Сердца в броне

В день, когда гитлеровские полчища напали на наши священные рубежи, мне, тогда еще военному инженеру второго ранга, исполнилось 39 лет.

После окончания в 1935 году инженерного факультета Академии бронетанковых и механизированных войск меня направили в Центральный аппарат Наркомата обороны. Мне же хотелось в войска. Но лишь через два года удалось осуществить свое желание. Так что перед войной я уже четыре года командовал окружной автобронетанковой ремонтной базой в Закавказском военном округе. Вскоре я попал на фронт, получив назначение помощником начальника автобронетанкового управления фронта. Вместе с войсками мне довелось ступить на Керченский полуостров, откуда нашим десантом в конце декабря 1941 года была отброшена от Керчи на Парпачский перешеек 46–я пехотная дивизия и другие части фашистов. Легендой звучат рассказы о подвигах танковых экипажей, когда они в одиночку и группами (часто на тяжелых танках КВ) совершали рейды по территории, уже занятой противником, сея смерть и панику.

Случалось, что наши танки подрывались на минах или фугасах у переднего края противника, а иногда — и на занятой им территории. Но и тогда танкисты не бросали машины, а дрались до тех пор, пока не восстанавливали ее сами или не приходили на помощь товарищи.

Верными друзьями танковых экипажей были ремонтники. Эти незаметные труженики войны не жалели сил, а часто и жизни, восстанавливая танки под огнем противника.

Немало повидал я, пройдя по дорогам Отечественной войны от Керчи до Берлина. Как и многим другим, мне довелось пережить и горечь поражений и радость побед. И я наблюдал, как в любой обстановке, как бы она ни была тяжелой, советские воины — солдаты, сержанты, офицеры и генералы проявляли мужество, стойкость, героизм, и беспредельную преданность своей любимой Родине.

Все события, описанные здесь, не вымышленны, а подлинны, так же, как подлинны имена их участников.

Славным боевым товарищам по оружию посвящаю эту книгу.

Генерал-майор инженерно-технической службы в отставке Ф. И. ГАЛКИН

ВОСЕМНАДЦАТЬ ДНЕЙ И НОЧЕЙ

Александр Корнилович Останин стоял перед райвоенкомом по стойке «смирно», хоть и был сейчас гражданским человеком, но спустя много лет после демобилизации «военная косточка» дала о себе знать. Останин, даже в своей чуть мешковатой одежде, как только вытянулся в струнку, моментально приосанился, принял молодцеватый, чуть–чуть лихой вид.

— Поздравляю Александр Корнилович, — военком крепко пожал Останину руку. — Рад, что награда нашла вас и рад,_что мне поручено вручить вам орден Красной Звезды, которым вас наградили за бой под Крым–Шибанью. Не забыли еще?

…Не забыл ли он?.. Как можно забыть эти восемнадцать суток?.. Да, вот они стоят у танка, его друзья и он сам, — молодые, крепкие ребята с задорными улыбками. Этот газетный снимок в Правде за 26 марта 1942 года хранится у него уже столько лет. Иногда он достает газету из папки, что лежит в шкафу, и читает, хотя помнит здесь каждую строчку, почти слово в слово. Читает и не верит, что такое может произойти и что, люди, обыкновенные смертные люди, могут такое выдержать.

…Помнит ли он? Помнит. Хорошо помнит все: по дням, по часам, минутам…

Погода на Керченском полуострове в конце февраля 1942 года была переменчивой. Сперва неожиданно ударил легкий морозец и за несколько дней так подсушил холмы и долины, что фронтовые дороги, отутюженные тысячами автомобильных шин, заблестели стальным отливом.

А в ночь на 26 февраля на безоблачное небо воровато набежали обшарпанные где‑то в дороге лохмотья туч. Полил мелкий, затяжной дождь — из тех дождей, которым нет, кажется, конца и края. Очень скоро лесовый суглинок набух от дождя, и дороги взъерошились комьями жирного цепкого грунта.

Еще недавно резво бежавшие автомашины теперь часами буксовали в противно чавкающей грязи. Фронтовые пути стали мало проходимыми не только для колесных, но и для гусеничных машин.

Всезнающее «солдатское радио» принесло весть, что наступления не будет. Его попросту отменят. Разве можно что‑либо предпринять в этакую жижу? Но на сей раз «радио» запуталось в своих предсказаниях. На рассвете 27 февраля гулко ударила гаубичная пушка. Выстрел, раскалывая утреннюю тишину, эхом прокатился по кривобоким балкам, глухо откликнулся в густом тумане и потонул в тысячеголосом раскате артиллерийской канонады. Вопреки всем прогнозам началось общее наступление Крымского фронта.

…Ведя за собой пехоту, двинулся вперед 229–й отдельный батальон тяжелых танков КВ. Приданный поротно полкам стрелковой дивизии, он шел на левом фланге армии. Натужно, с придыханием ревели моторы.

И вдруг откуда‑то из‑под Корпечи, Кой–Асана и Крым–Шибани разом ударили минометные и артиллерийские батареи фашистов. Мины и снаряды ложились густо, поднимая на воздух тонны грунта и заставляя бойцов плотно вжиматься в липкую холодную землю.

Под прикрытием огня фашисты мелкими группами начали переходить в контратаки. Увязая в грязи, задыхаясь от порохового дыма, наши солдаты шаг за шагом все же продвигались вперед, тесня противника. Но слишком губителен был огонь врага, слишком неравны были условия. Зарывшись с головой в землю, гитлеровцы умело использовали местность для создания сильной обороны. Каждая кочка, каждый бугорок «нейтральной зоны» были ими пристреляны, подступы к траншеям заминированы. Наступать нашим войскам, лишенным маневра, было очень трудно. И когда серый мглистый день уже склонялся к вечеру и в разрывах свинцовых туч заструились золотые лучи низко опустившегося солнца, стало ясно, что начатое утром наступление захлебнулось.

Результаты сражения выглядели весьма удручающе. Большинство тяжелых танков осталось на поле боя: одни из них подорвались на минах, другие — поломались, не выдержав чрезмерных перегрузок. Особенно пострадала 3–я танковая рота — из пяти боевых машин четыре осталось на минном поле с подорванными ходовыми частями и разбитыми агрегатами. Они стояли недвижимые и безмолвные, точно великаны, уснувшие после тяжелой работы.

Жил и действовал только танк командира роты лейтенанта Тимофеева. Он медленно двигался вперед, утюжа днищем почву и толкая перед собой громадный вал грязи. Танк ни на минуту не прекращал огня.

Впрочем, положение машины вряд ли можно было считать благополучным. Не работала радиостанция на внешнюю связь, и связь со штабом своего батальона и командиром стрелкового полка прервалась. Экипаж оказался наглухо закупоренным в стальной коробке, и знал только то, что было видно в перископ. На командном пункте принимались какие‑то решения, менялась обстановка, важные прежде задачи становились второстепенными, а второстепенные неожиданно выдвигались на первый план, но всего этого лейтенант Тимофеев не знал, да и не мог знать. Может быть, подана команда возвращаться в район сбора или следовало изменить направление удара? Кто мог подсказать ему, как быть дальше, если связь со штабом отсутствовала. И лейтенант всю полноту ответственности за дальнейшие действия принял на себя.

Тимофеев Н. А.

Недалеко за кормой танка плотно залегла наша пехота, прижатая огнем противника. Враг бил из района высоты 69,4, где находились его довольно мощные огневые точки. Они‑то и должны стать главной целью экипажа. Если подавить эти гнезда фашистов, положение нашей пехоты облегчится, и она снова двинется вперед.

Конечно, одна–единственная машина — не бог весть какая сила. Однако Тимофеев брал в расчет не только ее броневую и огневую мощь, но и опыт и стойкость экипажа, которому он мог, безусловно, довериться.

Старший механик–водитель, коммунист старшина Останин не впервые вел сухопутный «дредноут» по полям сражений. Бывший тракторист, человек незаурядной физической силы и закалки, он виртуозно владел машиной и смело направлял ее на врага. Останин отличился еще в боях за Москву. Много немецкой техники, пехоты вдавил он тогда гусеницами своего танка в заснеженные сугробы Подмосковья. Не один десяток гитлеровцев нашли смерть от меткого огня его пулемета.

Отлично знали свое дело и командир орудия старшина Горбунов и радист сержант Чирков, и младший механик–водитель сержант Чернышев. Поэтому без тени сомнения, без малейшего колебания Тимофеев приказал подавить огневые точки врага в районе высоты.

Взмокший от напряжения и усталости, Горбунов посылал в сторону высоты снаряд за снарядом. Наблюдавший за противником Тимофеев удовлетворенно улыбался. Танк, маневрируя, продолжал свое продвижение.

Израсходована половина боекомплекта, явственно близка высота. Возбужденный боем лейтенант, почти не отрываясь от перископа, наносил на полях карты карандашные пометки, первые итоги — уничтожены две противотанковые батареи, два пулемета, три дзота и до сотни фашистов.

Но радоваться успеху некогда; впереди — сильно укрепленный узел противника. А у подножия высоты большое скопление его живой силы. Совершенно ясно, что враг готовится к очередной контратаке.

— Давай, Сашенька, — ласково командует Тимофеев Останину, — держи прямо на окопы, ударим фрицев в лоб! Надо сорвать их контратаку.

— Есть ударить в лоб! — прозвучал в наушниках ответ старшины.

Угрожающе бешено ревет мотор, и танк, оставляя за кормой шлейф сизо–черного дыма, ускоряет бег. Фашисты разгадали замысел Тимофеева.

Затарахтели пулеметы, выбрасывая красно–белые языки пламени, залаяли противотанковые пушки. Гитлеровцы вели густой прицельный огонь. Дробно забарабанили по броне осколки мин. Скрестились у башни огненные трассы пуль. Изредка звонко стучат о корпус машины бронебойные снаряды, но она, словно заговоренная, оставалась целой и шла вперед, обдавая врагов пулеметно–пушечным огнем.

До противника остается не более 250 метров, когда лейтенант заметил в перископе бурую змейку брустверов. То там, то здесь с них как бы стекали длинные капли огня. Это заливались горячей злобой пулеметные гнезда.

— Пришпорь‑ка еще немного, Саша! — услышал механик голос Тимофеева.

Пуще прежнего заклокотал мотор, и танк, немного присев на корму, увеличил скорость. Быстрее, быстрее! И в тот самый момент, когда уже отчетливо была видна немецкая оборона, когда осталось пройти самую малость, раздался оглушительный взрыв. Машину сильно тряхнуло. По левому борту противно заскрежетал металл, что‑то невероятно звонкое ударило по броне, и машина, чуть развернувшись влево, резко остановилась. Заглох мотор.

Тимофеев на секунду оторвался от перископа и зло, не выбирая выражений, выругался. Его загорелое доброе лицо с цепко сжатыми губами искривилось в досадной гримасе. Надо же, чтобы именно сейчас что‑то случилось с танком!

Захотелось открыть люк, но уже в следующее мгновение он отвел руку от задвижки и как можно спокойнее скомандовал:

— Горбунов, прибавь огоньку, ишь, как фашисты об–радовались: так и сыпят минами и снарядами. А ты, Саша, осмотри‑ка повреждение!

Спаренный пулемет залился длинными очередями. Сухой треск распарывает воздух, чаще заговорила пушка. В боевом отделении стало душно от пороховой гари, щипало глаза, першило в горле.

С трудом протискивая свою атлетическую фигуру, Останин стал пробираться в боевое отделение, чтобы выброситься через башенный люк, крышка которого служила надежным щитом. Но механика опередил радист Чирков. Он быстро выскользнул из переднего люка и плюхнулся в набухший грунт. Через несколько минут мокрого и измазанного в глине Григория товарищи втянули в танк.

Вытирая лицо грязным рукавом комбинезона, он стал докладывать, но грохот пушечных выстрелов, пулеметная дробь и звон стреляных гильз заглушали слова.

Тимофеев приказал прекратить огонь. Старшина бросил пустой пулеметный диск и спустился с сиденья, а Чернышев, не мешкая, стал устанавливать новый диск.

— Докладывай! — нетерпеливо проговорил Тимофеев.

— Левая гусеница перебита и сброшена, два опорных катка — вдребезги. На фугас напоролись, — скороговоркой выпалил Чирков.

Лейтенант опустил голову и задумался. Он молчал долго, словно считал взрывы мин за бортом танка.

— Что же будем делать? — не вынеся длительного молчания спросил Горбунов.

Тимофеев, ни к кому не обращаясь, стал размышлять вслух:

— Да, ходовую часть нам здорово подбили. В таком аду и не отремонтируешь — перебьют, как куропаток. — Голос его звучал глухо, взволнованно. — Тут и не высунешься. — Опять наступила долгая пауза. Бойцы молчали, ни о чем не спрашивая больше своего командира. Они знали: сейчас, в этот трудный момент, он должен тщательно взвесить свое решение, и не торопили его.

А Тимофеев и в самом деле не торопился приказывать. Конечно, как командир, отвечающий не только за судьбу танка, но и за судьбу целой танковой роты, он вправе отдать любую команду, и экипаж выполнит ее. Выполнит, не задумываясь над тем, что ожидает каждого из них — смерть, ранение, жизнь. Но сейчас обстановка была не такой, как обычно, и лейтенанту хотелось, чтобы подчиненные не только умом, но и сердцем приняли его решение, и он, прервав слишком затянувшуюся паузу, спокойно продолжал:

— Есть два выхода: первый — остаться в машине и драться, пока свои не выручат. Второй — ночью покинуть машину, оставить ее врагу и пробиваться к нашим. — И коротко, как взрыв: — Выбирайте!

Танкисты переглянулись. Их молчание показалось Тимофееву вечностью. Резким движением он сорвал с головы шлем, провел рукавом кирзовой тужурки по потному лбу, тряхнул шапкой русых волос и уже собирался что‑то сказать, но его опередил Останин:

— Второй путь не наш, товарищ лейтенант, не пристало нам, коммунистам, бежать с поля боя. Думаю так: будем драться, пока живы, и не покинем машины. Она еще пригодится нам. Верно я говорю?

— Машины не бросим, — решительно поддержал старшина Горбунов. — Кинуть танк, а потом что же, — пешки, воевать будем, али в обоз пойдем?

— Никаких обозов! — в один голос ответили Чирков и Чернышев. — Будем драться! Ясно, как дважды два, — закончил Чернышев.

Лицо Тимофеева просветлело. Взглянув на боевых друзей, он, не скрывая радостного волнения, проговорил:

— Другого я от вас, друзья, и не ждал. Спасибо. Принято: будем обороняться! А теперь все по местам, гитлеровцы могут завладеть танком.

— В батальон бы доложить, товарищ лейтенант, так ведь рация повреждена — совсем чертовый передатчик не работает, — как бы оправдываясь, проговорил Чирков.

— Скоро ночь, вот и воспользуемся ею, — ответил Тимофеев и склонился над перископом.

Крымская ночь легла на землю. Сперва робко, потом все смелее одна за другой появилось на бездонном небе несколько звездочек. Они слабо мерцали, подмигивали, будто успокаивая плененных железной коробкой бойцов: дескать, держитесь, поможем. Но звезды были далеко, как и те, от которых действительно могла прийти помощь. Для сидящих в танке расстояние было, пожалуй, одинаковым — что до звезд, что до своего батальона.

Чирков Г. И.

Начало примораживать. Немцы не стреляли, но держали танк под осветительными ракетами. Через ровные промежутки времени в небо взлетали белые искрящиеся шары вспыхивая там мириадами ярких звезд и подолгу вися над одной точкой, обливали местность желтоватым трепещущим светом.

Танкисты молчали. Что делать? Что предпринять?

— Знаете что, братцы, — негромко окликнул товарищей Чирков, — не попробовать ли мне махануть к своим? А? Надо же доложить.

— Брось, Гриша, — почесал затылок Горбунов, — вон как светят, чтоб им искры из глаз. Подобьют.

— А я, Семен, ужом проскользну. Не сидеть же взаперти и дожидаться, чего там немцы придумают.

— Действительно, давай. Иного выхода нет — сказал Тимофеев. — Только осторожно, здесь минное поле.

— Порядок будет, проберусь товарищ лейтенант — бодро ответил Чирков.

Тихо открылась крышка верхнего люка. Выждав момент, когда очередная осветительная ракета начала гаснуть, Чирков протиснулся наружу.

Скользнув по холодному металлу башни, он опустился на землю и, полусогнувшись, побежал от машины. Затаив дыхание, товарищи наблюдали за Чирковым через приоткрытые люки. Его силуэт уже начал сливаться с ночной темнотой, когда, шипя, взвилась новая ракета и повисла прямо над танком. Вслед за ней в воздухе скользнула цепочка трассирующих пуль. Вонзаясь в землю именно там, где чернела фигура Чиркова, разноцветные искорки рикошетом взмывали вверх и причудливо таяли над самой землей.

Чирков, словно споткнувшись, мгновенно упал и тот–час же еомкнулась над ним бархатно–черная завеса ночи.

Тимофеев, скрипнув зубами, отвернулся от люка, а Останин досадно чертыхнулся.

— Неужто погиб? — с болью вырвалось у Горбунова.

Но когда взмыла следующая ракета, танкисты снова увидели, как Чирков, пригибаясь и припадая к самой земле, быстро уходил подальше от света. Брызнув ослепительным снопом пламени, недалеко от него разорвалась мина, за ней другая, третья. Все кругом заволокло дымом. Свежие воронки фосфорически искрились в темноте, но Чиркова не было видно.

Канонада оборвалась так же внезапно, как и началась. Стало непривычно тихо. и темно. Напрасно друзья, затаив дыхание, старались уловить хоть малейший шорох: вдруг Григорий только ранен и сейчас вернется. Однако ночь молчала могильной тишиной.

Через некоторое время противник снова подвесил над танком «фонари».

— Теперь всю ночь будут подсвечивать, — оторвавшись от люка, вздохнул Тимофеев.

. — Пускай светят, черт с ними, веселее будет. Вот бы' только проверить, не лежит ли где подбитый Чирков, — ответил Горбунов.

— Чирков не из тех, чтобы не подать знак, коль ранен. Молчит, значит, прошел, — успокоил Тимофеев Горбунова. — Теперь нужно быть начеку: как бы гитлеровцы не вздумали атаковать. Подберутся в темноте поближе и пулеметами не накроешь, а гранат больно мало осталось. Надо установить дежурство. — Тимофеев взглянул на светящийся циферблат часов.

— Двадцать один тридцать. Вот что, Чернышев, — к люку. Наблюдать! При малейшем шорохе — подъем. Остальным отдыхать. Через два часа тебя сменит Останин. Часы есть?

— Нет, товарищ лейтенант. В бою стекло разбило, стрелки повылетали. Беда прямо. Без часов как без рук.

— Возьми мои. — Тимофеев тихо соскользнул с сиденья и опустился на днище танка, где неудобно согнувшись, сидел Горбунов. Чернышев занял место у приоткрытого люка.

Вскоре из носовой части послышалось мерное посапывание Останина, но минут через десять он вдруг хрипло спросил, будто и не спал вовсе:

— Как Чирков, проберется ли обратно?

— Отдыхай, Саша, тебе скоро дежурить.

Тот опять протяжно засопел.

— А вам почему не спится, товарищ лейтенант? — спросил Горбунов.

— Не спится, Сень, всякая чертовщина в голову лезет, глаза слипаются, а сон не берет.

— О семье думаете?

— О ней уже думал. Теперь о завтрашнем дне. Кто его знает, что немцы предпримут? Вот и думаю, как их получше встретить!

Но Горбунова тянуло к мирной беседе, видимо, не хотелось заглядывать далеко вперед, и он опять перевел разговор на свое.

— Жена, небось, писем ждет?

— Не успел я, Сеня, жениться‑то.

— Ну? — Удивился тот. — А я то считал — письма от жены получаете.

— Нет, Сеня, не успел. Когда у себя в Ирмино окончил десятилетку, о свадьбе рановато было мечтать. Куда торопиться? Пошел в Орловское танковое училище. Получил офицерское звание и поехал служить под Ленинград. Только успел оглянуться, как началась заваруха с белофиннами. Пошел на фронт. Побило меня тогда как следует, долго в госпитале отлеживался. Только весной сорок первого приехал в отпуск домой. Ждала меня там хорошая дивчина — Тоня, Антонина, значит. Стройная, высокая, глаза, как переспелая вишня, брови скобкой. А уж характер покладистый — прямо вся из доброты соткана. Давно нас считали женихом и невестой, да пожениться и на этот раз не привелось. Отец мой, Андрей Максимович, потомственный шахтер был. Последнее время работал на шахте 4–бис Ирмино начальником участка. И надо же такому случиться, чтобы именно в мой приезд на шахте произошла авария. Почему‑то обвинили в этом батьку. Взяли да и осудили. Тут уж было не до женитьбы. А через несколько дней меня телеграммой вызвали в часть. Едва с Тоней проститься сумел. Ну, а дальше все ясно. — Он вздохнул. — Дома остались только мать с братишкой. Как Останина, Сашкой зовут.

Тимофеев немного помолчал, прислушиваясь к тому, что происходило снаружи, кашлянул в кулак и тихо продолжал:

— Боюсь за него — бедовый он. В последнем письме писал сорванец, что он уже, дескать, взрослый и не желает отсиживаться в тылу. Не справится с ним мать. Уйдет на фронт.

Лейтенант Тимофеев еще не «Знал, что Саша, отослав ему письмо, через несколько дней сбежал из дому, пришел в военкомат и потребовал отправить его на фронт.

Военком послал дежурного за матерью. Оба они, мать и военком, долго и настойчиво убеждали Сашу подождать, не торопиться, но тот молча выслушивал все доводы и настаивал на своем. Его взяли в армию. А скоро попал на фронт и где‑то под Харьковом, в одной из горячих схваток с врагом, погиб. Но Тимофеев этого еще пока не знал.

Чернышев подал знак о подмене. С трудом выбравшись из сиденья водителя «на вахту» встал Останин.

— Интересно вы рассказывали, товарищ лейтенант, — проговорил он, усаживаясь у командирского люка.

— А ты что, разве не спал, Александр? — удивился Тимофеев.

— Не спалось. Комбинации всякие строил: как бы ловчее наружу выбраться да гусеницу отремонтировать.

— Так не пойдет, — возразил Тимофеев. — Решето из тебя сделают. Разве не видишь, что вокруг танка все под прицельным огнем. Они, небось, гады, на ночь еще автоматчиков поближе подсадили.

— Да, пожалуй, так—буркнул Останин, поудобнее устраиваясь у люка.

Ночь, казалось, тянулась бесконечно. Как и прежде, оставляя за собой прозрачные дорожки, продолжали взвиваться над танком осветительные ракеты.

Редкие звездочки на чуть посеревшем небе начали блекнуть, когда за бортом машины послышался шорох. Горбунов, сменивший у люка Останина, насторожился. Тихо толкнув в плечо Тимофеева, он нащупал в кармане «лимонку» и туго зажал ее в правой руке. Тимофеев вскочил с места и, придерживая руку Горбунова, прильнул к приоткрытому люку. Шорох послышался уже на крыле танка.

— Товарищ лейтенант, откройте побольше люк, это я, — донесся снаружи хрипловатый голос Чиркова.

— Гриша? Молодец! — Чуть не крикнул Горбунов, — давай скорее!..

В люке показался сперва туго набитый вещевой мешок. За ним — голова в танкошлеме. Весь в грязи, с головы до сапог, Чирков нырнул вниз и свалился на руки товарищей.

— Вот я и дома, — прохрипел он отдуваясь. — Все кочки брюхом сровнял. Налетай, хлопцы: еды немного принес, ну и «лимонок» прихватил, сколько мог. Много ведь не унесешь, метров двести пришлось добираться по–пластунски. Сверху корочка подмерзла, нажмешь, а из‑под нее грязь фонтаном прет. Да еще треск проклятый на всю округу поднимается. Еле ноги унес.

— Видели мы, как по тебе фрицы садили. — Тимофеев положил руку на плечо Чиркова. — Волновались за тебя. Только ведь знаю я тебя — мертвым приползешь…

— В клещи взяли фрицы. Пули, как пчелиный рой запели над головой, а я носом в грязь, в грязь. Застрочат, я падаю, перестанут, я снова, согнувшись, бегу. А когда минами запузырили, я гусеничный след нашел. Он глубокий, как канава. Так и добрался.

— Комбату доложил? — спросил Тимофеев.

— И комбату, и комиссару.

— Ну и что?

— Правильно, говорят, решили, держитесь, говорят, подлатаем танки, — выручим. Только скоро не ждите: все машины в ремонте.

Пришел новый день. Серыми барашками торопливо бежали по небу облака. В голубые просветы разрывов пробивалось розоватое солнце, сгоняя с земли утренние узоры инея. С нашей стороны била артиллерия. Снаряды рвались как в глубине обороны противника, так й на его переднем крае. Гитлеровцы огрызались, но танка не трогали, точно не замечая его.

Тимофеев с Горбуновым через перископы и прицел пристально наблюдали за огневыми точками фашистов и аккуратно наносили их на схему. Остальные дежурили у пулеметов и пушки.

Внимание Тимофеева привлекло несколько бугорков свежевырытой земли, появившихся метрах в семидесяти от кормы и левого борта танка.

— Вероятно, на рассвете автоматчиков в окопы подсадили. Боятся, как бы мы вылазку не сделали, — заме–тил он вслух. — Теперь к своим даже и ночью не пробраться, перехватят.

— Может, ударить по бугоркам осколочными, выкурить их из нор? —подсказал Горбунов.

— Не нужно. Одних выкурим, других вечером подсадят. Только зря шум поднимем. Сделаем вид, будто ничего не заметили.

В этот день гитлеровцы не осмелились атаковать танк. А когда солнце завалилось за горизонт, у переднего края фашистской обороны задвигались какие‑то тени.

