Сестры

Глава 1

Бывает броская красота: увидишь и взгляда не оторвешь. Но вот – появилась злоба в прекрасных глазах, и нет красоты. Исчезла. Осталось неприятное чувство разочарования. А есть люди со скрытой приятностью: чем больше узнаешь их, тем сильнее обаяние. Такова была Валя. Коричневые глаза ее словно излучали обаяние. Особенно хороша была улыбка: то радостно распахнется до глубины души, то дрогнут уголки губ закрытого рта, то улыбнется нежно, доверчиво, то жалко, растерянно. И от этой улыбки становится совсем другой, порой неузнаваемой: то искренне веселой, то грустной и задумчивой. Вся она, тонкая, гибкая, мягкая, излучала какое-то непонятное тепло. Временами даже легкая косина глаз шла ей.

– Ну как же ты останешься без копейки, до зарплаты целая неделя, – говорила Валя робко, с нежной улыбкой. – Возьми! – и сунула последнюю пятерку в большую ладонь мужа.

– А ты как же?

– Я? Ночь пересплю, а к вечеру буду в Новосибирске, там встретит папа. Попрошу у него денег, он не откажет. Только ты сразу, сейчас пошли телеграмму, чтобы встретил.

Она стояла, прижав к груди спящего ребенка, чуть покачивая его.

Вспыхнул зеленый огонек семафора. Обрадовано, по-хулигански, заливисто свистнул паровоз и, словно сконфузившись от этого поступка, закрылся густым паром, утонул в нем, только черная труба торчала и извергала синие кудри дыма. Поезд тронулся, завизжал колесами. Люди заметались, проталкиваясь в вагон. Толпа на перроне растягивалась, редела.

Валя стояла позади кондуктора, вытягивала шею, чтобы увидеть Сергея.

– Пиши чаще! – кричала она ему. Поезд заторопился, пошел быстрее, застучал колесами на стыках, и Сергей исчез за углом идущего следом вагона.

Валя, широко расставляя ноги, чтобы сохранить равновесие, ударяясь локтями о поперечные стенки, о железные опоры полок, пробиралась по коридору, оберегая живой сверток в руках.

Увидев ее, пожилой мужчина подвинулся, освободив место. Потом заглянул за уголок голубого байкового одеяла. – Даша, смотри, какая прелесть! – повернулся он к полной женщине с добрым русским лицом.

Та привстала, засияла в улыбке. – У-у, какой синеглазый! Сколько ему?

Валя, счастливо улыбаясь, гордо смотрела на сына. – Три месяца.

– И далеко вы едете? – Спросила женщина.

– В Кемерово. Я окончила четвертый курс медицинского института, еду на практику. С ребенком там будет свекровь.

– Как вас зовут? – спросил мужчина.

– Валя.

– А меня Василий Иванович. Это моя супруга Дарья Романовна. Вот и познакомились. Ехать вместе почти двое суток, – словно оправдывался он в поспешном стремлении познакомиться.

– Вы ребенка оставите у свекрови?

– Нет, вернемся вместе.

– Как же вы будете с ним учиться?

– Еще не знаю, – она вспомнила, как ходила около стола, на котором лежал учебник, качая сына. Или, прислонив книгу к стене, лежа кормила грудью ребенка и готовилась к экзамену.

Мальчик завертел головкой, сморщился, готовый заплакать. Валя застенчиво улыбнулась, умоляюще, снизу вверх посмотрела на Василия Ивановича и взялась за кофточку.

– Ага, мне требуется отвернуться, – догадливо пробасил он, – охотно, кормите, не стесняйтесь.

Малыш охватил сосок и жадно, захлебываясь молоком, сосал. Веки его смежились, всё дольше и дольше оставались закрытыми. Насосавшись, уснул, отпустив розовый сосок. Капелька молока поползла по маленькой круглой груди.

– Устраивайте его здесь, – Василий Иванович пересел к жене напротив.

– Подержите его, пожалуйста, – подала Валя сына Дарье Романовне. Та осторожно, с любовью взяла его.

– Несправедлива судьба к человеку, – говорила она тихо, задумчиво, – вам сейчас ни к чему бы ребенок, а он родился. Нам так нужен – его нет. Десять лет живем с мужем, видно, так и не будет, – помолчала, ласково глядя на спящего ребенка. – Дом полная чаша, а радости в нем нет. Может быть, вы отдадите его нам? Вы молодая, закончите институт, другого родите.

– Что вы?! – вскинула удивленно брови Валя, – это же мой сын, разве можно его кому-то отдать?!

– Не обижайтесь, я не хотела обидеть вас. Подумала: трудно вам будет с ребенком, а я бы выходила его. Славный мальчонка. Не бойтесь, ему хорошо у нас будет. Может быть, лучше, чем у вас. Мы в достатке живем.

– Нет-нет, как ни трудно, но нет. Что вы? – уже сердилась Валя. Сняла пальто, сложила его вдвое, постелила на полку, сверху накинула клеенку и, взяв ребенка у Дарьи Романовны, положила сына. Обиженно отвернулась к окну. Там сгущались сумерки. Промелькнул разъезд, пронеслась женщина с зеленым флажком. Плыли навстречу одинокие железнодорожные постройки, обитые желтой вагонкой, с грязными дворами, стогами сена, развалившимися сараями, грязными понурыми собаками. Вот на зеленом бугре неподвижно стоит босоногий мальчишка, открыв рот, смотрит на поезд, высоко задрав голову (видеть мешает сползающий на глаза отцовский картуз), старый материнский жакет висит на нем до земли, как на колу. Три тонконогих девчонки в длинных линялых платьишках машут худыми руками вслед вагонам, что-то беззвучно кричат. Плывут поля, то черные в каемке дальнего леса, то зеленые в густой щетинке молодых всходов. По грязной дороге, бегущей рядом с поездом, бойко трусит лошаденка, мотая хвостом. Телега, на которой, свесив ноги, сидит небритый мужик, подпрыгивает на ухабах, проваливается, перекосившись, колесом в полную воды колдобину, разбрызгивает грязь в разные стороны. Проскочили, громыхая, небольшой мостик, и расстелился перед окном зеленый мокрый луг. Уже легкий туман седыми космами повис над ним. А вдали у темной зубчатой кромки леса светилась длинная красная щель заходящего солнца с нависающими над ней тяжелыми тучами.

– Однако, Даша, пора ужинать, да и на боковую, – прервал тягостное молчание Василий Иванович.

Дарья Романовна достала из-под лавки корзину, полную свертков, развернула один из них и положила на столик жареную курицу. Валя вдохнула раздражающий вкусный запах, и рот наполнился слюной.

– Не сердитесь на меня. Нет, так нет. Я понимаю вас. Садитесь кушать с нами, – приветливо пригласила Дарья Романовна.

– Спасибо, я сыта, – солгала, стесняясь, Валя. – Очень устала, лучше усну. – Легла на бок, спиной к соседям. Обняла спящего сына, положила свою голову рядом с его головкой, пахнущей теплом и чем-то детским, дорогим. Закрыла глаза, стараясь не думать о еде, но есть хотелось, очень, и в голову лезли мысли о кисловатом черном хлебе, белом жирном мясе курицы. Сосало от голода под ложечкой. Она не взяла ничего с собой. Дома осталось два кусочка хлеба и немного масла, которые оставила мужу, надеясь потерпеть сутки, а там, в Новосибирске, ее встретит отец, что-нибудь купит в буфете.

«Подумаешь, сутки не поесть, люди по два месяца голодают и живы остаются, а мне что сделается? Это пустяки, – думала она, жмуря глаза. Но не спалось. – Ах, как хочется есть! – снова возвращалась мыслью к хлебу. – Потерпи, потерпи, – уговаривала она себя. – Думай о чем-нибудь другом. Ну, например, как ты замуж выходила», – уголки губ дрогнули в улыбке. Окончила третий курс, решили, что пора обзаводиться семьей. Сергей был в армии на Дальнем Востоке, прислал вызов.

Валя скатала перину, зашила ее в простынь, перевязала веревкой. В другой узел положила две подушки, красное сатиновое ватное одеяло, постельное белье. Набила бельишком желтый дерматиновый чемодан с железными углами. Собралась.

Вечером отец, подхватив за веревку перину, взгромоздил ее на худые лопатки, потащил, подгибая ноги под тяжестью. Пот лил по его лицу ручьями.

Валя семенила рядом, несла чемодан и узел с подушками и одеялом. Тяжелый круглый узел все время бил по ногам, мешая идти.

Ехала до Куйбышевки-Восточной больше двух недель. Вагон переполнен. Июль месяц, жарко, душно. Тело покрылось липким потом. Одно спасение около открытого окна, где обдувает горячий поток воздуха, пахнущий дымом, гарью, мазутом, не приносящий прохлады, но дышать, казалось, было легче.

Вспомнила моряков, ехавших во Владивосток в одном купе с нею, возвращавшихся из побывки домой. Один из них, Евгений, высокий, крупнолицый, с густыми лохматыми бровями, плотной гривой жестких черных волос. На смуглом до черноты лице контрастно светилась улыбка. Глаза его внимательно, порой ласково, смотрели на Валю, смущая ее. Другой, Гриша, небольшого роста, коренастый, не в меру подвижный и разговорчивый. Откуда что бралось? Удивлялась Валя потоку его слов. Третий – узкоплечий, сутулый, молча стоял рядом и следовал за ребятами, будто тень. Она даже не могла вспомнить его лица. На всех четверых у них была одна полка. Ночью моряки галантно уступали ее Вале, а сами стояли в тамбуре у окна, глядели в слепую тень. Где-то по прохладе угадывался лес, порой мелькнет огонек. Или дремали, приткнувшись, кто где. А днем по очереди отсыпались на полке. Как-то остановились около деревеньки. От поезда до домиков зеленым ковром расстелился луг.

– Валя, тебе нужна керосинка? – спросил Гриша.

– Нужна, а что?

– Смотри, выносят из магазинчика напротив. Побежали?

– Не успеете, ребята, – сомневался Евгений. Валя несколько мгновений сомневалась, но Гриша уже бежал по коридору.

– Успеем! – кричал он. Кубарем скатился с высокой подножки, замелькала под ногами трава, влетели в магазин. Навалившись грудью на прилавок, Валя схватила стоящую на нем голубенькую керосинку.

– Куда! Куда! – закричала продавец.

– Я плачу! – поднял руку с деньгами Гриша около кассы. Выскочили, а поезд зеленой ящерицей, извиваясь, уползает. Думали догнать, но когда добежали до железнодорожного полотна, он уже был в метрах ста от них. Запыхавшиеся, растерянно остановились. И тут поезд вздрогнул, словно споткнулся, залязгал буферами, завизжал тормозами, затрясся, остановился. В дверях показались проводники с зелеными свернутыми флажками. Мужчина в форме железнодорожника шел вдоль состава. Валя с Григорием успели добежать до последнего вагона, вскарабкаться на высокую подножку. Поезд тронулся. Прошли вагонов восемь, пока добрались до своего купе. Человек в железнодорожной форме подавал Евгению квитанцию за уплаченный штраф.

– Следующий раз подумаете, молодой человек, прежде чем сорвать стоп-кран, – сказал он с укоризной.

– Спасибо, Женька, выручил нас! Умница, я бы, наверное, не догадался, – смеялся Гриша.

Еще запомнился день встречи с Сергеем. Он шел по перрону рядом с замедляющим ход вагоном. Высокий, узкоплечий, с запавшей грудью. Худое, красным клинышком лицо казалось маленьким по сравнению с длинной папиросой, торчащей изо рта. Валя не видела его два года. Представляла совсем другим и теперь, смотря на него, узнавала и не узнавала. Очень изменился. Рядом шел, вероятно, его товарищ, круглолицый, улыбающийся, не спускающий веселых любопытных глаз с Валентины. Она сошла с подножки с керосинкой в одной руке, другой обвила шею Сергея. Он чуть коснулся губами ее губ. А из вагона выходили матросы. Первый, Евгений, опустил тяжелый узел с периной, потом Гриша с подушками, за ним Алеша с чемоданом.

– Тут вся команда корабля? – спросил, смеясь, Сергей.

– Нет, только трое, – сверкнул белозубой улыбкой Евгений, – принимайте невесту с приданым.

Не спалось. Хотелось есть. От твердой полки болели кости. Постукивал, покачиваясь, вагон на стыках. Ночью долго стоял где-то в поле. В тишине было слышно, как кто-то всхрапывает и тоненько свистит, выдыхая. Голубой пеленой повисла липкая духота.

Заплакал сын. Валя с трудом поднялась, расправляя затекшую руку. Взяла ребенка на колени, покормила грудью. Морил сон. Утром проснулась поздно. Сын еще спал. С наслаждением сполоснула лицо холодной водой, изо всех сил надавливая снизу кран-сосок, выжимая из него по каплям воду. На ладони даже остался красный след. «Специально, вероятно, делают такой тугой, чтобы экономили воду», – подумала она. Когда вернулась в купе, соседи собирались завтракать.

– Садитесь с нами, – подвигая к ней коричневый запашистый чай, предложил Василий Иванович.

– Спасибо, только что проснулась, не хочется, я позже позавтракаю. – У нее ничего не было, и она стеснялась положения, в которое попала. В животе от голода забурлило. Она вспыхнула, глянула на соседей: не слышат ли. В обед притворилась спящей. Весь день сын тянул пустую грудь, обидно плакал. Поезд опаздывал.

В Новосибирск прибыли в полночь. Отец, высокий, худой, небритый, ткнулся в Валину щеку жесткими колючими усами. Из-за его спины проталкивалась Маша. Сестры были совсем не похожи друг на друга. Валя темно-русая, кареглазая, чувственная и неуравновешенная. Мария длинноногая, с соломенно-золотистыми жесткими волосами, продолговатыми зелеными глазами, замкнутая и волевая. Бело-розовая кожа ее лица светилась в полутьме вагона. Она моложе Вали на пять лет. Мать у них умерла молодой, оставив младшую дочь на попечение старшей. Мария никогда не возражала против команд сестры, но молча, упрямо всё делала по-своему. У Вали к сестре было теплое, материнское, покровительственное чувство. Она постоянно обнимала, целовала сестру. Мария теплела от ее ласки, принимала ее как должное, но своих чувств не проявляла.

– Папа, Маша, пойдемте скорее, я вам сына покажу. Смотрите: у него синие-синие глаза! – Валя пыталась раскрыть веки спящего ребенка, но пальцы скользили, и в открытые узенькие щели глаз не было видно. Малыш недовольно завертел головкой, сморщился, готовый дать реву.

– Ладно-ладно, верим, – тянул ее за руку, смеясь, отец, – не тревожь ребенка. Совсем ты у меня еще глупая девчонка. Валя повернулась к отцу и, улыбаясь, виновато спросила:

– У тебя нет денег с собой? У меня ни копейки.

– Что ж ты не предупредила! Указала бы в телеграмме: «Возьми денег с собой», – я бы взял.

– А хлеба кусочка нет?

– Да разве ж я знал, что хлеба с собой надо взять, – глаза его смотрели жалеючи.

– Ну, ничего. Скоро приедем, – махнула рукой Валя. – Сергею костюм купили. Гимнастерка и брюки, в которых он пришел из армии, за год совсем порвались. Вот и остались без денег. Ну, как вы?

– А ничего, живем помаленьку. Ты-то как? Надолго в Кемерово?

– На четыре месяца, на практику.

– Граждане, поезд опаздывает, стоянка сокращена. Прощайтесь быстрее, был второй звонок, – громко говорила проводница, гремя ключами, открывая служебное купе. И, словно в подтверждение ее слов, поезд дернулся и медленно поплыл мимо освещенного вокзала. Отец торопливо ткнулся холодным носом в Валину щеку. Мария молча подставила свою щеку для поцелуя сестры, и оба поспешили к выходу. Валя заглядывала за раму окна, вот они выскочили в полосу света, и на какое-то мгновение она увидела их с поднятыми в прощании руками.

Глава 2

В Кемерово Валя приехала рано утром. Солнце залило розовым светом дома, вокзал, улыбающиеся лица встречающих. Взбитой пеной в голубом небе плыли облака. В вагоне душно, пахло каменным углем.

На перроне людно. Валя никогда не видела родителей Сергея. Поженились, в день регистрации выпили с Сергеем бутылку шампанского (подарок зятю от Валиного отца). Вот и вся свадьба. Но она сразу догадалась, что это они, увидев их в окно. Перед ней стояла полная женщина с мясистым злым лицом, над ровной влажной щелью рта бугристой грушей нависал нос; колючие глазки, утонувшие в водянистых мешочках век, пытливо высматривали кого-то среди пассажиров, выходивших из вагона. «Как она похожа на Кабаниху Островского, – подумала Валя, – с такой жить – побежишь топиться». Тревога закралась в сердце. Стало страшновато. Одета женщина была бедно: в старую ситцевую кофточку и черную юбку, сшитую из старых брюк мужа, которая была ей узка и плотно обтягивала большой живот. Ноги обуты в растоптанные, потрескавшиеся от времени туфли. Рядом с ней стоял щупленький мужчина в железнодорожной форме. Лицо веселое, доброе. Это вселяло какую-то надежду.

Как только в тамбуре появилась Валя с ребенком на руках, они подошли к ступенькам вагона. Свекор снял чемодан, свободной рукой помог Вале спуститься.

– Здравствуйте, – неуверенно поздоровалась Валя, робко посмотрела на свекровь. Та недружелюбно промолчала.

– Здравствуй, здравствуй, дочка, – обнял ее свекор и поцеловал в щеку.

«Однако напрасно я приехала. Нелегко мне будет с ней, а что делать? Куда девать ребенка? Практику надо пройти», – думала Валя.

Клавдия Никифоровна прилипла взглядом к Вале. «Где его глаза были? – думала она о сыне, с неприязнью глядя на невестку, – худая, одни кости, косоглазая, конопатая. Мог бы и получше подобрать. За инженера любая красавица пойдет за милую душу», – не одобрила выбор сына свекровь.

– Денег с собой привезла? – сурово спросила она.

– Нет, – совсем растерялась Валя. – Сергей через три дня получит зарплату и пришлет.

– Что ты, мать, вместо «здравствуйте» – сразу о деньгах, – досадовал свекор. Она как будто и не слышала его замечания.

– А я тебе что говорила? – Клавдия Никифоровна злорадно повернулась к нему. – Всегда по-моему выходит. Говорила, что приедет на нашу шею! А? Так оно и вышло. Только поженятся, сразу норовят сесть на родителей и приплод на них же повесить!

Валя почувствовала себя неловко. «Если бы у меня сейчас были деньги, я повернула бы обратно, – думала она, – купила бы билет и уехала домой. Но у меня их нет, я третьи сутки не ела, от этого кружится голова и ослабли ноги. Грудь совсем пустая, ребенок голодный». Заплакал Мишутка.

– Вот еще этот будет кричать день и ночь, никакого покоя не будет! – пробурчала свекровь.

– Хватит, мать, это же наш родной внук. Ну кто им поможет, если не мы?

– Ехала бы к своему отцу!

– Там некому с ребенком возиться: отец работает, мачеха работает, чего тебе объяснять – всё сама знаешь. Четыре месяца пролетят, не успеем оглянуться.

– Чужими руками легко, время быстро летит. На меня ведь всё ляжет. Тебе чего: надел штаны и на работу!

Валя шла молча. Как ей не хотелось идти с ними. «Писал же Сергей, что она собирается приехать с ребенком на практику. Отказали бы, но свекор ответил: «Рады будем». Вот тебе и рады!» Такой встречи она не ожидала.

– Ничего, дочка, не расстраивайся, уладится, – говорил ласково свекор.

Жили они в двухэтажном деревянном доме на горе. Когда свекор открыл дверь, Валя замешкалась, пропуская свекровь перед собой.

– Чего стоишь? Проходи, коли приехала! – грубо прикрикнула свекровь. – С этим оболтусом, – Клавдия Никифоровна недобро взглянула на спутника жизни, – всё приходится терпеть, куда денешься? И тебя потерплю.

– Хватит, мать, право слово, хватит, – повторял, досадуя, свекор, суетясь около Вали. – Ты, это самое, дочка, не обращай внимания. Вот, проходи сюда, я у соседа и кроватку детскую попросил – у них девочка уже выросла из нее, всё равно без дела в сарае стояла. А внуку тут хорошо будет. Клади его сюда. Как зовут-то?

– Мишей, в честь папы.

– Мишуткой, это хорошо. Ты посмотри, мать, какой внук-то синеглазый, в Сергея, а ты ругаешься. Ах ты, стервец, – говорил он, восторгаясь, – улыбается!

Свекровь подошла, посмотрела, мясистые складки ее лица разгладились, взгляд подобрел, стал мягким.

– Похож на Сергея, шибко похож, как две капли воды, такой же маленький был. Наша кровь, а то я сомневалась, думала, что ты грехи замаливать приехала к нему.

Несмотря на брошенные обидные слова, у Вали отлегло от сердца. «Хоть своим признали, и то большое дело. Ну и человек, видит меня первый раз, а уже оскорбить торопится. «Грехи замаливать» – повторила она мысленно. – Противная какая! А надо вытерпеть. Надо. Другого выхода нет. Мишутке будет неплохо: признали своим. Хорошо, что он на Сергея похож, а не на меня».

На другой день, покормив Мишутку, положив его, уснувшего на груди, в кроватку, Валя пошла устраиваться в больницу.

Май в этом году выдался теплым. Солнце, сверкая, рассыпалось в воздухе. Ветерок запутался в легком зеленом облаке нежных, мягких, только что народившихся тополиных листочков, и они трепетали, беспомощно дрожали от его прохладного дыхания. Смолистый свежий аромат свободно и глубоко вливался в грудь. Вале было радостно от солнца, от хорошего утра, от того, что пришла весна, от молодости, от сознания, что, наконец, идет работать в больницу, что давнишняя ее мечта – быть врачом – сбывается. Отодвинулись куда-то недобрая встреча, недобрая свекровь. «Ничего, всё будет хорошо, – утешала себя она, – сегодня напишу Сергею, чтоб скорее выслал деньги. Дать бы ему телеграмму, но нет ни копейки, а просить у свекра не хочется. Да у него и нет денег, он всё, видно, отдает жене». Сегодня утром она наблюдала сцену: Федор Николаевич просил денег на папиросы. Клавдия Никифоровна, выговаривая, с досадой положила ему на ладонь тридцать пять копеек. «Ладно, напишу письмо. Сергей сам должен догадаться послать. Вот она приедет, а перевод уже пришел, – и свекровь подобреет».

До больницы далеко. Мимо мчались автобусы, но ей нечем было оплатить проезд. Разве это беда? Настроение хорошее, поэтому идти легко. Она чуть касалась земли маленькими ступнями, и все пело и ликовало в ней. Не заметила, как дошла. Одноэтажное длинное каменное здание, окруженное березами. Главный врач, средних лет, с лысой, как колено, головой и густой русой, кудрявой бородой, поднял на нее умные желтые глаза, испытующе разглядывая ее.

«Что ты знаешь, какой твой багаж? Можно ли тебе доверить людей? Как с тобой быть? – думал он. – Ишь, какие веселые глаза. Сделаем так: временно дадим человек двадцать под присмотром. А там видно будет».

«Зачем тебе такая кудрявая борода? Лучше бы эти кудри на голове росли», – озорно думала Валя, и уголки губ весело вздрагивали в смешливой улыбке.

– Хорошо, – сказал главный врач, вставая, – пойдемте в отделение, я познакомлю вас с коллегами. Меня зовут Иван Тимофеевич, а вас? – заглянул в направление, лежащее на столе.

– Валентина Михайловна, – подсказала она.

– Вот и отлично, – открыл шкаф, достал халат и подал Вале. Она аккуратно застегнула все пуговицы. Это ему понравилось.

Пошли по длинному коридору. Справа двери палат, видны койки, лежащие на них больные. Слева – светлые большие окна, выходящие в рощу.

Иван Тимофеевич толкнул дверь ординаторской и пропустил Валю впереди себя.

– Знакомьтесь, наш новый доктор. Приехала на практику. Прошу любить и жаловать, – говорил он врачам, сидевшим за столиками. Потом перевел взгляд на женщину с миловидным лицом. – Мария Ивановна, дайте ей три-четыре палаты. Как освободитесь – зайдите ко мне!

«Вероятно, она зав. отделением», – подумала Валя.

– Откуда вы, прелестное дитя? – обратилась Мария Ивановна к Вале.

– Из Омска.

– Как вас к нам занесло? – остальные врачи – две молодые женщины, с любопытством, но дружелюбно улыбаясь смотрели на Валю.

– В Омске не с кем оставить сына, у меня трехмесячный малыш, а здесь свекровь.

– Понятно. Познакомьтесь с врачами, – Валя подходила к каждой, подавала руку и называла свое имя.

– Анна Васильевна, – отвечала ей болезненная на вид женщина с желтовато-бледной кожей лица, улыбаясь большим, резко очерченным красивым ртом. Говорила она мало, подвертывая нижнюю губу.

Когда Валя подошла к молодой, небольшого роста, с черной челкой и черными блестящими глазами женщине, Мария Ивановна мягко сказала ей:

– Вера Павловна, поделитесь с Валентиной Михайловной своими больными, если справится, вот вам будет замена, пойдете в отпуск.

– Охотно, с огромным удовольствием, – встала та. Взяла папку с историями болезни. – Немедленно поделюсь. Пойдемте, я вас познакомлю с больными.

Так начался первый трудовой день в жизни Вали.

Глава 3

Солнечный яркий день. В открытое окно ординаторской вливается теплый аромат березовой рощи. Зеленое свежее кружево листьев развесили деревья. Солнечные пятна играли, прыгали на траве. Всё ласкало глаз. Валя закрыла папку с историями болезни. Хороший день не радовал ее. На душе тоскливо. Идет третья неделя, а от Сергея ни денег, ни ответа на ее письма. Домой идти не хотелось. Опять будут упреки, что много ест. Она даже боялась есть и потому всегда была голодной. Но куда денешься? Надо идти. Там ее ждал круглоголовый лобастый Мишутка. От этой мысли теплело.

Дорога длинная, чего только не передумаешь! Валя не любила парней красивеньких, с усиками, курносых, меньше ее ростом – они просто не существовали для нее. Она любила мужчин сильных, здоровых, серьезных. Сергей – высокий, худой, с крупными чертами волевого лица. Его синие задумчивые глаза Валя любила больше всего на свете! В отличие от нее, неуравновешенной и взбалмошной, он был сдержан, всегда спокоен. В нем чувствовался сильный характер. Она вспоминала, как они познакомились. Валя приехала на первый курс медицинского института. Ее поселили на «голубятне» (так называли общежитие под самой крышей). Потолок скошен, окна открывались на железную, горячую в солнечный день, крышу. Первокурсницы выбирались из комнаты на нее: загорали, готовились к лабораторным занятиям. Город с высоты полнометражного шестиэтажного дома казался сказочным, как в «стране Гулливера», с маленькими машинками и человечками. Напротив стояло общежитие студентов института железнодорожного транспорта. В комнате, в которую поселили Валю, жило двадцать человек, все новички. Только Дуся Дубова, которой науки никак не давались, училась второй год. Это была смешливая добродушная толстушка.

Вечером, когда гасили свет, она рассказывала про свою любовь, про Сергея: какой он красивый, умный, как хорошо поет. Девчата лежали, и каждая представляла его по-своему. Вале он рисовался высоким, могучим, с густой темной шевелюрой и синими-синими глазами, как говорила Дуся.

Тогда еще была шестидневка: пять дней работали, а шестой отдыхали. Вот шестого сентября, в честь начала учебного года, на «голубятне» должен был состояться осенний бал с конфетти и серпантином, которыми девчата запаслись заранее.

После занятий студентки мыли головы, кран титана не закрывался, не успевала греться вода. Все бегали, суетились, в папильотках, полураздетые: гладили, подшивали, делали маски на лицо из простокваши, яичного желтка, громко доказывали друг-другу преимущества, каждая своей. Другие, встав на стул, тянулись, развешивая разноцветные флажки, ветви елок, серпантин – украшали зал.

– Девочки! Кто пойдет со мной приглашать транспортников (имелись ввиду студенты института железнодорожного транспорта, живущие напротив)? – Громко спросила Дуся.

– Я! – поспешно объявила Валя.

Спустя полчаса они шли через проходную общежития транспортников, оставив там свои студенческие билеты.

Длинный полутемный коридор общежития, освещенный одним окном в его конце. Направо и налево – два ряда дверей. Еще издали за одной из них был слышен шум, крики, падение каких-то тяжелых предметов, дружный хохот.

– Это у них в комнате! – восхищенно определила Дуся. Она громко постучала в дверь кулаком. За дверью мгновенно всё стихло. Немного погодя дверь приоткрылась, в щели показалась взлохмаченная светлая кудрявая голова парня в мелких белых перьях, издала звук: «у-у-у!» и исчезла. Дверь закрылась.

Прошла минута, две, десять, в комнате слышалось шевеление, но никто не выходил. Минуты казались часами. Мимо шныряли парни с чайниками, чертежами, с любопытством разглядывая девчат. Валя почувствовала себя неловко.

– Пойдем, неудобно!

– Сейчас выйдут, это они приводят себя в порядок.

Действительно, дверь вскоре открылась, вышел высокий парнище, косая сажень в плечах, с густой шевелюрой волнистых каштановых волос. «Сергей», – подумала Валя.

– Петр, – отрекомендовался он.

Следом появился парень еще выше, широкие костлявые плечи коромыслом, волосы пострижены под «бобрик», с серыми миндалевидными глазами. «Какой красавец, наверное, Сергей», – смотрела на него Валя.

– Константин, – представился он. «Опять не Сергей», – с сожалением подумала она. Валя горела нетерпением скорее увидеть героя Дусиных рассказов.

Мячиком выкатился паренек, который уже высовывал светлую голову с перьями в волосах. Сейчас голова была чистой и аккуратно причесанной.

– Толя, – рассмеялся он.

И наконец выскочил, танцуя, подгибая ногу в реверансе, худой, длинный, еще не сложившийся парень, с редкими, зализанными на бок волосами. «Как у купеческого приказчика», – мелькнуло в голове у Вали. Лицо красное, с грушей-носом и влажным раздавленным ртом. Плечи форменной тужурки посыпаны перхотью.

– Сергей, – не спуская глаз с Вали, протянул он руку. Разочарование было так велико, что она весело, запрокинув голову, рассмеялась. Сергею она, напротив, понравилась. «Эта девушка должна быть моей», – самоуверенно подумал Сергей.

В тот же вечер Валя влюбилась в него.

Трое парней высокими молодцами вошли в зал в разгаре бала. Их встретили аплодисментами. Музыка стихла. Девчата старших курсов окружили пришедших. Со всех сторон слышалась просьба: «Сергей, спойте! Сережа, спойте «Девушку с гор»!» Толпа девчат теснила его к роялю. Он самодовольно улыбался, отыскивая кого-то взглядом. Скользнул глазами по улыбающейся счастливой Дусе: не то. Нашел Валю, посветлел лицом, повернулся к роялю. Зазвучали первые аккорды, полилась ласковая мелодия, и красивый, густой и сильный баритон запел:

«Он к нам пришел с высоких гор, Как солнца луч, блеснул его веселый взор. В нем было столько жизни, юности и силы, Его в тот день я полюбила, Но он ушел, забыв меня и всё, что было, И счастье наше ушло, как тень».

Валя стояла сначала, как заколдованная, не шевелясь, кажется, забыла дышать. Потом тихонько обошла рояль, чтоб видеть его лицо, и изумилась! Оно было прекрасным! Столько в нем отражалось чувства: в мягких контурах щек, в горьких складках губ, и особенно хороши были большие синие глаза. Они сейчас задумчивые и нежные, светились, всё время меняясь: то грустные дымчатые мерцали в полузакрытых веках, то распахивались, излучая радостный синий свет. И этот голос, ей казалось, переливался из его души в ее душу. Она была потрясена. Сергей поднял голову, и их глаза встретились. Он замолчал, понимающе улыбнулся, не отводя взгляда, и пошел к ней. Валя, счастливо улыбаясь, шагнула навстречу. Ей показалось, что они попали в стаю поднимающихся голубей – вокруг них метались аплодисменты. Заиграл оркестр. Они весь вечер танцевали вместе. Валя видела только прекрасные синие глаза, только его одного.

А потом были долгие ожидания и нечастые радостные встречи. Весной Сергей защитил диплом и уехал. Вскоре его призвали в армию. Редкие долгожданные письма. Валя писала чаще, скучала, была непреодолимая потребность говорить с ним. В одном из писем призналась, что любит его и ни о ком другом не может думать. На Валю обращали внимание ребята. Она сравнивала их с Сергеем. Было в нем что-то такое, от чего парни блекли в ее глазах.

Через два года Валя приехала к Сергею. В первый же день почувствовала, что он равнодушен к ней. Это расстроило ее. Ночью плакала от сделанного открытия, и вспоминалось сиротское детство с мачехой, про которое она, лежа рядом с ним, рассказывала полушепотом. Сергей растерялся перед ее слезами и не тронул.

На другой день они спустились в подвал; в маленькой темной комнате без окон, с искусственным освещением, им выдали брачное свидетельство. За регистрацию нужно было заплатить два рубля. Сергей долго искал их во всех карманах, в военном удостоверении, в записных книжечках. «А если не найдет, что тогда? Разведут?» – озорно заблестели глаза Вали, невольно распахнулась улыбка. Наконец в пропуске в полк он нашел два помятых рубля и обрадовался! Валя тоже облегченно вздохнула.

Возвращались из ЗАГСа. На душе у Вали тревожно. Шла рядом с человеком, который за эти два года стал ей чужим. Она любила того, по-мальчишески длинного, нескладного парня, а этот был сложившийся мужик, жестковатый в обращении с нею. Вот к этому другому она еще не привыкла. Валя понимала, что выданное сейчас брачное свидетельство соединяло их как мужа и жену на всю жизнь. То, что сегодня должно произойти, пугало ее. Она была не готова к этому. Сергей шел молча, погруженный в думы, отмеривая длинные быстрые шаги. Валя едва поспевала за ним, изредка с волнением поглядывая на него.

Когда вернулись в комнату, Сергей повалил ее на кровать. Она не решилась оттолкнуть, он теперь имел право.

Валя ничего не испытала, кроме боли, стыда и унижения. Лежала испуганная, морально раздавленная, ощущая какую-то болезненную слабость во всем теле. А она мечтала о ласке, нежности, любви!

– Ладно, хватит валяться! Вставай и готовь обед, есть хочу, – одеваясь, равнодушно сказал Сергей. Валя с трудом, преодолевая слабость, поднялась и, сдерживая слезы обиды, пошла на кухню.

Если бы он нашел в своем сердце нежность и приласкал ее, она бы пожаловалась ему: как ей сейчас трудно. Наверное, ей стало бы легче, почувствовала бы к нему доверие, и ниточка, связывающая их, окрепла.

Сейчас порвалась.

На третий день замужества Валя решила уехать от Сергея. Она убедилась, что он ее не любит. Сергей ушел на работу. Валя собрала чемодан, связала перину, села на узел и горько заплакала.

«Ну, уеду, как явлюсь к отцу? Что скажу? Не любит? Подумают, что просто несерьезная девчонка. Кто я теперь такая? Не девка, не баба, а сбежавшая от мужа легкомысленная жена. Я же любила его? – засомневалась. Прошлое связывала ее с ним, и уехать не было для нее легко и просто. – Наверное, люблю, – заплакала еще горше. – Говорят, быть счастливым зависит от самого человека. Я постараюсь. Я буду ласковой, внимательной женой и согрею холодное сердце Сергея, и он, может быть, еще полюбит меня».

Валя вспомнила мужа при их первой встрече, когда он пел. Сколько чувства отражалось в интонациях голоса, в горьких складках губ, в сдвинутой морщинке между бровей. Значит, он способен любить. Как ей хотелось, чтобы это чувство принадлежало ей! «Обязательно полюбит! – успокаивала она себя, – и привыкну постепенно», – повздыхала, разобрала вещи. Осталась.

Сергей никогда не повысил на нее голос, не обидел грубым словом, но смотрел на нее всегда спокойным равнодушным взглядом. Ей было холодно от этого. «Может быть, он просто сдержанный человек, не проявляющий своих эмоций? А в глубине души я не безразлична ему? Иначе, почему женился?» – думала Валя порой.

Окружающие уважали, любили его, она видела это по их радушным улыбкам, обращенным к нему. Со всеми Сергей был весел и приветлив, кроме нее. Живя рядом с ним, она не знала его. Муж был для нее загадкой. «Что скрывается за этой молчаливой сдержанностью? Глубина чувств или пустота? – уже сомневалась Валя. – О чем думает? Что переживает? Чего хочет от нее?» «От тебя ничего, – пожимал плечами Сергей, когда Валя спрашивала его об этом. – Всё нормально».

– Ты меня любишь? – допытывалась она. Он отмалчивался. Ни да, ни нет. Думай, как хочешь. Раз в неделю целовал ее, были близки, но как-то безрадостно. Ей казалось, и для нее, и для него. Валя старалась предупредить каждое его желание, муж не замечал этого. И все-таки она очень хотела его любви, и чтоб смотрел он на нее тепло и нежно, как тогда, когда пел. Это стало заветной ее мечтой. Но Сергей оставался по-прежнему замкнутым и властно неприступным.

…А тут еще сердце томили воспоминания мелких обид вчерашнего дня. Накануне вечером, свекровь с упреком говорила:

– Тебя не было, мне пачки масла на неделю хватало, а сейчас день-два пройдет – ее нет!

– Я не ем масла, – густо покраснев, ответила Валя.

– Куда же оно девается? – повысила голос свекровь.

– Не знаю, – не поднимая головы, возразила Валя. Она действительно не брала его.

– А Сергей не шлет денег и ничего не пишет, – продолжала мрачно Клавдия Никифоровна, – видно, не шибко о тебе печется. – Слова попали в больное место.

– За что вы меня ненавидите? – подняла на нее слегка косившие глаза Валя.

– А за что мне тебя любить? Женила на себе Сергея. Я мечтала, что он окончит институт, поможет девчонок выучить, а он, вишь, как распорядился! И всё ты! Да еще прикатила без копейки, на что рассчитывала? Кто тебе здесь обязан? Нашла миллионщиков!

Жили они действительно бедно. Валя всегда была голодной, стесняясь есть под сердитым взглядом свекрови. Перед глазами встала Клавдия Никифоровна. Злоба в каждой морщинке ее длинных мясистых щек, свисающих на шею. Даже нос, грушей возвышаясь, казалось, угрожал. Глаза злыми мышатами выглядывали из водянистых мешочков век.

– Что он в тебе нашел? Кости одни! – кривила она мокрый рот. Валя посмотрела на нее исподлобья. Чуть вздрогнули уголки губ в улыбке.

– Федор Николаевич тоже что-то нашел в вас?

– У меня хоть мясо было! Да и силушка была! Я одной рукой мешок пшеницы поднимала! Поженились, мне восемнадцать, а ему шестнадцать лет. Играть начнем, я его поперек живота схвачу и перекину через плечо. Шмякнула этак раза два – бояться стал: зашибу ненароком до смерти! – самодовольно засмеялась. Заколыхались дряблые мешки грудей под белой кофточкой. Колыхался большой обвислый живот под черной юбкой. Валя думала, что таких людей давно нет, ушли в прошлое, оказывается, еще есть.

«Сейчас приду, надо воды натаскать, – переключила она свои мысли, – колонка под крутой горой, далеко, тяжело носить. Воды много надо: и пеленки выстирать, выполоскать, полы помыть, помыться. Ведер десять уходит каждый день. Как есть хочется!» – она шла мимо хлебного магазина, вкусно пахло теплым свежеиспеченным хлебом. Даже голова закружилась.

Клавдия Никифоровна сидела с соседками возле подъезда, держала Мишутку подмышками. В одной распашонке, он перебирал голыми розовыми ногами, становясь на ее колени пальцами. Тянул трепетавшие, словно на пружинках, ручонки к матери, широко открыв в улыбке беззубый рот. Ребенок так радостно стремился к ней, что, казалось, вот-вот выскользнет из рук свекрови.

– Хороший мой, проголодался, – ласково подхватила его Валя.

– Там борщ на плите, ешь, да Федору Николаевичу оставь, а то слопаешь все. Знаю я тебя! – крикнула свекровь ей вдогонку под смех женщин. Жаром стыда вспыхнули щеки Вали. Сколько раз неудержимо хотелось взять ребенка и уехать, но каждый раз Валя останавливала себя. «Нельзя! Надо выдержать, надо закончить практику, окончить институт. С детства она мечтала стать врачом. И будет им, чего бы это ни стоило!» Она уже знала эту радость, когда входила в белом халате в палату и благодарные глаза больных тянулись к ней. Ради этого можно потерпеть укоры свекрови. Всё это мелочи жизни, пусть неприятные, но все-таки мелочи.

Свекор – совсем другой человек, мягкий, добрый. Он, правда, боится своей супруги. Никогда не связывается, помалкивает, хотя часто и не согласен с ней.

Валя кормила Мишутку грудью. Он, захлебываясь, жадно сосал. Молока накопилось много за день в каменной до боли груди. Валя ощущала приятное облегчение. Глаза ее потеплели. «Зато у меня есть сын, – подумала с нежностью, – это мое счастье!»

«И у сыночка парочка синих, Удивительных папиных глаз» – прозвучали в голове слова песни.

– Не торопись, – Валя ласково теребила щеку ребенка. Он заулыбался, и молоко полилось из уголка рта.

– Ничего, – говорила ему Валя, как будто малыш мог ее понять, – половину срока прожили, и ничего, живы. Еще два месяца – и поедем домой. Может быть, завтра папка денег пришлет. Вот тогда заживем! – Мишутка снова заулыбался, словно понял ее и тоже обрадовался.

Глава 4

Тяжелых больных не было. Валя сделала обход, выслушивая у больных легкие, сердце, прощупывая печень. Осталась довольна: у всех дела шли на поправку.

Подробно расспросила, осмотрела вновь поступивших больных, записала в историю болезни. Один больной озадачил ее. Жалобы на боли в желудке и кровавую рвоту. «Что это? Язва желудка или заболевание селезенки? Может быть, печени? Надо подробно обследовать».

Мысли вернулись к началу дня. Сегодня чуть не опоздала на работу Анна Васильевна. Сейчас, после Указа «Об опозданиях и прогулах», за опоздание судили, увольняли с работы. Все врачи собрались в ординаторской, ждали ее, волновались, не могли работать. У Вали, казалось, сердце, как часы, отстукивало каждую секунду. Словно большая птица мелькнула в окне и задохнувшаяся от бега, в синем распахнутом плаще, под которым была видна ночная сорочка, на пороге появилась Анна Васильевна. Прислонилась к косяку и навзрыд заплакала. Часы пробили девять. Все облегченно вздохнули. Успела. «Опять перегиб, – думала Валя, – не знает наше местное начальство разумной достаточности». Обязательно переусердствует. «Научи дурака богу молиться, он и лоб расшибет». Так было с коллективизацией, когда с револьвером загоняли в колхоз, и с указом о мелких кражах – за горсть зерна давали пять лет лишения свободы. А теперь вот судят за опоздание. Конечно, опять вмешается ЦК партии, и дело выправят, но сколько нервотрепки уже переживут люди. С досадой встала, сняла халат. На кормление сына не ходила, до дома далеко. Один раз свекровь подкармливала Мишутку манной кашей. С работы уходила на час раньше.

Высокое, полинялое, словно небрежно вымазанное серой краской небо. Сеял дождь, похожий на мелкую пыль. Земля дышала теплом. Ноги скользили, накрепко вязли в цепкой грязи. Валя с трудом вытаскивала их, к ботинкам приклеивались пуды черного грунта. Дважды останавливалась, подобранной тут же палкой сталкивала плотные толстые лепешки земли, но через два шага подошвы снова обрастали тяжелыми пластами. «Бесполезно сбрасывать, что за земля!?» – думала она. Старалась шагать широко. Каждый шаг давался с трудом.

Промокшая, усталая, голодная вошла в дом и, пораженная, остановилась у порога. Свекровь сидела у стола и плакала. Валя боялась спросить, в первую очередь подумав о Сергее. Только испуганно смотрела на нее.

– Война, Валя, война! Немцы бомбят наши города! – подняла свекровь голову. – В четыре часа будут передавать по радио обращение правительства.

У Вали тоскливо защемило сердце. Она побледнела, рассыпанными отрубями ярче выступили веснушки на носу. В комнате тихо. Громко стучат ходики. Сын спит. Машинально молча переоделась в желтое, с зелеными веточками, ситцевое платье. Стала в нем совсем юной худенькой девочкой. Осторожно ступая, словно боясь чего-то огромного, страшного, обрушившегося на всех, опустилась на стул напротив свекрови.

– Если Сергея возьмут в армию, ты куда денешься? – спросила Клавдия Никифоровна. Дымчатые глаза острыми буравчиками сверлили ее. Валя вспыхнула, как можно сдержаннее ответила:

– Не бойтесь, кончится практика, я сразу уеду при любых обстоятельствах.

– Ладно, коли так. А то нам трудно будет. – Тяжело вздохнула она.

«Странный человек, – недоумевала Валя, – война, в первую очередь должно беспокоить, что будет с Сергеем, а ее, кажется, это не волнует. Как бы я не осталась – вот что ее тревожит». И тут же оправдала. «Конечно, тяжело им. Но я работала бы, получала зарплату, стало бы легче. Родной внук присмотрен, говорят, внуков больше детей любят. А теперь, если Сергей уйдет на фронт, как мне быть? Пойти работать, а куда ребенка деть? В ясли устроить очень трудно – мест не хватает. Будут ли работать институты? Наверное, медицинский будет: врачи нужны фронту. Может быть, их даже раньше выпустят?» Ей казалось, что она так много знает: вполне может работать. А может быть, не так уж и страшно? Дадут прикурить фашистам, как в финскую, да и по домам? И война скоро кончится. «Ах, Сережа, Сережа где ты? Что с тобой? Жив ли ты? Здоров? Болен? Ни одного письма за всё время».

Защемило сердце. Почему-то было страшно от чего-то большого, неумолимо надвигающегося на нее, как кошмар. Она как автомат вышла в сени, взяла коромысло, ведра, пошла за водой.

Приседая под тяжестью полных ведер, скользя, поднималась в крутую гору по узкой, глинистой, в зеркалах луж тропинке. Из головы всё не выходил Сергей и мысли о том, что теперь с ним будет.

Глава 5

В девятом классе шел последний экзамен. Ребята столпились в коридоре: задерживался Сережка Лоза, ждали его. Учительница дважды закрывала дверь, но та, взвизгнув коротко на высокой ноте, снова открывалась. В щелочку подсматривал его друг, Витька Холодов, высокий ладный парень, с большой русой головой, белыми ресницами и бровями.

Наконец Сережка, сидевший на последней парте, прошел к столу, положил сочинение и вышел. Сломанные под углом густые темные брови высоко подняты над умными круглыми глазами. Небольшого роста, подвижный, он отличался удивительной способностью говорить «в точку». Другой раз на классном собрании обсуждают что-нибудь, говорят много, всё вокруг да около, а он встанет и коротко, просто скажет самую суть, чего с таким трудом искали. Сережка пишет хорошие стихи.

– Ну, как? Ты что писал? – обступили его ребята.

– Базарова.

Галдящей вороньей стайкой вылетели на школьный двор.

– Ребята! Впереди каникулы, целое лето! – высоким тенорком обрадовано кричал Витька, – У-р-р-р-а!

– Ура-а! – подхватили все.

До этой минуты мысли разговоры были об экзаменах, и никому в голову не приходило, что скоро ничего не нужно будет учить, запоминать. Спи, сколько хочешь, читай, что хочешь! А если кто и подумал, то это казалось очень далеким; еще висела над головой тяжесть испытания, давило, всё отметая, слово «надо». И вот – экзамен позади.

– Слушайте! Слушайте! – старался перекричать общий галдеж Сережка. – Надо же как-то отметить окончание учебного года, неужели вот так разойдемся? Давайте завтра в лес сходим!

Ребята сбились в кучку.

– Завтра я не могу, договорились с мамой полоть огород. Да и поливать надо, вон какое пекло стоит, – возразила Лариска.

– Ну, хорошо, давайте в воскресенье.

– Да, лучше в воскресенье, – пробасил Витя Угаров.

Договорились: собраться в воскресенье, двадцать второго июня 1941 года, в восемь часов утра у школы.

– Чур, не опаздывать! – обернувшись, кричала Лариска.

Школа на улице Дуси Ковальчук в Новосибирске, двухэтажная с полуподвалом, располагалась у леса. Справа прилепился низкий квадратный особнячок, где жили учителя. Дальше – прясла, отгораживающие лес.

Ельцовский бор стоял прямой, высокий и строгий, гордо храня утреннюю прохладу крепкого смолистого настоя. Тишина леса ласково окутывала ребят. Они, невольно подчиняясь ей, старались ступать осторожно, словно боясь нарушить покой, но, как назло, хрустнет сухая ветка под ногой, и треск ее гулко разносится по лесу. Закаркают вороны, шумно хлопая крыльями, и сразу как-то теряется главное – нетронутость леса, его первозданная чистота. Вот лучи солнца вонзились в зеленый густой подлесок, и яркие блики запрыгали на нем, затрепетали под ногами. Лижут лучи коленки теплыми языками. Над шапками сосен – голубое бескрайнее небо. Красота завораживала. Шли молча, охваченные ею, притихшие, размягченные. На душе легко, светло. Никто сейчас не смог бы солгать, обидеть другого. Хотелось летать, петь, творить «доброе, вечное». Шли по свежей густой траве. Цветы тысячелистника словно повисли в воздухе, подставив солнцу свои белые ладони, золотился желтоглазый одуванчик, озорно выглядывал из травы голубой ирис.

– Благодать-то какая! – вздохнул восхищенно кто-то.

Все молчат. Разве можно сказать, как хорошо? Нет таких слов. Что-то теплое и волнующее вливалось в душу, хотелось нежно обнять, раскинув руки, лес, солнце, небо!

Впереди посветлело. На поляне встала перед ними вышка трамплина. Это уже было дело рук человеческих, и все радостно заговорили, загалдели, смеясь, сами не зная чему, шумно поднимаясь по лестнице.

Ах, как хорошо! – сказала Мария, жадно вдыхая полной грудью чистые смолистые теплые струи легкого ветерка. – Сколько воздуха, простора!

До самого горизонта стелился зеленый бархат мягкого шатра из темных вершин сосен и манил своей загадочностью. Под ногами светлела извилистым ручейком речушка Ельцовка, серебрилась, ныряя под гущу зелени, и радостно сверкала, вырвавшись из ее объятий.

– Какие мы счастливые, – прижавшись плечом к Марии, чуть слышно шепнула Ира. Нежное, с мягким овалом лицо ее золотилось, освещенное солнцем, детский рот полуоткрыт, распахнуты удивленно светло-коричневые глаза.

Стояли долго, уходить не хотелось. А потом бежали наперегонки к речке, сбросив на ходу обувь, зашлепали белыми ногами по мелководью. Заколыхалась, закипела заждавшаяся холодная прозрачная вода, запрыгала фонтанчиками. Кто-то первый плеснул на горячее, разогретое на вышке лицо, и множество молодых рук подхватило пригоршнями воду, бросая крупные, словно стеклянные шарики, брызги друг на друга.

Лес проснулся от гама, смеха, визга. Закачали осуждающе головами сосны, дохнули холодком в мокрые лица. Озябли девчата, сбились как белые свечки в кучку, прижались друг к другу, греясь. Кто-то запел в полголоса, остальные подхватили. Пели задумчивые песни о любви, счастье. Лица светлые, красивые. По сторонам расположились парни: кто-то грыз листочек, обхватив руками колени, и смотрел на нежно воркующую воду; кто-то развалился на свежей зеленой траве, подложив под голову руки, и смотрел на качающиеся вершины сосен, мечтал о чем-то. Сережа подталкивал веточкой упавшего на спину жука, беспомощно шевелящего в воздухе крючками-ножками, помогая ему встать на ноги. Согревшись и обсохнув, разбрелись по лесу кучками, парами, ступая по мягкому пружинящему настилу из сосновых иголок. Не заметили, как тени стали темнее и холоднее.

