазии.

С таким же успехом полковник мог бы упомянуть и о яхтенном спорте. Потому что управиться с интересом репортеров к знаменитому гонщику и его спасению было ничуть не легче, чем вести яхту в бурном море. Двое журналистов из «Звезд и полос» влезли в джип вспомогательных войск, и Алан повез их на юг по главной дороге, делая все, что было в его силах, чтобы настроить их против себя невинными на слух замечаниями по практически любому поводу. Так, машину свою он окрестил «верблюдом на колесах, причем столь же неповоротливым», а говоря о нищете, в которой пребывает население Туниса, заметил: «Две тысячи лет назад, джентльмены, римляне отомстили Ганнибалу, вспахав почву на развалинах Карфагена и засеяв ее грубой солью, чтобы впредь здесь никогда не поднялись ростки живого. И, как видите, они справились со своей задачей».

Алан отчаянно боролся с собственным бессилием, надеясь на то, что подобная мозговая атака отрезвит полковника прежде, чем россказни Чезале увидят свет.

Место, на котором Алан нашел Чезале, дало новую пишу его вдохновению. Вот почему они вернулись в пустыню, усеянную все еще дымящимися танками и бронемашинами. Да, конечно, так он и сказал Чезале: если что-нибудь здесь удастся спасти…

И тот принял вызов с превеликой радостью. Схватив инструменты, Чезале принялся ковыряться в одном двигателе за другим, поднимать крышку, чтобы выяснить, безнадежен ли его очередной пациент или же способен встать на ноги. И дважды на протяжении нескольких часов ему удалось воскресить грузовики, которые любой другой отправил бы на автомобильную свалку. Еще несколько повторов для репортеров и для кинооператора.

— Полное говно, — произнес Чезале, набив рот французским батоном и запив последний жестянкой крепкого кьянти. — Сельхозинвентарь с машинного двора, не чета моим замечательным «Бугатти». Но на войне чем только не приходится заниматься.

К концу недели Алан узнал о машинах «Бугатти» все мыслимое и немыслимое. Равно как и о мире Гран-при, в котором они неизменно побеждали все остальные модели. Хрупкий самодостаточный мир, который — как и многое другое — ухитрился уничтожить Адольф Гитлер.

О машинах Алан никогда не задумывался: на них и без этого уходила уйма времени. Их баки надо было заливать бензином, а чтобы платить за бензин, приходилось подрабатывать у себя в колледже, а меж тем солено-снежные зимы Иллинойса неумолимо разъедали их каркасы. Элио Чезале оказался первым из знакомых Алана, который просто боготворил машины, как другие люди боготворят яйца Фаберже или раритетные монеты в два пенни с одной непропечатанной стороной.

Элио рассказал и кое-что о себе — одной долгой ночью, проведенной за холодной анисовкой и теплой беседой. Конечно, в основном это были воспоминания профессионального автогонщика. Финиш ноздря в ноздрю с мерседесом Союза автомобилистов. Потеря управления в Уоткинс Глен. Выход из внезапного обморока в тот момент, когда бензином уже залило ему руку. Но он ни словом не упомянул о своей работе в Африканском корпусе, равно как и об обстоятельствах, при которых начал хромать. И номер у него на руке всегда был укрыт рукавом.

Женщины из его прошлого? Может быть, дети? Алан решил не проявлять чрезмерной назойливости, тщетно надеясь на то, что Чезале сам в конце концов удовлетворит его любопытство. Какой-то образ, конечно, складывался, но напоминал он картину пуантилиста — осмысленные фигуры возникали только на достаточном расстоянии.

Алан и сам не мог понять, почему его тянуло к этому человеку. Чезале был старше его, держался властно, но никак не мог сойти за — в психоаналитическом смысле — отца. Кроме того, и своего-то отца Алан плохо переносил: тот едва не довел его до смерти.

Жизнь вокруг Элио казалась высоковольтным током. Но Алан с опаской думал о том, что главная движущая пружина этого человека чересчур туга, хотя пока и не спущена, и что когда-нибудь она непременно слетит. Ему хотелось помочь Чезале, но он ума не мог приложить, как именно.

