СЕТИ ШПИОНАЖА Составитель М. Александров

Ганс Рудольф Берндорф

Шпионы-полицейские

До мировой войны[1] город Вильгельмсгафен был обязан своим существованием исключительно расположенной около него военной гавани. Сам по себе он был очень непривлекательным городишком, в особенности тоскливым во время проливных дождей, чрезвычайно нередких в этой скучной стороне. Трудно представить себе кого-нибудь, кто по доброй воле и без особой необходимости решился бы поселиться в этом унылом городишке. Особенно унылое впечатление производил он ночью в проливной дождь, когда на тускло освещенных улицах мелькала лишь одинокая фигура какого-нибудь матроса, бредущего из кабачка.

Но вряд ли именно об окружающем унынии размышлял человек, стоявший в ту туманную и дождливую ночь 1910 года, на краю городка, перед забором сада, за которым, среди деревьев и кустов, виднелся небольшой дом. Вокруг этой одиноко стоявшей дачки расстилались поля и сады. Ближайшая и несколько большая дача, приблизительно в двухстах метрах от маленького дома, тоже пряталась в густых зарослях запущенного сада.

Человек, стоявший перед забором уже в течение нескольких недель, замечал, что в этой дачке, несмотря на ее скромные размеры, должно было жить немало людей. В ней по временам исчезали мужчины и женщины, все прекрасно одетые и, как заметил этот ночной наблюдатель, с дорогими кольцами на пальцах, словом, люди, принадлежавшие, несомненно, к обеспеченным слоям общества.

В эту ненастную ночь в саду, разумеется, никого не было. По предыдущим своим наблюдениям человек знал, что в настоящую минуту на даче жило трое мужчин и одна дама. Знал от также, что они теперь находятся вне дома, так как незадолго перед тем он заметил их в дождевых пальто выходящими из садовой калитки.

Стараясь держаться подальше от тускло светившего вдали сквозь сетку дождя фонаря, человек подкрался к этой калитке. Ножницами, употребляемыми для разрезания колючей проволоки, человек быстро проложил себе путь через проволочный забор и перелез в сад. Осторожно ступая по мокрой траве газона, человек проскользнул к дому, с крыши которого лились целые потоки воды. Ставни его были наглухо закрыты. Нигде не пробивалось ни малейшего луча света.

Обойдя дом, таинственный посетитель заметил, что единственное окно дома, почти под крышей, было открыто настежь. Рядом со стеной дома, сравнительно высоко от этого окна, была крыша какого-то сарая.

Человек подошел к нему. Подтянув потуже ремень своего дождевика и став на бочку с водой у стены сарая, он, ухватившись за балку, в несколько приемов очутился на крыше. Отсюда недалеко было уже и до раскрытого окна. Пошарив рукой по стене дома, человек нащупал какой-то выступ, добрался до карниза и через открытое окно влез в комнату.

Под ногами он почувствовал что-то мягкое, очевидно ковер. В непроницаемой тьме он ничего не мог разглядеть и поэтому вытащил из кармана электрический фонарь, но только включил его и луч яркого света упал на противоположную окну белую дверь комнаты, как получил мощный удар по голове. Потеряв сознание, он как подкошенный свалился на месте.

Кругом все было тихо. Молчал дом, безмолвствовал мрачный сад. Только в дальнем конце улицы слышались ровные шаги: то с высоко поднятым воротником, в шлеме, с которого струйками сбегала дождевая вода, глубоко засунув руки в карманы, шагал полицейский.

Когда взобравшийся в окно неизвестный пришел наконец в себя, он увидел, что лежит на полу комнаты. Перед ним в кресле сидела высокая дебелая женщина, курившая папиросу. По-видимому, он влез в ее спальню.

Когда он захотел пошевелиться, то с ужасом убедился, что во время его обморочного состояния ему связали руки и ноги. Со страхом поглядел он на сидевшую женщину и еще более остолбенел, увидя в ее руках вырезанный из бокового кармана его бумажник, содержимое которого женщина внимательно рассматривала.

