Секрет Жавотты

I

Минувшей осенью двое молодых людей, возвращаясь с охоты, ехали верхом по дороге из Люзарша в Нуази. Следовавший за ними егерь держал на сворке гончих. Было около восьми часов вечера. Последние лучи закатного солнца золотили вдали вершины прекрасного Каренельского леса, где зачастую охотился покойный герцог Бурбонский. Младший из всадников, человек лет двадцати пяти, весело трусил на своей лошади и время от времени, чтобы позабавиться, перемахивал через изгороди, старший же казался озабоченным и недовольным. Он то горячил своего коня и нетерпеливо похлестывал его, то вдруг, словно предавшись своим думам, останавливался и затем ехал шагом. На шутливые речи спутника он отвечал односложно, а тот, со своей стороны, посмеивался над его угрюмостью. Словом, он, по — видимому, был во власти странной мечтательности, свойственной ученым и влюбленным, мысли которых обычно витают не там, где эти люди находятся. Доехав до перекрестка, он спешился и, подойдя к неглубокому рву, подобрал веточку ивы, довольно глубоко воткнутую в землю; с этой веточки он сорвал листок и неприметно спрятал его у себя на груди; затем он снова вскочил в седло и сказал егерю:

— Пьер, поверни назад и воротись в Клиньё дорогой через деревню; брат и я, мы проедем заповедником; я ведь вижу, сегодня Гитана не в духе, и если нам на узкой дороге в ложбине встретится стадо, которое возвращается на ферму, — она, чего доброго, начнет дурить.

Егерь тотчас свернул вместе с собаками на тропинку, змеившуюся между скал. Арман де Бервиль (так звали младшего из братьев) проводил его глазами и тут же расхохотался.

— Честное слово, милый Триетан, — заявил он, — нынче Ее- чером ты изумительно осторожен. Уж не боишься ли ты, что твою Гитану растерзает барашек? Но как ты ни старайся, а я готов биться об заклад, что, несмотря на все твои предосторожности, бедная лошадка, обычно такая смирная, через каких‑нибудь полчаса сыграет с тобой прескверную шутку.

— Почему же так? — спросил Тристан отрывисто и с некоторым раздражением.

— Очевидно, потому, — ответил Арман, вплотную приблизившись к брату, — что мы скоро проедем мимо большой аллеи, ведущей к замку Ренонваль, и что твоя кобыла начинает выкидывать курбеты, как только завидит ворота парка. К счастью, — прибавил он, смеясь еще громче, — здесь обитает госпожа де Вер- наж, и если, по милости Гитаны, ты сломаешь себе ногу, она любезно угостит тебя обедом.

— Ты всегда злословишь, — сказал Тристан, улыбнувшись в свою очередь, но несколько натянуто. — Как тебя отучить, наконец, от этих ехидных шуточек?

— Я совсем не шучу, — ответил Арман, — да и что дурного в том, что я сказал? Маркиза — умная женщина; она любит красивые мундиры, в ее годы это естественно. А разве ты не удостоен королем высокой чести служить в черных гусарах? Если же, с другой стороны, она любит и охоту и находит, что охотничий рожок эффектно выделяется при ярком солнечном свете на твоей красной куртке, неужели это смертный грех?

— Послушай, лоботряс, — сказал Тристан, — если тебе нравится трунить так, когда мы наедине, — пожалуйста, на здоровье! Но думай хорошенько о том, что ты говоришь, когда тебя слышит еще кто‑нибудь. Госпожа де Вернаж — приятельница матушки; в этих местах ее дом — почти единственный, где можно рассеять скуку, одолевающую при здешней унылой жизни, которая тебя, адвоката без процессов, вполне удовлетворяет, а меня убила бы, случись мне долго тут пробыть! Среди наших немногих знакомых маркиза едва ли не единственная женщина…

— И самая приятная из всех, — вставил Арман.