Возвращались домой довольные, радостные и сразу почувствовали: что-то изменилось в городе, что-то произошло. Те же дома, улицы, школа, но какая-то тревога повисла над всем этим. Люди! Люди стали другими: встревоженными, растерянными, суровыми. Около магазина стояла кучка женщин, две из них плакали.

– Что случилось? – окружили их девочки.

– Война, девчата, война!

Как вспугнутая воробьиная стая разлетелись ребята в разные стороны по домам.

Когда Мария вошла в комнату, отец собирал рюкзак. Скуластое, с маленькими черными усиками лицо его стало серым. Сдвинуты брови, сжат рот. Мельком глянул на дочь.

– Вот так, дочка, война! Немцы сегодня бомбили города, перешли границу. В четыре часа передавали обращение советского правительства к народу.

Мачеха, плача, завертывала в бумагу хлеб, котлеты, толкала в рюкзак.

– Смену белья давай сюда! Так, кружку, ложку, документы, деньги взял, – задумчиво перечислял он, – что еще?

– Может, переночуешь дома, куда на ночь идешь?

Какая ночь?! Кто сейчас спать будет? В военкомате самая работа!

Мария стояла, оглушенная случившимся, прислонившись к косяку двери, с широко раскрытыми глазами. Сердце колотилось и ныло какой-то устрашающей пустотой, временами словно проваливалось в пропасть. «Господи! Что теперь будет? – думала она тревожно. – Война. Отец уходит, вернется ли? Как это страшно!»

– Ничего, не убивайтесь, – стараясь быть бодрым, говорил дорогой отец. – Дадим прикурить фашистам, это им не Польша. Тебя тоже, наверное, призовут, медицина, – обратился он к мачехе (она работала медсестрой в больнице). Хорошо бы в одну часть. Ладно, ладно, не хлюпай носом, не надо, – как от боли поморщился он. – Видишь, сколько народу?

Чем ближе они подходили к военкомату, тем гуще становилась толпа, идущая к нему. Во дворе военкомата стояло четыре стола, к ним вытянулись длинные очереди, хвостами уходившие на улицу. Между ними сновали женщины, дети, стояли кучками, заполняя весь двор. Народ подходил и подходил, всё плотнее становилось около столов.

– Товарищи провожающие! – Встав на стул, кричал надсадно военком. – Прошу освободить двор, видите, что творится! Те, кто прошел регистрацию, выходите строиться на улицу!

Один взвод, покачиваясь темной массой, уже уходил вверх по улице.

– Давайте прощаться, – отец обнял Марию, поцеловал ее сухими губами в щеку, царапнул усами. – Учись, дочка, кончай десятилетку, я скоро вернусь, пойдешь в институт. Война долго не продлится. Дадим по мордам, и по домам. А ну, голов не вешать! – взял ее за подбородок, поднял голову, заглянул ласково в глаза, что-то дрогнуло в нем. Он сдвинул брови, отвернулся. Обхватив ладонями голову жены, поцеловал ее в губы, вытер тылом руки ее мокрые глаза, оттолкнул легонько.

– Идите!

Кругом плакали, прощались. Назойливо пиликала гармошка. Кто-то только подходил, кто-то проталкивался к выходу в людском водовороте.

Мария с мачехой стояли, прижатые к забору. Отец уже ушел в строю в густые сумерки. Несколько женщин сначала семенили рядом с мужиками.

– Прошу провожающих отойти от колонны, не мешайте движению! – крикнул молодой лейтенант, и женщины отошли.

Над столом во дворе загорелась лампочка «воздушки». Предстояла тяжелая ночь.

На другой день получила повестку мачеха. Через час и она ушла с маленьким чемоданчиком. Мария осталась одна. Пусто в комнатах. Она ходила как во сне, машинально убирая разбросанные вещи. Потом, обессилев, села на кровать, закрыла лицо руками, словно разрешилась от тяжкого бремени, заплакала, обливаясь обильными слезами.

– Марийка! Марийка! – всхлипывала, обнимая ее, прибежавшая запыхавшаяся Ирка. – Мы сегодня брата проводили, невестка так убивается, сил нет! Ушла из дома к тебе, чтоб не видеть. Что теперь будет?

Пролежали в постели дотемна, тихо печально разговаривая.

– Оставайся у меня ночевать, – попросила Мария.

– Ладно, только я домой сбегаю, родителям скажу.

Глава 6

Утром Мария проснулась от стука: кто-то кулаками барабанил по двери.

– Вы что, спите? – возмущалась Лариса. – Еле достучалась. Почти все уже в школе. Комитет комсомола решает, кому кем быть.

– Как это – кому кем быть? – не поняла Мария.

– Вот так, кому дальше учиться, а кому идти работать на завод, рабочие-то на фронт ушли. Собирайтесь быстрее да приходите. У меня еще два адреса. Я побежала вызывать.

Двор школы кипел старшеклассниками. Сразу повзрослевшие ребята были серьезными, стояли кучками, вполголоса разговаривали.

– Витя Уваров, Петя Волошин ушли в военкомат.

– Может быть, нам податься, попробовать? – Поднял сломанные углом брови Сережа Лоза.

– Ничего не выйдет! Мы вчера были. Требуют паспорт. Нет восемнадцати – разговаривать не хотят. Там такая запарка! – рассказывал Саша Кругликов.

В одном из классов заседал комитет комсомола. Нужно было из ста двадцати человек, окончивших девять классов, отобрать тридцать самых способных учеников, которые продолжат учебу. Остальные сразу, тут же, получали путевки на заводы. На столе лежала разнарядка: куда и сколько надо ребят.

– Чего вы нас разъединили? – лез к столу Сережка. – Мы с Витькой вместе живем, нам вместе на работу ходить!

– На машиностроительный больше не нужно, отойди, не морочь голову!

– Пошлите на другой, но вместе! – настаивал он.

– Володя, – вмешалась Таня, комсорг школы, – они друзья, пошли их обоих на четвертый почтовый ящик.

– Вот, и работа почетная, для фронта работать будем! – обрадовался Витька.

– Так снова путевки писать!?

– Напиши, напиши.

Здесь же, в классе, на задних партах сидело человек десять девчат, писавших путевки.

Мария с Иркой попали в список будущих десятиклассников.

– Все, кто будет учиться дальше, зайдите получить направление в колхозы: поедете на прополку. Вернетесь – сразу в школу. До осени будете на подхвате, – объявила Таня.

Через неделю, вечером, Мария усталая, грязная, голодная, вернулась с поля. На минутку забежал отец, уже в военном обмундировании. Худое лицо еще больше обтянулось кожей, глаза ввалились, сухие губы потрескались. Мария побледнела, стояла столбом. Глаза ее страдали. Отец подошел к ней, обнял, прижал так, что хрустнули косточки.

– Как ты тут одна?

– Ничего, сегодня вернулась из колхоза, в понедельник опять поедем. Меня оставили учиться в десятом классе, а девяносто человек ушли на заводы.

– Учись, дочка, учись, коли повезло. Дусю (мачеху) вчера проводил, раньше нас отправили на фронт. А я всё думаю: как ты тут будешь жить? Не боязно?

– Что ты, папа, я ведь уже взрослая, а ты всё за маленькую считаешь. За меня не беспокойся!

– Да, забыл тебе сказать в прошлый раз: за малиной в садике ухаживай. Не забудь осенью, если я задержусь, положить ее и присыпать землей, а то вымерзнет. Картошку окучишь, подрыхлишь, глядишь, на ползимы тебе хватит.

За домом у забора росло десять кустов малины, стояла старая черемуха, да было посажено кустов двадцать пять картофеля. Вот и весь сад. Отец очень любил вечером, после работы, поковыряться в нем.

– Вот, возьми, забежал отдать тебе аттестат. Этих денег тебе хватит, – заключил он удовлетворенно. Подошел к крану, налил кружку воды, жадно выпил. Вытер платком мокрые усы.

– Пошел, как бы не опоздать, сейчас отправляемся, эшелон уже подали.

– Я с тобой, провожу, – метнулась Мария.

– Нет, некогда.

– Папа…

– Сказал, некогда!

Мария бросилась к нему, обвила шею руками. Он разомкнул руки, круто повернувшись, вышел. Она видела, как он промелькнул в окне. Выскочила за ним на улицу. Отец быстро удалялся, не оглядываясь. «Последний раз вижу», – почему-то подумала она. Испугалась этой мысли. Смотрела вслед, прижав руки к груди. Горячий ветер трепал ее светлые волосы, вздувал парашютом юбку, оголяя круглые колени. Она ничего не замечала. «Господи, только вернись живым, без руки, без ноги, только живым!» – молила она.

Глава 7

Осталась позади практика. Валя ехала домой и с удовольствием вспоминала о своей работе в больнице. Каким сложным и интересным оказался больной с желудочным кровотечением (так вначале называли его заболевание). Через три дня после его поступления в больницу она получила все анализы и сама поставила диагноз: цирроз печени, вторичное кровотечение из расширенных вен пищевода. И гордилась успехом. Этот сложный случай диагностики поставили на обсуждение врачебной конференции. Главный врач тепло смотрел на нее желтыми глазами и похвалил. Она везла отличный отзыв о работе.

Большеголовый лобастый Мишутка сидел у нее на коленях, задрав толстые ноги, грыз хвост целлулоидного, ярко раскрашенного попугая – подарок деда. Слюни вожжами свисали с просвечивающих на солнце розовых пальцев. Валя вытерла их пеленкой.

– Зубы режутся, – ласково светясь, сказала сидевшая напротив женщина в цветастом платке. – У меня их шестеро, последнему десять лет, остальные уже взрослые. Трое сыновей с отцом на фронте, – словно тень облака легла на лицо, потемнели глаза.

За окном замелькали одноэтажные домики окраины Омска. Пролетали мимо паровоз, вагоны, пути, сплетаясь и расплетаясь. Все засобирались, засуетились.

– Как я унесу ребенка, узел с пеленками и чемодан? – растерянно говорила Валя. – Хорошо, если муж встретит. Свекор обещал дать телеграмму.

– Давайте я вам помогу, у меня только одна корзина.

– Спасибо, – благодарно посмотрела Валя.

За четыре месяца Валя так и не получила ни одной строчки от мужа, ни копейки денег. Теперь, сдав вещи в камеру хранения, она шла с ребенком и узлом пеленок, висящем на локте, не зная о Сергее ничего. Второй месяц шла война. «Может быть он на фронте? Комната занята другими жильцами, и ей негде будет переночевать? У нее сейчас нет денег даже чемодан выкупить в камере хранения. Свекру осталась должна за билет. Занял старик, Валя обещала прислать».

Полная неизвестность. Волнуясь, она спешила с вокзала домой и вдруг увидела Сергея, заспанного, опухшего с перепоя. Сначала она обрадовалась, но тут же мутным потоком со дна души поднялась вся горечь пережитых четырех месяцев, все обиды и унижения из-за денег, попреки свекрови, тревожные ночи в неизвестности. Болью исказилось лицо, обидно дрогнули губы.

– Что же ты не писал? – встретила она его с упреком. – Война, я ничего не знаю о тебе. Жив ли ты? Где ты? Что только не передумала, извелась вся. Разве так можно?

– Ну, здравствуй, сначала, – обнял ее за плечи. – Прости, проспал тебя встретить. Выпили вчера с другом, провожали холостяцкую жизнь.

– Правда что холостяцкую! – повторила Валя с горечью. – Мой чемодан в камере хранения, у тебя есть с собой деньги?

– Найдется мелочишка! – он пошарил в кармане, вытащил две монеты. – Хватит.

В комнате беспорядок: всё разбросано, стол завален грязной посудой, пустыми винными бутылками, окурками, обрывками газеты, корками хлеба. У стола, заискивающе улыбаясь, стоял неопрятный парень, лет двадцати шести.

– Вот что, – сорвалась Валя на него, – чтоб духу твоего здесь не было! Слышишь? – парень оторопело открыл рот.

– Валя, – властно взял ее руку Сергей, – это мой друг!

– Вон, я кому сказала, вон! – закричала она.

Парень, осторожно обойдя ее, кинулся к двери.

– Можно было вести себя приличнее, – холодно возмутился Сергей.

Валя, повесив руки, безвольно опустилась на диван и заплакала.

– Из-за него ты мне не прислал ни копейки: пьянствовали! А меня сто двадцать дней попрекали хлебом, кусок застревал в горле, четыре месяца я писала каждый день и не получила в ответ ни слова!

Заревел Мишутка, она взяла его дрожащими руками и дала пустую грудь. Сергей посмотрел на нее. «Правда, похудела, словно прозрачной стала, – и тут же подумал, – не вижу трагедии, жила в семье, с голоду не умерла. Терпеть не могу истерик. Человек с высшим образованием, кричит, как на базаре! – поморщился – Типичные дамские неприятности. «Ах, не так посмотрели, ах, не так сказали!» И вот – сто двадцать дней страданий! Почему женщины, порой, не глупее мужчин, не умеют отличать мелочи от вопросов серьезных? Не хватало, чтоб я, как бездельница-курсистка, писал ей каждый день письма!» – Так сердито думал Сергей, но на упреки не отвечал, молчал. Возражать – только масла в огонь подливать. Оправдываться? Он ни в чем не считал себя виновным. Самое разумное – дать выговориться, облегчить себя, а после этого она сама успокоится. Спорить, ссориться с женой Сергей считал ниже своего достоинства. «Ссора с женой унижает мужчину, – говорил он, – Выслушай ее и сделай по-своему. Мужик, если что ему не понравилось, тут же выложит, а женщина думает, копит, раздувает муху до слона, а потом: «Ах, какая она несчастная!» Сергей помнил добрые складки лица матери, ее ласковые глаза и руки, не верил, чтоб она могла кого-то обидеть. То, что говорила Валя, ему было неприятно. Про себя решил: надо завтра найти время, написать матери письмо, поблагодарить ее за гостеприимство и попросить прощения за жену. Мать, конечно, волнуется, идет война. Надо написать, обязательно успокоить ее.

– Хотя бы сына пожалел, – услышал он, оторвавшись от своих дум, – тоже голодает. Вторые сутки у меня крошки во рту не было. Откуда взяться молоку? – говорила, всхлипывая, Валя.

– И у меня больше ни гроша, – сдвинул он брови. – Но это не вопрос, как-нибудь выкрутимся!

Валя с упреком, полными слез глазами посмотрела на него. Щеки ее горели от волнения.

– Что же ты все-таки не писал?

– Знаешь, я не люблю писать письма. А ты тоже хороша, приехала и начала со скандала! – сердито вытянул губы трубочкой. – Это не делает тебе чести! Можно было поговорить спокойно.

«Конечно, нужно говорить спокойно, – подумала Валя. – Но столько накопилось горечи на душе, что не удержалась. Ничего, зарубцуется, всё еще можно исправить. Главное: он дома, есть крыша над головой. Всё могло бы быть гораздо хуже. – Валя лихорадочно искала выход из создавшегося положения. – Что-то надо продать, чтобы дожить до зарплаты, – она увидела на окне никелированный самовар, подарок бабушки в день рождения. – Вот продадим самовар, зачем он нам? Всё равно мы не пользуемся, кипятим чайник на электроплитке. А потом разбогатеем, понадобится – купим», – обрадовалась она.

Из скупочной, получив деньги за самовар, сразу пошли в заводскую столовую. У Вали закружилась голова от запаха пищи. Она схватилась за руку мужа, постояла, пока прошла дурнота. Сергей посмотрел на побледневшую жену, ему стало жаль ее. Она глядела на столы жадными глазами, ей всего хотелось. Валя съела щи, пшенную кашу, лапшевник, желудку больно, тяжело от обилия съеденного, а есть еще хотелось.

– Хватит, – она решительно встала из-за стола, – а где сумочка, никто, вроде, к столу не подходил, а сумочка исчезла.

Глава 8

Валя с Сергеем жили в общежитии для семейных: длинный широкий коридор, по четыре комнаты с обеих сторон. В первой от входа находился Василий Васильевич Мохов, известный на заводе мастер – золотые руки. Жена его Анна Ивановна, интеллигентная брюнетка, всегда опрятно одетая и причесанная, в вышитом переднике, когда началась война, пошла работать в кузнечный цех. Руки ее потрескались, покрылись цыпками. Придя с работы, усталая, она через силу делала им горячие ванны, мазала каким-то кремом, но ничего не помогало, они становились с каждым днем все краснее. Она молча стойко переносила зуд и боль.

Во второй комнате раньше жила молодая пара. Оба уехали на фронт. Теперь жила семья с двумя детьми, эвакуированные из Ленинграда. В последней комнате этого ряда, около общего умывальника, жила Валя. На другой стороне одну комнату занимал дядя Яша, приехавший с Ворошиловградским заводом, седой, большой физической силы человек с широкой спиной. Ходил медленно, переваливаясь, как медведь на задних лапах. Вечно небритый, словно покрытый темной кудрявой шерстью. Жена его, тетя Феня, громоздкая женщина, не брезговала взять, что плохо лежит. Как-то Валю в коридоре встретила возмущенная Анна Ивановна:

– Какое безобразие, пока я ходила за солью в комнату, тетя Феня успела вытащить мясо из кастрюли.

– Хиба ж оно там було? – кораблем выплыла из кухни тетя Феня и скрылась в своей комнате.

– Как же не було? Бульон-то мясной, – говорила с досадой Анна Ивановна ей вслед. – Ничего в кухне на минуту нельзя оставить! Ну что с ней делать?

– Темную ей устроить, – смеялась Валя.

– Не умею драться, – безнадежно махнула она рукой.

Рядом с тетей Феней жил спекулянт водкой Кузьма со своей семьей. Он недолго был в армии, вернулся, разыгрывая припадки. Валя удивилась: «Как врачи не разобрались в этом спекулянте? Некогда, видно, было. Проще комиссовать. Один среди сотен тысяч – не велика потеря. А дрыгаясь в припадке, он озадачивал солдат. Те искренне верили: «Больной, а вдруг призвали в армию». Кузьма хитрый, пронырливый, отчаянный пьяница, нигде не работал, пропадая целыми днями на рынке. Где-то доставал спирт, разводил его дистиллированной водой, заливал горлышко бутылки сургучом, ставил самодельную печать. Продавал свою продукцию, принося домой кучу помятых денежных бумажек. Жена его, Лена, худая, жилистая, с лисьей мордочкой, матершинница. Скупала за бесценок дорогие платья, шторы, макинтоши, туфли. Гардероб ее ломился от этого богатства, а ей все было мало. Иногда пьяный Кузьма приходил без копейки. Лена хватала топор и отчаянно визжала: «Спасите! Убивает!» Сама бросалась на него, и начиналась драка. В комнате тесно, вываливались в коридор.

«Лена! – выходила из своей комнаты Валя. – У меня ребенок спит, напугаете!» Они на цыпочках шли на лестницу и продолжали драться в подъезде. Десятилетний молчаливый сынишка Кузьмы, опасаясь драки, когда стол, стулья переворачивались вверх ногами, сразу после школы забирался под кровать и, лежа на животе, делал там уроки. Туда же забиралась двухлетняя сестренка.

Валя ненавидела Кузьму. «Вот сволочь, – думала она, – люди умирают на фронте, защищая родину, а этот здесь наживается. Большая семья не без урода. И все-таки досадно, что есть такие люди».

Остальные комнаты занимали эвакуированные со Сталинградским тракторным заводом рабочие, которые дома почти не бывали, днюя и ночуя на заводе.

Глава 9

Август на исходе. По утрам траву припудривает инеем. Светит холодное солнце. Всё напоминает об осени: и поседевшие до желтизны пряди берез и тополей, и сухой мертвый лист, сметаемый ветром в кучи, перемешанный с мусором и клочками грязной мятой бумаги.

Наши войска отступали под железным натиском всей Европы, и лица людей были скучными, серыми от горя. Даже детей не видно на улицах.

Валя с сыном на руках поднялась по скользким деревянным, крашенным в желтую краску ступеням и вошла в коридор яслей.

– Как мне пройти к заведующей? – Спросила она проходившую мимо пышущую здоровьем молодую женщину в белом халате.

– Вон, первая дверь направо.

Заведующая, среднего роста, с короткой стриженной гладкой темной головой, усталым лицом, подняла на нее огромные черные глаза.

– Через несколько дней начало учебного года, а ребенка не с кем оставить, пожалуйста, выручите, примите его, – жалобно улыбаясь, умоляла Валя.

Та молча встала из-за стола, коротко бросила: «Пойдемте!»

Вышли в коридор. Она толкнула дверь рядом. Пахнуло теплым душным воздухом мокрых пеленок, запахом детских тел. Как в птичьей стае, висел разноголосый крик детей. Кроватки плотно, одна к другой, стояли рядами. В каждой лежало по два ребенка головами в разные стороны.

– По третьему я не могу положить!

– Неужели везде так? – испугалась Валя.

– Не знаю.

Валя посетила несколько яслей, везде переполнено. Исходила полгорода, устала, еле плелась. Еще не выспалась: молока в груди не было, сын голодный сам не спал всю ночь и ей не давал. «Надо в первую очередь позаботиться, чем кормить сына. Придется брать академический отпуск», – думала грустно.

Вспомнилась весна тридцать восьмого года. Сергей работал над дипломом, и Валя не видела его месяца полтора, терпеливо ждала, понимая, что у него сейчас решалась судьба пяти лет учебы, и ему не до встреч с нею.

В перерыве между лекциями она стояла в коридоре анатомического корпуса, окруженная девчатами, что-то рассказывала смешное, подошли еще трое.

– Слыхали, Сергей Воробьев женится, – сказала курносая Вера Коломийцева. В глазах непонятное Вале торжество. – Я вчера была у них на вечере, видела его с невестой, красивой, высокой блондинкой. Они весь вечер танцевали вместе. «Значит, дело не в дипломе» – вспыхнула Валя.

– Я тоже выхожу замуж!

– За кого? – спросило сразу несколько голосов.

Она деланно рассмеялась, откинув голову.

– За Андрея Бокова.

Андрей заканчивал политехнический институт. Девчата знали, что он сватался зимой. Валя отказала, и он перестал к ней ходить.

Прозвенел звонок. Река студенток в белых халатах вливалась в аудиторию. Валя настолько была взволнована случившимся, что не помнила, как вошла, как села. О чем говорит профессор? Слышала его голос, но смысл слов не доходил. «Не дам торжествовать таким, как Вера Коломийцева. Раньше, чем Сергей женится, выйду замуж. Этим докажу, что не хуже его, тоже кому-то нужна, кто-то любит и меня».

Вечером Валя шла к Андрею. Общежитие политехнического института рядом с «голубятней», между их дверьми темнела тропинка, протоптанная в глубоких сугробах. Март. Днем снег подтаивал, а вечером мороз схватывал его, образуя ноздреватый наст, жесткий, как стекло, звенящий под ногами. Долькой мандарина в синих чернилах небосвода плавала луна, и от ее яркого света казалось еще холоднее.

Валя никогда не была у него. Вошла в пустой коридор, постучала в первую дверь, чтобы спросить, в какой комнате живет Андрей.

– Войдите! – услышала знакомый голос.

Валя растерялась: в комнате, при ярком свете лампочки склонился над чертежами Андрей в белой рубашке с засученными рукавами. Он удивленно выпрямился, снял со спинки стула пиджак, одел его, заметно волнуясь.

– Проходи, – подвинул стул.

– Я согласна, – выпалила Валя у порога.

– С чем?

– Выйти за тебя замуж. В эту субботу сыграем свадьбу.

– Что случилось? – спросил он, снимая с нее пальто.

– Ничего, я много думала и вот надумала, – нервничая, неловко взяла лезвие бритвы со стола и порезала палец. Капелька крови упала на чертеж.

– Ты порезалась? – испугался Андрей.

– А-а, пустяки! – струйка крови сбегала по ладони.

– Пойдем, помоем, – толкнул дверь в умывальную, взял бережно ее руку, подставил под холодную струю воды. Она видела, как дрожат его руки.

Андрей старше на шесть лет, а казался ей стариком. Из крестьянской семьи, долог и труден был его путь к учебе. Но он трудолюбив, упрям, и вот теперь – рабфак, институт позади. Осталась только защита диплома.

Мать его постоянно болела, рано овдовела. Бедная хата, коровенка, большой налог на молоко. Помощи ждать от нее не приходилось. Сколько он вытаскал мешков на своих плечах, разгружая вагоны! Разве сосчитаешь? Наверное, не одну тысячу! Обеспечивал себя, помогал сестре, которая здесь же, в Томске, училась на третьем курсе медицинского института. Был бережлив (деньги давались с трудом). Скопил немного на сберкнижке: пригодятся на первое время, когда приедет на работу.

Молодым специалистам сразу давали комнату. Что-то надо будет купить: койку, постель.

Познакомились с Валей на вечере, в клубе. Она понравилась Андрею. Пригласил в театр. В перерыве купил ей сто грамм шоколадных конфет, а себе карамели подешевле. Это не укрылось от нее. «Скупой», – улыбаясь, подумала она. Валя не любила скупых и хозяйственных.

Сейчас взволнованный Андрей суетился около нее: вытер полотенцем руку, запачкав его кровью. Открыл гардероб, достал глаженный носовой платок, завязал палец. Потом они долго стояли у дверей общежития, Андрею не хотелось отпускать ее.

Валя пришла домой, упала ничком на кровать и навзрыд заплакала. «Что я делаю! Что делаю? – думала в отчаянии. – Как буду жить с ним, я же не люблю его!» Вспомнила косматые, нависшие над глазами брови, толстые мокрые губы.

– Не люблю, не могу! – повторяла, плача.

Девчата сидели за столом, ужинали.

– Не любишь, так зачем замуж идешь? – хмурилась Люся.

– Хотела назло Сергею.

Свидетели ее долгих тоскливых ожиданий, сейчас они понимали и жалели ее.

Все пять вечеров Валя приходила от жениха и ревом ревела.

Провожая, сегодня он хотел ее поцеловать.

– Нет-нет, – с отвращением отталкивала Валя, – потом, всё потом!

– Ты знаешь, – говорил Андрей смущенно, – если б ребята знали, что завтра у меня свадьба, а я еще ни разу тебя не поцеловал, меня бы засмеяли.

Он снял все деньги с книжки, отдал коменданту общежития, которая организовала студентов, готовилась к свадьбе.

Валя лежала и плакала. Девчата молча сопереживали ей.

– А что, если бы к тебе пришел Сергей, – нарушила молчание Люся, – ты не пошла бы за Андрея?

– Если бы пришел, конечно, нет! Но он сам женится, зачем же придет? – сквозь слезы, хлюпая носом, говорила Валя. – Его видели на вечере с невестой. Говорят, красивая блондинка!

– Может, наврали? – осторожно заметила Оля, круглолицая толстушка. – Он сегодня приходил к тебе с другом. Мы сказали, что ты ушла к жениху и завтра у тебя свадьба.

Валя от неожиданности селя в кровать.

– Девочки, правда? – недоверчиво спросила она.

– Правда, правда! – встрепенулись девчата.

– Что же делать? Уже подготовка к свадьбе идет полным ходом, гости приглашены, – потерянно смотрела на них Валя.

– О чем ты говоришь? Свадьба! Свадьба! Как ты жить с ним будешь? Вот так реветь всю жизнь? Ты что, белены объелась? – горячо наступала румяная Оленька.

– А Сергей что ответил, когда вы ему сказали про жениха?

– Ничего, молчал. Его друг позвал: «Ну, пошли, мы, кажется, опаздываем».

– Знаешь, когда они спускались по лестнице, девчата вылили им на головы помои! – смеялась сероглазая Люся.

– Зачем? – испугалась Валя.

– Со зла на Сергея, тебя жалко. Кто-то яйца не пожалел, жаль, промахнулся! А когда уже на крыльцо вышли, мы залепили из окна мокрой хлебной коркой, да попали в друга! – хохотала Оленька.

– Не надо, что вы! Разве так можно? Ой, девочки, что же мне делать? Нехорошо-то как получилось!

И все-таки успокоенная, первый раз за эту неделю она крепко уснула и проспала. Проснулась от того, что Люся теребила ее.

– Вставай, вставай! Жених пришел! – Валя испуганно села на кровати. Она слышала, как Андрей говорил девчатам в проходной комнате:

– Приглашаю вас сегодня вечером на свадьбу! – там поднялся шум, восклицания, поздравления.

– Прячься скорее! – тащила ее в угол Оленька, где под простыней, вместо гардероба, висели у них платья.

В дверь постучали. Люся распахнула окно, обе девчонки упорно смотрели на крышу, боясь обернуться (из-под простыни торчали босые Валины ноги).

– Здравствуйте, девочки! А где Валя? – смотрел Андрей на неубранную, еще теплую постель.

– Куда-то вышла, сейчас придет, – говорила Люся, напряженно глядя в окно. Он подошел сзади, тоже посмотрел, ничего не увидел на пустой крыше.

– Ты, Андрей, подожди ее во дворе, нам переодеться надо.

– Хорошо, поторопите ее, уже пора в ЗАГС, – он посмотрел на часы и вышел.

– Скорее, скорее, – вытаскивали девчата Валю из угла. Натягивали платье, чулки, она только успевала подставлять руки и ноги.

– Оля, задержи его во дворе, а мы через парадное убежим! – суетилась Люся.

Весело смеясь, летели по улице Ленина, сами еще не зная, куда, лишь бы подальше от жениха, и нос к носу встретились с Сергеем. Петр расставил руки и поймал их.

– Куда так весело спешите?

– Ой! От жениха убегаем! – выпалила запыхавшаяся Люся.

– Тогда давайте к нам в общежитие, надежно укроем!

Валя стояла, опустив голову, всё еще сердитая на Сергея.

– Нет, мы пойдем, – хотела она обойти Петра, загородившего ей дорогу.

– Девочки, мы вас чаем напоим с шоколадными конфетами, мы вчера стипендию получили, – говорил Петр. Валя отрицательно качала головой. Она хотела, чтобы ее пригласил Сергей, а он молчал. Ребята симпатизировали Вале. Продолжали уговаривать. Им хотелось примирить ее с Сергеем.

– Зачем навязываться? Не хочет, не надо! – холодно сказал Сергей.

– Пойдемте, – неожиданно согласилась Валя.

В тот день они примирились с Сергеем. Вечером, провожая ее до общежития, Сергей говорил:

– С чего ты взяла, что я собираюсь жениться? Через неделю защита диплома. Не до того мне. Как всегда дня не хватает.

– Мне так сказали.

– Неправду сказали.

– Но ты танцевал на вечере с блондинкой?

– Танцевал, устал страшно, до отупения. Решил размяться. Пришел уже к концу вечера.

– А блондинка?

– Далась она тебе. Танцевал с ней! В тот вечер только познакомились, больше ее не видел.

– Она тебе нравится?

– Нравится, красивая девушка.

Валя, расстроенная, надула губы, опустив голову. Он посмотрел искоса, рассмеялся.

– Разве мало красивых девушек? На каждой не женишься. Кроме красоты, что-то еще нужно. Разность зарядов что-ли, чтоб притягивало друг друга, – он снисходительно обнял ее за плечи, заглянул в глаза.

– Вот между нами есть же какая-то божья искра? А? Есть?

Валя подняла голову, облегченно вздохнула, улыбнулась. Он, глядя перед собой, задумчиво сказал:

– Может быть, ты напрасно сегодня убежала от жениха, имей ввиду: я на тебе жениться не собираюсь.

Она обиженно ответила:

– Не беспокойся, в девках не останусь, не засижусь!

– Ну, смотри, я предупредил, чтоб напрасно не рассчитывала, – остановился, повернулся к ней. Она поднялась на цыпочки, потянулась к его губам. «Никуда ты не денешься» – самоуверенно подумала она.

Андрей, ожидавший Валю, стоял в тени дома, видел их. «Другой люб, вишь, как тянется. А от меня шарахнулась вчера. Ведь знал, что с Сергеем встречается, в первый вечер, когда пришла ко мне, подумал, что, видно, повздорила с ним, серьезно повздорила. И рад был, так рад, что в жизни такой радости не помню! Только б Валечка со мной была! Уж как бы я ее берег, нежил! Шибко люба она мне! И сейчас нет у меня к ней сердца: девочка еще, какой с нее спрос». Лихотило, так лихотило внутри, будто свинцом налился. Повернулся и потащил тяжелые ноги прочь от них.

Андрей с утра не приходил в общежитие: стыдно и тяжело было. Скитался по городу, боясь встретить кого-нибудь из своих. Ребята справили свадьбу, не дождавшись жениха с невестой. Куда девать вино и закуску? Все проголодались, поняли: что-то не сработало, не пропадать же добру даром. Неловко закусили и разошлись.

Андрей пришел поздно, когда в общежитии погасли огни. Не зажигая свет, лег. Положил руки под голову, уставив взгляд в потолок. «Оно, может, и к лучшему, – думал он. – Видно, спохватилась: лучше сразу, до свадьбы порвать. Хуже, если б после к нему бегала. Себе жизнь искалечила, маялась бы, да и мне не сладко было бы глядеть на нее. Никто мне не был еще так люб, да, видно, уж больше и не будет. Не надо никого, не хочу. Если уж она могла так пошутковать, как стеклышко чистая, лучше нее я не знаю, то какой спрос с других. Никому больше не поверю. Людей совестно. Как утром смотреть на них буду? Любопытствовать начнут, хуже острого ножа их любопытство. Уйти, куда глаза глядят. А что толку? От себя не уйдешь, не денешься. Диплом кончать надо, – подумал как-то безразлично. – Жить надо. Конечно, какая жизнь без Валечки? А всё же жизнь». Затосковал вдруг по своей деревне: по теплому запаху спелой ржи, по вечерней толкотне ревущего, вернувшегося с пастьбы стада, крика и смеха молодых баб, по звону колючих струй парного молока о ведро, мила стала побудка заливистого петуха на ранней зябкой зорьке. Будто душой отдохнул. Потянуло домой. Пролежал всю ночь, не сомкнув глаз. Лезли, лезли, крутились думы, пережевывал одно и то же, страшась утра, страшась расспросов.

Но утром никто ни о чем не спрашивал. Все трудились над дипломами, как будто ничего не случилось. Только комендант, пожилая, сердечная женщина, мыла посуду и вздыхала украдкой.

Валя боялась встретить Андрея и, все-таки, где-то через месяц, неожиданно столкнулась с ним на улице. Метнулась к воротам какого-то дома, но они оказались закрытыми. Она прижалась к ним спиной, с ужасом глядя на Андрея.

– Стыдно? – спросил он искаженными от душевной боли губами.

– Стыдно, – призналась Валя и опустила голову.

– Разве такими вещами шутят? – грустно сказал он. Постоял, посмотрел на нее печально, повернулся и, как-то смявшись весь, медленно ушел.

Валя чувствовала себя виноватой. Искренне жалела его.

Сейчас она ужаснулась этой истории. «Глупая девчонка, бить тебя некому, – выругала себя. – Сколько мне тогда было? Восемнадцать лет? Не маленькая, а ума еще не накопила», – подумала она, стыдясь своего поступка.

Измученная брела с ребенком по пыльным улицам. Наконец, нашла хозяйку, которая держала корову. Договорились: Валя каждый месяц будет отдавать ей свою хлебную карточку, взамен получать ежедневно пол-литра молока для ребенка. В этот же вечер детскую хлебную карточку обменяла на килограмм манки и два килограмма овсянки. Главная забота – накормить сына – была решена. Зато Валя осталась без хлеба.

Сергей почти не бывал дома: жил, спал и питался на заводе. Там сдавал свои карточки и по ним получал трехразовое питание в столовой. Один раз в неделю приходил домой помыться, сменить белье и отоспаться. Главное – отоспаться, так как работали по семнадцать часов в сутки с трехчасовым перерывом на питание. На сон приходилось четыре часа. В цехе стояли койки, на которых спали по очереди.

«Хорошо, что Сергей весной посадил картошку. Надо завтра сходить за ней. Есть что-то надо, – думала Валя, возвращаясь домой, прижимая пакеты с крупой к груди, боясь просыпать. – Далеко только картофельное поле, под Черемушками. Это двадцать пять километров от города. Надо взять веревки, мешок, привязать его как рюкзак за спину. Сварить сыну картошки на день, взять водички!»

Пока варилась каша для Мишутки, прибирая книги на тумбочке, нашла несколько нераспечатанных своих писем. Обидно вспухли губы. «Даже и не читал!» – подумала она. Под письмами лежала открытка отца.

«Сергей Федорович, – читала она. – Шлю вам свой сердечный привет, желаю всего самого наилучшего, не знаю, почему вы не пишете писем, в чем дело? Ничего не пойму. Сегодня поехал бить немцев-гитлеровцев. Передай привет Вале. Дуся выехала днем раньше туда же. Привет вашим родителям. Мария обеспечена. Еще раз привет. Обнимаю, уважающий вас Ильин. 30 июня 1941 года».

«Значит, отец и мачеха на фронте, – Валя заплакала: жаль отца, страшно за него. Перед ней встало его уставшее лицо, с запавшими глубокими глазами, маленькими темными усиками. – И отдохнуть не успел: всё некогда было. Мечтал иметь свою библиотеку, уже шкаф купил. Как радовался первым томам Льва Толстого». Так и остались три книжки в пустом шкафу. «Почему ты так думаешь? Может быть, еще сбудется его мечта? Чего хоронишь его?» – возмутилась она своим мыслям. Но какое-то другое, более верное чувство говорило, что отца она больше не увидит. Это и вызвало ее безысходные рыдания. Мишутка смотрел на нее испуганными глазами и вдруг заревел, словно понял горе матери. Валя взяла сына на руки и успокаивала: «Ничего, не реви, маленький. Видишь, всё уже, всё, мама не плачет», – а слезы неудержимым потоком лились по щекам.

Глава 10

Последние дни бабьего лета. Утро выдалось ясное, с бодрящей свежестью. Сквозил полевой ветерок, дышалось глубоко, легко. Валю радовал запах земли, чуть горьковатый от полыни, серебрившейся по краям дороги, игравшей серыми горошинками на ветру, и этот простор, вливающийся в легкие. «Откуда эта радость? Эта легкость? – думала Валя. – По земле соскучилась? Вроде житель городской, а, видно, живет в нас тяга к земле первозданной. Разве мало земли в городе: во дворе, на улицах? Там другая земля: забитая, затоптанная – мертвая! И трава-то на ней не растет, и червь не ползет, и на землю-то не похожа, скорее, на золу. Вот она! Матерь человеческая!»

Огромное, засаженное картофелем поле раскинулось перед ней, насколько хватало глаз. Ботва пожелтела, облезла, полегла. Кучки земли под ней потрескались, набухли ядрами урожая. Кругом ни души, и это делало просторы еще шире, раздольней, покойней. Голубое небо кое-где вскипало белой пеной облаков, светилось радостно и беззаботно, и не было ему дела до горя людского, до войны.

Валя сняла туфли (надо беречь, других не было), с наслаждением погружала узкие маленькие босые ступни в мелкую, как пудра, прохладную дорожную пыль. Шла бодро, легко, и, казалось, мигом одолеет эти двадцать пять километров. И сынишка вертел головенкой, широко раскрывая удивленные глаза.

– Что, впервые видишь красоту такую? – улыбаясь, разговаривала с ним Валя, – тебе еще впервой и это поле, и эта дорога. Знакомься с миром, смотри, он прекрасен!

Чем дальше шла Валя, тем дорога впереди казалась длиннее, тем тяжелее малыш. Мишутка подрос. Рука устала, затекла, он всё время сползал. Она подбрасывала его кверху, сажала поудобнее, поддерживала рукой за спину. «Еще долго шагать, – уже с грустью думала она, – наш участок под самыми Черемушками». Хотелось есть и пить. Солнце высоко поднялось в белесом скучном небе. Она расстелила мешок около дороги, села на него, вытянув усталые ноги. Посадила Мишутку на колени. Достала бутылочку с овсяной кашей. Сын обхватил ее ручонками и, причмокивая, посвистывая, сосал. «Отдохну немного, – думала, и тут же новая мысль: – нельзя долго сидеть, надо успеть засветло вернуться домой».

Сытый ребенок уснул, стал еще тяжелее. «Сергей с виду только сердитый, а на самом деле добрый, – думала она, – но уж очень компанейский. Быстро сходится с людьми и всегда готов отдать им последнюю рубаху. Его любят за это».

Бесхитростный и доверчивый – легко поддается влиянию других. Вот завел друга и забыл про жену с ребенком, живущих у матери. Конечно, он не думал, что ей там плохо. Зачем на него сердиться? Думал, в семье сыта будет. «Эх, Сережа, Сережа!» Вчера ночью он разбудил ее:

– Смотри, что я принес. На профсоюзной конференции был буфет, и вот давали по двести грамм хлеба без карточек, – он развернул газету, где лежал небольшой кусочек землистого клейкого хлеба. От запаха его у Вали свело скулы. Она отщипнула небольшую крошку и положила в рот. Обильно поливая слюной, жевала, смакуя, наслаждаясь жидкой кисловатой кашицей. В комнате холодно, еще не топила. Натянула одеяло на голову, сон морил. Закрыла слипающиеся сном глаза. Так и уснула с хлебом в руке. Как Сергей разжал ее пальцы и положил его на стол, Валя не слышала. Утром ее рано разбудил плач сына. Сергея уже не было – ушел на завод.

Она поправила сползающего ребенка, подняла повыше на плечо. Продолжала думать: «Как не вовремя родился сынишка. Война, все работают, воюют, а она оказалась из-за него за бортом, в стороне от всех дел. Куда его маленького девать? Перед отъездом заикнулась свекрови, но та строго ответила: «На меня не рассчитывай! Я своих детей растила сама, не подкидывала их в чужое гнездо, как кукушка, на чужую шею, и тебе советую самой выхаживать. Раньше надо было думать!»

Надеялась на ясли – не получилось, с институтом тоже отсрочка. Что делать? Ничего не поделаешь. «Он тоже ни в чем не виноват, ее маленький. Вот спит себе на плече, даже слюнку пустил, румяную щечку отлежал. Неудобно, наверное, не в кроватке, спит сидя, тоже терпит трудности», – думала она с нежностью.

Усталая, еле дошла до участка. Сын проснулся, таращил глаза. Посадила его на мешок. Опустилась на землю, поглаживая затекшие руки. Опрокинулась на спину, раскинув ноги, облегченно опустила веки. «Как хорошо, вот так бы уснуть… Нельзя, надо вставать!»

Расплавленное большое солнце текло в зените. «Ишь, как светит на прощание, но уже не греет», – зябко поежилась. Сын морщился, шевеля грязными губенками, грязь стекала по подбородку. В руке держал обмусоленный комок земли.

– Глупенький, разве ее едят? Несмышленыш, все тянешь в рот, – говорила Валя нежно, вытирая рот и руки сына пеленкой.

Нашла в борозде спрятанную Сергеем лопату и тут вспомнила, что спички она все-таки забыла. «Сейчас можно было бы собрать сухой травы, ботвы и испечь картошки». Есть очень хотелось. Кроме вчерашнего кусочка хлеба, ничего не ела. Обтерла мешком длинную розовую картофелину и жадно вонзила зубы в нее. Картошка сочная, белая, похрустывала на зубах. Валя съела три штуки, почему-то затошнило, но сил прибавилось. Накопала полмешка, привязала к углам веревку петлями с обеих сторон, подняла на спину. «Не дойду обратно, – испугалась этой мысли. – Надо дойти. Надо! Обязательно дойду».

Тяжелый мешок тянул, лямки впились в плечи. Она подоткнула под веревки пеленки, боль стала меньше. Словно не картошка лежала в мешке, а пудовые булыжники. От усталости и голода пошатывало, дрожали ноги. Вспомнила: давно читала чей-то рассказ, боксер не мог победить, потому, что не хватало сил, вот если бы он съел кусок мяса… Вот и у нее нет сил, было бы легче дойти, если б съела кусок мяса, да что там мяса, кусочек хлеба. Какой вкусный был хлеб утром. Валя голодно глотнула слюну. А до войны продавали в магазинах пирожные… Странно, ей не хочется этих воздушных, с белыми башенками крема пирожных. Хочется кусочек кисловатого черного хлеба. Валя опять голодно глотнула. Кусочек хлеба, даже от мысли о нем вроде прибавилось сил. Интересно, она не мечтает о вкусных пирогах и кулебяках, о пельменях, хочется только кусочек хлеба, слышит его запах, и вкуснее его сейчас, кажется, ничего нет на свете. Но, как говорит Сергей: «Это не вопрос». У нее есть полмешка картошки, сварит ее и горячую, белую, сахаристую, будет есть, обжигаясь. У Вали от голода и этих мыслей больно сжимало желудок.

Шаг за шагом медленно уходила дорога. Напрягая волю, упорно шла, согнувшись под тяжестью ноши, почти касаясь головы ребенка. Шла, преодолевая дурноту, шла, отупев, онемевшими, разбитыми в кровь маленькими ступнями. Разметавшиеся от ветра волосы липли к потному лбу, щекам, лезли в глаза, мешая идти. «Надо дойти, надо, – упрямо шептала сухими губам, – Надо, надо!» – стучало в висках.

Всё чаще становилась на одно колено, снимала петлю с плеча, валилась вместе с мешком, инстинктивно оберегая сына. Лежала, тяжело дыша, с закрытыми глазами. Сынишка ползал по ее животу, больно упираясь коленками, держась ручонками за ворот платья.

– Сейчас, подожди, немного отдохну, – вполголоса говорила она ему. «Сережа даже и не знает, как мне сейчас трудно. Приедет в конце недели, а есть что-то надо. Не представляла, что будет так трудно». Пошла сама, расспросив у соседей: где их участок, и сразу нашла столбик с дощечкой «Воробьев С.». «Ничего, вон уже видны дома города. Теперь дойдем!»

Около крайних домов остановилась покормить сына. Села, изнемогая, на край канавы и опустила гудевшие, горевшие огнем ступни в грязную холодную воду, почувствовала наслаждение: ноги охлаждаясь, отдыхали.

Вечерело. В синих сумерках застыла тишина. Спали темные, безлюдные окна домов, слепо поблескивая стеклами. Словно город также устал, как она, и замер, отдыхая. Сквозь дремоту слышала, как сын где-то далеко с силой рвал сосок и плакал. Чуть не выронила его из ослабевших рук, вздрогнула, испугавшись, проснулась.

– Ну, что ж ты плачешь? Выпил целую бутылочку овсяной каши и опять проголодался? Не плачь! – уговаривала Валя. – Сейчас придем, наварим свежей картошки, – от этой мысли голодный желудок стал выворачиваться наизнанку. Перед глазами снова встала горячая, белая сахаристая картошка, от которой шел пар. Глотнула сухим ртом. Еле-еле встала, застонав, взвалила опять мешок на спину. Побрела, отупело ступая, шаг за шагом.

Было совсем темно, когда пришла домой. Удивилась: «Есть ли предел человеческим силам? Кто знает, на что способен человек? Что он может? Как она устала, когда пришла на участок. Казалось, нет сил подняться с земли, а хватило сил на обратный путь! Еще прошла двадцать пять километров голодная с ребенком, с картошкой за плечами. Килограммов тридцать, наверное, принесла. А как тяжелы были первые шаги на пути обратно. А потом отупело брела…»

Сварить столь желанную картошку уже не могла. Медленно-медленно, едва шевелясь, умылась, вымыла ноги и, не раздеваясь, легла рядом со спящим малышом. Уснула крепким сном без сновидений, словно провалилась в темную яму.

Глава 11

Осень стоит холодная. Мария накинула пальтишко на голову, спустилась по стылым скрипучим ступеням к почтовому ящику. Из газеты выпал тоненький конверт, подписанный чужим почерком. Зашлось, заколотилось сердце от предчувствия беды. Вернулась в дом, надорвала конверт, вынула небольшой листок: «Пропал без вести» – читала несколько раз последние слова об отце. «Что значит «Пропал без вести»? Как? – думала она, – у кого спросить? У Ириного отца?» Торопливо замотала голову старой шаленкой, сунула ноги в валенки, на ходу застегнула пальто. Побежала к Ире. Отец ее, высокий худой старик, с седыми усами и рыхлым большим носом, только что пришел с ночной смены. Не торопясь мыл руки, вытер полотенцем, опустил рукава рубашки, взял листок из рук Марии.

– Что стоишь у порога? Проходи, раздевайся, позавтракаешь с нами, чем богаты, – сказал он приветливо.

На столе дымилась картошка, стояла полная тарелка белой сочной квашеной капусты. Мария прошла, села на табуретку, не раздеваясь, не отрывая тревожных глаз от старика. Он долго читал, надев очки.

– Бывает, – сказал он раздумчиво, – может, в плен попал раненый, может, какая другая оказия. Ты не убивайся, нет его, значит, в мертвых. Пройдет время – объявится.

Как ни экономила Мария, картошка, накопанная осенью в садике, кончилась. Полученные в последний раз в этом году по аттестату деньги были на исходе. Мария тянула до зимних каникул.

Сразу после нового года пошла в военкомат. Мороз градусов сорок с ветром, и пощипывало щеки. Куржак склеивал ресницы. Навстречу торопливо шли закутанные в шали женщины, выбрасывая изо рта облачка пара. Утонули в снежных шапках крыши домишек. Скользкая дорога поблескивала длинными желтыми лентами льда, отполированными полозьями саней.

Во дворе военкомата людно: толпились парни в телогрейках, старых суконных полупальто, с мешками, подвязанными веревками за спиной, сновали военные в шинелях, полушубках. Стояла полуторка с зеленым фанерным ящиком в кузове.

В коридоре не протолкнешься, накурено так, что люди, казалось, плавали в дыму. Она не знала, к кому обратиться, решила идти к военкому.

– Вы по какому вопросу? – остановила ее машинистка, она же секретарь. Мария протянула листок, где было написано: «Пропал без вести».

– Я за аттестатом, – секретарь взяла листок и прошла за обшитую коричневым дерматином дверь. Мария ждала. Вышли, возбужденно разговаривая, несколько человек военных, другие зашли. Наконец, девушка выпорхнула из двери.

– Вам не положен аттестат! – и застукала на машинке. Мария окаменела.

– А как же теперь? – растерянно спросила она. Она осталась без всяких средств к существованию.

– Что, как же? Я вам русским языком сказала: вам не положен аттестат. Что вам не понятно? Ваш отец пропал без вести. Неизвестно, что с ним случилось. Может, добровольно сдался в плен!

– Что вы?! – испугалась и возмутилась Мария. – Он коммунист! – сердито повернулась и вышла. «Добровольно сдался. Трижды умрет, а не сдастся. Зачем так? Не знает человека, а оскорбляет». Она шла быстро, сжимая в варежке последние десять рублей и хлебную карточку. Нащупав бумажки, тоскливо подумала: «Что теперь делать? Как быть? Идти на завод работать? Учиться не придется. Вспомнила отца: «Учись, дочка, кончай десятилетку!» – просил он. Как она ему скажет, что бросила школу? И сама мечтала о техническом ВУЗе. «Деньги пока надо тратить только на хлеб. Если бы картошка или какая-нибудь крупа, ну, хотя бы овес, на худой конец. Ничего нет. В доме шаром покати». Она перебирала пальцами, считала, сколько осталось месяцев до окончания учебы: полгода надо дотянуть. Вспомнила сестру Валю. «Она ничем не поможет. Еще до войны сама кусок хлеба просила, когда ехала мимо Новосибирска на практику».

Пришла домой. Посмотрела вокруг. «Продать вещи? Кто их сейчас купит? Кому они нужны? Вернется отец, а она надеялась, что вернется, если в мертвых нет. Как она скажет, что всё распродала? Разве можно? Нет, надо всё сохранить». Открыла ящик комода, достала свои вещички: трусики, рубашку, чулки, платьишко, все сложила в узелок. Завтра воскресенье, надо идти в деревню, поменять на картошку.

За окном – синие чернила ранней январской ночи. В светлом от луны небе – дрожащие слезинки звезд. Мария отошла от окна. «Надо сходить к Ире, узнать, куда идти. Мать ее с соседкой на прошлой неделе ходили куда-то. Хорошо бы выменять немного муки на заваруху: ее угощали у Иры, очень вкусная» – мечтала она.

Снег похрустывал под валенками, черная тень спешила впереди нее, путаясь под ногами. Около Сухарного моста свернула налево, шла вдоль реки Ельцовки первой. Домишко Иры стоял на склоне обрывистого берега глубоко, почти у самой воды. Его часто весной заливало, в подполе всё лето стояла вода, и стены не успевали просохнуть. В доме всегда пахло сыростью, плесенью, которой были покрыты углы стен. Мария дернула на себя забухшую дверь, вошла в натопленную избу. Ирина, невестка с двумя детьми и мать сидели за столом, ели оладьи из свеклы.

