Сестры

Она выходит из машины. В горле у нее першит от дорожной пыли. За несколько последних дней, пока стояла хорошая погода, здешняя дорога так пересохла, что хоть черепахой ползи, а все равно едешь в сплошном облаке пыли. Разумеется, ей совершенно необходимо передохнуть и подкрепиться. И все же, оглядываясь вокруг и осматривая незнакомое место, она не может избавиться от сомнений. Здесь живет ее сестра Ханна. Она уже давно собиралась к ней заглянуть, бывая в этих краях, но в таких поездках всегда возникает куча неотложнейших дел, к тому же всякий раз получалось, что для этого надо сделать большой крюк. А ведь немало утекло воды с тех пор, когда они с Ханной очень дружили, общались… Тогда обе они были молоды. Молоды? Но разве сорок лет — это старость? Она, во всяком случае, не считает себя старухой. Как-никак она только что пережила весьма пикантное приключение — по крайней мере так назвали бы это некоторые из ее знакомых. По правде говоря, трудно поверить, что ему действительно понадобилось срочно уехать. Она почти уверена, что к телефону его позвала жена, хотя он в этом и не признался. Впрочем, все равно. Как бы там ни было, они собирались провести вместе целую неделю… И он вернется уже сегодня… ведь столько раз повторил: «Я завтра же приеду обратно».

Возможно, он приедет, только ее уже не будет в гостинице, и никто не сможет сказать ему, где ее искать. При этой мысли у нее на губах появляется улыбка. Она смотрит на дом сестры — некрасивый, старый. По всему видать, зятек — не очень-то расторопный хозяин, сестра Магга, помнится, что-то в этом роде о нем рассказывала. А Ханна, разумеется, не слишком требовательна. Клочок земли, на котором как попало растут среди травы чахлые березы и кусты рябины, по всей вероятности, и есть «сад». На лужайке, среди деревьев, там и сям валяются ненужные вещи: детские игрушки, тачка, неизвестно кем и почему здесь оставленная. К одному из кустов рябины прислонен велосипед — вернее, то, что когда-то было велосипедом. Она еще вполне может повернуть назад. Похоже, все здесь пока спят, хотя уже половина девятого. Магга как-то говорила ей, в котором часу встают в этом доме… Не то чтобы Магга всем здесь возмущалась, она и не такое видала, особенно в последнее время. Вот и с Маггой она тоже давненько не разговаривала, месяц, если не больше, прошел с тех пор, как они с Маггой поссорились из-за ее девчонки, когда говорили последний раз по телефону. Просто невероятно, разве можно до такой степени ослепнуть, как Магга из-за своей девчонки. Нет, теперь уже поздно поворачивать назад, она слышит, как где-то в доме открывается окно. Идет к дому, соображая, где тут может быть вход. По ее смутным представлениям, в таких домах чаще пользуются черным ходом, чем парадной дверью. Однако эта дверь на южной стороне, судя по всему, парадная. На стук никто не отзывается. Она стучит еще раз, ждет. Внезапно слышится детский голос:

— Магга, там кто-то стучит!

Дверь приоткрывается, и она невольно отступает. Бледная женщина с дряблой кожей, с глубоко запавшими глазами, одетая в старый стеганый голубой халат, неужели это — Магга? Она почему-то смотрит на гостью подозрительно и приветствует ее не совсем обычно:

— Ты… Ты зачем сюда пожаловала?

Она неприятно поражена, но делает вид, будто ничего не случилось, здоровается почти весело, спрашивает:

— Ханна дома?

— Она в хлеву, доит коров.

Ответ звучит довольно-таки неприязненно, и Магга, по-видимому, не собирается пригласить сестру в дом. Должно быть, все еще дуется. Какой идиотизм! Неужели до Магги так и не дошло, что она затеяла тот разговор из самых лучших побуждений? Может, она и впрямь была тогда слишком резка, но тут уж Магга сама виновата, нельзя же так реагировать на слова сестры: сперва тупо отмалчивалась, а потом точно с цепи сорвалась от злости. Мало радости, знаете ли, когда ваша ближайшая родственница оказывается замешанной в грязную историю и все, буквально все ваши друзья знают о вашем с ней родстве. А кто же, как не Магга, должен был попытаться замять дело и повлиять на девчонку? Ну, по крайней мере подыскать подходящего адвоката, попытаться спасти хотя бы то, что еще можно было спасти, раз уж девчонка так или иначе влипла. И вот теперь Магга здесь. Ей неясно, почему сестра находится тут, но тем не менее она говорит непринужденно, будто они с Маггой расстались друзьями:

— Я и не знала, что ты здесь. Вот, решила заглянуть к Ханне. Мы ведь с ней не виделись целую вечность.

— Если тебе надо повидаться с Ханной, встречайтесь на здоровье, мне-то что. Ну, пойду в комнату. А ты можешь зайти к ней в хлев, она, наверное, уже кончает доить.