— Кажись, идут, — доложил Останин, наблюдавший за противником. Горбунов тотчас же повернулся к пушке. Руки привычно легли на рукоятки маховиков механизма наведения, но Тимофеев остановил его:

— Огня не открывать, всем сидеть спокойно, — скомандовал он. И, помолчав, добавил, как бы объясняя свое решение: — Десяток немцев убить мы всегда успеем, а вот их огневые точки еще не все обнаружены. Наберитесь, хлопцы, терпения и молчите. Пускай думают, что мы ночью ушли. Все равно они с танком пока ничего не сделают. Чем они возьмут такую броню?

А гитлеровцы уже шли к танку редкой цепочкой. Некоторые, не выдержав, стреляли по смотровым приборам. Но танк не отвечал. Скоро они окружили его со всех сторон, взобрались на башню, били по броне прикладами, пытались ломиком открыть крышки люков и, наконец, на ломаном русском языке закричали:

— Рус, здавайс!

Экипаж молчал. Все сидели, не шевелясь, затаив дыхание, еле сдерживая накопившуюся злость. Горбунов наклонился к уху Тимофеева и прошептал:

— Не подорвали бы, сволочи…

— Не подорвут, им интереснее машину взять целой.

Всю ночь, до самого рассвета, продолжалась злобная карусель вокруг танка. Одни немцы приходили, ковырялись, ковырялись и, ничего не достигнув, уходили. Им на смену являлись другие, и все начиналось сначала. Ребята, когда над их головой устраивался дьявольский шабаш, только скрежетали зубами и сидели не шевелясь. Лишь изредка начинали терять терпение: то Останин, то Чирков делали попытки подняться к люку, чтобы приоткрыть его и швырнуть вниз гранату. Но Тимофеев решительно останавливал. Так всю ночь молча и просидели.

Когда опять рассвело, со скрипом завыли мины. Гитлеровцы вели огонь по переднему краю наших войск, а потом ударили по танку. Косматые шапки разрывов повисли совсем близко над КВ, комья мерзлой земли и разнокалиберные осколки забарабанили по броне. Едкий чад от сгоревшей взрывчатки пробирался внутрь танка. В нем стало угарно, как в душегубке.

— Боятся, что мы начнем ремонтироваться, ишь как сыпят, — заметил Останин.

С небольшими перерывами обстрел продолжался весь день. А ночью гитлеровцы снова стучали по броне прикладами, снова орали: «Рус, сдавайся!».

…Шли к концу четвертые сутки «железного плена». Отрезанные от своих товарищей, лишенные информации о происходящем танкисты тем не менее не пали духом. По–прежнему с пунктуальной точностью несли они по очереди свою вахту и были готовы к любым неожиданностям.

Люди жили обычной боевой жизнью.

— Подумаешь, — даже заметил как‑то Горбунов, — ничего особенного. Почти курорт. Только под наблюдением не врачей, а врага. Пехоте хуже. Мы тут за броней, как у бога за пазухой…

К исходу четвертых суток еще до наступления темноты шестеро немцев подползли к танку, у одного из гитлеровцев было ведро. Их заметил Останин и вполголоса передал Тимофееву.

— Товарищ лейтенант, поджигать решили! Давайте забросаем гранатами, иначе нам… — Тимофеев предупредительным жестом остановил его. В танке воцарилась напряженная тишина. Танкисты слышали сейчас биение собствецных сердец: тук–тук, тук–тук. Затаив дыхание, все ждали: вот–вот фашисты плеснут бензин.

Но командир уже принял решение. Знаками он велел приготовить гранаты и показал на люки. Товарищи поняли его: если зажгут, быстро открыть люки, забросать гитлеровцев гранатами, самим выбраться из танка и с боем отходить к своим.

— Не прикончим гитлеровцев гранатами — в рукопашной передушим, — еле слышно прошептал Тимофеев.

Но немцы почему‑то не спешили. Они остановились у машины, несколько раз обошли вокруг нее, о чем‑то гортанно споря, потоптались и вроде бы замолкли. Потом опять послышались голоса, все тише, тише, пока и вовсе не смолкли. «Что за чертовщина? — подумал Тимофеев и глянул в смотровой прибор. — А вдруг поверили, что танк брошен». Действительно, гитлеровцы уходили от танка. Несший ведро, длинный и сутулый фашист все время забегал вперед и бойко жестикулировал. Немцы, видимо, продолжали о чем‑то спорить.

— Отчалили, — шумно выдохнул Тимофеев.

— Пронесло, — в тон ему бросил Останин.

— А как же… — сплюнул Чирков. — Берегут добро. Зачем палить такую машину? Пригодится. Особливо, если, как они считают, мы драпанули.

Время шло своим чередом. Вернее не шло, а тянулось. Медленно и нудно. Хотелось подтолкнуть стрелки часов, заставить их идти быстрее. Но ускорить ход времени могло только освобождение из плена.

Положение осажденных с каждым днем становилось все хуже. Давно кончились продукты. От голода стали опухать ноги. Спасаясь от боли и холода, разрезали сапоги, ноги затолкали в рукава ватников. Особенно страдал, к удивлению ребят, широкоплечий, крепко сколоченный, казалось бы, самый сильный из всех, Горбунов. Он с трудом вставал, чтобы хоть чуточку размяться.

Кончалась и вода, остатки ее Тимофеев строго распределил — по нескольку глотков каждому. Кто‑то предложил изрезать голенища сапог на лапшу и сварить в котелке на паяльной лампе. Попробовали. Ничего не получилось, только последние капли воды израсходовали. Пожевали сухие ремни и с тем встретили шестые сутки.

Под утро Чиркову, который все время копался в рации, удалось поймать какие‑то отрывочные фразы русской речи. В общем хаосе звуков и беспорядочной трескотни он каким‑то чудом разобрал слово «Тройка».

— Нас вызывают, товарищ лейтенант! — радостно воскликнул он.

Тимофеев схватил наушники, до боли прижал их к ушам.

— Я «тройка», я «тройка»! Вас слышу! — забыв об осторожности, кричал Чирков. Но, кроме шума и треска, ничего уже не было слышно.

— Тише ты, раскричался на всю Ивановскую, как бы фрицы снова не пришли, — остановил его Тимофеев, сбра. сывая наушники.

Хотя, кроме слова «тройка», больше ничего не уда. лось уловить, ребята повеселели. И начались всякие гадания. Может быть, их хотели предупредить о начале наступления. Может, сообщали, что идут на помощь танку.

Все с нетерпением ждали рассвета. Тимофеев и Останин не отрывались от смотровых приборов, до боли напрягая зрение, но ночь, как на зло, уходила медленно, не торопясь.

Чирков шепотом перебирал весь свой довольно богатый запас бранных слов, тщетно стараясь выйти в эфир, — рация больше не повиновалась ему.

— А ты часом, не ошибся, Гриша? — вопросительно уставился на него Горбунов. — Может, у тебя, это, как его, ну, вроде гальюна?

— Галлюцинация, — подсказал Тимофеев.

— Вот, вот, галлюци… — Семен запнулся, не в силах выговорить трудное слово.

— Да нет же! Нет. Она, скаженная, только шипит. Ничего больше не могу уловить, — отмахнулся Чирков.

Так они и просидели до утра, добродушно препираясь. Когда совсем рассвело, на переднем крае противника, прямо против танка, взметнулось одновременно несколько разрывов. До слуха танкистов донесся гул нашей артиллерии, а скоро удалось увидеть и цепь наступающей пехоты.

— Теперь помогать огоньком! — скомандовал Тимофеев.

Младший механик–водитель Чернышев с Чирковым прильнули к пулеметам. Горбунов попытался было встать к пушке, но ноги не слушались его. Слегка застонав, он опустился на днище. Губы искривились от горькой обиды. Пришлось Останину занять его место у пушки.

Атаку наших войск немцы встретили шквалом огня. Рассекая воздух, с присвистом пронеслись снаряды, гнусаво затявкали шестиствольные минометы. Мины густо летели над танком и с треском рвались прямо в цепи наступающих.

Экипаж изо всех сил старался помочь своим. Надрывно строчили пулеметы танка, безостановочно била пушка. Однако их неподвижная машина, и ребята понимали это, не могла сделать погоды. Расчистить путь пехоте не удалось. Цепь наступающих сначала залегла, а потом медленно, медленно откатилась на исходные позиции. Немцы сделали попытку контратаковать. Раза три они поднимались из своих окопов, однако каждый раз ливень огня из танка отбрасывал их назад.

— Вот теперь мы им подали о себе хорошую весточку, и они узнали, что мы живы, — невесело пошутил Тимофеев, когда кончился бой. — Теперь, братцы, держись — гитлеровцы нам этого не простят.

Как бы в подтверждение его слов, рядом с танком разорвался снаряд, за ним другой — уже на броне. Фашисты открыли по танку прицельный артиллерийский огонь. Танк вздрагивал, гудел, как колокол. Дыбясь, взлетали кверху земляные столбы и, падая, разбивались в мелкую крошку. Все кругом заволокло дымом. Грохот разрывов и скрежет металла слились в один общий гул. Смрад от сгоревшей взрывчатки пробирался внутрь танка, забивая дыхание.

— Не прислоняться головой к броне! — перекрывая гул, крикнул Тимофеев, — контузит — Плотно натянув танкошлемы, бойцы сидели на своих местах, тревожно поглядывая друг на друга/Их глушило в машине, подбрасывало на сиденьях, но они держались.

Гитлеровцы выпустили по танку более двадцати снарядов. Борт и башню машины закоптило гарью от разрывов, глубокие шрамы от крупных осколков появились на корпусе, несколько подкалиберных сердечников от бронебойных снарядов увязло в башне, однако ни один из них не проник внутрь.

Кончился обстрел. По всем рассчетам гитлеровцев, наконец, в танке никого не должно было остаться в живых. Во всяком случае, если в ком‑то из этих упрямых русских еще теплится жизнь, то остается лишь облегчить ему путь к праотцам. И группа немцев, не таясь, смело двинулась к танку. Но все же природная солдатская предосторожность взяла верх, и они, подойдя ближе, на всякий случай разделились на две группы. Человек десять остановились метрах в пятидесяти, держа автоматы наготове, а пять — направились прямо к машине.

У одного из пятерки, как и в тот раз, в руках было ведро. Он не подошел очень близко, а застыл в 6–7 метрах от танка. Двое взобрались на машину. Кованые са–поги застучали по башне. Громкая чужая речь, переме. шанная со злорадным смехом, резанула слух. Лицо Тимофеева исказилось недовольной, брезгливой гримасой, глаза налились кровью. Он судорожно сжал в правой руке гранату, приложил палец к губам — всем молчать…

Минут десять гитлеровцы ползли по танку, а потом, спрыгнув на землю, собрались у его носовой части. В прорезь шаровой установки курсового пулемета Чирков видел лицо и грудь широкоплечего рыжего детины в грязно–зеленой шинели. Почти автоматически указательный палец правой руки тянулся к спуску. «Дать бы по этой рыжей харе! А заодно и по другим». Но Чирков был человеком исполнительным, ценил дисциплину, особенно в такие трудные минуты. И поэтому он отводил руку от пулемета и только вопросительно–выжидающе смотрел на командира.

Гитлеровцы между тем, продолжая горячо о чем‑то спорить, стали, наконец, отходить от танка. Тимофеев, еще со школьной скамьи знавший несколько слов по–немецки, понял, что рыжий толкует об автогене.

— Огонь! — Скомандовал лейтенант срывающимся голосом.

Пулемет выдал длинную очередь из открывшегося командирского люка, одна за другой полетели две гранаты. Фашисты, неуклюже взмахивая руками, рухнули на землю. По группе, находившейся дальше от танка, Останин ударил из спаренного пулемета. Немцы, путаясь в длинных шинелях, бросились врассыпную. Они падали, вскакивали, ползли, опять бежали, но, сраженные пулеметными очередями, валились снова на землю. Только немногим из них удалось добраться до своих окопов.

— Ишь ты, автогеном люки хотят вскрыть. Они, верно, считают, что совершенно оглушили нас, — пояснил Тимофеев, когда замолчали пулеметы. — Теперь не подпускать их и близко к машине. Если через пулеметный огонь прорвутся, бить гранатами. Не отдадим машины, будем биться! Нас выручат! Если пехоте не удалось пробиться, придут танкисты. Не было еще такого, чтобы наши танкисты своих на расправу фашистам оставили.

С этого момента осажденные не знали покоя. Боясь упустить добычу, немцы, по нескольку раз в сутки, днем и ночью, атаковывали танк группами автоматчиков. Но танкисты встречали их огнем пулеметов. А когда под прикрытием темноты врагам удавалось приблизиться к машине, в них из всех люков летели ручные гранаты. Фашисты откатывались, чтобы через некоторое время все повторить сначала. Так проходило время.

И тут осажденным стал угрожать новый враг — похуже фашистов. Он не стрелял, не убивал мгновенно, но подкрадывался осторожно, лисьим шагом, убивал не сразу, а с изнурительной медлительностью, предварительно измучив человека до неузнаваемости. Этим врагом стал голод.

Были съедены последние крохи скудного пайка, и экипаж не имел теперь ничего, даже глотка воды. Как назло, все время думалось о еде, и Тимофеев замечал, что ребята чаще и чаще возвращаются в своих разговорах к воспоминаниям об обильных обедах и ужинах. Он мог, конечно, запретить это властью командира. Однако, подумав, решил действовать иначе.

— Ребята, — сказал он совсем не по–командирски, — я знаю, как трудно переносить голод и не говорить об этом. Но ведь мы советские солдаты. Так неужто себя не пересилим?

О еде больше не заговаривали, но лейтенант знал, что о ней все равно думали. По себе знал.

Совсем ослаб Горбунов. Он часто впадал в полуобморочную дремоту и тихо бредил. Слабым голосом называл чьи‑то имена, хрипло командовал — «огонь!», поминал какую‑то свадьбу и приглашал всех к столу. Чтобы дать ему возможность хоть немного вытянуть опухшие ноги, распрямить суставы, товарищи почти сутки не слезали со своих сидений, освобождая на днище подходящее место.

В момент редкого затишья Тимофеев попробовал осмотреть ноги Горбунова. Он тихо спустился с сиденья, осторожно стянул с ног старшины рукава ватника и так же осторожно размотал портянки. Слабый блик карманного фонарика, скользнув по икрам, остановился на большом пальце правой ноги. Он вздулся, как подушечка, ноготь отливал багровой синевой. Тимофеев быстро набросил на ноги Горбунова ватник, отвернулся и задумался. Потом поднялся к аптечке, висевшей на борту машины, вынул бинты, легонько потряс флакончик с йодом и, удостоверившись, что все на месте, закрыл дверцы. Вынул из ножен отполированный финский нож (трофей прошлых боев), потрогал большим пальцем правой руки лезвие.

Горбунов С. Т.

Чирков, все время наблюдавший за командиром, сразу угадал его мысли. Он поднялся к Тимофееву и стал горячо уговаривать его разрешить ночью вынести Горбунова из танка к своим. Идея, хоть и была несбыточной, но тот факт, что люди оставались людьми, думали не о себе, не о грозившей им опасности, а о товарище, этот факт глубокой человечности порадовал лейтенанта. Он одобрительно посмотрел на Чиркова и, показав на ножны, сказал:

— К этому мы прибегнем лишь в случае крайней необходимости.

Вслед за Горбуновым почувствовал слабость и Чернышев. У него кружилась голова, дрожали руки, колени. Он то и дело отрывался от кормового пулемета и опускался на днище рядом с Горбуновым. Отдыхал подолгу, не имея сил подняться.

На седьмые сутки Останин вызвался ночью пробраться к своим, чтобы принести продукты и гранаты. Тимофеев не разрешил.

— У тебя, Саша, и пушка, и пулемет в руках, и стрелок ты отличный, а, кроме того, «мишень» крупновата, не пройдешь. Чирков полегче, да и дорожка ему знакома, он и пойдет. А ты возьми‑ка, пока еще светло, да выпусти поприцельнее осколочных. По свежим бугоркам. Может быть, гитлеровские автоматчики до сих пор околачиваются там. А я понаблюдаю.

Останин, каждый раз тщательно прицеливаясь, сделал четыре выстрела. Четыре бруствера, веером расположенные против левого борта танка, разлетелись в пыль.

— Гм, никого нет. Неужто сняли охрану? — сказал лейтенант, оторвавшись от смотрового прибора. — Готовься, Гриша!

…Чирков снова выскользнул из люка и пополз по минному полю. На этот раз он шел к своим не с пустыми руками. Лейтенант Тимофеев вручил ему схему расположения огневых точек противника.

— Передай, гляди, чтоб харчи память не отшибли. Обязательно передай, — напутствовал он Чиркова.

— Будьте спокойны, товарищ лейтенант, вручу по всей форме, — бойко ответил сержант. — Путь–дорожка мне знакома.

— Может, пошуметь немного, товарищ лейтенант? — спросил Останин, когда Чирков плюхнулся на землю. — Под шумок‑то легче идти.

— Дай несколько очередей в полукруге, это отвлечет гитлеровцев.

Останин открыл пулеметный огонь короткими очередями, разворачивая башню пушкой то на правый борт, то вперед, пока силуэт Чиркова окончательно не растворился в ночной темноте.

— Ушел, — облегченно вздохнул Тимофеев, осторожно прикрывая крышку верхнего люка.

Потянулась длинная ночь ожидания. Никто не сомкнул глаз. Почему‑то думалось, что Чирков вернется тоже ночью, но он пришел, как и в первый раз, перед рассветом. В вещевом мешке, набитом хлебом и свиной тушенкой, нашлось место и для десятка ручных гранат.

— А это мне весточка из дому, — ввалившись следом за мешком в танк, сказал он с улыбкой и вынул из кармана истрепанный почтовый конверт. — Лина пишет. Ишь как долго шло, истерлось все, прямо лохмотья.

— Наш‑то адрес в полевой почте не учтен, — озорно улыбнулся Тимофеев и взял конверт из рук сержанта. — Это что же за Антипина пишет тебе? — спросил он, взглянув на обратный адрес. — Ты все хвастался своей женой, а письма получаешь от какой‑то Антипиной. Непонятно, брат, непонятно…

— Тут и понимать нечего. — Лина Васильевна Антипина — это и есть моя жена. Пожениться‑то мы поженились, а вот в ЗАГС сходить, зарегистрироваться времени не выбрали. Трактористом–механиком я работал в Боксито–Юбарской разведке, работы было по горло. Так и жили, верили друг другу. А тут война. Было нас шестеро братьев, все один за другим пошли на фронт. Пятого июля, в сорок первом, и мой черед пришел. Вот и осталась моя Лина Антипиной, а не Чирковой.

Тимофеев медленно, точно боясь, что поспешность плохо охарактеризует его, развязывал мешок. Он видел голодные, нетерпеливые взгляды товарищей, но продолжал делать свое дело с той же неторопливостью. Да и не мог он иначе — руки опухли, и пальцы не повиновались ему. Чирков помог развязать лямки.

— Не перегрузись, ребята, с голодухи. Хуже бы не было, — предупредил Тимофеев, распределяя продукты.

Рассвет встретили за завтраком.

С восходом солнца дружно ударила наша артиллерия. Она била по огневым точкам противника, обозначенным на схеме Тимофеева. Несколько артиллерийских и минометных батарей, пулеметных гнезд и дзотов врага полностью было уничтожено. Ребята радовались: значит, не зря они просидели тут взаперти.

Вечером 8–го марта темнота опустилась как‑то особенно быстро: она разом окутала все вокруг. Разразилась снежная метель. Ветер налетал внезапно, порывами, по–разбойничьи. Крепчая с каждой минутой, он срывал комья замерзшей земли, с корнем вырывал редкие былинки прошлогоднего пырея. Снег то двигался по полю плотной стеной, то огромным бешеным грибом вставал возле танка. Наблюдать через приборы уже нельзя было, и Тимофеев приоткрыл люк. В лицо ударил острый поток колючей крупы. Танк наполнило белой морозной пылью.

Стало еще холоднее.

Противник молчал. Только изредка взлетали осветительные ракеты. Желтыми брызгами они вонзались в потоки летящего снега и бесследно растворялись в нем.

В полночь сквозь вой ветра Тимофеев услышал слабый шорох у левого борта машины. Потом легкий стук в броню.

— Гранаты! — скомандовал он. Схватил «лимонку» и вырвал зубами чеку. Останин тоже приготовил гранату. Лейтенант осторожно приоткрыл люк и уже собирался бросить гранату, как до его слуха донесся чей‑то шипящий голос:

— Танкисты, принимайте паек!

— Отставить гранаты! — громким шепотом скоман–довал Тимофеев и откинул крышку люка. Тотчас же туда просунулся и свалился вниз вещевой мешок, а следом за ним — другой мешок и лишь только потом в люке показалась голова в заснеженной ушанке.

— Это я, сержант Хасан Алиев. Со мной двое ремонтников. Комбат прислал узнать, нельзя ли на месте хоть частично восстановить ходовую часть, чтобы эвакуировать вас с помощью других танков. Мы осмотрели — нельзя: машина сильно вмерзла в грунт, вырубать надо.

Ее и пятью танками с места не сорвешь… Комбат разрешил покинуть машину.

Тимофеев несколько секунд молчал, туго сжимая в руке гранату с вынутой чекой, а потом громко спросил:

— Как, товарищи? Решайте!

— Не уйдем. Не оставим машины, — сразу раздались из темноты голоса. — Как можно? Столько терпели, еще маленько потерпим.

— Слышал Алиев? За помощь тебе наше танкистское спасибо, а командованию передай — не можем мы бросить боевую машину. Пока есть боеприпасы, пока мы живы, не уйдем!

Он не успел закончить. Желтоватый свет ракеты затрепетал в снежной пелене одновременно с трассой пуль, легшей возле самого танка. Алиев комом скатидся в снег. Почти тотчас же недалеко от машины разорвалась мина. Но Алиев с ремонтниками уже нырнули в ночную бездну. Они удалялись от танка под вой вьюги и вражеских мин.

Только теперь лейтенант выбросил в снег гранату. Взрыв ее потонул в общем грохоте канонады. Он захлопнул крышку люка.

К утру метель прекратилась, немного потеплело. Голубоватые снежные сугробы словно простынями укрыли израненное поле, затейливой лепкой нависли над стенками окопов. Тимофеев приоткрыл крышку люка и, стряхнув с ее кромки намерзшую наледь, с минуту стоял, как ослепленный. Обернулся к Останину:

— Видать, батальон еще не набрал силенок, чтобы атаковать на этом участке. Поэтому комбат и разрешил отходить.

— Ремонтируются, шутка сказать, почти все танки вышли из строя двадцать седьмого, — вздохнул Оста–нин. — Подождем, товарищ лейтенант, выстоим! Правда ведь?

— Выстоим, раз хотим. Вот у Горького, не помню, где именно, сказано примерно такое: надо так захотеть, чтобы море казалось лужей, чтобы гора казалась кочкой. Конечно, немцы — не лужа и не кочка — сила! Но нам теперь важно не подпустить их к машине. Издали они с нами ничего не сделают. Не отлил еще Гитлер такого снаряда, чтобы нашу броню пробил.

Тимофеев замолчал, очарованно глядя на блестящую голубизну снежного покрова. «Надо же такое, — думалось ему. — Красотища, чудо из чудес, а рядом — смерть». Он еще раз оглянулся вокруг, но вдруг услышал снизу тяжелое дыхание и еле слышный стон. Лейтенант посмотрел в танк.

— Чего ты. Чирков?

Тот возился около Горбунова, посапывая и отдуваясь.

— Это я, товарищ лейтенант. Попросил Гришу помочь мне подняться. Ноги совсем онемели — то ли от холода, то ли уже вообще омертвели, — вместо Чиркова ответил Горбунов.

— Ну, давай, давай — распрямись немного. — Спустившись с сиденья, Тимофеев помог поднять Горбунова. Придерживаясь за захваты погона башни, тот постоял несколько минут, переминаясь с ноги на ногу.

— Вот так, вот так, шаг на месте. Плац‑то у нас не велик, а размяться все‑таки можно, — пошутил Тимофеев. — А теперь садись, помассируем икры. Понаблюдай, Саша, как бы фрицы не вздумали нас потревожить. Что-то они молчат сегодня, аль боятся ландшафт испортить?

— Наблюдаю, товарищ лейтенант. А не беспокоят они нас потому, что там, в районе Владиславовки, кажись, наши атакуют, слышите, как гудит.

Тимофеев осторожно помассировал ноги Горбунову, потом размотал портянку и стал осматривать правую ступню. -Большой палец был толщиной с солидную морковку–коротельку. Есть такой сорт — короткие, точно обрубленные плоды, с закругленными концами. Но синева на большом пальце дальше как будто бы не распространялась. Сообразив, что беспокоит лейтенанта, Горбунов заметил:

— Бронебойный я прошлый раз неосторожно уронил на ногу. Палец зашиб. Наверно, сойдет ноготь‑то.

— Ноготь не беда, вырастет, — успокоил Тимофеев, укрывая ноги Горбунова. — А ты, Семен, нос‑то не вешай, почаще двигайся, да подкрепляйся, продуктов вишь, сколько!

Фашисты не беспокоили танкистов целый день. Чирков с Чернышевым убрали снег из танка, набившийся за ночь, протерли призмы приборов наблюдения, насколько доступно — почистили оружие. В общем, провели «санитарный день», как выразился Чирков.

Лучше чувствовал себя и Горбунов. Всегда сдержанный во всем, что касается его лично, он на радостях даже разоткровенничался. Стал вспоминать многое о себе.

— Из Тардовки мы. Землеробы башкирские. Семейка у нас была дружная — пять братьев и две сестренки. Старший погиб еще в гражданскую, а остальные сейчас воюют. Меня, как встал на ноги, сразу к технике потянуло. Когда только колхоз организовался, я девятнадцатилетним парнишкой сел на жнейку. А потом подался на курсы механизаторов. Стал трактористом. Прямо с трактора и в армию ушел.

— Получается, у нас тут целая тракторная бригада, — улыбнулся Останин. — Я ведь тоже тракторист и комбайнер. Как, бывало, запустишь свой голубой корабль по волнам пшеничного поля, душа поет. От пшеницы бункер прямо распирает, полуторки отвозить не успевают.