– Садись с нами, дочка, – пригласила Дарья Степановна. Ниже среднего роста, она казалась квадратной от полноты. Небольшие карие глаза, короткий, обрубком, нос утонули в щеках. Несмотря на полноту, словно мешок с дымом, она легко передвигалась и успевала за день переделать массу дел. Дети, дом, хозяйство (а у них были куры, поросенок, огород) – всё было на ней. Дарья Степановна взяла со своей тарелки две темно-красных лепешки из свеклы и подала Марии. Ира сбросила со своей тарелки две штучки, мать, довольная, улыбнулась. «Видно, лишних нет», – подумала Мария.

От голода засосало под ложечкой. Она сегодня еще не ела. С наслаждением откусила сладкую мякоть. Не заметила, как проглотила, пожалела: «Надо было подольше пожевать, продлить удовольствие. Какие вкусные!» Есть захотелось еще больше, но тарелки у всех были пустые. Ребята нехотя вылезали из-за стола.

– Дарья Степановна, я посоветоваться пришла. Завтра хочу сходить в деревню, поменять кое-какие вещички, но не знаю, куда идти.

– Что ты, дочка, – всплеснула та короткими ручками, – в такой-то мороз?! Замерзнешь! Да куда ты пойдешь? Не страшно? А если метель заметет? А если кто обидит по дороге?

– Я пойду с ней, – сорвалась с места Ирка.

– Сиди ты, много от тебя толка!

– Всё равно не одна, веселее будет, – мать безнадежно махнула рукой, сердито глянула на дочь.

– Мы ходили с соседкой на прошлой неделе в Ельню – бедное село, у самих есть нечего. Вот если в Бердск податься? Далеко. На Барышево можно пойти, хотя там тоже беднота. Но тем хорошо, что до самой деревни столбы телеграфные стоят, а около них дорога. Не собьешься.

Ира надела валенки, сняла пальто с гвоздя.

– Куда ты собралась, на ночь глядя?

– С Марией пойду, – упрямилась дочь, – переночуем у нее, с утра пораньше пошагаем.

– Вот горюшко мое, замерзнешь ведь, – досадовала Дарья Степановна.

– Вдвоем идти теплее, не замерзну!

Мать полезла на печку, достала шерстяные носки, бросила их в ноги дочери.

– На, надень, валенки старые, поморозишь ноги. Шаль мою возьми, неслух, – сердилась она для виду, а душой радовалась: «Дочка доброй растет, отзывчивой к чужому горю».

Глава 12

Похолодало. За окном редкими легкими белыми мотыльками медленно кружились снежинки, то, словно танцуя, опускались, то делали стремительный прыжок под дуновением ветерка, неслись куда-то и, обессилев, падали на землю, устилая ее светящимся белизной, легким пушистым покрывалом. Окно у Вали в комнате выходило на улицу. Напротив – большое серое здание школы. Сейчас там госпиталь. Валя стояла у окна, смотрела, как заводские девчата, комсомолия, гуськом, опережая друг друга, носили с вокзала закутанных в одеяла раненых солдат. Девчонкам тяжело, они идут, приседая, натужно выгнув спины, выставив головы вперед.

«Видно, санитарный поезд прибыл, – подумала Валя, – люди жилы вытягивают, а я сижу тут, обнявшись с ребенком. А еще, как на грех, единственные туфли в поле оставила, выйти не в чем. Сняла, боялась испортить землей. Босиком по холодной земле бегала, онемели ноги, вроде и не замечала от радости: картошка хорошая уродилась. Двадцать мешков накопали. От радости, наверное, и про туфли забыла. Да еще Миша капризничал. Села в машину с ребенком, и только тогда, когда домой приехали, выпрыгнула из кабины на твердую землю босыми ногами, ахнула! Туфли в меже оставила! Что теперь делать? Туфли нигде не купишь. Хорошо, что картошку успели до холодов убрать».

Вот одна, небольшого росточка девчушка, запнулась, упала на колено, не выпуская ручек носилок, а встать не может. Валя метнулась от окна к двери, сунула ноги в резиновые ботики, на ходу надевая пальто и шаленку, побежала через заснеженный двор к воротам. Резина сразу застыла. Казалось, она бежит босиком по снегу.

Носилки, которые несла девчушка, уже двигались. Валя догнала их.

– Давайте я помогу, – сказала Валя, берясь за ручку. Девушка совсем юная, вскинула косматые рыжие ресницы, тихо, детским пухлым ртом прошептала:

– Спасибо, – и убрала свою руку.

Даже втроем нести тяжело: солдат большой, ноги замурованы от пояса до самых кончиков пальцев в белый каменный гипс. Лицо худое, бледно-серое, утонуло в шапке-ушанке. Он виновато смотрел на девчат провалившимися глазами в черных впадинах.

– Ничего, теперь не тяжело, всё будет хорошо, – ласково попыталась подбодрить его Валя.

Сняли с носилок, положили прямо на пол в коридоре госпиталя, в ряд с другими. Девчата бегом побежали на перрон. Эшелон стоял на первом пути.

Санитары усталые, в грязных, с пятнами крови и гноя халатах, поспешно выносили раненых, клали на носилки, оставляя на перроне. Разгружали сразу все вагоны. Дежурный по вокзалу бегал вдоль состава, торопил освободить путь. Но, как ни спешили, всех раненых перенесли в госпиталь только часа через два. Санитарный поезд давно ушел. Вслед промчалось несколько составов.

Довольная, усталая, не чувствуя ног от холода, Валя, скользя и спотыкаясь на стылых кочках, возвращалась домой. Еще на лестнице услышала крик сына. В щели под дверью видны его пальчики. Она осторожно, чтоб не ушибить сына, открыла дверь, подняла Мишутку, мокрого, холодного, охрипшего от крика. На лбу его вздулась синяя шишка. «Второпях не вынула из кроватки, и он, видно, спикировал» – подумала она.

– Что же тебе надо было? Что ты не сидел в кроватке? Глупый ты мой, – приговаривала она, прикладывая к синяку холодную алюминиевую ложку, но успокоилась только тогда, когда дала вечную утешительницу – грудь. Он сначала сосал, гундося с закрытым ртом, потом, задохнувшись, отпускал сосок и снова орал. Крупные слезы обиды сползали к ушкам.

– Всё, всё позади, – трясла, успокаивала его Валя.

Кто-то постучал в дверь.

– Войдите!

– Здравствуйте, – в дверях стояла жена главного инженера, высокая, тонкая, богато одетая, с большими темными глазами, похожими на глаза лани. Они, казалось, занимали все лицо, делая другие черты второстепенными.

– Мне соседка сказала, что вы очень горевали вчера, а я, может быть, могу помочь. Вы какой размер обуви носите?

– Тридцать шестой.

– Очень хорошо, – обрадовалась она, и я тридцать шестой! Пойдемте ко мне, выберете любые туфли, у меня их много.

Валя посадила успокоившегося сына на пол. Любовь Алексеевна жила в подъезде рядом. Небольшая двухкомнатная квартира скромно обставлена случайными вещами. Любовь Алексеевна выдвинула нижний ящик гардероба, там стояли три пары туфель: лаковые черные, белые и желтые демисезонные со шнурочками. Валя взяла их.

– Можно эти?

– Конечно, любые, возьмите еще пару.

– Нет, достаточно, – твердо сказала Валя. – Сколько они стоят? Я в получку заплачу.

– Что вы! – обиделась Любовь Алексеевна. – Я обувью не торгую. Мне просто хотелось вам помочь. Несправедливо: у меня много, а у вас совсем нет. Носите на здоровье!

– Спасибо, – зарумянилась Валя, смущенно улыбаясь, чувствуя себя неловко. Та заметила это, ласково обняла ее за плечи.

– Война идет, помогать друг другу надо. Ничего, всё еще у вас будет! – посмотрела на часы. – Ой! Опаздываю на работу! – заметалась по комнате, собираясь.

«Удивительный народ у нас, – думала Валя, возвращаясь домой. – Добрый, отзывчивый. Вот они с женой главного инженера и знакомы по-настоящему не были, только «здравствуйте» при встрече говорили, как соседи, а оказалось: рядом друг. Узнала, что у нее горе, сама предложила помощь. И так запросто. Говорят про нее – гордячка, а она вон какая!» Война, общая огромная беда, сделала людей более чуткими друг к другу. Вещи потеряли цену. Все подтянулись, стали строже к себе.

Там, на фронте, умирали за Родину, и каждый спрашивал себя: а что он сделал для победы, чтобы иметь право жить? Это стало главным. Может быть, каждый стремился стать не хуже других. Люди работали для фронта до изнеможения. Всем трудно, делились пищей, одеждой, ласковым словом. Стали человечнее, добрее, дружнее.

Удивительная сияющая белизна и свежесть исходила от снега. Валя торопливо шла, погружая ботинки в белый пух. И было радостно от того, что ногам тепло, и от того, что люди стали лучше, и от чего-то еще, что она не смогла бы объяснить сейчас.

В середине дня неожиданно радостный в комнату ворвался Сергей.

– Получай подарок от американского народа! – он развернул газету и достал ношеные, но еще крепкие рабочие ботинки на толстой подошве, тридцать девятый размер. – Меньше не было, и я подумал: с носком, с портянкой носить будешь. Валя померила: между пяткой и задником входило два пальца.

– Великоваты, – смеялась она. Принесла от порога желтые туфельки.

– Откуда они? – Валя рассказала. Сергей сел на кровать, держа в руках заморский подарок, задумчиво сказал:

– Вроде парень толковый наш главный, как инженер, а организатор никудышный. Неразбериха, сутолока на заводе. Эвакуировалось и съехалось несколько заводов. У каждого свое начальство, у каждого свои требования, все командуют. Приехали с семьями, детьми, всех накормить надо, ни много, ни мало, несколько тысяч! Роют землянки, как на фронте, делают нары, железные печурки приспосабливают. Работы невпроворот. Станки устанавливают прямо под открытым небом. Сотни рабочих отправлены в тайгу на лесозаготовки. Леса потребуется много для строительства цехов. Станки закрывать надо. Ворошиловградцы, сталинградцы одеты плохо, не по-сибирски. Получили вагон полушубков да вагон заморских подарков. Капля в море. Раздали самым нуждающимся. Сегодня приехал директор нового объединенного завода, Задорожный. Четыре ордена Ленина на груди, не считая других орденов. Ходит по заводу злой, смотрит исподлобья, во все мелочи вникает, пробует разобраться. Распоряжается четко, толково. Этот дело должен наладить. Приказал начинать со строительства кирпичного завода. Выбрал удачное место близко от карьера, где будут брать глину, и от завода недалеко. Учитывает – грузовых машин мало. Распорядился, чтобы через две недели шесть тысяч штук кирпичей было выдано. Похоже, дадут, нашлись знающие люди. Народ у нас замечательный, горы готовы свернуть, только укажи которые – сдвинут! За один день много сделал: ликвидировал все директорские должности, поставил начальниками цехов. Точно распределил, кому, сколько, каких рабочих дать. Сегодня же с парторгом, главным инженером вылетел в Москву, в ставку Верховного главнокомандующего.

Мишутка подполз к отцу, цепляясь за край сапога, встал. Сергей взял его на колени.

– Есть будешь? – спросила Валя. – Я картошку сварила.

– Буду, давай только побыстрее, на минутку прибежал, принести тебе ботинки, а то вон как похолодало. Вчера еще босиком по земле ходила, а сегодня уже снег лежит.

Валя развернула кастрюлю с картофелем, поставила на стол.

– Смотри, он меня целует, – расхохотался Сергей. Валя оглянулась, Сергей, наклонившись, держал в зубах круглую карамельку, на больших ладонях лежал на спинке сын. Тянулся, вцепившись руками в волосы отца, чмокал конфету, касаясь губенками его губ. Вдруг конфета выпала изо рта Сергея, упала в рот ребенка. Малыш стал сатиново-черным, с выкатившимися глазами, делал какие-то движения животом. Сергей побелел и невнятно мычал.

Валя схватила сына за ноги, опрокинула вниз головой, ударила по спине раз, другой. Карамелька выпала изо рта Мишутки, стукнула об пол, покатилась под кровать. Покраснев, Мишутка закричал.

– Разве так играют? – упрекнула Валя мужа, прижав сына к плечу. Напоила водой. Малыш, плача, терся носиком о плечо.

– Ешь, картошка на столе. Мне пора его спать укладывать.

Сергей взял картофелину, руки дрожали.

– Фу, черт, не могу прийти в себя, – бросил картошку обратно в кастрюлю. Подошел, обнял обоих, уткнулся головой в Валино плечо. Постоял немного, поцеловал жену в нежные губы.

– Умница. Не растерялась, – снял с гвоздя шинель, взял американские ботинки. – Посмотрю, у кого совсем развалились, отдам.

– Постой, на заводе съешь, – Валя сунула ему в карман несколько картофелин.

– Побежал. Обеденный перерыв кончился. Утопят еще станины в неокрепший бетон, будет перекос, придется переделывать. Не жди вечером. Не знаю, когда удастся прийти. Да, самое главное забыл сказать: я подал заявление в партию.

Глава 13

Еще рассвет не снял черный занавес с окон, а девчонки спрятали по куску хлеба за пазуху, чтобы не застыл, и пошли.

Развесил седые космы мороз по деревьям на безлюдных улицах. Спали черные, замерзшие громады пятиэтажек, отчего становилось еще холоднее.

– Градусов под сорок, не меньше, – кутая нос в шаль, зябко стукая зубами, еле выговорила Мария.

– Если бы не ветер, было бы терпимо, пойдем быстрее, – отвечала Ира. Вышли из города, пошли лесом – стало теплее. Здесь тихо, да нагрелись от быстрой ходьбы. Совсем рассвело, когда показалось поле. Снега мало, потрескалась стылая земля. Скользкая, в смерзшихся кочках дорога. Серой мохнатой массой вдали шевелился лес. В поле пусто, ни души, тоскливо, холодно. Небритой щетиной торчит стерня сквозь тонкий снег. Высокими, сломанными кустиками сиротливо дрожит у дороги серебристая полынь. Шагают широко столбы, гудят от мороза провода. Упал длинными кусками куржак, потревоженный взъерошенной вороной. «Кар-р!» – простуженно захрипела она и полетела в сторону леса.

Продувает плохонькую одежду. Головы закутаны платками, остались одни глаза с капельками льда на ресницах, который время от времени тает, склеивает веки, вода заливает глаза, плохо видно. Они останавливаются, вытаскивают замерзшие руки из старых варежек, снимают ледяные бусинки разбухшими от холода, красными пальцами, скорее прячут руки в рукава, поджимая пальцы. По щекам бегут холодные ручейки и тут же стынут, обжигая кожу. Шали сначала намокли от дыхания, липли к ноздрям, мешали дышать. Девчата их немного оттопырили – те тотчас застыли, и ледяным забралом торчали перед ртом. Нос иногда касался этой твердой, ледяной корки.

Жмутся девчонки друг к другу. Всё чаще скользят замерзшие, усталые ноги, не слушаются. Держатся за руки, чтобы не упасть. А дороге, кажется, нет конца.

– Говорила, не ходи, – корила Мария подругу, – еще обморозишься, простудишься, заболеешь.

– Как я тебя одну отпущу? Вдвоем всё веселее. Не обморозимся!

Рассчитывали – «попутка» попадется, но машин нет на дороге, все на фронте. Село, в которое шли, считалось самым близким от города: километров тридцать – сорок, точно никто не считал.

К середине дня в мглистой морозной дымке повисла мутная льдинка солнца.

– Надо ж, полдня идем и ни души, вымерли все, что ли?

– Морозно, боятся далеко идти, сидят по домам. Это мы с тобой такие храбрые, что всё нипочем.

Девчата устали, но скрывали это.

– Есть хочется, давай поедим, – полезла за пазуху Ира.

Достали еще теплый хлеб, не успели пару раз прожевать, как хлеб застыл.

– А знаешь, он даже еще вкуснее, когда подмерз.

– Пить хочется, – Мария отошла от дороги. Снег смерзся. Она отломала кусочек ледяной корки и, похрустывая, стала есть с хлебом, небольшими кусочками. Ее примеру последовала Ира.

– Ты помаленьку откусывай, а то горло застудишь.

– Что ты всё обо мне печешься, не маленькая, – обиделась Ира.

– Не обижайся, правда, боюсь, как бы ты из-за меня не заболела.

– А ты поменьше бойся.

Хлеб съели, а есть еще больше захотелось. Мария отломила еще немного снежной корки, шла, клала в рот маленькими кусочками, утоляя жажду. Вскоре язык онемел.

Спускались сумерки. Зимний день короткий. Перед ними вдали, словно мираж, колыхался в тумане темный лес. Усталые девчата молчали. К каждой подкрался страх. «А что, если ночь застанет? А если волки?»

– Нет больше сил идти, – остановилась Ира. – Давай посидим немного, передохнем.

– Где же ты тут посидишь?

– А вот тут, – Ира отошла от дороги и устало села прямо на снег. Как хотелось Марии не только сесть, а вот лечь в этот сугроб и раскинуть гудевшие руки и ноги.

«Вот так и замерзают: устанут, сядут отдохнуть и не заметят, как уснут. Нет, нельзя, идти надо». Утопая в снегу по колено, Мария подошла к подруге и протянула руку:

– Вставай, так замерзнуть можно, – Ира сидела с закрытыми глазами, сжавшись в комочек, засунув руки подмышки. – Я кому сказала, вставай! – повысила голос Мария. Ира не шелохнулась – уже спала. Мария подняла ей голову и, сжав зубы, изо всей силы ударила ее по лицу один раз, другой. Ирка испуганно открыла глаза, вскочила.

– Ты что, одурела? – возмутилась она.

– А чего ты спишь? – взяла ее за плечи. Толкнула к дороге. – Иди!

– Ты чего толкаешься?

– А чего мне смотреть на тебя, как ты замерзать будешь? Может быть, рядом присесть и вместе замерзнуть? Навязалась на мою шею! – На глазах Ирки выступили слезы обиды. – Спасибо, оценила.

Откуда силы взялись, зло шагали рядом. Торопились, а шли всё медленнее и медленнее, еле волоча усталые ноги. Уже слепая ночь закутала землю и приумолкнувших девчат, когда за поворотом дороги засветились огоньки домиков. Как они обрадовались! Какими уютными и желанными казались эти темные избушки с желтоватыми маленькими оконцами. Девочки закричали, замахали руками, побежали, но вскоре задохнулись: тяжело дышать морозным воздухом – обжигает горло, легкие. Перешли на шаг. Старались идти быстрее, а казалось, стоят на месте. Огоньки всё отодвигаются и отодвигаются, словно смеются над ними.

– Смотри, овчарка! – остановилась Ира. – Впереди, пересекая дорогу, в темноте быстро скользили легкие тени одинаково больших собак, идущих гуськом к лесу.

«Волки! – испугалась Мария и застыла на месте. – Где им, овчаркам, здесь взяться? Целая стая!»

– А, может быть, это волки? – повернулась к ней Ира.

– Что ты, собаки деревенские, трусиха! – успокоила ее Мария, а у самой не то от страха, не то от холода затряслась челюсть, и она никак не могла сдержать дрожь. Стая скрылась в темноте. Но сил идти быстрее уже не было. Еле доплелись до крайней хаты.

Постучали в заледенелое окно. Залаяла собака, ее лай подхватили другие, целый хор повис над деревней. Вот заливается звонко, как колокольчик, какая-то маленькая звонкоголосая собачонка, ей солидно вторит басом, бухает большой пес. Звякнула щеколда, завизжала калитка. На голове старухи накинута старая шубенка.

– Вам кого, девчата?

– Пустите переночевать. Из города мы, вещи пришли менять.

– Заходите, – она пропустила их перед собой.

В маленькой избе жарко натоплено. На столе слабо светила керосиновая лампа с закопченным стеклом. Фитиль, из экономии, прикручен. Одну четверть избы занимала русская печь, на ней торчали косматые головенки ребят: мал малого меньше. С полатей с любопытством свесили головы еще четыре девчонки постарше. Когда женщина сняла шубейку, поправила белый в мелкий синий горошек платок, оказалось, что она не так уж и стара, лет сорока восьми. Худая, высокая, жилистая, словно деревянная. Двигалась на длинных ногах, как на шарнирах. Молча открыла подпол, достала оттуда неполную крынку молока. Вынула из чугуна оставшуюся от ужина картошку в «мундирах». Подвинула к ним соль.

– Ешьте, чем богаты, тем и рады, – сказала приветливо. – Хлеба нет, не обессудьте.

Утром Мария на свои пожитки наменяла четыре ведра картошки.

– Как донесем, чтоб не замерзла в такой мороз? Целый день идти.

– Что же вы ничего с собой не взяли? Эх вы, дети, бестолковые дети. И мне дать вам нечего! – сокрушалась хозяйка.

– Давай, Марийка, пополам поделим и насыплем за пазуху!

Завязали туго рубашонки у пояса, насыпали картошку через ворот, прямо к голому телу.

– Ничего, в бане отмоемся, – утешала Ирка, лязгая зубами от холодной картошки. Еле натянули платьишки. Стояли посреди хаты круглые, бугристые, смеялись, глядя друг на друга. Застегнуть пальто помогла хозяйка.

Обратно повезло: только отошли от деревни, их догнал старик, ехавший в санях на пегой старой кобыле с отвисшей губой в куржаке. Остановился.

– Вам, девки, куда?

– В город, дедушка, – обрадовались девчата.

Посмотрел: одежонка плохонькая. Снял тулуп, бросил в сани, посадил их в него, закрыл с головой. Сам остался в одном рваном полушубке. Не сходятся полы тулупа у девчонок, сидят торчком, согнуться мешает картошка. Держатся друг за друга, хохочут. Всё равно теплее. Прикрывает тулуп от холодного потока воздуха, бьющего в спину. Разговорились, старик оказался председателем колхоза. Тоже едет в город.

Дома Мария разделила картошку по три штуки на день, верхушки срезала для посадки весной. Первые дни очень хотелось есть, потом голод притупился, только голова кружилась, да ноги, как ватные, уставали моментально. Противная слабость разлилась по всему телу. Пройдет десять-пятнадцать шагов и задохнется, зеленые круги плывут перед глазами.

Через месяц упала в школе в первый голодный обморок. На уроке математики ее вызвали к доске, она быстро встала и… очнулась на диване в учительской от резкого жгучего запаха нашатырного спирта. Над ней склонились: учительница русского языка, Анна Ивановна, старенькая, худенькая с седыми кудряшками над маленьким добрым лицом, и учительница химии, Лидия Федоровна, смуглая, черноволосая и черноглазая, вечно ходившая в синяках от побоев мужа-пьяницы. Анна Ивановна махала над ней платочком, а Лидия Федоровна натирала спиртом виски. Мария слышала, как, всхлипывая и сморкаясь, рассказывала Ирка:

– У нее сейчас ни копейки нет. Даже хлеб по карточкам второй день не выкупает – не на что! – Подавленные сидели учителя за столами, опустив глаза. Заложив за спину руки, шагал из угла в угол директор школы, Зима Павел Васильевич, высокий, могучий, громада, с большой косматой головой.

– Как-то надо помочь девчонке доучиться, – сказал он густым баритоном. – Умница, способная, такую жаль терять. Где у тебя работал отец? – навис он серой скалой над Марией.

– На хромзаводе, старшим механиком.

Зима отошел к вешалке, снял шапку, пальто. – Я пошел на завод.

Щелкнула замком сумочки Анна Ивановна и положила на стол десять рублей. Все повставали со своих мест. Из портфелей, сумочек, кошельков доставали деньги и клали рядом с десяткой. Зазвенел звонок. С журналами, картами, указками повеселевшие учителя сгрудились у двери, пошли на урок. Они отдавали последнее. Мала была зарплата учителя до войны, и нужно было быть большим энтузиастом, чтобы посвящать всего себя детям, не за вознаграждение, а ради любви к ним. Им стало легко на душе от доброго дела, которое они сделали, помогая оставшейся без родителей во время войны девчонке, не чужой, а своей школьнице. Они чувствовали какие-то родственные связи, объединяющие их с ней. Сами полуголодные, они легко будут отдавать в каждую получку по десятке, помогая Марии окончить школу.

Лидия Федоровна сгребла деньги, достала из портфеля хлеб с яйцом. Одной рукой обхватила Марию за шею сзади, помогла ей сесть и положила всё на колени.

– Побудь с ней, – обратилась она к Ире. – Поешь, Машенька, – и, подхватив какие-то колбы, облегченно заторопилась к двери.

Глава 14

Валя варила манную кашу для сына на электрической плитке. Мишутка играл у табуретки с кубиками, уронил один из них, наклонился, чтобы поднять, и стукнулся об угол табуретки. Плача сам шел к матери, вытянув вперед руки.

– Сыночка! Сам идет! Милый ты мой! – она присела, обрадованная, принимая его на свои руки.

Вошел муж.

– Смотри, первые шаги сына! – счастливо смеялась Валя.

– А ну-ка, иди ко мне!

Мишутка оторвал руки от матери, повернулся и, переваливаясь с ноги на ногу, как медвежонок, пошел к отцу. Сергей подхватил его подмышки, высоко подбросил над головой.

– Ой! – испуганно вскрикнула Валя. – Уронишь!

Миша визжал от удовольствия и страха. Сергей поймал его, посадил на колени.

– Сейчас было совещание ИТР (инженерно-технических работников), – торопился поделиться взволнованный Сергей. – Задорожный рассказывал, как они были в ставке. Интересно. Остановились в гостинице «Москва». Директор всю ночь писал доклад. А на заседании в этот день, в повестке, стояло сто пятнадцать наиважнейших вопросов, требующих срочного решения. В два часа ночи вызвали наших. Сталин спрашивал: «Сколько вам, товарищ Задорожный, нужно времени, чтоб доложить обстановку на заводе?» Он отвечает:

– Сорок пять минут.

– Семь минут, – регламентировал Сталин. – Семь минут, – повторил он. – Скажите, что вам нужно, чтоб завод начал выпускать танки?

Задорожный, конечно, отложил записки в сторону и поставил три вопроса: «Первый – нужен мартен, свое литье, чтоб мы не зависели от поставщиков, тем более железные дороги забиты до отказа, доставка будет затруднена». Сталин сказал, ткнув в воздух трубкой:

– Дать мартен.

– Второе, нужны люди, умеющие делать танки.

– Где сейчас сто семьдесят четвертый ленинградский завод? – спросил Сталин.

– В пути, эвакуируется в Ташкент, – ответил Косыгин.

– Повернуть в Омск.

– Необходимо единоначалие, – продолжал Задорожный.

– Правильно, – резанул трубкой воздух Верховный главнокомандующий. – Заготовьте приказ: «Директором Омского танкового завода назначить товарища Задорожного».

– Одежду, одежду, шептал парторг.

– Что хочет парторг? – спросил Сталин.

Башкин встал.

– Раздеты люди, товарищ Сталин. Многие эвакуировались летом, спешно, по три месяца были в пути, а у нас морозы. И с продовольствием… – он замялся.

– Чем можете помочь? – обратился Сталин к Косыгину. – Помогите! Тот кивнул головой, записал что-то в блокноте.

– У вас всё? – спросил Иосиф Виссарионович.

– Всё, товарищ Сталин.

– Можете идти.

– Как тебе нравится? – восхищался Сергей. – Все вопросы решены за пять минут.

– Вот так дела решаются. Большие дела. – Встал, отдавая сына Вале. – А у меня большая радость: приняли в партию, можешь поздравить.

– Поздравляю! – ласково улыбнулась Валя.

Глава 15

Услышав от соседок о том, что в районе можно поменять вещи на муку, масло, Валя решила ехать. Анна Ивановна сидела дома, трещины на левой руке загноились, рука распухла, красные полосы потянулись к плечу. Она сама предложила остаться с Мишуткой.

Тесно набитый людьми поезд остановился около районного центра ночью. Сыпались черные фигурки из вагонов, поползли, как муравьи, двумя темными полосками к деревне. Валя старалась не отстать от кучки людей, которых вела высокая здоровенная женщина с тугим мешком за плечами.

– Вот в этом доме берут на постой, – показала она на крайний длинный, низкий дом, пирогом растянувшийся вдоль улицы. «Бывалая, – подумала о ней Валя, – видно, не первый раз здесь».

Спали прямо на полу, в свободной от мебели комнате, тесно прижавшись друг к другу от холода. «Часто останавливаются здесь люди, хозяева даже комнату освободили», – в дреме скользнула мысль.

Вале казалось, что она только что заснула, когда все стали собираться на рынок.

Избушки деревеньки потонули в сизом тумане. Не шелохнувшись, спали деревья в белом, кружевном уборе куржака. А в небе светло! Высоко сияла полная, довольная собой луна. Похрустывал сухой, рассыпчатый снег под ногами горожан, тянувшихся к рынку. Мороз мгновенно побелил у них прядки волос, ресницы, брови.

«Куда идем в такую рань, – думала Валя, – когда в редком окне горит тусклый желтый огонек лампы?» Но, к великому ее удивлению, когда они пришли на базарную площадь, Валя увидела, что вся она от края до края заставлена лошадьми, санями с возами на них. Закутанные в платки, в тулупах, сидели на возах бабы со скудным товаром. У кого в котомке пять-шесть килограммов муки, в тряпицах лежали круглые комочки масла, мешок картофеля, закрытый ватным стеганым одеялом. Где-то кудахтала курица, визжал поросенок. У других, кто побогаче, лежало несколько кусков соленого свиного сала.

Валя подошла к саням, где была мука. Небольшого роста, закутанная в толстую суконную шаль пожилая женщина осмотрела старые, но еще крепкие сапоги Сергея. Слазила рукавом внутрь, похлопала зачем-то подошвами, один о другой.

– Хочешь, бери три чашки муки и курицу, больше не дам.

– Хорошо, – обрадовалась Валя.

Выменяла на свое платьишко комочек масла для сына. Походила, потолкалась, вернулась на постолье около часа. В комнате, где они ночевали, у стен, на полу, сидели молодые казахи, новобранцы, из близких аулов. Один, высокий, красивый остановил и больше не опускал восхищенных, блестящих, как вымытые сливы, глаз с Вали. Она покосилась на него, смешливо дрогнули уголки губ.

Груди камнем налились молоком, болели. На кофточке под соском появилось мокрое пятно. Она вышла во двор, зашла в открытый сарай и только чуть дотронулась до сосков, как из них, словно из маленьких леек, тонкими струйками забило молоко, падая на сено, устилающее пол.

Почувствовала облегчение. Потемнело. Валя подняла голову. Свет в двери загораживал молодой казах, смотревший на нее в комнате. Он удивленно смотрел на бьющие из сосков струи молока. Валя от стыда вспыхнула огнем, до слез.

– Уходи! Уходи! Чего тебе надо? – прикрыв руками грудь, сердилась она. По пальцам бежало молоко. Парень оторвал руки от косяка и исчез.

Валя расстроилась: стыдно идти в дом. К счастью, пришел молодой лейтенант, построил новобранцев во дворе и увел на железнодорожную станцию. Валя бочком проскользнула в пустую комнату.

Приехала домой утром. Сергей собирался умываться, на плече висело полотенце.

– Опять брал сахар? – устало упрекнула Валя. – Не для себя, для сына берегу.

– Нет, не брал, – поблескивая лукаво глазами, отрицал он, смахивая полотенцем сахар с верхней губы. Валя улыбнулась. «Мне тоже хочется сладкого, но я могу терпеть ради ребенка, а он, видно, не может. Потребность больше. Ругаю, а всё, как мальчишка, таскает понемногу».

– Вот, привезла муки, – говорила Валя, выкладывая на стол кулечек с мукой, комочек масла. Мешок, как живой, шевелился на полу. Она развязала его: с пронзительным криком, теряя перья, оттуда вылетела курица и забилась под стул.

– Вот этого зря выменяла, что с ней делать? Кормить нечем.

– А зачем кормить? Ее есть надо. Никогда не убивала куриц, не умею, – виновато призналась Валя.

– Это не вопрос, давай топор, сейчас мигом отрублю голову, она и пикнуть не успеет, – храбро заявил Сергей, как будто всю жизнь этим занимался. Валя принесла топор.

– Я выйду, боюсь, – сказала она. Сергей рассмеялся.

Потом она услышала крик курицы, удар топора. «Всё», – подумала она и вошла. Сергей стоял посредине комнаты бледный, словно отморозил щеки, держа курицу за ноги. Длинная шея без головы моталась из стороны в сторону, брызгая кровью.

– Горе мое, – смеялась Валя, – убийца! Дать нашатырного спирта? – взяла вату, макнула в нашатырный спирт. – На, понюхай!

– Не надо, пройдет! Честно сказать, я сам первый раз в жизни это делаю.

– А если б на фронт взяли? Как бы ты человека убил?

– Человека нет, а фашиста шлепнул бы, не дрогнула рука. Зол я на него. Курицу жалко, – добавил он, – а его нет.

– Ладно, приходи куриный суп есть, – поднялась на цыпочки, поцеловала в губы, ласково провела рукой по щеке, – побрейся, колючий, как кактус, – сморщила смешливо губы.

– Ты чего? – насторожился он. – Некогда.

– Да я не потому, – обиделась Валя, ей хотелось хоть немного ласки и внимания мужа.

Глава 16

Зима в этом году была суровая. Закуталась морозом стылая земля, затаилась. Тихо. Дышит, выдыхая паром всё живое: люди, обросшие инеем, собаки седые от куржака. Падают, на лету застывая, птицы.

Окно в комнате у Вали сначала разрисовалось серебряными папоротниками, а потом закрылось снежной толстой коркой и не пропускало свет. Топили плохо, в комнате холодно, как в ледяной пещере. Всё, что было из теплых вещей, Валя надела на себя. Закутанный старой шаленкой, неловко переваливаясь с ноги на ногу в новых валеночках, по комнате бегал Мишутка.

В коридоре послышались голоса, шаги приближались к Валиной комнате. Распахнулась дверь.

– Здравствуйте, я из райсовета. У вас лишняя площадь: на двенадцати метрах вас живет только трое, поэтому мы вам подселяем бабушку, эвакуированную из Ленинграда. Просим любить и жаловать, – сказала работница райсовета строго, словно предупреждая возражения, которые могли возникнуть. Пропустила впереди себя худенькую симпатичную старушку с узелком в руках, робко остановившуюся у порога.

– Проходите смелее, – дружелюбно пригласила Валя.

– Ну, вот и хорошо, – облегченно сказала женщина из райсовета.

– Вам, Вера Васильевна, – обратилась она к старушке, – в семье будет веселее, и вам помощь, – посмотрела она на Мишутку.

– Оставайтесь, располагайтесь, я пошла, мне еще более сотни человек расселить надо.

– Раздевайтесь, – взяла Валя из рук Веры Васильевна узелок, – проходите. Спать будете на диване. В тесноте, да не в обиде. Сейчас картошка сварится, позавтракаем. Мы с вами в основном втроем жить будем, муж приходит один раз в неделю, отоспится и опять на завод. У нас прохладно, накиньте шаль.

– Сколько малышу? – смотрела ласково на него Вера Васильевна.

– Большой, в феврале год исполнится. Напугал вас мороз? В Ленинграде, наверное, теплее?

– В этом году тоже очень холодно. У вас в комнате прохладно, а у нас совсем не топят, – и глаза ее затосковали. Валя поторопилась переменить тему.

– Вы одна жили?

– Одна. Старик месяц тому назад умер. Валя удрученно замолчала. «Не знаешь, о чем и говорить, чтоб не сделать ей больно. Вот время!» – думала она грустно.

– А дети, Вера Васильевна, есть?

– Есть двое, дочка и сын. Дочка не захотела со мной ехать, работает на заводе, а меня вот силком отправила, говорит: «Умрешь, как папа, а пользы от тебя здесь все равно никакой нет». Сын на фронте.

– Садитесь кушать.

Вера Васильевна ела медленно, аккуратно, мало. Съела две картофелины и встала из-за стола.

– Кушайте еще, мы накопали двадцать мешков, так что хватит и вам, и нам, и еще останется.

– Спасибо, не хочу больше, – вежливо отказалась она. «Всё же ленинградцы есть ленинградцы, – с уважением думала Валя, – отличаются своей культурой. Вот и Вера Васильевна столько перенесла, а какая спокойная манера поведения, мягкие интонации голоса в разговоре. Такая приятная в общении».

– Ну, что ж, Валенция, – тихо начала на другое утро Вера Васильевна, ласково улыбаясь. – Двоим нам сидеть дома негоже, не то время. Мне уже восьмой десяток пошел, работать на заводе не смогу, плохо вижу, а за ребенком присмотреть в моих силах.

Валя бросилась к ней, обняла в порыве радости и расцеловала доброе морщинистое лицо.

– А я хотела вас просить об этом, да не знала, как сказать. Боялась, что обидитесь.

– На что же тут обижаться? Дело житейское, понимать надо.

Валя в тот же день пошла в горздрав, с отзывом о практике. Заведующий прочитал, снял очки, посмотрел внимательно на Валю.

– Предложить вам должность врача не могу: у вас нет диплома. В качестве медсестры будем рады вас принять. Вот завтра отправляется санэпидгруппа в казахские аулы, нам нужна туда грамотная медсестра.

– Мне бы хотелось работать в госпитале.

– Это не в нашей власти. Этим занимается управление эвакогоспиталей.

– Управление далеко?

– Около центральной почты.

Валя сходила туда. В отделе кадров ей сказали, что штаты все укомплектованы.

На другое утро Валя уже ехала в зеленом фанерном ящике, установленном в кузове полуторки. Позади за ними следовала машина для прожарки вещей. Холодно. Ящик защищал только от ветра.

Убегали назад заснеженные поля, редкие березовые околки, низкое небо в тумане. Рядом с ней сидел врач-инфекционист. Утонуло маленькое личико с большим носом и очками в воротнике полушубка и большой серой меховой шапке. Он сердито нахохлился. Немного погодя, кричал Вале на ухо (машина тарахтела, слышно плохо):

– Больше паники, три случая – пожар! Эпидемия! В Гражданку, вот это был тиф! Почти в каждой избе. А тут три случая – санэпидгруппу посылают. Паникеры!

Валя молчала. «Не хотелось, видно, старику ехать, – думала она. – А правильно, что сразу меры принимают, не ждут, когда в каждой избе тиф будет». Недружелюбно посмотрела на него. Голова его еще больше утонула в воротнике, видны только роговые очки и маленькие, полузакрытые глаза за ними.

По другую сторону укутанная в тяжелую суконную шаль ехала санитарка Дашенька, девушка лет шестнадцати. Веселые глаза в закуржавелых пушистых ресницах радостно поглядывали вокруг.

В середине дня подъехали к райсовету. Председатель, высокий пожилой казах, принял их радушно, пригласил остановиться у него.

Игорь Ильич, протирая запотевшие очки, близоруко смотрел их на свет. На приглашение охотно согласился, поблагодарил.

– Терять времени не будем, – обратился он к Вале. – Селений много, за неделю всё нужно обследовать. Вы с Дашенькой поедете в аулы, а я пойду, загляну в районную больницу, посмотрю, что там за тиф.

В первом казахском ауле было семь-восемь глинобитных домиков, утонувших в снегу. Белые бельма стылых оконцев смотрели на улицу. Такие же глинобитные низкие постройки во дворе. Кучи кизяка, занесенные снегом, лохматые злые собаки. Ни деревца, ни кустика, бескрайняя белая пустынная степь вокруг и ветер, жгучий морозный ветер.

Валя с Дашей заходили в избушки, пригнувшись в низких дверях. Внутри глиняных мазанок пол устлан кошмами, где побогаче – ковром. Низкие столики и куча детей. Встречали их приветливо, уважительно величали «дохтуром». Охотно, смеясь, ставили градусники. А при осмотре на вшивость контакт сразу терялся, обижались. Валя оправдывалась, объясняла необходимость своих действий, они соглашались, кивали головами, но теряли к ней всякий интерес. Дружба на этом кончалась. До вечера Валя успела обследовать еще два подобных аула. Всё было благополучно.

Уже смеркалось, когда они подъехали к длинному дому председателя райсовета. Как у всех, тесный квадратный двор в кругу каких-то построек из глины с окнами и без них. Во дворе возилась куча бедно одетых ребят в больших рыжих лисьих малахаях, игравших с собаками на снегу. При появлении шофера и Вали они с любопытством уставились на них черными блестящими глазенками, круглолицые, румяные. «Дети есть дети, всегда хороши», – любовно смотрела на них Валя.

Дом разделен на две половины с отдельным входом. Валя с шофером и Дашенькой вошли в первую дверь и оказались в сравнительно большой комнате, застланной кошмой, с длинным низким столиком в середине. Игорь Ильич уже был там, сидел на полу, около стола, на котором стоял ведерный медный парящий самовар.

Только они перешагнули порог, хозяин встал к ним навстречу, помог Вале раздеться, пристально разглядывая ее. Широким жестом руки пригласил всех к столу:

– Проходите, садитесь, будьте гостем! – сказал он.

В комнате, после мороза, приятно тепло.

Молчаливая молодая казашка поставила на стол блюдо с бешбармаком (вареной бараниной с сочнями).

– Ну, как у вас? – спросил Игорь Ильич.

– Всё в порядке: ни больных, ни вшей не видели, в трех аулах были.

– А я что говорил? – поблескивал очками Игорь Ильич. – Паникеры! Но приказ есть приказ! Обследовать район придется. Завтра и я подключусь, вы поедете одна, а я с Дашенькой, и глаза его повеселели. «Вот старый греховодник, она же тебе во внучки годится!» – улыбнулась Валя.

– А что у вас в больнице? Правда, тиф?

– Представьте себе, сыпной тиф! Самый настоящий! Фельдшер у вас в больнице – умница! – похвалил Игорь Ильич, обращаясь с Курмантаеву. – Поставил диагноз правильно, изолировал заболевших, лечит, как положено, дезинфекцию провел. В общем, молодец! Всё сделал как надо.

– Фельдшер у нас старый, знает дело. Наверное, не первый раз встречается с тифом.

– Мама так боялась за меня, – рассказывала Даша. – Заразишься, говорит, помрешь. Даже всплакнула. Я говорю, что буду только прожаркой вещей заниматься. Вот, говорит, и нахватаешься вшей. Смешная какая, – и покрутила белобрысой головой.

Та же молодая казашка принесла блюдо с бараньей головой и подала его хозяину. Тот вырезал ухо, положил на тарелку и поставил ее перед доктором, второе ухо – перед Валей. Она заметила, что Курмантаев всё чаще останавливает на ней свой теплый взгляд. «А я, однако, понравилась ему, – улыбнулась Валя, – нравиться всегда приятно».

За ночь потеплело. Медленно падал крупными хлопьями снег, устилая всё, словно тополиным пухом. От его сверкающей белизны на улице светло и свежо.

– Как хорошо! – вздохнула полной грудью Валя.

– Совсем плохо, – озабоченно ответил шофер. – Засыплет дороги, заплутаем в степи. Аулы остались дальние.

У последних мазанок райцентра стояли, разговаривая, два старых казаха. Шофер открыл дверцу:

– Как проехать в аул Бекет?

– Аул Бекет? – переспросил один из них. – Езжай прямо крестьянской дорогой, никуда не сворачивай, приедешь в Бекет!

Ехали прямо, никуда не сворачивали, а через час снова приехали в райцентр, стояли всё те же казахи и всё еще разговаривали.

– Нет, надо просить проводника! Можно хуже закружить! – растерялся шофер.

Курмантаев сначала вроде хотел отказать, но, увидев умоляющие глаза Вали, подобрел. Скоро они ехали с пожилым казахом Аязбаевым, очень гордым, что его «дохтур» попросил проводить до аула.

– Далеко до аула Бекет? – спросил шофер.

– Километров сто будет, шибко поедешь – шестьдесят! – ответил Аязбаев. Шофер улыбнулся, ему понравился ответ: быстро поедешь – короче путь!

Валя снова ехала в зеленом ящике, хорошо еще, что Курмантаев дал ей свой тулуп. В нем тепло. Часа через три показались такие же маленькие занесенные снегом глиняные мазанки, сараи, штабеля кизяка, и также ни деревца, ни живой души. Даже собак не видно. Затерянное в море снега селение. Зашли в первую избушку и ахнули. Вся семья в тифу, и взрослые, и дети! Сразу семь человек! Во второй избе один, в третьей двое. В следующий домишко их не пустили:

– Все здоровы! – кричали им через дверь.

– Ну, что же, сегодня отвезем этих больных в больницу, а завтра Игорь Ильич приедет сюда сам, – расстроилась Валя.

Застелили пол в ящике кошмой, погрузили всех больных, укутали одеялами. Трое без сознания, в бреду, все пытались соскочить, кричали что-то по-казахски. «Хорошо, что есть помощник! – подумала Валя о проводнике. – Мне бы одной не справиться. Пожилой, а сильный, удерживает, спокойно уговаривает их на своем языке. Что бы я одна делала? Правильно, что нас сюда прислали: поумирала бы половина без медицинской помощи в далеком от людей селении. Нет, надо все аулы объехать и обследовать, а вдруг есть еще такая беда!» Двадцать человек в фанерном ящике – тесно. Машину бросало из стороны в сторону. Валя сидела на полу, держала на руках трехлетнего малыша. «Пить, пить», – плакал он. «Потерпи, маленький, потерпи, скоро приедем!» – утешала она.

Заткало паутиной сумерек райцентр, кое-где чуть теплятся оконца скупым светом, зато издалека ярко горели большие окна больницы. Шофер сбегал за Игорем Ильичом. Тот выскочил, даже полушубок не успел застегнуть.

Вот те на! – суетился он. – Где ты их столько набрала?

Валя рассказала, что это только из трех домов, в остальные не пустили.

– Умный народ, раз заболело несколько человек, остальные изолировались, никого не пускают. Молодцы! Думаю, что там здоровые, но проверить надо. Завтра поеду туда сам. Придется взять с собой милиционера, могут и меня не пустить. Ну, иди, отдыхай. Я останусь здесь. Ночь спать не придется. Трое очень тяжелые, да и эти могут после дальней дороги отяжелеть!

Валя устала, спала крепко. Всю неделю еще колесили по степи Игорь Ильич и Валя, ни одного аула не пропустили. Больше больных тифом не было.

В последний вечер, перед отъездом, Курмантаев подсел к Вале, положил свою большую мягкую ладонь на ее руку, лежавшую на столе.

– Такая красивая, молодая, мотаешься по аулам? Еще сама заболеешь. Оставайся у меня третьей женой. Мука есть, баран есть, хорошо жить будешь.

– А два мужа иметь можно? – у Вали смешливо дрогнули уголки губ.

– Зачем тебе два мужа? Я один управлюсь, – широко улыбнулся он.

– У меня один муж есть, и сыночек есть. Жаль, конечно, но опоздали вы, Курмантаев. – Он ошарашено смотрел на Валю, недоверчиво вглядываясь: шутит она, смеется? Или правду говорит?

– Не обижайтесь, я правда замужем. Будете в Омске, заходите. Мы тоже гостям рады, с мужем познакомлю. – Валя вырвала листок бумаги из блокнота, записала адрес и подала ему.

– Не надо, верю. Ну, есть, так есть, не сердись, не знал этого, – сказал огорченно. Грузно поднялся, упираясь руками в колени, и, пригнув голову в низких дверях, не спеша вышел из комнаты.

– А что? Может быть, останешься, Валя? – озорно поблескивая очками, улыбался Игорь Ильич. – «Баран есть, мука есть, хорошо жить будешь!»

Третьей женой! Ужас какой! – засмеялась Даша, запрокинув голову.

– Старый обычай еще живет пока, – задумчиво сказала Валя. – Эта молодая казашка, вероятно, его вторая жена, очень хорошенькая!

– А командует всем первая, я видел ее – властная женщина! Она бы дала вам жизни! – смеялся Игорь Ильич.

Метался мелкий скупой снежок на холодном ветру. Серое кипящее небо прикрыло со всех сторон бескрайнюю тоскливую степь. Дрожали от ветра и холода промерзшие колючки – перекати-поле. Куда ни глянь, везде колеблющееся марево под огромным беспокойным куполом живого грозного неба. Ни одного жилья на сотни километров, ни человека, ни птицы. Далеко-далеко то появлялся, то исчезал, как мираж, какой-то аул. А может быть, и не было его, а только казалось Вале. «И здесь живут люди, и любят свою бескрайнюю степь», – удивленно думала она.

Глава 17

Дома Валю радостно встретила Вера Васильевна:

– Сегодня отоварили карточки, мясные талоны, полукопченой колбасой. Я на все взяла. Семь килограммов еле дотащила. А то будут еще отоваривать или нет? Почти полтора часа выстояла с Мишуткой в очереди. Только что пришла. – На столе лежала большая темно-коричневая ароматная куча кружков колбасы.

– Это целое богатство! – запах разжигал аппетит. Валя подхватила сына, подняла его над собой. Он довольный дрыгал ногами, визжал, смеялся от удовольствия. Поцеловала румяную, еще холодную щечку.

– Пойдем, сына, есть колбасу, мы теперь богатые!

– И суп, и щи из нее можно сварить, – хлопотала около стола Вера Васильевна, – а с картошкой отварить, как вкусно!

Валя разрезала первый кружок, мясо проросло зеленой плесенью. Второй, третий, десятый – то же самое. Из всей кучи только три кружочка на вид были хорошими. Вера Васильевна чуть не плакала.

– Что же теперь делать? – сокрушалась она.

– Как что? Выбросить! Есть ее нельзя – отравимся.

– Да разве можно выбрасывать колбасу? – ахнула Вера Васильевна. – Да что вы? – и замахала руками. – Вот что, я ее проварю подольше, а потом поем.

– Ради Бога, не делайте этого! Черт с ней! Не умирать же из-за нее.

– Нет, нет, этакое богатство! Что вы? Что вы!

– Ну, хорошо. Поварите часа два и покормите сначала кошку, если она не сдохнет, будем помаленьку есть. А чтоб дальше не портилась, давайте мы ее положим в сетку и повесим через форточку наружу, пусть замерзает.

Утром горздрав направил Валю в городскую больницу врачом-ординатором в хирургическое отделение.

– Вы без пяти минут доктор, четырехмесячную практику прошли, – убеждал начальник отдела кадров, – а у нас работать некому. Понимаете, безвыходное положение: все врачи на фронте, а здесь сейчас столько народу! Столько эвакуировалось к нам! Город по населению в несколько раз стал больше, чем до войны, его тоже обслуживать надо. Ничего, нам простят, была бы голова хорошая. Там клиника, старые опытные специалисты, не одна будете, помогут. Советуйтесь чаще с товарищами, не стесняйтесь.

Валя пришла в отделение как раз в тот момент, когда в ординаторской собрались после обхода врачи, чтобы перекусить. На столе, на плитке, парил белый эмалированный чайник.

– Могу я увидеть зав. отделением? – громко спросила Валя.

– Я зав. отделением, – повернулась к ней высокая располневшая женщина, русые волосы которой аккуратно заправлены под жестко накрахмаленный колпак, розовые губы радушно улыбались, – Ксения Павловна Дюжева, – протянула она руку.

– Я к вам направлена горздравом для работы в качестве врача, но институт еще не закончила, только прошла практику после четвертого курса в терапевтическом отделении.

– Очень хорошо, вот вам будет практика в хирургическом отделении. Мы будем рядом, всегда поможем. Врачи ведут по семьдесят человек, одна писанина задушила, хотя б немного разгрузимся. Вот, познакомьтесь: Елизавета Семеновна Романова – клинический ординатор. У нас в клинике базируется кафедра госпитальной хирургии медицинского института. – Елизавета Семеновна, темноволосая, с подвижным нервным лицом, средних лет женщина, высокомерно и холодно посмотрела на нее. На лице ее было написано возмущение. «Вероятно, потому, что у меня нет диплома, а я согласилась работать врачом», – подумала Валя, и настроение у нее испортилось.

– Мария Николаевна, – подошла и представилась небольшого роста врач, пышущая здоровьем.

– Игорь Семеныч, – пробасил тощий хирург, опустив с высоты жирафа голову, испытующе разглядывая ее поверх очков.

– Марина Алексеевна, – смеялась рыжими глазами молодой доктор.