Тон, каким Магга это произносит, не такой уж сердитый, она как будто настроена довольно миролюбиво, это и понятно, после всего, что было. И все же она какая-то странная, не похожая сама на себя. Вид у нее в этом истрепанном халате, в рваных, чересчур больших шлепанцах на босу ногу не больно опрятный, волосы нечесаные — правда, еще сравнительно рано, — но вдобавок они ужасно грязные. Да, на Маггу это не похоже.

— Пожалуй, я лучше подожду в доме, — с легким нетерпением говорит сестра.

— Как хочешь. — Магга наконец открывает дверь на всю ширину и тотчас исчезает, оставив сестру в одиночестве. Ну и запах в этом доме! Маленькая прихожая набита всевозможной одеждой, на полу груды грязной мужской и женской обуви всех размеров, и пахнет там просто ужасно. В примыкающем к прихожей коридоре несколько попросторнее, но тоже полным-полно дурно пахнущей одежды. Дверь из коридора в кухню открыта. Она заглядывает в чужую кухню, мысленно выносит оценку. Ее охватывают сомнения. Зачем ей понадобилось сюда заглядывать? Полуодетая девочка, на вид лет шести или семи, сидит на круглой колченогой табуретке и во все глаза изумленно таращится на гостью. На столе чего только нет: хлеб, масло, сыр, колбаса, простокваша, молоко, кофе в термосе, грязная посуда, все вперемешку, тут же разбросана детская одежда. Кухонная скамья тоже завалена разным барахлом, тут и игрушки, и газеты, и бог знает что еще. Она вздрагивает, когда девочка вдруг спрашивает:

— Ты, наверно, иностранка?

— Нет. А почему ты так решила? — Она пытается быть приветливой, хотя на самом деле в эту минуту ей хочется быть за сто километров отсюда.

— Ты такая шикарная, — простодушно отвечает девочка. И она осторожно, стараясь ничего не задеть, протискивается в кухню, протягивает девочке руку, спрашивает, как ее зовут.

— Труда, — сообщает девочка.

— А как твое полное имя?

— Сигтрудур, но мне нравится, когда меня зовут просто Трудой. — Девочка смотрит на нее ясными, светлыми глазенками, но она вовсе этому не рада.

— Маму тоже звали Сигтрудур, — произносит она едва слышно, про себя, и уже громче, обращаясь к девочке: — Ты, должно быть, дочка Ханны?

— Да. А тебя как зовут?

Низкая кухонная дверь распахивается, избавляя ее от необходимости отвечать. В дверях появляется женщина, судя по всему, это Ханна, здоровая, краснощекая, в какой-то немыслимой нейлоновой блузке с короткими рукавами и синих джинсах, слишком тесных и обтягивающих зад. Некоторое время она с любопытством всматривается в гостью, а вслед за тем расплывается в радостной улыбке, хотя изумление все еще не сходит у нее с лица:

— Не может быть! Элли, неужели это ты?

В два шага преодолев разделяющее их расстояние, она обнимает сестру огромными ручищами, здоровается, целует. От нее терпко пахнет хлевом, но тут уж ничего не поделаешь. Вопросы сыплются градом:

— Откуда ты в такую рань? Наверно, устала? Долго плутала, пока нашла наш дом? А где Гвюдйоун? Вы не вместе приехали?

— Гвюдйоун сейчас, думаю, в Лондоне, — отвечает она несколько рассеянно.

— Да что же ты стоишь? Садись! От чашечки кофе, надеюсь, не откажешься? — Ханна начинает перекладывать вещи со стола на скамью, где и без того навалена гора. Сунув девочке в руки одежду, она отсылает ее в комнату одеваться и пододвигает сестре табуретку.

— Садись же, дорогая, садись.

Сестра садится, бросив быстрый взгляд на табуретку — не мешало бы ее обтереть, но… Ханна ставит перед ней чистую чашку, просит извинить за беспорядок, больше для видимости, чем всерьез, пододвигает к себе грязную чашку со словами: «Эта, кажется, моя» — и берется за кофейник.

— Кофе только что заварен, так что должен быть хороший. У меня теперь гостит Магга, ты, может быть, знаешь, ну, так она всегда заваривает кофе, пока я вожусь в хлеву. Она готовит кофе гораздо лучше, чем я. Я ведь скупердяйка, сама понимаешь, приходится экономить. И все же, когда возвращаешься в дом, так приятно напиться хорошего кофе. Обычно-то я, придя из хлева, для себя одной свежего кофе не завариваю, довольствуюсь тем, что в термосе осталось, чаще всего чуть тепленькой бурдой. — Ханна смеется, вид у нее жизнерадостный. Элли соглашается, что кофе, приготовленный Маггой, действительно очень вкусный. Отличный кофе.

— А где твой муж? — спрашивает она. Не так-то просто найти тему, которая интересовала бы их обеих.

— На работе, где же еще! У нас ведь хозяйство крошечное, пятнадцать коров всего. Но ты, Элли, конечно, ничего в этом деле не смыслишь, у тебя совсем другая жизнь. Вот уж не думала, что ты когда-нибудь к нам сюда выберешься!

— Почему? Ты считаешь, что я уже полная развалина?