— Фотография ваша, Глаус, очень похожа. Я нашла ее в вашем бумажнике, — сказала она. — Но полицейский мундир к вам идет куда больше, чем этот поношенный дождевик. Вам еще многому нужно поучиться, Глаус. Я несколько дней уже замечала, как вы шныряли около этого дома, видела вас, как вы и по саду крались. Я стояла у самого окна, когда вы взбирались по стене, я же угостила вас по голове, когда вы впрыгнули в комнату. Я нисколько не постеснялась бы угостить вас таким же ударом и выбросить вас в окно, чтобы вы переломали себе шею и ноги. И я это так и сделаю, если вы не скажете мне, кто вас сюда послал. Из ваших документов я вижу, что вы старший полицейский виль-гельмсгафенской полиции, Глаус, но чтобы у местных полицеских было в обычае залезать в чужие квартиры, да еще по ночам, — никогда не слыхивала… Значит, вас кто-нибудь послал. Что же вам было тут угодно?

— Никто меня не посылал, — сказал связанный визитер, понимая, что дело не выгорело. — Окровенно говоря, я просто хотел тут поживиться, — нужда большая. Если вы на меня донесете, я погиб. Отпустите меня, ради бога, а я даю вам слово сделаться честным человеком…

Женщина с улыбкой сбросила пепел с папиросы в лицо беспомощно лежавшему у ее ног человеку.

— Значит, я должна вам поверить? Так, что ли? — продолжала она. — Вы, значит, простой грабитель? Ничего больше? — Она глубоко затянулась. — Вы хотите сказать, что вы совершенно случайно забрались сюда? И вы это серьезно?

Глаус не понимал, смеется ли над ним женщина или допрашивает его на самом деле.

После разговора, длившегося больше часа, она наконец убедилась, что полицейский на самом деле хотел лишь обокрасть ее и забрался в дом исключительно с этой целью, и развязала его.

В это время в нижнем этаже несколько раз хлопнули дверьми: жильцы дома, очевидно, откуда-то пришли. В ответ на горячие мольбы полицейского женщина разрешила ему выбраться из ее спальни тем же самым путем, каким он в нее забрался.

Вылезши в окно, Глаус, словно преследуемый собаками, бросился наутек через сад, перескочил через забор и быстрыми шагами пустился по темным улицам. Он не заметил, как из парадного подъезда дачи, которую он только что оставил, вышли двое и побежали за ним следом вдоль живой изгороди.

Пробежав довольно далеко, полицейский, запыхавшись от бега и волнения, остановился прислонясь спиною к дереву. Когда один из его таинственных преследователей был от него не больше чем в двадцати метрах, на дальнем конце улицы послышались шаги: то медленно проходил другой полицейский в полной форме. Глаус поднял голову и, когда тот попал под свет фонаря, свистнул особым образом. Полицейский огляделся, прибавил ходу и подошел к Глаусу. Преследовавшая вора-неудачника темная фигура бесшумно перепрыгнула через уличную канаву, быстро скользнула за деревянный забор и очутилась как раз позади того дерева, около которого теперь стояли оба полицейских.

Преследователь мог от слова до слова слышать их разговор.

— Что это такое с тобой? — спросил полицейский в форме.

— И не спрашивай! — с отчаянием глухим голосом бормотал Глаус. — Влез я в окно, а там какая-то проклятая ведьма так меня по голове угостила, что я свалился без сознания. Башка еще до сих пор трещит, как шальная. Скверно, что она вытащила мой бумажник и теперь знает, кто я таков.

— Да ведь она донесет, черт возьми?!..

— Не думаю. Обещала молчать. Да это еще не так скверно, как то, что нам до утра положительно негде достать денег. А ведь, сам знаешь, завтра ревизия нашей кассы…

Из этого и из дальнейшего разговора полицейских человек, подслушивавший их за деревом, понял, что эти оба местных полицейских, Глаус и Енике, очутились в самом скверном положении, без гроша, перед растратою в кассе, в которую запустили лапу. Касса эта была вверена им обоим. Далее ему пришлось услышать, что они вдвоем не раз уже занимались грабежами и взломами и что теперь после неудачи с воровством дачи они решили проникнуть с тою же целью в контору одного пивоваренного завода. На предварительную рекогносцировку отправился один Енике.