Помимо всего прочего, их дружба, как постоянно подчеркивал полковник, производила на окружающих самое благоприятное впечатление. Вслед за статьей в «Звездах и полосах» на них обратили внимание в агентствах АП, ЮПИ и Рейтер. Элио обрадовался, когда Алан показал ему письмо, полученное от родных. В письмо была вложена вырезка из «Чикаго Трибюн».

— Вот, Алан. Пришло твое время.

Алан, пожав плечами, обратил внимание Чезале на соседние материалы. Непосредственно рядом со статьей была помещена заметка о фермере из Айовы, вырастившем гигантский арбуз. Чезале, расхохотавшись, сделал из газетного листа треуголку и нахлобучил ее себе на голову. Они находились в этот момент на взлетно-посадочной полосе тунисского аэродрома. Здесь уже стояли готовые к вылету самолеты Б-17. Элио записался добровольцем в технический персонал армии генерала Паттона на острове Мальта.

— Попробуй отнестись к этому с философской точки зрения, — сказал Чезале. — Главный смысл войны в том, чтобы раскидывать людей в разные стороны.

— Эти пятьдесят два самолета больше похожи на пикапы. — Алан, в свою очередь, решил держаться непринужденно, но чувствовалось в этом нечто фальшивое. — Пойду-ка я, пожалуй, пока у меня не сняли покрышки. И не продали их на черном рынке.

Официальные улыбки, формальное рукопожатие. Давай не терять друг друга из виду. На обратном пути — а ехал Алан в офис полковника Бауэра — его не покидало ощущение утраты.

— Итак, наш мистер Чезале благополучно убыл?

— Да, сэр.

— Я буду по нему скучать. На нем хоть взгляд мог отдохнуть… а то кругом сплошное хаки.

Неделю назад полковник посмотрел в офицерском клубе фильм «Касабланка» и успел неизвестно откуда раздобыть точно такое же, как в этой картине, кресло. И сейчас то расхаживал вокруг письменного стола, то присаживался на краешек кресла, поглядывая на старшего лейтенанта весьма настороженно.

— Нельзя сказать, старший лейтенант, что вы провернули это дельце скверно…

Дальнейшего Алан уже не слышал. Его настолько отвлекла полоска щетины под носом у полковника, что он даже пропустил мимо ушей, зачем его сюда вызвали.

Может быть, он и впрямь не провалил необычного задания. И, вполне может быть, действительно заслуживал повышения. Но капитан Эшер? Капитан Эшер это, конечно же, кто-то другой. Это боевой командир, форсирующий Рейн, — никак не меньше.

— Что-нибудь не так, капитан? Что-то вы разрумянились. — Но Бауэр еще не закончил своих пояснений. Сейчас он говорил о предстоящей службе, упомянул и об особом тридцатидневном отпуске.

Вторую неделю декабря Алан провел на борту «Королевы Елизаветы», зигзагами уходившей от немецких подводных лодок на протяжении всего пути в Нью-Йорк по беспокойным водам Атлантического океана. Затем последовал перелет в Чикаго и поездка на пригородном поезде в Женеву, штат Иллинойс, где уже изнывал от нетерпения многочисленный клан Эшеров.

Мори Эшер ради брака с матерью Алана порвал со своей семьей и фамильным вероисповеданием. Она, в свою очередь, настаивала на том, что такие жертвы никому не нужны. Так или иначе, межконфессиональный брак состоялся, и Алана с его сестрой Линдой воспитывали многочисленные дяди, тети, дедушки и бабушки, вовсю сражавшиеся друг с дружкой за их души.

На Рождество, деликатно называемое в этой семье «каникулами», неизменно возникала самая настоящая свара. Но на этот раз в честь возвращения Алана семейство решило выступить единым фронтом. Его обнимали, целовали, хлопали по спине. Да ведь он великолепно выглядит! И все просто счастливы с ним повидаться. Хотя, конечно, время от времени он замечал, с какой грустью, с какой бесконечной грустью они на него украдкой посматривают.

На кухне в мойке застучали тарелки, оставшиеся от ужина, тут-то и началась настоящая схватка. Его отец всегда дожидался того момента, когда мать выйдет из комнаты.

