Семена ранних цветов

Каждое утро, просыпаясь, он прослушивал её, как врач. Слышно ничего не было, кроме глухих толчков сердца. Она, смеясь, спрашивала: «Не кричит еще?..»

Сегодня утром, во время прослушивания, он сказал:

— Очень походит на стук колес: такие же сдвоенные удары!

Закрыв глаза, он продолжал:

— Представь: полночь, за тамбуром — дождь. Рельсы мокрые, колеса стучат осторожно… Хочешь стихи?

— Хочу брусники, — сказала она. — Кислой, кислой. Мороженой, с сахаром. Могу я в воскресенье захотеть брусники с сахаром?

— Можешь! Ты сейчас всё можешь захотеть. И не только в воскресенье. Будет брусника!

— И вообще хочу в деревню.

— Ты сегодня будешь в деревне!

— «Будет тебе белка, будет и свисток». Ты в своем стиле. Единственное, что у нас будет обязательно, — ребёнок. Ты будешь любить его?

— Я люблю его с тех пор, как полюбил тебя!

— Не лги… «Дети, конечно, цветы жизни, но пускай они растут в цветнике у соседа». Кажется, так говорят мужчины?

— Я буду любить его, серьезно сказал он. И она сразу успокоилась, повернула осторожно своё тяжелое тело, посмотрела в окно.

— Давай вставать. Смотри, какое солнце сегодня! Встаем. Только ты — первый.

— Встаем и идем на рынок!

— Зачем?

— За брусникой! Вперед за брусникой! — он спрыгнул с кровати, подбежал к окну, толкнул форточку.

— Что там на улице? — спросила она.

— Двадцатый век, апрель, лужи. Собирайся скорей, а то разморозится вся брусника!

…Они шли по солнечному городу. Как всегда в начале весны было не прибрано, неуютно. Лишь небо светилось, умытое.

Он, по обыкновению, сочинял на ходу. На этот раз — в стиле привычно-романтичного газетного очерка:

— По городу шли двое. Двое молодоженов, двое выпускников филфака. Они улыбались весеннему солнцу. Но в глазах каждого синела едва заметная грустинка: это была их последняя студенческая весна. «Прощай, любимый город», — повторяли они про себя слова из старой лирической песни. Скоро распределение, куда-то пошлют?.. Как пальцы тянулись к солнцу подстриженные ветви деревьев. Мысли завтрашних молодых специалистов тянулись к будущему. Они улыбались апрельскому солнцу и напевали новую лирическую песню про «голубые города, у которых названия нет…»

— Ну хватит дурачиться, — сказала она.— Это же хорошая песня.

Народу на рынке толкалось много, хотя торговые ряды стояли полупустые: съела зима запасы частника. Только вечнозагорелые гости из Средней Азии по-прежнему меланхолично перебирали коричневыми пальцами неубывающие золотые горы абрикосов. Горожанки, покупая сухофрукты, не смотрели в цепкие глаза жилистых прочных мужиков.

Молодожены купили четыре крупных кедровых шишки и два стакана брусники. Она стала есть бруснику прямо из кулька.

Потом они увидели ларек, на котором стояли красочные таблички с рисунками цветов и овощей, — это было самое яркое пятно на серой картине бедного апрельского базара. Женщина торговала семенами, рассортированными по мешочкам.

— Купим? — спросил он.

— А где посадим? — спросила она.

— В палисаднике. Вырастут цветы, будет старуха-квартиродательница радоваться и… потихоньку выносить на угол Лесной и Профсоюзной. А самые красивые я буду приносить тебе в больницу. Они ведь к тому времени расцветут?

— Самые ранние, — сказала она.

— Будьте добры, насыпьте нам понемногу разных, только самых ранних, — попросил он. Женщина ловко начала выхватывать крохотной серебряной ложечкой семена из разных мешочков.

— Маки, цинии, петунии, левкои… — пела она. — На рубль пятьдесят.

— А когда их можно садить? — спросил он, протягивая деньги.

— Да сразу, как сойдет снег.

С рынка они возвращались тоже пешком. Но вдруг она сказала:

— Устала. Давай посидим где-нибудь.

— Давай, но сначала купим газет.

Они присели на пыльную скамейку в чахлом скверике. На клумбах парила бурая влажная земля. Под кустами акации, растрепанными, еще не подстриженными, лежали куски черного, изрезанного солнечными лучами снега. Солнце пригревало вовсю.

В такие минуты человеку делается по-особенному бездумно, мирно. Ничего не хочется. Хочется только сидеть, закрыв от слепящей сини глаза, и не двигаться. Так — со всеми. Даже со студентками, у которых впереди — защита диплома и прочие серьезные события.

Она Сидела, положив голову на его плечо. Ей было и совсем спокойно, если бы он не переламывал страницы газеты, они гремели, как железные листы на крышах в буран.

— Что там нового? — спросила она, не открывая глаз.

— Новый спутник запустили… На Украине начинают сеять. За рубежом… О! Землетрясение. Шестьсот человек погибло. Это по предварительным данным. Мощное землетрясение… Рассказ тут, кажется, интересный. Хочешь, почитаю?

— Нет, не хочу. Читай про себя.