– Садитесь с нами перекусить, – пригласила Ксения Павловна, – потом пойдем на перевязки, и я познакомлю вас с больными ваших палат.

Валя достала из сумочки бутерброды с колбасой и торжественно положила на стол.

– Угощайтесь!

– О! Да вы богачка, оказывается! – несколько рук потянулись и взяли по кусочку. Два кусочка осталось Вале. «Интересно, кормила бабушка кошку этой колбасой или нет?» – подумала Валя, с удовольствием прожевывая соленый, плотный кусочек. Увидев на столе телефон, позвонила домой.

– Вера Васильевна, вы кормили кошку колбасой? Да? Ну, как она, не сдохла еще? Нет? Хорошо, сами пока не ешьте, – положила трубку и увидела вытянутые лица врачей. Елизавета Семеновна посмотрела на Марию Николаевну, спросила озабоченно:

– Как ты думаешь, сразу промыть желудок или подождать немного?

– Давай подождем.

– Не бойтесь, колбаса не вся испортилась. Вы хорошую ели, – весело улыбнулась Валя.

– Не паникуйте, – поддержала Ксения Павловна, – на вид, вкус, запах – нормальная колбаса.

Елизавету Семеновну это, однако, не успокоило. Она с ужасом прислушивалась, что делается внутри нее – не тошнит ли уже?

– Лучше, наверное, промыть, и не хочется, – чуть не плакала она.

– Как хотите, – махнула рукой Ксения Павловна. – Пошли работать.

Не успели дойти до двери, зазвонил телефон. Ксения Павловна вернулась, взяла трубку, выслушала.

– Хорошо, сейчас идем. В приемное отделение поступил ребенок с болями в животе, пойдемте, посмотрим вместе, – обратилась она к Вале.

На кушетке лежал мальчик лет четырех, худенький, с грустными длинными ресницами и светлыми вьющимися легкими волосами. Губы и зубы сухие. «Пить», – просил он слабым страдальческим голосом, с трудом ворочая шершавым языком.

Ксения Павловна подняла рубашку. Живот плоский и плотный, как доска. Она, слегка касаясь пальцами, пощупала его. Мальчик сморщился и схватил ее за руку, когда она коснулась слева, внизу.

– Это острый живот.

– А точнее?

– Если б это было справа, можно было думать об аппендиците. Может быть обратное расположение? «А что еще может быть? У ребенка?» – Валя молча вспоминала.

– Чаще всего инвагинация! – пришла на помощь Ксения Павловна. – Принимайте ребенка, – обратилась она к сестре приемника. – Кто привез ребенка?

– Я, – отвечала молодая встревоженная женщина.

– Вы кто ему будете? Мама? – женщина замялась.

– Почти что мама.

– То есть? Не поняла.

– Видите, воспитываю Сереженьку я. Отец их оставил, мать – моя сестра, вскоре завербовалась на север, и вот уже три года я не имею от нее известий. Не знаю даже, жива ли она, или нет. Он еще не ходил, когда она уехала. Кроме него, у меня еще четверо, все погодки. Сами понимаете, – волновалась она, – он мне тоже как родной.

– Понимаю. Дело в том, что Сереже нужна срочная операция. Нам нужно согласие родителей.

– Считайте меня приемной матерью.

– Хорошо, – Ксения Павловна взяла историю болезни, написала диагноз и приписала: «на операцию приемная мать дала согласие». – Распишитесь, вот здесь. – Женщина взяла ручку.

– А меня можно положить вместе с ним?

– Нет, вы дома нужнее. Доверьтесь нам, постараемся выходить Сереженьку, не беспокойтесь. Всё, что необходимо, сделаем.

Женщина расписалась, подошла к ребенку, поцеловала в лобик, он протянул к ней руки, она поцеловала их и, заплакав, пошла к двери.

У Вали навернулись слезы.

– О! Доктор, это не годится, у нас такие трагедии каждый день! Это хирургия! Тут глаза не успеют просохнуть, если плакать! Идите в операционную, скажите, чтоб готовились к операции, сами начинайте мыть руки. Будете мне ассистировать.

Случай был запущенный. Наступила гангрена кишки. У ребенка уже развился перитонит, омертвевший участок кишки удалили.

– Положите ребенка в восемнадцатую палату. Это ваша палата, – обратилась Ксения Павловна к Вале после операции. – Покажите, на что вы способны. Выходите ребенка – честь вам и слава!

В первый же день Валя задержалась на работе: капельно переливала малышу солевой раствор в тонкую, как ниточка, голубую вену локтевого сгиба. Положила грелку на бедро, куда подкожно введен физиологический раствор, чтоб скорее рассосался и меньше болела нога. Сидя около Сережи, пока он спал, почитала истории болезни своих больных.

– Пить, – шепотом попросил Сережа. Валя смочила ватный шарик, помазала губы и рот ребенку (пить ему нельзя). Он жадно хватал вату, выжимая капли воды.

– Бедненький ты мой, потерпи, родной, денька через три будет легче, – тепло и нежно говорила она ему. Жалостью и участием полно сердце. «Неужели можно когда-нибудь привыкнуть к мучениям вот такого малыша? Нет, это значит перестать быть человеком, перестать быть врачом. Я не позволю себе очерстветь. Клянусь, Сережа!» И ей стало легче от этой клятвы.

– Ну, чем тебе еще помочь, маленький мой? – поправила подушку, чтобы удобнее было лежать. Часов в десять вечера ребенок снова уснул.

– Идите, доктор, – подошла к ней сероглазая с широким добрым лицом медсестра. – Я все назначения выполнила, посижу около него.

– Не оставляйте его одного, по возможности, – попросила Валя.

– Не беспокойтесь. Всё будет хорошо, – успокаивала ее дежурная сестра.

Валя шла домой. Тихий морозный вечер. Бело-голубыми искрами мерцал от мороза снег. Луна высветила легкое облачко, игриво спрятавшись за ним. Небо светлое, глубокое. «Будет завтра мороз, – машинально подумала Валя, и снова мысли вернулись к Сереже. – Вот, мать его и не знает, что у кровати ее сына стоит смерть. Как можно оставить ребенка? Волчица не оставляет своих щенков, жизнью своей рискует, чтоб защитить их. Что же это такое, хуже зверя может быть женщина? А может быть, с ней что-нибудь случилось? Война идет, кто ее будет разыскивать, не до этого, – мысли перенеслись домой. – Дома меня, наверное, потеряли. Позвонить, предупредить некогда было. В каждом большом городе обязательно есть что-то хорошее. Война, большая общая беда, и люди вдруг стали ближе друг другу, – перед глазами промелькнуло лицо Веры Васильевны. – Здесь у нее никого нет, может быть, поэтому так потянулась сердцем к Мишутке. И он быстро привязался к бабушке. Засыпает только у нее на диване, положив ручонки на шею», – губы тронула ласковая улыбка.

На другое утро врачи еще переодевались, натягивая халаты, вдруг дверь ординаторской широко распахнулась. На пороге появился небольшого роста профессор Вениамин Давыдович, с пышными седыми волосами, одуванчиком стоявшие на голове.

– На обход! – бросил он и пошел по коридору. Все посыпались за ним.

Сереженька прозрачно-бледный, маленький нос заострился. Пульс едва прощупывался тоненькой ниточкой, бился часто: ударов сто сорок в минуту. Живот вздулся. Он спал или был в забытьи.

Профессор посмотрел мальчика, выслушал его историю.

– Хороший малыш, но очень тяжелый. Выхаживайте! – обратился он к Вале. О чем-то всё думал, делая обход.

Теперь каждое утро, наодев халат, он первым делом спешил к Сереже. На тумбочке около него, после посещения профессора, пламенели мандарины, или желтые лимоны, или вдруг появлялся смешной клоун. Как бы он ни был занят, перед уходом обязательно забежит посидеть около малыша. И неузнаваемо меняется: исчезает холодная строгость, становится мягким, каким-то домашним. Валю трогало его участие.

Сережа поправлялся. Увидев профессора, улыбался, тянул к нему руки. Седой человек радовался, чувствовалось, что между ними существует какая-то внутренняя близость, любовь друг к другу.

– Такой милый мальчик, умница. С удовольствием взял бы его на воспитание. У нее четверо своих, – с надеждой говорил Вениамин Давыдович. При выписке пригласил приемную мать в свой кабинет. Но та увезла Сереженьку домой, видимо, тоже любила, как родного. Долго еще профессор с нежностью вспоминал Сереженьку.

После очередного обхода Валя зашла в ординаторскую. За столом, обхватив голову руками, навзрыд плакала Ксения Павловна.

– Что случилось? – испуганно спросила Валя.

– Не могу, не могу больше! У меня в четвертой палате умирает молодая женщина с саркомой бедра. Сейчас пришел к ней муж с двумя ребятишками двух и четырех лет. Она понимает, что умирает, видит их последний раз, прощается с ними. Плачет. Не могу! Жалко их! – и судорога свела губы заплаканного лица. Валя вспомнила, как в первое утро ее работы в больнице Ксения Павловна сказала: «У нас каждый день трагедия, слез не хватит». И вот – плачет сама. Не выдержало женское сердце, старый хирург остается в первую очередь человеком, и чужая боль отзывается в нем болью. За ее плечами – лет двадцать работы в хирургическом отделении, и вот – ревёт по-бабьи над чужой бедой. Ревет от горя, от своего бессилия помочь. Несколько дней тому назад так ревела Валя: в ее палате умирала молодая женщина. Через неделю после замужества запнулась в цехе и упала правым коленом на острый кусок железа. Маленькая, всего два сантиметра ранка, оказалась проникающей в сустав. На другой день, с ознобом, поднялась температура до сорока, потом упала до тридцати пяти. Развивалось острое заражение крови. Для спасения жизни предложили ампутацию ноги. Ей было двадцать два года. Она категорически отказалась.

– Лучше умру, не хочу жить без ноги! – заплакала молодая женщина. На третьи сутки Валя как раз дежурила, вечером она попросила:

– Доктор, я умираю, поцелуйте меня, – смерть уже надела на нее синюю маску. Ей было страшно. Кругом чужие люди. Поняла, что умирает. Захотелось ласки, хотелось, чтоб кто-то ее пожалел. Валя наклонилась, поцеловала холодный, мокрый, пахнущий трупом лоб. Вот тогда пришла в ординаторскую и так же, закрыв лицо ладонями, заплакала от сознания своего бессилия, невозможности ей помочь. Жаль, ах, как жаль было молодую женщину!

Валя часто слышала, как люди говорят, что хирурги привыкают к страданиям людей. Нет! Неправда! К этому нельзя привыкнуть.

Глава 18

В начале апреля 1942 года Сергей уехал с эшелоном подарков на фронт. Еще в октябре 41-го на заводах, в учреждениях, в колхозах собирали теплые вещи: шерстяные носки, варежки, свитера, валенки, меховые шапки, даже полушубки. Тут же посылками отправляли на фронт. Люди приносили деньги, облигации, ценные вещи, от всей души отдавали последнее. За свою землю, за родину отцы, сыновья, любимые клали жизни, и велико было желание у всех хоть чем-нибудь помочь фронту. Пекла сердце ненависть к фашизму. Сейчас, с февраля, собирали соленое сало, масло, сухари, яйца. В деревнях резали скотину, варили, морозили мясо. Из последних крох, не оставляя муки даже детям, пекли на молоке (чтоб вкуснее было) плюшки, резали, сушили из них сухари, набивали ими мешки для ленинградского фронта. Всем этим наполнили целый железнодорожный состав. Его сопровождала делегация из восемнадцати человек от заводов и сел. Рассчитывали прибыть к первому мая, но, несмотря на то, что делегация и эшелон были взяты под наблюдение ленинградского фронта, прибыли на станцию «Волховстрой» только 4-го мая. Сразу попали под воздушную тревогу. Сначала не поняли, почему свистят паровозные гудки. Кто-то сильно забарабанил по стене вагона. Сергей открыл дверь. Холодно. В лицо хлестал сырой ветер.

– Вам что, отдельное приглашение надо? Тревога, не слышите, что ли? – кричал солдат, придерживая рукой шапку. – Быстро в город!

Чего греха таить, испугались! Посыпались из вагона, в чем были. Сергей мельком заметил, как, обернувшись, довольный осклабился солдат. Они бежали и видели, что на станции все спокойно работают, где работали, но осознали это не сразу. Остановившись около развалин города, не знали, куда бежать и что делать дальше.

– Где у вас бомбоубежище? – спросил Сергей старика в железнодорожной форме.

– А ты стоишь около него, – хитро прищурив глаза, указывал он на воронку от снаряда, заполненную до краев водой и снежной шугой. – Откуда вы такие прыткие? – равнодушно поднял глаза, провожая звено взмывших ястребков, которые тут же воткнулись в белую кудрявую пену облаков, вынырнули на миг, блеснув в голубом просвете неба, и скрылись снова в облаках. Все, ежась от холода, сгрудились около Сергея. Старик был словоохотлив.

– Из Сибири? Первое, значит, боевое крещение. А мы здесь привыкли к тревогам. А что за подарки везете? – Сергей с гордостью перечислил.

– Что ж, дело хорошее, – уже на ходу одобрил он. Делегаты, сжавшись от холода, потянулись за ним. – Наша станция важная: питает не одно армейское соединение, потому охраняется крепко. Противовоздушка у нас с понятием. Фашистское воронье сюда редко залетает, чаще по ночам, и то палят хвосты. – Вышли на станцию. – Вишь, все работают? Некогда бегать-то.

– Что ж тогда свистят паровозы? – обиженно спросил кто-то.

– Приказано, вот и свистят.

– А если залетят? Бывает такое?

– Что ж не бывает? Бывает. Тем более скорее разгружать надо, а не оставлять вагоны со снарядами под бомбежку. Они во как на фронте нужны, – старик резанул ладонью по горлу. – Тут свою шкуру пожалеешь, на передовой сотни солдат в землю лягут. Ну, прощевайте, – надвинул поглубже шапку от ветра, обернулся, – счастливо доставить вам груз до места! – засеменил куда-то, шаркая большими разбитыми сапогами.

Еще несколько раз свистели паровозные гудки, объявляя тревогу, но вагон никто не покидал.

Сергей лежал на полке, заложив руки за голову, скрестив ноги в шерстяных носках. Вспоминал свою первую любовь: девочку с длинной русой косой и открытыми серыми глазами, которая жила в доме напротив. Часами караулил ее, чтобы увидеть. А как тосковал, когда уехал в Томск учиться! Как рвалась душа домой! После второго курса, летом, на каникулах, наконец, осмелился подойти к ней. Какие это были счастливые дни в его жизни! Особенно запомнилась березовая, солнечная просторная роща в ельцовском бору и Оля, тоненькая, в белом платье, с золотисто-желтой косой. От избытка чувств он опрокинулся на руки и пошел на них, неуклюже болтая, как молотами, длинными ногами в больших черных ботинках. Оленька хлопала в ладоши, звонко смеялась. Потом она сидела и плела венок из ромашек. Сергей нарвал их целую кучу и осыпал ее цветами. С золотистой головкой, в белом платье, она сама была похожа на большую прекрасную ромашку. Нет, больше никогда, никогда он так светло, так празднично, так нежно не любил. Как ему было тяжело, когда на другой год он приехал с учебы и узнал, что она увлеклась красавцем-артистом джаза, залетевшего на гастроли в Новосибирск, родила больного ребенка. Сергей встретил ее. Опустив голову, Оля торопливо прошла мимо. Она выглядела старше своих лет, худенькая, усталая, потухшая. «Сломалась моя ромашка, завяла!» – с горечью подумал он, и твердый ком забил горло. О! Если б он встретил тогда этого красавчика, наверное, убил бы. В отчаянии шел и плакал. Ему безумно было жаль ее, себя, свою любовь. Хотелось догнать Олю, взять на руки, прижать к сердцу и отогреть своим теплом. Но больной ребенок… Да нет, пожалуй, не в этом дело – сердце не прощало. Где она сейчас? Как сложилась ее так печально начавшаяся судьба?

В Томске в него влюбилась Дуся. Сергей знал об этом. Толстенькая, смешливая, учившаяся по два года на каждом курсе, она звала его на «вы». Как-то заболел, Дуся пришла его навестить. Села на стул около кровати, положила руки на колени и тихо печально спросила:

– Вы, Сережа, заболели?

Петька Колосов, сидевший на койке рядом, прыснул и выскочил из комнаты. Дуся молча посидела полчаса. Сергей притворился спящим.

– Поправляйтесь, – еще тише пожелала она ему и ушла.

Так это к нему и прилипло. В комнате жили два Сергея, и если кто-то спрашивал: «Который Сережка?» Ему отвечали: «Вы, Сережа, заболели?»

Он стыдился ее и избегал. Потом встреча с Валей: милая, шелковистые коричневые, вьющиеся от природы волосы до плеч. Своей детской непосредственностью и искренностью она понравилась всем ребятам в комнате. Понимал разумом: она добрая, но сердцем любил свою Ромашку, страдал о той, другой. Мог по месяцу не приходить к Вале, но всякий раз, когда встречались, видел, как светились, блестели коричневые, прозрачные, с белой радужкой глаза, доверчиво поднятые к нему. Не скрывая радости, Валя без умолку болтала и счастливо заливисто смеялась. Ее радость передавалась и ему. Сергею было легко и весело с ней. Окончил институт, призвали в армию. Через год получил звание младшего лейтенанта, зарплату, комнату. Стукнуло двадцать четыре года, пришла пора обзаводиться семьей. Выбора не было. Написал Вале, чтоб приехала к нему. Та ответила согласием. Вот так и поженились. Ему вспомнились стихи, кажется, Щипачева или Симонова, точно он не знал:

Нет, он не жалел «что так случилось». Валя – ласковая, заботливая жена, но до мозга костей женщина, с ее непредсказуемыми поступками. Сергей мысленно улыбнулся. Он постепенно привык к ней, привязался. Делился радостями и неудачами в работе. Она всегда заинтересованно слушала, понимала его, что особенно ценно. Нет, хорошо, что женился на Вале. Как она там? Уехал внезапно, не успел проститься с ней.

Дней десять всё откладывали отправку эшелона, а потом срочно всех собрали, через полчаса эшелон тронулся в путь. Даже не успел позвонить домой. «Потеряла меня, наверное. Ничего, позвоню на завод – скажут. Однако надо сходить узнать, когда нас отправят дальше? – оторвался он от своих воспоминаний, – да и перекусить не мешало бы».

Сергей – руководитель делегации. Забота о продвижении эшелона, питании людей была на его плечах. Они везли целый эшелон хлеба, мяса, сала, масла, а сами, порой, голодали. Но никому даже в голову не приходило вскрыть вагон и взять оттуда хотя бы сухарь. Мысли не допускали! Особенно трудно было в начале пути. Военкомат выдал им продуктовые аттестаты, но получить по ним продукты было не так-то просто. То промчатся мимо крупного города, то остановятся ночью, когда все ларьки закрыты. Порой, по несколько дней совсем ничего не ели.

Вспомнилось, как однажды эшелон остановился около небольшой деревеньки. Софья Никитична, разбитная, крутобедрая бабенка, цепляющая мужиков озорными черными глазами, увидев молочную ферму и баб, работающих там, помчалась туда.

– Отстанешь! – кричал Сергей. Она на бегу отмахнулась от него. Что-то объяснила женщинам, сразу собравшимся вокруг нее. Те подхватили два бидона и бегом, приседая под тяжестью, притащили их к вагону. В бидонах была простокваша. Это же целое богатство! Простокваша здорово выручила их: они ели ее три дня.

– Как тебе удалось? – удивился Сергей.

– Ничего особенного. Просто я объяснила, что везем эшелон продуктов на фронт, а самим есть нечего. Вот и всё.

Ехавшие в эшелоне делегаты, прибывшие из районов области, жили сначала в гостинице, там сдружились. Веселой группой ехали девчата, комсомолия. Общий язык нашли более пожилые колхозницы-солдатки. Около Сергея слепилась группа из старика Пахомыча, рабочего авиационного завода, Вити Пономаренко, шестнадцатилетнего паренька, приставшего к нему, и Софьи Никитичны. Они вместе питались, держались друг возле друга. В долгие дни пути собирались всем вагоном, пели печальные песни, но печаль долго не задерживалась у них, кто-то рассмешит веселой шуткой, и повеселеют лица – молодость есть молодость.

Сергей шел, согнувшись, бодая снежный ветер головой, придерживая рукой шапку, чтоб не снесло. Комендант, черный от недосыпания, злой, вскинул красные глаза на Сергея.

– Знаю, знаю, что прибыли. Ты что ж полагаешь, я не знаю, какие эшелоны ко мне прибывают? Видишь, что творится? – показал рукой в окно. – В первую очередь отправляю боепитание: патроны, снаряды, танки, орудия, а потом вас. В последнюю очередь!

– У нас сухари, мясо, теплые вещи…

– Мертвым это не понадобится, а чтоб выжить – надо врага убить. Сухарем не убьешь! Не лезь, товарищ! Знаю, помню, как смогу, найду щелочку – отправлю!

– Я видел, у вас полевые кухни работают, мы больше месяца не ели ничего горячего, – комендант вырвал листок из блокнота, написал: «Тов. Котляровский! Накормите делегацию обедом».

От радости ноги сами вынесли Сергея на перрон. В вагоне это известие приняли на ура. Таким вкусным показался густой горячий борщ. Все повеселели. Утром пятого мая пришла телеграмма Военного Совета Фронта: «

Эшелон подарками вместе делегацией трудящихся Омской области направьте Малую Вишеру распоряжение комиссара Тюркина зпт исполнение доложите

9 мая 1942 года Сергей записал в своем дневнике: «На всем пути от Волховстроя до Бологого мы видели варварские разрушения мирных сел и деревень, железнодорожных станций. Не было ни одной сколько-нибудь сохранившейся постройки. Делегаты молча смотрели на всё это, и сердце давила тяжесть. Зато как обрадовались, увидев в Бологом целехонький вокзал, как будто специально на свидание к нему ехали. Но поселок полностью превращен в руины. Все эти разрушения произведены осенью, частично зимой сорок первого года, тогда, когда враг занимал город Калинин и пытался окружить Москву. Поражает исключительная согласованность и четкость в работе железнодорожного узла Бологое».

12 мая 1942 года. «Утром, двенадцатого мая, наконец прибыли на станцию Крестцы. Ночью, километрах в десяти от Крестцов, эшелон резко затормозил, лязгнув буферами. Над нами проревел двухмоторный бомбардировщик. Я невольно присел, другие тоже сжались, втягивая голову в плечи. Мигом выскочили из вагона. Самолет в это время взмыл вверх и сразу попал в перекрестье трех прожекторов. В считанные секунды он был подбит, не успев сбросить груз. Мы ликовали, наблюдая падение объятого пламенем фашиста. Далеко ухнул взрыв. Утром, по прибытии на станцию, мы побывали на месте падения. Самолет разлетелся на мелкие кусочки в радиусе 300–400 метров. Весь экипаж в составе четырех фашистов разбился. Лопатами и вилами их собирали и закапывали, чтоб не смердели.

В хозяйстве Соколова, в армейском соединении генерал-лейтенанта Яковлева, нас радушно приняло командование и политотдел этого подразделения. Всё поражало! Я даже не знал, какое огромное хозяйство представляет собой армия. Оказывается, это очень сложный аппарат, где есть свой «фронт» и свой «тыл». Здесь мы поняли, как от четкой и слаженной работы тыла зависит успех армии. Работники его частенько подвергаются налетам вражеской авиации, в чем скоро мы имели случай убедиться. Руководит им один из трех членов Военного Совета и заместитель командующего армией. Настолько это важно!»

Эшелон с подарками стоял на запасном пути. После напряженных боев теснились неотложные дела, и у командования никак не доходили руки до делегации.

На другой день, утром, она приняла первое боевое крещение: на станцию шли вражеские бомбардировщики.

Сергей насчитал четырнадцать машин. Гудело, казалось, сотрясалось небо над головой. Потом грохот, дыбом встала земля, наступил конец света. Сергей лежал на земле, закрыв голову руками. На какое-то мгновение оглох. Только тогда, когда земля перестала вздрагивать под ногами, поднял голову. Напротив него солдат, заваленный землей по пояс, с ошалелыми глазами пытался выбраться. Сергей хотел помочь ему.

– Куда?! – заревел солдат, замахнувшись гранатой. Оказывается, он охранял закрытые брезентом и ветками снаряды. По лбу, глазам, щекам стекали потоки крови из раны на голове. Чудом оказавшаяся рядом Софья Никитична рванулась к нему, вероятно, хотела перевязать, но…

– Назад! – орал он.

– Тю, очумел, своих не пущает! Нужны мне твои снаряды, я тебе подсобить хотела!

– Назад! – орал он.

– А, ну тебя! – махнула она на него рукой и побежала помогать молодому солдатику, который бежал, припадая на правую ногу, втыкая в землю голую, острую кость голени. Стопу ему оторвало, но он не замечал этого.

– Куда ты бежишь? Тебе ногу оторвало! – кричала Софья. Парень испуганно посмотрел, сел. Она достала у него из кармана пакет, встала на колено и ловко, будто всю жизнь этим занималась, перевязала. Казалось, всё было перепахано. Но люди вставали с земли, и каждый занимался своим делом: перевязывали раненых, сносили для похорон в одно место убитых. Сергей помогал устанавливать перевернутые орудия, тут же специальная часть ремонтников ремонтировала их. Откуда-то взялся красноармеец, сменивший на посту раненого солдата с гранатой, а его перевязали и увезли в медсанбат. Всё это быстро, но без суеты. «Ах, молодцы!» – думал Сергей. То, что для работников тыла армии было повседневной службой, у него вызывало чувство гордости и восхищения.

Делегаты оказались невредимы, кроме шестнадцатилетнего Вити Пономаренко, токаря авиационного завода. Его ранило осколком в плечо, навылет, кость не задело. В медсанбате его осмотрели. Остаться там он категорически отказался. Бледный от испуга и боли, упрямо твердил: «Ничего, это ничего! От своих не отстану, с ними поеду. Поеду с ними!» – и поехал.

Вечером, в этот же день, на двух грузовых машинах делегацию отправили на передовые позиции. Крестцы – конечный железнодорожный пункт. Линия фронта располагалась от него в ста двадцати километрах. Дорог нет. По лесам и болотам вдоль реки Волхов командованию армии пришлось проложить более пятидесяти километров дорог из деревянного настила с тем, чтобы обеспечить бесперебойный подвоз боеприпасов и снабжения армии. По бездорожью и по примитивным дорогам бесконечной лентой к линии фронта днем и ночью тянулись тысячи грузовиков.

Весна запоздала. Холодно. Небо, казалось, падало на землю низко нависшими, набухшими влагой, мохнато-черными облаками, которые едва не задевали верхушки деревьев. И, несмотря на это, только отъехали километров двадцать, как два вражеских бомбардировщика на предельно низкой высоте начали заходить на дорогу, полную автомашин. Одному стервятнику удалось сбросить несколько бомб, второй был вынужден быстро скрыться, так как навстречу вылетел наш «ястребок».

Движение не остановилось ни на минуту, никакой паники. Первые перед завалом и разрушенной дорогой грузовики, оставшиеся целыми, пошли в объезд. Колонна последовала за ними, и питание фронта пошло обычным порядком.

Всю ночь шел проливной дождь. В кромешной тьме почти вплотную беспрерывно двигался транспорт. Остановиться нельзя даже на мгновение, так как столкнутся десятки машин (измученные недосыпанием шоферы частенько дремали за рулем).

Плохо одетые делегаты замерзли, жались друг к другу. Утро настало темное, холодное, туманное. В середине дня показалось сгоревшее село, еще видны дымящиеся тлеющие остовы колхозных домов и построек.

– Это Зайцево, – прищурив глаза, говорил батальонный комиссар Москалев, назначенный командованием для сопровождения делегации. – Одиннадцатого мая, ночью, отступая, фашисты с жестокостью садистов сожгли его вместе с людьми. Облили бензином и подожгли. Тех, кто пытался выскочить из домов, стреляли и бросали в огонь, не щадя никого: ни детей, ни женщин, ни стариков. Никаких объектов военного порядка в деревне не было. Не было в ней также воинских соединений. Деревня сожжена только потому, что она является зажиточной, колхозной, советской деревней, а всё советское, колхозное, по приказу Гитлера-людоеда, подлежит уничтожению.

О зверствах фашистов Сергей, конечно, читал, слышал. «Но, нет, ни одна газета не способна это передать. Это надо видеть самому, вот тогда поймешь, что такое война, дойдет до самого донышка сердца», – думал он.

– Ах, гады, гады! Убивать вас – мало! Самих сжечь живыми, чтоб на своей шкуре почувствовали, что вы творите, – шептала с широко раскрытыми от ужаса глазами Софья Никитична. Угрюмо смотрел старик Пахомыч, облокотясь на колени, опустив черные от машинного масла потрескавшиеся ладони. Молча глядели делегаты на обгорелые трупы, рядком лежащие впереди пепелища, и длинную яму, из которой взлетали вверх лопаты с землей. Горестно плакали женщины-солдатки, вытирая слезы концами стареньких шалей.

«Как только ты выносишь всё это, русский народ!? – думал Сергей. – Неужели забудут потомки это когда-нибудь? Забыли же 1812 год. А может быть, и хорошо, что постепенно всё это стирается из памяти? Значит, излечиваемся – нельзя жить с таким горем всю жизнь». Но сейчас это было свежо, и мутная волна мщения поднималась со дна души. Он стиснул зубы, чтоб не закричать. Ему бы, наверное, стало легче, но он молчал, это душило его. Рванул ворот гимнастерки.

Подавленные увиденным, угрюмые, они еще больше десятка километров пробирались до командного пункта соединения по хорошо замаскированной дороге из деревянного настила, не замечая ее.

Сергей думал, что КП такого крупного соединения должен помещаться вдали от линии фронта, но он оказался в густом лесу, всего в четырех-пяти километрах от передовой линии, тоже хорошо замаскирован и скрыт. Весь командный состав размещен в блиндажах и землянках, сравнительно хорошо оборудованных. На КП имелось несколько столовых, клуб, где ежедневно демонстрировались кинокартины. Жизнь на нем не замирала ни на одну минуту, ни днем, ни ночью. Будучи связан со всеми частями, хорошо налаженной радио- и телефонной связью, КП прекрасно знал, что делается на том или ином участке фронта.

Встретить делегацию вышли все командиры, находившиеся тогда на КП. Генерал-лейтенант Яковлев радушно и просто протянул руку Сергею.

– Я хорошо знаю Омскую область, – начал он улыбаясь. – В двадцать первом – двадцать втором годах командовал при подавлении контрреволюционного мятежа в одном из районов.

Сергей почему-то обрадовался, словно встретил земляка. Это сразу как-то сблизило их. Несмотря на страшную загруженность, Яковлев сам проехал с Сергеем и его бригадой по отдельным участкам фронта, подробно познакомил с обстановкой на фронте, боевой техникой, людьми.

– Самолеты нам нужны и снаряды, не хватает их. Экономим мы снаряды. До-о-олго целимся, пока сделаем выстрел. Правда, это научило людей метко стрелять, но имели бы мы их побольше, быстрее было бы пристреляться.

Части генерал-лейтенанта Яковлева освобождали Тихвин, Бугодаш, Вишеру. Эта группировка обеспечила разрыв коммуникаций фашистского командования при окружении Ленинграда и не дала немцам соединиться с белофиннами. В настоящее время соединение Яковлева держало активную оборону на очень большом участке ленинградского фронта.

– В конце апреля, – рассказывал Яковлев, – враг пытался активизировать свои действия и решил, во что бы то ни стало, ликвидировать разрыв своих коммуникаций. Ко дню рождения Гитлера были подтянуты две свежих немецких дивизии из весеннего пополнения: пятьдесят восьмая полицейская и дивизия «СС».

Софья Никитична попала в свою стихию: стреляла черными глазами, крутила бедрами.

– Как вас зовут, красавица? – бочком подкатил к ней на длинных ногах широкоплечий, бравый, с пышными усами боец.

– Софья. А вас как?

– Петром с детства кликали, – выпячивал он грудь, одергивая сзади гимнастерку. – Нельзя ли адресочек взять?

– Почему же нельзя? С полнейшим нашим удовольствием, пишите.

Парень заметался в поисках карандаша. Сергей слушал генерала, а сам поглядывал с тревогой на нее. Солдат записал адресок.

– Может, поцелуешь, красавица, а? На прощаньице? – Софья обняла его полной рукой и влепила поцелуй в губы, под хохот солдат. Генерал оглянулся, улыбнулся.

Сергей чувствовал себя неловко. Эта самодеятельность не была предусмотрена в программе встречи.

– Против нас был переброшен воздушный корпус Рихтгофена, – рассказывал Яковлев, – с сотнями мощных бомбардировщиков, которые группами по 50–70 налетали на наши позиции, но ничего не помогло гитлеровцам. Наши летчики уничтожили на аэродромах противника около сотни из этих машин, и противник сразу притих. Вместо 50–70 самолетов появлялись 10–15, но это уже не производило никакого впечатления. Представляете, какие были бои, если у нас от двух дивизий осталось 500–600 человек, две дивизии Гитлера почти полностью прекратили существование, потеряв людской состав, технику. Наши солдаты не отступили ни на шаг! Большую роль в этих боях сыграли наши тяжелые танки К-15 и знаменитые «Катюши». «Надо поговорить с Софьей, нельзя позорить делегацию», – думал Сергей.

Интересно Яковлев рассказывал про испанскую двадцати двух тысячную «Голубую» дивизию.

– Сначала они занимали отдельный участок фронта против наших соединений, вот как раз тут, – генерал показал рукой в сторону немцев. – Обычным занятием «голубых» была картежная игра, водка и грабеж мирных жителей. Самым популярным лозунгом «голубых» стал: «Лучше пусть убьют в блиндаже, чем замерзнуть на морозе!» Была у них еще поговорка, – смеялся он: «В Испании выдали аванс, в Германии заплатили, в России рассчитываются». Дело дошло до того, что вместо людей на посты ставили собак, по лаю которых мы открывали огонь. В результате боев «Голубая» дивизия прекратила свое самостоятельное существование. Остатки ее слились со 125 немецкой пехотной дивизией, основательно потрепанной нами. Первого мая одно наше отделение перебило около сотни солдат. Среди них оказались немцы, которые под дулами автоматов гнали испанцев в бой.

Сергей обратил внимание на большое количество трофейного оружия, особенно автоматов, полюбившихся нашим солдатам.

– Откуда это? – спросил Сергей.

– Добывают, – улыбнулся генерал. – И до того же солдат хозяйственный – обязательно с патронами принесет и о дисках никогда не забывает. Освоили быстро, владеют в совершенстве. Новичкам после первого боя как награду вручают. Автоматы хорошие, ничего не скажешь, но наши, Шапошникова, лучше.

Войска располагались на топких болотах. Окопы рыли не глубже 50–60 см, и они сразу наполнялись водой. Даже постоять долго на одном месте нельзя: тонули ноги, и след заполняла болотная жижа. Всегда мокрые солдаты под холодным сырым ветром мерзли, посушиться негде, простывали, болели. С питанием перебои, частенько и сухаря в кармане не было. Подарки, привезенные делегацией (масло, яйца, мясо, сухое и сгущенное молоко, вино), оказались как нельзя кстати.

Никогда, за всю историю, ни в одном государстве не было такого единства между фронтом и тылом, как в Отечественную войну в Советской России. Тыл всем, чем мог, помогал солдатам.

Делегаты группами по 2–3 человека разъехались по фронту. Они были самыми желанными гостями в воинских частях. Их засыпали вопросами: много ли было снега на полях? Не замерзли ли озимые?

– Постой, – перебивал молодой веснушчатый солдат, пробившийся вперед, – скот-то, скот как сохранили? Хватит корма? Как вы управляетесь одни, без мужиков? – женщины едва успевали отвечать, солдатам всё было интересно, сами охотно рассказывали о подвигах бойцов и командиров, знакомили с оружием, вплоть до «Катюш». Провожая, как правило, просили:

– Передайте привет всем трудящимся Омской области: пусть постараются, подбросят нам самолетов и снарядов.

С какой-то жадностью, с особенным интересом читали областную газету, привезенные от рабочих и колхозников письма.

Когда ехали в полуторке в авиационный полк, Сергей недовольно сказал Софье Никитичне: «Нехорошо вы себя ведете, легкомысленно».

– Это что поцеловала? Дурак ты, Сергей, хоть и грамоте обучен. Думаешь, солдату сухарь перво-наперво, главный в жизни? Думаешь, его вспомнит, как помирать будет? Нет! А вот как сибирячка горячо целовала на фронте, хоть сто лет проживет, не забудет! Ты знаешь, у нас в деревне председатель такой сознательный, как я. Ох, любят же его бабы. Моряк демобилизованный, весь, как есть, прострелянный, живого места нет, а кобель способный. Полдеревни молодых баб забрюхатело. Его за это хотели поста лишить и забрать от нас. Как подняли бабы крик: «Хоть одного мужика на развод оставьте! На всю деревню один Захарыч остался, и тому за восемьдесят!» До области поехали. Выхлопотали, оставили председателя. Он потом говорит: «Всех вас, бабочки, люблю, всех жалею! Какая норму выполнит, ту больше всех любить буду». Рвут и мечут бабы друг перед дружкой!

– Ты тоже стараешься? – хохотал Сергей.

– Нет, я попривыкла, чтоб для меня старалися. Я сама хоть кого премирую. Да пока не получается, – озорно добавила. – Тебя, что ли, Сергей, премировать, коли шибко стараться будешь, – и игриво боднула крутым, упругим бедром. «Шальная баба, с ней, однако, надо быть построже», – покосился на нее Сергей и опасливо отодвинулся. Она весело рассмеялась.

– Да не бойся, не совладаешь, что ли? Ой, умора! Какой сурьезный! Бабы своей боишься, что ли? Так она не узнает!

«Вот чертовка!» – сердился Сергей. Он не любил развязных женщин, они претили ему.

– Отстань от человека, – сурово посмотрел на нее Пахомыч. Софья послушно стихла. Задумалась, погрустнела.

– Я этих родненьких солдатиков жалею. Может, завтра его смертушка найдет, а ты… Чего ты понимаешь?! – она с досадой махнула на него рукой и отвернулась. «Может быть, она и права, – думал Сергей, – может быть, ее бабья ласка, хоть и в шутку, скрасит на какое-то время тяжелое солдатское житье на войне. Здоровые мужики, как этот с пышными усами, истосковались по бабе. Вот она сердцем своим понимает это, а он нет. А председатель их хорош!» – засмеялся Сергей.

– Тю, чего ты? – спросила удивленно Софья.

– Да так, кое-что вспомнил.

Пахомыч, потомственный ленинградский рабочий, был из молчунов. С бойцами разговаривал скупо, степенно, больше сам слушал. «И вот интересно, – смотрел на него Сергей, – теснится к нему народ больше, чем к краснобаю». Частенько замечал Сергей: он молчит, и бойцы молчат, сидят, курят. А чувствуется: понимают друг друга с полуслова. Даже завидовал ему по-хорошему, восхищался.

Прибыли во второй гвардейский истребительный авиационный полк в тот момент, когда только что погиб любимец полка капитан Андреев.

Возвращаясь с задания, уже над своим аэродромом он встретился с четырьмя «мессершмидтами» и вступил с ними в бой. Удачным маневром, атакой «в лоб», сбил одного стервятника, но остальные взяли его самолет в смертельный круг – он загорелся. В какое-то мгновение Андреев направил свою горящую машину на ближайший от него «мессер» – и еще один фашистский самолет пошел к земле. Но и «ястребок» Андреева, взлетев вверх, неуправляемый, беспорядочно пошел вниз. «Погиб, но не отступил, – потрясенный рассказом пилота, думал Сергей. Умер, но победил!». Взмывшие в воздух «ястребки» добили остальных, – добавил пилот.

В тот же день они побывали в 652-м авиаполку, который состоял исключительно из молодых летчиков.

– За всё время они сделали более трех тысяч вылетов, – рассказывал командир полка, – уничтожив большое количество вражеских самолетов, бомбя их прямо на аэродромах. Громили минометные батареи, живую силу противника, автомашины с грузами и людьми. Только за одну ночь с 17 на 18 мая они сделали сорок четыре вылета. Каждый летчик полка делает по 7–8 вылетов за ночь. По-молодому, отчаянно смелые, они наводят ужас на немцев. У летчика Позднякова при выполнении боевого задания был поврежден винт самолета, под обстрелом противника он сделал посадку на территории врага, произвел починку винта и благополучно вернулся на свой аэродром.

Потрясенная увиденным и услышанным за день, группа Сергея возвращалась на КП.

Вечер тихий. Медленно тонуло в дымной завесе раскаленно-красное солнце. Весь горизонт казался огромным зловещим пожаром. От машины убегала, уже пыля, израненная, в воронках и трещинах траншей родная, многострадальная русская земля, где сражались, стояли на смерть ее сыны. Сергею хотелось поклониться им в пояс. Душа твердела, мужала. «Снарядов, постарайтесь, побольше шлите нам» – слышалась просьба солдат, почерневших от пороховой копоти, усталых, ненавидящих фашистов всеми силами своей большой доброй души. «Да, – думал он, – приеду, расскажу всё, что видел и слышал, рабочим на заводе, уж они постараются. Хотя в лености их не упрекнешь. По двадцать часов в сутки работают, но злость на немцев вольет в них новые силы».

Сергей вспомнил, как теплели глаза и лица солдат, когда брали в руки домашний сухарь, как бережно держали его обветренные ладони, как подносили к носу, вдыхая его запах. От сухаря пахло дымом, ласковыми теплыми бабьими руками. Они не знали, что бабы отрывали от себя, от детей для них последнее. Писали, что живут хорошо, чтоб не печалились, только бы громили врага и скорее возвращались домой, ждали, тосковали о них. Это они знали. И подарки на фронт были для каждого подарком из дома. Будь это пара шерстяных носков, связанная, как в старину, при свете лучины (керосина для ламп не было, свечей тем более), или сухарь из домашней булочки на молоке, затейливо закрученный, заверченный, как сама нежная бабья душа.

Сергей оторвался от своих размышлений: они подъезжали к КП. Он обратил внимание на группу солдат и офицеров, стоящих без фуражек возле одной из землянок. Подошли и увидели плачущего на пеньке сержанта, уткнувшего голову в руки на коленях. Перед ним лежал мертвый молодой лейтенант с повязкой на голове, красной от крови.

– Где это его? – шепотом спросил Сергей у бойца. Тот взял его за рукав, отвел в сторону и рассказал:

– Это лейтенант Рычков, весельчак и гармонист. Сегодня ночью он, сержант Лисечко и четыре бойца были на наблюдательном пункте. В 12 часов ночи их пытался захватить в плен взвод немцев. Они вступили в неравный бой. Получив ранение в голову, Рычков продолжал драться, пока не потерял сознание. Последними словами были: «Берите еще гранаты, бейте гадов!»

Живым остался только сержант Лисечко. Три километра нес он раненого командира. Когда дошел, лейтенант еще дышал, но через несколько минут умер.

16 мая 1942 года Сергей записал: «В этот день, в девять часов вечера, полку было вручено Гвардейское знамя. Вручал член Военного Совета ленинградского фронта, бригадный комиссар товарищ Зубов. Волнующее зрелище! Солдаты полка преклонили колени. Командир от имени всех бойцов и командного состава дал клятву с честью нести Гвардейское знамя на Запад и беспощадно громить фашистскую сволочь! Троекратным «ура» бойцы приветствовали пронесенное по фронту Гвардейское знамя. После этого товарищ Корытько по телефону отдал приказ: «По фашистской сволочи, в честь приезда делегации из Омска и вручения Гвардейского знамени – гвардейский огонь на рощу Сапожки!»

Весь участок фронта услышал разнесенные эхом звуки «Катюши». Члену Военного Совета фронта доложили: «Цель накрыта полностью! Уничтожены полторы роты немцев и несколько огневых точек».

Почти двое суток немцы убирали трупы, вывозили раненых.

18 мая 1942 года Сергей писал: «Тяжелое орудие четвертого дивизиона гвардейского артполка № 1196, расположенного на подступах к Новгороду, было незаметно подвезено на расстояние 200 метров к аракчеевским казармам, где засели немцы, и помещено в толстенный кирпичный сарай, хорошо защищающий орудие от обстрела. Орудие громило прямой наводкой казармы с немцами, превратив их в груды развалин. Пехота с радостью смотрела на героев-артиллеристов, находящихся под носом бесившихся от злости фашистов, безрезультатно пытавшихся выбить наших смельчаков из надежного укрытия».

Всё, что видел Сергей, вызывало у него чувство удовлетворения, восхищения и преклонения перед солдатами. «Молодцы, черти! Хорошо бьют фашистов!» – думал он. Росли спокойствие и уверенность в победе.

В последний день, во время обеда, артиллерия противника нащупала расположение штаба полка, обрушив внезапно на него огонь. Сергей со своей бригадой в это время обедали, расположившись на молодой травке. День был по-весеннему солнечный, теплый. Они не сразу поняли, что произошло. Рядом засвистело, треснуло, и из рук Сергея выбило кружку, обрызгав его горячей водой. Вокруг рвались снаряды, один попал в блиндаж санчасти, Сергей бросился туда, там уже был Пахомыч, подбежали командиры, бойцы, всех раненых выносили в безопасное место.

Через несколько минут наблюдатели засекли вражескую батарею. Грохнули наши гаубицы, и обстрел прекратился.

Провожая делегацию, бойцы, командиры, комиссары и политработники артиллерийских полков просили только одно: «Давайте больше снарядов. Армия обеспечена всем хорошо, но снарядов нам надо больше».

С этим наказом возвращались домой.

Глава 19

Заболел Мишенька. Полыхали щеки, раздувались ноздри, дышал тяжело, со стоном. Валя смерила температуру: сорок и одна десятая. Сразу как-то свалился. Дала ему аспирин, натерла спину скипидаром, тепло укутала, напоила крепким чаем.

Сейчас он спал. На лбу около волос появились капельки пота. «Это хорошо, – подумала Валя, – температура начинает падать».

У спящего, осторожно, чтоб не разбудить, послушала грудку. Явного воспаления легких не было, но в первые сутки можно и не услышать. Тревога не покидала ее. Облокотилась на кроватку, думала: «Четвертый месяц нет никаких известий от Сергея. Не в гости к теще – на фронт уехал. Всё может быть. Сколько женщин сейчас сидят вот так же, как она, около ребенка и с тоской просят судьбу уберечь любимого от смерти. Но война есть война: идут беспощадные похоронки. Не надо расстраивать сердце, надо надеяться, что всё будет хорошо», – успокаивала она себя.

Мишенька беспокойно заворочался, разметался. Рубашонка влажная. Валя, меняя белье, заметила, что он уже не такой горячий, и щеки стали бледнеть, и дышать стал спокойнее. Она легла, чутко прислушиваясь к нему, и сразу уснула.

Лето в разгаре, сухое, пыльное. Полысели деревья, посох, облетел с них лист от жары и безводья, даже ночь не приносила прохлады. Валя собралась на работу и в дверях столкнулась с Сергеем. Бросилась к нему на шею, крепко обняла и заплакала.

– Чего ты? Что произошло?

– Четыре месяца, ни одной строчки! – с упреком смотрели на него влажные, чуть косые коричневые глаза.

– Вернулся же, чего плакать? Ты знаешь, терпеть не могу писать письма! – швырнул портфель на пол. – Сын-то как вырос! – подошел к кровати.

– Тише, тише, – поймала она его руки, хотевшие поднять Мишу, – он болеет.

– Что с ним? Жара такая!

– Может быть, перегрелся на солнышке. Сегодня уже лучше.

Сергей наклонился, поцеловал сына в лобик. Малыш беспокойно завертел головой.

– Вот, видишь, проснулся, – обрадовался Сергей.

– Нет, нет. Не трогай его, пусть спит, – шептала Валя, оттаскивая мужа.

С доброй улыбкой на морщинистом лице вошла Вера Васильевна.

– С благополучным возвращением! – поклонилась она. Вытерев фартуком костлявую руку, подала Сергею. Он обнял ее за плечи.

– Смотрите, какой я вам сувенир с фронта привез! – наклонился, поднял с пола портфель, вынул оттуда дырявую алюминиевую кружку. В ней громыхал осколок снаряда.

– Хорош сувенир, – сказала Валя, и голос ее дрогнул, – а если б чуть левее, мог бы сердце продырявить, – глаза широко раскрылись от ужаса.

– Видишь, какой я везучий. Сохрани это, интересно будет потом посмотреть.

– Как там, на ленинградском? – с надеждой и болью спросила Вера Васильевна.

– Бьют немцев, хорошо бьют, но и силища пока у них большущая. Вот поизмотают и погонят. Обязательно погонят! Ну, я побежал?

– Куда? – заволновалась Вера Васильевна. – Сейчас завтраком накормлю!

– Некогда, некогда, дорогая Вера Васильевна, я в вагоне поел. Пошли, – он сгреб жену и подтолкнул к двери.

Валя сегодня дежурила с Мариной Алексеевной и сейчас думала о ней. Рыжие глаза, под цвет им рыжие волосы и нежная бело-розовая кожа с чуть заметными золотистыми веснушками на небольшом носике. Она с отличием окончила медицинский институт и была оставлена на кафедре госпитальной хирургии. Марина как-то рассказывала Вале: когда ей было пять лет, мать с ней и старшим братом на Пасху были в гостях. Возвращались домой. Идти нужно было через железнодорожные пути, отделявшие одну часть города от другой. А виадука еще не было, вот и ходили через пути. На одном из них стоял длинный товарный состав. Мать решила подлезть под вагоном, взяв детей за руки. Впереди, согнувшись, шел брат, за ним на коленях ползла мать, последней была Марина. И когда ее ножка лежала на рельсе, вагон, словно ждал этого, качнулся, колесо отрезало ступню и откатилось обратно. Обезумевшая мать несла ее на руках вот в эту больницу, где она сейчас работает.

Мать помешалась с горя. Около года лечилась в психиатрической лечебнице, а когда выписалась, стала ненавидеть дочь, всячески избегала ее. Все заботы о Марине взял на себя отец.

Марина умна, трудолюбива, терпелива и очень настойчива. Она часами стояла за операционным столом, носилась по отделению на протезе, и никто не знал, что новый протез неудобен, натер на культе рану и нестерпимо болезнен каждый шаг. Врачей не хватало, работы много, все жаловались на усталость – она никогда! Примирившись со своей участью, Марина решила посвятить себя науке, работала, не щадя себя, не зная, что такое отдых. Никогда не давала себе скидки. Все занятия со студентами проводила только на ногах. Из клиники мчалась на другой конец города в библиотеку института. Трамвай часто не ходил. Восемь километров она подпрыгивала на здоровой ноге, таща с собой тяжелый протез. Чего это ей стоило, знала только она сама. Всегда ровная, доброжелательная, всегда с приветливой улыбкой.

Звонок телефона вывел Валю из задумчивости. Сняла трубку, говорила сестра приемного покоя:

– Валентина Михайловна, поступил больной с вывихом плеча.

– Поднимайте его в перевязочную (хирургия находилась на втором этаже), я сейчас туда поднимусь.

Через несколько минут Валя осматривала больного. Это был хорошего телосложения молодой мужчина. Справа нормальной окружности плеча не было. Головка плотным шаром прощупывалась под ключицей.

– Часто вывихиваете плечо? – спросила Валя.

– Первый раз. Я поскользнулся, упал на локоть, и вот, видите?

– Ничего, сейчас поправим – Валя несколько раз видела, как вправляют вывих по методу Джанилидзе. В перевязочной для этой цели был кирпич, обтянутый марлей. Валя положила больного на стол, опустила руку, привязала к кисти кирпич. Вышла. Вернулась минут через пятнадцать. Головка плеча подошла к подмышечной впадине. «Теперь легонько подтолкнуть, чтоб встала на место», – подумала она. Сняла кирпич, взялась за руку, головка снова ускользнула под ключицу. Валя снова повесила кирпич, снова пришла через пятнадцать минут, и снова всё повторилось.

В ординаторской никого не было – шел операционный день. Марина Алексеевна занималась со студентами, позвать на помощь некого. Когда Валя пришла в третий раз в перевязочную – она была пуста. Больной сбежал вместе с кирпичом! Занятия закончились, студенты спускались по лестнице. Расстроенная, она вошла в ординаторскую, где находились Елизавета Семеновна и Марина.

