Семь небес

Через некоторое время пришла лошадь и раздала всем по улыбчивому лицу. Только один старик не взял лицо. Старик пошевелил длинным вздернутым носом, поерзал бровями и попробовал губы лица на вкус. Срезал у лица уши и положил их на тарелку перед лошадью. Она отпрянула назад и заржала, подняв постриженный хвост. Лошадь была крайне изумлена.

— Зачем вам это надо? — спросила лошадь, отвешивая в сторону восхода стильный поклон. Солнце расплылось по горизонту как шлепнувшийся с высоты на сковородку желток крокодильего яйца.

— Никогда я вам этого не скажу, — заявил старик, отойдя в сторону. Он теперь занимался важным делом, от которого его отвлекла лошадь со своими улыбчивыми лицами. Мешал в огромном закопченном котле большой деревянной ложкой — из бурлящего варева высовывались трехпалые руки с перепонками и открытые будто для крика безмолвные рты. — И вот вы сами должны понять почему. Когда с вашей левой стороны выползает из брюха бессмертная черепаха, а с правой выпрыгивает черный заяц с лунной ступкой, вы должно быть ощущаете некоторое зудение в деснах, вам хочется кого-нибудь укусить, чтобы убедиться в существовании твердого, ведь не из одного только эфира состоит пустота? Вы согласны?

— Определенно, — задумалась лошадь, съела отрезанные уши и пошла побродить, помыслить на свежем воздухе.

Ей хотелось обнять весь мир, но чтобы целиком, а меньшее ее не устраивало, поэтому она плакала и кусала себе локти. Солнце вновь стало круглым и повисло над холмами как потерявшийся воздушный шарик.

Неожиданно перед плачущей лошадью возникла девица с веником в натруженной задней руке. Рука торчала из красного рукава и была вся бледной, кроме лакированных ногтей. В венике кое-где застряли синие и зеленые глаза.

— Добрый вечер, — сказала девица и плюнула лошади под ноги. Слюна у девицы была синей. В ней жили быстро размножающиеся одноклеточные существа. За путь от рта до почвы колония существ испытала демографический взрыв и выросла втрое. Шлепнувшись, население плевка перешло в анабиотическое состояние до лучших времен. Тем более, что солнце вскоре высушило слюну и существа остались без среды обитания.

Лошадь, засмотревшись в забывчивости на бурную чужую жизнь, случайно оступилась, сделав несколько лишних шагов, и угодила в колодец. Сруб был весь черен и покрыт оранжевыми грибами. Много их порушила лошадь, пытаясь медлить. Копыта скользили по сырым стенам с неизбежностью прилива. На дне колодца оказалось мало воды, больше грязи. Там лошадь, вдыхая свежие впечатления, задумалась о форме мира. Ей даже показалось, что она сама и есть мир, что все вокруг — не более чем стены ее мира, которые легко выломать и попасть в другие миры. Но на самом деле за стенами колодца была холодная и непроходимая для лошади земля. Вот если бы она была червем, тогда другое дело. Или — кротом. Но она была всего только лошадью, а лошади сквозь землю не проползают.

Тогда она выбралась из колодца, пользуясь твердыми ногтями, и до ее длинных ушей сразу донесся звук колокольчика.

К срубу ползла вся змеистая корова. Она только что сбросила одну кожу, но уже мечтала о второй. Единственная причина, по которой она не могла сбросить вторую кожу, заключалась в том, что корова очень боялась боли, а сбрасывать вторую кожу — она точно это знала — крайне болезненно.

У коровы было свое мнение по всем вопросам, поэтому она не понимала чужого. Также по всем вопросам. Она легко сходила с ума, но так же легко возвращалась к нему, не забывая подметать дорогу.

— Вот и ты здесь, — сказала лошадь, улыбаясь.

— Нет, я не здесь, — возразила корова. — Я там. Там, куда я шла. А здесь осталось через полчаса отсюда.

Лошадь вздохнула и заглянула в колодец. Со дна поднимался пар. Лошадь вдруг очетливо и прозрачно поняла, что ее здесь тоже осталось там.