Действительно, в ту же ночь заводская контора была обкрадена. Много сотен марок попало в руки двоих друзей. Конечно им не могло прийти в голову, что во время грабежа они находились под незаметным, но бдительным наблюдением тех же двоих таинственных незнакомцев, ловко сумевших выследить грабителей-полицейских.

Спустя приблизительно неделю после этого налета, остававшегося для всех жителей городка необъяснимым и изумительным по своей дерзости, оба полицейских в полной форме шли по той самой дороге, на которой стояла уединенная дачка, столь памятная Глаусу. Шли они вдвоем потому, что таково было распоряжение по местному гарнизону: по субботам разгулявшиеся матросы нередко позволяли себе нарушать порядок на улицах. Полицейские прошли уже вдоль всей улицы и, повернув обратно, поравнялись с дачкой, когда из нее вышел высокий широкоплечий мужчина. Подождав, пока полицейский патруль подошел к нему вплотную, он обратился к ним со следующим предложением:

— Не завернете ли вы ко мне, господа?

Енике, которого Глаус уже посвятил во все подробности своей неудачной попытки грабежа в этом доме, смутился и, стараясь скрыть это, напустив на себя официальный тон, задал в свою очередь вопрос:

— Что же мы там станем делать? Может быть, вы желаете сделать какое-нибудь официальное заявление?

Высокий мужчина улыбнулся:

— Вот именно, господа. Я желал бы вам указать точное местожительство и фамилии тех взломщиков, которые очистили кассу пивоваренного завода. Дело это меня почему-то особенно интересует, да и в газете об этом немало писали.

Глаус побледнел. Енике, не потерявший еще своего служебного апломба и надежды мирным путем уладить дело, вытащил из-за борта своего мундира записную книжку и карандаш.

— Если вы знаете преступников, ваша обязанность заявить об этом нам. Будьте так любезны, назовите их имена, — сказал он.

Лицо господина стало очень серьезным. Он пристально, несколько мгновений глядел на вахмистра Енике, а потом отчеканил:

— Пожалуйста, пишите! Грабеж совершили: вахмистр местной полиции Глаус и его сообщник вахмистр Енике…

Полицейские молчали, как убитые. У Енике рука вместе с записной книжкой непроизвольно опустилась.

Незнакомец продолжал:

— Зайдемте же в дом, потолкуем об этом неприятном для всех случае. Может быть…

Он оборвал фразу и повел следовавших за ним блюстителей порядка по саду на дачу.

Из прихожей они попали в большую, богато обставленную комнату. На диване сидела та самая женщина, которую Глаус застал в спальне во время своего ночного налета и которая чуть не проломила ему голову.

Человек, остановивший Глауса и Енике на улице, пододвинул им кресла, налил пива и предложил по сигаре. Говорить он начал не раньше, чем они закурили. Наконец он сказал:

— Прежде всего я вам назову себя, господа. Я — инженер Петерсен, эта дама — моя сестра. В списке здешних обывателей вы будете нас искать совершенно напрасно, мы своих паспортов прописывать не давали, так как мы здесь временно: у нас транзитные визы. Говорю вам это с тем, чтобы вы не удивлялись, не найдя нас в ваших полицейских списках. Все равно через две недели мы уедем. Моя сестра, господин Глаус, рассказала мне, как вы пытались недавно нас ограбить. Когда она вас отпустила, я пустился следом за вами и слышал весь разговор, который вы вели со своим коллегой на улице. Таким образом, я знаю, какие грабежи вы вдвоем с ним совершили в городе. И то, что я знаю, вполне достаточно для того, чтобы вас упрятать в тюрьму на весьма продолжительное время.

Полицейский Глаус, ни жив ни мертв, подавленный ужасом, сидел в кресле, закрыв рукой глаза и, казалось, был в отчаянии.

Но Енике, вспыхнув при последних словах Петерсена, вскочил с места и, заикаясь от волнения, крикнул:

— Как вы можете утверждать это?! С Глаусом у меня ничего нет общего, и ничего я по делу о его грабеже не ведаю, а разговаривали мы о взломах на улице единственно потому, что ведь на нашей обязанности выслеживать преступников! Ошибочно вы нас поняли, вот что. Что вы там про взлом конторы наговорили? Знаете ли, что за оскорбление полиции вы можете ответить?..