Долго еще разговаривали между собой друзья–танкисты. Вспоминали прошлое, думали о будущем, хотя, казалось, обстановка не располагала к заглядыванию вперед. Но ребята были оптимистами, они верили в себя, в свое оружие, в своих товарищей. Словом, «устный выпуск мемуаров», как шутил лейтенант, прошел «на высоте», с шутками, прибаутками.

К вечеру снежные сугробы из бело–голубых превратились в пепельно–серые, ноздристые. Из‑под тающего снега показались лысые валуны и щербатые кочки. Окопы и воронки наполнились мутной водой. А когда солнце село, из‑за перистых облаков вынырнул золотой серпик луны. В ее бледном свете Останин, несший в этот момент дежурство, заметил у немцев какое‑то движение. Тотчас же все заняли свои места и приготовились к обороне.

Гитлеровцы шли согнувшись, полукольцом охватывая танк, чтобы подойти к нему одновременно с трех сторон. Двигались они сначала медленно, все ускоряя и ускоряя шаг, затем побежали.

Спаренный и курсовой пулеметы застрочили одновременно. Фашисты бежали и падали, вставали и снова бежали. Однако ряды их редели, бег застопорился, будто споткнувшись обо что‑то, положенное поперек их пути. Наконец, те, что остались, залегли, а потом, шлепая по грязи и мокрому снегу, начали откатываться.

Тимофеев дал команду прекратить огонь. Он решил, что можно пока передохнуть. Но тут Чернышев, дежуривший у кормового пулемета, крикнул:

— Группа противника с тыла!

— Бей, Паша, чего смотришь?! — ответил Тимофеев, повернув перископ. Кормовой пулемет дал длинную очередь и, разрядив полдиска, замолчал, словно поперхнувшись.

— Что за задержка?! —с отчаянием в голосе воскликнул Тимофеев, наклонившись чуть ли ни к самому уху Чернышева.

— Двоих остановил, а третий — в «мертвом пространстве». — Громко ответил Чернышев.

Тут же они услышали, как на левом крыле танка против револьверного отверстия заскреблись кованые сапоги. Бросать гранату поздно: немец был уже на танке. Он пытается взобраться на башню — люди в машине слышат это отчетливо. Сейчас поползет. Тимофеев, выбив заглушку револьверного отверстия, дважды выстрелил. За бортом послышался отчаянный вскрик, хриплый стон. Что‑то мягкое и тяжелое плюхнулось в грязь.

— Не мешало бы и гранату для верности, — как бы рассуждая с самим собой, заметил Останин и, не дожидаясь разрешения командира, выхватил из кармана гранату, приоткрыл люк и выбросил ее за борт.

— Вот теперь совсем другой компот, фриц в перевязке нуждаться не будет, — подытожил он, когда за бортом раздался глухой взрыв.

— Считай, десятка полтора их полегло сегодня. Неплохо, очень неплохо, ребята, — похвалил бойцов Тимофеев, когда кончился бой.

— Хватит им теперь работы до утра. Намотаются, бедолаги, пока убитых и раненых по грязи будут выво–зить, — приосанился Останин. — Ничего, пусть привьь кают.

С продуктами и боеприпасами теперь стало лучше. Чирков, освоив «дорожку», еще несколько раз ходил к своим и всегда возвращался с вещевым мешком, наполненным продуктами и ручными гранатами.

Несколько раз его подменял сержант Григорий Батыгин — танкист из другого экипажа, который добровольно вызвался помочь товарищам. Почувствовал себя лучше и Горбунов, хотя ноги все еще не позволяли ему занять место у орудия. Эту обязанность выполнял старшина Останин. Фашисты от своего бессилия приходили в ярость.

Атаки не прекращались ни днем, ни ночью. Фрицы изматывали танкистов артиллерийским и минометным огнем, но заставить экипаж покинуть машину они так и не смогли.

Наступили семнадцатые сутки. После двух морозных дней снова началось потепление. С моря подул влажный весенний ветерок. А когда стало вечереть, небо очистилось от рваных туч, и на его темно–голубой лазури одна за другой замерцали звездочки.

— Ночь будет светлая, сегодня вылазка не удастся, — проговорил Тимофеев, наблюдавший в перископ.

— Не беда, проживем как‑нибудь, запасы еще есть. А вот поспать было бы не так уж плохо, — щурил глаза Останин. — Пора бы фрицам и честь знать: сегодня мы три атаки отбили, довольно с нас. А, братцы?

Точно выполняя заказ танкистов, немцы в эту ночь особой активности не проявляли. Лишь изредка подсвечивали ракетами.

К полуночи дежуривший у приоткрытого люка Чернышев заметил медленно двигавшуюся по земле тень. Он легонько толкнул Тимофеева. Лейтенант нехотя поднялся.

— Что, опять идут?!

— Кто‑то ползет к нам.

— Один?

— Пока вижу одного.

— На, возьми. — Тимофеев сунул в руки Чернышеву гранату; другую зажал в своей руке.

Останин, дремавший у орудия, встрепенулся, потянулся к пулемету.

— Лезут, товарищ лейтенант?

— Пока, Саша, еще не ясно. Кто‑то ползет к танку с левого борта.

Тень человека нестерпимо медленно приближалась.

— Кажись, свой, — вполголоса сообщил Чернышев, — на спине какой‑то груз, не немцы же с гостинцами к нам.

— Свой, — послышалось вскоре из‑за левого борта. — Это я— Батыгин.

Чернышев откинул крышку башенного люка.

— Получайте, — опуская в люк вещевой мешок, тихо сказал Батыгин, шаркая подошвами сапог по крылу танка, — тут вам и еда, и гранаты, и даже фронтовая газетка. Да еще весточку имею.

— Спасибо, друг, давай скорее выкладывай свою весть, ежели она добрая, — Тимофеев принял у него мешок и осторожно опустил вниз.

— С недоброй вестью не стал бы брюхом путь утрамбовывать. Готовится наше командование. Вчера еще несколько танков из ремонта получили. Экипажи подобрали, зарядились полностью. Днем приходили майор и один капитан из пехоты, долго о чем‑то совещались с комбатом. Сибиряки пришли — снаряжение будь здоров, с иголочки. Когда пехотные ушли, комбат собрал офицеров, ставил задачу… Ну, а я, как есть «безлошадный» попросился до вас.

Шипя, взвилась ракета и, расколов темноту, повисла над танком. Батыгин кувырком свалился с машины, полежал, пока не наступила темнота, и пополз обратно.

В танке больше никто не спал, ждали рассвета. Медленно тянулось время, минуты танкистам казались часами. Каждый думал об одном: может быть, сегодня. Напряжение стало еще томительней, когда на востоке, сквозь туманную дымку прорезалась узкая золотая полоска утренней зари. У Тимофеева, который безотрывно сидел у смотрового прибора, от усталости слезились глаза.

— Ни черта не видно и не слышно. Со стороны моря туман наползает, — в сердцах проговорил он и с досадой махнул рукой.

Вдруг он замолк на полуслове, прислушался. Точно, никаких сомнений: уж этот звук он отличит среди тысяч других.

— Танки, братцы, наши танки!

Останин тоже прислушался.

— Точно, наши. Как пить дать! Идут! По отсечке слышу — КВ! Только бы на минное поле не наскочили!

А шум моторов все нарастал. Приближался, превращаясь в сплошной рев. Шли наши танки. Над низко стелющимися клочьями тумана показалась танковая башня, другая, третья… Еще и еще… Следом за ними, перекатываясь серыми комочками, растворяясь в дымке тумана, двигалась пехота. Танки не торопились, чтобы не оторваться от тех, кто неотступно следовал за ними.

— К бою! — громче обычного крикнул Тимофеев и припал к зеркалке перископа.

Все замерли на своих местах. Даже больной Горбунов, застонав, рывком поднялся с днища танка и потянулся к пушке, за которой сидел Останин. Тот по–дружески отстранил его.

— Сиди, Семен, сиди. Справимся и без тебя. Мне‑то у рычагов делать, нечего. Копыта‑то сломаны.

Над окопами противника почти одновременно встало несколько земляных столбов, брызнуло беловатым секущим пламенем.

— Ловко наши пушкари их накрыли, — Тимофеев задыхался от радостного волнения.

Разрывы снарядов минут пять следовали один за другим, все чаще и чаще. Танки вели пушечный и пулеметный огонь, увеличивая скорость.

— Куда прет,.. — выругался Останин. — Эх, черт, наскочит на мины!

Одна наша машина стала забирать влево, направляясь прямо к окопам гитлеровцев. За ней бежала пехота.

— Бери правей, в обход балочки! — крикнул Останин и барабанил кулаками о стенки башни, забыв, что никто его не услышит.

Тимофеев откинул крышку башенного люка, протиснул наружу голову и плечи, чтобы подать знак, но в это время у левого борта мчавшегося танка высоко поднялся рыжий султан дыма и огня. Машина судорожно дернулась, низко клюнула носом и, развернувшись влево, застыла на месте метрах в трехстах от фашистских окопов.

— Ох, ты, — вырвалось у Тимофеева, — подорвался!

Остальные танки, заметив происшедшее, стали резко забирать вправо, за ними и пехота.

В окопах фашистов часто затарахтели пулеметы. В их раскатистую дробь тявкающим баритоном вмешались автоматные очереди и трескучие ружейные выстрелы. Ливень свинца обрушился на нашу наступающую пехоту, отрезая ее от танков. Она сначала замедлила движение, а затем, прижатая огнем, залегла и стала окапываться.

Ободренные неожиданным успехом, гитлеровцы поднялись из окопов и, несмотря на огонь танков, двинулись в контратаку.

— Поднялись! Идут! Огонь! — скомандовал Тимофеев.

Пулеметы танка ответили частой дробью. Неся потери, фрицы перебежками шли на сближение.

Пулемет Останина, израсходовав весь диск, замолк. Грохнула пушка, снаряд разорвался прямо в цепи контратакующих.

— Неужто опять отобьют? — с болью в голосе спросил Чернышев, вставляя дрожащими от волнения руками новый диск.

Останин нажал на спуск, и снова неистово забился пулемет. Потом ударила пушка.

— Не нравится. Гады! — крикнул распаленный боем Останин, заметив, что там, где разорвался посланный им снаряд, гитлеровцы больше не поднимаются.

— Товарищи! Еще танки идут, из балки у высотки заходят во фланг, — обрадовался Тимофеев и, пренебрегая опасностью, высунулся по грудь из люка.

Четыре КВ, ведя за собой пехоту, вышли из дальней балки и ударили по левому флангу противника. Внезапное появление новой группы танков и беглый огонь ошеломили гитлеровцев. Цепь дрогнула, ряды смешались и, оставляя убитых и раненых, они побежали назад, к своим окопам.

КВ уже трамбовали окопы противника, когда мимо танка Тимофеева пробежала группа пехотинцев с винтовками наперевес. Один из них в измазанной грязью шинели и с волочащейся по земле обмоткой, сняв на ходу ушанку, крикнул:

— Вылезай, танкисты, фрицы улепетывают!

Легко, точно не было усталости, Тимофеев оттолкнулся руками, впервые за 18 суток вылез из люка и поднялся на крышку башни. Он стоял чумазый, заросший густой щетиной, ослепленный мартовским солнцем, и, казалось, с удивлением рассматривал свою непобежденную маши–ну. А оттуда, изнутри, выбирались его товарищи, такие же заросшие и такие же счастливые, — люди стальной воли.

Впереди, далеко за окопами гитлеровцев, нарастал бой…

Военный совет Крымского фронта от имени Советского правительства наградил танкистов: лейтенанта Тимофеева — орденом Красного Знамени, старшин Останина и Горбунова — орденами Красной Звезды, сержантов Чиркова и Чернышева — медалями «За отвагу».

Только недавно из архивных документов и переписки с родственниками стала известна дальнейшая судьба членов геройского экипажа. Все они после короткого отдыха снова пошли в бой. Но случилось так, что служили они потом в разных экипажах, и почти все пали смертью храбрых.

Лейтенант Николай Андреевич Тимофеев, пробыв в санбате две недели, вернулся в свою часть. Из старого состава экипажа с ним был только сержант Чирков. Вскоре Тимофеев снова отличился и был награжден орденом Красной Звезды.

В одном из тяжелых боев противнику удалось поджечь танк Тимофеева. Спасая экипаж, он последним оставил горящую машину, но когда, отстреливаясь, стал отходить, его догнала фашистская пуля. Был тяжело ранен и сержант Чирков. Пролежав более трех месяцев в госпитале, он отказался остаться в тылу, попросился в часть и снова зазвучал его голос в эфире. Последнее письмо от него жене Лине прибыло летом 1943 года. Вскоре после этого Лина Васильевна получила другое письмо. Долго не решалась она вскрыть конверт, дрожали руки. А когда вскрыла, заплакала: ей сообщали, что старший сержант Григорий Иванович Чирков, проявив геройство и мужество в боях с фашистскими захватчиками, 29 сентября 1943 года погиб смертью храбрых. Похоронен в саду гражданина Резина на юго–западной окраине хутора Новый Господарь, село Великая Каратуль Переяславского района Киевской области.

После длительного лечения в тыловом госпитале снова вернулся в танковую часть и стал командиром ору–дия старшина Семен Горбунов. Не покинув горящего танка, он погиб в одной из жарких схваток.

Неизвестной осталась судьба сержанта Чернышева.

И только один из состава героического экипажа, старший механик–водитель старшина Александр Корнилович Останин, израненный, контуженный вернулся в свое родное селение — Кипель Юргалинского района Курганской области.

Инвалид Великой Отечественной войны, он не пошел на отдых, а продолжает трудиться. Он уже не может водить комбайн и руководит ветеринарным пунктом в своем колхозе. Коммунисты бригады не раз избирали его секретарем партийной организации.

Досадный случай произошел с награждением Останина. То ли по вине писаря, переписывавшего список представленных к награде, то ли машинистки, печатавшей проект приказа, в фамилии героя была изменена одна буква, а в отчестве — две. И Останин превратился в Астанина, а Корнилович — в Кирилловича. Эта досадная опечатка привела к тому, что получить награду оказалось труднее, чем ее заслужить. Двадцать три года в личной карточке стояла отметка: «Награда не вручена». И только в 1965 году она, при непосредственном содействии автора этих строк, нашла героя…

ВМЕСТЕ С ПЕХОТОЙ

Все получилось как‑то неожиданно. То ли распутица подействовала на противника, то ли он на отдельных участках был слабо подготовлен к обороне, но с первой же минуты общего наступления Крымского фронта немцы начали отходить, не оказывая серьезного сопротивления. Лишь изредка их артиллерия вела ленивый огонь по нашим танкам, да иногда откуда‑то из глубины обороны, резко прошуршав в воздухе, прилетала стайка мин. Но все наши бойцы, от рядовых до старших командиров, относились к этому подозрительно и не торопились ликовать. Враг хитер. Бой еще продолжался и неизвестно чем он кончится.

Гусеницы наших танков, плотно перебинтованные сотнями килограммов липкого грунта, перемещались с натугой, машины шли медленно. Уже сколько раз командир танковой роты лейтенант Василий Горячев пытался выдвинуть роту вперед, чтобы, идя по пятам немцев, не дать им оторваться и организовать сопротивление. Но танки, тяжело утопая в грязи, не могли развивать желательную скорость. Надо же, чтобы как раз накануне наступления этак развезло.

Василий с досадой еще раз прильнул к перископу, чтобы не упустить малейшего изменения в обстановке, и тут же определил, что немцы уже пришли в себя и начали цепляться за каждый удобный для обороны рубеж, прижимая наступающих плотным ружейно–пулеметным огнем к земле.

С большим трудом, неся потери, наши войска все же продвигались вперед и вышли наконец к маленькому селению Тулумчак. Правда, селением его можно было назвать условно. Вряд ли кто селился там сейчас, в этих развалившихся, искореженных войной, домишках. Разве только вражеские солдаты. Да, именно они. Ибо стоило нашим войскам немного двинуться вперед, как из, казалось бы, мертвых руин раздались пулеметные очереди. Словно стараясь обогнать друг друга, затрещали автоматы. Целые потоки пуль обрушивались на наступающую пехоту. Она замедлила движения, а потом совсем остановилась и залегла в еще холодную, размокшую землю.

Наблюдая за полем боя из танка, Горячев хорошо видел, что делалось в расположении противника, гитлеровцы накапливали силы в траншеях на восточной окраине селения. Лейтенанту стало ясно, что немцы готовятся к контратаке.

Правее, в балке, сквозь жижу тумана виднелись два танка правофлангового взвода. Они стояли неподвижно, уткнувшись в небольшой ручеек. Третий, судя по поручневой антенне командирский танк, обходил бомбовую воронку, видимо, направляясь к ним на выручку. Впереди него, точно перед ножом бульдозера, лениво перекатывался валун из грязи.

— Щука, Щука! Я Коршун, — радировал Горячев. — Заходи во фланг справа. Обходи балку. Подави огневые точкй… Как понял?.. Прием! — В наушниках раздался сначала сухой, словно пистолетный выстрел, треск, потом резкий свист, а когда свист прекратился, удалось уловить лишь бессвязные обрывки слов:

— Коршун… я… заходить… есть понял…

— Понял! — Обрадовался Горячев и начал искать в эфире командира второго взвода.

— Резеда! Резеда!.. Я Коршун. Отвечайте, Резеда!.. Подавить огневую точку за разрушенным сараем. Как понял?.. Прием.

Командир второго взвода, наступавшего слева, не отвечал. Накатившаяся волна густого, как сметана, тумана закрыла левый фланг, и Горячев ничего уже не видел. Оттуда слышалась лишь перебранка автоматов, да изредка рявкала танковая пушка. Остальные машины не имели раций. Связь с ними, а следовательно, и управление было только зрительным.

«Верно, и второй застрял, — с грустью подумал командир роты. — Сейчас фашисты начнут контратаковать, тяжело придется нашей пехоте». И перейдя на внутреннюю связь, крикнул механику–водителю:

— Нажми немного, Леша. Держи прямо на развалины у подвала. Там пулеметное гнездо. Раздавим его гусеницами.

— Выше второй передачи не берет, товарищ лейтенант, — ответил механик–водитель. — Уже с полкилометра ползем на брюхе, того и гляди забуксуем.

— А ты доверни влево на бугорок, вон к концу балочки, там вроде посуше.

Танк, вгрызаясь гусеницами в размокший грунт, начал забирать влево. И получилось так, что машина во время маневра на какие‑то мгновения подставила свой правый борт противнику. И тотчас же послышался звонкий удар по броне. Заряжающий, который только что повернулся за очередным снарядом, слабо вскрикнув, опустился на днище: бронебойный снаряд, пробив борт, раздробил ему кисть левой руки и, ударившись о другой борт, упал к ногам. Заметив это, лейтенант крикнул:

— Скорее перевяжись, я пока один справлюсь. Надо разбить амбразуру подвала, иначе нашей пехоте не пробиться.

Два снаряда, один за другим выпущенные Горячевым, подняли густой столб пыли там, где из темных амбразур подвала мигало и плескалось пламя пулеметных очередей. Танк командира роты уже обошел балку, когда снова послышался удар снаряда по броне, где‑то рядом с моторным отделением. В машине удушливо резко запахло бензином, едкий сизоватый дымок защипал глаза.

Скоро языки пламени забегали по моторной перегородке, пробиваясь в боевое отделение танка. Двигатель заглох. Машина горела.

Шустрые бахромистые огоньки распространялись с нагловатой пронырливостью, подбираясь к боеприпасам. Горячев выпустил длинную пулеметную очередь, соскользнул с сиденья и, стараясь быть спокойным, скомандовал:

— Срочно всем оставить танк!

Привычным движением руки он откинул крышку люка. В машину ворвался свежий воздух. Огонь мгновенно охватил пропитанный маслом брезентовый коврик на днище, лизнул засаленный комбинезон заряжающего и змейкой побежал по нему вверх. Сорвав с головы танкошлем, Горячев несколькими быстрыми лихорадочными ударами сбил пламя с комбинезона, а в следующее мгновение его сильные руки подхватили раненого, подняли его и вытолкнули через люк из танка.

— Отходи как можно быстрее в балочку, не то огонь доберется до баков, будет поздно, — крикнул он товарищу.

Обернувшись к механику–водителю, лейтенант заметил сквозь темную занавеску дыма, что тот, наклонившись набок, почему‑то копошится у открытого переднего люка. Офицер быстро пробрался в носовую часть, крепко, обнял механика за плечи и, напрягая голос, крикнул в самое ухо:

— Товарищ сержант, чего замешкались, выполняйте приказ! Немедленно оставить машину!

Механик быстро повернулся к командиру. Его глаза встретились с глазами лейтенанта, затем взгляд скользнул куда‑то вниз, и Горячев заметил в его поднятых руках сумку с ручными гранатами. Офицер взял ее себе, помог сержанту протиснуться через узкий передний люк и подал ему гранаты.

Теперь в танке остался один Горячев. В боевое отделение с торжествующим треском пробивалось пламя. То мгновенными наскоками, то медленно, с осторожностью подкрадывалось оно к оставшимся снарядам и пулеметным дискам, каждую секунду грозя взрывом. Лейтенант, метнувшись к пулемету, начал торопливо снимать его. Раскаленный воздух вихрем крутился вокруг, залезал под тужурку, обжигал спину, грудь. Огонь жег лицо и руки. Горячев быстро снял пулемет, сильным толчком послал его на носовую броню и уже собирался покинуть машину, как вдруг вспомнил, что при пулемете всего лишь один диск. Глубоко надвинув на глаза шлем и вдохнув полную грудь воздуха, он снова бросился в объятое пламенем боевое отделение. Прикрыл лицо рукавом кирзовой тужурки, ощупью добрался до боеукладки, схватил четыре уже нагревшихся пулеметных диска и метнулся к открытому люку.

Когда он спрыгнул на землю и начал с одежды сбивать пламя, раздался сильный взрыв — взорвался бензиновый бак. Из люков выбросило громадные фонтаны пламени и клубы черного, как сажа, дыма. Упругая волна горячего воздуха сильно толкнула в спину. Сверху неистовым фейерверком падали горящие капли бензина.

Глубоко вздохнув, лейтенант подхватил пулемет, в несколько прыжков достиг небольшого бугорка и упал перед ним лицом вниз. Выдыхаемая землей испарина охладила обожженную кожу рук, освежала лицо. Осторожно приподняв голову, он увидел, как быстро оживали развалины. Ободренные гибелью танка, гитлеровцы выскакивали из укрытий и, стреляя на ходу, бросились в контратаку. Над головой лейтенанта скрестились нити автоматных трасс. Пули то справа, то слева с визгом рвали землю на холме бугорка, оставляя там заметные оспины. Широко раскинув ноги, он поудобнее улегся на разжиженную землю, до боли в ключицах прижался к плечевому упору пулемета и резко нажал на спуск. Пулемет залился длинной очередью. От его отдачи мелкой дрожью забилось распластанное тело лейтенанта. За три очереди он расстрелял весь диск и, лишь убедившись, что гитлеровцы повернули вспять, снял палец со спуска.

В сотне метров впереди, там где легла первая пулеметная очередь, валялось несколько фигур в серо–зеленых шинелях.

— Ну, что, гады, получили! — Зло прокричал Горячев, и, оглянувшись, вытер рукавом грязные капли пота с разгоряченного лица. Он увидел, как от горевшего танка, то падая, то поднимаясь, бежал к нему солдат. В руках у него что‑то чернело. Лейтенант следил за его отча–янными бросками и никак не мог понять, что ему тут понадобилось. Вот солдат опять поднялся, и сделав несколько прыжков, упал, залег, однако не двигался больше. Горячев проследил за ним еще с минутку и понял, что он уже больше не поднимется.

Позади, там где неподалеку залегла цепь нашей пехоты, редкими искорками вспыхивали выстрелы, а метрах в тридцати левее горел его танк. Из открытых люков, как из гигантского кузнечного горна, взмывали вверх, бились багрово–красные языки пламени. К небу тянулись клубы иссиня–черного дыма. Внутри машины беспрерывно трещали патроны, изредка, тяжело ухая, рвались снаряды. И каждый раз, когда раздавался их упругий вздох, пламя высоко подскакивало и как бы выплевывало наружу искореженные куски листового металла, остатки догоравшего снаряжения да серые хлопья пепла.

Горячев поменял позицию. Рядом, почти у ног лейтенанта, повалившись на винтовку, лежал тот самый бежавший за чем‑то к нему пехотинец в измазанной глиной шинели. Каска его сдвинулась на затылок, одна нога в грязном ботинке в обмотках поджалась к животу. Правой рукой он, словно особую драгоценность, прижимал к груди пулеметный диск.

Не поднимаясь, Горячев быстро повернул голову к лежащему, подтянулся на руках и поглядел на него. Перед ним лежал еще совсем молодой, с еле заметным пушком наД верхней губой солдат без кровинки в лице. На лбу, чуть–чуть повыше переносицы, — небольшое багрово–темное пятно, а из уголка губ тонкой струйкой стекала сукровица.

«Погиб бедняга, такой молоденький, совсем мальчик», — грустно подумал Горячев. Он теперь догадался, зачем солдат так упорно бежал — он стремился передать Горячеву, обраненный им пулеметный диск.

Осторожно вынув из рук убитого диск, Горячев снова прильнул к пулемету. Перезаряжая, услышал позади себя нарастающий шум и разноголосое чавканье многих человеческих ног. Это залегшая, было, цепь нашей пехоты, утопая в грязи, снова двинулась вперед. Короткими перебежками около тридцати солдат приближались к нему. Вдруг рядом послышался басовитый голос механика–водителя:

— Товарищ лейтенант, справа из‑за развалин, гитле–ровцы готовятся к контратаке, собираются ударить во фланг. — Подхватив пулемет, Горячев рванулся вперед, пробежал метров сорок и плашмя упал в снарядную воронку.

— Леша, подбери остальные диски и ползи ко мне, — крикнул он механику, приподняв голову над воронкой.