— Что ты, я вовсе не о возрасте, к тому же ты на три года моложе меня. Просто мы не встречались, с тех пор как я переехала на хутор, а если и виделись когда в Рейкьявике, то мельком. Письма я пишу редко, ты тоже мне не пишешь, где уж тебе.

— Я вообще не пишу писем, разве что в случае крайней необходимости, — говорит Элли. А Ханна продолжает:

— Да, так уж теперь заведено. Раньше, помню, мама вечно кому-нибудь писала. И сама всегда получала много писем. У нее была масса подруг, двоюродных сестер и братьев. И родных, конечно, тоже. В ту пору так было принято. Не представляю, откуда люди брали столько времени для писем. Как подумаешь — просто диву даешься. Ведь вкалывали-то не меньше нашего… То есть я имею в виду свою семью и тех, кого хорошо знаю. Тебе-то, надо думать, вкалывать не приходится, вы с Гвюдйоуном живете в достатке, верно?

— Ну, это как посмотреть… — Элли явно не расположена обсуждать этот вопрос. Ханна украдкой рассматривает ее. Красивая, моложавая, шикарно одета, и все же… Нет, видно, у каждого свои заботы, и у тех, кому но приходится думать о куске хлеба для себя и своих близких, они тоже есть.

— Как ваш мальчик, что он изучает? Я слышала, будто он начал занятия в университете? — спрашивает Ханна.

— Хм, начал, и боюсь, что этому началу конца не будет, — отвечает Элли и тотчас жалеет, что это у нее вырвалось. Схватив сумку, она достает пачку сигарет и зажигалку, предлагает Ханне закурить и закуривает сама. Ханна берет сигарету — подумать только, деревенская женщина! Раньше она не курила, Элли не припомнит, чтобы она когда-нибудь видела Ханну с сигаретой. Ханна не очень-то умело выпускает дым изо рта и говорит:

— Как ни странно, Элли, я начала курить, правда, нерегулярно, но года три уж наверняка. Сама не знаю, как я могла заразиться этой дурной привычкой, в мои-то годы. Никаких особых причин, в общем, не было, скорей всего, обыкновенное любопытство, ведь кругом только и твердят: курение, мол, очень опасно. А может, я просто понемножку выживаю из ума, и это первый признак?

Ханна беззаботно смеется, выпуская дым в потолок. Элли рассеянно улыбается:

— Интересно, что́ в подобных случаях говорят психологи. Может, ты в тот момент была беременна?

— Беременна? Что ты! Как раз незадолго до этого мне вырезали матку. Труде, моей младшей, тогда пополнилось три года. Ты, как мне сказали, в ту осень была где-то за границей, не удивительно, что ты тогда об этом не узнала, да и произошло все очень быстро, и я очень быстро встала на ноги, как будто ничего и не было. Врачи очень настаивали, всячески убеждали, что мне ни к чему беречь это сокровище, после сорока-то. Но для мужа и детей время, конечно, было трудное. Помощи ждать неоткуда, а кто-то ведь должен был выполнять мою работу, старшие дети целый день в школе. Труда у нас последыш, на свет появилась, можно сказать, в результате несчастного случая.

Элли молча слушает рассказ сестры, стараясь мысленно представить себе собственную жизнь четыре, три, два года назад. С той первой встречи, когда началась их связь, прошло уже почти полтора года. Все тогда совершенно переменилось. Тогда… Нет, надо гнать эти мысли, раз уж… А что, если он все же приедет сегодня? Неужели Ханна вправду стала такая легкомысленная, как можно заключить по ее болтовне и смеху, или она только притворяется? Несчастный случай, сказала она? Ребенок, рожденный в нормальном браке, — какой же это «несчастный случай»? А в такой семье одним ребенком больше, одним меньше… у таких людей…

— Я слышала, что у тебя была операция, только не знала точно какая, — говорит она (как-никак неудобно ничего не знать о болезнях ближайших родственников).

Ханна от удивления даже перестает выпускать изо рта дым:

— Правда? Вот уж не подозревала, что ты мной интересуешься, я была уверена, что ты обо мне и не вспоминаешь никогда. Я-то, честно говоря, настолько редко о тебе думаю, что, можно сказать, почти забыла о твоем существовании. Вспомнила как-то, когда один из наших общих знакомых сюда заглянул, и, знаешь, просто стыдно стало за свою забывчивость. Сестры ведь все-таки. Я не сомневалась, что с тобой все точно так же, что иначе и быть не может. Когда у человека есть свой дом, своя семья и он не встречается с теми, кого знал в прежние годы, так обычно и бывает. Или, по-твоему, я ошибаюсь?

— Да нет, ты в основном права, — соглашается Элли.

— Значит, и ты того же мнения? Меня, как видишь, занесло сюда, вот с тех пор и кручусь здесь. Ну, а вы с Гвюдйоуном, как только поженились, сразу уехали за границу и с тех пор…

— Перестань, стоит ли сейчас вспоминать об этом. — В голосе Элли слышатся нетерпеливые нотки. — Скажи-ка лучше, Магга давно у тебя гостит?