Петерсен встал и, преспокойно положив руку на плечо кипятившегося полицейского, заметил:

— Хорошо. Если хотите, я сейчас иду к телефону и вызову уголовную полицию. Но, — понизил он голос почти до шепота, — вместе с моими показаниями я предъявлю вот эту штучку… — С этими словами он вынул из кармана какую-то фотографическую карточку и поднес ее к глазам изумленного полицейского, рука которого инстинктивно потянулась к карточке.

Это был снимок двора, в котором помещалась взломанная контора. Снимок был сделан ночью, но на нем ясно были видны две фигуры, одна в штатском, другая в форме полицейского, в которых можно было узнать Глауса и Енике… Глаус вылезал из окна. Енике помогал ему при этом. Вся картина была ясно видна при свете луны, случайно выглянувшей из-за дождевых туч.

— Недурен у меня аппарат, а? — шептал Петерсен.

Енике бросил карточку на пол и, смертельно побледнев, откинулся в кресло, со страхом уставившись на стоявшего перед ним цнженера…

Оба полицейских вышли из уединенной дачи лишь под утро. Им дано было обещание, что о преступлениях их никто не узнает. Кроме того в кармане у каждого было по пять тысяч марок, и оба они обязались за все это выполнить одно поручение, последствия и опасность которого им самим были тогда не вполне ясны.

На следующий день, в воскресенье, Енике в штатском отправился на стоявший на рейде крейсер «Фон дер Танн». Енике, воспользовавшись свободным днем, хотел повидать старшего сигнальщика Элерса, служившего на этом военном корабле, чтобы вместе с ним скоротать этот вечер в одном из трактиров.

Старший сигнальщик Элерс был знаком с Енике уже много лет и в некотором роде был даже с ним в родстве, так как был женихом его свояченицы. Не поженились они лишь потому, что ни у Элерса, ни у его невесты не было ни гроша за душой. Затем после посещения корабля, Енике заглянул к своей свояченице и имел с ней довольно продолжительную беседу.

Вечером все трое очутились в городе, и Енике поразил своего будущего родственника и его невесту, объявив им, что у него в кармане три билета в одно варьете. Удивление их возросло еще больше, когда, после представления, Енике потащил их в дорогой и очень приличный ресторан. Здесь полицейский совсем разошелся, заказал закусок и вин и с веселым приветствием встретил своего сослуживца Глауса, который тоже принял участие в кутеже. Разумеется, Глаус и Енике были одеты в свои лучшие штатские костюмы.

Вскоре завязалась непринужденная беседа. Енике начал о том, что его свояченице хотелось бы выйти поскорее замуж, и стал намекать на то, что это вовсе уж не такая несбыточная мечта.

Когда захлопали пробки от шампанского, Енике сунул Элерсу тысячемарковый билет и объявил, что этим он кладет, так сказать, фундамент будущего благополучия своего приятеля, который теперь может скоро и жениться.

Старший сигнальщик вытаращил на него глаза, потому что отлично знал, что Енике был человеком, вечно нуждавшимся в деньгах. У Элерса невольно шевельнулось дурное предчувствие. Но алкоголь делал свое дело. Матрос не был уже в состоянии рассуждать здраво и, разумеется, сунув бумажку в карман, долго об этом не думал, и кутеж продолжался.

Начиная с этого вечера Енике постоянно держал своего приятеля под хмельком и уводил его каждый день с корабля лишь только кончалась его вахта. Каждый вечер они пропадали то в одном, то в другом теплом местечке, и при этих кутежах неизменно присутствовал и Глаус. Сначала сигнальщик все допытывался, откуда у приятелей вдруг столько денег, но они только посмеивались да отшучивались. Элерс махнул на это наконец рукой, накупил мебели, а его невеста подыскала квартиру. Счета по магазинам за тысячи необходимых для будущего гнездышка мелочей он попросту отдавал невесте, чтобы та расплачивалась из того тысяче-маркового билета, что он получил от Енике.