— Вполне согласен! Да ты и сам не прочь съездить в Ренонваль, когда нас туда приглашают. Было бы весьма неостроумно с нашей стороны ссориться с такими людьми, а этим дело неминуемо кончится, если ты и дальше будешь болтать все, что тебе взбредет на ум. Ты отлично знаешь, я отнюдь не воображаю, что нравлюсь госпоже де Вернаж больше, чем кто‑либо другой…

— Берегись Гитаны! — вскричал Арман. — Смотри, как она прядет ушами; я тебе говорю, она за целую милю чует маркизу…

— Довольно зубоскалить! Запомни то, что я тебе сказал, и постарайся серьезно об этом подумать.

— Я думаю, — сказал Арман, — вполне серьезно думаю, что маркизе очень идут гладкие рукава и что она очень хороша в черном.

— Почему тебе это вдруг пришло в голову?

— Именно из‑за рукавов. Неужели ты полагаешь, что в этом мире никто ничего не видит? Разве на днях, когда мы катались на лодке, ты не объявил громогласно, что твой люби — мый цвет — черный? И разве милейшая маркиза, услыхав это, не изволила подняться по возвращении домой в свои комнаты и не надела, из любезности к тебе, свое самое черное платье?

— Что в этом странного? Разве так уж необычно переодеться к обеду?

— Повторяю — берегись Гитаны! Она может понести и, хочешь ли ты того или не хочешь, примчать тебя прямо к ренон- вальской конюшне. А помнишь, как неделю назад, на празднестве в деревне, все та же маркиза, опять одетая во все черное, посадила меня, будто так и полагается, в свою карету, вместе с моей собакой и кюре, — а сама, рискуя, что увидят ее ножки, вскарабкалась в твой тильбюри?

— Что же это доказывает? Должен ведь был один из нас взять на себя эту повинность — занимать кюре.

— Разумеется! Но этот один — всегда я. Нет, я не жалуюсь на это, я не ревную. Но не далее как вчера, когда мы перед охотой съехались в назначенном месте, ей ведь вздумалось отослать коляску и забрать мою лошадь, которую я тотчас с изумительным великодушием уступил ей, — чтобы носиться по лесам рядом с вами, господин офицер? Нет уж, ты на меня не сетуй, я для тебя — само провидение. По совести говоря, тебе следовало бы не упорствовать в запирательстве, а подарить меня своим доверием и раскрыть мне свои тайны.

— Скажи на милость — какое доверие можно питать к такому вертопраху, как ты, и какие тайны я могу тебе раскрыть, если в твоих россказнях нет ни крупицы правды?

— Смотри, брат, берегись Гитаны!

— Ты меня раздражаешь своим припевом! Даже если бы мне и впрямь вздумалось сегодня вечером заехать в Ренон- валь — что в этом особенного? Неужели мне нужно было бы выискивать предлоги, чтобы просить тебя сопровождать меня, или, наоборот, чтобы уговорить тебя вернуться домой одному?

— Разумеется, нет; так же, как нечего будет удивляться, если мы увидим, что госпожа де Вернаж прогуливается по аллее, ведущей к замку. Правда, дорога, на которую ты предложил свернуть, гораздо длиннее обычного пути, — но что такое лишних четверть мили по сравнению с вечностью? Маркиза, наверно, слышала, как мы трубили в рожок; в порядке вещей, если она сейчас вдыхает вечернюю прохладу неподалеку от ворот парка, в обществе своего неизменного обожателя и соседа, господина де Ла Бретоньер.

— Признаюсь, — сказал Тристан, обрадовавшись случаю переменить тему разговора, — Ла Бретоньер наводит на меня смертную тоску. Непостижимо, что такая умная женщина, как госпожа де Вернаж, уделяет этому глупцу столько внимания и всюду таскает его за собой, словно тень.