— Примерно неделю… Или нет, пожалуй, уже дней десять. — Немного помолчав, Ханна спрашивает: — Ты приехала из-за нее, верно?

— Из-за нее? Да нет, я понятия не имела, что она здесь, пока она не открыла мне дверь.

— Магга открыла тебе дверь?

— Ну да, и еще не хотела меня впускать, У нее что-нибудь случилось? — Ханна не отвечает, глядит в свою чашку, о чем-то думает. Элли пристально смотрит на нее, забыв на минуту про вонь и ужасающий беспорядок, царящие в этом доме. — А раньше она тоже тебя навещала?

Ханна бросает на сестру быстрый взгляд:

— Да, изредка.

— Вот как, я не знала. Я всегда была уверена, что она никуда не ездит дальше Тингведлира. Правда, она звонила тебе время от времени, но я считала, что вы с ней не ближе друг другу, чем мы с тобой.

Элли сама не понимает, почему ей так неприятно присутствие здесь Магги. Потому ли, что она не собиралась оповещать никого из знакомых о своем визите сюда? Или, может быть, потому, что у нее нет уверенности, что Магга не в курсе ее личных дел? Впрочем, ей абсолютно наплевать, что о ней говорят за глаза, она всегда умела балансировать на грани между приличием и скандалом, с тех самых пор, как стала взрослой, и ни разу еще не попала впросак. Но чем объяснить, что вторая сестра, Ханна, судя по всему, стоит за Маггу горой? Магга наверняка рассказала ей, как они поссорились из-за ее девчонки. Но ведь во всем виновата сама Магга, точнее, ее благодушие и врожденная склонность к самообману — это же ясно каждому здравомыслящему человеку, пожелай он только вникнуть. Похоже, Ханна на что-то решилась, потому что встала, выглянула в коридор, как бы желая удостовериться, что там, за дверью, никто не прячется, и заговорила вполголоса, словно давая понять, что все должно остаться строго между ними:

— Нет, таких уж близких отношений мы с ней не поддерживаем. Но Свана, ее дочка, жила у меня летом два года подряд, когда была еще ребенком, и с тех пор иногда заглядывала сюда, бывая в наших краях. Магге сейчас очень трудно, ты сама, наверное, знаешь. Человеку, заставшему ее врасплох, она может показаться странной, думаю, так и получилось, когда она неожиданно увидела здесь тебя.

— Ты хочешь сказать, что у нее не вполне благополучно с нервами? — Элли трудно заставить себя вдруг без всякой видимой причины перейти на полушепот, хотя вообще-то ее всегда отличало умение владеть своим голосом.

— Назовем это так, — отвечает Ханна по-прежнему тихо. — К ней нужно быть снисходительным. Ты, конечно, знаешь обо всем случившемся, ты только не знала, что она здесь, верно я говорю? Но мне пора выпустить коров. Я так обрадовалась, когда тебя увидела, что у меня это напрочь вылетело из головы. Попрошу Маггу помочь Труде выгнать их на луг. На Маггу это очень хорошо действует. Может, ты посидишь пока в гостиной, хотя, по правде сказать, я еще не успела убрать нашу с мужем постель, да и Трудину тоже.

— Вашу с мужем постель?

— Ш-ш, не так громко. В нашей спальне теперь спят Магга и Гунна, моя дочь, вместе со своим малышом. Лучше мы ничего не сумели придумать, дом ведь очень маленький. Старшие мальчики спят в другой комнате, она тоже крохотная. Ну и потом, в нашей комнате не так шумно, как в других.

— Ты хочешь сказать… — начинает Элли, но Ханна с улыбкой перебивает:

— Все в порядке, все хорошо. Так я мигом. Гостиная вон там.

Вместо софы в этой гостиной стоит диван-кровать, на котором сейчас постелены простыни и лежат подушки. Рядом — низенький журнальный столик, на нем — дешевенькая вазочка и несколько пепельниц. На стене красуется книжная полка дедовских времен. У окна, на почетном месте, — телевизор, возле которого стоит кресло, из числа самых немудрящих, вытертое, но это, видимо, лучшее из всего, на что можно присесть в этом доме. Окно большое, сплошь уставленное горшочками с цветами. Но занавески! Боже, какой только дряни люди не вешают на свои окна! Сестра Ханна, очевидно, питает слабость к нейлону. На полу, возле дивана, — куча грязной рабочей одежды, тут же валяются перепачканные глиной грубошерстные мужские носки. Хорошо хоть догадались открыть окно, и в воздухе нет той вони, которой насквозь пропитан коридор. Она слышит, как в соседней комнате Ханна разговаривает с Маггой, но не может разобрать слов.