— Есть, я мигом, — услышал он в ответ и стал устраиваться поудобнее.

Через несколько секунд пулемет снова забился в руках Горячева.

Наверно, приободренные тем, что неизвестный пулеметчик еще жив, подогретые его отвагой, наши пехотинцы тоже усилили автоматный и оружейный огонь и, дружно, стремительно поднявшись, пошли навстречу немцам. Инстинктивно оглянувшись, лейтенант увидел впереди цепи приземистую фигуру танкиста в синем комбинезоне и танковом шлеме. Его левая рука была обмотана бинтом и висела на перевязке через шею. В правой блестел пистолет. Потрясая им, танкист что‑то кричал подбегавшим к нему бойцам. «Батюшки, да это же мой заряжающий! Вот молодчага», — воскликнул Горячев. Тотчас же сперва нерешительное, а потом дружное «ура» раздалось позади и левее. Группы солдат, тяжело ступая по размякшему грунту, в заправленных под пояс полами шинелей бежали, присоединяясь к тем, которых вел танкист.

Выпустив еще один диск, Горячев машинально посмотрел туда и снова увидел заряжающего, тот низко пригибаясь к земле, все еще бежал впереди цепочки солдат. Многие уже настигали его, стремясь обогнать.

Горячев–установил поданный механиком новый пулеметный диск и снова открыл огонь. Ливень пуль стегал по ближней кучке фашистов, остановившихся в нерешительности. В ответ, словно по команде, звонко застучали автоматы и в той группе солдат, которая присоединилась к танкисту. Откуда‑то с фланга, приглушенная расстоянием, донеслась дробная трель другого пулемета. Его зеленовато–красные пунктиры уперлись в гитлеровцев как раз там, где веером ложились пули Горячева. Гитлеровцы дрогнули и стали спешно отходить.

Горячев оторвался от пулемета лишь тогда, когда его заряжающий скрылся в траншее вслед за спрыгнувшими туда гитлеровцами. За ним, обгоняя друг друга, бежали наши солдаты. Поднявшись на бруствер, они быстро исчезали в траншее и за развалинами домов. Оттуда доносились короткие автоматные очереди, редкие взрывы ручных гранат, брань, крики и вопли раненых.

— Вот так музыка… Траншейного боя музыка, — повернувшись к механику, сказал Горячев и начал растирать затекшие пальцы.

Пулемет, качнувшись на сошках, свалился на мокрый край воронки. Клубы пара белым облачком вырвались из‑под раскаленного ствола.

— А все‑таки давай, Леша, новый диск, в этом осталось не больше десятка патронов. Неровен час…

— Товарищ лейтенант, один диск остался, а вот левее развалин сарая, смотрите…

Горячев, принимая диск, быстро оглянулся влево. В черном шлейфе дыма, отогнанного ветерком от горящего танка, метрах в стапятидесяти двигалась группа немцев. Впереди маячила длинная фигура офицера в фуражке с высокой тульей. Гитлеровцы шли редкой цепью без единого выстрела.

— Хотят ударить в спину, — скороговоркой выпалил Горячев. — Нате‑ка выкусите. — Он подобрал пулемет, стремительно выскочил из воронки и бросился группе наперехват. Пробежал метров сорок и, заметив крутолобый валун на'краю небольшой канавки, залег за ним.

Медленно тянулись секунды. С замиранием билось сердце. От напряжения слезились глаза. Враг подходил все ближе и ближе.

«Подпущу еще метров на двадцать, — думал лейтенант, — и хлестну длинной, на весь последний диск, очередью». Он положил палец на спуск, прижал к плечу пулемет и вдруг ощутил его всем своим существом. Они составляли сейчас одно целое — человек и его оружие. И ничто не страшило Горячева. Он знал: немцы не пройдут!

«Пора!» — Линия прицеливания уперлась в грудь офицера, немного повыше пояса. Палец плавно нажал спуск. Офицер, пошатнувшись, клюнул головой землю. Взмахнув высоко руками, вслед за ним повалились еще два фашиста. Остальные остановились, потом повернули и бросились к развалинам. Пулемет, отбивая дробную чечетку, поливал убегавших свинцом.

Но вот в перестук пулемета вплелся глухой рев танкового мотора. Над развалинами белого ракушечника замаячил темный силуэт танковой башни, затем показался и весь броневой корпус. Командирский танк третьего взвода, зайдя с тыла, утюжил развалины и траншеи, уничтожая оставшихся в живых гитлеровцев.

Лейтенант Горячев с пулеметом в руках поднялся во весь рост. К нему подошел механик–водитель. Метрах в ста от них в сером мареве февральского дня стоял черный обуглившийся корпус их боевой машины. Она все еще дымилась. Едкий запах сгоревшей. резины висел в воздухе. Танкисты сняли ребристые шлемы и, склонив головы, несколько секунд стояли в молчаливом раздумье.

Через несколько дней после взятия Тулумчака перед строем танкового батальона командир 55–й танковой бригады полковник М. Д. Синенко зачитал приказ Военного Совета Крымского фронта о вручении лейтенанту Горячеву Василию Абрамовичу ордена Красного Знамени.

НА КОЙ–АСАНСКОМ НАПРАВЛЕНИИ

Сквозь редкие разрывы взъерошенных серовато–дымчатых облаков брызнул луч нырнувшего в седловину гор неулыбчивого солнца. Сырой ветерок пахнул в лицо едким запахом сгоревшего тола и пороховой гари. На вспаханную, копанную и перекопанную снарядами землю тяжело опускались завитые клубы дыма и пыли. Прогремел последний орудийный выстрел. Короткими очередями, словно выбросив остатки накопившейся за день злобы, выстрелили станковые пулеметы. И стало непривычно тихо впервые за три дня, в течение которых войска 51–й армии Крымского фронта безрезультатно пытались овладеть господствующей высотой юго–западнее селения Корпечь. Это была не простая высота, а ключевая позиция укрепленного района фашистов Кой–Асан–Владиславовка. Вот почему немцы так сражались за нее.

Сегодня, в этот третий день, 19 марта 1942 года, бой был особенно злым и напряженным. Отлично разобравшись в замыслах нашего командования, гитлеровцы держали оборону намертво, с решимостью обреченных. Большие потери не останавливали их. Они до десяти раз переходили в контратаки. Дважды им удавалось добираться до нашей передней траншеи, и дважды наши подразделения отбрасывали их назад дружными и энергичными ударами.

Тысячи снарядов и мин изрешетили узкую, километра в полтора шириной, полоску Крымской земли. Казалось, еще и сейчас, когда уже не стало слышно выстрелов, она продолжала вздрагивать и покачиваться. Куда ни глянь, везде следы недавней битвы: желтыми струйками дыма дышат разновеликие воронки; слезится бурая, вывороченная взрывами глина; у наспех отрытых окопчиков кое–где валяются целые и разбитые винтовки, исковерканные автоматы, кучи почерневших стреляных гильз, подсумки с обоймами и брезентовые сумки с ручными гранатами, стальные каски со светящимися отверстиями и рваные, окровавленные плащ–палатки. Между снарядными воронками и разрушенными окопами — изуродованные трупы — немного’в серых шинелях и много — в грязно–зеленых. От переднего края, где все еще что‑то горело и ухало, в пропитанной кровью, покрытой копотью и грязью одежде ковыляли раненые. Одни из них брели самостоятельно, опираясь на автомат или винтовку, других поддерживали сопровождавшие их товарищи. Это было печальное зрелище. И даже привычные ко всему фронтовики в изумлении замирали перед ним, точно только сейчас сообразив, что ведь и их могла постичь та же судьба.

По полю, не спеша, бродят солдаты специальной команды с лопатами в руках. Углубив бомбовую воронку, бережно укладывают в братскую могилу тех, кто погиб, и так же неторопливо забрасывают ее прокопченными комьями земли.

В надвигающихся сумерках смутно видны черные силуэты танков. Они стоят и на «ничейной» земле и за передним краем противника. Одни подбиты снарядами, другие разворочены противотанковыми минами, третьи сгорели. Некоторые еще дымятся.

За три дня их осталось на поле боя много. 40–я танковая бригада подполковника Калинина вышла из последнего боя только с шестью оставшимися на ходу «тридцатьчетверками», а отдельный танковый батальон — с тремя Т-26. Урча моторами, они сосредоточиваются за восточными скатами высоты 28,2.

Здесь, в неглубоком капонире, вкусно дымится походная кухня. Раскаленные крошки крымского ракушечника, проваливаясь сквозь колосниковые решетки, ярко–белыми звездочками падают на утрамбованный суглинок. Их подхватывает ветерок и щедро разбрасывает вокруг, от чего местность выглядит усыпанной светлячками. Дрова на Керченском полуострове редкость: их привозили из‑за моря, а кухни отапливались пиленым ракушечником, предварительно пропитанным дизельным топливом или керосином.

Каменистые скаты высоты изрезаны узкими, как щели, окопами и ходами сообщения. Окольцованные песчаными брустверами, лисьими норами, затаились индивидуальные ячейки истребителей танков.

Некоторые блиндажи и ходы сообщения сильно пострадали от мин и снарядов, разрушены авиабомбами. Глубокие бомбовые воронки поднимаются по скатам к самой вершине высоты.

За обратными скатами высоты в нескольких блиндажах, соединенных между собой ходами сообщения,'разместился КП армии. Вместо бревенчатых накатов блиндажи перекрыты стальными рамами от разбитых немецких автомашин и кусками горелого листового железа, а поверх всего этого — толстый слой грунта. Узкие входы завешаны пестрыми трофейными палатками. На вершине высоты большой блиндаж. Он весь ушел в грунт и с первого взгляда почти не виден. Но стоит приглядеться внимательней, как замечаешь черную полоску на уровне земли— амбразуру, надежно прикрытую козырьком наката. Здесь наблюдательный пункт.

На крутых склонах и в глубоких лощинах уже попахивало свежей молодой травой. Кое–где от огня и проходивших по ней технике и людей она пожухла, стала рыжеватой, а иногда ее низкорослые поникшие верхушки плакали крошечными черно–маслянистыми слезами — следы, оставленные машинами. Плакали — тоже беззвучно.

Но вот что‑то зашевелилось, послышался мерный топот сапог, осторожный лязг железа, шуршащий всплеск пыли. Больше не было тишины. Подтягиваясь к передовой, шагали солдаты.

Темнота сгущалась. Когда рассветет, все начнется сначала. А пока под ее спасительным покровительством накапливались силы для завтрашнего боя: подтягивались к передовой новые подразделения, чинилось оружие, ремонтировалась техника.

Километрах в пяти от переднего края, среди развалин селения Симисотки, приютилась подвижная танкоремонтная база. Ее ремонтные бригады обосновались в полуразрушенном сарае — бывшей МТС. У этих людей тяжелая и сложная работа. Кто думает, что им на войне легче и безопаснее, тот ошибается. Ремонтники гибнут, как и другие солдаты: то их накрывает вражеская артиллерия, то им самим приходится ползти на передовую, чтобы привести в чувство заглохшую машину. У себя на базе они работают день и ночь. Словно опытные хирурги, «потрошат» они стальные организмы танков: меняют моторы, заваривают пробоины, сращивают гусеницы. Отсюда каждый день, как из госпиталя, «выписываются» и возвращаются в строй боевые машины.

В чудом уцелевшей эмтээсовской кузне день и ночь жужжат походные горны. Слышится дробный, как будто еще из довоенных времен, перестук молотков.

Здесь работает много людей различных специальностей и, если бы не страшные язвы войны вокруг, могло бы показаться, что идет в МТС обычная подготовка к весеннему севу, и потому так много суеты, перебранки, рабочего гомона.

Но ремонтировали тут не тракторы, а танки, которые еще недавно дышали жаром и огнем, шли напролом сквозь вражеские заслоны, пока не застыли, остановленные снарядами. Машины отбуксировали сюда, и сейчас другие люди, не те, которые сидели в них и управляли ими, будут выстукивать их железные тела, чинить их, латать. И эти люди по зияющим пробоинам и застывшим пятнам крови будут хорошо читать историю недавнего боя, читать молчаливо, про себя и так же молчаливо сокрушаться судьбой танкистов, скрывая свою боль и тоску остервенелой, до ломоты в костях, работой.

Именно так вел себя сейчас электросварщик ефрейтор Цибанов. Сцепив зубы, изредка посылая проклятия в сторону врага, он переходил от машины к машине и, точно волшебник в фантастических фильмах, рассыпал мириады звезд. За ним от сварочного агрегата черными, упругими змеями волочатся провода высокой изоляции. Сутулый, ширококостный, в больших кожаных рукавицах и широком брезентовом костюме, Цибанов скорее походил на портового грузчика, нежели на бойца. Лишь красная звездочка на выкрапленной брызгами металла ушанке выдавала в нем солдата. Но аккуратно заваривая пробоины в броневом корпусе, латая орудия смерти, он думает совсем о другом.

«То ли дело баржи варить! Сделал посудину, она и плавает, как лебедь на речной волне. Либо нефть, либо хлеб возит —народу польза. А тут для убийства человека машины придумали. Воевали бы как раньше — стенка на стенку, кто сильнее, того и верх. Тут уж, как пить дать, мы бы фашистам хребет сломали. А то вон в пятьсот лошадей мотор поставили, и пять человек на нем воюют, других людей убивают. Хотя, ежели подумать, то какие же фашисты люди? — Зверье».

До войны Цибанов варил речные баржи в одном волжском затоне. Сотни километров сварных швов вывели его проворные, сноровистые руки.

— Побьем Гитлера, опять буду самоходные баржи варить с палубными надстройками и капитанскими мостиками, — делился он с подручным своими мыслями.

Сегодня у Цибанова трудный день: на трех танках пришлось варить разорванные минами днища…

Потолочная сварка. Лишь тот, кому приходилось иметь с ней дело, да еще во фронтовой обстановке, поймет, что это такое. Танк приподнимают специальными приспособлениями, но лишь на такую высоту, чтоб человек мог забраться под него. Сварщик работает, лежа на ^спине. Огонь и оплавленные капли металла падают на его руки, одежду, а он должен, ни на что не обращая внимания, следить за швом, вести его ровно и аккуратно. Хорошо, если так продолжается недолго, если имеешь дело только с одной машиной. А если в таком положении приходится трудиться не час и не два, а целый день, если танков несколько? Попробуйте выдержать! Да еще с державкой в руках, когда к боли в спине прибавляется такая же боль в руках, и они, кажется, перестают повиноваться тебе, становятся ватными, не своими. А рядом, недалеко, ложатся снаряды.

Такой трудный денек выдался сегодня. Шутка сказать — потолочная сварка у трех танков! Закончив последний, Цибанов выбрался из‑под машины и, еще не поднимаясь, крикнул напарнику:

— Кончай, малый, глуши свою тарахтелку, пойдем в «спальню». — Он встал, резко расправил плечи, несколько раз сделал приседание, прикурил от электрода и, не спеша, пошел по вихлявшей между развалинами стежке к подвалу.

После тяжелого двенадцатичасового труда отправились на отдых и монтажники. Прошлую ночь им совсем не удалось отдохнуть: противник методично посылал снаряд за снарядом на территорию базы.

— Хуже гнуса надоели, — чертыхался ефрейтор Зотов, чуть сутуловатый, охочий до острого словца сибиряк.

Однако отдохнуть не пришлось и в эту ночь. Только разместиться успели, как прибыл адъютант начальника автобронетанкового управления фронта генерал–майора танковых войск Вольского и передал начальнику базы новый приказ. Это был своеобразный приказ, необычный даже в военных условиях. В нем ничего конкретного, кроме указания о необходимости срочно ремонтировать танки, не было. Количество не упоминалось. Генерал требовал: к утру должно выйти из ремонта столько танков, сколько люди в состоянии будут сделать.

Ремонтников подняли по тревоге. И когда им сообщили о приказе, никто не приуныл, никто не сослался на усталость, никто даже про себя не подумал о прерванном сне. Они знали: раз генерал не указывает точного числа танков, значит, он им крепко верит, значит, они должны дать не столько танков, сколько смогут, а больше, чем смогут даже представить себе. Еще не очнувшись от сна, слегка покачиваясь на усталых ногах, они разошлись по рабочим местам. Как‑то само собой получилось, что коммунисты и комсомольцы собрались вокруг комиссара и устроили пятиминутку. Не было ни речей, ни письменных резолюций. Решили коротко и ясно: личным примером показать, как надо работать. С этой минуты не существовало больше слов «усталость», «недомогание», «отдых».

Вместе со всеми выбрался из своей «спальни» и сварщик Цибанов.

Поеживаясь от ночной прохлады, он широко и сладко зевнул, потянулся несколько раз. Но сон не уходил. Тогда он попрыгал немного, помахал руками, как боксер на ринге, и почувствовал себя бодрее.

— Да, — заметил он напарнику, — будет работенка, аж искры полетят. Ладно, опосля отоспимся. Зря будить не станут. Ребятам на передовой тоже, поди, спать охота. Честное слово, закончится война — неделю с постели не встану. У–у, и дрыхану. Ну, будя трепаться, работать надо. — Слово «работать» он произносил с ударением на последнем слоге. — Пошли…

Чтобы не демаскироваться, танки укрыли брезентами и работали с переносными лампами. Цибанов при всей своей кажущейся медлительности поспевал обслуживать все бригады и с удивительной виртуозностью. Снарядные пробоины в корпусах не заваривали — уже не хватало времени. Их просто забивали деревянными или металлическими пробками и закрашивали.

— Не может снаряд угодить два раза в одно место, — резонно рассуждал Цибанов. — Но чтобы дырка не смущала танкистов, приглушим ее колышком. Вполне достаточно. Ей, ей, ни черта сюда больше не попадет. Ну, пошли к следующему экземпляру.

«Следующий экземпляр» был с заковыкой. Дело в том, что крупнокалиберный немецкий снаряд расколол и отогнул на одном из танков кусок бортовой брони. Чтобы установить этот кусок на место и приварить, нужно было предварительно его отрезать. Как назло, днем кончился кислород, и резаком нельзя было работать. Машина задерживалась в ремонте. Обидней всего, что у этой машины все другие неисправности были устранены. Получалось, что в общем‑то годный к бою танк из‑за этого мог застрять у ремонтников.

Что делать? Как обычно в таких случаях, обратились к Цибанову — не сможет ли он отрезать броню электродом. Конечно, дело не простое и не каждый электросварщик с ним справится. Но ведь надо же что‑то придумать!

— Гм, — бормотал Цибанов, постояв у машины. — Цэ дило, как говорит старшина, трэба розжуваты. — Гм… Надо же, чтоб этак угодило в него! Сволочи фрицы, не могли по–другому стрельнуть.

— Ладно, — огрызнулся подручный, — нашел время шутить.

— А я не шучу. Это я так думаю. — Цибанов походил вокруг машины, пощупал огрубевшими пальцами броню, помурлыкал что‑то себе под нос, свернул цигарку, закурил, сделал несколько затяжек и наконец выдохнул:

— Сделаем. Прибавь‑ка газу, малый! — крикнул он своему подручному, надевая рукавицы. — Давай, давай, не жалей! — Мотор сварочного агрегата взвыл, как бешеный. Сноп голубоватых искр брызнул из‑под электрода, и струйка золотистого расплавленного металла потекла по борту к гусенице. Электрод плавил броню, прорезая в ней узкую щель. Через четверть часа кусок брони в полцентнера упал на песок рядом с танком. В следующие полчаса его установили на место и приварили. Тщательно осмотрев сварной шов, Цибанов сбил с него окалину, вытер грязным рукавом пот со лба и, подобрав электропровода, молча зашагал к следующей машине.

В эту ночь досталось всем. Работали без малейшей передышки, даже без перекура. Взвод воентехника Яковенко уже опробовал на ходу тяжелую машину КВ. Взвод Якова Головченко за ночь закончил замену агрегатов на двух танках. Бригада комсомольца старшего сержанта Рычкова к утру заменила двигатель на «тридцатьчетверке». Еще только начал сереть рассвет, а пять танков завелись и на малых скоростях, не зажигая фар, двинулись к высоте 28,2. Через полчаса по тому же маршруту отправились еще две машины. И лишь только после этого еле державшиеся на ногах ремонтники позволили себе пойти на отдых.

Впрочем, досталось в ту ночь не только ремонтникам. Предстоящий бой заставил бодрствовать и тех, кто был на высотке. С вечера сюда прибыл саперный взвод и с десяток «безлошадных» танковых экипажей. Они приводили в порядок командный пункт. Исправляли окопы и ходы сообщения, отрывали капониры для танков, оборудовали пулеметные гнезда. Земля была вязкая и в то же время жесткая, сырая и холодная. Работали молча. Только слышалось, как хлюпала выбрасываемая наверх земля да скрежетала иногда лопата, наткнувшаяся на камень. То справа, то слева возникал и сразу же замолкал приглушенный расстоянием гул моторов: танкисты устанавливали в капониры свои машины.

На высоту прибыл генерал танковых войск Вольский. Высокий, подтянутый, в ладно сидящем реглане, он шагал рядом с командиром танковой бригады Калининым, и все невольно заглядывались на него. Генерал был удивительно красив: светлые, пристально, по–умному глядевшие глаза, прямой, в меру широкий нос, волевые губы и такой же волевой подбородок. Сейчас генерал был хмур, озабочен и от этой своей строгости выглядел еще красивее.

— Глубже закапывайте танки, по башню, чтобы пушка была вплотную над бруствером, — заметил он комбригу, — тогда их снаряды нашим танкам совсем не страшны будут.

Вольский В. Т.

Генерал прибыл сюда неспроста: стало известно, что противник собирает в районе Владиславовки большой танковый кулак. Танки приходят эшелонами и сразу со станции разгрузки идут в район сосредоточения Кой–Асан–Владиславовка. По всему видно, спешно готовится танковый удар на этом участке фронта.

— Ударит, встретим, — сняв ушанку и поглаживая широкой ладонью вспотевшую лысину, взмахнул рукой Иван Петрович Калинин, переходя от танка к танку.

— Врубайся глубже, интересный мужчина, — вставил он свою излюбленную поговорку, .наставляя командиров машин. — Навалятся — подпускай ближе, бить наверняка, чтобы на каждого гада не больше одного снаряда. Команды не жди, сам решай, когда сподручней бить. Но маскируйся так, чтобы ты его видел, а он тебя — нет. В стенках не забудь ниши выдолбить, да гранат трофейных по пятку в связку. Их рукоятка длинная, бросать удобно. У гранат младшего механика–водителя оставить, нечего ему в неподвижном танке делать.

Вольский чуть поотстал от Калинина и только слушал его, не вмешиваясь в распоряжения комбрига. Генерал всегда придерживался железного правила — не подменять подчиненных. Пусть сами думают, предлагают, решают. Иначе можно незаметно для самого себя вырастить подхалима, готового только поддакивать, но не умеющего ни мыслить самостоятельно, ни решения принимать. Конечно, если требовалось, Вольский отдавал приказ и пусть только кто‑нибудь посмеет не выполнить его. Но даже и в этом случае он старался, чтобы подчиненный понял замысел командира, сердцем и душой вос–принял его, точно им самим, а не кем‑то выношенный. Тогда подчиненный действовал, что говорится, с огоньком, с инициативой, иногда развивая, сообразно обстановке, командирский приказ и не боясь брать на себя ответственность за судьбу боя!

Вот и сейчас, когда он приехал сюда, Калинин начал горячиться. Всего‑то у него было теперь десять танков — шесть уцелели после боя, четыре пришли из ремонта. И, услышав о предполагаемом наступлении немцев, рубанул.

— Сам поведу в контратаку. Врежусь в их боевые порядки, буду бить огнем и гусеницами! Только так, только дерзостью!

Вольский улыбнулся краешками губ.

— Горяч ты, брат. Сними свой малахай, остуди немного голову, да подумай, что можно сделать с десятком танков в открытом бою с целой дивизией? А не лучше ли все же выбрать поудобнее позицию у северо–западных скатов на краю балки да поаккуратней закопать ваши «тридцатьчетверки». А в юго–восточной балке поставим пяток машин бригады Вахрушева. Вот и бейте противника с места. А повернет назад — вылезайте из засад, догоняйте.

Калинин постоял несколько минут с закрытыми глазами. Вроде спит. Потом открыл глаза.

— Понял, товарищ генерал. Это вы здорово решили.

Потом они вместе пошли смотреть, как осуществляется приказ. Кажется, порядок.

Командир прибывшей сюда ночью противотанковой батареи лейтенант Зарубин хлопотал над оборудованием огневой позиции. Он торопил расчеты, которые на руках вкатывали сорокапятимиллиметровые пушки. Батарея устанавливалась на одной из террас обращенных к противнику скатов высоты.

Командир первого орудия сержант Дунаев, вытирая ушанкой пот со лба, журил заряжающего:

— Кто же, дурья голова, бруствер камнем выкладывает: снаряд ударит, каменными осколками брызнет. А ты бруствер из песочка насыпь да дерном обложи, и удар смягчится, и маскировочна будет. Понимать надо — не первый день у орудия.

Сержант Костя Дунаев, белокурый великан из пригорода Одессы, острослов и затейник, был любимцем батареи.

Еще в детстве он пристрастился к морю. Подолгу простаивал Костя у пахнувшего рыбой причала, любуясь, как прыгая с волны на волну, уходили в открытое море рыбацкие шаланды, как кланялись и вращались, похожие на журавлиные шеи, ажурные длинные стрелы портальных кранов, опуская тяжелые грузы в трюмы торговых судов.

На одном из таких судов работал старпомом отец Кости Савелий Дунаев, который своими рассказами о кораблях, о путешествиях и привил сыну любовь к морю.

После десятилетки Костя мечтал поступить в военно–морское училище. Но мечта Кости не сбылась. Его призвали в армию и направили служить в артиллерийские войска.

Природная сметка, пытливость и находчивость Кости обратили на себя внимание командования. Скоро из подносчика снарядов Костя становится сержантом, командиром орудия «сорокапятки».