— … конечно, Алан, это повышение — штука замечательная, но что оно даст тебе, когда война останется позади? Мы с дядей Гарольдом поговорили о твоем будущем — и вот к какому выводу пришли…

Хотя эти слова не имели ровным счетом никакого значения. Это была всегдашняя линия обороны отца, его неприступный редут. Мать дождалась, когда Алан, грохнув дверью, вышел из дому и отправился на долгую прогулку по здешним лесам. Усевшись на берегу замерзшего ручья, он и сам не заметил, как у него пошла носом кровь, пока не обнаружил на снегу алые капли.

Кровь и смерть. Неотделимые от него, как, скажем, сигаретный дымок. И наверняка это чувствуют остальные. Он ощущал себя самым чудовищным образом не на своем месте, вычеркнутым из привычного окружения и насильственно переправленным в иудейский пейзаж, который, скорее, подошел бы его бабке.

За день до отъезда Алану принесли с почты письмо от Чезале. Поздравления по случаю производства в капитаны и — в намеках, ускользнувших от внимания армейского цензора, сообщение о том, что сам Элио повсюду сопровождает генерала Джорджа. Алан сохранил это письмо, равно как и другие, пришедшие позже, — так люди, готовясь к лишениям войны, разводят кроликов. Но до окончания военных действий, а вернее, до осени 1945-го, он так и не увиделся с Элио.

Через четыре месяца после Дня Победы капитана вспомогательных войск Эшера перевели на службу в армейскую киностудию, расположенную в Лондоне. В темных кинозалах он отсматривал все новые документальные материалы, поступавшие из Освенцима и Треблинки. Кинопроекторы безучастно жужжали, на одной и той же скорости показывая все новые и новые ужасы и непотребства. В перерывах, за кофе и сигаретами (и чашки, и сигареты дрожали в руках), Алан со своими помощниками готовил киноматериалы к перемонтажу.

Что должно следовать за кадром с горючей известью? Груда золотых украшений? Тела, отправляемые на мыловарню?

Когда время службы истекло, Алан вышел на сентябрьский холодок и вернулся в мир, в котором вперемежку с машинами ездили кэбы, в киосках торговали мороженым, нервно хихикали хорошенькие секретарши. Он шел домой. При входе ему вручили телеграмму, и он вскрыл ее ногтем большого пальца.

В управлении вспомогательных войск с удивительным спокойствием отнеслись к столь скоропалительной просьбе об отпуске. На борту неуклюжего ДК-3, державшего курс на Париж, Алан беспрестанно думал об Элио и о том, какие перемены он в нем обнаружит. Но ухмылявшееся лицо в толпе встречающих оказалось точь-в-точь таким, как ему запомнилось. Ну, может быть, Элио немного поправился. И весь так и светится собственными тайнами. И лишь проявив немалую настойчивость, Алану удалось заставить друга взять серьезный тон.

— Ты требуешь слишком многого, друг мой. Настройся на иной лад, не то наш мир тебя уничтожит. Пошли. Сядем в машину и поговорим.

Но и на протяжении всей поездки в город Элио весело болтал о том и о сем, категорически отказываясь объяснить смысл своей телеграммы. Дважды в ходе поездки мотор разбитого «Пежо» глох — и оба раза это происходило возле жилых кварталов, превращенных в руины прощальной бомбардировкой нацистов, но Элио не впадал в уныние.

— Нам еще повезло с этой машиной. — Он ласково провел рукой по приборному щитку. — Не говоря уж о бензине из антверпенского резерва. Во Франции перед войной было три миллиона машин, а сейчас, согласно нашим прикидкам, осталось всего тридцать тысяч.

Париж образца 1945 года напомнил Алану немолодую красотку, едва начавшую оправляться после нападения насильника. «Пежо» пришлось замедлить ход на одном из бульваров, поскольку собравшаяся там уличная толпа выволокла из домов шесть девиц, каждой из которых не было и двадцати. Добродетельные матроны крепко держали девиц, пока их мужья наголо выбривали им головы. Одна из них жалобно посмотрела на Алана; при голом черепе ее испуганные глаза казались еще больше и ярче.