– Что с вами? – спросила Марина, заметив, что на Вале лица нет.

Валя рассказала.

– Не успеют из яйца вылупиться, а уже берутся лечить! Вот из-за такой дуры престиж клиники страдает. Вы хоть понимаете, что о нас будут говорить? В клинике не сумели выправить вывих! Когда его безграмотные бабки выправляют! Вот он, наверное, к бабке и побежал! – с презрением, прищурив глаза, холодно говорила Елизавета Семеновна. – Я еще в первый день поразилась, как вы, не окончив институт, беретесь лечить!

– Зачем вы так? – вмешалась Марина.

– Я привыкла правду в глаза говорить! – выпрямилась Ромашова. – И горжусь этим!

– Ну, гордиться, предположим, нечем.

Елизавета Семеновна удивленно вскинула брови.

– Да, не удивляйтесь! Вы говорили грубо и оскорбительно, и это не делает вам чести, во-первых. Во-вторых, то, что вы считаете «правдой», не является таковой.

– Позвольте! – возмущенно перебила ее Елизавета Семеновна.

– Не позволю, – спокойно и твердо остановила ее Марина. – Валентина Михайловна умна, грамотна, вы поторопились ее унизить. Дело в том, что ваша так называемая «правда» незаслуженно обидела человека, принесла ему страдание, и это никакими извинениями потом не восполняется. Не надо спешить обидеть человека! Даже под предлогом «правды» в глаза.

– Если придерживаться вашей теории, то Гитлер тоже хороший человек! – глаза ее засветились торжеством.

– В большой семье человечества не без урода. Я говорю о людях нашего общества, а Гитлер – не человек, фашист.

– Он все-таки человек, – не унималась Ромашова, – если придерживаться вашей философии. В нем тоже нужно искать хорошее, – подняв брови, с презрением говорила она.

– Его преступления перед людьми так велики, что он не имеет морального права называться человеком, к нему человеческие правила не применимы, – холодно парировала Марина Алексеевна. – В-третьих, – продолжала она свою мысль, – не каждый окончивший институт умеет вправлять вывихи. Спросите об этом терапевта, окулиста со стажем, хотя обязаны уметь: этому учат в институте. Так что это тоже правда. Вы разве всё умели, когда окончили институт?

– Во всяком случае, вывихи умела вправить, – вскинула голову Ромашова.

– Но что-то другое не умели и не умеете сейчас, вас же никто не оскорбляет за это.

– Если б это касалось только меня. Валентина Михайловна представляет лицо клиники!

– Не надо, Елизавета Семеновна, не надо. Когда вы так грубо говорили о ней, вы тоже представляли лицо клиники, – чуть улыбнулась Марина. – Ведь всё можно свести к этому. На должность ординатора Валентина Михайловна не просилась, некому работать – ее поставили, и она неплохо справляется со своими обязанностями. А хирургом ее еще рано называть, работает всего несколько месяцев. Разве у вас, опытного хирурга, не бывает неудач? Это ее первая неудача. А как же фельдшера со средним медицинским образованием лечат от всех болезней? И лечат неплохо. У нее багаж побольше и поосновательнее.

– Я вижу, вам сегодня хочется поговорить, простите, но у меня нет больше времени с вами спорить, меня ждут студенты! – Ромашова вскинула гордо голову и засеменила к выходу, ставя ступни ног наружу.

У Вали горели уши. «Всё же факт постыдный, – думала она. – Есть русская пословица: «Взялся за гуж – не говори, что не дюж!» Конечно, обязана уметь!» – она чувствовала себя виноватой. Молчала во время спора, но была на стороне Марины. «Да, я грешна, но говорить «правду» в глаза и не подумать о том, что это может быть ошибка? Что субъективное мнение может сложиться неправильно, а человек уже обижен. Бывало так, что и я была не права, и мне приходилось жалеть о сказанном. Действительно, извинениями исправить обиды нельзя. Человек незаслуженно пострадал, и этого не вернешь, не исправишь! Марина Алексеевна – умница, какой урок преподала не только Елизавете Семеновне, но и мне. Институт дает нам образование, но не дает воспитания, – думала Валя, направляясь в аудиторию, – а как это необходимо!»

В аудитории на стенах развешены таблицы, в том числе показывающие выправление вывиха. Валя села перед ними. Ей больше понравился способ Коха, она несколько раз проделала его на своей руке и запомнила на всю жизнь.

Дежурство сравнительно спокойное. Врачи ушли домой. Чтобы отвлечь Валю от невеселых мыслей, счастливо улыбаясь, Марина говорила:

– У меня есть жених на фронте, влюбленный, наверное, с пятого класса. Уже тогда лазил к нам в сад и часами ждал меня там. А когда у меня ломался протез, и я не могла идти в школу, он после занятий сразу бежал к нам и засиживался до позднего вечера у моей кровати. Всегда носил мой портфель. Нас дразнили: «жених и невеста». Он относился к этому совершенно спокойно. Пока не ушел в армию, был бессменным моим спутником и нежным другом! Сейчас часто пишет ласковые письма. Мечтает, если останется жив, жениться на мне. Я не разочаровываю его, – сказала грустно. – Пусть ему там, на фронте, будет теплее. А как потом, видно будет.

– Разве вы его не любите?

– В том-то и беда, что люблю, поэтому, скорее всего, и не пойду замуж.

– Почему?

– Какая из меня мать? Заплачет ребенок, я встать к нему не могу без протеза или костылей. Он никогда не видел мою культю, на него это может произвести страшное впечатление! Пройдут годы – пройдет и любовь. Ничего нет вечного. Он пожалеет, что женился на калеке. Нет, пусть всю жизнь любит меня, как свою мечту, без разочарований! – грустно закончила она.

Зазвонил телефон, Марина резко соскочила со стула, что-то треснуло. Словно красная краска, румянец залил ее лицо.

– Кажется, сломался протез. Совсем новый! – досадовала она. – Только две недели как получила.

Валя сняла трубку, выслушала.

– Хорошо, сейчас приду, – поступил больной с острым аппендицитом.

– Валечка, как же ты одна.

– Ничего, Марина Алексеевна, аппендицит я уже оперировала и не один раз.

– Аппендицит аппендициту рознь, другой раз опытный хирург залезет в живот, а вылезти не может. Как расположен. Я буду ассистировать.

– Как же вы?

– На табуретке, на колене. Принесите костыли, я сниму протез. Вот видите, какая же из меня жена?

– Не надо, посидите рядом, туго будет – помоетесь, поможете. Попробую прооперировать с сестрой.

Снимая маску с лица после операции, Валя, довольная, говорила:

– Флегмонозный отросток, толстый, с мой палец. Стенки тонкие, я тихонечко выводила его в рану, отгородилась салфетками, на всякий случай. Осторожно перевязывала брыжейку. Очень боялась, что лопнет у меня в руках.

– Молодчиночка! Вот, ты уже можешь называть себя хирургом. Первая самостоятельная операция. Сколько ты их сделала на трупах?

– Двадцать четыре, но это все-таки совсем другое дело.

– Конечно!

– Мариночка, я сейчас вызову дежурную машину, пусть она отвезет вас домой. Если поступит больной, где я сама не справлюсь, вызову Ксению Павловну или профессора.

– Да, пожалуй, так будет лучше, – ответила задумчиво Марина.

Дежурство спокойное. Поступил больной с завода с оторванными пальцами. Валя обработала рану. Совсем поздно приняли больного с сотрясением мозга, он был в сознании. Уже в первом часу ночи сбросила туфли, как была в халате, легла на спину и тут же заснула.

Проснулась от того, что кто-то теребил ее за плечо.

– Да проснитесь же вы, наконец, – говорил женский голос, – в отделении воры! – Валя села.

– А почему темно?

– Перерезали провода, наверное, во всем корпусе нет света, телефоны не работают, – тревожно шептала дежурный врач терапевтического отделения. – Они были у нас, теперь поднялись к вам.

– И что же вы хотите от меня? – спросила Валя. – Чтоб я пошла в темноте их искать? Поднимать шум не могу, у меня тяжелые больные после операций. Пока они сюда не придут, я отсюда не выйду. – Валя пересела с кровати на стул, поджала ноги. Холодно. Ее знобило. На столе лежали два пирожка с повидлом, которые дали на ужин. Она их оставила сыну. Сейчас машинально нащупала и съела. Дверь ординаторской тихонечко открылась, и Валя увидела, что кто-то ползет по полу из коридора.

– Кто это? – спросила Валя вполголоса.

– Это я, Татьяна, – отвечала операционная санитарка, – думала, вы еще не знаете, что у нас в отделении воры орудуют, приползла позвонить по телефону.

– Не работает телефон, – шепотом сказала Валя. Татьяна сидела на полу.

– Тогда я поползла в гинекологию.

– Сиди тут! Выйдешь в сад, а там кто-нибудь наверняка подстраховывает их «на стреме», – вспомнила Валя, как это называется. – Еще прихлопнут тебя.

– Нет, я буду осторожной.

– Татьяна, сиди здесь!

– Не могу сидеть здесь, надо сообщить в милицию! – она выползла на четвереньках, как большая белая кошка, осторожно прикрыв дверь.

Тихо, кажется, слышны удары сердца.

– Почему во время войны растет уголовщина? – шептала терапевт.

– Может быть, заниматься ею некогда…

Валя подошла к окну. Ночь темная, зубчатой массой темнел сад, далеко, сквозь черное кружево деревьев, горели окна гинекологического отделения. Казалось, прошла целая вечность, пока внизу загудела машина, захлопали дверцы, послышались голоса.

– Вот здесь подождите, – говорила Татьяна, открывая дверь ординаторской. – Я сейчас принесу лампу из операционной.

Потом впереди шел милиционер с лампой в поднятой руке, позади него Валя, Татьяна и врач из терапии. Темными страшными провалами казались открытые двери палат. Тихо. В коридоре, положив на руки голову, за столом крепко спала сестра.

– Спит, стерва, – выругалась Татьяна.

– Вот и хорошо, что спит, а то бы ее стукнули, – сказала Валя, подошла, тихонько потрогала ее за плечо. Та вскочила, поправила косынку, оправдывалась:

– Я не спала, только голову положила на руки, Валентина Михайловна.

– Ладно, ладно, хорошо.

Дверь в комнату старшей сестры взломана. Несгораемый шкаф вскрыт. Здесь хранились документы, ценные вещи больных, карточки, наркотики. Шкаф пуст.

– Воры проникли через дверь, выходящую в сад, – строил свою версию милиционер, – там же вывернули пробки, телефонные провода перерезали.

– А я еще подумала, почему дверь в сад открыта? – удивилась Татьяна. – Но, видно, они уже ушли. Вот бы я нарвалась – от страха померла!

После дежурства врачи не отдыхали, сразу включались в рабочий день.

Домой Валя шла медленно, устало. Темнело. Прозрачным ломтиком мандарина на сиреневом восходе уже плыла луна, а лучи заходящего солнца еще освещали верхушки деревьев, подрумянивали трубы завода. Жарко. Душно. Второй месяц ни одного дождя. Прошлой ночью затянуло небо, но к утру тучи куда-то ушли.

Напротив хлебного магазина Валя запнулась за что-то мягкое. Под ногой лежал бумажник. Она почему-то испугалась, не раскрывая его, вошла в магазин. Хлеба не было. Пустые полки, пустой зал.

– Вот, сейчас нашла, – говорила Валя, подавая бумажник продавцу, нахальной девице с кудряшками.

– Что там? – загорелись любопытством ее глаза.

– Не знаю, не открывала. – В бумажнике лежало двести восемьдесят рублей, восемь хлебных карточек: четыре рабочих, три детских и одна иждивенческая, пропуск на завод, в литейный цех на имя Ершова Александра Александровича. Первое августа. Карточки новые, хрустящие, на весь месяц. Валя записала имя, фамилию владельца.

– Я позвоню ему, скажу, что бумажник у вас.

– Без вас позвонят, можете не стараться, – резко бросила девица с кудряшками. Валя недоверчиво посмотрела на нее и все-таки решила позвонить сама. «Вот, поди, горе какое у него», – подумала Валя. Вспомнила, как ее семье было тяжело, когда у нее в детстве украли карточки и как она тогда безутешно плакала. Кажется, горше беды у нее не было.

На другой день, рано утром, Валя только что умылась, была еще в старом ситцевом голубеньком халате, в дверь постучали.

– Войдите! – крикнул Сергей. В комнату вошел коренастый рабочий с большой седой головой. Внеся с собой запах железа и гари. Охватил взглядом всех, остановился на Вале.

– Пришел сказать вам спасибо, дочка, вы мне звонили?

– Да, я.

– Так я и подумал: голос был молодой, – он достал из того самого бумажника сто рублей, – вот вам вознаграждение!

– Уберите деньги, – обиделась Валя. Он растерянно смотрел на нее. – Уберите деньги! – уже мягче повторила она. – Это ваш бумажник? Какое может быть вознаграждение? Я выполнила только свой долг, вернула то, что принадлежит вам.

– Я ведь от всего сердца! Не хотел вас обидеть, хотел как лучше, да и жена сказала: «Вознаградить надо». Вон из какой беды вы нас вызволили.

– Нет, нет, пожалуйста, уберите ваши деньги, – уже мягче ответила Валя.

– Тогда еще раз вам спасибо, – кланяясь, попятился он к двери.

«У нас последняя пятерка осталась. Когда мы еще зарплату получим? Как бы эта сотня пригодилась!» – подумала Валя.

Глава 20

В отделении душно. Платья врачи помещали в шкаф со стеклянными дверками, обычно затянутыми марлей. Сегодня ее сняли, видимо, постирать. Только Валя сбросила платье, как дверь ординаторской распахнулась – на пороге стоял шеф. Валя ахнула, отступила в шкаф, прикрыв дверки. Стояла под стеклом, как на витрине, и смеялась вместе со всеми.

– Не смущайтесь, представьте, что мы встретились на пляже, – сказал профессор и повернулся к ней спиной.

– Мария Николаевна, больной с желчнокаменной болезнью готов к операции?

– Да, Вениамин Давыдович.

– Идите в операционную, мойтесь! Я сейчас приду. Валентина Михайловна, оденетесь – зайдите сразу ко мне.

– Мне сегодня после дежурства Ромашова доложила, – начал он сердито, как только Валя вошла в кабинет, – что поступивший три дня тому назад после желудочного кровотечения больной в вашей палате всё еще не обследован? У вас пустая история болезни! Вы что, ждете нового кровотечения? А если он погибнет при этом? Что с ним? Какой у него гемоглобин? Может быть, необходимо перелить кровь? Он бледен! Это что за безответственность?! Вы в куклы сюда пришли играть?

Дальше Валя не слушала. Профессор был прекрасен в своем гневе: он бегал по кабинету, белыми крыльями развевались полы халата, седые волосы дыбом, глаза молнии мечут, змейкой извивается большой красивый рот! Она стояла, любуясь им. Он поднял голову – ошарашенный остановился.

– Гм, я ее ругаю, а она испытывает полнейшее удовольствие! – в недоумении пожал он плечами.

– Вас неточно информировали, – улыбнулась Валя, – вот, – она достала из кармана листочки анализов, – сегодня заканчивается обследование. Сейчас он пошел на рентгеноскопию пищевода и желудка. Гемоглобин приличный: шестьдесят четыре единицы. Для него всё сделано, только история болезни не оформлена. Вечером обязательно запишу.

– Анализы должны быть в истории болезни, а не в кармане. Идите и запомните: оформлять нужно в первые сутки!

Валя снова дежурила. День суматошный. Поступали мелкие травмы: переломы, ранения. Ксения Павловна не могла помочь: оперировала до шести часов. Вечером, набегавшись, усталая Валя присела к столу. Врачи все разошлись, кроме Игоря Семеновича, который, согнув длинные ноги (они не помещались под столом), неудобно сидел боком, выгнув худую спину, работал над диссертацией. Вошла Ксения Павловна, сняла маску, вытерла платком потное лицо, тяжело опустилась на стул.

– Давайте перекусим, есть хочу!

Зазвонил телефон. Валя взяла трубку, выслушала.

– Сейчас иду. В приемник доставлен железнодорожной милицией бандит с огнестрельным ранением бедра. Кушайте, я схожу посмотрю.

На кушетке, навалившись спиной на стену, сидел здоровенный скуластый детина, из-под густых черных бровей смотрели маленькие злые глазки. Штанина оторвана, около самого паха наложен жгут. Раненый прозрачно бледен, казалось, в нем не осталось ни кровинки. Почувствовав за собой дыхание, Валя обернулась и по виду Ксении Павловны поняла, что это тот самый бандит, который зимой снял с нее шубку. Арестованный тоже узнал ее, вскрикнул.

– Нет! – рванулся он, развязавшийся жгут взвился змеей, свистнул фонтан крови. Бандит потерял сознание.

Валя снова затянула жгут. Руки, халат обильно смочило кровью.

– В операционную его, – спокойно приказала Ксения Павловна. – А вы идите переоденьтесь, – повернулась она к Вале.

Всю ночь в операционной ярко горел свет. Всю ночь три женщины в белых халатах хлопотали около обескровленного человека, находившегося на грани жизни и смерти. Только под утро улучшился пульс, можно было перевязать артерию и снять жгут. Еле держась на ногах от усталости, Валя подошла к огромному, во всю стену, окну в операционной. Выходило солнце, заполнив комнату розовым светом. Под сиреневым маревом восхода стоял измученный жаром поникший сад. Золотыми свечками светились веточки вершин, казались прозрачными. Тишина и покой разлились в воздухе, всё замерло, склоняясь перед восходом светила. «Если не будет в ближайшее время дождя, посохнут поля, будет еще голоднее», – подумала Валя.

– Теперь надо спасать ногу, – услышала Валя озабоченный голос Ксении Павловны. – Положите его в мою палату. – Сама усадила раненого, спустив с кровати ногу, обложила ее грелками. – Вы всё равно будете сидеть без дела около больного, – обратилась она к милиционеру, охраняющему арестованного, – у меня к вам просьба: следите, чтобы грелки не остывали. Как станут теплыми, позвоните сестре, чтобы она добавила горячей воды. Кнопочка у изголовья. Да смотрите, не сожгите!

– Чего вы так стараетесь? Будет без ноги – перестанет бегать! – осклабился милиционер.

Ксения Павловна холодно посмотрела на него.

– У каждого свои обязанности. Мой долг – лечить человека. Кто бы он ни был.

Еще неделю она боролась за жизнь его ноги и спасла. Когда опасность миновала, бандита перевели в тюремную больницу.

– Хороший человек обязательно остался бы без ноги, после перевязки бедренной артерии в паху коллатералей нет! – зло прищурив глаза, говорила Елизавета Семеновна, – а вот бандит остался с ногой!

– Нужно сказать спасибо Ксении Павловне, выходила! – одобрительно возразил профессор.

– Конечно, поправится, еще раз с нее пальто снимет!

– А если с вас? – смеялась Валя.

– Я его не спасала, с меня не за что снимать, – иронически бросила она и вышла, ступая, как балерина, носками в разные стороны.

Глава 21

В конце августа Мария стояла перед списком поступивших в НИВИТ (Новосибирский институт военных инженеров транспорта) и глазам своим не верила, читая свою фамилию: Ильина М. М. «Какое счастье! Она будет учиться в институте!» Учиться очень хотелось. Самое страшное позади. Теперь она будет получать стипендию, трехразовое питание.

Она все-таки закончила десять классов. Директор школы Зима тогда договорился в завкоме хромзавода, и ей один раз в день в заводской столовой бесплатно давали обед. Она улыбнулась, вспомнив доброго тщедушного, суетливого старика-повара. Их, оставшихся без отца и матери школьников, питалось здесь человек десять, все младше ее. Им наливали пустые щи, давали пшенную или овсяную кашу. От щей шел такой вкусный дух, а горячую кашу повар от всего сердца накладывал такие полные тарелки, что с краев каша падала на клеенку стола. Ребята подхватывали шлепки чернильными грязными пальцами, обжигаясь, съедали всё, до капельки.

Два раза в месяц классный руководитель, Лидия Федоровна, приносила Марии по сто рублей. Для ее гордой и независимой натуры это было почти унизительно, но другого выхода не было, и она, краснея до слез, брала это щедрое подаяние. Скрашивало и трогало то, что учителя от всей души старались помочь. Она это понимала и была глубоко благодарна им.

Первые лекции в просторных светлых аудиториях! Грудь переполняла радость и гордость! Счастьем светились зеленые глаза Марии. Но… шестого сентября весь курс был построен во дворе. Комсорг института коротко обратился к собравшимся:

– Товарищи! Кто хочет защищать Родину, шаг вперед!

Весь строй шагнул вперед, остались стоять только три человека.

– А вы что? – удивленно спросил комсорг.

– Хочу учиться, – потупил голову Саша Овчаренко и, поколебавшись, шагнул вперед.

– А ты?

– У меня мать лежит с параличом после похоронки. Отец погиб.

– А ты?

– У меня трое маленьких братишек и сестренка, отец с матерью на фронте.

– Хорошо, вы двое оставайтесь, – и уже громко, так, чтобы слышали все, объявил: остальных прошу записаться в добровольческие отряды!

Из ребят был организован лыжный батальон, который потом, на фронте, немцы назовут «Белая смерть». Сибиряков уважали: отчаянные, упорные в борьбе, выносливые, дружные. Они, как белые призраки в маскировочных халатах, легко, быстро скользили по ночам по снежным полям и лесам; неслышно подбирались к немцам, снимали ножами часовых, и белым ураганом обрушивались на фашистов, перепуганных внезапным нападением. Выполнив задание, они также быстро исчезали. Мало кто из них вернулся домой: уж очень дерзкими и отчаянными были их налеты.

Девчонок было немного, их разделили на две группы: одна половина сразу уехала на курсы связисток, вторая, в которой была и Мария, еще учились до конца февраля. В марте уехали в Томск на курсы санинструкторов.

Глава 22

Осенью Валя продолжила учебу в институте. Когда зашла попрощаться с профессором, он встал ей навстречу, дружелюбно протянул руку.

– Закончите институт, возвращайтесь к нам. Я вас буду иметь ввиду.

– Спасибо, – поблагодарила Валя.

Она шла и думала: «Надо где-то искать работу по вечерам. Все-таки нас четверо. Сергей работает мастером в цехе, велики ли сейчас 1200 рублей, если ведро картошки стоит 300 рублей. Хорошо еще, что Вера Васильевна категорически отказалась от платы за Мишутку. Мягкая, спокойная, тактичная. – Валя почувствовала прилив тепла к ней. – Есть у ленинградцев присущая только им интеллигентность». Как-то Валя предложила ей: оставайтесь с нами навсегда! «Что вы, Валечка? А мой Ленинград, дочь? Когда вернусь туда, я встану на колени и поцелую камни мостовой!» – Валя еще никогда не встречала человека, который так любил бы свой город.

Она вошла в подъезд, достала из почтового ящика газету. Посмотрела четвертую страницу: «Требуется преподаватель хирургии, – читала она, – на вечерние курсы медсестер». «Вот это меня устроит» – подумала она.

Через неделю, после занятий в институте, наскоро перекусив, Валя пришла на первый урок. Учащиеся сидят кто где, некоторые на столах спиной к ней, занимаются кто чем. Валя постучала карандашом по столу.

– Товарищи, был звонок, прошу внимания!

– А мы не хотим, чтобы вы у нас преподавали! – повернулась к ней голубоглазая миловидная девушка с русой косой. Группа притихла. Озорные любопытные глаза словно спрашивали: «Ага, что ты на это скажешь?»

– Почему? – улыбаясь, спросила Валя. Необычное начало развеселило ее.

– Мы считаем, что лезть на «живое» место – нечестно! Нас устраивает Иван Тимофеевич, который преподавал до вас, и мы хотим продолжить учебу у него.

Это озадачило Валю.

– А вы кто будете?

– Староста группы, – с достоинством ответила девушка.

– Хорошо, я тоже считаю, что лезть на «живое» место, как вы сказали, подло. Я пришла по объявлению в газете на свободное место. Обещаю вам, что выясню этот вопрос. А сегодня урок мы проведем. Тема занятия – шок.

Валя наизусть знала определение шока по Пирогову. Память у нее была блестящая. Она рассказывала без единой запиночки. Увлеклась сама и увлекла слушателей. В классе тишина. Вот они, эти нити внимательных сострадающих глаз, в ее руках. Серьезные мальчишеские лица, навернувшиеся слезы у девчат. Валя привела пример: гибель ребенка, попавшего под поезд. Неожиданно резко прозвенел звонок. Все продолжали сидеть, задумчивые, не шелохнувшись.

Было трудно. Жила Валя около вокзала, а институт в центре города. Чаше всего добиралась пешком: туда восемь километров и обратно. Наспех поест горячей картошки и бегом на работу. Хлебную карточку по-прежнему отдавала за пол-литра молока для ребенка. Вера Васильевна подсовывала из своего двухсотграммового пайка кусочек хлеба. Валя делала вид, что не замечает его, оставляла нетронутым. Та расстраивалась, вздыхала: «Мне было бы очень приятно поделиться с вами!»

– Не люблю хлеб, я его раньше не ела, – оправдывалась Валя. Целуя сына, думала с нежностью: «Сын крутолобый, упрямый человечек, совсем отвык от меня, упирается ручонками в грудь, сопротивляется ласкам, бежит скорее к бабушке», – задевала за сердце ревность.

«Что ты? – укоряла она себя, – радоваться должна, что Вера Васильевна такая ласковая, заменила ему родную бабушку, вот он и привязался к ней», – а сердце щемило: как бы совсем не разлюбил. «Надо побольше уделять ему внимания». Но когда? Утром она уходит в институт – Мишутка еще спит. Вечером приходит с работы – уже спит. А в воскресенье накопится столько дел, что передохнуть некогда! Ничего, стирку белья можно, например, сделать ночью, а днем поиграть, погулять с ним. Но через воскресенье она дежурит в «Скорой помощи».

Валя вспомнила вчерашнее дежурство и улыбнулась. Было около полуночи, бригада только что вернулась с вызова. В кабинет вошел громадный детина, ворочая безумными глазами, оперся на стол руками и, наклонившись к Вале, прохрипел: «Мне сказали, что у тебя моя голова?» Медсестру и санитарку как ветром сдуло – испугались, выскочили. Валя осталась с ним одна. Поняла, что имеет дело с психически больным человеком. Ей бежать нельзя, его нужно доставить в психбольницу.

– Да, голова ваша у меня, – тихо ответила она, – только не здесь, за ней надо ехать.

– Поехали!

Сели в маленький автобус. Валя впереди, рядом с шофером, за ее спиной, почти вплотную, сидел возбужденный, агрессивно настроенный психически больной человек. Посадить с ним медсестру или санитарку не могла: больной мог убить.

Темная ночь. Моросит дождь. Перед ней стекло автомашины, густо усеянное мелкими капельками воды. Проплывают фонари с тусклым светом. Блестит черная грязная дорога. В середине пути Валя почувствовала, как большие руки больного обхватили шею, замкнув пальцы на горле. Она затаила дыхание, боясь пошевелиться. «Сейчас придушит, сдавит и сломает хрящи горла, – мелькнуло в голове, – шофер не успеет его оглушить ключом по голове…» Валя тихонечко, тоненько запела от страха. Запоешь!

– Э-э! Да у тебя тоже нет головы, – сказал детина и убрал ладони с горла. То ли это был намек на то, что она рискованно посадила его позади себя, то ли он не нашел головы в своем больном сознании.

Во дворе психбольницы переполох: сбежал агрессивный опасный больной, и его искали. Обрадованные санитары бросились к Валиному пассажиру.

– Гришенька, приехал, а мы бегаем, ищем тебя. Зачем ты убежал?

– Голову! – заревел он, багровея.

– Сейчас, сейчас, она у нас, пойдем, миленький, сейчас отдадим!

Больной уперся в косяк двери длинными сильными руками. Санитары заломили их назад, втолкнули его в ярко освещенный коридор больницы.

– Как же вы не побоялись посадить его позади себя? – спросил шофер.

– А куда бы я его посадила? Отвезти надо было! А струхнуть-то я струхнула, когда он замкнул ладони на моем горле!

– Да ну?! – удивился тот. – Это когда? Я и не приметил!

– А когда я запела, – Валя лукаво, искоса посмотрела на него.

– А я думал, вы от скуки запели, а вы от страха! – рассмеялся шофер.

Глава 23

– Почему нет Лени Болотова? – спросила Валя.

– Сохраняет положение покоя, – серьезно ответила староста.

– То есть? Не поняла!

Он из детдома, не хватило денег до зарплаты, нет ни гроша, он голодает, вот приходит с работы и ложится, чтоб сохранять силы.

Валя достала из сумочки пять рублей, подала старосте.

– Отдайте ему.

– Не возьмет, гордый! Мы уже предлагали ему, не берет!

Валя решила поговорить с ним сама. После занятий пошла в общежитие. Светлая морозная ночь. Накануне шел обильный снег – засыпал город. Он словно нахохлился нависшими снежными шапками крыш, из-под которых тепло светились окна, маня уютом, запахом щей. Мерз нос. Валя прикрыла его варежкой, торопливо поскрипывала валенками. Мерзли коленки, старалась задевать ими друг об друга, чтобы не обморозить. Еще поворот, и перед ней встало двухэтажной здание общежития с тусклым светом в окнах. Поднялась по обледенелому крылечку, еле открыла примерзшую дверь. Вступила в облако морозного пара, ворвавшегося с ней. Шум, гам, крики, радио, где-то бренчит балалайка, где-то пиликает гармонь. За столиком небольшого росточка старушка в очках теребит сухую рыбешку. Жует хвост деснами, перекладывая его то на одну, то на другую сторону.

– Вы не скажете, в какой комнате живет Леня Болотов? – обратилась Валя.

– В восьмой, вон, в конце коридора.

В небольшой узкой комнате жило десять человек. Справа попарно сдвинуты койки, неряшливо заправленные серыми шерстяными одеялами, смятыми, кое-как брошенными подушками. Слева – длинный стол под зеленой узорной клеенкой, заваленный книгами, листами исписанной бумаги, посудой, хлебными крошками. В центре – тарелка, до краев наполненная водой, с плавающей в ней кожурой вареной картошки и разбухшей, горелой коркой хлеба. На одной из коек сидел рыжий конопатый вихрастый паренек, обняв колени, уперся в них подбородком. У босых ног лежал открытый учебник. У стены, подложив руки под голову, лежал на спине Леня. Увидев Валю, соскочил, встал, в одних черных трусах и белой майке, прошлепал босиком к столу, взял табуретку, поставил рядом со своей койкой.

– Садитесь, – смотрел на нее непонимающими глазами. Взглянул на свои голые коленки, прыгнул под одеяло. «Зачем пришла? Девчонки наболтали!» – догадался он.

Валя села, не раздеваясь. Открыла портфель, подала ему пять рублей. Спросила:

– Хватит до зарплаты?

Он нахмурился и коротко бросил:

– Не надо!

– Я взаймы тебе предлагаю!

– Не могу брать взаймы.

– Почему?

– Мне на два-три дня не хватает, если возьму, потом отдам долг, не хватит на шесть. Коли я не ем два-три дня, я могу работать, а шесть – не знаю.

– Ты понимаешь, у меня есть деньги, я буду давать тебе, когда не будет хватать, а ты через год окончишь курсы – отдашь. Тебе не нужно будет учиться, ты сможешь больше зарабатывать.

Леня повеселел.

– Понимаю, спасибо. Я правда вам обязательно отдам, хотя попытаюсь сдать в медицинский институт. – Валя положила деньги на тумбочку.

– Пошла, до свидания, Леня!

– До свидания! – он опять соскочил с кровати и проводил ее до двери. «Как же ему еще помочь? – думала она дорогой. – Надо узнать, из какого он детдома, чтобы оттуда ему высылали посылки, как это делают другие интернаты для своих питомцев. Может быть, директор не догадывается или вообще равнодушный. «С рук долой, из сердца вон». А пока суд да дело, надо сходить на завод, пусть поможет завком, премией, что ли, или безвозвратной ссудой. Это обязательно завтра нужно сделать!»

Еще на лестнице Валя услышала ребячий рев. По коридору металась, приложив руки к груди, расстроенная Вера Васильевна. Увидев Валю, бросилась к ней.

– Я не могу, не могу, когда его бьют! – говорила со слезами на глазах.

Налево, в Любиной комнате, ревел Вовка. Из Валиной комнаты слышался плач Миши.

– Ты меня понял? Понял? – гремел грозный голос Сергея.

– Вовка первый ударил, Миша дал сдачи, немножко не рассчитал, но это и у взрослых бывает, ребенок, что он еще понимает?! – семенила рядом с Валей Вера Васильевна. Открыли дверь.

– Вот, полюбуйся, – встретил ее Сергей, – трахнул своим деревянным ружьем Вовку по голове и в кровь разбил ее.

– Ну и что ж. Вовка тоже разбивал ему голову!

– Ты считаешь, это в порядке вещей?

– Не вижу трагедии, на то они и мальчишки…

– Чтоб разбивать друг другу головы? – перебил он. – Хороша теория! С таких лет будет разбивать головы, а дальше что? Когда взрослым станет? Совсем отрывать будет? Ты понимаешь, что ты говоришь? Даешь отчет своим словам? Вот, я ему сказал, – повернулся он к сыну, – если будешь драться, снова выпорю ремнем, как сегодня, и еще больнее! Понял?

Миша стоял в углу зареванный, всхлипывая всей грудью. Его били первый раз в жизни, глаза полны слез и страха.

– И все-таки считаю, что ты не прав, Сергей. Человек должен уметь защищать себя, особенно мужчина! Вовка первый ударил…

– Первый, второй, – раздраженно перебил Сергей, – в драке не всегда разберешься, кто первый, кто второй. Я запрещаю драться вообще! Понял? – сердито кричал он Мише.

– А если он первый ударит? – спросил Миша.

– Вот видишь? Уже усвоил твою теорию! – бросил Сергей, с упреком посмотрев на Валю. – Во-первых, не вынуждай, чтобы тебя били: уступать надо, мирно играть. Во-вторых, ударил, значит, заслужил – отойди! Сам драться не смей! Запомни это! Понял? – Миша утвердительно кивнул головой.

Вале жаль Мишутку. Ей хотелось взять его на руки, приласкать, успокоить. Но понимала: делать этого нельзя! «Родители всегда правы», – говорила ей мать. И спорила с мужем при Мише напрасно, в следующий раз надо разговаривать, прав или не прав Сергей, без сына, – расстроенная и недовольная собой думала Валя. А на глаза от нежности и жалости к сыну навернулись слезы. Отвернулась, чтоб никто не видел.

На другой день, вечером, по дороге в институт, в трамвае Валя встретилась с Елизаветой Семеновной. Считая, что Сергей не прав, рассказала ей о своем конфликте с мужем.

– Все-таки думаю, если тебя ударят, надо давать сдачи. Надо уметь постоять за себя, а не подставлять другую щеку! Толстовщина какая-то! – Всё еще переживая, возмущалась Валя.

– Вы в какой школе преподаете? – вмешался в разговор стоящий рядом мужчина.

– Я не учитель, я врач, – ответила Валя.

– А то я испугался, как бы мой сын не попал к вам на воспитание!

Елизавета Семеновна рассмеялась.

«Второй говорит так, как Сергей. Может быть, действительно я не права?» – уже сомневалась Валя.

Глава 24

Пыля усталыми ногами в кирзачах, перед контрольно-пропускным пунктом остановилась колонна девчат. Молодой лейтенант, сопровождавший их из Томска, бросил на ходу «вольно» и вошел в здание.

Солдаты, ожидавшие отправки на фронт, стоявшие кучками, сидевшие на бревнах, вросших в землю, невесть когда и зачем положенных здесь, как по команде повернули головы, рассматривая девчат, повеселели, расшевелились. Помоложе – стали подходить к колонне.

– Вы откедова, красавицы? – бочком подкатывался круглолицый, щекастый, глаза щелочками, боец.

– Пропал немец! Подмога пришла! – кричал длинный худой парень с торчащими, просвечивающими на солнце ушами, хватаясь руками за стриженную голову. Забыв, что отшагали трое суток по убитой пыльной дороге, девчата побойчее огрызались, блестя глазами.

Мария стояла усталая, безучастная. «Вот так же прибыл на фронт когда-то отец. Где он? Жив или нет?» Затосковало сердце. Позади шестимесячные курсы санинструкторов. Шесть часов в сутки медицинской теории и шесть часов боевой подготовки. Учили ползать по-пластунски, окапываться, бросать гранаты, стрелять. Всё еще болела ободранная нежная кожа коленей и локтей. Перед глазами встала бомбежка эшелона. Грохот взрывов, вздрагивающая, гудящая, фонтанирующая земля, противный запах тротила. Она сидела на корточках в канаве около насыпи, обхватив руками голову.

– Ложись, дура! – налетел откуда-то на нее лейтенант, придавил ее голову к земле. – Ложись! – кричал он снова где-то уже впереди, догоняя обезумевшую девчонку, сбив с ног, валился вместе с нею на жесткую, колючую, сухую траву. Самолеты, казалось, кружили над ее головой, стрекоча пулеметами. Около ее глаз взлетали полосками фонтанчики земли. Она сжалась, прильнула к твердой земле, не дышала. Сделав несколько заходов, самолеты скрылись. Стало на какой-то миг тихо, так тихо, что слышно было, как потрескивали горящие вагоны и кто-то стонал. А потом поднялся гвалт. Кого-то перевязывали трясущимися руками. Троих девчат убило. Одна из них была маленькая веселенькая татарочка Флора Валиулина. Мария на курсах сидела с ней за одним столом. На затылке – пятно свежей крови в антрацитовых, коротко стриженых волосах. Открытые, невидящие глубокие колодцы глаз и губы, сложенные по-детски так, как будто она хотела заплакать.

Все три дня стояли перед Марией плачущие губы мертвой подруги. Тосковала, ныла душа, даже есть не хотелось. Шла машинально, не чувствуя усталости. Усталость только сейчас непомерной тяжестью навалилась на нее. Хотелось хотя бы есть. Ноги, плечи гудели, гудел каждый мускул. Как во сне видела вышедшего на крыльцо сопровождавшего их лейтенанта. Он выкрикивал фамилии девчат, и они отходили к ожидавшим их командирам.

– Ильина Мария! – услышала она свое имя. – К комбату Колмыкову!

Она вздрогнула от неожиданности, подняла голову, отыскивая глазами, к кому она должна подойти. Увидела берущего ее документы молодого, тонкого в талии, улыбающегося офицера. «Совсем мальчишка», – подумала она. Шагнула к нему навстречу, вытянулась.

– Ладно, – махнул он рукой, – пошли!

– Губа не дура! Смотри, какую кралю отхватил! – услышала она справа чей-то восхищенный голос.

– Ух, ты! – сдвинул перед ней пилотку на затылок курносый толстогубый паренек. Ей было неприятно идти через толпу рассматривающих ее солдат. Реплики их злили ее. Она шла прямая, строгая, сердито прищурив глаза.

Наконец идущий рядом офицер открыл перед ней спасительную дверцу кабины.

– Садитесь! – коротко распорядился он, пропуская ее перед собой. С лязгом захлопнулась железная дверца. Лейтенант полез в кузов, плотно набитый бойцами. Прогремело несколько ударов по потолку кабины, потом показалась шапка, глаза свесившего голову офицера.

– Поехали!

Вслед за ними тронулись еще три грузовика, груженные снарядами. Машина трещала, переваливаясь с боку на бок, взбрыкивала задом на колдобинах, словно норовистая лошадь, пытаясь вытряхнуть бойцов.

Мария чувствовала, как поглядывал на нее молодой шофер, но она смертельно устала – говорить не хотелось. Закрыла глаза, расслабилась, приятное тепло разливалось по телу. Вспомнила Новый год в школе. Елку. Пришедших на праздник ребят с заводов. Их окружили школьники.

– Счастливые вы, учитесь, – с завистью говорил Марии с Иркой Витя Холодов. Он похудел, повзрослел, щеки уже тронула бритва. Неловко переступая с ноги на ногу, он прятал руки в карманах.

– Не отмываются, – виновато оправдывался он.

– Чудак, что ты стыдишься? Гордиться должен рабочими руками в такое время!

– Подумаете, что не помыл.

– Ничего мы не подумаем, не понимаем, что ли? Давай лапу, пошли танцевать! – Витька посветлел, взял Иру за руку, и они побежали в зал, где играла музыка.

– Потанцуем? – поднял вопросительно сломанные брови Сережка.

– Потанцуем, – улыбнулась Мария. Они вошли во вращающийся водоворот танцующих, кружились, кружились, кружились… Сладкая истома окутала ее, она стала легкой и, словно поплыла в воздухе. Один раз на какой-то миг проснулась, больно ударившись о дверцу кабины головой. Села поудобнее и снова, задохнувшись, утонула в теплом мареве сна.

– Хватит спать, приехали, – услышала она рядом мужской голос.

Мария открыла глаза. Кончался короткий осенний день. Внизу, в ряду обгорелых, посаженных по линейке пирамидальных тополей было свежо, сумеречно, хотя вверху еще ярко горело солнце, освещая прозрачные розовые голые ветки деревьев. Прямо под ногами – земляника. Пахнет гарью пожарища и свежим легким дымком.

– Пошли, пошли, – поторапливал офицер. Она спрыгнула на затекшие ноги, вскрикнула от боли в ступнях, залилась красной краской стыда, сердясь на себя. «Какие нежности, – подумала она, искоса глянув на идущего рядом офицера. – Заметил? Или нет? – Он смотрел на нее задумчиво, любуясь. – И этот туда же», – рассердилась она. Горящие после сна щеки гладил холодными ладонями морозец, пахнущий снегом, стылой землей. Под ногами потрескивали жесткие пластинки мерзлых горелых листьев. Стояла белесая от инея трава. От сна или от волнения Марию познабливало. Пока училась на курсах, изредка при мысли о фронте, страх сжимал сердце. А как погрузились в теплушки, он, кажется, поселился там постоянно и тем был сильнее, чем ближе подъезжали они к передовой. Это был даже не просто страх, а какая-то внутренняя щемящая сердце взволнованность, предчувствие боли, беды, смерти. И эта неизбежность: нельзя повернуть назад. Нельзя ничего сделать, чтобы этого избежать. Обреченность томила душу. На какое-то мгновение всё притупилось после изнурительного трехсуточного перехода, а сейчас сердце колотилось, и Мария не могла сдержать его бешеного биения. «Какая я, однако, трусиха. Я же здесь не одна, никто так не волнуется. Хотя бы не заметили. Так нельзя! Чего это ты? А ну успокойся!» – командовала она беспокойному сердцу.

– Семеныч! – крикнул сопровождавший ее офицер, – Принимай пополнение.

Брезент над входом в землянку закачался, не спеша появился пожилой солдат в грязной шинели, с залоснившимися от крови рукавами. На обросшем густой щетиной усатом лице на нее смотрели внимательные спокойные глаза. Что-то мягкое мелькнуло в них.

– Дите еще, – покрутил он головой. – Разве твое дело воевать? Тебе, девка, бегать по полю, да веночки плести с песенкой. И что вы рветесь сюда, как мотыльки на огонь? Эх, ма! – обреченно махнул рукой. Из-за плеча Семеныча смотрели угольки любопытных глаз кавказца.

– Вот, знакомьтесь, – повернулся к нему Семеныч, – еще одно дитя. Просто детский сад, что мне с вами, вояки, делать? – улыбнулся он доброй улыбкой.

– Гурген, – протянул руку кавказец, блеснув белым фарфором зубов.

– Савенко Иван, – представился солдат с обветренным лицом, едва помещаясь в тесном земляном коридоре.

– Вот и всё тут твое войско. А ты заместо фелшера, значит? Убило его позавчерась, – потемнел лицом Семеныч. – Неуемный был старик, земля ему пухом! – помолчал, стараясь справиться с нахлынувшим горем. Нарушая тяжелую тишину, откашлялся, с хрипотцой спросил:

– А ты сама фелшер али с курсов?

– Курсы санинструкторов закончила.

– Чего мы тут теснимся? – вмешался в разговор Савенко. – Айда в землянку.

– Откедова будешь? – снимал анкету Семеныч, спускаясь по ступенькам.

– Жила в Новосибирске, курсы кончила в Томске.

– Та-а-к! Значит, сибирячка? Ну-ну, это хорошо. Поди, есть хочешь? – спросил, входя в землянку. – Сегодня двойную порцию дали. Значит, зараз прогнать решили с энтого берега фашистов. Он тут крепок. Не один день бой будет, потому, значит, позаботились покормить вперед. – Сдвинул шинели, санитарные сумки на нарах, освобождая место.

– Присаживайся, – открыл вещмешок, достал банку тушенки. Вонзил в нее нож. – Американьской тушенкой, гады, отделываются, заместо второго фронта. Ты пойди, Иван, получи паек на санинструктора, – обратился он к Савенко. Тот беспрекословно повернулся к выходу. Чувствовалось, что Семеныч здесь старший. Он принадлежал к той породе бывалых, степенных, разумных солдат, к которым невольно тянутся люди и охотно подчиняются им. Он не командовал, не просил, а все делали так, как он сказал, как само собой разумеющееся. Взамен он брал на себя заботы, чувствуя ответственность за окружавших его людей.

– Ничего, теперь и без них одолеем фрица, – продолжал он, – лютый на немцев стал солдат, насмотрелся, натерпелся. Готов зубами его рвать!

– Тихо как, – сказала задумчиво Мария. Семеныч посмотрел на часы.

– Ужин сейчас у них. Немец по регламенту воюить, – вставил он ученое, где-то слышанное словечко. – Сейчас поест, постреляет, постращает, а мы знаем энто, попрячемся, переждем. Пусть зря популяють. Наши нонче снаряды берегут, а то, как у них обед али ужин, так их и накроют, испортят аппетит, – хитро поблескивал он глазами, пряча улыбку в усы.

Банка с тушенкой стояла на горящей печурке. Семеныч мешал в ней ножом. От вкусного мясного духа Марии нестерпимо захотелось есть. Трое суток шли и день, и ночь по одиннадцать часов, час отдыха, во время которого раздавали по два сухаря и по чайной ложке сахара. Мария ослабла от голода и напряженного перехода.

Несмотря на жар, идущий от печки, в землянке было сыро и холодно. Освещалась она слабым светом, льющимся в открытую дверь, холодный ветер выдувал тепло. Гремя ведром, Гурген перевернул его и сел. Подхватив кучу стираных бинтов с нар, стал выпутывать один из них.

– Давай помогу, – протянула руку Мария. Он глянул на нее, улыбнулся.

– Зачем такая красивая девушка на фронт пошла? Ты бы лучше красивых детей народила.

– Народила, ишь ты, грамотный! – с досадой сказала Мария. Они были одногодками, но, как это бывает всегда в этом возрасте, Мария чувствовала себя старше.

– А кто здесь солдат лечить будет?

– Зачем их лечить? Тут некогда болеть. А перевязать – мужики есть.

– Пошла на фронт, чтоб война скорее кончилась, – серьезно сказала Мария.

– Ну, теперь она зараз кончится, – засмеялся Семеныч, – раз ты приехала!

– Каждый должен что-то сделать для победы, а я по своим силам хоть что-то помогу, – покраснела Мария.

– Ладно, ладно, не обижайся, поешь пока, вояка, – подхватил тушенку застиранным серым полотенцем, поставил перед ней на нары.

– Иван куда-то подевался, долго нет.

– На трэнэровку, наверно, пошел.

– На какую тренировку? – подняла голову Мария.

– Цирку тут, значит, обучаемся, – загадочно улыбнулся Семеныч. – Как поешь, Гурген сведет, покажет.

То, что увидела Мария, изумило ее. В маленьком лесочке, уже в сумерках, строились живые лестницы. Внизу были парни покрепче, посильнее, держа перед собой сомкнутые в замок ладони. На их плечах стояли солдаты, опираясь спинами о дерево, тоже сомкнув руки. Перед ними тянулась очередь человек по восемь-десять. По одному, бойцы с полной выкладкой лезли вверх, становясь на руки-плечи, на руки-плечи, хватаясь за дерево, и по другой стороне его спускались вниз. Сержант следил за часами, поторапливал: «Быстрее, быстрее. Иванов, мать твою так, чего возишься? Ждешь, когда тебя пулеметом скосит? Осторожнее! Штыком глаза выколешь!»

– Жопа тяжелая! – смеялся солдат, стоящий внизу, его поддержал смех остальных. Весь околок заполнен живыми лестницами у каждого обгорелого дерева. Занималось несколько сот человек.

– Что они делают? Зачем это? – Мария смотрела на Гургена широко раскрытыми удивленными глазами.

– Учатся, и тебе надо. Посмотри, как я! – Он побежал, ловко, легко, как обезьяна, вскарабкался на плечо первого, затем второго солдата. Схватился за ветку, провис, качнулся раз, другой и спрыгнул, присев.

– Вот как надо! – поставил его в пример сержант.

Довольный, отряхивая руки, Гурген подошел к Марии. Между тем бойцы заметили вновь прибывшую девчонку, подталкивали друг друга, показывали на нее глазами.

– Зачем этот цирк? – допытывалась Мария.

– Пойдем, покажу.

Гурген сбегал в землянку, вернулся с большим полевым биноклем.

– Трофейный, у Семеныча со Сталинграда, – похвастался он.

Траншеи почти пустые: все были на занятиях в посадках.

– На, смотри, что видишь?

Мария видела обгорелое черное поле, вдали – в несколько рядов колючую проволоку, за ней, справа, как игрушечные, торчали трубы сожженной деревни.

Далеко, на горизонте, ярко горела щель утонувшего за ним солнца. И ни души. Воздух наполнен морозным запахом земли и покоя. Как будто и не было войны. Это удивило Марию и снова заставило сжаться сердце.

– Ну и что?

– Ничего не видишь?

– Вижу сожженное поле, деревню, колючую проволоку.

– Поверни винт в середине. Дай я посмотрю. Вот, – снова передал ей бинокль, – видишь, за проволокой чуть заметная зеленая полоска? Это бруствер засеян просом для маскировки, а за ним – противотанковый ров метров пять-шесть в глубину, да столько же в ширину. Ребята ходили в разведку, говорят, на метр, а где и глубже, в нем вода. У нас с неделю как сухо стало, а то всё дожди шли, поналивало воды. Теперь понимаешь? Зачем этот цирк? Не только танк, но и человек шесть метров не перепрыгнет. Это спуститься надо, а потом выбраться!

– А если мост навести? Или в другом месте перейти?

– Понимаешь, этот ров полукольцом непрерывно окружает весь запорожский плацдарм, до самого Днепра. Он пристрелен косопулеметным огнем дзотов. Сколько мостов надо? Как их строить под огнем? Ты что говоришь? А здесь видела, люди, как муравьи, лезут – пять минут, и отделение наверху!

– А танки, орудия как?

– Это дело саперов, подорвут края, сделают проходы.

– Я так лезть по человеку не сумею, наверное, – растерялась Мария.

– Ничего, мужики не все умеют. Для таких лестницы наделаны. По лестнице умеешь?

– Умею, а что это за бугры?

– Могильные курганы, и в каждом дзоты – укрепрайоны.

– Господи, каждого человечка на этой равнине, как на ладошке, видно! Как же это всё можно взять?

– Ничего, не такое брали! Только не забудь, полы шинели вот так заткни за ремень, а то мешать будут.

– Это знаю.

Стало совсем темно. Они вернулись в землянку. Семеныч укладывал скатанные бинты в санитарную сумку.

– Вот, дочка, значит, собрал тебе сумку. Посмотри сама, может, что не так?

– Спасибо, Семеныч. Завтра бой?

– Видать, бой. Давно готовимся. Он не спеша оторвал квадратик старой, проношенной по краям газетки, достал кисет, насыпал полоску табаку, послюнявил край, короткими, черными, как ветки черемухи, пальцами свернул «козью ножку». Присел около печурки на корточки, открыл дверцу, достал головешку, прикурил, сунул головешку обратно. Всё это не спеша, привычно. Мария задумчиво смотрела на него.