Война застала Дунаева в одном из пограничных гарнизонов Закавказского военного округа.

А спустя некоторое время он получил в измятом затасканном конверте письмо. Видно, долго оно блуждало по фронтовым дорогам, пока не попало в руки адресата.

Тетя Лида, сестра отца, которая уже десяток лет заменяла Кости рано умершую мать, на сером листке оберточной бумаги писала, что отец за неделю до войны ушел в заграничное плавание и до сих пор не вернулся. Сама она очень больна, и даже во время бомбежки у нее не хватает сил спуститься в погреб. Письмо заканчивалось крепко запомнившейся Косте фразой: «Не посрами, сынок, нас. Бей без пощады извергов!»

Эти слова, написанные слабеющей рукой, словно врезались в его сердце. И что бы он теперь ни делал: проводил ли занятия с расчетом, чистил ли орудие, готовил ли боеприпасы — все это он делал с утроенной энергией, с особой аккуратностью. Вот и сейчас, готовясь к бою, Костя работал с каким‑то особым неистовством, своей неудержимостью увлекая подчиненных.

…К утру необходимые работы были закончены. На склонах высоты и у ее подошвы появились узкие щели с нишами в стенах, а также индивидуальные ячейки в рост человека. Исправленные ходы сообщения ломаной змейкой тянулись в тыл. Недалеко от противотанковой батареи заняла окопы рота охраны. Хорошо упрятались несколько расчетов станковых пулеметов. В индивидуальных ячейках, разложив в нишах противотанковые гранаты и бутылки с горючей жидкостью, по–хозяйски разместились истребители танков. В лощине, впереди высоты, заняли позицию бойцы 784–го горно–стрелкового полка, недавно прибывшего на фронт. Его задача — оборонять высоту. В сторону селения Корпечь, осторожно перебирая гусеницами легких тягачей, прошел артиллерийский полк.

Солнце уже вставало из‑за горизонта, его косые лучи длинными мечами пронзали серую дымку утреннего тумана, который с заботливой надежностью прикрыл передний край нашей обороны, но зато сделал почти совсем невидимыми позиции противника. На высоту вместе с начальником штаба и группой офицеров поднялся командующий армией генерал–лейтенант Львов. Он уже успел побывать на переднем крае, проверить, надежно ли обеспечены стыки дивизий, побеседовал с командиром горнострелкового полка, оборонявшего высоту.

Здесь они встретились с Вольским. Дружески поздоровавшись, командарм с ходу сообщил ему:

— Минут пятнадцать назад отчетливо слышался гул моторов в районе Владиславовки. Да и разведка ночью подтвердила, что там чуть ли не танковая дивизия сосредоточивается. Знаете?

— Знаю, — вздохнул Вольский, — и думаю не миновать нам сегодня встречи.

— Да, быть жаре. — Командующий на секунду остановился, о чем‑то сосредоточенно думая. А потом повернулся к начальнику штаба:

— Не лишнее бы проверить, заняла ли новые огневые позиции армейская артгруппа, да установить прямую телефонную связь с полками на стыке дивизий. Неровен час… — Командарм не договорил. Всеобщее внимание привлек знакомый гул моторов — двигались немецкие танки. Почти одновременно с этим над нашим передним краем появилась «рама». Она кружила на большой высоте, вплетая свой нудно–звенящий вой в шум танковых моторов. Каждый фронтовик знал, что такое «рама» и когда именно появляется этот предвестник боя. Самолет вынюхивал, что делается на наших позициях. Генералы молча переглянулись и пошли в блиндаж к приборам наблюдения.

Начальник штаба склонился над телефонным аппаратом. По проводам, как паутина, опутавшим все пространство от высоты до передних траншей, понеслись последние указания войскам, напоминались отдельные детали и возможные варианты действий. Командующий артиллерией доложил о готовности армейской артгруппы.

На высоте стояла полная тишина. Только слышался голос начштаба, то раздраженный, то спокойно ворчливый. Казалось, все вокруг замерло, приникло к земле, сжалось, как крепко закрученная пружина.

Бойцы, оборонявшие КП; слились с окопами, с холодной комковатой землей. У всех одна назойливая мысль: скоро ли начнется? Но все так же нудно ползли минуты, а ничего не изменялось. Со стороны противника не раздалось ни одного выстрела, не пролетел ни один снаряд. Только нарастающее стоголосое рычание моторов напоминало о том, что в клубах низкостелящегося тумана неотвратимо катится и грохочет стальная армада.

Еще раз вздрогнула минутная стрелка и, тотчас, с треском расколов воздух, на переднем крае заговорили наши противотанковые пушки. Им подыграла дивизионная артиллерия более крупных калибров. Впереди, то там, то здесь начали вздыматься черные столбы земли и дыма. Бой начался как‑то сразу, как пожар, расплеснувшись на всю ширь.

Из‑за высоты перед Ново–Марфовкой, раздвигая зацепившиеся там космы тумана, вынырнула серая точка. За ней показалась вторая, третья… Их уже несколько десятков, этих точек, по мере приближения превращающихся в неуклюжие тупорылые танки. Даже невооруженным глазом видны вспышки выстрелов их короткоствольных пушек. Мигая мгновенными всплесками пламени, отстукивали частые очереди пулеметы. Немецкие танки шли, развернувшись в боевой порядок — углом вперед. Ближе, ближе… Беспорядочно стреляя с ходу, они вырываются к балке, на краю которой петляют наши передние траншеи. Первые танки, раскачиваясь и ныряя, исчезают в балке. Путь прокладывают штурмовые машины Т-4 и Т-3, вооруженные короткоствольными 75–миллиметровыми гаубицами. За ними следуют верткие легкие танки и группа танкеток. Их не сосчитаешь да и некогда считать — вот–вот острие клинка упрется в стык наших дивизий, разожмет, раздвинет его, и, как в проран плотины, устремится стальная лавина.

— Ясно! — Бросил командарм, отрываясь от окуляров стереотрубы. — Без артподготовки решили задавить нас, на технику надеются. — Его брови сошлись на переносице. — На слабонервных рассчитывают. Ну, ну, это мы еще посмотрим, у кого нервишки крепче.

— Воздух! Воздух! Пикирующие! — крикнул кто‑то из офицеров.

Пятерка «юнкерсов», вынырнувшая из‑за невысоких водянисто–серых облаков, заходила на цель. Над нашим передним краем ведущий сразу пошел в крутое пике. За ним последовали остальные. Надрывно воя, они шли к земле, а пролетев несколько сот метров, снова взмывали вверх, и тогда видно было, как от сигарообразных тел отрывались бомбы и, развернувшись на клевок, тяжелыми черными каплями падали вниз. Несколько сильных разрывов слилось в один громовой раскат такой силы, что зашаталась под ногами земля. В стыке 390–й и 398–й стрелковых дивизий, как раз там, куда нацеливались своим клином танки, поднялись ввысь и закрыли передний край фантастической архитектуры черные рваные колонны. А скоро один из «юнкерсов», сделав второй заход, повис над высотой. Недалеко огрызнулись зенитки. Две бомбы одновременно рванули землю метрах в пятидесяти впереди блиндажа, брызнув осколками по батарее Зарубина. Комья земли и щебень посыпались на артиллеристов. Упругая волна воздуха ворвалась через амбразуру в блиндаж.

Заряжающий первого орудия ефрейтор Зайцев, низкорослый, чернявый парень, глухо застонал, сорвал с головы стальную каску и почему‑то отбросил ее в сторону. По его левому виску текла розовая струйка крови. Лицо побледнело, в округлившихся глазах застыл ужас. К нему подскочил Дунаев.

— Дай поглядеть. Ерунда. Повезло тебе, парень. Шерсти на голове немного поубавило да клок кожи вырвало, — пробасил сержант. Он с треском разорвал индивидуальный пакет и быстро забинтовал Зайцеву голову. — Порядок, теперь умнее будешь. Считай, новую башку получил. Лучше мозговать начнешь — талантом станешь, — пошутил Дунаев. — А может, в санбат сходишь, на капитальную починку?

— Не пойду, — беззлобно огрызнулся Зайцев, — и, подняв пробитую осколком каску, нахлобучил ее на забинтованную голову.

Расшвыривая фланги полков, растолкав в обе стороны стык наших дивизий и подавив противотанковые батареи, до пятидесяти фашистских танков устремилось в Корпечь. Достигнув селения, они начали растекаться среди развалин.

Через одну–две минуты на ее юго–западной окраине, куда уже втянулась большая часть танков противника, вздрогнула и закачалась земля, на короткий миг поднялась вверх и тут же упала с вулканическим огненным ревом. Косматые фонтаны взрывов вздыбились над селением, встали над ним сплошной стеной. Сосредоточенный огонь артиллерии трех стрелковых дивизий и армейской артгруппы рвал на куски боевые порядки гитлеровцев. Несколько танков загорелось почти одновременно, выбросив черные столбы дыма. Другие в замешательстве стали разворачиваться и, пытаясь выбраться из зоны обстрела, спешили к переднему краю. Тотчас вокруг них что‑то загудело, загрохотало, точно горный обвал. В самую гущу немцев, искристо бороздя небо, понеслись хвостатые ярко–красные стрелы. Это ударили гвардейские минометы — «катюши». Треснула земля, выплевывая пламя и окутывая окраину селения пепельно–серой тьмой. На какое‑то время все исчезло из глаз, только слышался шелест летевших снарядов да их взрывы там, под основанием дымной завесы.

На высоте царило радостное оживление.

— Накрыли! — срываясь на фальцет, выкрикнул ефрейтор Зайцев. — Это вам, гады, за мою каску!

— За каску? А разве не за то, что кожу на твоей дурной голове испортили? — пошутил кто‑то из орудийного расчета.

— Голова‑то моя, а вот каска — казенная. За голову я сам рассчитаюсь, — мигом отпарировал Зайцев.

Когда завеса из огня и дыма несколько сдвинулась и поредела, на высоте увидели, как вражеские танки, оставляя Корпечь, откатывались за передний край. Маневрируя между воронками и траншеями, они торопливо отходили к Владиславовне.

— На галсах пошли, не понравилась «катюшина закуска», камбалы соленые, — злобно прокомментировал Дунаев.

— Ноги на суше, а душа в море, — откликнулся лейтенант Зарубин, озорно поглядывая на Дунаева. — Сыплешь морскими терминами, как истый моряк. Ты вот, парень, на суше не подкачай, если снова пойдут.

— Будь спок, товарищ лейтенант, не подкачаем, — лихо выпрямился Дунаев и стал рукой смахивать земляные крошки с лафета орудия.

Наступила пауза. Дымка тумана, словно спугнутая разрывами бомб и снарядов, окончательно рассеялась. Серые облака убежали повыше и позволили багровокрасному утреннему солнцу поглядеть на грешную землю. Оно игриво выглянуло из‑за маленькой клочковатой тучки, потом легко оттолкнулось от нее и широко, тепло заулыбалось, точно приветствуя победителей и одновременно проверяя, как там у них пойдут дела дальше.

А дела шли своим чередом. Фланги дивизий быстро сомкнулись. Полки начали приводить себя в порядок, подразделения — перегруппировываться. Командарм приказал обеспечить охрану высоты более мощным соединением. Вскоре сюда подошла 143–я стрелковая бригада, которая и заняла оборону, сменив горно–стрелковый полк.

— Ну‑ка, который час? — Ни к кому не обращаясь, спросил генерал–лейтенант Львов и отогнул левый рукав тесно сидевшего на нем кожаного реглана. — Девять двадцать. Как думаешь, угомонятся? — Он хитровато поглядел на начальника штаба.

— Нет, оправятся немного, снова попрут. Немцы так просто не отцепятся. Надо готовиться к новой встрече.

Собственно говоря, иного ответа Львов и не ожидал. Вопрос он задал скорее просто так, чтобы как‑то разрядить напряжение. Ему хотелось использовать несколько минут передышки на разрядку нервов. И только для этого он завел разговор с начальником штаба. Они знали друг друга хорошо и давно. Другой, менее знакомый со Львовым, мог бы, пожалуй, обидеться: зачем, дескать, спрашивать о том, что и любому ясно? Но начальник штаба хорошо понимал Львова. Он коротко улыбнулся и, снова настроившись на деловитый лад, потянулся к телефону.

Прикрыв трубку ладонью, он что‑то тихо и долго говорил командиру дивизии, изредка поддакивая, а потом более громко закончил:

— Главное, отсекайте пехоту, не давайте ворваться в передние траншеи, а танки накроем артогнем.

От переднего края снова, как и накануне, потянулись раненые. Шли санитары с носилками. Над окопами причудливыми хвостиками заструился махорочный дымок. На войне недолго помнится пережитое во время боя. Чуть миновала опасность, как уже о ней и забыли. Одни думают — что будет дальше, другие — просто ждут событий.

Худой, маленького роста, со впалыми глазами и горбатым носом солдат, прислонившись к влажной стенке небольшого окопа, развязывает свой вещевой мешок.

— Давай пытаться, Сэмьён, пока гитлеровцы раны зализывают, — с мягким кавказским акцентом предлагает он ефрейтору Лукину, широкоплечему тихому парню.

— Ты, Жора, уже завтрашний паек доедаешь. Чем потом сыт будешь? Вчера на два дня дали, а ты за полсуток справился. Добро б ты великаном был, а то с кукиш ростом. И куда в тебе столько девается?

— Зачем завтра кушать? Найдем, если живы будем А может, ни мэне, ни тэбе кушать нэ прийдется. А?..

Жора Бениашвили армейским ножом вспарывает банку тушенки, накалывает куски на кончик ножа и угощает Лукина, связывающего четыре гранаты бечевкой.

— Кушай, Сэмьён. Конэчно, нэ шашлык, но есть все‑таки можно. А ты настоящий шашлык кушал?

— Нет. У нас пельмени в ходу. Наделает мать с осени мешок, заморозит их и варит всю зиму.

— Ну, что ты за человек, Сэмьён, если шашлык не кушал. Кончим войну, приезжай в Душети, настоящий шашлык кушать будэм. У нас дед Закария из барашка объедэние делает. А вэрно, Сэмьён, говорят, что у вас в Сыбири такой холод бывает, что птица на лету замерзает?

— Бывает. Летит, летит да, как подстреленная, падает.

— Это же очэнь странно, Семьён, если человек так просто замерзнуть может. Как же в такой мороз на охоту ходить?

— Привычка.

— А сам ты, Сэмьён, охотнык?

— Известно, охотник. Белку в глаз бил.

— Бэлку в глаз бил? Почэму же ты сегодня фрица не убил, когда он на нас пикировал?

— Фрица в самолете не видно было, только бомбы летели.

Бениашвили отбросил на бруствер пустую банку от тушенки, вытер пятерней истрескавшиеся губы и, сдвинув на затылок каску, опустился на дно окопа.

— Тэпэрь отдыхать надо, нэмец больше не пойдет.

— Враг всегда может пойти и ждать его всегда нужно, пока он окончательно не разбит, — услышали друзья голос командира взвода лейтенанта Зарипова.

Лейтенант обходил свой взвод. Глядел, устранены ли разрушения, сделанные танковыми гусеницами при отходе. В руках у него было несколько бутылок с горючей жидкостью. Две он оставил Лукину и Бениашвили, проверив, могут ли они пользоваться терочной дощечкой для запала. Увидев, что Лукин мастерски прикрепил ее к левой руке и помог Бениашвили сделать то же самое, Зарипов пошел дальше. Он уже собирался завернуть в ближний ход сообщения, соединяющий окоп с траншеей, как услышал приглушенный басок Лукина:

— Никак танки? Жора, смотри!

Зарипов остановился и машинально глянул на часы.

— Тринадцать тридцать, — тихо сказал он и стал вглядываться в сторону противника.

Как и в первый раз, из‑за высоты перед Марфовкой появились серые точки и двигались к переднему краю. По земле катился отдаленный шум моторов и гусениц.

Но то, что Зарипов заметил только сейчас, на высоте видели уже несколько минут. По проводам, как и утром, неслись команды. В окопах на переднем крае началось оживление. Согнувшись над зелеными ящиками, надсадно кричали телефонисты. Старшие начальники еще и еще раз напоминали:

— Отрезать пехоту от танков! Выдвигайте вперед пулеметы! Забрасывайте гранатами.

А танки шли, набирая скорость. Около шестидесяти, средних и легких машин с автоматчиками на броне волнами накатывались на наши передовые траншеи, с ходу ведя беспорядочный огонь. Головные танки были уже в нескольких стах метрах, когда перед ними взъерошилась, поднялась земля. Сотни тяжелых и средних снарядов, шурша над головами нашей пехоты, накрыли стальную лавину. Они рвали и раскалывали боевые порядки вражеских танков. Десанты автоматчиков скатились вниз, словно сдутые ветром. По ним ударили наши пулеметы. Застрекотали автоматы.

Легкие танки начали останавливаться, с неуклюжей поспешностью разворачиваться и отходить. А средние, стараясь выйти из зоны обстрела, на предельных скоростях устремились к нашим траншеям. Но их боевые порядки уже нарушились: несколько машин горело, и лишь разрозненные группы их, по два–три танка, в разных местах успели перемахнуть через брустверы и накрыть наши окопы. Им навстречу летели связки гранат, бутылки с горючей жидкостью.

Взвод лейтенанта Зарипова, прижав к земле группу вражеских автоматчиков, вел по ним огонь.

Два «максима», расположенных на откосе за передней траншеей, безостановочно цокали через головы Лукина и Бениашвили. Лукин, положив карабин в канавку на бруствере, тщательно, как бы не торопясь, целился и плавно нажимал на спусковой крючок. После каждого выстрела он внимательно всматривался в цель и неизменно повторял:

— Еще одному фрицу капут!..

— Бей, Сэмьён, как бэлку в глаз, — кричал, клацая затвором, разгоряченный боем Бениашвили.

После каждого выстрела он откидывался к стенке окопа, опирался на нее затылком и закрывал глаза, словно отдыхая. А потом, тряхнув головой, снова двигал затвором и снова нажимал на спуск.

Бениашвили не видел, как один из танков, перемахнув через передний край в расположении соседнего батальона, развернулся и направился прямо к их взводу. Серая стальная громада, издавая прерывистый, дребезжащий лязг и сверкая гусеницами, быстро двигалась к их окопу. Сквозь звон стали и грохот выстрелов Бениашвили услышал бас Семена:

— Готовь горючку, чего рот разинул? — Лукин быстро наклонился и выхватил из ниши окопа две бутылки. — Держи! Зажигай и бросай, как подойдет метров на пятнадцать не ближе, а я подстрахую. — Он прокричал это почти над ухом Бениашвили и сунул ему в руки одну бутылку.

Жора схватил бутылку, зажал ее в правой руке и с изумлением наблюдал за приближавшимся танком. Гусеницы, до блеска отшлифованные о грунт, бежали перед его глазами. Дуло башенного пулемета часто моргало желтоватыми вспышками, пули роем проносились над его головой.

— Зажигай! Бросай! Остолбенел, что ли? — Стараясь перекричать шум боя, заорал Лукин, чиркая о терочную дощечку запалом своей бутылки. Но запал никак не загорался. Наконец, сердито сплюнув, Лукин сунул бутылку в нишу и выхватил оттуда приготовленную связку гранат.

Танк был уже метрах в пяти от окопа, когда Лукин увидел, что Бениашвили, словно очнувшись от оцепенения, резко взмахнул рукой с бутылкой, на которой, дымя и искрясь, горел запал.

— Нельзя бросать, ложись, скаженный! — вскрикнул Лукин. Но было уже поздно: бутылка, кувыркнувшись в воздухе, упала на передний наклонный лист брони. Бениашвили закрыл лицо руками и упал как раз в тот момент, когда танк, вздыбившись над бруствером и рыкнув мотором, навалился на окоп. Горючая жидкость раскаленным потоком потекла с передней брони на бруствер. Вместе с осыпью земли она падала в окоп, на Бениашвили, на его каску, шинель, поползла за воротник.

Оставив огненный след, танк быстро уходил вперед.

Бениашвили стонал, корчась на дне полуразрушенного окопа, но из‑за грохота боя его никто не слышал. Все внимание Лукина было приковано к безнаказанно уходившему танку. Он несколько секунд стоял, в тупом оцепенении наблюдая, как машина грузно переваливается через соседний окоп, а потом, сильно взмахнув рукой, швырнул в танк связку гранат. Описав в воздухе дугу, она ударилась в гусеницу немного повыше земли и, отброшенная траками назад, взорвалась, не причинив танку вреда. Лукин смотрел на это растерянно, чуть не плача от досады. В отчаянии он выхватил из ниши бутылку с горючей смесью, с силой чиркнул запалом о терочную дощечку. Опять ничего! И в это самое мгновение из бокового окопа, в котором только что укрылся командир взвода лейтенант Зарипов, полетела навстречу танку граната. Раздался сильный взрыв, и правая гусеница машины, описав в воздухе сложную кривую, распласталась между окопами. Танк, развернувшись вправо, провалился левой гусеницей в окоп и сел на брюхо. Неистово завыл мотор. Уцелевшая гусеница, фрезеруя стенки окопа, выбрасывала фонтаны дробленой земли. Лукин с еще большей силой чиркнул запалом о терочную дощечку. Она скрипнула. В руке что‑то зашипело. Повеяло теплом. Наконец‑то зажегся запал. Вложив всю свою богатырскую силу в бросок, Лукин послал бутылку в подбитый танк. Она ударилась о башню и разлетелась вдребезги. Потоки горящей жидкости потекли на корму и жалюзи.

Лукин повернулся к Бениашвили, который в горящей одежде все еще метался на дне узкого окопа, и бросился к нему.

— Горит! — вне себя крикнул Лукин, увидев пробиравшегося к ним по ходу сообщения лейтенанта.

— Какого же черта стоишь? — Зарипов в несколько прыжков достиг окопа, где Лукин уже сбивал пламя с одежды друга. Вдвоем им удалось потушить огонь. А потом Лукин схватил обмякшего Бениашвили в охапку и поставил на ноги. Тот рывком выпрямился, но тут же, привалившись к стенке окопа, начал оседать. Сквозь бронзовый загар лица проступала мертвенная бледность, черные помутневшие глаза безвольно уставились в одну точку. На тонкой жилистой шее, поросшей волосами, вздулся водяной пузырь.

— Держи его, разденем, — сказал Зарипов и стал быстро стаскивать дымившуюся шинель. Под ней оказалась старая затасканная стеганка, она тоже дымилась.

— Натянул на себя, чертяка, всякую всячину, как в трескучий мороз, — беззлобно выругался Зарипов и, сорвав стеганку, бросил ее на дно окопа.

— Посиди немного, сейчас закончится бой, отправим тебя в медсанбат, — сказал он что‑то лепетавшему Бениашвили.

А тем временем, прорвавшаяся часть танков, напоровшись на артиллерийскую батарею на окраине Корпечи, отходила через участок соседнего батальона.

Вторая за этот день танковая атака гитлеровцев была отбита. Оставив сотни трупов и с десяток машин, они снова отходили к Владиславовке.

— Без троицы дом не строится, — поправляя на голове каску, изрек Лукин. — Перестроятся и снова пойдут. Не будь я Семеном.

— Пойдут, опять встретим, — рубанул рукой воздух Зарипов. — Только вот гранаты бросать ты не умеешь. Когда танк от тебя идет, ее на корму кидать надо, а не под гусеницу. Пойми, голова садовая, гусеница в это время снизу вверх идет, гранату выталкивая, и она рвется позади машины. Если же бросишь на корму, граната разорвется на жалюзи и повредит двигатель, значит, капут танку. А вот, когда танк на тебя идет, тут уж, пожалуйста, под гусеницу, она накроет гранату и подорвется.

— Видел я, товарищ лейтенант, как вы ее рванули, — смущенно ответил Лукин.

— А стрелок ты и вправду не плохой. С пяток гитлеровцев считай на сегодня своими покойниками. Молодец! — Лукин, опустив глаза, смущенно отвернулся.

На северо–восточной окраине Корпечи, где артиллерийский полк занял ночью огневые позиции, было спокойно. Сюда танки не дошли ни в первую, ни во вторую атаку. Командир левофланговой батареи старший лейтенант Суриков расположил свое «хозяйство» меж развалин домов в тупике когда‑то широкой и прямой улицы. Теперь же она обозначалась только грудами белых кубиков ракушечника да кое–где уцелевшими печными трубами — все, что осталось от беленьких уютных домиков.

Особенно страшное впечатление производило двухэтажное здание, как бы разрезанное снарядом пополам. От оставшейся части торчала длинная стена с пожухлыми от времени блеклыми обоями и оконная рама, невесть каким образом удержавшаяся на голых кирпичах. Издали все это казалось чудовищем с одним большим ухом на макушке ободранной головы.

Суриков, высокий, стройный блондин, всегда подчеркнуто подтянутый, в щегольских хромовых сапогах, вырос под крымским солнцем. Еще несмышленым белокурым мальчишкой пришел он в Крым вместе с отцом, овдовевшим георгиевским кавалером — инвалидом первой мировой войны. Искали счастья. За одни харчи и ночлег, да изредка небольшую плату, батрачили у богатых немцев на виноградниках. После революции слепили из самана маленькую хатку в поселке возле Джанкоя. Мечтал старый вояка женить сына, заполучить в дом хозяйку. Да Суриков–младший все не торопился. Из школы пошел в артиллерийское училище. Окончил его с отличием, и началась кочевая жизнь молодого офицера–артиллериста, у которого все движимое имущество свободно вмещалось в небольшом чемодане — «выпускное приданое» училища. Только в конце 1940 года старшему лейтенанту Сурикову, проводившему отпуск в родном доме, приглянулась Светлана, дочка колхозного бригадира. Смутно помнил он ее еще по школе, резвую, тоненькую смуглянку. Когда отправлялся в артучилище, она еще бегала с бантиками в черных, как вороново крыло, косичках не то в третий, не то в четвертый класс. А тут выросла — высокая, стройная, как березка. Чуть тронутое загаром и без того смуглое лицо, длинные густые ресницы и веселые с лукавинкой глаза покорили старшего лейтенанта при первой же случайной встрече в колхозном винограднике. На следующий день Суриков заглянул в виноградник уже не случайно. А вскоре они стали мужем и женой.