Пришел, однако, день, когда Элерс, подсчитав свои расходы на обзаведение, с ужасом увидел, что он со своей невестой оказывался должным уже ни более ни менее как три тысячи марок!… Через два дня, тоже во хмелю, несчастный матрос признался в этом своим приятелям. Находясь на службе сравнительно трезвым, он раз задал себе вопрос, откуда взять деньги, чтобы заплатить долги, наделанные им и его подругой. Он никак не мог взять в толк, как это его невеста, девушка всегда такая рассудительная и скромная во вкусах, вдруг решилась купить настоящее приданое, да еще зная, что платить ему решительно нечем… Все эти столь мучительные вопросы и тревожные мысли утопил он в вине в тот же вечер во время попойки, на которую его почти насильно опять затащили Глаус и Енике. В состоянии опьянения все снова стало ему казаться вполне естественным, тем более что на его приставания Енике объяснил свои кутежи тем; что он получил наследство и денег скоро у него будет сколько угодно…

В тот вечер, когда Элерс сознался приятелям в своих долгах, Енике дал обещание их уплатить. Только сейчас столько наличных денег у него не было, а уплатит их скоро тот, кто «этим наследством распоряжается». Уплата будет произведена завтра же, и пусть приятель не кручинится, все будет в порядке. Счастливым и пьяным вернулся в ту ночь матрос на корабль.

В течение этой недели оба полицейских, Глаус и Енике, каждый день регулярно на рассвете исчезали в парадном подъезде уединенной дачки на окраине города, добросовестно выполняя свое обещание, купленное ценою денег и слова не доносить об их преступлении.

Глаус не только пьянствовал, но и выполнял еще одну миссию: он обхаживал одного своего знакомого, служащего на водопроводе, угощая его в трактирах, поведал, что один его, Глауса, знакомый инженер просил достать планы городской водопроводной сети и системы труб. Само по себе, объяснял Глаус, это дело-то пустяковое: инженер этот сделал-де какое-то изобретение, значительно уменьшающее расходы по водоснабжению, и хочет продать свою идею городу Вильгемсгафену. Вот ему и нужны планы, чтобы быть, так сказать, во всеоружии перед городским управлением в случае каких-нибудь сомнений с его стороны.

Водопроводный служащий, выслушав Глауса, сказал, что этого никак сделать нельзя, мол, и думать об этом нечего. Планы эти очень секретные и для города, как военной гавани, имеют особо важное значение. И даже посмотреть на них нельзя…

— Жаль, — бросил Глаус. — А человек тот мне за это две тысячи марок обещал, лишь бы хоть полчаса на них взглянуть… Я бы с тобой поровну, уж так и быть, поделился!.. Жаль!..

Для младшего чиновника городского водопровода тысяча марок — сумма очень крупная. Что такое полчаса? Что тут может случиться худого?..

И настал один прекрасный вечер, когда этот несчастный чиновник забрался в кладовую, похитил планы и, запрятав их под сюртук, явился к Глаусу, ожидавшему его на улице. Глаус повел его к уединенной дачке на окраине, но вошел туда один.

Минут через десять он вернулся и сказал:

— Готово. Больше планов не нужно. Получай обратно. А вот и тысяча марок. Инженер больше в этих вещах не нуждается. Патент свой он продал куда-то уже, а деньги все-таки дал. Очень порядочный человек!

Водопроводный служащий, спрятав бумажки в карман, побежал обратно, под предлогом, что он что-то забыл в управлении, проскользнул мимо сторожа и, предварительно убедившись в полнейшей целостности и сохранности ценных документов, положил их на то же место в кладовой, где они лежали.

А полицейский Глаус на следующий день получил отпуск, попрощался со своими товарищами, объяснив им, что воспользуется им для того, чтобы провести его у своей замужней сестры в Гамбурге. Туда он отправился в стареньком пальто и вытертом по швам штатском костюме, в грубых шерстяных чулках и стоптанных ботинках.

Приехав в Гамбург, он утонул в громадной толпе, выброшенной на оживленные улицы большого города из подъездов исполинского вокзала.