Временами доносится смех. Смеется вроде бы Ханна. Что могло ее рассмешить? Или она смеется просто так, по привычке? Дурацкая привычка. Элли поудобнее устраняется в кресле, роется в сумке, достает бутылку коньяку. Вообще-то она собиралась угостить этим коньяком своего зятя, Ханниного мужа, но поскольку его не оказалось дома… Она смертельно устала, теперь, в одиночестве, она ясно это чувствует. Отвинтив крышку, она наливает в нее коньяку, выпивает, придвинув поближе пепельницу, закуривает, снова выпивает немного коньяку и сразу чувствует прилив бодрости. Она слышит, как сестры и Труда выходят на улицу, затем все умолкает. Само собой, она не может уехать, не попрощавшись. А ведь, выбираясь сюда, она думала пробыть здесь целый день, осмотреться как следует, насладиться в погожий день деревенским покоем. Про нее не скажешь, будто она питает романтические иллюзии насчет деревенской жизни и людей, живущих в деревне. У нее есть в деревне друзья, но они совсем другие, не похожие на здешних. Образцово ведут хозяйство, имеют прекрасный дом и вообще живут по-человечески, хотя, конечно, работа в хлеву всегда останется работой в хлеву. Еще есть старики, которые живут в старой торфяной хижине, Гвюдйоун считает своим долгом непременно навещать их всей семьей раз в году, оттого что давным-давно, мальчишкой, обычно проводил у них все лето. Тамошний старик — истинный философ, а его жена просто идеально содержит дом и все хозяйство. На вечеринках Гвюдйоун любит рассказывать литературной публике об этой старой супружеской чете, говорит о них подчеркнуто уважительно, как и подобает относиться к подобному феномену. Правда, нужно признать, что говорит он об этом ровно столько, сколько надо для того, чтобы завязалась интересная, в меру возвышенная беседа: сперва о стариках, об их старой хижине, о лужайке перед их домом, сплошь усеянной лютиками и одуванчиками, затем о таких же, как они, литературных героях, о не затронутой машинной цивилизацией природе, о философии этих удивительных простых людей, которых раньше можно было встретить чуть ли не в каждой хижине, затем снова о книгах, где судьба этих людей прослеживается от колыбели до могилы.

С дальнего конца лужайки вдруг долетает скрежет трактора. Она выглядывает в окно и видит, как мимо трактора проносится громадная машина с цистерной, по всей вероятности молоковоз, лошадиных сил в нем, во всяком случае, немало. Машина огибает дом с северной стороны, и тотчас на дорогу выезжает трактор, таща за собой какое-то страшно громыхающее приспособление. За рулем трактора — совсем молоденький парнишка, рядом еще один, помоложе. Выходит, шум от уличного движения здесь не меньше, чем в большом городе. Ей интересно, какая у Ханны с мужем библиотека, она встает и подходит к полке. Конечно, пестрая, но, в общем, неплохая, в основном произведения современных авторов. И, конечно, только на исландском… Ну разумеется, она не из тех, кто придает чрезмерное значение тому, есть в доме книги или нет. Когда люди еле-еле сводят концы с концами, вряд ли можно ожидать, что они будут покупать книги, и тем не менее Гвюдйоун, пожалуй, прав, говоря, что можно лучше понять людей, если знаешь, какие книги они покупают и читают. Господи, да что это она все время думает о Гвюдйоуне? Отойдя от полки с книгами, она опять садится в кресло. В ту же секунду мимо окон с грохотом проносится молоковоз. Несомненно, Гвюдйоун замечательный человек, и у них очень удачный брак. À вот ее отношения с Финнуром за последние недели явно дали трещину. Пусть убедится, что она вполне может обойтись без него, если уж на то пошло. И все-таки… В том-то и дело, что это немыслимо. И поездку эту задумал не кто иной, как он, хотя организовали они ее вместе, и она даже больше, чем он, потому что хорошо знает, как надлежащим образом осуществить подобную идею. Встреча двух знакомых в провинциальной гостинице. Случайность, не больше. Может, он вчера действительно говорил правду. И сегодня вернется…

В кухне слышатся возбужденные голоса: должно быть, это сыновья Ханны что-то ей рассказывают. Из супружеской спальни доносится плач голодного младенца. Ханна, по-видимому, не слышит. А мать ребенка наверняка дрыхнет как сурок. Небось еще совсем молоденькая. Этих нынешних девиц, что преспокойно спихивают своих внебрачных деток на папу с мамой, уж конечно, пушками не разбудишь. Плач становится все громче, но Ханна и мальчишки продолжают трещать наперебой и ничегошеньки не слышат. Она вскакивает с кресла, собираясь сообщить Ханне о том, что ребенок плачет, хотя ее нисколько не касается, как в этом доме поступают с грудными детьми. Но все же пусть Ханна знает, что она и это заметила. Сестры сталкиваются в дверях, Ханна спешит в спальню и еще с порога начинает ворковать:

— Ах ты, мой маленький, да ведь мы уже давно проснулись! Да как же мы проголодались, солнышко бабушкино! Ну, не надо плакать, не надо плакать…

Слушая Ханнино сюсюканье на этом старом, столь хорошо знакомом языке. Элли испытывает растущее раздражение. Ханна возвращается в гостиную с младенцем на руках и тычет им сестре чуть ли не в нос:

— Смотри, ну разве не прелесть? Ему всего семь недель…

Элли отступает в глубь комнаты, но Ханна идет следом, сияя от гордости за внука, и все тараторит, тараторит, обращаясь то к умолкнувшему малышу, то к сестре, за все это время не проронившей ни слова. Ханна стаскивает с ребенка мокрые ползунки, слегка обтирает покрасневшую кожицу и кладет его на диван, на несвежие простыни.