Ночью не спалось. В землянке душно, пахло сырой землей, перегретым железом печурки, табаком. Не спал Семеныч, Мария видела огонек цигарки. Она встала с нар, накинула шинель, переступая через ноги (мужчины спали на полу), вышла на свежий воздух. «Какие осенью темные ночи на Украине, – подумала она. – В двух шагах ничего не видно, у нас в Сибири светлее». Обгорелые деревья еще больше сгущали тьму. Это ей было знакомо: «Тактика выжженной земли» – объяснил ей в пути лейтенант. Немцы сжигали всё: деревни, леса, поля – всё, где могли укрыться русские, всё, что могло им помочь. Население, способное работать, угоняли, остальных: детей, стариков – расстреливали во рвах. Обуглившиеся деревья погибали, но стояли. И укрыться, и обогреться всё равно помогали. «Украинские деревья, не впервые вам гореть и выстоять!» – с нежностью подумала о них Мария. Сквозь паутинку ветвей радостно трепетала яркая звездочка, словно силясь оторваться от черного бархата небосвода и прыгнуть к ней в ладони. Противно заныло сердце. «Чего ты? – спрашивала она себя. – Боишься завтрашнего боя? Страшно? Трусиха, а как же все? Пусть лучше убьет, только не изуродует. Не надо, не надо об этом думать. Нельзя! Говорят, привыкают. Вот Семеныч чувствует себя, как дома. И я привыкну. Всё будет хорошо, – успокаивала она себя. – Тихо как!»

И тут, словно кто подслушал ее мысли. Глухо бухнуло орудие на той стороне. Наши ответили несколькими артиллерийскими выстрелами. Где-то далеко прострочил пулемет, и снова стихло. Вот на «той стороне» взлетело несколько осветительных ракет.

– Ждут наступления, а когда – не знают. Все светят ракетами, – басил приглушенно кто-то рядом. Глаза уловили в двух метрах от нее несколько силуэтов солдат, сидящих прямо на земле.

– Скорее бы, всё готово, к примеру, чего ждать? – отвечал высокий тенорок. – Вчера ждали, сегодня ждем, одна маята!

– По всему видно, утром начнется. Лейтенант Головко сегодня вечером еще раз предупреждал, чтоб в атаке на него поглядывали и, это самое, делали, как он. Какую-то цирку опять же придумали, – добавил он, довольный. Видно, цирковая учеба пришлась по душе.

– А чтоб сказать?

– Это самое, видать нельзя раньше времени, мало ли что…

– Ты чево, Липкин, молчишь? – звенел потихоньку тенорок. Семен Липкин, большой солдат, словно сделанный из костей мамонта, пошевелился. Огромный силуэт его качнулся из стороны в сторону, захрустели ветки под тяжелым телом.

– Замечталси.

Мария видела этого большого, толстогубого, доброго солдата в короткой шинели, который двигался осторожно, боясь кого-нибудь зашибить. Представила его смущенную улыбку, сама улыбнулась.

– От бабы сегодня весточку получил, – продолжал он задумчиво, мягко, – жалко ее, сердешную. Не по силам им тепереча в деревне работенка, заместо мужиков. Дуняша моя тихая, ласковая, до работы охочая. – Помолчал. – Порой глянет своими карими оченятами, как солнышком пригреет. И сыночек в мать пошел, не слыхать его в избе: сидит, пыхтит, в пальчиках малюсеньких что-нибудь перебирает, играется.

– А мне не везло с бабами, – говорил с досадой высоким тенорком, сидевший напротив солдат. – Троим бабам алименты плачу. Первый раз женился, тише свечки была, пугливая.

«Это, наверное, тот чернявый, с кудрявым чубом, друг Липкина, я сегодня вечером несколько раз видела их вместе», – подумала Мария.

– А женился – откуда что взялось?! Чисто волчица стала. Всё шерсть дыбом, всё зубами щелкает! Всё неладно, всё не так: и денег даешь мало, и по дому ничего не делаешь. Посмотрел я с месяц, вижу: жизни не получится. Ушел к ядреной матери. Парень я видный, бабы меня любили, на какую ни гляну – каждая моя! – хвастался он. – Прилепилась ко мне наша, заводская, красивая девка. Эта оказалась похитрее. Я не люблю свои деньги бабе отдавать. Люблю, чтоб копеечка у меня копилась, но гордость имею, независимость тоже оберегаю. Всё подсчитал, выходит, двадцатки на мое питание хватит. Не хватит – сама виновата, плохая хозяйка, сама и докладывай.

Получили мы с ней получку, я положил на стол две десятки, она достала столько же, рядом кладет, а глаза хитрющие, так искорки в них и прыгают. Иду с работы, дожидает у проходной; а мне приятно: красивая, иду рядом, гордость берет. А она: «Зайдем, Петя, в магазин, хлеба дома нет. У тебя нет рубля с собой? Не взяла денег, забыла», – писклявит он, изображая жену. – Да так за вечер пятерку выманила. Ладно, думаю. На другой день такая же история. Меня зло взяло! Говорю: «Так, раз так, твою мать, а где сорок рублей? А она мне записочку, в ней столбцом всё до копейки расписано. Там рубашка, что мне купили, и туфли ей отмечены. Я на дыбки, говорю: «Я причем, что тебе не хватило? Докладывай свои!» А она: «Ты мужик или не мужик?» Во куда завела! «Ты должен семью содержать». Не хочу, – говорю, – тебя, кобылу этакую, содержать! Собрал вещички и ушел. Долго после этого не женился. Любо было мне, как на сберегательной книжечке циферки растут. Сам тратил мало. Напоить и накормить было кому. Бабы как мухи облепили меня. А у тех двух ребята народились. Взбеленились они обе, на алименты подали! Зарплаты сразу половины как не бывало. Мотаться надоело, снова женился. Сразу предупредил: копеечки давать не буду. Слова не сказала. Поила, кормила, одевала с иголочки, любовалась на меня да радовалась. Хорошая баба попалась. И собой ладная, и веселая, и ласковая. А как второй сын родился – выгнала! Сказала: «Не хочу больше такого бугая кормить, от детей отнимать, не по силам мне!» Вот так. А я к ней сердцем прирос, больше всех жалко. Сначала возгордился, ушел. Места себе не находил, тоска по ней берет. Просился обратно, унижался, говорю: я за себя платить буду. «Ничего, – отвечает, – и на детей будешь!» Озлился я, спрятался от всех, уехал на север. Нате-ка, выкусите!

– Жмот ты и кобель, – забасил первый и сплюнул с презрением. – И сидеть рядом с тобой не хочу! – встал и пересел на другую сторону.

– Но-но, ты поосторожней на поворотах! – рассердился Петр.

Замолчали. Стало тихо-тихо. Где-то далеко за горизонтом слабым огоньком прочертила небо ракета и погасла.

– Чего не спишь, дочка? – услышала она тихий голос Семеныча за спиной. – Иди, спи, силов набираться надо, а то как начнется канитель, долго спать не придется. Как дело пойдет.

– А вы?

– Вот передохну малость на свежем воздухе, тоже улягусь.

Мария вернулась в землянку и только положила голову, сразу уснула, сладко, без сновидений.

Глава 25

– Вставай, дочка! – тронул Марию за плечо Семеныч. В землянку входил лейтенант Головко. Все уже были на ногах. Мария соскочила, одергивая гимнастерку, не успев причесаться, натянула шапку. Лейтенант умышленно, чтоб не смущать, не обращал на нее внимания.

– Сейчас начнется. Зашел объяснить тактику ложных атак, – говорил Головко. Внимательные лица солдат разгладились. – Только закончит наша артиллерия обрабатывать первые траншеи фрицев, перенесет огонь в глубь обороны, делаем обманный маневр: короткий бросок до противотанкового рва, потом залегли, окопались. Противник, полагая, что пехота поднялась под защитой огневого вала в атаку, выйдет из глубоких блиндажей в траншеи и откроет огонь. Бог войны немедленно вернется в первые траншеи, пригладит их, чтоб не топорщились. Только перенесут огонь на вторые траншеи, снова бросок, берем противотанковый ров, движемся, пока оставшиеся фрицы снова не вылезут из своих укрытий, чтоб отрезать нашу атаку. Откроют огонь, ложимся, окапываемся, а наша артиллерия снова долбит их. И так несколько раз в течение часа, пока не стихнет бог войны, а тогда уже берем первые траншеи и с ходу, не давая опомниться врагу, движемся дальше! Пойдет в контратаку, очень хорошо, бей их, сами вылезли, это проще, чем выковыривать их из всех щелей. Ну, а у вас, конечно, еще своя работа, вам ложиться, окапываться некогда. Вам, как всегда, потруднее будет. Объяснил, чтоб понятна была тактика боя. Всё ясно?

– Ясно, – в разнобой ответили санитары.

– Тогда пошли, – и первый повернулся к выходу.

Мария, торопливо застегивая ремень, подхватила сумку, устремилась за всеми. «Башковитый этот Чуйков, – подумала она, – что-нибудь, да придумает. Это главное на войне, чтоб командир толковый был. Кажется, повезло мне, что к нему попала».

Холодный рассвет только занялся. В сизой дымке тумана тонули люди, растворяясь в нем, сами становились призрачными. Солдаты уже были в траншее. Серьезные лица сосредоточенны, предельно напряжены.

– Ты держись сперва меня, дочка, – сказал негромко Семеныч, – его, бой-то, чувствовать надо, и не бойся, и дома на печке умереть можно. Раненых сноси вон в ту ложбинку, мы с Савенко давно ее приглядели. Как засветит снаряд, ложись, стелись по земле ниже травинки, голову прячь, осколки-то вверх летят. А как свершится взрыв, соскакивай, беги. Раненого, коли есть воронка поблизости, туда тащи, там перевязывай – всё же укрытие, – поучал он.

– Да заткнись ты! Учитель! – зло обернулся Петр.

Вдруг дрогнула под ногами земля. Завыл огненный шквал «Катюш». Гром канонады из всех видов орудий больно оглушил барабанные перепонки. Мария открыла рот, чтоб не лопнули. Туман рассеивался, стало видно, как там, за рвом, вздымается земля. Взрывы высоко выбрасывают вместе с землей бронированные колпаки. Потом горизонт затянуло дымом. Семеныч заткнул полы шинели за ремень. Мария сделала поспешно то же самое. Каждый нерв напряжен, натянут до отказа. Бойцы наклонились, приготовились к прыжку. Несколько минут тянутся бесконечно долго. «Скорее бы, что ли», – успела подумать Мария. Головко махнул рукой. «Пошли!» – скорее угадала, чем услышала она. Лейтенант первый выскочил из траншеи, за ним солдаты. Мария, плохо соображая, согнувшись, рванулась за всеми. Черными фонтанами вздымается земля. То тут, то там падали солдаты. Где-то, совсем рядом, засвистел снаряд, ухнул! Инстинктивно успела упасть на землю. Разлетелись стылые комья в разные стороны. Вскочила, от страха присела за обгорелый кустик. «Ой, мамочка! Надо бежать, отстану!» – мелькнуло в голове. Понимала: оставаться одной еще страшнее. В горле билось сердце, мешало дышать, а ноги обмякли от страха, не может сдвинуться с места. Смотрит: справа, шагах в трех, перевязывает раненого Семеныч. Она подползла к нему на четвереньках, прижалась лицом к его спине. Он обернулся.

– Не бойся, дочка, – кричал он ей в ухо, – ложись! – сам уткнулся лицом в землю, обняв раненого. Комья земли забарабанили по голове и плечам.

– Вон, видишь, парню руку оторвало, кажись, без памяти, подмогни ему!

Мария поползла к нему, стараясь вдавиться в мерзлую землю: «Ниже травинки, ниже травинки, голову прячь, – черепахой вбирала ее в плечи. – Ой, господи! Страшно-то как! Ой, мамочки!» – повторяла она беспрестанно. Подползла, взялась за кровавую культю. Солдат застонал.

– Потерпи, миленький, потерпи, родненький, сейчас перевяжу, легче будет, – бинтовала и вжимала голову в плечи, вздрагивая от каждого взрыва. Второго солдата увидела сама, пригнувшись, побежала смелее, но перед ней был развороченный живот и дымящиеся кишки. Вдруг потемнело в глазах, затошнило и вырвало. Боец мертвый, широко открытыми глазами смотрел в небо. От страха тихонечко заскулила, упав ниц. Оглохла от грохота боя. Почувствовала, что кто-то поворачивает ее за плечи, увидела склонившегося над ней Семеныча.

– Что, зашибло что ли? – кричал он.

– Не зна-аю! – стучала она зубами.

– Ах ты, господи! Бедолага! Держись меня, подмогни! – он перебежал к раненому солдату, она старалась не отставать, тенью двигаясь за ним. Смутно видела, как к пареньку без руки, которого она перевязала только что, с разбегу плюхнулся Савенко, взвалил на плечи и, пригибаясь и петляя, побежал в сторону ложбинки.

Тем временем, сделав бросок, солдаты залегли около противотанкового рва. Изломанная линия свежих бугорков росла по полю – солдаты окапывались. Падая при свисте снарядов, вставая после взрыва, Семеныч с Марией догоняли их. Но не успели добежать, бойцы поднялись. Мария видела, как исчезают первые ряды, словно проваливаются. Подлетела к краю рва, поскользнулась на глинистом дне, погрузилась в воду с головой. Хочет встать, скользко, не может подняться, хлебает воду, глотает. Кто-то запнулся за нее, перелетел, упал впереди нее, вскочил, схватил за шиворот, выдернул из воды.

– Ты чего там сидишь? – спросил Петр и устремился вперед. Мария поднялась, кашляя, отплевываясь, не видя ничего (вода заливала глаза). Всё это в считанные секунды. Рядом сползали в воду бойцы, держа оружие, вещмешки над головой, хватались за плечи стоявших по грудь в воде солдат, карабкались по живой лестнице, исчезали за бруствером. Деревянная лестница оказалась далеко. Там, справа, словно муравьи, поднимались по ней солдаты. Мария видит: не пробраться к лестнице сквозь человеческую толчею. Бросилась к первому, стоявшему рядом солдату. Он подхватил ее, передавая второму, тот тянул ее за руку, ставил на плечи первого. Кто-то уже подталкивал снизу. «Скорее», – торопилась Мария. Скользнула сапогами по груди второго солдата, коленками встала ему на плечи, накрыв его с головой мокрой шинелью. Он, пригнув голову, помог ей встать на ноги. Гурген вытянул Марию наверх. «Сумку намочила», – подумала она с отчаянием. Потом увидела, как, подняв руки, осел, откинув голову боец, который лез за ней. Его хотели поймать внизу, но не удержали, он погрузился в воду. Двое бойцов выловили его. Гурген кубарем скатился вниз. А по живой лестнице всё поднимались и поднимались солдаты и бежали вперед. Гурген с помощью солдат уже вытаскивал раненого на противоположном краю рва, кровавое пятно разлилось у него под ключицей. Мария хотела скатиться обратно, помочь, но вовремя подскочивший Семеныч схватил ее за шинель.

– Куда ты? Там двоих хватит! – толкнул ее к лежащему вниз лицом солдату. Она перевернула его, увидела: рваные края шапки с вылезшей ватой, смоченные кровью. Кровь залила глаза, лицо раненого, он потерял сознание, но был жив. Стащила шапку, сев на пятки, торопливо замотала голову. Ухватившись за подмышки, упираясь изо всех сил ногами, поволокла к краю рва. Откуда-то взялся Савенко, оттолкнул ее, взвалил раненого на плечи, побежал с ним.

Часть наших бойцов уже достигла вражеских траншей.

– Беги туда, – распорядился Семеныч, – я здесь управлюсь.

Мария спрыгнула на что-то мягкое, бугристое. Это мягкое в глубине скользило: под ногами был труп немца, присыпанного землей. Электрический ток ужаса, отвращения пронзил тело с ног до головы. Справа громадина Липкин замахнулся над молодым немцем, который, открыв детский рот, глядел на Липкина белыми от страха глазами, елозя спиной по стене траншеи, словно хотел втиснуться в нее. Липкин опустил винтовку.

– Хенде хох! – но в этот момент парень зверенышем прыгнул вперед, вонзил Семену под правое ребро нож и отскочил обратно к земляной стене. Мария ахнула. В этот миг сверху раздалась очередь автомата, белобрысый немец сполз вниз, на дно.

– Чего рот разинула?! – заревел на нее Петр, прыгнув в траншею. – Перевязывай! – и бросился остервенело вправо по траншее, вставая на трупы, перепрыгивая завалы. Мария присела около раненого.

– Гаденыш, я его пожалел, – сказал Липкин тихо, зажимая огромной, доброй, окровавленной рукой бок, и потерял сознание, ткнувшись лицом в землю. Мария, досадуя на свою физическую слабость, изовсех сил тянула его за воротник шинели, стараясь перевернуть эту живую гору на спину. Но сил не хватало! Слева показались бегущие солдаты, помогли, перевернули. Она расстегнула шинель, разрезала гимнастерку. На белое тело солдата струйкой текла кровь из узенькой полоски под правым ребром. «В печень, гад, ранил!» Положила на рану подушечку пакета, а руку просунуть под него не может – тяжелый. Словно прирос к земле. Мария тычет рукой под бок, толкает бинт, чуть не плачет. Обратно вернулся бледный, злой, весь в чужой крови Петр. Семен застонал, открыл глаза. Петр помог ему сесть. Мария, едва обхватив его торс, бинтовала. Мария сразу промокла кровью. Семен снова потерял сознание.

– Помоги, сестренка! – Петр поднимал Липкина, пытаясь взвалить эту громадину на плечи, руки и ноги которого доставали до земли.

– Не унести вам!

– Помоги, говорю! – орал тот. Мария суетилась около них, не зная, как и чем помочь. К краю траншеи подбежали солдаты, вытащили обоих на верх. Петр, согнувшись под Семеном, широко расставляя ноги, покачиваясь из стороны в сторону, понес его по полю.

Солдаты уже бежали по ту сторону траншеи. Косоприцельный огонь одного из курганов заставил залечь наших бойцов. Головы не поднять! Идущая вместе с пехотой артиллерия прямой наводкой заставила замолчать пулемет. Мимо Марии, обдавая ее комьями земли и гари, промчался танк. Она едва успела отскочить, чтобы не попасть под гусеницы. Впереди то тут, то там «тридцать четверки» расстреливали зарывшегося в курганы врага. Черным кустарником разрывов покрылось поле. Заволокло дымом, пылью людей, пушки, танки! Душил противный запах тротиловой гари. Еще перебежка, еще! Со стороны немцев поползли «тигры», плюясь огнем. Наши солдаты теперь не боятся их, как в начале войны, пропускают мимо себя, потом обрушиваются на бегущую за ними пехоту. Мария перевязывает раненого, а рядом идет поединок между орудийным расчетом 122-мм пушки и «тигром». Артиллеристы пытаются прямой наводкой влепить ему снаряд в борт, а он не дается.

– Черт твердолобый! – зеленый от боли и злости ругается раненый.

Мария волокет его в воронку, позади слышит:

– Шашку, шашку давай! – на какой-то миг танк скрывается в дымовой завесе, потом медленно выплывает ослепленной громадой. Пушка уже успела развернуться. Бьет в борт, задымилась рваная рана. Еще выстрел, сползла гусеница, танк закрутился на месте, задымился! Савенко подхватил только что перевязанного бойца, побежал с ним. Мария уже перевязывала раненого артиллериста. Наши танки ушли левее Дружелюбовки, а на ее окраину вышли две немецкие самоходки и спокойно, прицельно расстреливают наших солдат: головы не поднять!

– Эх…! – услышала Мария хриплую ругань бойца. Она оглянулась, он вцепился пальцами в землю. – Где наши танки? Хоть бы один! – ревел он. В бок метнулся Петр.

– Куда ты? – кричал Головко. – Вернись! – Петр с бронетанковым ружьем бежал к самоходкам. С другой стороны к ним полз солдат с гранатами.

Кажется, на одной злости, поздно вечером, когда было совсем темно, ворвались в Дружелюбовку и закрепились в ней.

Мария бледная, осунувшаяся, с провалившимися глазами, напрягая живот, до огненных всполохов в глазах, поднимала четырех-пятипудовых мужиков в полуторку, вцепившись слабыми руками в одежду. Когда последнюю машину погрузили, к ней подошел Семеныч, протянул сухарь: «На, погрызи!»

– Не хочу, тошнит.

– Ничего, это с непривычки, это бывает сперва. Шибко не убивайся, дочка, потом полегчает, – утешал он, и такая жалость к ней в его поблескивающих в темноте, страдающих глазах. – Ну, езжай, шофер дорогу в медсанбат знает!

Мария не ждала легкой жизни, но то, что ей будет не по силам, трудно физически, в голову не приходило. Шла война, и она считала, что должна, обязана помочь Родине в смертельном бою. Это был ее гражданский долг. Понимала, что ее может убить, изуродовать (последнего боялась больше всего), но чем она лучше других? Никто не хотел умирать, никто не хотел остаться калекой! Но идет война, кто-то должен защищать свою землю, дом, отечество. Она не могла оставаться в стороне, и ее место здесь, со всеми. Иначе поступать нечестно перед своей совестью, людьми, Родиной. Уже потом, в мирное время, она будет удивляться: как могла всё перенести, перетерпеть и выжить?! И скажет горько: «Нет предела женской живучести!» Ей нужно было идти трое суток и день, и ночь от разбитого немцами эшелона, голодать, бежать, пригнувшись, вместе с мужиками и отдельно, под пулями, от раненого к раненому, машинально, заслоняя их собой, не думая в этот момент о героизме, не до того! В то время, когда солдаты залегли перед пулеметным огнем, ей некогда прятать голову, она, перевязав, упираясь ногами, из последних сил тащила раненого на плащ-палатке, падала, обессилев, плача от досады на свое бессилие. А потом снова бежать, догонять наступающих, чтоб не отстать, быть все время с ними. А с каким отчаянием она ковыряла спекшуюся, чугунную, не поддающуюся ее слабым девичьим рукам землю, а нужно было не только окопаться, а после боя вырыть землянку для себя и для раненых, да побольше. И никто, кроме нее и санитаров, этого не сделает, никто не придет на помощь, у каждого свое дело: вырыть окоп, землянку. Все до предела заняты, все до предела устали, вымотались, и всё нужно сделать скорее! Успел зарыться в землю – выжил, не успел – нет! Нет спасения от смерти! Сегодня в ожидании машины для раненых Мария отчаянно била лопатой. Лопата отскакивала от ссохшейся мерзлой земли.

Вспомнила, как осторожно обходила когда-то лужи, чтобы не запачкать, не замочить ног. Сейчас, не медля ни секунды, не задумываясь, за всеми прыгнула, ломая лед, в воду, сутки ходила мокрая, под ледяным ветром октября, когда кожухом топорщилась замерзшая шинель, когда, казалось, не только хрупкое девичье тело, но и внутренности, кишки все застыли, когда шинель примерзла к земле. А служба только начиналась.

Глава 26

Валя шла на работу. Конец октября, пахнет свежестью выпавшего снега. Чудесное утро! Тепло и тихо. Медленно, лениво тополиным пухом падают снежинки. Похрустывает тонкий ледок под ногами. Впереди показались длинные зеркала ледяных дорожек, уже раскатанных кем-то, без снега.

Валя разбежалась, прокатилась, испытывая удовольствие, на одной, на второй, на третьей. Уже подходила к крылечку больницы, как кто-то взял ее под локоть. Это был профессор Анчелевич.

– Не солидно, доктор, не солидно! Люди вам жизнь доверяют, а вы еще по ледяным дорожкам катаетесь, – говорил он с улыбкой. Валя кокетливо засмеялась, вильнула бедрами. Шеф внимательно посмотрел на нее, отпустил локоть и более холодным тоном спросил:

– Как Петухов?

Валя поняла смену его настроения, ей стало еще веселее. Легко рассмеялась. «А пусть думает, что хочет. Забавно».

– Я спросил про Петухова? – сердито повторил Анчелевич.

– Вчера было немного лучше, – уже серьезно ответила Валя.

– Как вы думаете, будет жить?

Валя удивленно посмотрела на него, пожала плечами.

– Понимаю, понимаю, никто этого еще сказать не может. Но очень хочется, чтобы выжил. Выхаживайте его, от вас многое зависит.

– Я вчера думала, может быть, кровь ему перелить?

– Повремените, такая интоксикация! Вот чуть окрепнет – подстимулируем. А сейчас жидкость, главное побольше жидкости: внутривенно, подкожно, в капельных клизмах. Промывайте его, и внимание, внимание, глаз с него не спускать!

Речь шла о больном с запущенным заворотом кишечника, поступившем в тяжелейшем состоянии. Валя попросила профессора посмотреть его, после чего в кабинете состоялся разговор:

– Рискованно оперировать, – сказал Вениамин Давыдович, – может остаться на столе. Он неоперабилен: пульс нитевидный, 140–160 ударов в минуту, кровяное давление низкое!

Валя стояла у двери, профессор по своей привычке, заложив руки за спину, ходил в раздумье по кабинету.

– Но операция – это единственное, что может его спасти. Если не оперировать, то обязательно завтра-послезавтра умрет. А тут, вдруг выживет? Ведь он надеется, что мы ему поможем, спасем его!

– У нас в клинике и так самая высокая в городе послеоперационная смертность, – остановился шеф напротив Вали, махая перед ее носом указательным пальцем, – потому что мы оперируем безнадежных больных!

– Но если из ста двое выживут, обреченных на смерть, и то стоит оперировать! Двоим сохраним жизнь! Вы же сами говорите: «Всё нужно сделать для спасения больного!» У меня не будет этого чувства, если смирюсь с неизбежностью смерти. Умрет во время операции, но мы хотя бы пытались спасти его.

– Знаете, как расценят ваш благородный поступок родственники? Они скажут, что вы «зарезали» его!

– Пусть скажут, но совесть моя будет чиста. А если просто оставлю его умирать, как посмотрю им в глаза?

– Я тоже не могу смириться с неизбежностью смерти, – снова побежал Анчелевич по кабинету. – Вот у профессора Окуловой не рискуют, нет! – сказал он, помахивая пальцем перед Валиным носом. – Зачем? В истории болезни будет написано: «Неоперабелен». Никаких забот! Их гладят по головке, самый низкий процент смертности после операций. Родным объяснят, что больной не перенес бы операцию, слишком поздно доставлен. Они это поймут. У них не будет претензий! Видите, со всех сторон хорошо!

– Но больной-то умер! А ему как хотелось жить! Вы что? Одобряете?

Шеф кинул на нее гневный взгляд.

– Если бы одобрял, стал бы я разговаривать с вами, – буркнул он сердито, и вдруг визгливо закричал: «Написал бы «Неоперабелен» – и всё!» – А сто бед – один ответ! – махнул рукой. – Мы теряем драгоценное время. Пошли мыться. Я сам буду его оперировать. Да, найдите быстренько Ксению Павловну, пусть всё бросит, будет мне помогать. Игоря Семеновича на наркоз, только быстренько все, пока я добрый! – он ожил, словно освободился от тяжелого груза, давившего на него.

И вот, больной медленно, трудно, но поправляется. Конечно, прошло четыре дня, всё еще может случиться, но со стола его сняли живым, с каждым днем растет надежда на выздоровление.

Профессор зашел к себе в кабинет, Валя в ординаторскую. Почти все в сборе: кто-то переодевается, переобувается; другие, достав папки с историями болезни, просматривают их, готовятся к обходу. Вошла румяная, с улыбкой до ушей, запыхавшаяся Ксения Павловна.

– Кто стоит, сядьте, а то сейчас упадете! – все повернулись к ней. – Я получила вчера перевод на пять тысяч рублей! И как вы думаете, от кого? От Кондрашова!

– От того бандита?! – воскликнула Валя.

– Думаю, да! Больше мне не от кого получать такие деньги!

– Кого-то успел ободрать и вам выслать, – смеялся, обнажив желтые прокуренные зубы, Игорь Семенович.

– Ну и что теперь? – недовольным тоном спросила Елизавета Семеновна. – Надеюсь, вы заявили куда следует?

– Да, сразу же с извещением о переводе пошла в милицию.

– Что вам сказали?

– Сказали, что наведут справки, а перевод советовали получить, пока не тратить, положить на книжку. Говорят: «Это только ваше предположение, что перевод от Кондрашова, а, может быть, не от него? Нужны доказательства, нужны факты». Если деньги краденые, тогда возвращу государству, или частному лицу, кому они принадлежат.

– Какой обратный адрес? От кого? В переводе указано? – с любопытством спросила Мария Николаевна.

– Перевод телеграфный, сказано «Мирный», больше ничего.

– Батюшки, в Заполярье его занесло!

– Это он вам за ножку заплатил, – гудел Игорь Семенович, – тоже имеет какую-то совесть! – пожал плечами, закуривая.

– Больше, – сказала Валя, – благодарность не за ногу – за жизнь!

– Ну, предположим, он свою жизнь ценит подороже! – вскинула брови Елизавета Семеновна и, резко повернувшись, засеменила к двери своей походкой: ступни врозь. Дверь распахнулась – на пороге стоял Анчелевич.

– На обход! – врачи вылились в коридор. К Вале подошла сестра приемного отделения.

– Не могла к вам дозвониться, что-то, вероятно, с телефоном. Из-под поезда поступила девочка без руки.

– Вениамин Давыдович, я дежурю сегодня, поступила больная.

– Передайте истории болезни Ксении Павловне, она доложит ваших больных.

– Хорошо, – взяла та папки у Вали.

На кушетке сидела бледненькая девочка лет пятнадцати. Левый рукав теплого жакета пустой, в крови.

– Как это случилось? – ласково спросила Валя.

– Я ехала к больной бабушке в Омск. Живет она одна, писала, чтоб помогли. У себя на станции вошла в тамбур ночью. В вагоне люду столько, что ногу поставить некуда. Села на чемодан в тамбуре. Задремала. Через час или два вошли туда двое парней. Один открыл дверь наружу, другой дернул чемодан к себе и толкнул меня. Я упала вдоль полотна железной дороги. Когда состав пошел, встала и пошла. С обеих сторон поле. Светло, наверное, от снега. Смотрю, а рукав жакета болтается на ветру. Пощупала, он пустой. Вернулась, моя рука белеет около рельса, там, где упала. Я взяла ее, она тяжелая и еще теплая. Понесла немного, а потом думаю: «Всё равно ее пришить нельзя», – выбросила. Дошла до разъезда. Дежурная остановила товарный поезд и посадила меня к машинисту. Они довезли меня до Омска.

Валя знала, что это шок, во время которого иногда боли не чувствуют, но была потрясена рассказом девочки. Потом поступил больной с острым аппендицитом, ущемленной грыжей. Заворот кишечника оперировала с Мариной Алексеевной (занятия со студентами у нее закончились, она освободилась). Больной был доставлен вовремя, заворот развернули. Зашили живот.

Марина с утра была необычно молчалива и подавлена, что так не похоже на нее, всегда ровную, улыбчивую. Валя озабоченно поглядывала. После операции сняли маски, вошли в ординаторскую, тихо спросила:

– Что случилось, Мариночка? Я могу чем-нибудь помочь?

– Нет, Валюша, нет. Сама давно решила, вроде готова была, а вот сегодня свадьба Петра, и только сегодня по-настоящему поняла: все! Это конец! Тяжело, – сказала она дрогнувшими губами. И вдруг заплакала, уронив голову на руки.

– Что же он так, писал нежные письма с фронта…

– Нет, Валюшенька, нет! – подняла она голову. – Он ни в чем не виноват! Петя с вокзала не домой пошел, а к нам прибежал сначала. Я сидела, занималась. Он бросил у порога вещмешок, схватил меня на руки и кружился со мной по комнате: большой, сильный, возмужавший, добрый! – улыбалась она мокрым от слез лицом. – Потом спросил: «А почему ты не в белом платье?» Я пожала плечами, недоумевая.

– А почему я должна быть в белом платье?

– На фронте, вспоминая, всегда представлял тебя в белом платье с фатой на рыжих волосах! – ласково спутал мне волосы ладонью. А на другой день, утром пришел с отцом и матерью свататься, гонимый нетерпением. Как вошел, с порога по старинному обычаю шутливо и весело заявил: «Купцы за товаром к вам пришли!»

Мы завтракали, сидели за столом. Я засмеялась и говорю:

– Меня, что ли, покупать?

– Кого же еще?

– Если всерьез, то не пойду за тебя, Петенька! – и встала из-за стола.

– Как? Почему? – растерялся он.

– Ты хоть раз спросил меня, люблю ли я тебя? Не спросил. Всё сам решил. Ты хороший друг, как другом дорожу. Пожалуйста, прости меня, не сердись, – просила я ласково, а сердце мое разрывалось, глядя на него. – За тебя любая пойдет! Не расстраивайся!

– Да не нужна мне любая! Ты же писала…

– Нет, Петенька, это ты писал, я ничего не обещала, ведь так?

Тут вмешалась моя мама, она-то знала, что он для меня значит.

– Мариночка, подожди, не торопись, сейчас сядем, всё обсудим…

– Что же вы будете обсуждать? – перебила я ее. – Другого люблю! Как эта ложь вырвалась у меня? Петя повернулся и выбежал из дома. Я ушла в свою комнату. Упала на постель, уткнулась лицом в подушку, чтобы неслышно было моих слез. Родители его посидели еще у нас, чаю попили, тихонечко поговорили и тоже ушли. Он с месяц пил беспробудно, а потом, как отрезал – перестал пить. Петя до войны окончил педагогический институт. Поступил работать в школу, ботанику преподает. Ко мне ни шагу. Встретит, поздоровается, ни слова лишнего, мимо пройдет. А вот сегодня свадьба. Теперь всё! – она разглаживала на коленях мокрый носовой платок. – Всё, Валечка! И правильно. Так надо! Не только в любви счастье. В творческих поисках более надежное счастье, тем более у нас. В медицине нетронутые залежи проблем. Мне кажется, ни одна наука так не отстала, как наша.

– Я б не смогла! Самой отказаться от любимого человека…

– Так надо, Валя! – тяжело вздохнула она. – Извини за мои слезы, редко плачу. Природа бабья плакать. Но ничего, всё зарубцуется! – она тряхнула рыжей головой.

На другой день Валя шла с работы и анализировала вчерашний диалог: «Может быть, не обдумано решение? Выходят же замуж и без ноги, и без руки. Живут. Не устраивает ее такая жизнь. Вот, в чем вопрос. Кто знает, может быть, она права. «Не хочу, чтоб он когда-нибудь пожалел, что женился на калеке», – вспомнила Валя их разговор. – Да, это страшно. Марина гордая. Но какое надо иметь мужество, чтоб самой отказаться от любимого! А день какой хороший, – оторвалась она от своих мыслей, – какое яркое солнце!» Прислушалась к воркующему голосу ручья, звеневшему рядом с тротуаром. Чистый, прозрачный, он чуть пенился, встречая на пути препятствия, скользя по ледяному ложу.

«Кар-р, кар-р!» – орала на заборе взъерошенная ворона.

– Что, ожила, радуешься теплу? – спросила, смеясь, Валя. Ворона наклонила голову, глянула круглым глазом, наклонила голову на другую сторону, моргнула вторым глазом и вдруг, шумно махая крыльями, улетела.

Впереди шла молодая пара. Паренек ласково заглядывал девушке в глаза.

Сердце Вали тревожно затосковало о любви. Как ей хотелось, чтоб Сергей вот так, как идущий впереди паренек, заглянул бы в ее глаза. Нет, никто еще не был с ней нежен вот так, никто ее не любил. Как ей хотелось внимания и душевного тепла мужа. Но чем больше она ласкалась к Сергею, тем равнодушнее становился он, отгораживаясь холодком, как забором, и сколько Валя ни стучала в него, не пошел на встречу, не распахнул своего сердца.

Глава 27

Враг отчаянно сопротивлялся, цеплялся за каждый метр, отступать ему некуда: позади Днепр. Наши сражались храбро, умело, упорно, но не хватало танков, боеприпасов. Одна за другой замолкали батареи. Наступление остановилось. Занятое надо было во что бы то ни стало удержать. Враг беспрестанно контратаковал. Тем временем командование готовилось к новому штурму: подвозилось боепитание, шла перегруппировка войск, ночные учения.

Было около полудня. Мария с Савенко только что приехали из медсанбата, куда отвозили раненых. В машине на обратном пути удалось вздремнуть.

День пасмурный, дул холодный ветер. Осень в этом году была с ранними заморозками. В Дружелюбовке не было ни одной целой хаты – всё разрушено, сожжено. На месте домов стояли черные ямы, заваленные мусором, обгорелой утварью, головешками. Словно руки в широких украинских бабьих рукавах, закопченные печки в отчаянии подняли к небу трубы. Они выли на ветру, по-бабьи тонко и жалобно. Бродили обезумевшие, тощие, злые собаки. Прятались по углам, шипя, одичавшие кошки. Ветер гонял пепел, обгорелое тряпье. Похрустывали, скользя под ногами, осколки снарядов. Дорога изуродована воронками. Валялись, вмятые в землю, раздавленные орудия. Под колесами одного из них лежала нога в немецком сапоге, из которого торчала белая кость. Пятна крови на всем: земле, головнях, пушке, на ободранных деревьях. На окраине похоронная бригада копала траншею. Около нее один на другом, как попало, были свалены трупы «непобедимых фрицев». Шли молча. Савенко был из молчунов, медлительным во время передышки. Казалось, он, как аккумулятор, накапливал энергию. Зато в бою, откуда что бралось, успевал за двоих таскать раненых. Жалея Марию, не договариваясь, взял это на себя.

Мария всё еще была под впечатлением первого боя. Дымящиеся воронки, взрывы, люди, скорчившиеся от боли, обгорелая, в крови одежда, части тел, валявшиеся то тут, то там, искалеченная техника! Весь этот кошмар давил мозг, вызывая тошноту. Злило собственное физическое бессилие: «Какие они тяжелые, – думала она о раненых. – Хорошо, что Савенко и Гурген, да и Семеныч старались помочь. Не оставляли ее одну, всегда кто-то был рядом». Она с благодарностью посмотрела на идущего бок о бок молчуна. «У него трое детей, – сказал он ей сегодня. – Он из Бердска – тоже сибиряк».

В землянке сидели Гурген и Семеныч. Гурген только что принес котелки, в которых дымилась пшенная каша. Мария со вчерашнего вечера не ела, от запаха пищи защемил, затосковал желудок, его больно подтянуло от голода кверху, к ребрам.

– Вовремя подоспели, ешьте, пока не остыла, – подал ей Семеныч котелок.

– А у меня сюрприз, – блестя уголками глаз, подбрасывал в руках луковицу Гурген.

– Где взял? – удивился Семеныч.

– В обозе, пока повар зевал! – Семеныч довольный покачал головой, что означало: «Ну и ловкач!»

Луковицу разделили на четыре части. Мария ела, обжигаясь, кашу. Припахивающая дымком, она казалась необыкновенно вкусной, хотя была на воде, без сала и масла. Она могла бы съесть весь котелок одна, но он на двоих. Она протянула оставшуюся половину Семенычу.

– Ешь еще, дочка, я сухарей нагрыз, аппетит перебил.

– Наелась, – соврала Мария.

– Тогда держи сахар, сменял у ребят твои фронтовые сто граммов.

– Постой, я сейчас сгоняю за кипятком, чаю попьем! – птицей выскочил из землянки Гурген.

Савенко отставил в сторону котелок, обстоятельно облизал ложку, заткнул ее за голенище. Прислонился к стене и тут же заснул. Семеныч ел медленно, аккуратно. Мария стояла у печки, распахнув шинель, придерживая ее за края, от хлопчатобумажных галифе шел пар (одежда на ней всё еще не просохла).

– Вы давно на фронте? – спросила Мария Семеныча.

– Считай, с первых дней.

– И ничего? – удивилась она.

– Чего ничего? А-а! Не убило, что ли? – догадался Семеныч. – Бог миловал. Дважды ранетый. Зацепило оба раза не шибко, не сурьезно. Первый раз мякоть в плече на вылет пробило осколком мины. В части остался, зажило как на собаке. Второй раз в медсанбате отвалялся, и, зараз, к своим. Нас мало кто вышел из-под Сталинграда. Считай, что я один в нашей роте остался. Сколько людей сменилось, страсть! Но кто вышел – вышел ученым. Войну-то ведь понимать надо, чуять. Вот, кто это нутром дошел – тот солдат! А ты, дочка, главное – не бойся, пуля, говорят, боязливого ищет, но и не геройствуй, голову не подставляй зря. Головой в обстреле землю, опять-таки, чуй – она, родная, не подведет, а в нее не спеши. Какая наша задача? Немца истреблять, живого отсюда не выпустить. Захотел нашей землицы? Вот и оставайся в ней на веки-вечные, не жалко, опять-таки, удобрение дерьмом. А нам, чтоб победу увидать, непременно живыми, значит, надо быть. Непременно живыми остаться! Так я понимаю нашу задачу, али не согласна? – спросил лукаво.

«Согласна, Семеныч, согласна! Вот как он просто и толково объяснил мне солдатскую задачу», – думала, улыбаясь, Мария, вроде на душе спокойнее стало, не так безнадежно ныло сердце.

– А почему, Семеныч, наши солдаты не любят в немецких землянках укрываться? Как ни устанут, обязательно свои роют.

– А ты не приметила, какой воздух у них чижолый? Наш солдат почище будет. Из каких глухих краев бы ни прибыл, никогда не посмеет оправиться около окопа или около землянки, хоть бомбы с неба вались. Завсегда отойдет, чтоб не пахло. Видела, у них что делается? Ноги вязнут в дерьме, не подойти к укрытию. Всё это попадает в помещение. Немец более хлипкий, чем наш солдат. Видно, силов нет отойти, или страх берет, вот он и мочит углы. Чем только не воняет у них: и мочой, и перегаром спиртным, и табачищем. Опять же шибко грязно у них, еще заразу каку схватишь. А еще Европа! Культура! – презрительно сплюнул. – И вши у них не такие, как у нас. Наши маленькие, тощенькие, миленькие, одно слово свои, а у них откормленные, словно жуки со свастикой на спине. «Вот дает!» – улыбнулась Мария.

– Чижало было копать наше землянку? Чижало! Но она чистенькая, воздух в ней свежий, землицей пахнет, пользительный. Так каждый солдат и прикидывает. – «Девчонка, совсем девчонка, – думал он, глядя на нее. – Разве ей эти страхи переживать? Городская, хиленькая. Деревенские девки покрепче будут, привычные к тяжелой работе. Не девичье это дело – война, не для ее силенок. Мужику не каждому под силу, а то ей. Вон ручонки-то какие тонюсенькие! Ах ты, бедолага!» Мария поняла участливый взгляд Семеныча, нахмурилась. – Оно с непривычки всегда тяжельше, привыкнешь – полегчает, – продолжил он.

Но и потом не было легче. Мария не могла привыкнуть к страданиям людей. Перевязывая раненых, чувствовала их боль, мучилась вместе с ними. Похудела, побледнела за эти дни. Глаза еще больше стали, блестели нездоровым блеском. Она не могла привыкнуть к окружению мужиков, здоровых, сильных, пахнущих табаком, потом, терялась перед ними. Пожилые солдаты относились к ней по-отечески, жалели ее, так же, как Семеныч. Назойливую молодежь одергивали, стыдили, но они приклеивались к ней взглядом, куда бы ни пошла. Смотрели по-разному: большинство тепло, ласково, восхищенно, с мягкой улыбкой в глазах, другие даже застенчиво. Но были двое, которые впивались взглядом с жадностью, нагло, останавливаясь на остро торчащей груди, словно раздевая ее. Она заливалась краской стыда, злилась на них. Кожей инстинктивно чувствовала какую-то угрозу, исходящую от них. Угрозу не жизни, нет, тут каждый из них собой заслонит от смерти. Угрожало чему-то другому, очень важному, светлому, без чего не может быть радости в жизни. Мария очень серьезно и поэтично относилась к любви. В школе, когда девчата делились с ней своими увлечениями, она умела слушать их, но сама молчала. Замкнутая, она не поверяла своих сердечных тайн подругам: берегла свои чувства, чтоб не запачкать лишним пересудом, не оскорбить неосторожным смешком. Ей нравился умный, со сломанными, всегда удивленно поднятыми бровями Сережка. Он писал стихи, и они открывали его душу – красивую, мечтательную, нежную. Она тоже писала стихи, тщательно скрывая это от всех. За ее суровым видом никто не подозревал легко ранимой, беззащитной души. Товарищи считали ее гордячкой. Потом началась война. Сережка ушел на завод, виделись редко. Навалившиеся заботы постепенно стерли это непрочное, легкое, как дуновение ветерка, чувство. Сейчас, здесь, казалось непростительным даже думать о какой-то любви. Счастье среди этого бездонного океана горя, ужаса казалось невозможным. Видно, поэтому жалась к Семенычу, чувствуя к нему доверие, словно искала у него защиты. Держалась с молодыми солдатами строго, зло, чтоб не давать повода для вольностей, хотя в душе жалела их, тоже усталых, измотанных до предела. «Бедные, кто-то из вас останется жив через неделю-другую? – думала порой, грустно глядя на них. – Добрые, молодые, талантливые останетесь лежать в этой холодной мокрой земле».

Старалась прогнать эти мысли, не думать, не давая себе расслабляться. «Война, Машенька, война! – обращалась она к себе. – Бьемся за родную землю, за поруганную честь, за смерть детей, ни в чем не повинных людей, против этого зверя, ворвавшегося в нашу страну. Надо, что поделаешь, надо!»

Вспомнила, какое вчера было ясное солнечное утро, с легким морозцем. Дышалось легко. Природа оставалась природой, далекой от людской вражды. И солнце светило ярко и радостно, как в мирное время. Мария наклонилась, перевязывая стертую пятку молодому солдату. Мимо шел разбитной Саша Пенкин. Один из тех двоих, что слишком откровенно разглядывали её. Он мимоходом хлопнул ее по заду. Тугой пружиной взметнулась гневная Мария и с размаха влепила ему пощечину. Багровыми пятнами вздулся красный отпечаток от пальцев на щеке.

– Ты что, сдурела? – возмутился тот и зло двинулся на нее. Несколько солдат, сидевших рядом, соскочили и загородили ее, оттеснив парня.

– Хочешь, чтоб мы добавили? Это мы можем. Чего девчонку обижаешь? – наступал высокий, сутулый, с серыми умными глазами Вася Беликов.

– Ну-ну! Я ж нечаянно задел, – отступал Пенкин.

– Она тоже нечаянно задела, – усмехнулся Вася. – Будь осторожнее в следующий раз! – Пенкин ушел, сердито оглядываясь.

– А ничего она ему припечатала, – смеялись ребята, с уважением поглядывая на Марию. Солнечный день был испорчен. Мария расстроилась: «Была бы была постарше, не тронул бы, постеснялся, а девчонку можно и шлепнуть, – думала с горечью. – Скорее бы состариться!»

Семеныч после этого случая, мягко глядя на Марию, говорил: «Красота, о чем мечтает каждая девчонка сызмальства, опять же когда хорошо, а когда плохо. Сейчас плохо. Тебе б замуж поскорее за солдата выйти, чтоб защита была. А то, вишь, как приободрились парни, один перед другим как петухи ходят, чтоб тебе, значит, пондравиться. А когда определишься, зараз остынут. К жене солдата на фронте с уважением относятся». Видя, что Мария что-то хочет обиженно возразить, поспешно добавил: «Конечно, чтоб всё по закону, по-хорошему!»

– Да что я, замуж сюда приехала выходить? – досадовала она.

– Я ж не говорю сегодня, я вообще. Подумай, девка!

– Гургена снайпер ухлопал! Сволочь! Гад паршивый! – красный от возбуждения ругался Саша Горюнов, скатываясь в землянку. Сел на корточки, схватил голову руками, заплакал. Гургена уже несли к землянке. Стреляли в затылок. Голова неестественно вывернулась, левый глаз болтался у виска белым яйцом. Он еще храпел. Мария, оцепенев, с ужасом смотрела, не в силах оторвать взгляда от этого болтающегося, окровавленного белого шарика.

– Вот гад! Вот гад! – твердил рядом небольшого роста голубоглазый паренек, дня три как прибывший с пополнением. – Товарищ лейтенант, разрешите я изничтожу этого снайпера!

– Оглядись, сначала, «изничтожу», – паренек обиженно замолчал.

– Он хитрый, жаба! Каждый раз меняет свое место, но вертится здесь, на пятачке, – прищурясь в сторону леса, говорил степенный Андрей Воркунов с сильными длинными руками, – изловить его надо! – сплюнул. – Мобуть попробувать? А? Товарищ лейтенант?

– Попробуйте, Воркунов. Непременно убрать его надо! Только сегодня второго кладет!

– Ладно, но у меня к вам просьбочка: винтовка ейнова будет моя. Давно у меня мысля есть, чтоб, значит, снайпером быть. Я б с ними померилси, елки зеленые! Посчиталси!

– Раз есть такая хорошая мысль – будет ваша винтовка.

– Я в тайге вырос, след хорошо знаю и зверя, и человека, белку в глаз бью. Пойду, посмотрю.

– Осторожно, смотри, чтоб не хлопнули, – предупредил Головко.

– Снайперов пужаться – в лес не ходить – улыбнулся широкой улыбкой Андрей. – Он, коли не дурак, должен переменить место. А стрелял он, к примеру, вон с того дубка, что над лесом торчит, где-то оттудова, ишь, левый глаз вышибло, – пошел спокойно в развалку. Гурген лежал на земле, замолк, не дышал.

– Разойдись, ребята, – угрюмо сказал Головко, накрывая его плащ-палаткой. – Если ничего не помешает, хоронить вечером будем.

По-разному воспринималась смерть в бою или от снайперской пули. Там, вроде, так и надо, а тут неожиданная смерть переживалась тяжелее. Мария была подавлена. Окаменела. Молчала. Только глаза с ужасом смотрели перед собой.

– Жалко, хороший мальчонка был, – крутил головой Семеныч, пряча влажные глаза.

Три дня и три ночи не было Андрея. В одну из ночей подошли танки, накапливаясь в лесочке. На четвертые сутки утром танкисты увидели выходящего из леса Воркунова. Он едва шел, пошатываясь от усталости. Шинель в крови, левый рукав оторван, плетью висит левая рука. Правой он прижимал снайперскую винтовку.

– Что с рукой? – спросил один из танкистов.

– Вывернул, поди, болит, шелохнуть не могу. Здоровенный, гадюка! – сплюнул кровью. – Чуть не одолел, так-перетак! – матерно выругался он. – Пуговицы жалко, – ощупывал полу красными от холода пальцами, – все оборвал. Оголодал я, а он, бугай, с отдыха красен. Но я всё ж одолел.

– Далеко?

– Нет, недалече, километра три будет отсюда. К нам, подлюга, в эту сторону шел. Ну, ничего, – снова сплюнул кровью, – таперича я с ними посчитаюсь! Он пришел в землянку, повалился на нары и сутки спал, не просыпаясь.

Глава 28

Уже за полночь, сидя в просторном, хорошо отрытом стылом окопе, Мария привалилась к стене. Вымоталась от бессонных ночей, беспрестанных боев, усталая, задремала. Сквозь сон слышала: кто-то осторожно спустился, присел рядом, обнял, прикрывая ее полой шинели. Она вырвалась и заплакала.

– Господи, да что вы ко мне пристаете!

– Чего же ты плачешь, землячка? Я пожалеть хотел, замерзла, поди? – говорил растерянно вполголоса Вася Беликов, пристальный взгляд которого постоянно ощущала Мария.

– Надоели вы мне все, жалетели, покоя от вас нет!

– Зачем ты так? – он встал (в окопе двоим тесно). – Мне действительно тебя жалко. Сейчас ухожу со штурмовой группой, пожелай удачи. Я загадал: если ты улыбнешься, обязательно вернусь живым.

Мария так устала, что тут же задремала, голос доходил издалека, и она не знала, во сне это или наяву. Она молчала, обняв колени, положив на руки тяжелую голову. Василий заглянул в лицо.

– Спит, – не то с сожалением, не то с участием тихо сказал он.

– Быстрее, лейтенант ждет, – свесил голову в окоп Саша Горюнов, небольшого роста, худенький, подвижный.

