Секретарша бандита

Глава 2

Путь в преисподнюю — вот как я называю дорогу в дом Ризвана, в настоящую обитель зла. Здесь стены пропитаны скорбью. Они стонут. Плачут кровавыми слезами от тех зверств, что таят в себе много-много лет, из поколения в поколение.

Едва я переступаю порог ледяного во всех смыслах замка, дышать становится трудно. С каждым вдохом тысячи мелких игл пронзают грудь. А когда с меня грубо сдергивают шарф, и я фокусирую зрение на каменном холле, немеют ноги. Здесь нет жизни. Нет душевного тепла. Нет уюта.

Сквозь арочный проем меня вводят в огромный круглый зал с ответвлениями многочисленных коридоров. Яркий свет просто гигантской люстры больно бьет по глазам. Я морщусь, не сразу разглядев медленно спускающуюся по широкой изогнутой лестнице женщину. С грацией кошки ступая каблуками туфель по кричаще красной ковровой дорожке, она на правах истинной госпожи смеряет меня надменным взглядом.

Ледяная. Такая же, как дом. Как Ризван. Как все те нелюди, что работают на него.

— Ты не предупреждал, что у нас гостья, — ее голос, ровный и негромкий, все-таки прокатывается тихим эхом по массиву камня. Заползая в уши, душит, отравляет.

— Она не гостья, — предупреждает Ризван. — Она — предоплата.

Женщина хмыкает, остановившись на второй ступеньке. Равнодушно улыбнувшись уголком губ, еще раз мажет по мне взглядом темных глаз и, сверкнув перстнями на скрещенных пальцах, распоряжается:

— Малик, отведи ее в конюшни. Пусть моет лошадей.

— Малик, стой! — Ризван делает шаг вперед, наполовину прикрыв меня своим плечом. Он вовсе не жалеет меня. Таким мерзавцам незнакомо чувство сострадания. Просто у него уже свои планы на мой счет, и желания этой женщины в них не входят.

— Мой старший сын мне перечит? — Она изгибает бровь. Мать чудовища. Яблоко от яблони недалеко упало. — У меня не благотворительный фонд, Ризван. Задаром кормиться здесь она не будет.

— Она отработает свой кусок хлеба и кров. Но на моих условиях, — настаивает он. — Малик, отведи ее в камеру.

Один из бугаев хватает меня за локоть и тащит вправо — в коридор, пугающий своей беспросветной тьмой. За спиной слышу лишь: «А нам с тобой, мама, нужно серьезно поговорить».

Помещением, которое Ризван назвал камерой, оказывается клетка в подвале, освещаемом факелами. Меня будто из двадцать первого века резко выбросило в дикое Средневековье.

Тут еще холоднее. Сыро. Затхло. Писка крыс не слышу. Но паутины в углах хватает. Хорошо, что у меня нет арахно- и клаустрофобии.

Малик открывает одну из нескольких клеток, толкает меня внутрь и вешает на решетку замок. Меня встречает лишь узкая деревянная скамейка со старым шерстяным одеялом и грязное ведро в углу. Видимо, для справления нужды.

— Мой тебе совет, пташка, — без особого дружелюбия говорит Малик, — спи, когда есть возможность. Силы тебе понадобятся. Да и во сне меньше себя накручиваешь.

— Говоришь так, будто был на моем месте.

Он отмалчивается. Я так понимаю, в мире этих гадов вообще не принято церемониться.

Я еще долго слышу его удаляющиеся по длинному подвальному коридору шаги. Потом скрипит дверь, и становится тихо. Только потрескивают факелы на стенах. Подойдя к решетке, крепко берусь за железные прутья и дергаю. Наивная. Отсюда нет выхода.

Разглядываю те камеры, что напротив. Они пусты. Вероятно, когда-то там держали людей, потому что на стенах замечаю выцарапанные метки: линии, символы, слова. Даже прочитываю: «Гореть вам в аду». Сглатываю. Курортных условий я не дождусь. И наверное, придется согласиться работать в конюшнях, чем сидеть здесь. Провести последний месяц своей жизни в мрачном подвале, без слов говорящем о смерти, хуже любого рабского труда.

Нескоро меня перестает колотить от страха и холода. Когда наконец беру себя в руки, начинаю задумываться о том, как выгляжу. Прихорашиваться тут не для кого. Но самой противны лохмотья.