— Спору нет, — ответил Арман, — он человек тупой, и его присутствие трудно переварить. Захолустный помещик в полном смысле слова, как бы созданный для того, чтобы разъезжать по соседям. Да, посещать соседей — его удел, я склонен даже сказать — это наука, которую он изучил, как никто другой. Я еще не встречал человека, который умел бы так уютно располагаться в чужом доме. Если обедаешь у госпожи де Вернаж — он тут как тут, на самом конце стола, посреди детей. Он перешептывается с гувернанткой, он кормит меньшенького кашей; и, заметь, он вовсе не тот обычный классический прихлебатель, который считает себя обязанным угодливо смеяться, как только хозяйка дома скажет острое словцо: напротив, будь он несколько смелее, он все бы хулил, всему бы противодействовал. Если задумают устроить пикник, — уж будь уверен, он объявит, что барометр стоит на «переменно». Расскажет кто- нибудь забавную историю или опишет какую‑нибудь диковину, обязательно окажется — он слыхал или видал кое‑что получше, но что именно, этого он не соизволит сказать, а только раза два качнет головой с таким скромным видом, что смерть как хочется влепить ему пощечину. Несноснейшее существо! Право, не успеешь и четверти часа поговорить с госпожой де Вернаж, когда он там, — и уже его недовольная, встревоженная физиономия вклинивается между нею и ее собеседником. Он не красавец, отнюдь нет! Не блещет остроумием, почти всегда молчит, но, по особой милости провидения, умеет, не говоря ни слова, быть докучнее любого болтуна — так несносна его манера наблюдать, как говорят другие. Но какое ему дело до этого? Он не живет своей собственной жизнью, а присутствует при том, как люди живут вокруг, и старается стеснять, приводить в уныние, раздражать всех живущих. При всем том, маркиза его терпит; она сочувственно выслушивает его, она его поощряет; честное слово, мне кажется, она его любит и совсем не желает от него избавиться.

— Что ты хочешь этим сказать? — спросил Тристан, несколько смущенный последними словами брата. — Неужели ты думаешь, что такого человека можно любить?

— Не страстной любовью, разумеется, — пояснил Арман с выражением насмешливого безразличия на лице. — Но в конце концов, этот молодчик не урод! Он не женат, имеет изрядное состояние; как и у нас, у него небольшой замок, небольшая стая гончих и большущая старая колымага. А в глазах маркизы он имеет одно неоценимое преимущество: за десять лет она привыкла к тому, что он надоедает ей изо дня в день. Разреши мне сказать тебе по секрету: новый человек, офицер в отпуску, может ослепить и пленить на миг; но все козыри на руках у того, кто безотлучно на месте, не считая к тому же ловкости, как сказал Базилио.

Беседуя, братья миновали лес и поехали по дороге, пролегавшей среди виноградников. Уже на пригорке обрисовалась колокольня ренонвальской церкви, — У госпожи де Вернаж, — продолжал Арман, — множество достоинств; но она кокетка. Она слывет набожной, к ее этажерке привешены освященные четки; но она не прочь от легких любовных интрижек. Не обессудь — на мой взгляд, эту женщину трудно разгадать, и она довольно опасна.

— Возможно, — сказал Тристан.

— И даже вероятно, — отозвался его брат. — Я очень доволен тем, что ты согласился со мной, и в свою очередь скажу тебе: поговорим серьезно. Я давно уже встречаюсь с ней и основательно ее изучил. Ты — другое дело: ты приезжаешь сюда на несколько дней; ты молод, хорош собой; она красива, умна; ты здесь изнываешь от безделья, она тебе нравится, ты слегка за ней ухаживаешь; она к этому относится благосклонно. А ведь я вижу ее зимою и летом — в Париже и в деревне, я не так доверчив, как ты, и она это прекрасно знает; вот почему она забирает мою лошадь и оставляет меня наедине с нашим кюре. Я уверен — когда вы скачете по лесу, она охотно обращает к тебе свои черные глубокие глаза, обычно так скромно, даже сурово потупленные, и должен признаться, эта женщина совершенно обаятельна. Насколько мне известно, она вскружила голову трем — четырем несчастным юнцам, которые чуть не лишились рассудка из‑за нее; но хочешь, я поясню тебе свою мысль до конца? Выражаясь языком Скюдери[1] — довольно легко проникнуть в прихожую ее сердца, но внутренние покои всегда наглухо закрыты — быть может, потому, что там никого нет.