Темно. По полю стелется дым. Этот мрак не пробивают даже осветительные ракеты, которыми немцы успокаивают себя. Вторую ночь уходит Василий на охоту за вражескими танками. Немцы не уводили их далеко от передовой, оставляли под присмотром своей пехоты, прятали в заранее подготовленных укрытиях. Вчера их группе удалось уничтожить два танка. Поднялась стрельба из автоматов, пулеметов, даже пушка ухнула. Пришлось часа два отлеживаться в немецком уже, пустом окопе, пока успокоятся, даже по очереди вздремнули немного. Когда все стихло, возвращаясь, обнаружили еще один, не удержались, забросали гранатами, но охрана не спала, их надолго прижали к земле пулеметным огнем, еле успели уйти – на востоке светлело небо. Сами удивились, когда вернулись целыми и невредимыми: прятала ночь. Весь день немцы контратаковали танками, которых у них было больше, чем у нас, не давали продвинуться нашим солдатам ни на шаг. Поступил приказ командования уничтожать немецкие танки всеми средствами.

Впереди что-то щелкнуло и стихло. Ребята замерли, не дыша, прижались к земле. Немного погодя Головко подергал Василия за ногу, показал правее. Бесшумно двинулись. Сегодня долго не могли обнаружить машины, блуждали по полю, временами теряя друг друга, теряя ориентировку. Не один раз колотилось сердце Василия: «Не заблудиться бы, да не попасть в лапы к немцам». И вдруг в темноте увидел: будто торчит крышка открытого люка. Василий оторвался от своих, подполз поближе. Точно, танк! Положил около себя две связки гранат. Приподнялся, бросил и сам удивился, когда засветилось отверстие люка и ахнул взрыв внутри танка. «Попал! В люк попал! Надо же!» Он сразу бросил вторую связку и прижался к валику набросанной земли. Из темноты выскочил немец, Василий подставил ногу, тот споткнулся. Василий в тот же миг накрыл его своим телом и с силой ударил ножом между лопатками. Хрустнуло ребро, немец застонал. С другой стороны горящего танка прибежало несколько немецких солдат. Пламя ослепляло их. Василий подполз ближе к валику, отбрасывающему густую тень, прижался к нему. «Где-то наши ребята», – с тревогой подумал он, но не двинулся с места. Над ним, казалось, над всем полем, чертили разноцветные полосы трассирующие пули. Лежать пришлось долго. Уже погасло пламя, улегся шум, вызванный взрывом танковых баков. Позиции противника потонули во тьме. Где-то далеко слева вспыхнула звездочка и поднялось пламя. Это другой штурмовой группе удалось уничтожить танк. «Молодцы!» – удовлетворенно подумал он. Теперь там чертили тьму едва видимые нити трассирующих пуль. Василий ждал возвращения фрицев, чтоб не натолкнуться на них. Он больше смерти боялся попасть в руки немцев, одну гранату на всякий случай всегда берег для себя. Далеко, на нашей стороне, вспыхнул маленький огонек, впереди разорвался снаряд. Топая сапогами, обратно пробежали немцы в двух шагах от Василия. И всё снова стихло. Ему вспомнилась мгновенно уснувшая Мария с мокрым от слез лицом. Нежное чувство теплой волной нахлынуло на него. «Девчонка, совсем еще ребенок, – думал он, улыбаясь в темноте. – Где-то недалеко должны быть еще машины, – сменил Василий мысли, – но немцы не спят, надо ждать». Теперь справа вспыхнула звездочка, и взвилось пламя, чуть слышно ухнуло. «Работают ребятки». Он слышал, немцы в траншее не спят: то брякнет что-то, то разговаривают вполголоса. Себя обнаруживать нельзя, слишком близко они. Морил сон, минутами засыпал, терял сознание и сразу же, пугаясь, просыпался, вглядывался в темноту. Подполз Саша Горюнов.

– Пошли, – шепнул он, – тут недалеко танк, часового надо снять, боюсь, вдруг не один!

Проползли метров пятьдесят, слева качнулась тень. Залегли. Осторожно, медленно, нащупывая ладонью землю, крался вперед Саша, почти рядом с ним поднялся с земли немец. В тот же миг Саша прыгнул на него, следом Василий. Солдат успел крикнуть. Снова закудахтали автоматы. Они лежали рядом с укрытием второго танка. Подползли ближе и забросали гранатами, побежали, плюхнулись на дно воронки. Вдвоем было спокойнее, надежнее, что ли. Всё не один в черном море темноты. Сзади метнулось пламя. Грохнуло: взорвался танк. Стрельба усилилась. По полю струились трассирующие пули, что-то кричали немцы, стукал пулемет.

– Где лейтенант?

– Где-то поблизости.

– Теперь надолго, – помолчав, сказал Василий, – ты вздремни, я покараулю.

Саша не заставил долго упрашивать. Свернулся клубочком и затих. Стрельба внезапно кончилась. Но немцы не спали. Василий слышал их гортанные голоса. Потом всё стихло. Веки склеивались, Василий тряс головой, но тяжелая голова клонилась, горло заливала сладкая теплая дрема. Он больно потеребил себя на волосы, но боль была далекая, руки тяжелые, сонные.

– Черти, спрятались, найти вас не можем, – свалился на них лейтенант, – пошли, скоро светать будет.

Глава 29

После недели передышки, если можно назвать это передышкой, когда приходилось отбивать по пять-шесть контратак немцев и днем, и ночью, да еще проводить ночные штабные учения, 10 октября началось большое наступление. Оно было запланировано командованием давно. И началось, только когда стало ясно, что силы противника достаточно измотаны.

Рано утром, едва посветлело на востоке, еще плавал туман в лощинах, завыли гвардейские минометы. Мария видела, как вдали, у горизонта засверкали огненные вспышки, заклубились облака дыма, слышался далекий грохот разрывов. Вскоре над головой загудело небо от наших штурмовиков. Но, несмотря на тонны металла, обрушившегося на головы немцев, они сопротивлялись отчаянно. Особенно много неприятностей доставляли «Тигры». Только дымовые завесы ослепляли их, и наши бойцы могли подползти к ним на бросок гранаты и закидать танки. Некоторые тут же сгорали, другие немцы успевали отбуксировать. Четвертый день длился беспрерывный бой! Солдаты устали. Часов в пять вечера смолкли батареи, затихло всё. Выдохлись силы и у нас, и у противника. Бойцы где были, там и спали. Принесли термоса с горячей пищей. Старшина поднимал за плечи солдат, они роняли усталые головы, вырывались и укладывались поудобнее.

– Брось, пусть поспят, – махнул устало рукой Головко. – Глаза его были красными от недосыпа, как у кролика-альбиноса, щеки густо обросли грязной щетиной. – Часов в десять, ночью, разбудишь, накормишь! – и поволок пудовые ноги к землянке комбата.

Мария в это время тянула за край плащ-палатки раненого, а пальцы не слушались, срывались. Легла, тяжело дыша, разбросав дрожащие от усталости ноги.

Рядом плюхнулся Василий, коротко бросил: «Помоги!» Подняли раненого к нему на спину. Василий, согнувшись, мгновение постоял, покачиваясь, словно собираясь с силами, и побежал неуверенно, оступаясь на выбоинах и запинаясь.

Мария сняла шапку, вытерла ею потное лицо, снова опустилась на землю, в двух шагах от своих окопов. «Немного полежу, отдохну», – подумала она.

Проснулась в землянке, ночью. Ее будил Семеныч:

– Скоро начнется канитель, поешь малость, а то силов не будет. – Мария осмотрелась: лениво покачиваясь, горел огонек в патроне.

– Семеныч, как я оказалась в землянке?

– Васька принес. Напужал до смерти. Гляжу – несет, ноги, руки отвисли. Аж сердце захолонуло, а ты спишь у него на груди, как малое дите, – улыбался он.

Есть не хотелось. Хотелось только спать. Сон морил, душил. Жевала, не ощущая вкуса, не понимая, что ест, с закрытыми глазами. Обрушившийся гул и грохот отрезвил. Откуда силы взялись! Выбежали с Семенычем из землянки, густая темень окутала всё, не разгребешь руками! Всё больше ослепляли огненные струи «Катюш». Еще через несколько минут смолкли батареи, в темноте заскрежетали гусеницы мчавшихся на полном ходу танков, с зажженными фарами, облепленных десантниками. Мария побежала рядом, один замедлил ход, несколько рук подхватило ее, подняли на машину. А впереди уже гремело: «Ура-а!»

Ночное наступление силами трех фронтов было неожиданным для немцев. Они думали, что наше наступление выдохлось. И вечером многие офицеры уехали в город, солдаты спали как убитые. Второй оборонительный обвод был взят сходу. Потянулись вереницы пленных. Рассвет застал наши войска у черты города. Батальон Калмыкова вел бой на улицах Запорожья по опыту Сталинграда, небольшими штурмовыми группами. 14 октября в тринадцать часов советские войска полностью овладели городом.

Днем не успели вывезти всех раненых, ими полна землянка. Они лежали на полу, на нарах. Легкораненые сидели, прислонившись к стене, дремали.

В землянке душно, темно. Она слабо освещалась пламенем открытой дверки печурки. Укол пареньку, раненному в грудь навылет, совсем еще молодому, безусому, ее лет, делала на ощупь. Дрова прогорели. Накинув шинель, выскочила за ними наружу. Семеныч по-хозяйски наколол их вечером и сложил позади землянки, чтоб не мешали движению по улице, которую саперы уже расчистили от завалов.

Мария натянула поглубже шапку, ветер с силой кидался крупными рыхлыми снежинками. Одна шлепнула в левый глаз и залепила его. Пока протирала его сразу замерзшими мокрыми пальцами, вторая угодила в нос, третья уже поползла за шиворот. Мария согнулась, подставляя ветру плечо, загораживаясь куцым воротником шинели, заскользила по запорошенной тропинке к поленнице. Наклонилась, набирая дров, и тут услышала позади себя тяжелые шаги бегущего человека. Оглянулась, узнала Пенкина. Он обхватил ее за плечи, пахнуло спиртом, повалил, подмял под себя. Мария закричала, в борьбе вывернулась и ударила его сапогом в переносье. Он взвыл, перевернулся на спину, матерно выругался. Мария успела вскочить, но тут же вскочил и он. По тропинке на крик бежало несколько солдат. Увидев их, Пенкин подался к развалинам каменного дома, но запнулся, упал. Мария, вся в снегу, не оглядываясь, шла к землянке. Позади были слышны глухие удары, хриплая ругань. Кто-то из солдат приговаривал: «Люди жизни кладут, а он насильничать!?» – еще удар. Уже входя в землянку, вспомнила про дрова, вернулась.

– Хватит, ну его к черту, еще сдохнет!

Пенкин, хныкая и охая, с трудом поднялся. Весь в снегу, без шапки, в распахнутой телогрейке белела вата надорванного рукава.

– За что? – говорил он плачущим голосом, – Я ж пошутить хотел!

– Вот шутник, всё шутит! А мы что? Мы тоже, считай, пошутили. Только тронь ее еще раз, прикончим без шуток. Пуля, бывает, и сзади прилетает! – отряхиваясь и застегивая шинель, предупредил Василий Беликов. Обернулся, подошел к Марии.

– Давай помогу. Где Семеныч?

– Повез раненых, еще не вернулся, – всхлипывала испуганная Мария. Подошел друг Беликова, маленький, подвижный Саша Горюнов; отряхивал от снега шапку Андрей Воркунов.

– Не плачь, больше не сунется, – говорил медленно, басом, растягивая слова, Андрей. Пенкин, прихрамывая, шел в темноту улицы. Ребята с охапками дров вошли в землянку, остановились у входа, положить некуда.

– Давай сюда, – подвинулся боец, раненный в руку.

– Спасибо вам за всё, – плакала Мария.

– Да что ты? – удивленно поднял рыжеватые брови Андрей. – Как же иначе? Разве ж за это благодарят? – закончил недоуменно.

«Прав Семеныч, – думала Мария, когда ребята ушли. – Нужна защита официальная, чтоб никто не смел смотреть на меня наглыми глазами или караулить по ночам у землянки. Встреча с Пенкиным не была случайной. Да и Василий всё время вертится около меня». О нем неожиданно для себя подумала тепло, с благодарностью.

– Сестричка, пить, – простонал боец с провалившимися глазами и сухим, как рашпиль, языком, раненный в живот. Она встала, намочила комочек ваты водой, помазала ему рот. Он жадно хватал губами, всасывал воду шарика и глотал. Его ранило вечером какой-то шальной пулей, невесть откуда прилетевшей, когда Семеныч, а за ним и Савенко, уже уехали в медсанбат. Семеныч должен был скоро вернуться. Прошло два часа. Сырые дрова шипели на углях, дымили, не хотели гореть. Мария сидела на корточках, дула, огонек вроде вспыхивал, но затем снова гас.

Плащ-палатка распахнулась, ворвался свежий воздух. Вошел занесенный снегом Семеныч.

– Давай, Мария, таскать остальных, к утру всех доставить нужно. – Раненые зашевелились, засобирались.

– Не все сразу, сперва лежачих вытаскаем, а потом остальные выйдут! – объявил Семеныч, – зараз всех увезем, не тревожьтесь!

Когда всех погрузили, Мария оттерла снегом залоснившиеся кровью обшлага рукавов шинели, подула на озябшие пальцы, встала на колесо, полезла в кузов. Пристроилась в уголке, между бортами, на корточках (больше места не было). Мерзли руки, спрятала их в рукава, обхватив ноги. Мокрые рукава не грели. Положила усталую голову на колени. Ее кидало из стороны в сторону, но она ничего не ощущала, дремала. Сколько прошло дней и ночей, когда она не досыпала, уже не могла сказать. Промерзшая, не выспавшаяся, вымоталась так, что жить или умереть было уже безразлично. Устала физически и еще больше морально. Привыкнуть к людским страданиям не могла. Истомилась от ожидания смерти, возможности смерти. Порой даже думала: «Скорее бы убило, что ли…» И всё же после боя она думала: «Хорошо, что жива осталась». Жить хотелось, и это особенно остро ощущалось здесь, на фронте. Она, живая, теплая, не хотела быть бледно-синей, холодной, страшной, как из сухой глины, и чтоб ветер ворошил ее волосы. Никак не могла осмыслить переход от живой к мертвой. Не могла смириться. Было в этом что-то таинственное, непонятное до конца, это томило и угнетало ее, порой хотелось плакать, но слез не было. Окаменела в одной сплошной муке. Сквозь дрему снова лезла навязчивая мысль: «Сердце остановилось – тело мертво. Понятно. А чувства, страдания, любовь куда делись? Добралась до души. Улетели на небеса!? – насмешливо ответила сама себе. – Мистика какая-то. Мистика, мистика…» И уснула крепко, сладко, как умерла.

Глава 30

Ранние заморозки сменились оттепелью. Ветер гнал грязные лохмотья облаков, временами моросил дождь. Влага окутывала предметы, стекая холодными каплями. Набухли водой шинели. Темно даже днем. Четверо солдат во главе с Пенкиным искали Василия. Ни имени, ни фамилии его они не знали. Заглядывали в подвалы, где могли укрыться бойцы, в землянки. И вдруг столкнулись с ним нос к носу. Он шел с Сашей Горюновым. Пенкин подошел к Василию, тронул за рукав:

– Пойдем, поговорить надо, – цыкнул слюной сквозь зубы. Василий посмотрел на угрюмые лица его друзей, сразу оценил обстановку. «Бить пришли», – подумал он, весь подобрался. Когда немного отошли, спросил сурово: «Ну?» Его окружили друзья Пенкина.

– Что ты говорил насчет пули в спину, а в перед не хочешь? – вытащил наган. Зло оскаленные зубы, глаза впились в глаза. Василий побледнел, но спокойно и сурово взял его за руку:

– Не пугай! Не из пуганных! Мне за что?

– Трое на одного, было дело? – спросил один из солдат.

– Было, так он девчонку насиловал!

– А почем ты знаешь? Может, у них полюбовно? Чего лезешь? – вступился другой.

– Знаю, раз говорю. Я жениться на ней хочу! – неожиданно для себя сказал Василий.

– Ах, он жениться захотел, – издевался Пенкин, – а может, мы все хотим жениться! – коротким ударом сильно ткнул в живот наганом. Василий задохнулся от боли, хотел ударить, но один из солдат подножкой повалил его. Подлетел Саша и пнул под челюсть склонившегося над другом солдата, тот осел. Другой обернулся, ударил его по голове, полетела шапка. Завязалась драка.

– Матвеев идет! – крикнул кто-то, куча мала сразу распалась. К ним приближались комбат Колмыков, политрук Матвеев, еще несколько командиров.

– Что тут происходит? – нахмурился Колмыков. Солдаты вытянулись перед ним.

– Тренируемся, товарищ комбат, – едва улыбнулся разбитым ртом Василий. – Обучаемся приемам бокса!

– А я думал, заблудилась разведка, своего берёт, – чуть прищурил понимающие глаза Колмыков. – Кто кого обучал? И за что?

– А кто кого! – осмелел Пенкин. Все рассмеялись.

– Это чьи будут? – показал комбат на Василия и Сашу Горюнова.

– Мои! – шагнул Головко.

– Разберитесь в этом «боксе», – сделал он ударение на последнем слове.

– Есть разобраться!

Комбат пошел первым, бойцы расступились, пропуская его. Он остановился, обернулся.

– Кулаки поберегите для фрицев, со своими не путайте, не годится! – добавил он, нахмурившись. – Не ожидал от вас, разведка!

Глава 31

Вместо Гургена прибыл молодой солдат из госпиталя, уже воевавший санитаром. Коренастый, плотный, с круглой бритой головой, подвижный и веселый. Прибыл на передовую, как домой. Сделал полочку, положил туда бритву, мыло, даже круглое зеркальце повесил.

– С собой возишь, что ли? – кивком головы указал на зеркало Семеныч.

– Зачем с собой? Людмилка дала сегодня, связистка у комбата, говорит, чтоб я следил за собой, чаще брился, а то колючий!

– Знакомы, что ли?

– Было дело, под Сталинградом вместе воевали. Про морских пехотинцев слыхал? В Купоросной балке меня ранило. В госпитале отвалялся и сюда, к Калмыкову попросился, ближе к Людмилке. Хорошая девчонка, я еще такой не встречал. – Задумался. – Женился бы, если б не война.

– Что же война? И в войну женятся.

– Подождем, посмотрим, как Людмилка скажет. Она не решается. Говорит, что свадьбу хочет по-человечески справить, чтоб в белом платье, с фатой, и чтоб вся деревня в гостях была. Она из Кормиловки, что под Омском, а я с Черлакского района. В общем, из одной области. Не война, могли б не встретиться. Вот и говорят: «Кому война, а кому мать родна».

– Если судьба, и там бы, где встретились. А хуже войны ничего на свете нет!

Закачалась плащ-палатка над входом, медленно вошла Мария, села тихонечко.

– Чего невеселая такая? – пристально вглядывался Семеныч. – Али случилось что?

– Матвеев вызывает, наверное, из-за драки, – грустно сказала она, опустив голову. Семеныч задумался.

– Посиди здесь, я сам сейчас схожу.

Семеныч пошел по расчищенной, в щебенке, дороге, опустился в подвал. В небольшом, темном, сыром подвале стоял наскоро сколоченный из нестроганых досок стол, вокруг лавки. У стены помещалась никелированная, с круглыми шарами, кривая кровать, закрытая серым солдатским одеялом. Калмыкова не было. За столом, склонившись над картой, сидели Матвеев и Головко.

– Лыков явился по вашему приказанию!

– Я вас не вызывал! – удивленно поднял голову Матвеев.

– Знамо дело, не вызывали, – ухмыльнулся Семеныч, переступая с ноги на ногу. – Она мне, как бы, заместо дочки, вот я за родителя и пришел. Какой с нее спрос? Дитя еще. Девка сурьезная, товарищ лейтенант, соврать не даст, она эти шуры-муры не любит. В драке невиноватая!

– А-а! Вы про Ильину говорите?

– Про нее самую, про Марию.

– Проходите, садитесь. Что ж она сама не пришла, а вас прислала?

– Не прислала, я сам вызвался. Не за что ей перед вами оправдываться. Девчонка, говорю, сурьезная, в драке нет ее вины.

– Видел я ее несколько раз, – вспомнил Матвеев. – Красивая девушка! Я еще, грешным делом, подумал: «Будет нам с ней мороки». Очень красивая. Вид у нее был усталый, замученный, но всё равно – глаз не оторвать! Был бы помоложе, тоже дрался бы из-за такой. Что нам с ней делать? – обратился он к Головко.

– Позвольте, товарищ капитан…

– Говорите.

– Я уже намекал, чтоб замуж она, значит, вышла. И парень хороший есть, студент из одного с ней города. Сегодня он со мной говорил, жениться на ней хочет.

– А она?

– Вроде понимает, что надо. Говорит: «Не люблю я его». Но среди других отмечает, ндравится он ей, совсем не отказала. Говорю, девка сурьезная. Согласится, товарищ капитал, я так думаю. Всё уладится.

– Да, это, конечно, выход, хоть и не лучший. Ну, что ж, «отец», выдавай дочку замуж, пока наши солдаты не перебили друг друга из-за нее. У нас в батальоне дружба на вес золота ценится. Все за одного и один за всех – правило. Иначе на войне нельзя, сам понимаешь. И чтоб из-за девушки разлад пошел, нельзя допустить. Решайте быстрее. Хорошо, что сам пришел. А то мы с Головко голову сломали, что с ней делать. Пенкина переводить, видно, надо: бабник, паршивец – да жалко, разведчик отменный. А так, конечно, должно уладиться.

– Можно идти? – повеселел Семеныч.

– Идите.

Мария встретила его вопросом: «Ну что?»

– Замуж тебе, дочка, надо выходить. Васька – парень умный, образованный. Кончится война, доучится. Главное: он к тебе сердце имеет. И собой пригож, чего еще?

– Сегодня свадьба, завтра похороны, – расстроенно ответила она.

– Кому какая судьба, ведь такое и в мирное время может случиться. И на войне не все пропадают. Нужно думать, как лучше. Может, вам судьба выпадет праздновать победу, не всех же поубивает, кто-то останется. Кто знает, может вам выпадет такое счастье! Я так думаю, долго жить будете. Вот сердцем чую. Гляжу давеча на новенького, на Павлушку, а сердце ноет, не проживет он долго, вот помяни мое слово. А вот к вам уверенность есть, жить долго будете.

– Что это вы, Семеныч, как гадалка заговорили, не похоже это на вас! – изумленно вскинула взгляд Мария.

– Чует мое сердце.

Мария первый раз видела Семеныча таким удрученным. Ей даже жаль его стало.

– Ну, да ладно. Может я и напрасно о Павле так подумал. Оно, ведь, как бывает: где подумаешь, глядишь, ошибся, а где не думал – она, курносая, с косой и явится! – Семеныч тяжело вздохнул. – Что это мы разговор невеселый ведем? Видать, перемещать наш батальон будут. Головко с капитаном карту смотрели, так я это уразумел. Далеко ли? Шибко дорога плохая. – И вдруг засиял, словно лампочкой его изнутри подсветили. – Петра давеча встретил, – Семеныч, смеясь, помотал головой, – идет навстречу, как салом намазанный, блестит от радости! Чего, спрашиваю, сверкаешь? Али орден получил? Лучше, говорит, папаша, лучше, так как это на всю жизнь радость. Получил я от своей Клавушки письмо, да такое, что и нарочно не придумаешь! Пишет, что примет, какой бы ни вернулся, хоть без ног, хоть без рук. Пишет, что сынок младшенький очень на меня похож, такой же картиночка. А? Видела б она картиночку сейчас, не узнала бы! Пишет, что любит, и дети ждут отца! Нет больше такой бабы на свете! И за что мне счастье такое?! А? Я пошел, все до копеечки с книжки снял, половину им послал, другую половину между теми бабами разделил. Не поверишь, так легко стало, да просторно, будто в реке в душный день выкупался. Я эту книжку как жабу в кармане носил. Посмотрю на голодных ребятишек, что по развалинам прячутся, да хлеба просят, думаю: неужто и мои так бедствуют? И эта жаба в кармане без пользы лежит. Да человек я али нет?! Всё не решался еще потому, что, думаю, вернусь – негде голову приклонить, а ежели искалечит? Ни кола ни двора. Пригодятся. А теперь вернусь к семье. Не один я, понимаешь! Ждут меня и Клавушка, и дети! Я подбодрил его, говорю: «Правильно сделал!» Вот она, смертушка, что делает: за плечом постояла и выправила человека.

Глава 32

Около месяца шли дожди с мокрым снегом. Чернозем промок на большую глубину. Колесные машины не могли пройти даже с тремя ведущими осями. Вездеход оставлял глубокую колею, которая сразу наполнялась водой, пройти по этой колее другому вездеходу было уже нельзя, он сразу садился на карбюратор. С холмов побежали ручьи, доверху наполнив балки и овраги. Разлились степные речушки, которых и на картах-то не было. Снаряды доставляли вручную, в заплечных ящиках. Даже на повозках невозможно было переправить артиллерию. Возникли перебои с питанием.

Батальон Колмыкова делал переход на правый фланг армии. Как объяснили солдатам и офицерам: шли в резерв фронта. Нужно было пройти около шестидесяти километров за три дня по бездорожью. Командование торопило, это был крайний срок. В первый день шли ходко, попадались осколки, кое-где шли по стерне, поросшей травой. Шли по одиннадцать часов с часовым отдыхом, когда нужно было поесть и перемотать портянки. Питание выдано сухим пайком. Переход нужно выполнить так, чтоб не обнаружил противник. Низкое небо словно грязью вымазали, оно сеяло мелкий, как пыль, дождь. С шапок за шиворот стекала ледяная вода. Намокли до костей. Беспрерывно повторялась команда: «Тихо, не разговаривать!»

– У кого котелок брякает? – из тумана, как с неба спустился, перед солдатами вырос Головко. Андрей передвинул котелок. – Сам не слышишь, что ли? А еще снайпер, как же это? – бросил с упреком.

Шли весь день, к вечеру устали, не слышно шуток, разговоры смолкали сами собой. После одиннадцати часов ночного перехода, к утру, солдаты еле тащили ноги, а тут, как назло, пошла пашня. Дул холодный ветер, но было жарко, пар поднимался от растянувшейся колонны, слышны чмокающие звуки сотен ног, месивших чернозем, да тяжелое дыхание людей. Кругом, насколько хватало взгляда, набухшая, как подошедшее дрожжевое тесто, черная земля. Ни деревеньки, ни кустика. Попадались брошенные немцами, увязшие по ступицу машины.

– Смотри, – толкнул Марию Павел, – «Тигры» немецкие зарылись в землю по башню. Видно, спрятали их немцы, закопали, а они еще сами гусеницами вырыли себе могилу в раскисшей почве, и не выбрались, утонули. Тяжелые, черти!

– Тихо! Прекратить разговорчики! – снова послышалась команда вполголоса.

– Не выбрались! Это хорошо! – довольный тихонько закончил Павел.

Мария посмотрела безучастным взглядом: «Утонули, так утонули!» Сапоги вязли выше щиколотки, земля засасывала ноги, держала, подошвы словно приклеивались, не оторвешь! Изо всех сил она вытаскивала ноги с пудами грязи, делала шаг и снова вязла в пашне. Сапоги велики, не держались на худых ногах. Порой нога выскакивала из сапога. Идущие сзади солдаты сначала, смеясь, вытаскивали его, отдавали ей, а потом раздражались, она останавливалась, тянула сама. Движение застопоривалось, бойцы сбивались в кучу, задние напирали.

– Ну, чего там? – узнав, в чем дело, сердились. – Привяжи их что ли! Чего раньше смотрела?

– Тихо! В чем дело? Отставить разговорчики! – появился Головко.

И она привязала бинтом за ушки, перекинув его на шею. Теперь помогала вытаскивать сапоги руками. Портянки сбились, натерла пятку, каждый шаг больно скоблил рану, боль брала за сердце. Хорошо, что Василий поверх своего вещмешка привязал ее санитарную сумку. Руки у нее свободные. Наконец вышли на небольшой пригорок, здесь посуше. Часовой отдых. Солдаты повалились, как подкошенные, прямо на сырую землю. Переутомились, даже есть не хотелось. Одни распечатали тушенку, нехотя ковыряли ее ножом, другие с закрытыми глазами грызли сухари с сахаром. Мария перебинтовала стертую пятку, перемотала ноги в запасные портянки, стало легче, и сапоги сидели плотнее. Старшина стоял, ждал ее. Нужно обойти всех солдат, заставить перемотать портянки, осмотреть, нет ли потертостей. Новичков частенько приходилось бинтовать. Только закончила обход, раздалась команда строиться. Не успела ни поесть, ни присесть.

– Дочка, тебе, поди, требуется?… Давай посторожу, – наклонился к ней Семеныч. Они отошли немного, он встал к ней спиной, снял плащ-палатку, загородил ее от колонны.

– Чего он так стоит? – оглянувшись, бестолково спросил один из бойцов.

– Не видишь, что ли, заместо сортира.

– Дурак, – рассердился Савенко, – как смажу, поумнеешь!

– Не надо, уже умный, – приложив руки к груди, смеялся солдат.

– Тихо! Разговорчики!

Пылая пожаром смущения, не поднимая глаз, догоняла строй Мария. Семеныч взял второй конец носилок у Савенко, положил на плечо. Снова вязкая топь, замерзшие во время привала солдаты быстро согрелись. На полях стояла вода, образуя огромные озера. Обходить некогда, шли напрямик. Перемешанная с землей перед ними колыхалась жижа, захлестывала в сапоги, лепилась на подоткнутые шинели.

– Ты скажи, нет твердого дна, раскисла насквозь матушка наша земля, – говорил один из солдат.

– Подтянись! Отставить разговорчики! – передавали по колонне. Тяжело дыша, хлюпала колышущая серая масса людей. Мария вспомнила разговор с Василием накануне похода. Вот так же моросил дождь. Сиротливо мокли развалины домов. Кровенел сырой кирпич, стекала молочными потоками известка на дорогу, разбитую, перемолотую, с глубокой колеей, наполненной водой. Савенко лил из котелка воду на красные, торчавшие тонкими морковками пальцы Марии. Она с наслаждением умывала лицо, шею. Когда подняла голову, перед ней стоял Василий и, улыбаясь, смотрел на нее.

– Проходи, гостем будешь, – дружелюбно пригласил его Савенко. Они вошли в землянку.

– Пошли на воздух, пусть поговорят, – предложил всё понимающий Семеныч. Мужики ушли. Мария расправила воротник гимнастерки, опустила, застегнула рукава.

– Ты знаешь, я свататься пришел.

– Знаю, Семеныч говорил.

– Что ты на это скажешь?

– Я думала об этом. Ты хороший человек, Василий. Больше всех из ребят мне нравишься. Но, наверное, этого мало, чтоб стать женой, – хмурясь, говорила Мария, – любить надо. Я не люблю тебя, но доверяю и приму твою защиту. Согласна стать твоей женой понарошку, – и тут же рассердилась на себя из-за детского слова, покраснела с досады. Подняла на него холодные глаза. – Можно сегодня зарегистрироваться, пока есть возможность. Но только ты меня не торопи, дай привыкнуть к тебе, может быть, еще полюблю тебя. Сама позову тогда, сама приду к тебе как жена. А сейчас считай меня невестой. Можно так?

– Можно, ребенок ты мой милый! – он подошел к ней, обнял, почувствовал, как напряглась Мария, упираясь руками в его грудь. Хотел поцеловать в губы, но она успела отвернуться, он поцеловал уголок рта.

– Вот, пожалуйста, не делай этого, – сердито попросила она, не поднимая головы.

– Невест можно целовать, – ласково смеялся он.

– Пока не надо.

– Почему?

– Не хочу, мне неприятно. – Потемнело лицо Василия.

– Хорошо, не буду, сказал он, сдвинув брови.

– Не хочу тебя обманывать, не сердись. Не терплю лжи! Мне надо привыкнуть к тебе.

– Ничего, всё правильно, Машенька. Я очень люблю тебя, – он взял ее холодные пальцы и поцеловал их. – Это можно?

– Можно, – ответила Мария.

«Что же я делаю? – с тоской думала она, – Где же мои мечты о большой красивой любви? Семеныч говорит: «Надо, а то переведут в другую часть, а там в другую». За что? Какая я несчастная. – Захотелось плакать. – Но-но, – мысленно прикрикнула она на себя, – не раскисать! Василий хороший, умный парень и любит меня. Жили же раньше молодые всю жизнь, которых родители женили. Видели друг друга первый раз на свадьбе. Он же нравится мне». И все-таки было грустно.

Не испытывал радости и Василий. С первого дня, как появилась Мария, он думал о ней, считал счастьем прикоснуться к ней. С какой радостью он ловил каждый ее взгляд. Почему же ему нехорошо? «Мне неприятно», – сказала она. Даже неприятно! Может быть, не надо жениться? Тогда что скажет ей, Семенычу? Передумал! Несерьезно как-то. Тем более она дала согласие. «Нет, не думаю, что неприятен. Просто стесняется. Сразу полез целоваться… Конечно, ей привыкнуть надо. – Тепло нежности к ней окутало сердце. – Я подожду, когда она сама придет!»

Саша Горюнов и Андрей Воркунов, как свадебный подарок, отрыли им маленькую землянку. Откуда-то притащили кровать с матрацем, мягкое кресло и красный шелковый торшер с разбитой лампочкой. Всё это выглядело очень трогательно. Василий положил Марию на кровать, сам сел в кресло возле нее. Коптил патрон, всполохами огня освещая его лицо, такое размягченное, счастливое.

– Можно поцеловать невесту? – спросил он нежно.

– Только не в губы, – отодвинулась от него Мария. Он взял ее тонкие пальцы, целовал каждый пальчик и грустно думал: «Может быть, не надо было жениться? Ничего, привыкнет. Она его жена. Он может вот так близко около нее сидеть, держать ее руку в своей. Это уже счастье». Поднял голову, посмотрел на Марию. Она лежала напряженная, суровая, готовая к самозащите, опасливо смотрела на него.

«Боится меня, не доверяет», – подумал Василий. Преодолевая неловкость, тепло сказал: «Спи, я не обижу тебя, не бойся!» – поднял воротник шинели, натянул поглубже шапку, откинулся на спинку кресла, вытянул ноги и тут же крепко заснул, уронив голову на грудь.

Боясь подвоха, Мария не тушила свет, но сон сморил и ее. Сказалось тяжелое, постоянное недосыпание. Больше им не пришлось быть вот так, только вдвоем.

Мария, хлюпая мокрыми портянками, черпая грязь голенищами, порхалась изо всех сил в жиже, едва поспевая за всеми. Посмотрела на рядом идущего большого, сильного, чуть сутулого Василия. Он улыбнулся ей, сжал руку.

– Держись! – шепнул на ухо. У нее, кажется, прибавилось сил. А пашне не было конца. «Была б одна, не двинулась с места. Легла бы прямо в грязь, и – будь, что будет, – но кругом шли люди, им тоже нелегко, она слышала их тяжелое дыхание. – Как же можно отстать? Спросят: зачем вообще поехала на фронт, кисейная барышня? На передовой жизнь трудная, суровая. Это тебе не танцульки в клубе. Всем трудно, идут, надо!» И Мария шла. Шла, тяжело дыша. Шла, со стоном вытаскивая ноги. Василий передал автомат Саше Горюнову, подхватил ее под руку. Она посмотрела на заросшее русым, грязным волосом его лицо, на провалившиеся глаза. Стало жалко его. Высвободила руку.

– Пусти, я сама.

Темнело рано. Часов в пять спустились сумерки.

– Сколько осталось до привала? – спросила Мария запекшимися губами. Беликов оттянул мокрый рукав, посмотрел на часы: «Еще четыре часа».

«Не дойду, – подумала Мария с отчаянием, – надо дойти, а как же иначе? Надо, – вытаскивала ногу, – надо! – тянула другую. – Надо! Надо!» – твердила с каждым шагом. И когда, казалось, не сделает больше ни шагу, впереди растянувшейся колонны остановились. Мария почувствовала, как грязь засасывает дрожащие от усталости ноги. Старшина разносил спирт и сахар. Она протянула котелок Василию.

– Выпей глоток, сил прибавится, легче будет, – отстранил он котелок. Мария выпила глоток, задохнулась, на глаза навернулись слезы. В желудке стало тепло, оно приятно потекло по ногам.

С темнотой опустился туман, звуки гасли, как в вате.

– Подтянись! – передавалось по колонне, которая все больше растягивалась. Действительно, после спирта идти стало легче. Пора было делать привал, но всё еще шло нескончаемое, залитое водой поле. Вода зловеще чавкала, заливала в голенище. Холодная смешивалась с уже согретой в сапоге, и даже было приятно, что она охлаждает горевшие огнем ступни. Уже за полночь выбившиеся окончательно из сил люди дошли до сожженной деревеньки. Повалились, где кто стоял, шага отойти не могли. Мокрые до костей, жались друг к другу, чтоб теплее было. Василий положил сырой вещмешок под голову Марии, обнял, прижал к себе. Дождь сеял на них, но они уже спали мертвым сном. Через час старшина будил солдат. Василий поднялся, поднял сонную Марию, держал ее. Она стояла, положив ему голову на плечо и спала.

Старшина тянул за руку солдата, тот выдергивал ее:

– Пусти, хочу спать, не хочу вставать!

– Хочешь, – не хочешь, здесь такая организация, что вставать надо, – смеялся, поднимаясь, Абрам Хейфиц, худенький, невысокий, поправляя очки на длинном носу. «Еще шутит», – улыбнулся Василий.

Старшина наливал фронтовые сто граммов. Закусывали сахаром. Но голодных, вымотавшихся солдат развезло от спирта. Петр опустился, лег, снова заснул.

– Подержи ее, – сказал Василий Семенычу, передавая ему Марию.

– Подъем, не слышишь что ли? – поднимал он Петра. Тот бессильно повис у него на руках. – Ну, стой же ты! – Василий встряхнул Петра. Тот открыл глаза, выпрямился, смотрел расширенными, непонимающими глазами.

– Строиться была команда, – раздраженно крикнул ему Василий. Петр зло вырвался.

– Привык распускать руки, добьешься, что тебе их оторвут, – ворчал он.

– Ну что с тобой делать, коли ты непробудимый? – уже дружелюбно смеялся Василий, – не оставлять же тебя здесь одного. Давай, помогу! – примирительно взялся за лямку его вещмешка.

– Пошел к черту! Сам справлюсь, помощник, так раз так, – всё еще сердился Петр.

Тяжелая длинная ночь. Казалось, половину земного шара вымесили ногами. На самом деле – не более километра в час. Поздний слабый рассвет. Туман запутал в своих космах землю. С трудом видно сгорбленную спину впереди идущего, вещмешок и больше ничего. «Чвах-чвах-чвах», – чвахают сапоги сотен ног по грязи. Шум тяжелых вдохов и выдохов. Всё чаще старшина наливает по паре глотков спирт, раздает сахар. Пьют, словно сил наливают в жилы, но через час-другой тело мякнет, подгибаются колени, неудержимо тянет сесть. Снова несколько глотков обжигающей жидкости. И снова качается серая уставшая масса людей. Моросит дождь. «Даже солнце забыло нас, – лениво думает Мария. – А может быть, его уже нет на белом свете? Одна война и дождь?!» «Чвах-чвах-чвах», – часто и тяжело дышит растянувшаяся молчаливая колонна. Поле густо усыпано бьющимися с пашней людьми.

– Подтянись! Быстрее! – торопит в середине колонны Головко. Медленно, но всё же она движется вперед.

Мария вспомнила, как вот так же шли девчата трое суток от горящего эшелона, проклиная пыльную твердую дорогу. Какой легкой она показалась сейчас. Голова тяжелая, чугунная, мысли в ней шевелятся тупо, вяло. Шли как машины, только боль в животе и в груди напоминала еще о жизни. Потемнело.

В воспоминаниях встало белое с редким кустарником, покрытое снегом поле, там, под Запорожьем. Тоже, как сейчас, были сумерки, валил крупными хлопьями мокрый снег. Их рота, расстреляв патроны, отступала. Вдруг выстрелы позади стихли. Замолчали прикрывающие отход ребята. И сразу оттуда по дороге, метрах в ста от них, затрещали немецкие мотоциклы. «Ложись!» – крикнул Головко и первый плюхнулся на землю.

– Передай по цепи, не шевелиться, пусть присыплет снегом.

На ногах Марии грудью лежит Василий, больно и тяжело, ноги занемели, но она понимает: он спасает их, чтоб не отморозила. Терпела. Невыносимо хотелось пошевелиться, но упадет с нее снег, подведет всех, еще светло, перебьют их немцы, лежит, не дышит. Впереди, в темнеющем перелеске, завязалась перестрелка. Это наши вели бой. По дороге шли машины с солдатами. Мария слышала сквозь шум моторов гортанные пьяные голоса. Бой впереди разгорался. На какое-то мгновение дорога опустела. Часа через полтора-два стало совсем темно. Стрельба впереди стихла, По полю с нашей стороны бежали немцы. Их не было видно пока, слышны только крики на немецком языке.

– Передай по цепи: лежать, приготовить ножи, подпустить вплотную! – по дороге обратно застрекотали мотоциклы, бойко затарахтели машины.

– Бей гадов! – вскочил Головко. Белые бугорки встали солдатами, завязался рукопашный бой. Василий встретил бегущего немца, сцепились, упали, катались по земле. А Мария не может встать на ноги, залежались, не держат! Возится на четвереньках. Василий сбросил с себя мертвого немца, подошел, тяжело дыша к ней, поднял, поставил на ноги. Схватка длилась недолго, через несколько минут всё было кончено, а еще через полчаса они встретились в перелеске со своими.

«Чвах-чвах-чвах», – тонет в темноте колонна. Шла третья ночь, темная, сырая. Небо мокрой черной шкурой опустилось на землю, холодное, мохнатое. Глаза склеивались, на какой-то миг она теряла сознание, засыпая на ходу.

– Семеныч, подержи меня за руку, чтоб в сторону не ушла, я засыпаю. – Семеныч переложил носилки на левое плечо, взял Марию за локоть. Она сладко задремала и уже во сне билась, вытаскивая и погружая ноги в вязкую пашню, и этому не было конца. Мария шла через торосы льда, увязая в них, как в белой смоле, несла тяжелую глыбу льда на плечах. Лед таял и стекал холодными потоками по спине, но всё равно было жарко, душно, неимоверно хотелось лечь в эту белую густую смолу и спать, спать, спать. Во сне снилось то же душное, непреодолимое желание спать. Она сгибала колени, чтоб опуститься, но кто-то тянул ее за руку и не давал лечь.

Она проснулась от того, что произошло что-то необычное – люди стояли. Мария открыла глаза: сквозь туман скупо пробивался рассвет. Перед глазами спины, вещмешки. Солдаты держали друг друга и спали.

– Привал! – глухо, издалека послышался голос Головко, хотя он темнел в сером тумане в двух шагах. Солдаты подломили колени, повалились друг на друга.

– Семеныч, надо, чтоб они переобулись, – он молчал. Мария посмотрела: он стоя продолжал спать. Она опустила его руку, он стоял, покачиваясь, и спал. Отыскала старшину: «Надо, чтоб бойцы переобулись, натрут ноги, выйдут из строя», – трясла она его за плечо.

– Мы пришли, – наконец ответил он, не открывая глаз, и снова повалился на бок. Мария присела на корточки рядом с ним и утонула в сладкой дреме. Сквозь сон слышала, а может быть, приснилось, кто-то голосом Головко сказал: «Пусть поспят пару часов, больше они ничего не могут. Выбились из сил, хоть бомби!»

Глава 33

Батальон Колмыкова сильно поредел в боях на подступах к станции Лошкаревка, открывающей путь на Апостолово. Солдаты вымотались, и командование решило отправить их на короткий отдых и пополнение.

Разместили их в небольшой пустой деревеньке, которую немцы не успели сжечь. Подошли к ней поздно. В темноте хатки – словно старухи в белых фартуках и черных платках присели рядком на пригорке и уставились темными провалами пустых окон в дорогу, ожидая кого-то. Веяло жутью от покинутой деревни. Дул ледяной, пахнущий снежком ветер. Клубились тучи, временами выплывала полная, улыбающаяся, веселая луна. Внизу, у бугра, мерцала, переливаясь, речушка. Хлопали, скрипели осиротевшие калитки, раскачивалась черная мокрая путаная сетка голых садочков. В колонне оживились, заговорили, обрадовались возможности провести несколько дней под крышей, обсушиться, помыться, выспаться.

Мария с Василием и Семеныч остановились у крайней избы. Старшина подвел к Марии Павла и двух девушек.

– Вот, знакомьтесь, девочки, наш санинструктор Ильина, – Мария улыбнулась, протянула руку.

– Мы уже встречались, а познакомиться было некогда.

– Меня зовут Люда, – говорила маленькая курносая девчушка в большой шапке, которая всё время сползала ей на смешливые, искрящиеся в темноте глаза. Она поднимала ее, шапка тут же падала до бровей.

– А это Таня, – повернулась Люда к подруге, высокой, тоненькой, длиннолицей, суховатой девушке, туго перетянутой ремнем.

– Это ваш дворец, располагайтесь, – сказал старшина и пошел дальше. Василий, Павел, девчата, наклонив голову, вошли в распахнутую дверь. Василий чиркнул зажигалкой: маленький огонек осветил холодную, пахнущую пылью и запустением избу, с большой русской печью справа. Слева стояла кровать с голым матрасом.

– Доставай лампу, – командовала Люда. Таня пошарила в своем вещмешке, нащупала сплющенную гильзу от снаряда, достала.

– Вот это я понимаю! – восхитился Василий. – Хозяйственные девчата! – заправили, зажгли. Поставили огонь на подоконник. Пламя сильно коптило, освещая колеблющимся светом избу.

– Смотрите, все окна целы, со стеклом, вот повезло! – радовался Павел.

– Мальчики, в первую очередь обеспечьте нас дровами и водой, это ваш джентельменский долг, – зазвенел голосок Люды.

– Пошли, джентльмен, за дровами, – взяв за рукав Василия, тянул к двери Павел.

– Девочки, смотрите, чугун и таз! Ура! В первую очередь мыться! – Девчата сложили свои вещички на кровать.

– Может быть, завтра помоемся, – неуверенно предложила Мария, чувствуя, как ноет все тело от усталости.

– Что вы, девочки? Топить всё равно надо, хоть в тепле, наконец, поспим. А пока топится, помоемся! А то у меня скоро вши заведутся! Шапку с головы больше месяца не снимала, – звенела Люда.

За окном стучал топор. Расплескивая воду, вошел Павел.

– К речке не подойти, раскисли берега, еле ноги вытащил! – сапоги его чуть не до края голенищ были в свежей мокрой глине.

Таня молча вымыла чугун, налила воды. Вошел Василий с охапкой дров, наклонился, складывая в печь нарубленные поленья.

– Сухие, нашел в сараюшке! – достал из-за пазухи пучок соломы, подтолкнул под дрова, зажег. Вспыхнуло пламя, затрещало, пахнуло теплом, сразу стало светлее, уютнее.

– Давайте котелки, пойду, принесу ужин, – сказал Василий.

Павел ставил наполненный водой чугун в печь.

– Пашенька, придется тебе еще раз сходить за водичкой, – просила Люда, – да только не утони! – округлила глаза от страха.

Павел засмеялся, ласково прижал ее курносый нос пальцем, взял ведра, пошел за водой.

– Танечка, мы с тобой на печку ляжем спать. Давно на печке не спала! Ой, девочки, как тепла хочется! Все косточки промерзли! «Говорливая девчушка, и сколько в ней энергии», – удивилась Мария, глядя на Люду.

Девчата натопили хату, помылись. Тепло разморило. Уставшие, продрогшие, они ничего больше не хотели, только спать! Таня уже забралась на печку и спала. Примолкла Людмилка, расчесывая мокрые волосы. Глаза сонные, движения медленные. Впервые Марийка разделась. Вместо подушки положила санитарную сумку под голову, вытащила из вещмешка простыню, расстелила ее, накрылась шинелью. «Боже, какое счастье, спать на матрасе, на простыне, раздетой! Как это я раньше такого удовольствия не ощущала?» Легла на бок, поджала колени к животу.

– Закрывай трубу, – попросила Люду.

– А не рано? Не угорим?

– Тогда не закрывай, – уже сквозь сон прошептала Мария и тут же провалилась в теплое, мягкое, приятное небытие.

«Не закрывать, к утру всё выдует», – подумала Люда. Сон душил ее, стоял сладким мягким комом в горле, томил. Не в силах превозмочь его, уже с закрытыми глазами, на ощупь толкнула задвижку, потушила коптилку и с наслаждением легла на теплые кирпичи рядом с Таней. Она не посмотрела в печь, не хватило сил даже подумать об этом, не видела предательски танцующих синих легких огоньков над раскаленными углями.

Кухня запоздала. Василий сидел, курил с солдатами, ожидая ужин. Прошло часа полтора или два, пришел Павел с горячей кашей. В избе темно, тепло. Чиркнул зажигалкой: девчата крепко и сладко спали. Чем-то пахнуло, но до сознания тогда не дошло, что это. Едва держась на ногах от усталости, поставил котелки у порога, с нежностью посмотрел на свернувшуюся калачиком Марию, вышел. Зашел в хату рядом, втиснулся между спящими на полу ребятами и тут же уснул. Проснулся ночью, как от толчка, от какой-то тревоги! «Угаром пахнет!» – вспомнил он. Вскочил, побежал к девчатам. Синяя дымка колыхалась в лунном свете, льющемся в окна.

Девчонки спали мертвым сном. Он распахнут двери, зажег гильзу на окне, завернул в шинель, взял на руки Марию, вынес, положил на подстывшую землю, заскочил снова в хату, вынес Люду, рядом с ней положил Таню.

– Девчата, проснитесь! – теребил их за плечи испуганный Василий. – Марийка, Марийка! – Мария застонала. Какая это была страшная головная боль! Череп раскалывался! Мария ползла по свежевыпавшему снегу, стонала, не в силах встать. Ее рвало! Василий одел на нее шинель, сапоги. Девчата не шевелились. Он побежал за Семенычем.

– Семеныч, Семеныч! – кричал он, бегая от хаты к хате.

– Что случилось? – переполошились ребята.

– Девчата на смерть угорели!

– Люду удалось спасти, Таня, лежавшая на печке у стенки, была мертва.

– Никуда я тебя больше от себя не отпущу, родная моя девочка, – ласково говорил взволнованный Василий, внося Марию в проветренную хату. Положил бережно на кровать. Снял с нее шинель. Она была в мужском нижнем белье. Трогательно светились в темноте остренькие плечи. Василий зарылся лицом в ее рубашку, почувствовал упругие, нежные девичьи груди, кровь жарко прилила к сердцу. Жадное желание охватило его. Он целовал ее шею, губы, глаза, волосы. – Милая, родная, любимая моя!

Марии было тяжело: страшно болела голова, раскалывалась, тошнило, от слабости развалилось тело, ни руки, ни ноги не поднять! Она собрала всю свою волю, пытаясь оттолкнуть его дрожащими от бессилия руками.

– Только не сейчас, не сегодня! Вася, пожалуйста, – умоляла она. – Не надо, не надо! – уже кричала Мария.

– Надо! Надо, Машенька, надо!

У нее не было сил сопротивляться. Она только беспомощно заплакала, держась за голову руками, запрокинув ее.

Утром Мария посмотрела на Василия ненавидящими глазами и глухо сказала:

– Уходи и не подходи ко мне больше!

Он хотел что-то сказать, но она тихо, зло, почти шепотом перебила его:

– Уходи! Ненавижу!

– Ты жена моя, – растерянно пытался оправдаться Василий.

– Вон! Чтоб духу твоего не было! – гневно закричала Мария.

Василий побелел, молча ошарашенно смотрел на нее, потом круто повернулся, схватил шинель и злой выскочил на улицу.

«Ненавижу! Ненавижу! – повторяла Мария помертвевшими губами. – Защитник, сам изнасиловал. – Воспоминание о случившемся вызывало отвращение к Василию, к самой себе. – Просила, умоляла: только не сегодня, и так было невыносимо тяжело. А если б это случилось завтра, послезавтра? – всё в ней возмутилось. – Не хочу ни завтра, ни послезавтра! Всё! Отрезать и выбросить! Из головы и из сердца вон! Ненавижу!» Резко встала с постели, сердито прищурила глаза, начала одеваться.