Снимаю плащ и избавляюсь от блузки и юбки. Чулки тоже стягиваю. От одного отрываю кружевную резинку и собираю ею волосы в хвост. Осматриваю себя: кое-где виднеются синяки и ссадины. Но кровоточащих ран нет.

Вытряхиваю одеяло. Застилаю им скамейку. Оно колючее. Нагому телу неприятно. С помощью шпильки, оставшейся в волосах, отрываю подол от юбки. Распарываю блузку. Этими обрывками заменяю простыню и накрываю одеяло. Саму шпильку прячу в стене, просунув в шов промеж камней. Укладываюсь на скамейку и укутываюсь в плащ. Попробую последовать совету Малика — поспать.

Поначалу ничего не получается. Прогоняя произошедшее в голове снова и снова (то в быстром темпе, то в замедленном), ищу ответы на вопрос «Почему я?» и плачу. От горя, от жалости к самой себе, от ужаса. Брат о многих опасных криминальных авторитетах мне рассказывал. О тех, кого никак не могут взять за горло. Но имя Ризвана я услышала впервые. Хотя чует мое сердце, он самый жестокий.

Не знаю, сколько проходит времени, когда я все-таки засыпаю. Сначала веки тяжелеют, потом перестаю думать о дерьме, в которое вляпалась. Позже и вовсе отключаюсь. Снов не вижу. Это лучше, чем кошмары. А просыпаюсь от одиночного удара по решетке.

Разлепляю глаза. Оглядываюсь. Едва соображаю, где нахожусь, как резко сажусь на скамейке и прикрываюсь плащом.

По ту сторону решетки на меня пристально смотрит Ризван. Он сидит на стуле, разведя ноги в стороны и руками опершись о спинку перед ним. Будто демонстрирует, насколько ему плевать на правила и законы. Он все делает наоборот. Делает так, как нравится в первую очередь ему самому.

Никого другого за его спиной нет. Он пришел один. И неизвестно, как давно наблюдает за мной. Вся кожа мурашками покрывается, едва я представляю, что он просидел тут пять минут, десять, полчаса, час. От этого больного человека всего можно ожидать.

— Истомина Роксана Дмитриевна, — сухо произносит он вибрирующим от хрипотцы голосом. — В девичестве Белова. Двадцать шесть лет. Разведена. Детей нет. Родители развелись девятнадцать лет назад. Отец исчез. Мать умерла в прошлом году…

— Закрой пасть, — шиплю гневно. В горле ком застревает. Как этот подонок смеет говорить о моей матери?!

— Брат, — продолжает он так же невозмутимо, — Белов Олег Дмитриевич. Следователь по особо важным делам. Тридцать четыре года. Холост. — Ризван делает паузу, сверля меня своими карими глазищами. Колет, жжет, уничтожает исподлобным взглядом. — Видишь ли, пташка, если бы твой шеф сразу сказал о твоем брате, я бы даже не показался тебе на глаза. Но он лишь утверждал, как ты дорога ему. Какую большую ответственность он несет за тебя. И если с тобой что-то случится, твои родные сдерут с него шкуру. Я уже пропесочил своих джигитов за это недоразумение. Аллах дал им силу, но не додал ума.

— Шефу плевать на меня, — произношу дрогнувшим голосом. Снова в уголках глаз собираются слезы, стекают по щекам. — Хреновая из меня предоплата.

— Я никогда не проигрываю, Роксана… Ты не против, если я буду называть тебя по имени? Или лучше пташкой?

— Имя сойдет. Мутит от «пташки».

— Недооценивая меня, ты совершаешь грубую ошибку. У меня есть глаза и уши во всех структурах. Прямо сейчас твой брат пьет кофе. Черный. В пластиковом стаканчике. Из автомата в фойе своей сыскной конторки. Он еще не знает, что ты не ночевала дома. Потому что сам всю ночь разгребал дела в архиве. Он дотошный. Я восхищен. Но даже ему будет не под силу раскопать твое убийство. Мы все повесим на твоего шефа. Состряпаем с вашим участием в главных ролях такую душещипательную историю, что на ее основе будут писать книги и снимать кино. Тебя похоронят, его посадят за решетку. И там, в тюремных стенах, у него начнется настоящий ад.