— Коллаборационистки, — сказал Элио. — А может быть, это просто разбойничают спекулянты с черного рынка. В наши дни ничего не знаешь наверняка.

Велосипеды и грузовики расступились, как библейские воды Красного моря, когда Элио въехал на Пляс де ля Конкорд. Он запарковал машину и указал Алану на стилизованный под «арт нуво» вход в метрополитен.

— Все еще играешь со мной втемную, — заметил Алан.

— Нам предстоит встреча с Этторе Бугатти. — Они стояли сейчас на платформе метро. Элио перехватил вопрошающий взгляд Алана. — Да, человек, создающий эти машины. Точнее говоря, создававший. Но, возможно, он будет создавать их вновь.

Алан уже сталкивался с чем-то похожим в Лондоне. Люди превратились в кротов, они спешили зарыться в землю, по-прежнему считая небо источником смертельной опасности. Они с Элио проехали несколько остановок. Элио выглянул в окно вагона.

— А вот и он.

Элио указал на высокого мужчину в котелке.

Пальто с медными пуговицами выделяло Бугатти из толпы. Широко раскинув руки, он обнял Элио, как медведь медвежонка. Но, собственно говоря, это объятие было не столь уж радушным. Скорее, можно было предположить давнишнюю и лишь частично преодоленную размолвку между двумя мужчинами. Но и такое после войны бывает сплошь и рядом, — подумал Алан. Люди возненавидели друг друга, причем порой — втайне.

Алан попытался представить себе улыбку на лице Бугатти — и ему это не удалось. Огромный, величественный и властный человек, он оплакивал потерю, столь же величественную.

Ла, монсиньор Эшер, нацисты захватили мой завод в Альзаке и начали делать на нем торпеды. Нет, судебное решение по моему имуществу еще отсутствует. Бугатти еще сильнее насупился. Даже Элио не оставила безучастным его тревога.

— Прошу прощения, Алан. Мне предстоит нечто срочное. — Мимо них пронеслись два поезда метро. Алан следил за тем, как, яростно жестикулируя, переговариваются его спутники. Он недостаточно знал французский для того, чтобы его можно было заподозрить в подслушивании. Обоим собеседникам приходилось прилагать немалые усилия к тому, чтобы не давать волю своему гневу. Бугатти явно все время от чего-то отказывался. Но от чего же? Пожав Элио руку и еще раз обняв его, Бугатти не оборачиваясь ушел.

— Что-нибудь сорвалось? — спросил Алан у явно помрачневшего Элио. — Или это тоже тайна?

— В общем-то уже нет, — с отсутствующим видом пробормотал Элио. — Никогда не пытайся переупрямить Патрона. — Эту кличку он иронически подчеркнул, произнеся слово «патрон» на французский лад. — Мне хотелось, чтобы он отправился с нами. Но старика после гибели сына ничем не заинтересуешь.

Выйдя из метро и вернувшись в машину, они поехали темными боковыми улочками на Елисейские поля.

— Ну, так что же?

— А мне казалось, что ты уже сам догадался. — Элио кивнул в сторону Лувра.

Они припарковали машину у Корде Карусель и влились в вереницу рабочих, с ящиками в руках двигавшихся по направлению к Большой Галерее. Охранник узнал Элио в лицо, пробормотал что-то о мсье Шаброле и пропустил их в здание.

— Человек, упомянутый в твоей телеграмме?

— Выходит, ты не совсем безнадежен.

Коридор под стеклянной крышей был уставлен Афродитами, завешен коврами, украшен полотнами Ван Гога, Рембрандта и Леонардо да Винчи.

— Они возвращаются, — в неумолкающем шуме прокомментировал Элио. — Возвращаются оттуда, где прятались от нацистов.

— А где они прятались?

— В подвалах, в заброшенных штольнях, в частных коллекциях. — Он загадочно улыбнулся. — Анри расскажет тебе поподробней.