Между тем Василий, опустив голову, шел по улице. «Ребенок, совсем еще ребенок! – растерянно думал он. – Со школьной скамьи и на фронт, замуж и то выходила «понарошку», – согрела теплая волна нежности к ней. – Надо было сдержаться, еще подождать, обещала сама прийти. – И тут же возмутился. – Сколько можно ждать?! И так месяц в женихах ходил». Вспомнилось, как доверчиво в походе она положила голову на его плечо и спала. Какими светлыми глазами смотрела на него! И всё пропало: нет больше доверия, нет расположения. Сам виноват. Будто бы воспользовался ее беспомощностью. На душе совсем паршиво. Перед ним встали ненавидящие глаза Марии: «Вон! Чтоб духу твоего не было!» – он самолюбив. «Нет, так кричать на него даже ей не позволит! Не подойдет, пока не попросит прощения. Жену тоже воспитывать надо, как поставишь себя с первых дней, так всю жизнь и будет. Не любит? Не надо! – а сердце защемило. – Но уважать себя заставит! Он мужик, тряпкой ее не будет никогда!» – сердился он, а на душе маята.

Навстречу шел Павел с Людой на руках. Она обвила его за шею руками, положила голову на плечо. Большая шапка почти закрывала глаза, они чуть сверкали из-под нее, губы улыбались. «Много ли девчонке надо? – думал Василий, глядя на них. – Несут на руках, и горе вполовину, счастлива и про подругу забыла». Необычная бледность лица Людмилки выдавала: угар не прошел для нее бесследно. С руки Павла свисали маленькие ножки в сапожках. Василий по-хорошему позавидовал этой паре. «У них всё так просто и хорошо, почему у нас всё сложно и трудно?»

– Марийка дома? – как-то по-мирному спросил Павел. – Просится к ней, – указал он головой на Люду. – Наревелась, Татьяну жалко. Ты что такой хмурый? Случилось что? Как Мария?

– Мария? Ничего, здорова, – обошел их Василий. Разговаривать не хотелось. Павел понес свою ношу дальше, оглянулся озабоченно.

Батальон просыпался. Из хат выходили заспанные мятые солдаты, бежали в шапках, одних гимнастерках к реке за водой, толкались, греясь. Умывались голые по пояс в речке, кряхтя и гогоча от холодной воды, увязнув ногами в размокшей глине берега. В середине улицы дымилась кухня. Василий торопливо шагал мимо. Не хотелось ни с кем встречаться, хотелось побыть одному, разобраться во всем случившемся.

Деревенька небольшая, улочка коротенькая, не заметил, как оказался в поле. Горячее, взволнованное лицо приятно омывал прохладный влажный ветер. Он поднял голову, жадно вдыхая чистый воздух, пахнущий теплым снегом, сырой землей и прелой травой. По вымытому дождями голубому небу плыли сугробы белых как снег облаков, слежавшихся и потемневших внизу. Отражаясь, белели и плыли сугробы в голубых лужах. Солнце, сверкая, сыпалось с бездонной высоты. Необычная мягкая тишина успокаивала его.

Он никогда не видел своего отца, умершего от тифа в двадцать втором году, – родился после его смерти. Мать, преданно любившая мужа, посвятила свою жизнь сыну. Он вспомнил ее ласковые синие глаза, легкие руки. Увидел ее стройную, белой птицей летевшую по полю, когда летом они приезжали в деревню к бабушке, в отпуск.

«Догони!» – кричала она, смеясь, а сама замедляла бег, поддавалась и, неожиданно обернувшись, подхватывала его на руки. И оба смеялись светло и радостно. То видел ее ночью озабоченную, склонившуюся над ним, менявшую холодные компрессы на голове, когда он, больной, метался в жару. И от легких прикосновений ее рук отступала болезнь, сразу становилось легче. Видел ее скорбно молчавшую, когда провожала на фронт. Не плакала, только он не мог смотреть на нее, до того страдали ее глаза в немом горе. Душа растревожилась, размякла от воспоминаний. Ничего, всё перемелется, мука будет, – успокаивал он себя, возвращаясь мыслью к Марии. – Вот сейчас вернусь, а Мария уже ищет меня. И я пойду к ней навстречу, поймаю ее в объятия, прижму к груди, теплую, мягкую, трепетную. Снова горячая волна нежности к ней захлестнула его, стеснила дыхание. Он повернулся и еще торопливее зашагал обратно. Сквозь радость надежды на благополучный исход что-то еще тревожило его. Что? А-а, слабая длинная шея и безвольно опрокинутая голова Марии. Это уже было когда-то. Когда? Вспомнил! Весна. Они с матерью снова у бабушки в деревне. Крытое крылечко, и в углу под крышей маленькая корзиночка гнезда, слепленного ласточками. В гнезде видны две головки птенчиков.

– Мама, я хочу птенчика! – тянул он руку к гнезду. Запретов для него не было. Мать выносит из дома табуретку, встает на нее, тянется на пальчиках босых ног к гнезду и подает ему птенца. Он берет его тепленького, голенького в руки.

С огорода возвращается бабушка с пучком розовых хвостиков моркови и тарелкой красной крупной земляники.

– Ты что, одурела? – возмущается она, сердито глядя на мать. – Зачем ты ему птенца достала? Дай сюда! – обращается бабушка к Васе.

– Не дам! – отбегает он от нее. Бабушка ставит тарелку с земляникой на землю, берет прут в руку.

– Ах, не дашь? – и бежит за ним. Вася, убегая, спотыкается, падает на руки. Что-то хрустнуло в ладони, едва заметно, легко, но он почувствовал этот хруст. С ревом поднимается и видит белую длинную слабую шейку птенца и запрокинутую назад голову с широко открытым клювом. В нем надувается, растет клейкий пузырь.

– Что ты наделал? Раздавил птенчика! Душегуб ты этакий! Чего зенки пялишь? – кричит она на внука. – Зачем разоряете гнездо? Изверги вы, изверги! Тьфу на вас! – плюется она и сердито уходит в дом, забыв о ягодах. Они красные, блестящие, словно капельки крови, алеют посреди двора. А Вася стоит и ревет. Ему жалко умирающего птенчика и почему-то страшно. Воспоминание разбередило душу. Неприятно. Досадно на себя.

Глава 34

В начале февраля сорок четвертого года началось наступление на Апостолово. Никопольский плацдарм взять «в лоб» невозможно, там воздвигнуты укрепления высшей категории. У нас было меньше танков. Из-за дождей, туманов, снова повисших над Украиной, не могла существенно помочь наступлению авиация, из-за бездорожья не хватало снарядов, патронов. Обходным маневром, выходом на Апостолово, наши войска ставили противника в катастрофическое положение. Никопольский гарнизон, войска на плацдарме попадали в окружение.

Отдохнувший, пополненный свежими силами батальон Колмыкова возвращался на передовую. Мария шла между Семенычем и Павлом. Она кожей ощущала какую-то необычную пустоту. Здесь, рядом с ней всегда шел Василий, теперь его не было. Он где-то сзади идет мрачный, молчаливый.

Когда был рядом Василий, внутренняя взволнованность и напряжение, так тяготившие ее, смягчились, дали отдых душе. Рядом шел сильный, умный, любящий человек, который ненавязчиво всегда мог прийти на помощь. Сейчас этой опоры не стало, и снова вернулись и взволнованность, и тревога, когда ты одна в страшном мире войны и должна в меру слабых сил отстаивать свое достоинство. «Защитник, – Мария сердито прищурила глаза, – защитил, сам изнасиловал. Выбрал момент, когда у меня не было сил дать ему отпор. Ненавижу. – Даже мысль о происшедшем вызывала отвращение к нему. – Как всё было хорошо, зачем нужно было это нарушать?» Она, по сути, еще девчонка, никак не могла понять его поступка. Только одно поняла: безусловно, что замужество накладывает определенные обязательства, и играть в него нельзя. Это серьезно. Конечно, теперь многое изменилось. Ребята относились к ней с уважением, по-товарищески. Никто не домогался, знали, что она жена солдата. Где-то в подсознании томило подкравшееся чувство сожаления: потеряла верного друга, к которому успела привязаться. «Ничего, обойдусь, не нужен он мне», – твердо решила Мария.

Она избегала встреч с Василием. Замечала, что все вокруг стараются примирить ее с мужем. То Саша Горюнов, увидев, что она вышла из хаты, опрометью бросился в соседнюю избу, и в дверях тот час показывался Беликов. Стоял, смотрел на нее хмуро. «Ну, подними голову, сделай хоть шаг в мою сторону, и я пойду тебе навстречу, я буду знать, что нужен тебе», – думал он.

Но Мария делала вид, что не замечает его. Недоступная, строгая, с поднятой головой, со зло прищуренными глазами проходила мимо. Василий с досадой мял самокрутку, не закурив, бросал ее, и круто поворачивался к двери.

То Людмилка, вздыхая, говорила ненароком: «Видела Беликова, спал с лица парень, страдает, видно», – искоса поглядывала на Марию. Та, нахмурив брови, молчала. «Сам виноват, поступил подло, а еще оскорбленного из себя строит. Ждет, что я с поклоном приду. Ничего не выйдет, не дождется! Не хочу я мириться с ним. Пусть останется так. Разошлись, как в море корабли, – ироничная улыбка ломала губы, – всё равно я его не люблю, хоть понимаю, что парень хороший. Всё. Решено. И нечего думать об этом».

Вышли рано утром. Днем снова иссиня-темными пухлыми волнами туч закрылось небо, дождь сменился туманом. По дороге идти невозможно из-за глубокой колеи, наполненной водой. Снова шли по пашне, по вязкому грязному месиву, мокрые до нитки. Снова на сапоги налипали пуды грязи. Снова над колонной висел пар и шум тяжелого дыхания сотен людей. Но идти после отдыха было несравненно легче.

Батальон на две трети пополнился новыми людьми. Куда ни глянет Мария – всюду незнакомые лица. Она шла между Семенычем и Савенко. Семеныч искоса поглядывал на Марию, но не вмешивался в их отношения с Василием. «Ничего, – думал он, – помирятся. Милые бранятся – только тешатся».

Черными призраками, чем ближе к фронту, тем гуще, в поле стояли сотни, тысячи брошенных немцами машин. Попадались увязшие, совершенно исправные танки и бронемашины. Могучая техника устала, утонула. Но двигались, подвернув шинели, вязли, выбирались, бились с раскисшей пашней люди, откуда силы брались? Надо – и шли.

На передовую добрались глубокой ночью. Не успели оглядеться, разместиться по окопам, как пришел Головко, собрал своих в траншее.

– Завтра утром начинаем разведку боем, – сообщил он. – А сейчас – в землянки, отдыхать.

Бывалые солдаты знали, что это такое. В бою противник раскрывает свои огневые точки, их подавляют. Через день-два на этом направлении обычно начинается основное наступление. За это время враг успевает подтянуть свои резервы. В этот раз решено было нарушить шаблон. Разведку боем сделать как первую фазу наступления. Обрушить огонь, подавляя раскрывшиеся огневые точки противника, и сразу атака всеми силами.

31 января, рано утром, когда всё дышало покоем, подсвеченные низким солнцем розовой пеной плыли облака, началась артподготовка. В роту Головко пришел комбат Колмыков: здесь основное направление удара.

Только смолкли последние залпы артиллерии, батальон поднялся. Бежать по полю невозможно, ноги приклеивались в раскисшем грунте, вязли, не вытащить. То тут, то там падали солдаты.

– Так всех перебьют! – нервничал комбат. – Скорее, скорее надо проскочить открытое место! – кричал он. Раздражало медленное продвижение бойцов. Не выдержал, вылез из скользкого сырого окопа, вытащил наган, побежал, стараясь попасть вслед, обгоняя солдат, увлекая их за собой. Уже близки были вражеские траншеи, когда из-за укрытия контратаковали немецкие танки, открыв пулеметный огонь. Бойцы залегли, как всегда намереваясь пропустить их через свои боевые порядки, отсечь пехоту, подставить машины под обстрел 122-мм пушек, идущих вместе с ними. Но немцы уже знали эту тактику, танки не отрывались от своих солдат. Теснимый ими батальон Колмыкова вынужден был отступить. Только солдаты успели свалиться в свои окопы, как наша артиллерия обрушила уничтожающий огонь на танки. Несколько машин загорелись, остальные стали отходить. И тут Головко хватился комбата. Он видел его на поле боя. Взял бинокль и отыскал его в шестидесяти метрах от наших окопов.

Надо было вынести Колмыкова или во что бы то ни стало взять у него полевую сумку, в которой были карты. Немцы тоже заметили его. От них поползли к нему солдаты, наши расстреливали их. Головко заметил, что, согнувшись, выскочил из окопа Павел, побежал, петляя из стороны в сторону, не успевая вытащить ноги из топкой грязи. Падал, поднимаясь в очередной раз, откинулся назад, словно кто-то толкнул его в грудь, подломил колени и упал лицом вверх, раскинув руки, словно заслоняя собой родную землю, хотел сказать, что никому ее не отдаст. Мария ахнула, сердце бешено заколотилось, рванулась вперед, но Семеныч поймал ее за ремень шинели, отодвинул в сторону, натянул покрепче каску, взметнулся из окопа. Все напряженно, молча следили за ним, выглядывая из окопа. Теперь весь огонь автоматов немцы сосредоточили на нем. Он полз, зарываясь в грязь лицом, как пловец: вдох – голова на бок, выдох – в воду. Мария увидела, как пули вспарывали шинель на плечах. Вот он ткнулся головой в землю и… замер. Она всхлипнула, зажала рот рукой. Плакать некогда. Теперь была ее очередь. Выскочила из окопа, упала на землю. Погружала руки в грязь, скользя коленками по мокрой, вязкой, как смола, пашне. Мария ползла, утопая в грунте, оставляя после себя желоб, который тут же заполнялся водой. Холодная жижа лезла по подбородку к горлу, за воротник, в рукава, но она ничего не замечала. Вдруг она перестала видеть комбата. «Доползти, только доползти», – твердила она. Что-то больно толкнуло в левое плечо, она застонала. Поравнялась с Семенычем, кое-как повернула голову – скользит рука. Сквозь черную маску грязи, куда-то мимо нее смотрели широко раскрытые мертвые глаза, уронила тяжелую голову. Левая рука не повиновалась ей, повисла плетью. Волоча ее, из всех сил гребла правой, извивалась всем телом, как ящерица. Ударило в челюсть – сердце зашлось от боли. На миг ткнулась лицом в грязь. «Надо двигаться быстрее, – мелькнула мысль, – нельзя лежать: добьют!» Усилием воли подняла голову, совсем близко увидела комбата, метнулась к нему, упала, гребла правой рукой, торопилась. Соединила концы плащ-палатки, намотала на руку, потянула: тяжелый, нет опоры, скользят ноги. Рванула изо всех сил. Фонтанчиками грязи плевалась вокруг пашня, перед самыми глазами, даже ей, родной земле, опротивели пули, а они свистели смертоносной метелью над головой.

Колмыков был ранен в грудь и плечо. Он стонал, слабо пытался ей помочь, отталкиваясь ногами, но сразу же потерял сознание. Мария успела чуть сдвинуть его, увидела оставленный ею след, вцепилась в воротник и потащила по скользкому желобу. Обожгла пуля бедро. «Видно задела сосуд», – подумала она, почувствовав, как набрякли брюки теплой кровью. Слабость и безразличие овладели ею. Уже теряя сознание, видела, как ползет к ней Савенко.

Комбата в тот же день самолетом отправили в тыл. Марию Савенко доставил в медсанбат. Голова ее лежала у него на коленях. Мария не чувствовала боли в ранах, страшную боль доставлял жгут в паху. Она несколько раз теряла сознание и вновь приходила в себя. Как привезли в медсанбат, не помнит. Очнулась. Кто-то в белом колпаке открыл ей веко и сказал:

– Раненая пришла в сознание.

– Пульс лучше, – услышала другой женский голос. Мария присмотрелась: ей завязывали локтевой сгиб правой руки и уносили систему для переливания крови.

– Ничего, – утешал хирург, – ранения легкие, в мягкие ткани, только от челюсти отклонился кусочек кости. Челюсть и спасла тебя. Крови ты не много потеряла, дальше накопишь сама! Жить будешь! Оставьте ее здесь. Хочешь пульки на память? – он бросил что-то в салфетке на ладонь санитарки. Та развернула и показала ей три пульки от автомата, сунула ей вместе с окровавленной салфеткой в руку.

То ли Мария простыла голая на операционном столе (в палате холодно), то ли от переливания крови, но вскоре у нее начался озноб. Она стучала зубами, ее колотило, дрожь больно отдавалась в ранах. Мария никак не могла сдержаться. Потом ей стало жарко. Сестра смерила температуру, столбик ртути подскочил за сорок. На другой день температура спала. Ее охватила страшная слабость, болели раны в плече, ноге, челюсти, не могла пошевелиться.

Отгородило медсанбат непролазной топью от тыла, не могли вывезти раненых, они накапливались с каждым часом. Пришлось часть их разместить в деревне. Марию перевезли в избу.

Рано утром приходила, завязанная до бровей черной шаленкой, добрая, тихая тетя Катя. И сразу, стараясь не греметь (пусть девчонки поспят), начинала топить остывшую за ночь печь. Ставила чугунок с картошкой. Девчата просыпались от запаха вареной картошки. Слив воду, она подносила парившую жаром картошку девчатам, лежащим на полу, на соломе, покрытой застиранными простынями, с рыжими пятнами крови. Девчата брали, обжигаясь, чуть подмороженные и поэтому сладковатые, необъяснимо вкусные картофелины, наслаждаясь, ели. Катя смотрела на них жалостливыми глазами. Молчаливая по натуре, она мало разговаривала с ними. На расспросы скупо поведала, что муж на фронте, с начала войны нет от него вестей, что в хате рядом у нее двое маленьких детей. Там тоже лежат легкораненые солдаты, хорошие, добрые мужики: угощают ее ребятишек сахаром, кормят обедом. Она уже протопила там и тоже угостила солдат вареной картошкой. Сажали они эту картошку под бомбежкой и собирали под обстрелом. Часть пришлось отдать немцам, часть удалось сохранить, припрятав. Специально для немцев отделяли, знали, что так просто не отвяжутся. Старались отдать ту, что помельче, погнилее. Деревню немцы не успели спалить, еле сами ноги унесли.

В избе лежало восемь девчонок по восемнадцать-двадцать лет: зенитчицы, связистки, даже одна летчик с ожогами рук. Девчата крепкие, жизнерадостные. Самая слабая среди них была Мария. Большую часть дня она дремала, выбрав положение для руки и ноги, но всё равно в каждой ране словно билось по маленькому сердцу больно и нудно. Эта боль изматывала ее. Порой сквозь дрему она слышала, как охотно девчата обмениваются сердечными тайнами. Их изредка, мимолетно, навещали лейтенанты.

– А ты что всё молчишь? – спросила как-то соседка справа, светловолосая темноглазая миловидная дивчина с осколочным ранением бедра, – у тебя-то наверняка, генерал, у такой красавицы.

– Зачем ей генерал? Генералы стары для нее, – возразила Нина, полненькая, круглолицая коротышка.

– Успокойтесь, моим мужем был простой солдат, – сердито прищурив глаза, разрешила их спор Мария.

– Красивый? – горела любопытством Нина.

– Ничего, светло-русый, высокий, сильный, – холодно ответила она. «Сейчас спросят: «Почему же он ни разу не навестил тебя?» Сдвинула брови. Но девчата молчали, не спрашивали. «А вдруг убит? Вон она, какая печальная, молчаливая». Мария не хотела встречаться с Василием. «Ни к чему!» И все же задевало самолюбие: не навестил. Она вспомнила, что в гневе тогда запретила ему даже приходить к ней, но не придавала этому сейчас никакого значения. Как всякая женщина думала: «Мало ли что могла сказать в гневе, стоит ли обращать на это внимание, тут не до личных обид, жена ранена, должен прийти, все-таки муж». Он не приходил. «Что ж, это даже к лучшему, – думала она, – значит, не любил по-настоящему, а то бы примчался, не выдержал. Значит, тоже не считал всерьез ее женой. Ну, что ж, ее совесть будет спокойна: правильно поступила, разорвав этот ненужный брак. Квиты. Конец, так конец! Ну его к черту! Что я думаю о нем? Не нужен он мне! – сердилась она на себя. – Не стоит он этого! Теперь из-за него в свою часть возвращаться не хочется. Да и не осталось там никого. Семеныча, Павла убили. Жалко их. Как Людмилка переживет такое горе?»

От невозможности изменить что-либо, от изматывающей боли в ранах, от досады на свою слабость, отвернувшись к стене, накрывшись с головой одеялом, плакала: «Ну что ж, война есть война. Всякое бывает на войне». Эти мысли успокаивали, как бы узаконивая и ее страдания, и потери.

Несколько раз ее навещал Савенко. Как привезет раненых, обязательно забежит к ней, как бы ни торопился. Смущаясь, доставал из тряпицы кусочек сэкономленного сахара и клал ей на одеяло. Марию это трогало до слез. Каждый раз, как бы между прочим, радостно сообщал: «Васька цел и невредим. В рубашке родился, видать, парень. Каждый раз спрашивает о тебе, привет велел передать», – врал он. Мария молчала, прищурив глаза, видела, что это он добавляет от себя, что никакого привета Василий не передавал. А спросить, может быть, и спрашивал. Один раз Савенко привез письмо от сестры. Мария читала, и даже не верилось, что где-то горит электричество, люди спят в постелях, раздетые, под крышей, ходят по улицам, где не стреляют. Пишет, что голодно там, работают по двадцать часов в сутки, тоже не досыпают, и все-таки жить дома казалось счастьем. Потянуло в тыл. «Хоть немного передохнуть», – мечтала она.

Мария с трудом через день ходила на перевязки. Большие палатки медсанбата расположены далеко, в колхозном саду, на задворках деревни. Пройдет пять шагов, подтаскивая ногу, остановится, задохнувшись, – сказывалась большая кровопотеря. Медленно поднималась, иначе темнело в глазах. Раны заживали вяло. Давно девчата, бывшие с ней, уехали в свои части, на их месте лежали новенькие.

Только через три недели, еще больше похудевшая, бледная от потери крови, слабая, припадая на правую ногу, Мария вернулась в часть. Нашла санитарную землянку. Савенко был там. Обрадованно схватил ее в охапку.

– Явилась, слава Богу! Ох ты, девчонка моя, распрекрасная! Как здоровье-то? – отстранил, держа за плечи, вглядывался пытливо, остался недовольным. – Видать, еще не совсем выздоровела, видать, крови много потеряла. Но ничего! Это дело наживное! – бодрил он. На них смотрели любопытные глаза новичков.

– А этих салажат заместо Семеныча и Павла прислали, я теперь, как бы за старшего, – потемнел, вспомнил. – Жалко Семеныча, да и Павлушку тоже. Людмилка спрашивала о тебе!

– Как она?

– Шибко страдает, аж в лице сменилась, не узнать. Такая смешливая девчонка была, радостная, а сейчас как мертвая, одни глазищи горят, – покачал он головой. – Матвеев не раз спрашивал о тебе, – продолжал Савенко, – просил, как прибудешь, чтоб сразу зашла к нему. Пойдем, я тебя провожу.

– Как Саша Горюнов? – спросила Мария дорогой, пытаясь узнать и о Василии.

– Тогда ж убило, когда тебя ранило. Я про Сашка молчал, не хотел тебя тревожить, а Васька жив, один ходит, не подберет друга.

– А Андрей Воркунов?

– Андрей вроде медлительный, а хитрющий оказался. Маскируется так, что в двух шагах не увидишь. На спор как-то показывал свое умение. Больше сотни немцев из своей трофейной снайперской наколотил, а сам, молодчага, ускользает. Наградили его «Звездой» и орденом «Славы». Придет, сутки отоспится, и снова на охоту. Офицеров больше шлепает, злой шибко на них. Тоже повидать тебя хотел.

«Разговорился Савенко от радости, что встретил меня», – подумала Мария. – Вот пришли, здесь Матвеев с комбатом живут.

Мария спустилась в командирскую землянку, за столом сидели новый комбат, грузный мужчина с лысеющей головой, желтый от недосыпания, и несколько человек офицеров. У замполита правая рука на перевязи. На рукаве дырка и запекшаяся кровь. «Ранило Матвеева», – подумала она с нежностью (спокойного, рассудительного, толкового Матвеева любили в батальоне).

– Санинструктор Ильина по вашему приказанию явилась, – доложила она. Матвеев, улыбаясь, встал, направился к ней с протянутой левой рукой.

– Поздравляю вас с возвращением в строй и с правительственной наградой. Мы вас представили за спасение Колмыкова и проявленный при этом героизм к медали «За отвагу».

Офицеры, улыбаясь, смотрели на нее. Устало рассматривал комбат. И вдруг Мария задохнулась от подступивших слез и заплакала навзрыд.

– Что ты? Что ты? – встревожился Матвеев.

– Не надо мне никакой награды, отпустите хоть на недельку домой, передохнуть, – подняла она к нему измученное, мокрое от слез лицо. Тихо стало в землянке. Мужики смотрели на плачущую, худенькую, бледную, стоявшую перед ними тоненькой свечкой девчонку со слабым огоньком жизни, который, казалось, вот-вот погаснет в ней. Жаль им было ее.

– А где твой дом?

– В Омске, – она решила ехать к сестре. В Новосибирске пустая квартира.

– Далековато. Это с дорогой, по теперешней загрузке железной дороги, месяц надо!

Мария испуганно смотрела на него, боясь, что так далеко не отпустят. Матвеев смотрел на нее, думал.

– Ну, что ж, – повернулся он, – отпустим ее, комбат? Всё равно ей окрепнуть надо. Не вытащить ей сейчас солдата. Пусть отдохнет!

Через час, с продовольственным аттестатом и приказом об отпуске, она уехала с подвернувшейся попуткой, боясь отпустить ее, а потом не выбраться. Не успев ни с кем проститься, не повидавшись с Людмилкой, даже была рада этому обстоятельству. Мария боялась этой встречи с ней. Что она могла сказать? Чем утешить? Видеть Василия не хотела – закаменело сердце. Обидно, что не навестил ее в медсанбате. Всё же что-то очень важное связывало ее с ним. Не был он ей безразличен, и потому было еще обиднее. «Все-таки мужик должен делать первый шаг к примирению, так же, как сватать, выбирать спутницу жизни», – думала она, следуя какому-то неписаному закону, раз и навсегда принятому всеми.

Глава 35

Мария ехала по пустой, разоренной, в глубоких ранах траншей и воронок земле, заваленной сломанными машинами, лежащими на боку, без колес, или уткнувшимися в землю железными рамами, танками без гусениц, каким-то еще железом. Кладбищами казались разрушенные города и села, с пустыми глазницами окон, одинокими трубами печей, на которых сидели вороны. Это была уже привычная ее глазам картина. И как же она удивилась и обрадовалась, когда, проснувшись утром, увидела за окном бабу в телогрейке и сапогах, нахлестывающую прутом рыжую коровенку. «Надо же, корова?!» – подумала, недоумевая. Обрадовалась, когда мимо пролетели жилые хаты. Здесь начиналась жизнь. «Жива еще моя Россия», – высокопарно думала она от восхищения и гордости за свою Родину. Весь день не отходила от окна, впитывала столь дорогие, ставшие уже непривычными картины мирной жизни. Потом радовали и удивляли огни на вокзалах и в городах.

Вагоны набиты до отказа. Ехали безногие, на костылях, безрукие солдаты. Закутанные, с серыми лицами и тоскующими глазами бабы. Сидели везде: на полках, в проходах, в тамбуре. Какой-то молодой, с петлицами танкиста лейтенант уступил ей среднюю полку и теперь сидел на нижней, прислонившись плечом к стене, подняв воротник шинели, спал.

На каждой остановке поднимался гвалт. Люди толкались, пробираясь к выходу, перешагивая через узлы, корзины, чемоданы, мешки в проходе, ругались. Навстречу набивались в вагон новые пассажиры с потными лицами, со сбитыми на затылок шапками, со страхом в глазах, боясь не успеть влезть в вагон, остаться снова на вокзале. Но все с уважением теснились, сторонились, когда приходил солдат, подвигались, вставали, уступая место.

В Омск приехала в начале марта. Уже подтаивал черный от копоти снег, утро встретило морозом. Закопченными, угрюмыми показались дома. С серыми от недоедания и недосыпания лицами спешила густая толпа на заводы, выбрасывая изо рта при дыхании облачка пара.

«У-у-у!» – басил, поторапливал заводской гудок где-то рядом, за вокзалом. «И-и-и!» – дисконтом вторил где-то далеко другой. Звенькал, скрежеща на рельсах, трамвай, обвешанный людьми. Белыми бельмами закрыты стылые окна, обросли толстой, мохнатой рамой куржака. Свисал грязный снег с крыш. Стены сверкали мелкой узорчатой изморосью.

Мария шла, скользя по пористому снегу, хрустя тонкими льдинками. Сестра жила около вокзала. Мария прошла длинный коридор и встретилась с ней в дверях комнаты. Рядом с ней стоял Миша в рыжей цигейковой шубке и вязаной красной шапке, таращил на Марию круглые непонимающие глаза.

– Ты? – удивилась Валя, – так быстро? – и смотрела на нее испуганно и недоверчиво (испугалась за сестру – девчонка еще).

– Не бойся, не дезертир, – поняла ее мысль Мария, – вот приказ об отпуске, продовольственный аттестат, – с обидой показала она документы. Вале стало стыдно.

– Прости, – обнимала ее Валя с навернувшимися на глаза слезами, – я не знала, что так быстро можешь приехать в отпуск. Проходи, располагайся, а я побегу. Надо Мишу успеть в детсад отвести, опаздываю на работу. Уже второй гудок был. Постараюсь прийти пораньше. Там картошка на кухне, в ведре, сваришь! – кричала Валя, уже спускаясь по лестнице. Хлопнула входная дверь в коридоре.

Мария осталась одна. Сняла вещмешок, разделась до пояса. С каким-то особым удовольствием сбросила сапоги, шлепая запревшими ступнями по прохладному, крашенному красной краской деревянному полу. Прошла в ванную, горячей воды не было. Вымылась до пояса ледяной, пахнущей снегом водой. Руки скользнули по худеньким плечам, белой круглой упругой груди, с розовой малинкой соска. Белое тело порозовело от холода, стало крепким, как репа, хрустело. «Все-таки хорошо вот так раздеться, спокойно помыться, не ожидая всем своим существом, даже внутренностями, больше ими, что вот сейчас засвистит снаряд над головой и разорвется рядом. И кто-то застонет последний раз», – думала она, вытираясь чистым полотенцем и наслаждаясь тишиной пустой квартиры. Трогали маленькие стоптанные башмачки у порога, Мишины одежки.

Взяла вещмешок, выложила на стол продукты, полученные на вокзале в Москве, во время пересадки, где больше двух суток не могла сесть в поезд, идущий на восток. Варить картошку не хотелось. Неохотно пожевала хлеба с салом, легла на кровать, на спину, вытянувшись, подложив под голову руки. Закрыла глаза… и снова окопы, подломивший колени, падающий замертво Павел. Вот ползет она к Семенычу в надежде, что он ранен, что жив. Подняла тяжелую голову, куда-то вдаль смотрели открытые, с черным, во всю радужку зрачком, невидящие глаза. Сердце сжалось, но надо скорее ползти к комбату. Словно рой пчел жужжат пули над ней. «Скорее, скорее, скорее, – повторяет она шепотом. – Не хочу об этом думать!» Резко села. Тряхнула головой, пытаясь избавиться от тяжелых воспоминаний. Перед ней встали смеющиеся глаза Людмилки, из-под скрывающей их большой солдатской серой шапки-ушанки. «Как она там?» – подумала Мария. Но не было сейчас той скулящей тоски в сердце, как раньше. Что-то случилось с ней в этот момент, высохли слезы от огненного накала ненависти. Росло что-то новое, сильное в душе, злое. Она вдруг почувствовала себя взрослой. Отбросила, как ненужный пласт, детство. Хотелось бить, бить прикладом по тупым башкам здоровых, отборных человеко-зверей, непрошено пришедших на ее землю, принесших столько горя, муки. Опустошавших страну, разрушавших всё, что было дорого ей, ее народу. Сломавших ее жизнь, растоптавших ее мечту о любви, о счастье. Да, теперь она с чувством удовлетворения расстреливала бы их из автомата. В ней вместе с физической силой росла ненависть к фашистам.

Спать не хотелось: выспалась дорогой. Растревожили воспоминания. Оделась, вышла за ворота, навстречу полз, покачиваясь и позвякивая, красный маленький трамвай с висевшими на подножках людьми. Толкаться не хотелось. Решила пройтись по городу, посмотреть его. Пошла вдоль по улице, в середине которой блестящими синими лентами сверкали рельсы. Справа, на углу, стояло трехэтажное здание с большими окнами, в которых то там, то здесь мелькали люди в белых халатах. «Видно, была школа, а теперь госпиталь», – подумала она.

Занесенная грязным снегом улица с небольшими домиками, с колючими ледяными сосульками по краям крыш. Ни кустика, ни деревца, одни длинные заборы. Солнце сквозь дымку пригревало, вонзая свои лучи в сугробы, и они ощетинились острыми пиками, обороняясь от него. Шла долго и с удовольствием, залежавшись в ограниченном душном пространстве вагона. Вот справа показалось круглое старое здание цирка. На большой афише крупными красными буквами горело: «4 марта 1944 года Госцирк даст добавочное представление при участии всей труппы, – читала Мария. – Начало в 24 часа. По окончании танцы до 5-ти часов утра». Внизу мелким шрифтом синей краской написано: «Весь сбор пойдет в фонд помощи детям фронтовиков». В цирк идти не хотелось.

Вскоре дошла до двухэтажного центра с единственной в городе булыжной мостовой. Город не очень понравился ей, по сравнению с ее родным современным Новосибирском, с красивыми многоэтажными зданиями, просторными площадями и широкими улицами. Перешла мосточком через речку. Справа увидела кинотеатр «Художественный». Купила билет. Вошла в слабо освещенный зрительный зал. Зрителей мало. Холодно, не топлено. Погас свет. Вскоре обо всем забыла, увлеченная столь близкой и понятной фронтовой жизнью на экране. Взволнованная, получив удовольствие от хорошей картины (она смотрела «Фронт»), шла из зала с людьми узким коридором между двух кирпичных стен. Выйдя на улицу, на миг ослепла от яркого солнечного света. Зажмурилась. Перешла дорогу, здесь, в сквере, был другой кинотеатр. Шел «Большой вальс». Давно не была в кино, соскучилась. Сеанс уже начался. Надо было где-то проболтаться часа полтора до следующего сеанса. Постояла на снежном стылом берегу Омки. Под мостом парила полынья. Дошла до моста, где речка вливалась в широкий простор Иртыша. Слева, далеко, легким кружевом перекинулся через реку железнодорожный мост. Ближе ползла желтая извилистая полоска ледовой дороги через Иртыш, меченая метлами от берега до берега. Бежал по ней грузовичок, казавшийся игрушечным. Тянулся санный обоз с шагавшими рядом человечками в длинных тулупах. Перед ней зеленым бутылочным стеклом отсвечивал лед. Ветер стелил седую бороду распластавшегося снега, наметал его в длинные шершавые языки. Пусто и скучно на крутом берегу. Вверху стоят туалеты, покосившиеся от старости, солнце обнажило сползающие к реке помойки, мусорные кучи. Дальше городская свалка снега. Обратно шла мимо теплоэлектростанции с парящей градирней, обросшей куржаком и длинными сталактитами ледяных сосулек. Старая электростанция работала тяжело, шумно вздыхая. Марии казалось, что это дышит огромное животное, обросшее льдом, что оно так же устало от войны и замерзло, как она сейчас. Мария зябко сжала плечи. Шинель продувало насквозь. Сеанс кончился. Из кинотеатра темной рекой текли люди. Посмотрела еще один фильм. Полная впечатлений, когда темнота, уже проколотая огоньками фонарей, густо заполнила город, вернулась домой. Вали еще не было. Начистила чугун картошки, сварила на железной печурке, стоявшей на плите в кухне. Слила воду, закутала в газеты, одеяло, чтоб не остыла. Стала ждать сестру. С жадностью читала подвернувшуюся под руку книгу Никандрова «Первая во дворе».

В коридоре всё чаще хлопали двери, слышались голоса взрослых и детей. Наконец распахнулась дверь, и вошли разрумянившиеся на морозе Валя, в белой меховой шапочке, в черном пальто с белым воротником, и, звеня голоском, Мишутка в рыжей цигейковой шубке.

– Еще папин беляк? (Отец у них частенько зимой отводил душу на охоте). А говорят – заяц не прочный. – Мария взяла у Вали шапку.

– Рвется помаленьку, зашиваю, – Валя рукой поправила стриженные волнистые волосы.

В этот вечер сестры долго не спали, пригревшись под одеялом, рассказывали друг другу всё, без остановки. В который раз Валя говорила:

– Ну, ладно, давай спать, – отвернувшись, поворачиваясь на бок и тут же, вспомнив, ложилась на спину. – Знала бы ты, как я удивилась, когда получила телеграфный перевод из Запорожья. Четыре с половиной тысячи! – говорила Валя. – Что это такое? Даже испугалась. Откуда столько привалило? От кого? В телеграмме ничего не было, ни обратного адреса, ни имени. Получила деньги, а тратить их боюсь. Когда пришел Сергей, рассказала ему.

– Ты хоть предполагаешь, от кого могут быть деньги?

– Понятия не имею. У меня нет таких богатых родственников или знакомых.

– Может быть, не тебе?

– Нет, четко написано: «Ильиной Валентине Михайловне». Иначе бы мне их не выдали. На почте чуть ли не с лупой рассматривали мой паспорт, тем более я и там высказала сомнение: мне ли эти деньги. Всё выяснилось только после твоего письма.

– Я его не знала, – говорила Мария, – в землянку вошел капитан инженерных войск, спрашивает:

– Вы Ильина?

– Да, – отвечаю я.

– Вам знакома Валентина Михайловна Ильина?

– Это моя сестра, – он посветлел, обрадовался.

– Как она живет? Где? Здорова ли? Вы дадите ее адрес? – засыпал он вопросами.

– А вы, простите, кто?

– Андрей, ее знакомый. Люба она мне, хотел жениться, да ей люб был другой, – смутился он, вероятно, досадуя такому признанию.

– Я с интересом и любопытством рассматривала его. Знаешь, он мне понравился. Таким откровением расположил к себе. Дала ему твой адрес, рассказала правду. «Трудно живет, очень трудно. Ехала на практику, у отца кусок хлеба просила. Это в мирное время, а сейчас война!» Он расстроился. Промолчал. Только сдвинул брови.

Ушел, подавленный услышанным. На другой день его часть передислоцировали. Андрей забежал проститься со мной и радостно сказал: «Я снял все свои сбережения с книжки и перевел Вале. Если деньги хоть немного помогут ей, я буду счастлив! Послал бы аттестат, всё равно мне некому его отдать: мать умерла, сестра на фронте, но Валя не возьмет. Да и как муж на это посмотрит. А деньги послал. Прощайте! Еще, может быть, свидимся!» Больше его не встречала. Не знаю, жив ли он, или нет.

– Как выручили меня эти деньги, ты представить себе не можешь. Я училась в институте, больше года крошки хлебной во рту не держала, одной картошкой питалась. После нового года опухать стала. И вдруг – перевод! После твоего письма первое, что купила на базаре, это булку хлеба. Триста рублей за нее отдала. Потом мяса! Ожила! Если б не эти деньги, не знаю, как бы дотянула до весны, – помолчала. – Сколько у нас хороших людей. Пусть он останется живым и пусть найдет свое счастье, – сказала благородно Валя. Закрыла глаза, немного погодя снова открыла. – Вчера поступил в мою палату моряк (Валя окончила институт и снова работала в больнице), тоже ехал в отпуск, на побывку. Мест не было даже в тамбуре, висел на подножке, торопился домой. А мимо шел товарняк, и надо же, упал борт и сломал ему позвоночник. Теперь лежит у нас с параличом ног. Так жалко парня.

– Да, действительно жаль, – ответила Мария уже с закрытыми глазами.

Утром Валю разбудил крик отчаяния. Что-то случилось. Мария летела к двери. Следом Валя. В этот момент в коридор вносили замерзшего Кузьму. Он как сидел на лавочке возле подъезда, так пьяный и замерз.

– Ой-ой! Да как же я не доглядела, мой родненький, мое солнышко, – причитала Лена, – зло держала на тебя из-за барахла! Ничегошеньки мне теперь не надо! – кинулась к гардеробу, выбрасывала свое «богатство» на пол, красная, мокрая от слез, растрепанная. Выбросив всё, опустилась на кучу одежды и завыла. Смотреть противно. Все ушли, оставив ее одну со скрученным Кузьмой на постели. Никто не сочувствовал. Сестры вернулись в комнату.

– Вот и всё. Боялся, что на фронте убьют, симулировал, выкрутился. Вернулся в гражданку, а смерти не избежал. Жил позорно, и смерть постыдная. Неужели для этого родился человек? – говорила Валя, собираясь на работу. Не жалко мне ни того, ни другую, а на душе муторно. – Сестра молчала, строгая, прямая, сердито прищурив глаза. Смотрела перед собой, словно видела что-то, чего не знала Валя.

…Мария прожила у сестры неделю. Ходила по хмурому пустому городу (все на работе). Если встречались прохожие, то озабоченно куда-то спешили. Стояли очереди за хлебом, обдуваемые холодным ветром, с прижатыми подолами, замерзшие. Все заняты, все что-то делают для фронта, только она одна, словно лишняя, слонялась никому не нужная. Тыл, о котором она мечтала как о празднике, был трудовым, будничным, напряженным, голодным, не выспавшимся. Всё больше чувствовала себя виноватой. «Там люди умирают, защищая Родину, здесь из сил выбиваются, помогая солдатам, а я праздно шатаюсь». Неделя показалась длинной, пустой, бессмысленной. Потянуло обратно, где была на своем месте, была нужна, была необходимым колесиком в общей борьбе с врагом. «Да, я должна быть там. Именно там мой дом. Иной жизни у меня сейчас нет», – решила она. Сердце заныло, затосковало, душа не хотела возвращаться в это смертельное пекло. Мария прищурила зеленые глаза: «Всем не хочется умирать в этом аду. Чем я лучше? Что поделаешь, фашисты истребляют наших людей, на нашей земле бесчинствуют. Кому-то нужно очистить нашу оскверненную землю от этой мрази. Или, хуже смерти, кабала. Другого выхода нет. Надо ехать туда».

Хорошо, что рядом с нею были такие мужики, как Семеныч, Савенко, Гурген, Павел. Как они помогали ей! Словно сговорились, в самом страшном бою из виду не выпускали, кто-то всегда был рядом. Да и пулю, которая ей предназначалась, Семеныч взял на себя. Он в последний момент поймал Марию за ремень шинели, отстранил и сам выскочил из траншеи. «Семеныч, Семеныч, как мне жалко тебя!»

Вместе с жалостью поднималось что-то мутное из глубин души, злое, мстительное, и от этого она становилась сильнее. Это была уже не беспомощная школьница, романтично представлявшая передовую. Это была сильная молодая женщина, уже прожившая и испытавшая трудную жизнь на фронте. Она знала, что такое война, и ехала туда сознательно, с чувством гражданского долга, с ненавистью к фашизму.

Глава 36

Вчера Мишутка закашлял. Когда Сергей вечером забирал его из детского сада, воспитательница предупредила, чтоб пока Мишутку не приводили в детский сад, а подлечили дома. Вечером ему поставили банки, напичкали таблетками, но сегодня утром еще держится температура. Валя дежурит, поэтому Сергею пришлось взять его с собой на работу.

Сергей идет быстро, чуть подавшись вперед, держит Мишутку за руку. Он бежит за отцом трусцой, закутанный, едва поспевает маленькими ногами, что-то лопочет, но отец его не слушает, погруженный в свои думы.

Дня три тому назад, вечером, Валя позвала его:

– Иди скорее, смотри!

В сумерках на улице стоял Миша и плакал. К нему подбежал в два раза меньше его тощий мальчишка, ударил палкой по голове и, довольный, пошел к группе ребятишек, стоявших у дома напротив. Миша успел только голову прикрыть руками.

– Как это называется? – сердито наступала на мужа Валя. – Воспитал труса! Этого сморчка все бьют, он слабый, дети жестоки, и он чувствует себя героем! С этим надо кончать!

– Это не вопрос. Сейчас перевоспитаем, – Сергей надел шапку, вышел на улицу, позвал Мишу.

– Раздевайся. Почему плачешь?

– Ребята бьют, – ревел он, размазывая слезы по щекам.

– Почему сдачи не даешь? – Миша молчал. – Ты же сильный. Ты этого (чуть не сказал сморчка) маленького в сто раз сильнее. Ты любого из них победишь. Ну-ка давай поборемся. Ставь кулаки, вот так. Я тебя буду бить, а ты защищайся! – Миша в ужасе распахнул глаза. – Не бойся, не сильно буду бить! – Миша повеселел. – Вот тебе под дыхало! – отец наклонился и тихонечко ткнул ему кулак в живот, – а ты бей меня в это время под челюсть! – Миша ударил, Сергей притворясь сбитым, упал.

– Вот это да! – держался он за челюсть, – вот это да!

Мишутка, довольный, хохотал. Игра явно ему понравилась.

– Действительно больно ударил, – повернулся муж к Вале, – сын у нас сильный! Сам первый не лезь, будь терпимым, не решай спора кулаками, но если кто ударит, больше тебя или такой, как ты, всё равно бейся! Пока не победишь! Понятно? – наставлял он сына.

Мысли метнулись на завод. «Не выполнить план на одну десятую процента – это позор! Можно понять провал плана на 4–5 %, была авария, подвели поставщики, еще что-нибудь, но выполнить план на 99,9 % – это просто неорганизованность. Такого еще не было. Устали люди. То была война, нечеловеческое напряжение, то первое время был энтузиазм победы, а сейчас сдавать стали. Стоп, стоп! Не туда клонишь, товарищ парторг! Ошибаешься! Есть изречение Сталина: «Нет плохих коллективов, есть плохие руководители!». И ты, в том числе, проморгал! Надо извлечь урок и серьезный, не дело: в начале месяца спячка, в середине раскачка, а за последнюю неделю – аврал! В этом дело! Вот и дотянули: как плохому студенту, дня не хватило! Вот об этом надо сегодня поговорить с коммунистами на внеочередном заседании парткома. Рано ползти на тормозах. Надо будет во всех цехах после работы прокрутить на несколько минут кадры документальной кинохроники, где бабы тянут на себе плуг, вспахивая поле. И спросить: «Что же вы, мужики, молчите? Где ваши трактора?» Показать разрушенные города и спросить: «Не рано ли сдавать начали?» Это лучше всяких слов поймут. Всё это, конечно, знают, но забываться стало. Попросить коммунистов, чтоб поэта поискали у себя в цехах. Оживить заводскую малотиражку». Он сам писал стихи: «Отряды идут, заводы растут…» – вспомнил он, улыбаясь, но после коротенькой рецензии в газете: «Читая стихи Сергея Воробьева, особенно остро ощущаешь, что с нами нет Пушкина!», перестал писать. Весь завод смеялся. Поэта из парторга не получилось, это ясно. На днях к нему пришел молодой парнишка, недавно приехал на завод из деревни. Принес тетрадку со стихами. На первой странице было стихотворение, которое Сергей сразу запомнил:

Сергей шел и улыбался безыскусности, искренности первых шагов начинающего поэта. Чтоб не обидеть, сказал ему, что стихи ничего, но надо еще работать над ними, главное, грамоты не хватает: четыре класса образования недостаточно. На заводе есть вечерняя школа-десятилетка, посоветовал начать с нее. А там увидит сам, если решит стать поэтом, окончит литературный институт.

– Зина, у меня к вам просьба, – обратился он к секретарше, выходя из парткома, – займите чем-нибудь сына, пока идет заседание. – Сергей прошел в кабинет. Собрались еще не все. Он посмотрел на часы, без пятнадцати минут восемь. В его распоряжении пятнадцать минут. Позвонил директору:

– Александр Петрович, чего тебя нет на парткоме? Сегодня? – удивился Сергей. – Когда? А у меня народ собрался. Давай иди, часик посидишь, послушаешь, а потом мы тебя отпустим его встретить. Может быть, к тому времени успеем закончить. Министр сегодня приезжает, – сообщил он собравшимся. Все зашевелились, заговорили.

– Ты умеешь рисовать? – спросила Зина Мишу.

– Умею.

Зина дала ему листок бумаги и черный карандаш. Он мгновение вертел его в руке, что-то соображал, разглядывая, потом сполз со стула, открыл дверь кабинета, побежал радостный к отцу.

– Папа, папа, смотри, какой большой черный карандаш мне дала тетя Зина. Теперь надолго хватит маме красить брови! – Раздался дружный смех присутствующих.

– Хорошо, хорошо, что ж ты все секреты мамы выдаешь? Иди, рисуй и сюда больше не заходи! – подтолкнул в спину и закрыл дверь.

Сергей заканчивал заседание парткома. Директор только что ушел и тут же позвонил.

– Слушаю, – ответил Сергей, – заканчиваю. Сейчас идем. – Товарищи, приехал министр, все по местам. Андрей Семеныч, вы когда съездите в кинопрокат?

– Завтра же.

– Хорошо, не тяните. Раскрутить надо в начале месяца. Товарищи, минуточку! – все остановились, обернулись. – Еще раз прошу парторгов цехов, внимание к выполнению плана с первого дня месяца. Ежедневное выяснение: Сколько? Почему не выполнено? Кто виноват? Что нужно сделать, чтоб выполнить завтра? «Молнию» на стену, в многотиражку – победителей соревнования! В конце смены каждому парторгу разобраться, чтоб на другой день, утром, в окнах «живой газеты» во дворе были карикатуры нерадивых и портреты победителей. Фотографа, художника нагружайте!

– Не успеем к утру, – сказал кто-то.

– Надо успеть, комсомол подключите, создайте такую группу в каждом цехе, подберите ребят, которые рисовать умеют. Давайте у меня собираться в конце смены, тут же сразу взаимоотношения выясним, – улыбнулся он. – Но чтоб рабочие шли на смену и видели, какой цех, как накануне сработал. Вешать итоги через три дня – нет смысла! Каждый день! Не щадить никого! Если правда, чего обижаться? Это же позор, 99,9 % плана! – не унимался он, выходя вместе со всеми из кабинета.

– Зина, пусть Миша побудет с вами. Не очень он вам мешает?

– Нет, сидит, рисует.

– Смотри, папа, это маме, – тянул Миша отцу свой рисунок.

– У-у, какая косматая!

– Не понимаешь ты, – обиделся сын. – Она солнышко, это лучи!

– А папу нарисуй, – смеялась Зина.

– Папа живет на работе, а иногда ночует у нас, – рассуждал Миша, рисуя папу с длинным животом и пупком в середине. «Мало видит отца, – улыбаясь, думала Зина. – Приходит в три-четыре часа – он уже спит. Вот и кажется ребенку, что папа не всегда ночует дома».

Сталин работал ночами, и всё руководство Обкомов, Горкомов, директора крупных заводов тоже работали до трех-четырех часов утра. Если понадобятся «Самому» какие-то сведения, «Он» мог позвонить по прямому телефону, связывающему предприятия, организации с Кремлем и получить нужную информацию. Вот и ждали «Его» звонка до утра. Все были на своих местах.

Сергей нагнал свиту в механическом цехе. Министр, грузный, с мясистыми тяжелыми щеками, шел мрачнее тучи. А тут, как назло, в конце месяца штурмовали и стружку не успели убрать. Всюду лежали растрепанные громоздкие кучи, загораживая проходы.

– А-а, мать твою так! – крыл матом Орлов, – засрали цех!

И вдруг сверху:

– Эй, ты! Закрой хайло! Мы министра ждем, а ты лаешься! – Орлов, ошарашенный, остановился, посмотрел вверх на крановщика, а тот еще пальцем погрозил.

Свита прятала улыбки. Молча, не глядя ни на кого, Орлов угрюмо пошел дальше. «Вот артист, – восхищенно думал о крановщике Сергей, – дает рабочий класс прикурить! Хитрюга, прекрасно знал, кто идет! – хотелось расцеловать старика. – Молодец: начальство тоже иногда воспитывать надо. Что ему министр? Он от него не зависит, не директор!»

Орлов всё еще не мог прийти в себя. Совсем лишился дара речи.