— Если допустить, что ты не заблуждаешься, — сказал Тристан, — значит, она дурной человек.

— Она так не считает. Что ей могут поставить в укор? Она ли повинна, если в нее влюбляются? Хотя ей не более тридцати лет, однако она твердит всем и каждому, что, овдовев, отказалась от светских удовольствий и хочет жить уединенно в своем поместье, ездить верхом и молиться богу; она раздает милостыню и ходит на исповедь; а запомни — женщина, у которой есть духовник, если только она не по — настоящему религиозна, — самая опасная из всех разновидностей кокеток, изобретенных цивилизацией. Такая женщина, уверенная в себе, еще очень красивая и охотно пользующаяся всеми теми мелкими преимуществами, которые доставляет красота, такая женщина превосходно умеет вступать в сделки — не со своей совестью, нет, а с очередной исповедью. В те самые минуты, когда, казалось бы, она с очаровательной доверчивостью внимает тем пылким признаниям, которые ей втайне так нравятся, она зорко следит, не выглядывает ли кончик ее туфельки из‑под платья, и точно рассчитывает, в каком именно месте она может без греха позволить поцеловать митенку на своей руке. С какой целью все это, спросишь ты? Если у нее нет веры — почему не кокетничать напропалую? Если же она верующая — зачем подвергать себя искушению? Затем, что ей нравится испытывать себя.

\\ В самом деле, ее нельзя назвать ни искренней, ни лицемерной. Она такая, как есть, — и она нравится; ее жертвы появляются ненадолго и исчезают. По всей вероятности, молчальник Ла 15ретоньер до самой своей смерти будет пребывать на пороге храма, где этот большеглазый сфинкс изрекает загадочные слова и вдыхает фимиам.

Арман едва успел договорить, как его брат остановил свою лошадь. Теперь они были в каких‑нибудь ста шагах от ворот рснонвальского парка. Как и предвидел Арман, г — жа де Вернаж прогуливалась на лужайке, у самых ворот; но, против обыкновения, она была одна. Тристан вдруг изменился в лице.

Послушай, Арман, — сказал он, — я открою тебе всю правду: я люблю ее. Ты мужчина, и ты — человек с душой: ты знаешь так же хорошо, как я, что подлинная страсть не внимает ни законам, ни советам. Ты — не первый, от кого я слышу такой отзыв о ней. Такие вещи мне уже говорили, но я ничему этому не верю. Эта женщина меня покорила; когда она хочет — она так мила, прелестна, очаровательна…

Я это хорошо знаю, — вставил Арман.

Нет! воскликнул Тристан. — Я никак не могу поверить, что при таком обаянии, кротости, благочестии — ведь ты сам сказал, она раздает милостыню и соблюдает все церковные обряды… не могу, не хочу поверить, что эта искренность, эта доброта только видимость, что она — такая, какой ты ее изображаешь. Впрочем, это неважно, я искал предлога, чтобы отделаться от тебя и остаться одному; но сейчас я решил положиться на твое слово. Я заеду в Ренонваль, а ты отправляйся домой. Если матушка встревожится и спросит, почему я не вернулся с тобой, скажи ей, что мне не повезло на охоте или что лошадь у меня охромела — словом, все что тебе вздумается. Я сделаю коротенькии визит и скоро буду дома.

А если так, к чему это скрытничанье?

Потому что сама маркиза этого хочет, — жители здешних мест так болтливы, глупы и надоедливы, как население трех маленьких городков вместе взятых. Смотри же, не выдавай мою тайну! До вечера!

И не дожидаясь ответа, Тристан пустил лошадь вскачь.