Через «несколько дней молодая чета отбыла к месту службы Сурикова. И потекла для него обычная войсковая жизнь — с занятиями, с ночными выездами и учебными тревогами.

Как‑то душной июньской ночью, по–особому тихой, прибежал на квартиру связней и, просунув голову в открытое окно, крикнул:

— Товарищ лейтенант, тревога!

Суриков быстро оделся, схватил на ходу «тревожный» чемоданчик и, наскоро поцеловав суетившуюся Светлану, выскочил в темноту.

Так для него началась война. Его полк погрузился и двинулся на запад. С дороги Суриков послал Светлане письмо. Советовал ей поехать к отцу в Крым… «Старику будет веселей да и тебе лучше, — писал он. — Мы не надолго расстаемся. К осени разобьем фашистов и — домой. Береги себя и будущего сына».

Все это вспомнилось сейчас Сурикову. Почему именно сейчас, он не смог бы сказать. Кто знает по каким законам работает человеческая память, воскрешая одни события и напрочь перечеркивая другие? Кто знает, почему в самые невероятные минуты нам вспоминается одно, а не другое?

— Товарищ старший лейтенант! — вкрадчиво, чтобы не отвлечь своего начальника от мыслей, шепотом позвал его командир второго орудия старший сержант Жиганов. — Вон та печурка с чугунком на трубе мешает нам в секторе обстрела. Разрешите подорвать.

Жиганов стоял перед командиром батареи складный, широкоплечий, в немного выгоревшей, подогнанной по росту гимнастерке и чуть–чуть сдвинутой на затылок каске. В руках он держал туго стянутую бечевкой связку трофейных ручных гранат.

— Вартанов таких с десяток наделал, — добавил он, чтобы подкрепить свою просьбу.

Суриков, не вставая, поднял на Жиганова глаза. И будто боясь окончательно прервать нить роившихся воспоминаний, не поворачивая головы, глянул на развалины, посреди которых стояла целехонькая белая печь.

— Подорвите, только осторожней, не пораньтесь сами, — кивнул он и снова задумался.

— Пошли, Сурен, — вполголоса позвал Жиганов, махнув головой наводчику орудия Вартанову. Со связками гранат они направились к печурке.

А в голове Сурикова снова плелся затейливый узор воспоминаний.

«Вот наберется фронт силенок, — мыслил он, — выбьем фашистов с Парпачского перешейка, а там и до Джанкоя рукой подать».

Не знал Суриков, что там, под Джанкоем, его уже не ждут ни старый отец, ни любимая жена.

В первый же день появления немцев в поселке, где жили Суриковы, они ворвались в дом старика. «Колхозный бригадир, коммунист, отец офицера — пойдем к коменданту!» Старик заупрямился. Тогда толстый и короткий, как обрубок, гитлеровец наставил в грудь Сурикова автомат. Светлана не выдержала — бросилась между свекром и немцем, схватилась за автомат и с неизвестно откуда взявшейся силой вырвала его из рук фашиста. Не ожидавший такого оборота, коротышка остолбенел. Но когда разъяренная, как рысь, женщина вцепилась в обрюзгшее лицо обидчика, второй немец, огненно–рыжий детина, ударил ее прикладом в висок. Коротко вскрикнув, Светлана упала и потеряла сознание. Фашисту этого показалось мало, и он зло, по–звериному стал бить ее сапогом по животу. Старика увели, избив до полусмерти, а Светлану через два дня старушка–соседка нашла мертвой. Она лежала в луже запекшейся крови, похолодевшая, изуродованная, а рядом, видно, родившийся преждевременно — мертвый ребенок.

Но Суриков еще ничего не знает и видит в мыслях своих жену и отца живыми, такими, какими он их оставил. Все станет ему известно только через два года, когда он будет уже командиром артиллерийского дивизиона и вместе с войсками 4–го Украинского фронта с боями придет в родные края.

…Два тугих взрыва почти одновременно всколыхнули воздух. Старший лейтенант Суриков вздрогнул, вскочил на ноги и взглянул туда, где недавно маячила белая труба с чугунком наверху. Теперь там густо оседала серая пыль, припудривая разлетевшиеся осколки красного кирпича.

— Порядочек, — доложил Жиганов старшему лейтенанту, — вдребезги. Как не бывало.

— Хорошо!.. А теперь еще раз проверьте, как подготовлены снаряды, — приказал он подошедшему командиру огневого взвода младшему лейтенанту Волкову. — Я буду на наблюдательном.

Мартовское солнце стояло в зените и прижигало, как летом. Сбрасывая на ходу шинель, Суриков быстро зашагал к ближним развалинам — здесь недалеко от огневой находился наблюдательный пункт.

Было уже три часа дня. Солнце, расплавив облака, основательно прогрело землю. Только в блиндаже еще держалась промозглая сырая прохлада.

Генерал не отрывался от окуляров стереотрубы, пристально всматриваясь в основание небольшой высотки, где кончались траншеи левого фланга 398–й дивизии. Там какое‑то подозрительно оживленное движение. По–детски пискливо зазуммерил телефон. Начальник штаба пригнулся к аппарату, настороженно слушая чей‑то доклад. Согласно кивнул головой, точно собеседник мог видеть его, потом, как бы очнувшись, коротко бросил:

— Сейчас поможем…

Не глядя, протянул руку за трубкой другого аппарата, и телефонист, понимавший офицера с полуслова, тотчас протянул ее ему. Начальник штаба все так же спокойно, без тени спешки или внутреннего волнения начал отдавать приказы артиллеристам.

— У высоты в квадрате 26 атакует до батальона пехоты и десяток танков. Дайте огонь.

Через несколько минут немецкая пехота и около полутора десятков танков атаковали правый фланг 390–й дивизии.

— Дайте огонь! — снова командует начальник штаба.

Почти одновременно по двум направлениям, поддерживая огонь дивизионной артиллерии, ударила армейская артгруппа. Тут и там взлетали к небу фонтаны земли и огня, окрашивая его в черно–оранжевый цвет. Загорелось несколько танков, высоко выбросив из себя черные тюльпаны дыма. Боевые порядки фашистов сломались. С высоты было видно, как заметались стальные черепахи, стали неуклюже разворачиваться и по две, по три спешно уходить туда, откуДа пришли.

«Усилить огонь!.. Отрезать отход!» — донесли провода новую команду артиллеристам. С шипением и присвистом, догоняя друг друга, понеслись снаряды. Они лопались в гуще вражеских машин, корежа и сокрушая металл. Противник отходит, оставляя чадящие костры из танков. Артиллерия немедленно переносит огонь в глубину, отрезая ему путь к отходу.

И тут из‑за высотки перед Ново–Марфовкой снова, как и в тот раз, выдвигается новая танковая лавина немцев. Свыше семидесяти средних и легких машин, ведя за собой пехоту, посаженную на автомобили и бронетранспортеры, опять нацелились клином в стык наших дивизий. Пока артиллерия переносила огонь в прежние квадраты, черный танковый клин врезался в нашу оборону.

Задача остается прежней — отсекать пехоту, не допускать ее до передних траншей! Затрещали пулеметы, прокладывая колючие трассы в разрывах между танками. С безостановочной злостью били автоматы. В автомашины и бронетранспортеры с немецкой пехотой полетели гранаты. Бутылки с горючей жидкостью, играя в солнечных лучах синеватым цветом, искрящимися каплями разбрызгивались на броне передних танков.

Нервы у немцев не выдерживали организованного отпора. По инерции они еще некоторое время лезли вперед, затем растерялись, начали выпрыгивать из машин и бронетранспортеров залегли, продолжая все же стрелять. На поле боя осталось с пяток подбитых и горевших машин, остальные устремились к окраинам Корпечи. Но это была уже не та стройная четкая колонна, а бесформенная лавина, которая начала растекаться по улицам и переулкам разрушенного селения, стремясь выйти на его восточную окраину. От тяжелого лязга гусениц, рева моторов и грохота танковых пушек качалась под ногами земля, содрогались и осыпались устоявшие стены домов.

На улицу, в конце которой развернулась батарея Сурикова, вырвалось сразу восемь танков. Ведя орудийный и пулеметный огонь, они пошли вдоль улицы, дробя гусеницами обломки ракушечника и вздымая густые клубы белой пыли. Не успев подать команду, замертво упал, сраженный пулеметной очередью командир огневого взвода младший лейтенант Волков.

Из ствола первого орудия, расположившегося за крепким каменным фундаментом, еще курился белый дымок после выстрела, когда во дворике, прямо у лафета, разорвался снаряд крупного калибра. Беловато–рыжее пламя кувыркнулось за спиной наводчика сержанта Тузикова. С рассеченным черепом он медленно осел у панорамы. Кровь теплой полоской потекла по плечам, по выгоревшей гимнастерке, темными сгустками падала на землю. Тузиков судорожно дернулся и, вытянувшись во весь рост, замер. Неподалеку от него, взмахнув руками и тоже обливаясь кровью, упал, как подкошенный, командир орудия старший сержант Зуев. Обмякнув, повалились головами на лафет заряжающий и замковый. Подносчик снарядов солдат Беридзе испуганно уронил снаряд к ногам и стоял, стряхивая с себя комья глины. Осколки прожужжали мимо его ушей, не задев его, и он застыл, удивленный происшедшим чудом.

Старший лейтенант Суриков бросился на огневую:

— Бей! — Надрывая голос, крикнул он командиру второго орудия Жиганову, который уже успел сделать два выстрела по головному танку. Суриков подбежал к первому орудию, осторожно отодвинул убитого наводчика и рывком открыл затвор. Стреляная гильза со звоном отлетела в сторону. В следующее мгновение он подхватил лежавший у ног Беридзе снаряд, загнал его в казенник и припал к панораме. Головной танк был уже метрах в трехстах от батареи, когда два выстрела первого и второго орудий слились в один. Машина, беспомощно шлепая разорванной гусеницей, развернулась бортом к батарее и застыла на месте. Остальные поспешно укрывались за развалинами. Но подбитый танк еще жил. Его башня начала медленно разворачиваться, нащупывая батарею.

Следующий снаряд, посланный Жигановым, ударил в маску танковой пушки. Она, клюнув коротким хоботком, надломилась над бортом.

— Добивай! — крикнул Суриков Жиганову и рукавом вытер с лица потоки соленого пота.

Беридзе, отнеся заряжающего за стенку, суетился около него, не зная, чем помочь умирающему другу.

— Куда его? — Подошел к ним Суриков.

— В живот, как кинжалом полоснуло, кишки наружу.

— А замковый?

Беридзе только махнул рукой.

— Наша помощь уже не нужна, — хмуро проговорил Суриков. — Давай, друг, скорее снаряды, а то, видишь, из‑за развалин крадутся.

Но тут еще раз ударило орудие Жиганова. Снаряд, охнув, брякнулся о борт танка. По нему забегали тонкие струйки пламени, а через мгновение черные космы дыма окутали всю машину.

Пока Беридзе трижды бегал к железной двери подвала, где находились снаряды, справа и слева от батареи загремели выстрелы — били соседние батареи, на которые тоже наседали немецкие танки. Над развалинами, сотрясая воздух, шипели снаряды. В стороне сиротливо горели шесть танков. Дым стлался по улицам, угарный чад ел глаза. Часто, словно в истерике, начало бить третье орудие суриковской батареи. Подкравшись из‑за развалин с фланга, на него шли сразу два танка. Вот один из них попал в сектор обстрела, в него впились несколько снарядов, он остановился недалеко от орудия и густо задымил. Второй все еще надвигался всей своей черной массой, упрямо сминая перед собой все, что попадалось на пути. Он, вздыбившись, перевалился через груду развалин и тотчас же вновь показался над разрушенной стенкой, за которой стояло орудие. Там не успели приготовиться к встрече. Оглушающе взревев мотором, танк дернулся вперед, качнулся на гребне и тяжелой плитой навалился на артиллеристов. Брызнули разноцветные искры, голосисто заскрежетал металл. Из‑под гусениц полетели обломки пушки. Танк, показывая черный крест, окаймленный белой полосой, начал медленно разворачиваться на месте, темный глазок его пулеметного дула заморгал пламенем, разбрасывая веер пуль.

Со связками гранат в каждой руке командир второго орудия сержант Жиганов бросился к черному чудовищу, успев на ходу крикнуть Вартанову:

— Сурен, следи за улицей, сейчас…

Суриков сгоряча тоже, было, рванулся к третьему орудию, но в это время увидел, как из узкого прохода между развалинами, где недавно Жиганов с Вартановым подорвали печурку, выскочил фашистский танк. Развернувшись, он на предельной скорости понесся на батарею. Офицер бросился к панораме и, лихорадочно работая маховиком наводки, стал ловить мчавшуюся машину в перекрестие. В окулярах панорамы мелькнула бегущая гусеница. Суриков уже дотянулся до спуска, но еще не успел нажать на него — слева грохнул выстрел. Снаряд, выпущенный Вартановым, брызнул снопом искр, ударился о башцю. Но танк продолжал двигаться прямо на первое орудие. Тут‑то Суриков нажал на спуск. Голубая змейка трассы легла в метре от гусеницы и оборвалась где то за машиной.

— Мазанул! — хрипло выругался Суриков.

Не чувствуя усталости, он метнулся за новым снарядом, загнал его в казенник. Снова черный корпус вражеской машины зашевелился в перекрестии, снова рука Сурикова ищет спуск, но за каменным фундаментом перед самым орудием рвется снаряд, посланный немецким танком. Дым и белая известковая пыль закрывает цель.

«Не пропустить, не пропустить, — запекшимися губами шепчет Суриков. — Не пропустить, — повторяет он, как заклинание. — Позади на высоте командный пункт армии, впереди Джанкой. Нельзя пропускать, никак нельзя».

Но уже бьется под ногами Сурикова мелкой дрожью земля, могильным звоном отдается в ушах лязг гусениц. Прорвавшись сквозь пелену еще не осевшей пыли, танк почти вертикально нависает над фундаментом, прямо у орудия. Суриков судорожно жмет на спуск. Оглушительно рвется снаряд под брюхом танка, откуда немедленно выползает длинный язык пламени. Удушливая горячая волна воздуха ударила в грудь и лицо Сурикова, опрокинув его на лафет. Сильна стукнувшись виском о металл, он упал и потерял сознание. А танк со вспоротым днищем, движимый одной только силой инерции, перевалил через фундамент, накрыл пушку и остановился. Мотор заглох. Из всех щелей корпуса, шипя, вырвались струйки дыма.

Пока оглохший, ослепший от пота и копоти Суриков расправлялся с наседавшим на него танком, на месте третьего орудия произошла схватка человека в солдатской гимнастерке с трехсотсильной бронированной машиной. Это был сержант Жиганов. Он подбежал к утюжившему орудие немецкому танку метров на десять, взмахнул связкой трофейных гранат и уже собирался рвануть шнур терочного взрывателя, как услышал раздирающий душу крик. Жиганов не понял, кто вскрикнул, и в немой растерянности оглянулся. Никого нет. Но ведь кто‑то же подавал голос. Кто? Тот ли, который, царапая руками землю и волоча за собой раздавленную ногу, отползал в угол дворика, или тот, который уткнулся головой в бруствер маленького окопчика, держа в руках измятую каску, или, наконец, тот, у которого из‑под станины пушки виднелись одни только ноги? Танк, накренившись набок одной гусеницей, срезал землю, а другой скреб крепкую коробчатую станину пушки.

«Там еще живые!» — мелькнуло в голове сержанта. И холодея от мысли, что, бросив связку гранат под гусеницу, он мог побить своих же товарищей, Жиганов на мгновение застыл с поднятой для броска рукой. А потом решительно дернул за шнурок, бросил гранаты на корму танка и сам плашмя упал на землю. Через секунду после оглушительного взрыва он поднялся и послал туда же вторую связку. Танк задымил и остановился.

Когда очумелый от всего происшедшего Жиганов извлекал из‑под дымившегося танка окровавленного, но еще живого командира третьего орудия, к нему на помощь подоспели двое из его расчета. Остальные защитники третьего орудия были мертвы.

А в это время Суриков лежал у лафета, не приходя в сознание. Из рваной раны на правом виске струилась кровь. Ступня левой ноги была глубоко вдавлена в грунт набежавшей гусеницей. Танк горел. Беридзе, подхватив офицера одной рукой под мышки (другая, перебитая осколком, висела плетью), тщетно пытался оттащить его от машины.

— Жиганов, помогай! Командира батареи придавило! — неистово заорал Беридзе.

Жиганов и Вартанов бросились к первому орудию. Ловко подбив под гусеницу валявшийся возле пушки железный лом, Жиганов освободил придавленную ногу. Вартанов, взяв Сурикова на руки, перенес его к подвалу, где лежали снаряды и, разорвав индивидуальный пакет, начал бинтовать ему голову. Жиганов вскрыл армейским ножом хромовый сапог командира, освобождая поврежденную ступню. Из‑за полуразвалившейся стены появился санинструктор. Сухопарый, с рассыпанными по всему продолговатому лицу веснушками, он с отчаянием махнул санитарной сумкой и, ни к кому не обращаясь, проговорил почти плача:

— Два орудия, сволочи, вместе с расчетами. И перевязывать некого.

— Это ты про что? — Поднял на него глаза Жиганов.

— Про вторую батарею. Навалились на нее до десятка танков. Два фланговых орудия раздавили гусеницами. Из третьего лейтенант Бунин вместе с одним уцелевшим наводчиком в упор расстрелял три фашистские машины, а четвертая — пулеметной очередью срезала их.

— А танки?.. Танки не прошли?.. — Открыв глаза, тихо спросил Суриков.

— Прошли… Огородами прорвались, вон слышите, шумят, — с отчаянием в голосе ответил санинструктор. Суриков снова закрыл глаза.

— Хорошо, что пехоту отрезали за передним краем, а то бы нам всем сейчас крышка. Вон как ее там лупцуют.

С переднего края доносилась частая ружейно–пулеметная стрельба, взрывы ручных гранат и короткие очереди автоматов.

Бурые краски вытолоченной войной Крымской земли, без кустика, без былинки, да глубокие колеи танковых гусениц, вдоль и поперек перечеркнувшие балку — вот и все, что отражалось в сложной системе заркалок стереотрубы и биноклей, к которым прильнули десятки глаз на высоте 28,2.

Белая пыль, поднятая разрывами снарядов и гусеницами танков, густыми хлопьями носилась над развалинами селения. Высоко в небо ввинчивались округлые столбы черного дыма. Словно в кинокартине, мелькали серые фигурки пехотинцев, перебегавших от укрытия к укрытию, а по прямым просекам улиц, по огородам и узким переулкам торопко бежали вражеские танки. Метр за метром, не считаясь с потерями, они продвигались к северо–восточной окраине Корпечи. Вот одна, другая, уже десяток машин, миновав окраину, выходят на лощину, ведущую к высоте. Выныривая из пыли и дыма, к ним присоединяются другие — средние и легкие. На окраине селения немного задержались, построились и, набирая скорость, двинулись к высоте.

Противотанковая батарея 143–й бригады, оборонявшая высоту, ударила по первой линии средних танков. Светло–голубые трассы от 45–миллиметровых бронебойных снарядов упирались в башни, в экранированную лобовую броню танков, высекая снопы искр. С флангов ударила артиллерия более крупных калибров. Один за другим поднимались и падали густые разрывы, но танки шли, накатываясь на передние траншеи бригады. Пулеметы бьют по приборам наблюдения, рвутся противотанковые гранаты, летят бутылки с горючей жидкостью. Два средних танка останавливаются на раздавленных гусеницами окопах. Три легких танка горят. А остальные, увеличив скорость, вздыбливаясь на брустверах и перемахивая через окопы, устремляются к высоте.

Все это, как на ладони, видят сейчас с высоты не только вооруженные биноклями генералы и офицеры, но и солдаты. Видит и командир противотанкового орудия сержант Костя Дунаев.

Еще школьником Костя проходил по этим местам с экскурсией, которую вел учитель Павел Денисович Кислицин. Помнит он его рассказы и об Ак–Монайских позициях, и о Турецком вале — этом древнем оборонительном сооружении, не раз политом славянской кровью. Только тогда, когда они с рюкзаками за плечами пересекали Керченский полуостров, все эти селения утопали в цветущих садах. На горных склонах и высотках бесконечными шпалерами выстроились виноградники, а на степных просторах зрела золотистая пшеница. А теперь вокруг одни развалины и пожарища. Все изрыто снарядами и бомбами, перепахано зубчатыми гусеницами танков. Точно несметные полчища доисторических диких чудовищ прошлись по этим местам, не оставив после себя ничего живого. Только кровь, огонь и трупы.

Так думал Костя, стараясь не пропустить команды.

Танки, преодолев балку, стеной шли к высоте.

— Батарея!.. — послышался голос Зарубина.

Орудия открыли беглый огонь. Но снаряды только высекают холодные искры бенгальских огней на вражеской броне. Станковые и ручные пулеметы бьют по приборам наблюдения. С флангов шлет снаряды полевая артиллерия. А танки продолжают надвигаться. Кажется, они стали неуязвимыми, их уже не остановить.

Пули танковых пулеметов фашистов уже впиваются в брустверы окопов, жужжат, пролетая над головами защитников высоты. Снаряды, выпущенные из танков, плюхаются то у пулеметных гнезд, то перед козырьком блиндажа, то где‑то за обратными скатами высоты, и превращаются в бесформенную груду металла пулеметы, падают убитые и раненые.

Почти рядом от одной ячейки истребителей, выдыхая пламя выстрелов, идут один за другим два средних танка. На башнях, рядом со свастикой, намалеваны желтой краской оскалившиеся головы леопардов. Зарубин их ясно видит в бинокль, а Дунаев — и невооруженным глазом. От ячейки наперерез танкам по–пластунски ползет боец. В руках его играют на солнце, переливаются зеркальными бликами бутылки.

«Куда полез?.. На смерть? Раздавят, как мышонка», — думает Зарубин, устало опустив бинокль.

— Это цыганок, — подсказывает кто‑то из офицеров, — комсорг роты. Он тут копал себе «лисью нору».

— Сержант Саладзе, — уточняет другой голос.

«Цыганкой» его прозвали за веселый нрав и черные кудри. Все следят сейчас за этим неравным единоборством. Замерло время и замерли сердца. Сержант извивается, ползет — ближе, ближе. Он выглядит совсем крошечным, беспомощным рядом с громыхающими стальными коробками. Наконец, смельчак скрывается за бугорком, а через секунду к нему приближается танк.

Сверкнула на солнце кувыркающаяся бутылка, и с бортов машины потекли длинные желтоватые ленты огня. Вторая бутылка угодила в корму танка, возле башни. Сначала серые, а потом черные завитки дыма потянулись за машиной. Пройдя метров двадцать, она остановилась. Шедший следом за ней танк резко клюнул носом и чуть не ткнулся в ее корму, но успел круто развернуться, обходя горящий танк.

— Герой «цыганок», молодчина! — Восхищенно воскликнул кто‑то над ухом Зарубина.

Позади загорелось еще несколько легких танков, остальные, не сбавляя скорости, шли вперед. На высоте и ее обратных скатах начали рваться тяжелые вражеские снаряды.

— Из дальнобойных бьют, — оторвавшись от телефона, сказал начальник штаба.

— Странно, — ни к кому вроде не обращаясь, проговорил командарм. — Уже двадцать пять минут, как дана радиограмма Синенко, а он что‑то не подходит. — Он машинально взглянул на часы.

— Я дублировал офицером связи, — начальник штаба тоже посмотрел на часы. — Тут всего четыре–пять километров, связной уже должен быть там.

Наступили самые критические минуты.

Головные немецкие танки уже прошли ячейки истребителей и преодолевали короткий крутой подъем. Впереди, перед вершиной, небольшая терраса. Здесь они прекратили огонь: снаряды перехватываются бугорком за террасой. В таком же положении оказалась и противотанковая батарея Зарубина. Только ротные пулеметы продолжали неистовствовать, не причиняя танкам вреда.

— Орудия на бруствер! — Скомандовал Зарубин и тотчас бросился к первому орудию, где раненый Зайцев с трудом управлялся со своими обязанностями.

Расчет не выкатил, а скорее вытолкнул, выжал легкую пушечку на бруствер.

— Дунаев, подмени заряжающего! — крикнул Зарубин. И сам припал к прицелу. Как раз в этот момент головной танк, пытаясь обойти встретившийся на пути большой камень, на мгновение подставил свой правый борт.

— Огонь! — Самому себе скомандовал лейтенант.

Пушка сглотнула воздух и выплюнула комок пламени. Снаряд, звякнув, продырявил борт и бензобак вражеской машины. Она судорожно вздрогнула, раздался сильный взрыв, и все вокруг заволокло черным дымом.

— Огонь! — Крикнул кто‑то сверху. По другому танку одновременно ударили второе и третье орудия, тоже поднятые расчетами на бруствер. Сбросив разорванную гусеницу, второй танк развернулся и стал сползать вниз по склону высоты.

Дым, поднявшийся от горевшего танка, и застывший поперек второй танк на какое‑то время закрыли от батареи ближайшую цель. Третья машина, используя эту неожиданную дымовую завесу, открыла по батарее пулеметный огонь. Упал командир второго орудия. Огненное острие болью прошило грудь Зайцева, и он без крика повалился на кучу стреляных гильз. Создалась никем и ничем не предвиденная обстановка. Танк, спрятав свой корпус за своими подбитыми машинами, оказался недосягаемым для батареи. Полыхавшая же пулеметным огнем башня была неуязвима для «сорокапятки». Батарея Зарубина на мгновение замолчала.

Заметив упавшего Зайцева, Дунаев опрометью бросился к нему, поднял его, как ребенка, на руках, повернул лицом вверх. И увидев уже стекленеющие глаза, передал отяжелевшее тело подбежавшему третьему номеру.