Минут через пять, открыв глаза, она спросила:

— Шестьсот человек — значит, среди них и дети были?

— Наверно, были, — сказал он, не отрываясь от рассказа.

— Скажи, а сколько в нашем университете учится?

— Тысячи полторы, — не удивившись ее неожиданному вопросу, ответил он и продолжал читать.

— Пожалуй, это самое страшное, — рассуждала она вслух. — Ведь землетрясение нельзя предсказать, как грозу или дождливую погоду. Спишь — и вдруг в темноте на тебя падает крыша. Глаза не успеешь открыть… — У нее сейчас были добрые, тоскливые и медлительные глаза женщины, которой скоро суждено стать матерью; в них рождалась жалость к будущему ребенку.

— Слабый рассказ, — сказал он и положил на скамейку газету. Она подняла голову:

— Как думаешь: люди придумают бюро землетрясений? Что-нибудь вроде бюро погоды?

— Сейсмические станции давно существуют.

— Это не то! Они фиксируют только. А вот чтобы предупреждали: в таком-то месте ожидается землетрясение — такие будут?

— Не знаю. Может, и будут.

— Это самое страшное: спишь, темно — и вдруг падают стены и крыша.

— Ну не совсем так жутко! Я где-то читал, что сначала — слабые толчки, а потом уж… Можно успеть выбежать на чистое место — на площадь, на улицу.

— Шестьсот человек не успели выбежать, — вздохнула она.

— Слушай, может, съездим в парк? — сделал он решительную попытку отвлечь ее от навязчивой мысли.

— Там, наверно, грязно.

— Поедем, посмотрим…

Они взяли такси. За рулем сидел молодой лихач: почти не сбавлял скорости на поворотах, не обращал внимания на лужи и выбоины, красный цвет светофорпризнавал относительно и потому едва не врезался в автобус. Пассажирку затошнило, но она справилась с собой:

— Ничего, землетрясение еще страшней.

Таксист принял это за шутку и рассмеялся.

Парк стоял необжито пустой. Тихий, как ожидание. Птицы с юга еще не долетели до него. Только грязные синицы, охрипшие за зиму, звенькали в черном березняке.

— Видишь, здесь не так уж и грязно, — сказал он. — Снега не много осталось.

— Все равно грязно. Березы совсем черные.

— От дыма, от копоти.

— Они и летом будут такие?

— Нет, это до первого дождя.

Они ходили по сквозным аллеям, пахнущим прелью и талым снегом.

Они бросали семена на прогретые солнцепечные пригорки. Кому-нибудь пригодятся потом цветы. Потому что не будет стоять дощечек с надписью: «Не рвать!»

Они хотели бы всю жизнь ходить по сырой весенней земле, дышать влажным горьковатым воздухом и бросать семена цветов. Но наступил вечер.

Вечером, уже дома, после ужина она снова вспомнила:

— Наверно, среди шестисот было сто или больше детей. Они ведь не знают, что надо бежать на чистое место.

— Опять ты про это, — неохотно отозвался он. — Нельзя же думать об одном и том же целый день! Так с ума сойти можно. Пойми: тебе нельзя сейчас волноваться. Выбрось из головы.

— Люди должны что-то придумать, обязаны что-то придумать, — сказала она тихо, как бы про себя.

— В конце концов, они редко бывают, а у нас здесь вообще не бывают!

— В газетах о них пишут не так уж редко.

— А я тебе говорю: у нас здесь землетрясений не бывает. Не было и не будет! Тысячу лет не будет!

— Не кричи — мне нельзя волноваться. И не говори: «у нас здесь, у нас здесь».

— Ну хорошо. Не будем ссориться из-за какого-то землетрясения. Слава богу, до нас не дошли толчки. И в ближайшую тысячу лет — не ожидаются. Подвели черту. А теперь — идём в деревню. Я обещал тебе, я выполняю обещание.

… Это просто: почувствовать себя в городе, как в деревне. Надо затопить печку, выключить свет и радио. Сесть у приоткрытой дверцы и слушать, как яростно трещат пороховые лиственничные полешки, как шипят подсыревшие сосновые, как начинает — выше и выше — сипеть чайник. Смотреть, как на стенах пульсируют красные бесформенные блики. Выпить горячего, сводящего скулы чая с брусникой. На десерт, пачкая руки в липкой душистой смоле, разорить кедровую шишку. И идти — в деревню, в природу, в себя…

— Включи-ка свет, — неожиданно попросила она.

— Утром я хотел прочитать тебе стихи. Про тишину.

— Включи, пожалуйста, свет.

— Сначала стихи.

— Сначала свет!

— Ну хорошо. Вот тебе свет…

Она расстелила постель, разделась неторопливо и легла. Он пристроился с книгой у печки.

— Как думаешь: взойдут семена в парке? — шепотом спросила она.

— Конечно, взойдут!

— А если…

— Взойдут! Взойдут, если даже землетрясение будет! — сказал он с раздражением. Он уже не хотел читать ей стихи.

… Всю ночь за стенкой ворочалась, ворчала старушка — хозяйка: в комнате молодоженов было тихо, даже не шуршали страницы, а свет горел, горел. Они впервые спали при свете.