* * *

Вечером того же дня какой-то господин в костюме с иголочки, несколько бросающемся в глаза своей новизной, в бюро путешествий покупал себе плацкарту I класса до Парижа. То был вахмистр вильгельмсгафенской полиции Глаус, отправлявшийся на берега Сены исключительно, чтобы пожуировать и развлечься. В те дни бары и дансинги Монмартра видели в своих стенах весьма тороватого гостя, которого ресторанная прислуга и веселые девицы считали либо прогоревшим немецким управляющим какого-нибудь имения, либо проворовавшимся кассиром какого-нибудь банка, денежки которого он мотал без счета в монмартрских кабачках. Но вся эта публика, как обычно, над этим много не задумывалась и быстро и ловко опустошала его карманы. Особенно к нему в это время прилипла двадцатидвухлетняя Ивонна, родом из Марселя, не отпускавшая щедрого немца от себя ни на шаг.

Полицейский Енике все это время находился в Вильгельмсгафене и ждал отпуска в свою очередь. Петерсен требовал от него прежде всего, чтобы он использовал близость с матросом Элерсом. Поэтому Енике продолжал играть свою роль и передал тому три тысячи марок на уплату долгов. Деньги будто бы Енике получил от того, «кто распоряжается наследством» и за эту услугу просит лишь квитанцию, которую Енике и дал подписать на каком-то длинном бланке Элерсу. Дрожащей от пьянства рукою тот поставил какие-то каракули, изображавшие его фамилию, под этой бумажкой и тотчас забыл об этом. Очень скоро Элерс снял новую квартиру и обзавелся добротной мебелью. Он с нетерпением ждал только одного — свадьбы.

Однажды, когда в свободный день старший сигнальщик наслаждался свалившимся ему на голову счастьем, в дверь его квартиры раздался стук. Перед изумленным моряком на пороге стоял незнакомый ему широкоплечий, хорошо одетый господин, предъявивший ему подписанный им, Элерсом, вексель и потребовавший немедленной уплаты трех тысяч марок, так как векселю истекал срок.

Старший сигнальщик свалился из облаков наземь. Слово «вексель» как обухом ударило его по голове, а господин в это время самым обстоятельным образом объяснял ему, что будет, если он не сможет к сроку представить эту сумму, и как судебный пристав опишет все это имущество, которому так завидовали все его родственники и знакомые.

— Подумали ли вы хоть когда-либо, чем вы заплатите свой долг?

— Нет, — простодушно ответил моряк. — Не подумал.

— А знаете, чем это пахнет?.. Подлогом, мой милый. И за это вас можно упрятать в тюрьму!..

Матрос был потрясен до глубины души. По своей ограниченности, он не осознал всей бессмысленности подобной угрозы, он понял лишь одно: речь шла о каком-то «векселе» и «подлоге» и что этот незнакомый прекрасно одетый господин не стал бы говорить неправды.

Смутное чувство тревоги, что не все ладно в его неожиданном благополучии, никогда, в сущности, его не оставляло, а иногда даже серьезно беспокоило и смущало. Но как человек, не привыкший особенно вникать в вопросы нравственного порядка, Элерс предпочитал заливать эту тревогу алкоголем.

Господин, усевшись в кресло, принялся объяснять, что вексель этот он купил от одного малознакомого управляющего имением и лишь потому, что очень уважаемый и хорошо известный ему вахмистр Глаус аттестовал ему старшего сигнальщика Элерса очень порядочным человеком. Настаивать очень на немедленной уплате по векселю господину не хочется, потому что в деньгах он не нуждается. Но и терять ему своих денег не хотелось бы. Оставалось, значит, найти какой-нибудь выход.

— Но что ж это я? — неожиданно спохватился незваный гость. — Совсем забыл представиться: инженер Петерсен. В Виль-гельмсгафене проездом… Да, видно, ничего не поделаешь, — продолжал «господин инженер». — Разрешите мне в таком случае осмотреть вашу квартирную обстановку: я хотел бы оценить ее хоть приблизительно. Подержанные вещи, знаете, продавать трудно, но меня это не беспокоит: я ведь и на ваше жалованье тоже могу наложить арест.