А немецкий танк продолжал свое дело. Тут некогда задумываться над судьбой друга. Враг не оставляет времени для размышлений. Надо действовать. Дунаев схватил из ниши две противотанковые гранаты и одним рывком перепрыгнул через бруствер. Вся огромная фигура его как‑то сжалась, голова вошла в плечи. Пригибаясь, точно сложенный вдвое, он побежал навстречу танку, все продолжавшему прошивать воздух горячими нитями пуль.

— Куда тебя черт понес?.. Стой, назад!.. — Стараясь перекрыть шум боя, крикнул Зарубин.

Но Дунаев не мог его слышать. Он перемахнул через окопчик пулеметного гнезда, где недавно разорвался снаряд. Мельком заметил изуродованный труп пулеметчика, белый оскал зубов, обломки пулемета, иссеченную осколками каску. Два соседних окопчика пусты — пулеметов нет.

«Хорошо. Успели, значит, уйти на запасные», — удовлетворенно подумал Дунаев.

С болью и тоской следил за ним Зарубин. «Ведь погибнет, погибнет». От отчаяния, от того, что неизвестно было, как покончить с этим чертовым танком, от этой неминуемо предстоящей гибели товарища, он тяжело сжимал и разжимал кулаки, яростно скрипел зубами. Припав к прицелу, он нажал спуск. Снаряд звонко ударился в башню, маячившую над дымной полосой.

— Второе, третье. Огонь! Беглый! — скомандовал Зарубин, посылая в казенник следующий снаряд.

Второе и третье орудия заговорили почти одновременно.

Когда Дунаева покрыла дымная волна, он упал на землю и на четвереньках пополз дальше. От дыма першило в горле, щипало глаза. Горячий воздух обжигал легкие. Спазмы сдавили дыхание. Над ним, словно пчелиный рой, летели пули, дырявя черную завесу дыма, с разбойничьим присвистом шли бронебойные снаряды.

«Вперед, только вперед… Ближе… Чтобы наверняка», — сверлила разгоряченный мозг одна мысль.

Скоро полоса густого дыма осталась позади Дунаева. Впереди, метрах в семидесяти, вырисовывался черный силуэт фашистской машины. Он заметил, что в том самом месте, где в пламени плескался черный кружок пулеметного дула, белыми брызгами сверкнули искры от попавшего снаряда, и пулемет, поперхнувшись, замолчал. В ту же секунду танк дернулся и медленно двинулся, загрохотал прямо на Дунаева.

«Хочет пересечь дымовую завесу и огнем из пушки в упор подавить батарею, — догадался Дунаев. — Не допустить. Остановить во что бы то ни стало». — Он поднялся с земли и, выпрямившись во весь рост, стремительно бросился навстречу.

Теперь Дунаев не слышал ни выстрелов, ни шума моторов, не видел ничего, что происходит вокруг. Только фашистский танк. Перед глазами блестели, переливались звенья танковой гусеницы и бежали, бежали на него. Когда до машины оставалось метров двадцать, он припал на правое колено и, сильно взмахнув правой рукой, хотел уже метнуть гранату, но на мгновение остановился, опустил руку, вытянул ее вперед и прицелился.

Прицелился так, как в школе, когда играли в городки. Снова размахнулся и бросил тяжелую гранату.

Танк был не дальше десяти метров, когда граната, ткнувшись между грунтом и гусеницей, взорвалась. Машина, чуть повернувшись бортом к Дунаеву, остановилась. Теплая волна воздуха пахнула в лицо. Что‑то сильно толкнуло в левое колено. Острая боль, как электрический ток, прошила на мгновенье все тело и погасла. Дунаев качнулся, оперся правой рукой о землю. Голова налилась, стала тяжелой, не своей. Холодный пот прозрачными крупными каплями покрыл широкий лоб, пополз в глаза. Он почти терял сознание, но мысль о том, что танк, пусть и без гусеницы, но все же может стрелять, мелькнув где‑то в затуманенном мозгу, привела его в чувство. «Есть еще граната… Добить, пока не поздно».

Дунаев оттолкнулся рукой от земли, выпрямился, по–прежнему держась на правом колене, быстро переложил гранату из левой руки в правую и не взмахнул рукой, а как‑то из‑под низу «на свечку» повесил гранату над танком. Она упала на надмоторный лист брони. Раздался гулкий взрыв. Танк вздрогнул и задымил. Дунаев хотел встать на ноги, но не сумел. Он только сейчас почувствовал пронзительную, неугасающую, до того еще ни разу не испытанную им боль и, до крови кусая себе губы, опустился на землю.

В это время открылась крышка башенного люка. Показалась черная фигура немецкого танкиста с засученными по локоть рукавами мундира. Он подтянулся, намереваясь выбраться из подбитой машины, но раздалась пулеметная очередь сверху, и, смешно взмахнув руками, немец обмяк, мешком повалившись на крышу башни.

Больше Дунаев ничего не видел.

Танки, подходившие сзади, замедлили скорость и начали разворачиваться. Десятка два легких машин устремились вправо, втискиваясь в узкую балку юго–восточнее высоты. Батарея Зарубина, воспользовавшись удачно сложившимся положением, начала бить по бортам. Один танк загорелся, другой, получив пробоину в борт против боеукладки, взорвался от собственных снарядов. Его небольшая башенка, как тюбетейка, съехала набок. Но остальные машины успели скрыться за скатами балки.

Другая группа фашистских танков, в большинстве средних, повернула влево, в обход высоты. На глазах у всех развертывались гигантские стальные клещи, готовые охватить высоту, сдавить ее и с флангов, и с тыла, открыв путь туда, в Огуз–Тобе, где размещался штаб армии.

В юго–восточной балке закипел бой. Скрежет стали и разрывы снарядов всколыхнули небо и землю. Торопливо, точно стремясь опередить друг друга, били фашистские мелкокалиберные танковые пушки. Почти без пауз строчили пулеметы. А через небольшие промежутки времени, перекрывая сухим треском весь хаос звуков в балке, стреляла наша танковая пушка — это вступил в бой экипаж братьев Шевцовых, который ночью привел свою тяжелую машину из ремонта и встал в засаду на склоне балки.

О боевых делах Шевцовых знал весь фронт. После призыва в армию четверо братьев — Виктор, Павел, Николай и Василий попали в учебную часть при одном из уральских танковых заводов. Там они облюбовали себе тяжелую машину КВ, сами ее отрегулировали, опробовали на ходу и попросили не разлучать их — назначить в один экипаж. Командование знало, что дружный, спаянный экипаж — это половина успеха в бою, поэтому не возражало. Вскоре на башне КВ появилась выведенная белыми буквами надпись: «За Родину! Экипаж братьев Шевцовых».

Однако командование сразу не решилось доверить одним братьям, необстрелянным еще курсантам, грозную боевую машину и, вопреки штатному расписанию, назначило Виктора заместителем командира машины, а командиром — опытного, уже побывавшего во многих боях танкиста Леонида Арефьева. Механиком–водителем стал Павел, командиром орудия — Николай, радистом — Василий. Экипаж особенно проявил себя в сражениях за Крымскую землю. Не раз ходил сн в расположение противника, уничтожал его огневые точки и живую силу. В одном из жарких боев был тяжело ранен Арефьев. Из этого боя танк вышел рябой, как после оспы: пятьдесят три бронебойных снаряда оставили вмятины на броне великана, но ни один из них не проник внутрь.

После ранения Арефьева, командиром танка стал Виктор Шевцов. Теперь это уже был опытный, умелый боец. На него можно было положиться.

И вот сейчас, увидя, что гитлеровцы пытаются обойти высоту, Виктор решил вступить с ними в единоборство. Со злой натужностью взревев мотором, КВ вышел из укрытия и двинулся на середину балки навстречу целому табуну фашистских легких танков. Останавливаясь на несколько секунд перед каждым выстрелом, экипаж Шевцовых с дистанции 350–500 метров подбивал и поджигал вражеские машины.

Несмотря на сосредоточенный огонь всей неприятельской группы, КВ оставался неуязвимым и упорно двигался вперед. Четыре фашистских танка, охваченные пламенем, уже стояли на середине балки. Два в результате прямого попадания снаряда в боеукладку превратились в бесформенную массу обломков. Один встал, распластав по земле перебитую гусеницу. А дистанция между КВ и противником неумолимо сокращалась. Не только от бронебойных, но и от фугасных снарядов, выпущенных почти в упор, как яичная скорлупа, проваливалась броня на гитлеровских машинах. Некоторые из них, отстреливаясь, дали задний ход. Другие разворачивались, поспешно растекаясь по краям балки. Но там их встречали наши «тридцатьчетверки», по башню врытые в землю.

Неожиданно сильно вздрогнула при выстреле башня КВ. Шевцов остановил машину у разбитого немецкого танка. В чем дело? Но ничего не видно было. Клубы белого дыма полупрозрачной пеленой встали перед объективом прицела и перископами. Лишь только тогда, когда немного рассеялся дым, Виктор увидел, что ствол пушки завихрился как лепестки тюльпана. С трудом командир машины сообразил почему; перед последним выстрелом вражеский снаряд ударил в ствол пушки, а когда в свою очередь выстрелил КВ, то его снаряд разорвался в стволе.

Не дождавшись возвращения Дунаева, Зарубин забеспокоился. «Не погиб ли от своей гранаты?» — Подумал он, вглядываясь в серую дымку.

— Командир третьего орудия! Выделить из своего расчета двоих на поиски Дунаева, — распорядился он.

Сбросив скатки шинелей, двое из расчета побежали вниз по склону высоты. За сгоревшим танком они увидели бойца. Раненый, с окровавленным лицом, без каски, в изорванной гимнастерке, он ползком карабкался наверх: поднимался на руках и отталкивался правой ногой. Левая — плетью волочилась за ним по земле. Товарищи хотели взять Дунаева на руки, но он отказался.

— Я сам!

Опираясь на их плечи, как на костыли, запрыгал на одной ноге. Вскарабкавшись на батарею, Дунаев выпрямился и, стоя на одной ноге, отрапортовал хриплым надтреснутым голосом:

— Товарищ лейтенант, танк противника сержант Дунаев уничтожил.

— Молодец, Дунаев! Достал-таки. От лица службы тебя благодарю! А что с ногой? Серьезно? — Озабоченно спросил Зарубин.

— Коленку разбило осколком. Близко бросал, боялся промахнуться.

— А лицо тоже осколками?

Дунаев провел по лицу грязной пятерней. На ладони остались полосы крови.

— Это, наверное, осколками камня брызнуло из‑под гусеницы. Немного поцарапался.

— Хороша царапина, все лицо вздулось.

Зарубин обнял Дунаева за плечи.

— Ты, дружище, и не понимаешь, какой подвиг совершил, — проговорил он ласково. — Перевяжись. Товарищи помогут, а потом в санбат.

Дунаев присел на брошенную кем‑то скатку шинели. Ныла нога, словно опаленная пламенем. Горело лицо. Он все еще остро переживал поединок с фашистским танком

Гораздо труднее сложилась обстановка на северо–западной окраине высоты. Там в балку втянулось значительное количество средних фашистских танков. Многие из них были снабжены дополнительными броневыми листами.

Используя более мощный огонь этих машин и свое численное превосходство, гитлеровцы шли напролом.

И хотя наши танкисты из засад встретили их губительным прицельным огнем и они несли большие потери, фашисты упорно лезли вперед.

Командир бригады подполковник Калинин, сидевший в одном из закопанных танков, наблюдал за действиями своих воинов. Пока что все шло четко, слаженно, и ему не было необходимости решительно вмешиваться в ход боя. Его подчиненные умели, руководствуясь общей задачей, принимать самостоятельные решения, не боялись ответственности. Лишь когда вражеские машины стали обходить засады, он не выдержал и начал подавать по рации команды:

— Двадцать пятый, бей — слева обходит!

— Сороковой, добивай вторым снарядом. Уползает фриц. Вот так, так, — подбадривал он танкистов, когда их снаряд достигал цели.

В балке уже горело несколько вражеских машин, однако противник не ослаблял нажима. Одна часть его танков сумела обойти засады и выйти к обратным скатам высоты, другая стремилась туда же, пробиваясь сквозь наш огонь.

Немецкая пехота, отрезанная у переднего края от своих танков, получила подкрепление и снова поднялась в атаку. Взбодренные свежей поддержкой, фашисты лезли вперед, не считаясь ни с чем. Упорно, с остервенением бежали они навстречу огню, что‑то надсадно горланя. Все труднее и труднее становилось удерживать их.

Создалось критическое положение.

Командарм уже не раз посматривал то на часы, то на проселочную дорогу, змейкой петлявшую от селения Тулумчак к подножью высоты.

— Попробуйте еще раз прорадировать Синенко, — с трудом сохраняя спокойствие, велел он начальнику штаба. — При всех обстоятельствах ему уже пора здесь быть.

Начальник штаба отправился к рации.

Он не сделал еще и нескольких шагов, как на дороге, примерно в полутора километрах от высоты, начали вставать черно–красные, словно раскрывающиеся маковые коробочки, разрывы. Гитлеровцы со своих огневых позиций изо всех сил били по дороге, вспахивая снарядами и минами целую полосу. С каждой секундой огонь нарастал.

— Странно, на кой черт немцы бьют по пустому месту? — недоумевал кто‑то на высоте.

Только командарм, понимающе переглянувшись с генералом Вольским, довольно улыбался.

Через секунду улыбка засияла и на лицах других. Из огня и дыма стремительно вынырнул советский танк и на предельной скорости, отбрасывая гусеницами комки дробленой земли, понесся к балке наперерез вражеским машинам. За ним, прорываясь в разных местах через огневой шквал, показывались новые группы танков: одна, вторая, третья. Развертываясь в линии, они мчались к высоте. Из‑за северных скатов высоты под Тулумчаком шла 55–я танковая бригада полковника Синенко. Перерезав дорогу на Корпечь, Синенко совместно с 143–й стрелковой бригадой дробил сейчас и крошил фланг и тыл прорвавшихся к высоте фашистских танков. По бригаде Синенко с артиллерийских позиций немцев открыли заградительный огонь.

Ловко маневрируя среди разрывов, ныряя в воронки и рытвины и тут же выныривая, танки Синенко проскочили через эту огневую завесу и «сели на хвосты» боевых порядков противника. Обрадованные подоспевшей подмогой, наши танкисты вывели из засад свои боевые машины. Полтора десятка «тридцатьчетверок» стеной пошли на опешивших от внезапности немцев. Они заметались, как стая волков, обложенная в загоне. Некоторые фашистские танки запылали. Гитлеровцы в дымящихся черных комбинезонах выскакивали из открытых люков и что есть силы бежали по полю боя. Их догоняли пулеметные и автоматные очереди.

Один из вражеских танкистов в объятой пламенем одежде, словно живой факел, несколько секунд торчал над люком своей горящей машины, потом скатился вниз, побежал закрыв лицо руками, но наскочил на танк, ударился о его лобовую броню и исчез под гусеницами.

Средний немецкий танк, увернувшись от «тридцатьчетверки», на полном ходу ткнулся в бомбовую воронку и зарылся в ней носом. Его мотор ревел на предельных оборотах, словно стараясь сбросить с себя бронированную одежду. Танкисты выскочили из машины и упали на землю, чтоб больше не подняться. Рядом наш танк с разгона ударяет в борт немецкую танкетку. Та отскакивает, как легкая игрушка, кренится на бок, разворачивается и застывает на месте.

Синенко М. Д.

На правом фланге бригады Синенко —107–й танковый полк.

Им командует майор Голик. Как всегда, Андрей Трофимович сам ведет полк в атаку. Вместе с ним в боевых порядках — комиссар полка Яков Михайлович Альтшуллер.

Для лучшей координации действий полка с остальными частями бригады и более эффективного использования его ударной силы в 1–м батальоне идет начальник штаба бригады майор Фридман. Семен Иосифович — правая рука командира бригады с момента ее формирования. Он является неофициальным «шефом» танкового полка. Знает в лицо всех — от командира взвода до комбата. Знает хорошо каждый экипаж.

Построившись «углом вперед», 1–й батальон на больших скоростях выходит в балку северо–западнее высоты и отрезает втянувшимся туда танкам противника пути отхода. 2–й батальон «уступом влево» наносит удар по их левому флангу.

Запертые в балке фашистские машины быстро разворачиваются и мчатся назад. Гитлеровцы знают, чем грозит стремительный удар им во фланг и тыл советских танков и предпринимают отчаянную попытку смять полк Голика, чтобы прорваться к своим.

К машине командира полка устремляются одновременно два легких танка. Они идут на сближение с предельной скоростью, стреляя на ходу. Танк Голика, подставив под огонь лоб, не отвечая, движется навстречу противнику. Не только со стороны, но и для сидящих в немецких машинах картина выглядит страшной. Снаряды и пули словно не берут советский танк, и он упрямо идет вперед — без единого выстрела. Надо иметь крепкие нервы, чтобы выдержать такой психологический поединок. Немцы все же упорствуют и не сворачивают. Расстояние между ними все сокращается и сокращается. Ближе. Вот голиковский танк на секунду останавливается и тотчас же из ствола пушки выбрасывается язычок оранжевого пламени. Один из фашистских танков, распластав по земле перебитую гусеницу и срезая ею грунт, яростно кружится на месте. После второго снаряда, выпущенного в упор, немецкая машина начинает дымить и загорается. Второй танк двумя снарядами в борт доколачивает командир взвода — лейтенант Голубков, вовремя подоспевший на выручку майору.

Справа на машину политрука 1–й роты Михаила Ильенко идет средний немецкий танк. Он уже остановился, наведя короткий ствол своей пушки на цель, но его опережает танк Ивана Адонина. Один за другим следуют два выстрела, и вражеская машина горит.

А на краю балки горючими хлыстами стегнули огнеметные танки. Они немного отстали от головных подразделений и теперь, подойдя ближе, пламенем своим преградили путь гитлеровским машинам, пытавшимся стороной обойти поле боя, чтобы бежать.

Буравя воздух, тянут за собой цветные серпантины бронебойные снаряды танковых пушек. Им с высоты помогают «сорокапятки» лейтенанта Зарубина, выбирая для себя доступные цели. Третьим и вторым орудиями полностью распоряжаются их командиры, а сам Зарубин ^с волчком крутится у первого орудия. Сам заряжает, сам наводит и перед каждым выстрелом самому себе командует: «Огонь»!

— Давай снаряды, не мешкай, — торопит он подносчика и снова наклоняется к прицелу.

Вылезли из своих нор истребители танков. Пригибаясь к земле, перепрыгивая через окопы и воронки, комсомолец Саладзе бежит навстречу медленно двигающемуся и как будто выбирающему цель танку. В нескольких десятках метров от него боец ныряет в окоп и выжидает. И когда машина приближается, в нее летит связка гранат — прямо под гусеницу. За ней — другая. Танк, резко застопорив и клюнув носом, останавливается. Саладзе высовывается из окопа и комично грозит кулаком.

Третья за этот день — самая мощная — танковая атака гитлеровцев отбита.

Голик А Т.

Вокруг высоты 28,2 неподвижно застыли тридцать восемь фашистских машин. Впрочем, не все они сгорели или повреждены — шесть вполне исправны. Экипажи их струсили, и покинув машины, скрылись. Нет и пленных, не считая очумелого, почти безумного обер–лейтенанта и двух унтер–офицеров, тоже находящихся в шоковом состоянии. Они даже не дрожат, а стоят навытяжку, тупо, с отчаянным безразличием смотрят не на пленивших их бойцов, а куда‑то мимо них.

Звякая гусеницами, танки 107–го полка начали сосредоточиваться у подножия высоты. С трудом протиснувшись из узкого люка, майор Голик прыгнул с танка на обожженную боем землю и, на ходу вытирая пот, быстро зашагал к сгоревшему неподалеку советскому танку, который все еще продолжал дымиться. За ним несколько офицеров. Они не сразу заметили, что к ним бегом несется какой‑то танкист, и оглянулись только тогда, когда он, усталый и запыхавшийся, уже стоял рядом.

— Товарищ майор, — выпалил он скороговоркой, — комбат приказал доложить, что комиссар полка, старший политрук Альтшуллер погиб.

Голик вздрогнул, на секунду съежился, опустив голову, и застыл в молчании. Не хотелось верить, что нет больше надежного товарища и друга. Но это было так. Иначе комбат не прислал бы танкиста, — он знал, как Голик любит своего комиссара. Почти машинально он снял с головы шлем. Офицеры последовали его примеру. Голик постоял так с поникшей головой, словно у могилы боевого друга, стряхнув с себя оцепенение и горестно покачивая головой, пошел дальше. То ли на него так повлияла недобрая весть, то ли подействовала только что добытая победа, но он шел, не обращая внимания на усилившийся артиллерийский обстрел высоты. Это бесился озлобленный неудачей противник, стараясь хоть на чем‑то отыграться.

Снаряды стали густо рваться и в районе сосредоточения танков, поднимая ввысь огромные дымные разрывы. Один из них поднялся недалеко от группы Голика. Андрей Трофимович как‑то неловко обернулся назад, словно собираясь что‑то сказать офицерам, но сразу обмяк и тихо опустился на землю. Первый, кто склонился над ним, увидел, что он мертв.

На высоте, там где находился командующий армией, все шло своим чередом: отдавались приказы и принимались доклады о результатах боя, вздохнувшие облегченно люди приводили себя в порядок. Где‑то еще рвались снаряды, трещали одиночные выстрелы, но в общем уже наступала та тишина, которая бывает после боя. На высоту поднялся полковник Синенко. Он не торопясь, с каким‑то особым достоинством и спокойствием, точно не было позади трудового боя и трудной победы, доложил командиру:

— Ваш приказ выполнен. После дозаправки горючим и боеприпасами бригада может выполнять новую задачу. Тяжелые потери понес сто седьмой полк — погибли командир полка майор Голик, комиссар Альтшуллер, командиры первого, а также огнеметного батальона и несколько экипажей.

— Что поделаешь — война, — горестно вздохнул командарм. — Еще многих нам предстоит потерять… — Он помолчал и после паузы добавил: —А ведь опоздай вы еще минут на пять, и тяжеленько бы нам пришлось, ох, как тяжеленько!.. Ну, ничего, молодцы! Русское вам спасибо и вашим танкистам тоже. Воздайте героям должное. А почему все‑таки задержались?

— Немцы дважды пробомбили нас на марше с воздуха. Пришлось задержаться. Потом огнеметный приотстал — подтягивали.

— А где ваш начальник штаба?

— Майор Фридман во время боя находился в боевых порядках танкового полка, координировал его действия. Прошу разрешения представить его к награде.

— К наградам представить всех отличившихся, — сказал командарм. — Пошли ко мне в блиндаж. Надо кое‑что уточнить.

Позже выяснилось, что на этом участке фронта наши войска были атакованы 22–й танковой дивизией гитлеровцев, спешно переброшенной сюда откуда‑то из Африки. Потрепанная и ощипанная, она ушла за Владиславовну и до мая больше не показывалась на фронте.

А наши танкисты после этого тяжелейшего кровопролитного боя, еще не отдохнувшие и не остывшие, похоронили своих боевых командиров на берегу Сиваша. Похоронили с почестями, как героев. Их могилы стоят у обрыва неподалеку от селения Джантора (ныне Львово), и внуки отважных, красные следопыты села Каменского, ухаживают за ними и помнят: за них, за их будущее отдали свои жизни мужественные танкисты — майор Голик и его славные товарищи.

Алейников А. З.

ДЕРЗОСТЬ

Метет поземка. Низко бегут по небу серые тучи. Снежная пыль колючими иголками больно впивается в лицо, забивается за воротник полушубка. Снег, вихрясь, ложится на землю. И быстро заметает рубчатые следы танковых гусениц.

Уже шестые сутки машины 5–й гвардейской танковой армии, вырвавшись на оперативный простор, могучим тараном расшвыривают немецкую оборону и двигаются вперед.

Под ударами советских войск гитлеровцы откатываются на северо–запад, оставляя на пути отступления груды разбитых автомашин, бронетранспортеров, орудий, танков.

Войдя в прорыв 17 января 1945 года, 5–я танковая армия получила задачу: молниеносным ударом рассечь восточно–прусскую группировку фашистских войск и, выйдя к берегам Балтийского моря севернее Эльбинга, отрезать гитлеровцам пути отхода на Померанию. Впереди, на левом фланге армии — 29–й танковый корпус генерала Малахова. На его пути — Эльбинг, второй по величине город Восточной Пруссии, важный узел шоссейных и железных дорог приморья. Окаймленный с востока системой ирригационных сооружений, с запада — цепью громадных, соединенных между собой каналами озер, а с севера — заливом Фришес–Хафф, город застыл в беспечном ожидании. В беспечном потому, что не только жители, но и гарнизон не верили в возможность быстрого продвижения советских войск. Тем более, что русские танки только 22 января появились в Дёйч–Эйлау. А это как никак, да и то по прямой, в 80 километрах от Эльбинга. Так просто не пройти такое расстояние. К тому же не сегодня–завтра фюрер введет в бой новое немецкое секретное оружие, и тогда эти русские начнут отступать. Ведь и немцы дошли до самой Волги, до самой Москвы. Почему бы не произойти такому чуду и сейчас?

Но чудо не приходило. Части корпуса генерала Малахова еще вели ожесточенные уличные бои в Дёйч–Элау, когда передовой отряд — 31–я танковая бригада во главе с полковником Поколовым уже двинулась к Эльбингу. Сбивая на ходу небольшие заслоны противника, танкисты пронеслись по опустевшему Заальфельду и вышли з район Дембитцен. И лишь только здесь встретили организованное сопротивление фашистов. Бригада развернулась и приняла бой.

Гитлеровцы знают, что пришла расплата, и поэтому дерутся с удесятеренным упорством. Схватка затягивается, и наши командиры и рядовые понимают: либо бригада во что бы то ни стало проложит путь корпусу, армия выполнит задачу и утром 24 января выйдет к морю, либо противник успеет подбросить резервы, сохранит за собой прибрежную магистраль и тогда борьба приобретет еще более острый затяжной характер. Надо что‑то предпринять. И Поколов решил, продолжая бой, обойти небольшим отрядом Эльбинг с востока, захватить шоссейную дорогу севернее города и удержать ее до подхода главных сил бригады.

