Сердце под скальпелем

Аркадий Тимофеевич Аверченко
СЕРДЦЕ ПОД СКАЛЬПЕЛЕМ

Замечательный попутчик

Стройная красивая дама вошла на остановке в наше купе, положила на диван небольшой ручной сак и сейчас же вышла, - вероятно, с целью проститься с провожавшими ее друзьями.

Мой сосед кивнул в мою сторону с плутовской улыбкой и сказал:

- Занятная штучка. Я думаю, на номер четвертый ее можно было бы поймать.

Я не знал этого человека - мы с ним только что познакомились.

Наружность его была самая ординарная и незначительная. Никто не мог бы предположить в нем удивительной, оригинальной натуры: среднего роста, худощавый, с черными, опущенными книзу усиками и лицом, темным, будто от загара; глаза быстрые, искательные.

Я, признаться, не понял сразу, - что это за номер четвертый, на который, по словам моего соседа, "можно поймать" даму.

Такой термин мог быть у коммивояжера - торговца дамскими вещами, у сыщика охранного отделения или, еще проще, - у вора, милого добродушного экземпляра, почему-либо принявшего меня за одного из своих.

- Вы говорите, четвертый номер? - неопределенно спросил я.

- Да. А вы не согласны? Не думаете же вы, что с ней можно обойтись первым или вторым номером - это слишком для нее примитивно!

Надеясь что-нибудь выведать у него, я спросил заинтересованный:

- Второй номер - работа без инструментов?

- О, Господи! Все номера - работа без инструментов. Какие там, к черту, инструменты!

- Так вы больше склоняетесь к четвертому номеру?

- К четвертому. Э, чертова работа! Да вы, вероятно, не знаете четвертого номера?

Я не знал ни одного номера - от первого до последнего, и мог признаться в этом с чистой совестью.

Но, не желая показать себя неопытным простаком, заявил:

- Четвертого, действительно, я как будто не знаю.

Незнакомец заговорил монотонным деловым тоном:

- Исключительная заботливость и предупредительность. Подчеркивается, что вы знаете обычаи света, и если берете ее за руку после десяти фраз и целуете, то это якобы простая фамильярность, в дороге допустимая. Номер четвертый основан на том, что все ваши подходы и любезности как будто кем-то где-то уже установлены, и против них нельзя возражать, боясь прослыть смешной и синим чулком. Тем более что предыдущая заботливость и предупредительность обязывает к снисходительности. К номеру четвертому существует небесполезное примечание: "Полезно при первой встрече принять вид человека, остолбеневшего от удивления и восторга перед красотой обрабатываемого объекта. Можно быть даже неловким от смущения в первый момент - это всегда прощается".

- Это что же… - спросил я, ошеломленный. - Нечто вроде "Кодекса волокитства"?

- Ну, конечно. Я же Волокита и есть.

Он это сказал таким тоном, каким говорят: "Я инженер путей сообщения" или "я служащий кредитного общества".

- Кто же выработал этот… гм… любопытный кодекс?

- Кто выработал! Жизнь выработала! Я его только анализировал, систематизировал научным путем и стал применять в обработанном, очищенном от ненужного виде. Согласны вы, что номер первый, как примитив, восхитителен?

Как всякий ученый, он думал, что весь мир знаком с его трудами и знает их наизусть.

- Первый номер? Не можете ли вы, во избежание путаницы, освежить эти номера в моей памяти по порядку.

Он пожал плечами и с готовностью начал тем же деловым, немного однообразным тоном:

- Номер первый . Это не тонкая столярная работа, а если можно так выразиться - грубая, плотничья. Говорится просто: "Сударыня!

Жизнь так прекрасна, надо торопиться. Второй раз молодости уже не будет.

Надо ловить момент! Мы оба молоды и прекрасны - пойдемте ко мне на квартиру". Если она скажет, что это "грех", можно небрежным тоном: "какой там, к черту, грех, все пустяки и трын-трава, а рая никакого и нет!" После чего других возражений уже не предвидится. Но повторяю - номер первый, это базарный грубый номер для первых встречных дурочек.

Номер второй . Ошеломляющая грубость. Вы говорите: "Послушайте, ну что там ломаться, ведь я знаю, что я вам нравлюсь.

Вы сейчас же должны меня поцеловать, слышите?" Тут даже уместен переход на "ты". "Мы, миленькая, я вижу, одного поля ягоды, а если кочевряжиться, то мне недолго тебя и придушить. Иди же сюда, пока я не оттрепал тебя хорошенько!" Это так называемая работа "под может недурно провести самый благомыслящий почтенный человек, который в другое время мухи не обидит. Увы! Женщина чаще, чем думают, любит свирепые страсти.

Номер третий . Равнодушие, смешанное с пренебрежением. Вы стараетесь говорить женщине все время колкости и, вообще, подчеркиваете, что она самая ординарная натура, которых вы видывали сотнями. Ничто так не разжигает женщину, как это. Она в слепой злобе сейчас же захочет показать, что она не такая, захочет покорить под нози своя такого строптивого мужчину, такая победа кажется ей сладкой - и вот уже она бьется, бедненькая, в расставленных вами сетях.

Номер четвертый вы уже знаете, а номер пятый, действие на ревность - так уже избит, что его не нужно и комментировать. Приемы старые, как мир.

Вы или делаете вид, что разговариваете с кем-нибудь по телефону, или, якобы случайно, роняете на пол какое-нибудь письмо от женщины, схватываете и рвете на мелкие кусочки. Нужно только остерегаться проделывать этот прием со счетами от портных и обойщиков, потому что на одном из подобранных впоследствии клочков может оказаться кусок гербовой марки…С шестого номера начинается уже более тонкая деликатная работа.