Снова пришла девица с веником и принялась так усердно мести, что все глаза с веника отпали, он, казалось, ослеп и мел, что попало. Лица прогрызли седельные сумки и стали опадать на землю как спелые листья, и хватать пустыми глазницами в панике убегающие глаза. Уйти никому не удалось. Прозревшие лица заулыбались и побежали в лес, где активно гнездовались челюсти.

Лошадь не стала заниматься ловлей. Копытами сумок не зашьешь, а без толку потеть лошадь не любила.

— Вот тебе и добрый вечер, — проворчала девица, одеваясь, — нижнее белье у нее было розовое и пахло ночными кошмарами.

Закат тоже был розовым. Словно пятка ребенка. Корова подумала об аналогиях, а лошадь — о реминисценциях.

— Интересно, как думают писатели? — подумала еще лошадь и сразу увидела своего всадника. Он был пешим и выглядел крайне потерянно. Шлем съехал на бок и застежка неприкаянно болталась. Первым желанием любого встречного было застегнуть застежку. Не вписывалась она в гармонию окружающего. Лошадь с трудом сдержалась.

— О, это вы, — радуясь, словно ученый на пороге открытия, сказал всадник. — Я искал вас. — И без разбега, с места в карьер, играючи, как освобожденное из стеклянного гнета шампанское, запрыгнул в седло.

И вдруг у лошади выросли лебединые крылья. Она заржала и понесла к небесам. Они становились все светлее и светлее, потому что лошадь стремилась к закату, а земля все убывала и убывала, потому что становилась дальше.

Сшибаясь, по земле катились в разных направлениях разноцветные бильярдные шары. Люди на тонких ногах стояли над домами и смеялись, держась за животы и показывая на шары пальцами. Люди были одеты по-разному. На одних сидели комзолы, панталоны, твердые туфли и шляпы с пряжками. На других наваливались шубы, меховые шаровары, валенки и ушанки. Человечьи шеи тоже душились различно — галстуками, шарфами, узкими стоячими воротничками, жабо. Между домами сновали белые мыши. Животные были голыми.

— Хорошо стучат, — сказал один из хохочущих людей и все сразу повалились на спины и задрыгали своими тонкими ногами.

Лошадь лавировала между месящими воздух ботинками. Ей неплохо удавалось избежать тяжелых концов шнурков, хлещущих воздух с силой косы, подрезающей луговые травы.

— Ты отлично плаваешь, — сказал всадник.

— Никогда раньше, — ответила лошадь.

Она последний раз взмахнула белоснежными крыльями и оказалась на небесной тверди.

Это было первое небо. Здесь пахло хвоей и повсюду стояли аквариумы с золотыми рыбками. Рыбки лениво обкусывали водоросли и ветер разносил неумолчный хруст.

К ним, массируя виски, приблизился охранник.

— Идите осторожно, — сказал охранник. — А то может увидеть охранник.

— Охранник — это вы, — сказали мы. — А вы нас уже увидели.

— У меня сейчас обеденный перерыв, — сказал охранник. — Я сейчас ничего не вижу.

Заглянули в глаза охраннику. Там ничего не отражалось.

И они залетели на второе небо. Одолев холодный простор межнебесья. На втором небе было пусто, если не считать нескольких рябящих телевизоров. Они рябили по цветному. Работали беззвучно.

— Они здесь самообразовались, — сказал всадник. — Я вам как-то это уже говорил. Говорил неоднократно.

Лошадь этого не помнила, но на всякий случай тряхнула гривой, соглашаясь.

— Вам будет интересно узнать, — сказал всадник, — что когда я был небольшим, когда меня водили за шею на веревочке, то я как-то случайно увидел голый камень. На нем — представьте себе мое изумление! — ничего не было написано. Я знаю, что в это трудно поверить, но уверяю вас со всей ответственностью, на какую только способен, что это действительно было так. Я попытался наклонить голову, чтобы лучше рассмотреть камень. Веревка натянулась. Я почувствовал нарастающее удушье и был вынужден волею обстоятельств вернуться в исходное положение. Тогда я впервые понял, что существуют пустые вещи. Что не обязательно что-то знать, чтобы чем-то быть.