Ярдов через пятьдесят дальше по галерее широкоплечий мужчина в клетчатом котелке размахивал руками, как вагоновожатый, командуя двумя рабочими, внесшими картину Тициана размером с киноэкран. Его юная белокурая помощница, привлекательная даже в заляпанных краской мешковатых брюках, словно успокаивая, положила ему руку на плечо.

— Дисциплина, Анри, дисциплина. — Элио, подойдя к парочке, кивнул в сторону мускулистого Спасителя на холсте Тициана. — Он ведь спокоен?

Элио поцеловал девушку, обнял ее обеими руками за талию.

— Алан, познакомься с Джилл Эшмид. Эта женщина заставила меня отказаться от греховных мыслей.

Все четверо начали не без опаски приглядываться друг к другу, понимая, что сейчас произойдет нечто важное. Девушка оказалась еще моложе, чем сперва показалось Алану, — лет девятнадцати, максимум двадцати. В ее возрасте, — взбудораженный происходящим, подумал Алан, — он сам был сущим младенцем, а вот она, судя хотя бы по глазам, испытала уже многое. Они обменялись рукопожатием.

— А на снимках, Алан, вы совсем другой. — Голос выдавал в ней американку, откуда-нибудь между Бостоном и Кэйп-Кодом. Одна неожиданность за другой.

— В жизни я краше?

— Можно сказать и так. — Она улыбнулась, став от этого еще моложе. Прямо-таки школьная выпускница. — Элио показывал мне кое-что из ваших работ. Он говорит, что вы намереваетесь захватить Голливуд.

— Он выдавал желаемое за действительное. У всех есть мечты и планы.

Но Джилл и Элио не слушали его, купаясь в волнах взаимной приязни. Джилл льнула к Элио так, словно он был ее персональным джинном, не существовавшим на свете до тех пор, пока она не выпустила его из бутылки. Возможно, именно поэтому у Алана возникло ощущение, будто эта девушка провела на его тропе незримую черту. Не барьер, а демаркационную линию. И собиралась и впредь быть безукоризненно любезной с друзьями Элио, пока они соблюдают указанную ею дистанцию.

Тут заговорил Анри Шаброль…

— Не хочется отвлекать вас, но если к полудню мы все не поспеем ко мне домой, то Мишлен скрошит меня в буйабес.

— Это моя жена, — пояснил он Алану, когда они пошли к выходу. — Хотя, конечно, она понимает, что я сейчас испытываю: воссоединяюсь со своими детками. — Шаброль указал на уже развешенные картины. — Мы их спрятали, многие из нас этим занимались, еще перед блицкригом. Геринг со своей компашкой растащил по кусочку всю страну, но ничего не нашел. А теперь они вернулись. Почти все. — Шаброль рассмеялся. Они уже усаживались в «Пежо». — Но осталась еще парочка сокровищ, которые предстоит извлечь из-под спуда.

Элио повел машину на север. Они проехали Сен-Жермен, проехали мимо безлюдных изуродованных зданий, мимо разбомбленной железной дороги, свернули в лес или, точнее, в то, что осталось от леса. Большую часть местности, окружавшей деревенскую усадьбу Шаброля, уже пропахали бульдозеры: правительство намеревалось воздвигнуть здесь «город будущего» по проекту Ле Корбюзье.

— Хромированные курятники, вот что они построят, — хмыкнула Мишлен Шаброль. Добродушная полная женщина, которая, как догадался Алан, вполне могла оказаться недавней подпольщицей. Нежно поцеловав мужа в лысину, она провела их на задний двор, где уже был сервирован и даже украшен свечой столик, покрытый скатертью в красную клетку.

Как выяснилось, Шаброль упомянул о буйабесе вовсе не только ради красного словца. Алан умял три тарелки, заедая суп черным хлебом и запивая алым бордо довоенного урожая. Наслаждаясь моментом, он позволил себе даже слегка захмелеть.

Над головами обедающих трепетал листвой вяз. Элио поднялся с места и постучал ножом по бокалу, призывая к вниманию:

— Послушайте меня все! Вот так, благодарю вас. Мне нужно сделать три заявления. Собственно говоря, два, потому что наш замечательный хозяин тоже не из молчаливых. — Он взял за руку Джилл. — Спасибо вам, Анри, за то, что вы отыскали эту замечательную особу. Если никто не против, мы приглашаем вас всех завтра утром в префектуру.