Прием с "чем-то роковым, что предопределено", требует интеллигентности и чутья. Подходить нужно издалека. Вы спрашиваете: "Послушайте, вам не кажется странным, что нас судьба свела "Почему же странно? Мало ли кто с кем знакомится?" - "О, нет, что такое Ананке?" - "Не знаю". - Вы молчите долго, начинаете говорить каким-то глухим, надтреснутым голосом, будто издалека: "Все на свете предопределено роком, и ни один человек не избежит его.

Если человеку что и дано в этом случае - так только знать иногда заранее об этом роковом предопределении… дано чувствовать неизбывную силу руки Ананке"… Тут вы наклоняетесь к самому ее лицу и шепчете с горящими таинственным светом глазами: "И вот, я чувствую всеми своими фибрами, что эта встреча для нас не окончится простым знакомством, что мы предназначены друг другу. Может быть, вы будете бороться, будете стараться убежать - но ха!-ха!-ха! - это бесполезно. От Ананке еще никто не убегал. Понимаете - это уже решено там где-то! Сопротивляться? О, неужели вы не слышите таинственно гудящего сверху рокового колокола:

Поздно! Поздно! Поздно! К чему же тогда борьба? Ха-ха-ха! С Ананке не борются!!" Ну, конечно, бедняжка, видя, что раз уж так где-то решено, и что борьба бесполезна, сама заражается духом мистического начала и подходит к вожделенному концу. Ловко?

- Скажите - спросил я потрясенный. - Откуда же вы все это так хорошо знаете?

Мой спутник скромно вздохнул и покачал головой.

- Откуда? О, Господи! Посмотрите на какого-нибудь ученого, отыскивающего чудодейственное средство для пользы человечества… Он делает сотни лабораторных и практических опытов, натыкается на неудачи, разочарования, и опять ищет и ищет. Сегодня у этого фанатика ничего не вышло, завтра не вышло, послезавтра у него взорвало колбу и опалило руки,

- там, гляди, невежественная толпа, заподозрив в нем колдуна, избила ученого, там от него отказалась семья и сбежала жена - и все-таки, в конце концов, этот фанатик, этот апостол науки добивается света во тьме своих изысканий и выносит ослепленной восторгом толпе чудодейственное перо Жар-Птицы! Забыты разочарования, забыта взорвавшаяся и опалившая руки колба.

- А скажите, - деликатно спросил я. - До того, как вы обрели настоящее перо Жар-Птицы, у вас часто… гм… взрывались колбы?

Под гнетом воспоминаний он опустил голову.

- Бывало! Ой, бывало. Самая ужасная колба разорвалась в моих руках в

Ростове: муж нанес мне ножом две раны в шею, облил кипятком и сбросил в пролет лестницы. Сколько ошибок, сколько разочарований! В Москве какой-то дрянью обливали, к счастью, неудачно, в Армавире полтора часа под балконом на зацепившемся пиджаке провисел, пока проходивший водонос не снял… Моя жизнь, это сплошной дневник происшествий: чем-то обливали, чем-то колотили, откуда-то сбрасывали и из чего-то стреляли. Впрочем - я не ожесточился. Дубленая кожа всегда мягче. И, кроме того, я всегда вхожу в положение, обманутого мужа, конечно, ему обидно. Ведь он, чудак, не знает, что за женой все равно не усмотреть. Так-то, молодой человек…

Меня удивлял и восхищал этот скромный господин, с таким незначительным лицом и вялыми движениями. И, однако, несмотря на скромность, в его словах, когда он говорил о своей жизни, горела неподдельная энергия и неукротимый дух подлинного апостола.

- Ко всякому незнакомому городу я подъезжаю со странным чувством: "что-то здесь мне предстоит? Что будет?" И если рассчитываю побольше, то, первым долгом, разбиваю мысленно город на участки и начинаю работу планомерно, от участка к участку, не спеша, не суетясь, но и без лишней потери драгоценного времени.

Помолчав, я осведомился:

- У вас только шесть номеров и есть?

- Главных? Нет, семь. Седьмого я вам еще не досказал. - Это самый гениальный, самый поразительный номер! Бывало там, где уже нужно бы прийти в отчаяние, где руки совершенно опускались, я хватался за этот драгоценный номер, за эту жемчужину моей коллекции - и через полчаса неприступная недотрога уже склоняла голову на мое плечо. Неудивительно, что прием номера седьмого действует почти на всех. Схема номера седьмого чрезвычайно проста и портативна, как все гениальное…

- Надеюсь, вы мне сообщите ее, - перебил я, дернув головой от неожиданной остановки поезда.

- Конечно! С удовольствием. "Седьмой номер"!.. Вы… Э, черт! кажется, остановился? Какая это станция?

- Разбишаки, поезд стоит 3 минуты.

- О, дьявол! Да ведь мне здесь сходить нужно. Чуть не прозевал.

Прощайте! До приятного свидания, спасибо за компанию.

Он схватил свой чемодан и, наскоро пожав мне руку, выскочил. Звонок зазвенел. Поезд засвистал и двинулся.

Я принялся ругать сам себя за то, что, отвлекши внимание Волокиты разными расспросами, так и не узнал номера седьмого - но в этот момент в вагон вошла та самая дама, с которой, по предложению Волокиты, "надо было работать номером четвертым".

Я вскочил с места и, основываясь на примечании к номеру четвертому, застыл перед ней с бессмысленно изумленным видом, опершись, как будто в полуобморочном состоянии, на спинку дивана.