— Пускай попочка побудет голенькая, пока бабушка приготовит нам ванночку, — щебечет она.

— Его мать все еще спит? — спрашивает Элли. Ханна смотрит на нее с изумлением:

— Гунна? Нет, моя дорогая, она на работе, она работает в бистро, помнишь, на перекрестке.

— А ты смотришь за ее ребенком, так ведь?

— А как же, кто-то ведь должен этим заниматься. И не пойти на работу она не могла, раз подвернулось место. Ты же знаешь, жизнь с каждым днем дорожает. Ничем другим помочь ей мы не можем.

— Но как же ты решилась взвалить на себя такую обузу — грудного младенца? Мне кажется, у тебя и без того забот хватает.

Взгляд Ханны становится жестче.

— Хватает, что и говорить. Но этот ребенок появился на свет совсем как моя Сигтрудур, нежданно-негаданно.

— Да, но разве ты не сама вырастила свою дочь?

— Сама, конечно. Но и Гунне тоже доставалось, когда она бывала дома. Вообще-то я об этом не думаю, все равно другого выхода не было.

— А сейчас еще Магга, — продолжает Элли. — Ты говоришь, у нее нервы не в порядке. В таком случае ей следует быть под надзором врачей, а не здесь.

— Тс-с, тише, — шепчет Ханна и беспокойно оглядывается на дверь. Элли внимательно смотрит на нее, начиная догадываться, что все далеко не так просто, что дело куда серьезнее. Но прежде чем она успевает задать вопрос, из супружеской спальни доносится истошный вопль — по всей вероятности, это Магга:

— Элли, они его забрали! Они забрали и его тоже!

Схватив ребенка, Ханна бросается ей навстречу, кричит:

— Нет, нет, Магга, он здесь, у меня, взгляни!

В дверях, пошатываясь, стоит Магга, вид у нее безумный. Но, убедившись, что ребенок на руках у Ханны, она сразу же сникает, и по щекам ее струятся слезы. Элли сидит, будто парализованная. Она не представляла, что дела Магги настолько плохи.

— Ну вот, Магга, сейчас мы с тобой пойдем его искупаем, — с улыбкой говорит Ханна, словно не замечая ее слез. — А потом покормим, уложим в колясочку и вывезем на улицу.

— Ты уверена, что это не опасно? — всхлипывает Магга, и Ханна отвечает, будто вопрос самый что ни на есть обыденный:

— Конечно, нет, ты ведь не хуже меня знаешь, что для него это ничуть не опасно. У нас здесь, поблизости, нет плохих людей.

— Да, но все же… — всхлипывая, произносит Магга, но Ханна перебивает:

— Так о чем я говорила? Ах да, купанье, маленького птенчика необходимо выкупать. Элли, может, ты нальешь себе еще кофе, пока мы с Маггой выкупаем нашего маленького гражданина?

Ох уж эта Ханна! И зачем ей понадобилось обращаться к ней в присутствии Магги? Что она хотела этим сказать? Неужели не видит, что Магга явно лишилась рассудка? Но чтобы до такой степени… Ну да, конечно, Marry снова не узнать: она перестала плакать и теперь пятится к дверям, лицо застыло, плечи обвисли. Не смотрит ни на сестер, ни на малыша, ни на что в особенности, по крайней мере ни на один из близких предметов. Вне всякого сомнения, ей необходим врачебный надзор, но сейчас, здесь, об этом, право же, не хочется думать.

Элли пытается прочесть что-либо по лицу Ханны, но видит только ее профиль. Ханна молча идет за Маггой с полуголым младенцем на руках. Наконец обе исчезают в коридоре, и она слышит, как Магга испуганно шепчет:

— Что ей здесь нужно? — А Ханна весело отвечает:

— Элли? Да она просто приехала навестить меня, так же как и ты!

Просто невероятно, до какой степени толстокожим может стать человек! Неужели она вправду ничего не понимает? Да ведь ясно как божий день, что люди в таком состоянии просто опасны, могут стать опасными в любую минуту. Элли достаточно хорошо разбирается в психических расстройствах, чтобы безошибочно определить признаки той самой болезни. Может, лучше ни во что не вмешиваться, уехать, не говоря ни слова, и даже виду не показывать, что она вообще сюда заглядывала? Наверное, так было бы разумнее всего. Но что-то — она сама не сознает, что именно, — удерживает ее. Может быть, мысль о том, что Ханна решит, будто она сбежала. Из трусости. А ей совсем не хочется, чтобы о ней так думали. Все знакомые считают ее человеком волевым и энергичным.

Нет, она вовсе не думает удирать, просто берет сумку и выходит из дома на улицу, на свежий воздух.