Лошадь подумала: как должно быть хорошо бессмысленной. Она оглянулась на свой правый бок. Там была поэма Шекспира. На левый. Там было что-то умное, вроде пьес Гомера. Хорошо еще, что лошадь не умела читать.

— Трогай, — сказал всадник и они скаканули на третье небо.

Оно было сплошь стеклянным. Там и сям двигались рабочие, перенося окна. Окна были квадратные, треугольные, трапециевидные и круглые. В каждом окне был свой вид. Ни один, за все время путешествия по третьему небу, не повторился.

— А можно туда? — спросила лошадь, решившись, показывая копытом на вид в круглом окне.

Сосновый лес с кружащейся в воздухе тончайшей шелухой коры и сухими иглами пронизывался теплыми солнечными лучами. Меж деревьев рос мох, порхали белые и желтые бабочки, двигались рыжие муравьи, темнели бархатистые шляпки толстых боровиков. Низко, тяжело прошуршал черный дятел, пересекая пространство. Стукнулась о стекло медная ящерица.

— Нет, нельзя, — ответил рабочий слева.

— А почему? — спросил всадник.

— Нельзя, — ответил правый рабочий, кивнул левому и они поспешили прочь.

— Вот это я называю резонным, и точным по смыслу, — сказал всадник.

Лошадь не поняла в чем здесь смысл, но сказала:

— А я это совсем никак не называю. Откуда мне знать как это действительно называется? Я ведь не пытаюсь сочинять названия, и к тому же мне неинтересно обладать пытливым умом. Я лично ни к кому не обращаюсь, чтобы выяснить, что на мне написано.

— Ключ на дренаж, — сказал всадник.

Лошадь закрыла глаза, распрямила хвост и устремилась в вышину. Сначала медленно и тяжело, потом все быстрее и быстрее.

— Поехали, — радостно заметил всадник.

Он подумал еще, что оставил до всех небес. Там, где он блуждал в безлошадном состоянии, и не ведал, что творит. Там, где он годами читал единственную книгу и не знал о других.

Четвертое небо было крайне холодным и всюду торчали торосы и корабли, а на пятом было столько народу, что не то что было негде упасть, а и дышать было нечем. Четвертое небо они проскочили сразу, а на пятом лошади пришлось поджать крылья, чтобы не помялись. Толпа ворочалась как спящий тюлень. У многих людей были ножницы и они ими постоянно что-нибудь друг у друга отрезали. То кусочки одежды, то волосы, иногда даже мочки ушей или ногти. Ножницы у большинства были маленькие и вреда от них было мало.

К лошади тоже подступили.

— Крылья вам надо подрезать, — сказали слева.

— Нет уж, — ответила лошадь. — Не надо.

Удалось взлететь только благодаря тому, что всадник схватил лошадь за гриву и с усилием вытащил ее из толчеи.

На шестом всадник и лошадь дружно и судорожно вздохнули.

— Ну и… — осекся всадник.

Перед ними была самая крупная библиотека из мыслимых.

Всадник резво соскочил с лошади и со всех ног кинулся к ближайшей полке. Пол под ним едва не дымился. Волосы полоскались на ветру как флаг на торпедном катере, несущемся по волнам навстречу врагу.

Он приник к полкам и жадно вчитывался в названия, уходя все больше и больше. Удаляясь все дальше и дальше. Сначала еще слышны были его вкрадчивые шаги в дебрях литературы. Постепенно шаги отдалились и о всаднике осталось лишь понятие.

Прошло шесть тысяч лет, прежде чем он вернулся. Лошадь неистово курила сигареты одну за другой и бросала окурки в трубу, уходящую в бесконечность. Туда же устремлялся сигаретный дым. А сами сигареты просто проявлялись в воздухе: уменьшение энтропии в шестом небе было чудовищным.

— Ну и что? — спросила лошадь.

— Ничего, — сказал всадник. — Сплошная беллетристика.

И они оказались на седьмом небе. Оно было таким светлым и радостным, что оба тут же испарились от избытка счастья.