Оставшись один, Арман, чтобы поскорее попасть домой, свернул на проселочную дорогу. Легко понять, что, следя глазами за быстро удалявшимся всадником, он испытывал и досаду и некоторый страх. Еще молодой годами, но рано вступивший в свет и благодаря этому уже приобретший жизненный опыт, Арман де Бревиль был и умен и рассудителен, хотя со стороны и мог показаться легкомысленным.

В то время как Тристан, быстро отличившийся на военной службе, рисковал жизнью в Алжирской армии и вместе с тем зачастую поддавался опасным соблазнам пылкого, необузданного воображения, Арман мирно жил на родине вдвоем со старушкой матерью. Тристан иногда высмеивал его за домоседство и называл аббатом, уверяя, что не случись революции — Арман, на положении младшего сына, неминуемо стал бы священником; но эти шутки не сердили Армана. «Зови хоть каноником, только дай богатый приход», — отвечал он. Мать этих молодых людей, баронесса де Бервиль, рано овдовевшая, жила зимой в Париже, в квартале Маре, а весну, лето и осень проводила в небольшом своем поместье Клиньё. Ограниченные средства не позволяли ей вести дом на широкую ногу, но так как сыновья были завзятые охотники, а баронесса обожала их обоих, то из Англии выписали охотничьих собак. Кое‑кто из соседних помещиков последовал этому примеру, образовалось несколько небольших стай, объединяя которые можно было устраивать недурные охоты в Каренельском лесу и окрестных угодьях. Благодаря этому обстоятельству между владельцами Клиньё и двух — трех соседних поместий вскоре завязались постоянные дружеские сношения. Как явствует из всего сказанного раньше, г — жа де Вернаж была признанной царицей этих мест. Начиная с владельца Франконвиля и, председателя суда в Бовэ и кончая несколько старомодным щеголем, доживавшим свой век в Люзарше, — все, даже приходский священник в Нуази, преклонялись перед прекрасной маркизой. Ренонваль был местом встречи всех, кто занимал сколько‑нибудь видное положение в Понтуазе и окрестностях этого города. Все в один голос восхваляли, подобно Тристану, изящество и доброту владелицы замка Ренонваль. Никто не мог устоять против ее очарования; она, как принято выражаться, безраздельно властвовала над сердцами; вот почему Арман был так недоволен тем, что брат не поехал домой вместе с ним.

Ему нетрудно было найти предлог, чтобы объяснить отсутствие Тристана: вернувшись в Клиньё, он сказал матери, что брат заехал к фермеру, с которым вел переговоры о покупке земельного участка.

В те дни, когда сыновья охотились, г — жа де Бервиль назначала обед на девять часов, чтобы садиться за стол всей семьей; на этот раз она тоже решила повременить, покуда не вернется старший сын. Как всякий охотник, потрудившийся на совесть, Арман изнемогал от голода и жажды, и эта проволочка мало его радовала. Быть может, он втайне опасался, что визит в Ре- нонвале затянется дольше, чем уверял Тристан. Как бы там ни было, он первым делом слегка закусил, чтобы не так тяжко было ждать, затем проведал собак, окинул хозяйским глазом конюшню и наконец, полусонный от усталости, прилег на диван.

Уже совсем стемнело; разразилась гроза. Г — жа де Бервиль, сидевшая, по своему обыкновению, за пяльцами, поглядывала то на стенные часы, то на окно, по которому хлестал дождь. Прошло томительных полчаса, и старушка начала беспокоиться.

Куда девался твой брат? — спрашивала она Армана. —

Немыслимо, чтобы в этот поздний час, да еще в ненастье, он так долго задержался в пути; с ним, наверно, что‑нибудь случилось, я вышлю кого‑нибудь ему навстречу.

Это лишнее, — отвечал Арман, — клянусь вам, ему так дее хорошо, как нам с вами, если не лучше: убедившись, что дождь зарядил надолго, он, наверно, остался ужинать где‑нибудь в кабачке в Нуази, покамест мы здесь дожидаемся его.