Возле тачки сидит на корточках девочка и собирает в нее всякий хлам. Сейчас она копается в клумбе, как будто ищет чего-то. Ужас, до чего грязен этот ребенок! Совсем недавно, в доме, она была очень чистенькой. Но так уж, видно, здесь заведено — сплошная неопрятность во всем, иначе не назовешь. И словно в подтверждение ее вывода появляются племянники, руки у обоих по локоть в саже, лица испачканы мазутом. Они останавливаются перед трактором и что-то разглядывают, озабоченные, как старички, в выцветших рубашках, в грязных комбинезонах, на ногах… калоши. Гостью они не замечают. Она проходит мимо и садится в машину. Наливает себе немножко коньяку и закуривает. Конечно, она и не думает уезжать. Но тем не менее заводит мотор и разворачивает машину. И все-таки она еще не пришла ни к какому решению.

Может, сегодня что-нибудь произойдет. Вечером. И она забудет эту поездку, как забывают дурные сны. Услышав стук в стекло, она испуганно вздрагивает. Это один из мальчиков.

— Мама просит, чтобы ты немножко задержалась, — говорит он, запыхавшись от бега. — Она хочет тебе еще что-то сказать на прощанье.

— Я просто разворачивала машину, — говорит она, изображая на лице удивление. Он не отвечает, так как у него нет времени на разговоры, и тут же исчезает.

Разумеется, некрасиво так уезжать, раз уж ты приехала в гости к сестре, пусть даже у нее далеко не все обстоит благополучно. Разумеется, она задержится, может, даже пробудет до вечера. И в то же время она не в силах сдвинуться с места, не в силах даже подумать о том, чтобы снова войти в этот скверно пахнущий дом. Конечно, она могла бы посидеть там, делая вид, что ничего не замечает, если бы не Магга…

А вот и Ханна, она приближается на удивленье быстро для своего грузного телосложения. Элли хочет вылезти из машины и пойти ей навстречу, но точно приросла к сиденью и не может пошевелить ни рукой, ни ногой. Ханна открывает дверцу и усаживается на переднее сиденье рядом с Элли.

— Они оба заснули, — произносит она, немного отдышавшись. — Ты же видела, в каком состоянии Магга, ей совсем худо, бедняжке. Я заставила ее выпить лекарство и лечь.

Элли выпрямляется:

— Да, я видела, в каком она состоянии, но я не понимаю, как ты можешь держать ее здесь. Надо немедленно показать ее врачу, ты что, не понимаешь, что ли?

— Она уже была у врача, — глухо говорит Ханна.

— Когда это было? — спрашивает Элли. Ханна долго молчит и наконец отвечает вопросом на вопрос:

— Ты ведь знаешь, что произошло, Элеонора? Или не знаешь?

— Ты имеешь в виду с ее дочерью?

— Нет, с Маггой. Она хотела покончить с собой, пыталась наложить на себя руки.

— Что ты говоришь? Из-за девчонки? Как? Когда?

— Так ты не знала?

— Нет, и ума не приложу, когда это могло произойти. Она сама тебе рассказала?

— Нет. Сюда ее привез Стефаун, он и рассказал.

— Стебби? — Элли просто не верит своим ушам. — Похоже, он и сам рехнулся! И ты уверена, что Магга всерьез пыталась это сделать? — Она пристально смотрит на сестру, но та сидит, смущенно понурив голову, и выглядит далеко не такой спокойной и беспечной, какой казалась в доме.

— А я-то думала, что ты была для Магги более близким человеком, чем я, — говорит Ханна. — Когда я утром тебя увидела, я решила, что ты приехала повидаться с ней, подбодрить ее. И вот я узнаю, что ты ей ничуть не ближе, чем я. Все это так странно, так сложно. Скажи мне, в чем провинилась бедняжка Свана? Стефаун ей всего-навсего отчим, и я не знаю, насколько справедливо он судит о ней.

— Она тварь, — шипит Элли. — Безмозглая, безответственная тварь, и теперь она сидит в тюрьме, если ты это хочешь от меня услышать, если ты этого еще не знаешь. Наркоманка, проститутка, воровка, сколько раз ее ловили с поличным! Хороша племянница!

В голосе сестры звучит осуждение.

— Элли, зачем ты все это говоришь! Разве этим что-нибудь поправишь? Не понимаю, почему то, что произошло с бедняжкой Сваной, должно задевать тебя больше, чем меня? Ты вот спросила, всерьез ли Магга хотела покончить с собой? А как ты думаешь, если бы твой сын…

— Мой сын? На что ты намекаешь? — резко спрашивает Элли.

Ханна поднимает голову, смотрит на нее кроткими, как у овцы, глазами:

— Намекаю? И не думаю. Только никто не знает, что может случиться с его близкими. Будь то твой сын, или мои дети, или же дети Магги. Мы даже не знаем, что может случиться с нами самими. Я это прекрасно понимаю. Да и ты, наверно, тоже, хоть и судишь бедняжку Свану без всякого снисхождения.

— Ханна, неужели ты не понимаешь, что женщины вроде тебя как раз и губят наших детей, — говорит Элли уже мягче. — Вы им потакаете, вы без конца готовы прощать, готовы пожертвовать ради них жизнью, что бы они ни натворили, забываете обо всем, о том, что вы тоже живете на свете, — обо всем, кроме этих несчастных.