Элио покивал головой, пока не умолкли всеобщие поздравления.

— Во-вторых, мне хочется поднять бокал за Третью армию, в десятидневный срок превратившую меня в свободного человека.

Все засмеялись, затопали, кто-то шутя заметил, что их друг лезет из огня да в полымя.

— Хочу поблагодарить и тебя, Алан. Камера у тебя готова?

— Она в машине.

— Заканчивай есть. — Элио вытер руки салфеткой. — И посиди, поговори с Джилл. А нам троим придется переодеться.

Он сам, Анри и Мишлен рассмеялись. Джилл в недоумении посмотрела на него.

— Элио? Что ты затеял?

— Не только я. Шесть лет Анри, Мишлен и я ждали этого часа. И именно тебя, а также Алана, мне больше всего хочется превратить в благодарную аудиторию. — Он поцеловал ее в шею. — Рассматривай это как один из свадебных подарков.

Через пять минут хозяева и Элио вернулись во двор, уже переодевшись в комбинезоны автомехаников. Мадам Шаброль выглядела в таком наряде более чем внушительно. Они поставили на траву нечто, напоминающее игрушечные лошадки.

— Это не лошадки, Алан. Это стояки.

В течение следующего часа чета Шабролей систематически разорила и разнесла в щепки собственный дом. Был вскрыт паркет. Какие-то предметы извлечены из-под кровати. Сорваны обои в кухне. Разорена чердачная стена. Сдвинуты каменные плиты в погребе. И каждый поблескивавший серебром металлический предмет, который они извлекали на свет божий, тщательно сличался с рисунком в каталоге и лишь затем оказывался уложенным на траву.

Здесь были шестифутовые трубы из хромированной стали, похожие на гигантские камертоны, — Элио называл их лонжеронами. Полированные втулки, кабель, кольца, система зажигания и сотня изящных металлических вещиц, о назначении которых Алан мог разве что догадываться. С таким же успехом он взялся бы разбираться в механизме швейцарских часов.

В телеграмме Элио речь шла об «открытии». И это было более чем открытием. Через час лонжероны оказались соединены перекладиной, появились трубки, ручки, винты — и на стояках возник изящный сигарообразный силуэт гоночной машины.

Алан уже записывал на пленку и изображение, и звук, фиксируя каждый этап этой удивительной сборки. В грядущем ему предстояло еще не раз любоваться этими кадрами, запечатлевшими чудесное воскрешение «Бугатти-35», принадлежавшего Элио. Конечно, другие французы прятали от нацистов еврейских детей, но что могло заставить супружескую пару Шабролей пойти на ничуть не меньший риск ради спасения автомобиля?

И навсегда запомнил Алан тот миг, когда в вишневого цвета сумерках «Бугатти» приобрел завершенные очертания. Не зря протрудились они над ним столько времени: синие панели корпуса замерцали матовым светом, а подковообразный радиатор засверкал ртутью. Алан вспомнил, как в детстве читал «Машину времени», вспомнил ее зрительный образ — магический кристалл и эдвардианская медь. «Бугатти» в своей артистичности напомнил ему именно машину времени. И еще — «деток» Анри из собрания Лувра.

Глядя на машину в видоискатель, Алан впервые за три года почувствовал, что его влечет из тени на свет. Он прошел войну, и ее ужасающая реальность до сих пор не желала отпустить его. А теперь ему внезапно захотелось прикоснуться к сохранившейся в мире красоте и насладиться ею.

И еще запомнились Алану слова Элио, сказанные, когда сборка была завершена, и он уселся за руль, приготовившись включить двигатель.

— Ты, друг мой, относишься ко мне с чрезмерным терпением. Поверь мне, я умею это ценить. Настанет день, когда нам придется проделать все это заново.

И вот Шаброли открыли задние ворота — и Элио, припав к машине, как дервиш, помахал своей возлюбленной на прощанье с борта свадебного подарка, рассчитанного лишь на одно место.