Гроза все усиливалась, время тянулось нестерпимо долго; устав ждать, сели за стол, но обед прошел в тоскливом молчании. Арман хоть и упрекал себя в том, что понапрасну, как ему думалось, оставляет мать в мучительном неведении, но был связан своим обещанием. Со своей стороны, г — жа де Берврль видела по лицу сына, что он волнуется; Причины его беспокойства она не могла себе уяснить, но оно было заметно. Зная, с какой нежностью и с каким доверием к ней относится Арман, г — жа де Бервиль понимала, что если уж сын ведет себя так скрытно, значит иначе он не может. В чем же тут дело? Это ей было неизвестно, но она уважала его молчание, как оно ни тяготило ее. Изредка она с опасливым, почти что умоляющим видом поглядывала на него, а затем снова молча прислушивалась к раскатам грома, порою вздыхая и пожимая плечами. Она делала над собой огромное усилие, чтобы казаться спокойной, но руки у нее дрожали. Время шло, и Арман все сильнее сомневался в том, хватит ли у него твердости сдержать слово. Пообедав, он не решился встать со своего места; мать и сын долго еще сидели, облокотясь о стол, с которого слуга давно уже убрал посуду; они понимали друг друга, без слов.

Часов около одиннадцати горничная баронессы принесла подсвечники. Г — жа де Бервиль пожелала сыну спокойной ночи и удалилась в свою спальню, где принялась читать положенные молитвы.

«Что же, в самом деле, вытворяет этот сумасброд? — спрашивал себя Арман, снимая, прежде чем лечь в постель, свои охотничьи доспехи. — Ничего страшного, надо думать. Строит глазки госпоже де Вернаж, скрепя сердце переносит внушительное молчание Ла Бретоньера. Да полно, так ли это? Мне думается, в этот час Ла Бретоньер уже в коляске, катит на ночь к себе домой. Правда, возможно, что и Тристан в пути, — но в этом я все же сомневаюсь; дорога неважная, в проливной дождь трудно ехать верхом. С другой стороны, в Ренонвале — превосходные кровати, и особа столь учтивая, как маркиза, может, разумеется, приютить капитана, которого застигло ненастье. Приняв все во внимание, надо полагать, что Тристан вернется только завтра. Это весьма досадно по двум причинам: Ео — пер- вых, это волнует матушку, а во — вторых, найти пристанище у соседки — опасное дело; ночь под кровом хорошенькой женщины— самый что ни на есть дурной советчик; ведь никогда не спишь спокойно в доме людей, о которых грезишь наяву, а нередко там даже совсем не спишь. Что будет с Тристаном, если он по — настоящему полюбит эту кокетку? У него пылкости хватит на двоих — тем хуже. Ей легко будет его одурачить, быть может слишком легко — на это вся моя надежда: она решит, что невелика честь провести такого порядочного человека…»

— А в конце концов, — сказал себе Арман, туша свечу, — пусть возвращается, когда ему угодно; он парень красивый, храбрый, он отлично вышел из трудного положения под Константиной, выйдет и в Ренонвале.

Весь дом давно уже спал, всюду царила глубокая тишина, как вдруг с дороги донеслось цоканье копыт. Было около двух часов пополуночи; чей‑то властный голос крикнул: «Откройте!» — и пока конюх с трудом, одну за другой, приподымал тяжелыг железные перекладины, чтобы открыть ворота, собаки, по своему обыкновению, принялись жалобно скулить. Арман, спавший крепчайшим сном, внезапно пробудился и увидел перед собой брата, закутанного в плащ, с которого струилась вода; в руке Тристан держал зажженную свечу.

— В какую пору ты явился! — воскликнул Арман. — Сейчас либо очень поздно, либо очень рано!

Тристан подошел к брату вплотную, стиснул его руку и дрожащим от бешенства голосом сказал:

— Ты прав, она последняя из женщин; никогда больше я с ней не увижусь.

Затем он круто повернулся и вышел из комнаты.