К ее удивлению, Ханна и не думает возражать:

— Да, мне кажется, тут ты права, до известной степени. Но Магга тоже права, их, бедняжек, действительно подстерегают со всех сторон.

— Я тебя не понимаю. Подстерегают? Как это?

— Не притворяйся, Элли, по-моему, ты отлично понимаешь, о чем я говорю. Раз уж ты так отзываешься о женщинах вроде меня и с такой горячностью клеймишь молодежь, которая скатилась на преступную дорожку, то тебе ли не знать, что куда легче ступить на преступную, но вожделенную дорожку, чем на правильный путь. Ты знаешь не хуже моего, кто и зачем расставляет для людей капканы.

— Капканы! — презрительно подхватывает Элли. — До чего высокопарно ты выражаешься. Неужели ты считаешь, что, к примеру, для дочери Магги кто-то расставлял капканы? Да она еще совсем сопливой девчонкой была нечиста на руку. Только Магга не хотела этому верить, считала, что все только и делают, что оговаривают девочку, ведь она тоже результат «несчастного случая», как ты выразилась.

— Откуда тебе это известно, ведь вы с Маггой не были особенно близкими подругами?

— Мы были достаточно близки, чтобы я об этом узнала. Она со мной иногда делилась, когда у нее бывали затруднения. Звонила.

Ханна вздыхает:

— Да, затруднений у нее всегда хватало. Но малышка Свана ни разу ничего не украла, бывая у меня здесь летом. Не спорю, может, ей когда и удавалось стянуть из шкафа пирожок-другой, но то же самое делали и другие дети, которые у меня гостили, и мои тоже.

— Ну, и как ты поступала в подобных случаях?

— Если обнаруживала пропажу, отчитывала, само собой. Но чаще всего я не замечала. Так бывает с большинством детей, я думаю, даже со всеми — в определенный период.

— По-твоему, выходит, мама позволяла нам в детстве красть? Ты можешь припомнить хоть один такой случай?

— Пожалуйста, не впутывай сюда маму, Элеонора!

Опять «Элеонора»! Уже второй раз за то время, пока они сидят в машине.

— Я думаю, продолжать этот разговор бесполезно. Знаю, мне далеко до совершенства, но тебе не стоило являться сюда только за тем, чтобы сообщить мне, какая я есть или какой я тебе кажусь. Я-то не наношу тебе визитов, чтобы высказать все, что о тебе думаю. Я же тебя совершенно не знаю, а ведь мы сестры. У тебя наверняка есть свои проблемы, как и у всех, хоть вы с Гвюдйоуном и живете богато, даже шикарно, и прочее и прочее. Но все же… тем, кто лучше обеспечен, у кого лучше условия, наверно, легче выпутаться самим и вызволить своих из многочисленных затруднений. А также скрыть эти затруднения от других…

— Говори прямо, куда ты клонишь. — Элли приготовилась услышать самое худшее.

— Я уже все сказала, добавить нечего, — отвечает сестра, открывая дверцу, и вылезает из машины, грузно и неуклюже. Некоторое время она стоит, словно что-то не договорила. Потом наконец произносит: — Может, выпьешь еще чашечку кофе?

— Нет, благодарю. — Элли смотрит на часы. — Если поторопиться, я еще успею к обеду в гостиницу. Мы договорились с одной приятельницей пообедать вместе, так что мне пора. Я обещала повозить ее сегодня по окрестностям. Она здесь раньше никогда не была, ну и… Я собиралась заскочить к тебе на часок, только повидаться, и не рассчитывала пробыть здесь долго.

— Ты у нас застала страшный кавардак, — говорит Ханна, не поднимая головы.

— Ничего, бывает, когда приезжаешь без предупреждения. — Элли уже обрела утраченное было равновесие. — Но все же я тебе советую, Ханна, не надрывайся. Поверь, не стоит так истязать себя ради других. Тем, кто пользуется твоей добротой, это только во вред.

— Знаю, — говорит Ханна, по-прежнему не глядя на нее. — Но, если бы мы, те, кто так поступает, перестали это делать, вряд ли и ты могла бы питаться в гостиничном ресторане и сидеть за рулем этой машины. Только я все же не хотела бы быть на твоем месте.

Да, ее сестре палец в рот не клади. Элли знает, спорить с такими людьми, что-то им доказывать не имеет смысла, поэтому она не отвечает, мало того, она даже добродушно улыбается, протягивая на прощанье руку.

Выехав на проселочную дорогу, она вдруг оборачивается, смотрит на этот жалкий домик, радуясь, что он уже позади. Видит, как Ханна идет к мальчикам, которые еще возятся с трактором. Конечно, Ханна нисколько не нуждается в ее сочувствии. И все-таки… Как решительно сестра не захотела меняться с ней местами! Такие люди…

Она медленно выруливает на шоссе, затем, прибавив скорость, едет в направлении, противоположном тому, откуда приехала. Если ей не изменяет память, в бистро на перекрестке можно получить пусть плохонький, но все же обед.