— Он сбежит. Мой шеф. Раздобудет денег и удерет из страны. Тридцать дней ему хватит.

— Роксана, я знаю, во сколько твой брат ходил поссать, — Ризван не выбирает слов, чтобы утвердиться в моих глазах. — Ты думаешь, твой шеф не под прицелом? Мне откровенно плевать на него, на тебя, на твоего брата. На всех. Я жду долг и гарантию твоего молчания.

— А где гарантия, что ты отпустишь меня, даже получив желаемое?

— Слово мужчины.

— Пф-ф-ф… — Я отворачиваюсь. Противно слушать его ядовито спокойный голос. Смотреть в его бездонные, безжалостные глаза.

— Если пообещаешь вести себя хорошо, я открою клетку, — вдруг произносит он. — Мы выделим тебе комнату с отдельной ванной в личное пользование. Получишь новый гардероб. Будешь хорошо питаться, смотреть кино, гулять в саду.

— И как я это отработаю? — Снова смотрю к его непроницаемое лицо-маску.

— Будешь моей секретаршей. Разгрузишь мать. Она уже устала возиться с бумагами.

— А где предыдущий секретарь?

— Не твое дело. Ты о себе думай. Шансы получить свободу, будучи хорошей девочкой, куда выше, чем беся меня. Ведь если ты все тридцать дней проведешь в этой камере, — он ленивым взглядом обводит решетку, — немытая, раздетая, одинокая; если будешь питаться собачьими консервами и объедками; если будешь чистить толчки и мыть лошадей, а по выходным еще и раздвигать ноги для моих джигитов, отпускать тебя на свободу будет неразумно, даже если твой брат за это время скопытится.

— Не смей трогать моего брата! — Я бросаюсь к решетке, не заметив, как с меня падает плащ. Хватаюсь за прутья, представ перед Ризваном в одном лишь кружевном белье.

Он подается чуть назад, облизывает верхнюю губу и одной ладонью упирается в свое бедро.

— Твоя прыть кипятит мою кровь, Роксана. Мне невыгодно убивать твоего брата. Неизвестно, какой шайтан придет на его место. Уж лучше держать в узде объезженного скакуна, чем укрощать дикого.

Я замечаю рукоять пистолета за ремнем его брюк. Это «Глок». Стрелять из него я умею. Курсы по самообороне окончила давно, но брат периодически поднатаскивал меня. Возьму Ризвана в заложники и свалю из этого жуткого места. Привезу эту сволочь прямо к порогу полицейского участка.

— Я согласна! — киваю на замок решетки. — Я не верю в твое слово мужчины, но лучше прожить последние тридцать дней в человеческих условиях.

Потарабанив пальцами по ребру спинки стула, Ризван медленно встает, гремит связкой ключей, вставляет один из них в замочную скважину и поворачивает. Открывает дверь, но не отходит. Ждет.

Сглотнув, я делаю шаг вперед и резкий выпад. Выхватываю пистолет, успеваю снять с предохранителя, но не приставить к голове мужчины. Потому что он уже скручивает меня, разворачивает к себе спиной и прижимает к твердой горячей груди. Дуло пистолета упирается прямо в мой висок, а обжигающее дыхание заползает в ухо с другой стороны.

— Ты, видимо, не понимаешь, что свой долг я получу с тобой, или без тебя. Мне насрать, сгниет ли твой шеф за решеткой, или будет греть пузо на пляже. Мне начхать, сдохнет ли твой брат от горя, или будет до старости искать настоящих убийц любимой сестренки. Ты должна быть заинтересована в своей безопасности больше всех остальных.

Его палец ложится поверх моего на спусковом крючке. Меня начинает трясти. Он нажмет. Я чувствую. Разнесет мою голову на куски, глазом не моргнув.

— Каждый твой шаг, каждая секунда твоего пребывания в моем доме — это путь. Либо в никуда, либо на свободу. Сейчас ты идешь в первом направлении. Не свернешь — я сверну тебе шею. — Он отнимает пистолет от моей головы и толкает меня обратно в камеру. — Я вернусь через час. — Замок вновь щелкает, а я обнимаю плечи руками, не в силах унять дрожь. — Надеюсь, ты примешь верное решение. А я пока подумаю, как тебя… наказать…