Выполнение этой сложной и вместе с тем довольно‑таки рискованной задачи поручается командиру 3–го танкового батальона коммунисту капитану Дьяченко.

Молодой, энергичный и решительный комбат, уже не раз проявивший себя в тяжелых боях, долго и внимательно изучает карту, о чем‑то советуется с замполитом Кононенко, несколько раз проходится по карте курвиметром, прокладывая маршрут. Потом высоко вскидывает голову, заправляет под шлем выбившуюся прядь русых волос и подает команду.

— Офицеры, ко мне!

Командиры молча слушают капитана, временами тихо шурша картами на планшетках. Дьяченко объясняет все коротко и четко, стараясь, чтобы каждый понял, что от него требуется.

— Вопросы есть? Нет? По машинам!

Семь «тридцатьчетверок» с небольшим десантом на броне, соскребая гусеницами бурунчики земли и снега, понеслись к Эльбингу с востока. Они идут в обход города, минуя хутора и населенные пункты, плотно прижимаясь к лесочкам и перелескам, без задержки проскакивая через мосты и мостики. Отряд летучим голландцем проносится в глубь территории противника, не встречая сопротивления. Но через час, когда в туманной дымке замаячили на западе заводские трубы, на пути танкистов возникли мелкие озера и широкие заболоченные поля. Движение застопорилось: первоначально намеченный маршрут оказался для танков непроходимым.

Что делать? Не поворачивать же назад. Но что предпринять, если и вперед нельзя? Дьяченко решает — будь что будет, обойти город по кольцевым магистралям и взять направление прямо на Эльбинг. Так и сделали. Скоро машины достигли одной из окружных дорог. Развернувшись вправо, колонна двинулась по ней. И здесь новая неудача — перед танкистами встало непреодолимое препятствие: мост через канал, соединявший два больших озера, оказался разобранным. А вправо и влево простирались высокие камышовые заросли. Попробуй сунься. Нельзя обойти город и с запада: комбат знал по карте, что там находится целая цепь озер, соединенных между собой протоками. Они уходили на много километров на север и юго–восток, делая город с этой стороны неприступным.

А часы неумолимо двигались вперед. И как это всегда бывает в подобных случаях, они шли теперь быстрее обычного. По крайней мере так казалось Дьяченко, когда он, нетерпеливо кусая губы, искал выход из положения. Мысль его работала с лихорадочной быстротой. Из головы не выходили слова комбрига: «Прорваться во что бы то ни стало».

«Черт побери, — думал капитан, — само решение комбрига отчаянное во всех отношениях. Так почему бы и мне в своей задаче не быть отчаянным? Риск? Конечно! Но на войне всегда много риска. Попробую прорваться к западу, прямо через город. Что делать? Это единственно возможный выход».

Минутный «военный совет» с заместителем по политической части старшим лейтенантом Кононенко и офицерами — и план принят.

— Совершенно правильное решение, хотя и рискованное, — сказал Кононенко, когда они остались с капитаном вдвоем, и Дьяченко заметил, что замполит угадал его сомнения. И он ответил, скорее себе, а не ему:

— Без этого не выполнишь приказа. Но, думаю, каждый риск можно свести к минимуму, если действовать осмотрительно.

— Как именно?

— Мы пошлем вперед разведдозор из лучших экипажей.

— Правильно. Кого предлагаешь?

— Пошлем вперед взвод Алейникова. Горяч, дерзок, но увертлив. И все три экипажа как на подбор — не подведут.

— Верно, там почти все коммунисты и комсомольцы, — немного подумав, сказал Кононенко.

Коммунист младший лейтенант Алейников, красивый, статный парень, внешне моложе своих двадцати восьми лет, танковое училище окончил совсем недавно, но уже успел побывать в нескольких жарких схватках.

Его взвод уже не раз ходил в опасные разведки, и поэтому среди танкистов батальона он получил «нештатное» наименование — «разведвзвод Алейникова».

В помощь Алейникову капитан выделил коммуниста младшего лейтенанта Берегова. Отличный боевой командир, испытанный, смелый, находчивый, но вспыльчивый, как порох.

Дьяченко знал эту черту характера офицера, но прощал ему. Он всегда предпочитал скорее делать дело с людьми такого склада, нежели с тихонями, не имевшими своего мнения.

— Пусть идет, — сказал Дьяченко, — он и радист неплохой, ну и на всякий случай подменит взводного.

— Смотрите, ребята, — напутствовал товарищей Кононенко, — у вас весь экипаж коммунисты, своя можно сказать партячейка в танке. Вот и воюйте, как положено коммунистам. За взвод ты, Андрей, отвечаешь. Командирами второй и третьей машин пойдут коммунисты Семенов и Исаев. Действуйте сообща.

Кивнув в знак согласия, Алейников вскочил на носовой лист брони, устроился у открытого люка механика–водителя и еще раз внимательно огляделся вокруг себя. Берегов, не спеша, поднялся на башню и, опираясь на сильные руки, плавно опустился в люк к рации. Быстро опробовал переговорное устройство, внешнюю связь, мимоходом проверил, хватит ли боеприпасов, убедился, что их достаточно и, высунувшись по пояс из люка, доложил: «Готово».

Три машины одновременно взревели моторами и так же одновременно рванулись с места. Вперед вышел танк Алейникова. За рычагами управления сидел механик–водитель кандидат в партию старший сержант Каменев. Из‑под надвинутого на лоб замасленного танкового шлема искорками светились крупные, по–деловому сосредоточенные глаза. Его коренастая фигура словно слилась с машиной. Жилистые, в ссадинах пальцы хватко зажали рычаги управления.

Каменев — опытный танковый асе. За плечами у него десятки боев, сотни километров форсированных маршей.» Отчаянный и смелый парень, он не раз водил свою машину в лобовую атаку на врага с открытым передним люком. Удивленные товарищи, горячо и искренне любившие его, с упреком спрашивали:

— Зачем со смертью играешь?

— Так гитлеровцам страшнее. Они нам открыто в глаза смотреть боятся. Отворачиваются. Знают, что мы за расплатой пришли. — И улыбался одними только глазами — хитровато и озорно.

Не сбавляя скорости, Каменев свернул с окружной магистрали, за ним — взвод. Пожирая расстояние, гусеницы дробили подмерзший покров рокады. Через несколько минут танки вышли на широкое шоссе, ведущее прямо к городу. Впереди в предвечерней дымке показались островерхие крыши домов, по обочинам дороги беспрерывной белой лентой замелькали покрытые инеем низкорослые фруктовые деревья. Приближался город.

— Навстречу военный обоз, подвод пятьдесят. Доложи об этом комбату по рации, — крикнул Алейников Берегову.

— Таранить и не задерживаться! — прозвучал в наушниках экипажей ответ Дьяченко.

Каменев А. Д.

Хрустнув, скрылась под гусеницами передняя повозка, за ней вторая, третья. Немного сбавив скорость, Каменев легкими поворотами машины стал сбрасывать повозки с полотна дороги, давить их и дробить. Треск повозок, звонкий лязг гусениц, ржание дыбившихся коней и крики разбегавшейся вооруженной охраны обоза — все это не доносилось до ушей танкистов. Да они и не стремились что‑либо услышать: вперед, только вперед. И чем быстрее, тем лучше.

Одна минута — и путь свободен. То, что уцелело от ударов головной машины, добили танки Исаева и Семенова. И снова на предельных скоростях взвод шел к городу.

Машины не успели пройти с километр, как на шоссе показался еще больший обоз. Под усиленной вооруженной охраной он также двигался навстречу танковой группе. Упитанные тяжеловозы, с трудом переставляя мохнатые ноги, натужно тянули донельзя нагруженные фуры, тщательно укрытые брезентами. На этот раз Алейников принял решение сам. Так же, словно сдвинутые нечеловеческой силой, летели в кюветы окованные железом деревянные ящики с боеприпасами, так же опрокидывались вверх колесами крепкие фуры и так же падали, путаясь в постромках, лошади. И снова, как и раньше, завершив свое дело, танки стремительно пошли вперед.

Вдоль шоссе уже бежали опрятные пригородные коттеджи с небольшими садами и палисадниками, когда слева сквозь придорожные посадки мелькнули серебристые сигары самолетов. Они стояли метрах в двухстах от дороги. Заметив их, Алейников подал команду остановиться. Скользнув гусеницами по наледи шоссе, головная «тридцатьчетверка» стала. Взвизгнул мотор поворота башни, и пушка легла на левый борт. Две следовавшие позади машины сделали то же.

Вдоль серой ленты расчищенной от снега взлетной полосы, выстроившись, точно на парад, стояло до 20 «мессеров».

— Гусеницами пройдемся аль осколочными рванем, Паша? — вполголоса спросил Алейников Берегова.

— Гусеницами долго, Андрей, комбат торопит вперед, да и опасно: может быть, они с бомбовым грузом, лучше…

— Осколочными по самолетам! — скомандовал Алейников, не дослушав Берегова.

Одна за другой, выкинув ореольчики пламени, грохнули танковые пушки. Три разрыва раскрывшимися бутонами встали между самолетами. Густой дым и багровое пламя взметнулись высоко в небо. Расшвыривая далеко вокруг горевшие обломки самолетов, разорвались на аэродроме еще три снаряда. Из ближайших домиков стали выбегать и суетиться немецкие солдаты. Одеваясь на ходу, они метались по небольшому полю, не зная, куда спрятаться, и частые строчки пулеметных очередей загнали их в какие‑то низкорослые красноватые строения. Больше там нечего было делать, и танки, оставив позади объятые пламенем и взрывающиеся самолеты, опять двинулись к Эльбингу.

— Какого черта поднимаете шум? Самолеты не ваше дело! Вперед, к городу! — ругался в наушниках Дьяченко, когда ему доложили о случившемся. — Не встревать не в свои дела. Ясно? Ваша цель — город. И точка!

К окраине Эльбинга взвод Алейникова подошел тогда, когда его плотно укутали серые сумерки. На самом полотне дороги у шлагбаума стоял регулировщик, фолькштурмовец. Он что‑то кричал, грозился оружием и не пропускал колонну.

Двое десантников, спрыгнув с брони головной машины, попытались подхватить охранника и посадить его на танк. «Проводником будет, — решил Алейников, — город знает, а в разговоре и без толмача обойдемся. Берегов немного по–ихнему кумекает».

Но старик попался крепкий: ловким движением спортсмена он отбросил от себя не ожидавших такого оборота дела автоматчиков и, отскочив в сторону, приготовился стрелять. Пистолетный выстрел с машины прервал это единоборство.

Все еще находясь под впечатлением стремительного марша, Алейников, наклонившись к люку механика–водителя, крикнул Каменеву:

— Вперед по улице, полный газ!

Головная машина, легко, как тростинку, переломив полосатую жердину шлагбаума, рванулась вперед. За ней последовали остальные. Набирая скорость, взвод Алейникова быстро втягивался в сумрачный город. Здесь его догнали остальные танки Дьяченко.

— Вперед, не задерживаться! Через город на север! — прозвучало в наушниках радиста головной машины. «Тридцатьчетверки» рванулись по улицам Эльбинга, и гусеницы их гигантскими зажигалками высекли из брусчатки мостовой частые искорки.

Большой затаившийся город тяжело дремал. На площадях и в подъездах горели прикрытые металлическими колпачками электрические фонари. Рассчитывая на нелетную погоду, горожане не желали лишать себя удобства электрического освещения. Двери кабачков и ресторанов поминутно открывались, пропуская неторопливых посетителей. В такие минуты широкие полосы света лучисто ложились на мостовую, освещая на стенах противоположных домов рекламные щиты и афиши с броскими крупными буквами.

Жители, прогуливавшиеся по тротуарам, с восторгом взирали на танковую колонну. Их восхищала и скорость боевых машин и их тяжелая поступь, от которой содрогались массивные каменные строения и звонко пели стекла в переплетах оконных рам. То ли они принимали колонну капитана Дьяченко за курсантов своего танкового училища, возвращающихся с занятий, то ли за подкрепление, присланное немецким командованием в помощь гарнизону, но никто из них пока что не поднимал тревоги. Все было спокойно.

Проскочив несколько мостиков и перекрестков, головная машина резко затормозила при выходе на большую площадь. За ней остановились и другие. На площади людно. Желтые блики от уличных фонарей кругами ложатся на темную брусчатку мостовой, тускло освещая площадь И тротуары.

Через открытый башенный люк своей машины, ставшей теперь в голове колонны, Дьяченко видел группы военных, движущихся в центре и по краям площади. Это под наблюдением унтер–офицеров совершали вечернюю прогулку курсанты Эльбингского танкового училища.

Группа офицеров, остановившись, настороженно рассматривала выдвинувшуюся вперед головную «тридцать четверку». Вдруг один из них стремительно бросился в приоткрытую дверь кинотеатра. Другой побежал на противоположную сторону выходящей на площадь улицы, где маячила фигура часового и зенитная пушка с высоко вздернутым стволом. Третий, обернувшись лицом к центру площади, сложил рупором ладони рук и что‑то громко, отрывисто крикнул. Слов его танкисты не расслышали, но, судя по тому, как ближайшая к танку куча курсантов разбежалась во все стороны, стало ясно, что это был сигнал тревоги. Раздался и потонул в нарастающем шуме пистолетный выстрел. Почуяв недоброе, толпа гражданских, выходивших из подъезда кинотеатра, шарахнулась обратно в подъезд.

Дьяченко понял: колонну опознали, началась тревога. Пока она всколыхнула лишь людей на площади, но через минуту офицер, вбежавший во входную дверь кинотеатра, доложит по телефону дежурному гарнизона, и тогда весь город ощетинится. «Дальше медлить нельзя, нужно ошеломить врага внезапностью и, пользуясь суматохой, проскочить на северную окраину города», — решил капитан.

В наушниках командиров машин прозвучала лаконичная команда: «Делай, как я!»

Захлопнув крышку люка и припав к зеркалам перископа, Дьяченко первым выполняет свой собственный приказ. Танк командира срывается с места и на полном ходу врезается в толпу курсантов и солдат. Остальные машины следуют его примеру. Пулеметные очереди рвут воздух, отдаваясь эхом в тупиках и переулках. Словно боясь опоздать, короткими, но частыми очередями строчат автоматчики десанта, плотно прижавшись к броне за башнями.

Редкие вспышки ответного огня противника мелькают из‑за углов домов, из парадных и переулков. Подняв автомат высоко над собой и тут же уронив его на броню, уткнулся головой в жалюзи один из автоматчиков на машине Дьяченко. Прижал к груди перебитую в локте левую руку автоматчик второй машины. Теплая кровь льется из рукава шинели прямо на надмоторную броню и через жалюзи на двигатели. Но боец не бросает автомата, крепко зажав его в коленях. Ранен заместитель командира батальона по технической части старший техник–лейтенант Сазонов, находившийся на броне машины, которая замыкала колонну.

Скоро на площади не остается никого, кроме советских танкистов, но огонь из укрытий и переулков усиливается. Слева появляется колонна автомашин с пушками.

— Подавить! — приказывает Дьяченко.

— Есть, подавить! — Отвечает Алейников и сейчас же поворачивает свой взвод прямо на автомобили. Две машины взвода в упор бьют по колонне, давят ее гусеницами и разбрасывают в стороны загоревшиеся тягачи. Третья — выстрелом осколочного снаряда накрывает зенитную пушку.

— Не задерживаться! Вперед! — следует команда Дьяченко. — Следить за мной!

Разгоряченный боем механик–водитель Каменев прямо по горящим вражеским машинам выводит свою «тридцатьчетверку» обратно на площадь и с ходу направляет ее на зенитную пушку, устроившуюся в начале боковой улицы. Немецкий расчет торопится, чтобы быстрее опустить длинный хобот ствола для стрельбы по наземным целям. Гитлеровцы не успевают: при виде бешено мчащейся на них стальной громады они разбегаются кто куда, ища укрытия за домами. Удар ленивцем по станине — и пушка, опрокинувшись вверх колесами, отлетает к тротуару.

Город зашумел, как пчелиный улей. Поднялась общая тревога. Всюду затрещали автоматные и пулеметные очереди. Где‑то за большим домом грохнула пушка. Погасли фонари, и узкие, стиснутые серыми каменными домами улицы погрузились во мрак. Только красные ракеты с шумом ввинчивались в темное хмурое небо, да вырывали из темноты силуэты остроконечных черепичных крыш всплески пушечных выстрелов.

Наступил опасный момент. Большой незнакомый город укрылся за темным саваном: поди сориентируйся, что к чему и как выбраться из этого враждебного лабиринта улиц, улочек и переулков. Но Дьяченко и тут не растерялся.

— Включить фары, выходить на основную улицу! — приказал он танкистам. — Сбор у шоссе на северной окраине. Ориентироваться на зеленые ракеты.

На некоторых перекрестках гитлеровцы сумели организовать противотанковую оборону, используя для этого зенитные пушки, которыми город располагал в достаточном количестве. Ведя сосредоточенный огонь, им удавалось иногда расчленять колонну, заставлять отдельные машины повернуть в переулки, чтобы искать обходные пути.

Некоторым пушкам, впрочем, так и не пришлось выстрелить — одни попали под гусеницы, другие, хоть и вели огонь, но, ослепленные светом фар, не могли взять на прицел быстро мчавшиеся машины. Остановить стремительный бег танков на север уже ничто не могло.

На площадях и в узком лабиринте улочек грохотали пушки советских танков. Ведя огонь на ходу, танкисты продвигались к северной окраине города. А он становился все мрачнее и мрачнее, и все меньше признаков жизни можно было обнаружить на его улицах. В эту непроглядную ночь они превратились в сплошные черные ущелья. В одну из них и попал в разгар боя взвод младшего лейтенанта Алейникова. Миновав т–образный перекресток и сбросив с рельсов остановившийся трамвай с прицепом, взвод вскоре оказался в узком тупике. Двух- и трехэтажные кирпичные здания черными видениями встали над машинами, как деревья в дремучем лесу. Где‑то неподалеку за домами гремели выстрелы танковых пушек, оттуда доносился сухой металлический скрежет гусениц. Иногда вслед за выстрелами взлетали зеленые ракеты. Там пробивалась на север основная группа Дьяченко. И Алейникову нужно было спешить туда. Но путь взводу закрыли массивные темные здания с высокой шестигранной башенкой, из которой, полыхая вспышками, бил станковый пулемет. Алейников попытался найти проход, но понял, что в темноте это не удастся — лишь напрасно потратит время. Он принял решение немедленно повернуть назад. В это мгновение в наушниках прозвучал сердитый, немного хриплый голос Дьяченко:

— «Фогат»! «Фогат»! Я «Давка». Куда пропал? Тебя не слышу. Выходи на основ…

Голос командира неожиданно оборвался, послышался треск, писк, затем вообще стихло.

— Все кругом! — распорядился Алейников.

Головной танк развернулся так, что под гусеницами задымила мостовая. Вслед за ним развернулись и другие машины. Машина Алейникова рванулась обратно к перекрестку, на котором догорал опрокинутый трамвай. И только она поравнялась с угловым домом, как оттуда в упор выстрелила по ней пушка. Танк крутанулся и, уткнувшись в каменное здание, остановился. Мотор заглох. «Следующим выстрелом пропорет нас насквозь», — мелькнуло у Алейникова. Но второй выстрел не последовал. Пушка вместе с расчетом угодила под брюхо другой подоспевшей машины, а третья, развернувшись на месте, выбросила из‑под своих гусениц обломки металла и клочья обмундирования. После этого обе машины тоже остановились. Головной танк не получил серьезных повреждений, но механик–водитель старший сержант Каменев был ранен в голову. Его заменил Алейников.

— Командуй взводом, — приказал он Берегову, поудобнее усаживаясь на сиденье водителя, — а я поведу.

Снова зло взревел мотор. Утопив движением правой ступни педаль газа до упора, Алейников резко толкнул вперед рычаги управления. Машина взяла с места и, постелив перед собой фарами яркое белое полотно света, понеслась по переулку. За ней, словно привязанные невидимой нитью к красным зрачкам задних фонарей, двинулись два остальных танка. Они не включали фар.

Машины подошли к выходу на пересекающуюся большую улицу, и тут в луче фар мелькнуло несколько серых человеческих фигур. Полусогнувшись, они быстро перебегали переулок и вскакивали на крылечко углового двухэтажного дома. Но прежде чем укрыться за парадной дверью, немцы на секунду остановились, обернувшись лицом к накатывающемуся на них танку. Этого Алейникову было достаточно, чтобы рассмотреть на них офицерские шинели и фуражки с белыми воронами на высоко вздернутых тульях, а над крыльцом — большую вывеску, золотыми буквами сообщавшую, что здесь находится кафе–ресторан.

— Гитлеровская офицерня, — передал Алейников. — Долбанем их! — прибавил он. Рывком взял на себя правый рычаг управления, круто развернул танк и с полного хода протаранил дверь ресторана так, что четверо десантников еле успели соскочить с машины. Крылечко и дверь заведения с треском рушатся. Надломившись, оседает массивная деревянная лестница, ведущая на вто–рой этаж здания. Под ее обломками остаются вбежавшие сюда фашистские офицеры.

— Куда, Андрей, забрался? — возбужденно воскликнул Берегов, когда пыль, поднятая упавшей лестницей, немного осела.

— В кабак, Павло, видишь, столики накрыты. Только рановато нам еще ужинать, да официанты куда‑то смылись, а я, знаешь, не привык без обслуживания… Давай назад!

Танк дает задний ход и, вынося на себе обломки парадного, выходит на улицу. Приняв обратно десантников, Алейников снова встает в голову взвода и ведет его на север.

По широкой улице, на которую вышел взвод, волнами расстилался клочковато–черный дым. Впереди лизали воздух языки багрового пламени: горела «тридцатьчетверка». Поравнявшись с ней, Алейников заметил в отсвете огня башенный номер танка комбата. Но людей вокруг машины не было. «Значит, комбат и замполит перешли в другие танки», — решил Алейников и увеличил скорость.

Лишь к одиннадцати ночи отряд Дьяченко, раздавив несколько пушек, пробился к шоссе на северной окраине города и вышел в намеченный район. Здесь танкисты немедленно оседлали шоссейную и железную дороги и заняли круговую оборону. Кончалось в баках горючее, на исходе боеприпасы, сели аккумуляторы. Кононенко собрал ребят на летучее партийно–комсомольское собрание. И в немногих словах изложил обстановку.

— Позади нас море. — Сказал он. — Впереди и на флангах — враг. Отходить нам некуда да и незачем. Будем же драться до последнего вздоха. Отплатим фашистам за смерть наших матерей и отцов, за поруганных жен, невест, сестер, за кровь и слезы детей наших!

Ответных речей на этом собрании не было. Всем было ясно, что они в логове деморализованного, но еще сильного и непобежденного врага, что впереди предстоит схватка не на жизнь, а на смерть.

Остатки боеприпасов решают распределить поровну между экипажами.

— Кончатся патроны, будем драться гранатами, не будет гранат, пустим в ход ножи, — звучит в темноте гу–стой баритон Гриши Сувалова — парторга батальона.^ А если… — парторг замолчал, подбирая нужное слово.

— А если затупятся ножи, будем грызть фашистские глотки зубами, — продолжил за парторга Каменев, поправляя окровавленную повязку на своей голове.

Решение было таким же коротким, как само собрание.

— Будем стоять! Выстоим.

С рассветом начались атаки противника. Группы пехоты, прорывавшиеся в Померанию, пытались сбросить смельчаков с магистрали, но успеха не добились. Две попытки врага пробиться в Померанию железнодорожными эшелонами также потерпели неудачу. Паровозы, искромсанные снарядами танковых пушек, беспомощно застыли на рельсах и остановили все движение.

Не успели разделаться с железнодорожными составами, как Дьяченко заметил в снежном мареве движущееся, словно айсберг, двухпалубное грузовое судно. Поднимая носом крутые буруны, оно шло по заливу в двух километрах от берега, держа курс на запад. В бинокль было видно, как глубоко в воде, ниже грузовой ватерлинии, сидело судно, а на нижней и верхней палубах кучно толпились люди.

— Из под Кенигсберга или из Пиллау пробирается, — выругался Дьяченко. Он обратился к замполиту. — Награбленное вывозят. Может быть, «поприветствуем» их парой осколочных?

— А не далековато?

— На пределе, а все же достать можно.

Первый снаряд, подняв водяной столб, упал метрах в двухстах от парохода. Второй, выпущенный через минуту, разорвался между палубными надстройками. Пароход резко развернулся и начал отходить к северо–востоку. На его палубе возник пожар.

— Пусть пожарятся, — удовлетворенно заметил Дьяченко. — А то уж больно комфортабельно плыли.

Вскоре совсем близко от берега показалась самоходная баржа. Выбрасывая из небольшой трубы кольца черного дыма, она тоже держала курс на запад.

— Никак, прямо к Эльбингу нацеливается, — усмехнулся Кононенко. — Давай, комбат, пожертвуем еще один снаряд. А?

Грохнул пушечный выстрел. Снаряд разорвался, уда–рившись в борт посудины выше ватерлинии. Баржа неуклюже стала поворачиваться, пыхтеть, держа курс на север.

— Этой довольно. Потопить нам ее все равно не удастся, а каждый снаряд еще может нам стоить жизни, — подытожил Кононенко.

Более полусуток горстка отважных советских воинов удерживала занятый район, пока не подошли на помощь главные силы бригады, совершившие для этого глубокий обход Эльбинга.

А вскоре бригада, действуя вдоль побережья совместно с разведчиками армейского мотоциклетного полка, ворвалась в Толкемит — крупный город на Балтийском море.

В тот же день вышли на побережье главные силы корпуса, а за ними и армии, завязав бои за расширение прорыва. Восточно–прусская группировка была отрезана от основных сил противника. Приказ фронта был выполнен.