В глубоком отчаянии и бледный как полотно повел матрос своего непрошеного гостя по комнатам. В душе несчастного Элерса шевелилось глубокое убеждение, что он не переживет позора описи имущества судебным приставом и стыда перед знакомыми и товарищами, когда начнут тянуть с его жалованья…

Инженер остановился у окна, выглянул на улицу и прервал мрачные размышления матроса:

— Откройте, пожалуйста, окно. Смотрите, вон идет Глаус. Пусть он зайдет сюда.

Случаю было угодно, чтобы как раз в эту минуту под окнами действительно проходил старший полицейский Глаус в полной форме, делавший, очевидно, служебный обход своего участка.

Через несколько минут он стоял перед несчастным сигнальщиком.

— Ну, Глаус, в милое дело вы меня впутали, — обратился к нему Петерсен. — Вы мне говорили, что господин Элерс вполне платежеспособный и порядочный человек, а вот поглядите, пла-тить-то он по векселю не может!..

Глаус, условной телеграммой вызванный из Парижа и вступивший снова в исполнение своих обязанностей раньше окончания срока своего отпуска, недоумевающе переводил взгляд с возмущенного инженера на Элерса.

— Как же так, господин инженер? Я думал, что Енике заплатит по векселю из своего наследства!..

— Ах, боже мой! Наследство вовсе не так велико, как предполагал тот управляющий, у которого я приобрел эту бумажку. И Енике не может по ней уплатить! — кипятился Петерсен.

Он уселся в кресло и завел разговор о посторонних вещах. Об ужасном векселе он словно совсем забыл. Среди разговора он, словно случайно, припомнил, как Глаусу удалось заработать у него тысячу марок за то, что он всего на десять каких-нибудь минут дал ему возможность взглянуть на планы городского водоснабжения, которые в сущности, весьма мало его Петерсена, интересовали.

— Господин инженер, — обратился к нему Глаус. — Вы ведь человек очень богатый, да и я же вас хорошо знаю: ваша вилла в моем участке. За такую пустяковую услугу вы мне тогда целую тысячу марок, можно сказать, подарили, потому что планы вам, действительно, были ни к чему! Нельзя ли и Элерсу как-нибудь помочь? Что вам стоит? Уж не губите вы его…

Вот я об этом и сам думаю, — словно спохватился инженер. — И кое-что я даже имею в виду. Слушайте, Элерс, внимательно и не глядите волком.

Старший сигнальщик весь превратился в слух, и уставленный на своего гостя взгляд блеснул надеждой на спасение.

— Видите ли, мой друг, в чем дело, — начал тот. — У меня есть приятель, он, к сожалению, лишь гражданский инженер. Фамилия его, конечно, вам безразлична. Занят он теперь разработкой плана нового военного судна, который он имеет в виду представить германскому правительству. У приятеля моего две специальности, два конька, так сказать, которые его особенно интересуют. Первый — это система водоснабжения, вопросы гидравлики, а второй — мысль упростить в возможно большей степени систему судовой сигнализации. Вся беда, однако, в том, что, как я сказал, он гражданский инженер и осуществление его изысканий и работ может быть лишь по материалам, находящимся в военном флоте. Я сам инженер, мой друг, и твердо убежден, что идеи моего приятеля вполне осуществимы и полезны для правительства. Самое худшее то, что у моего приятеля нет данных для сравнения своего проекта с тем, что уже существует во флоте. Так вот, если бы ему хоть полчаса удалось бы взглянуть на чертеж современного военного корабля, скажем хоть вот вашего крейсера, да на одну из сигнальных книг военного флота, он мог бы судить, имеет ли он в перспективе хоть какую-нибудь надежду на успех своего изобретения…

Сигнальщик похолодел, но Глаусу эта мысль инженера очень понравилась. Петерсен прибавил, что он сейчас же вытребует своего приятеля в Вильгельмсгафен и тот привезет пять тысяч марок. Элерс, наверное, не откажет ему в этой пустяковой услуге.

Припертый обстоятельствами Элерс конечно не смог отказать.

В тот же день он отправился на корабль и похитил из рубки чертежи крейсера. Спрятав их под китель, он буквально на трясущихся ногах выбрался за территорию порта к тому месту, где его ждал Глаус. Вместе они помчались на виллу инженера на отдаленной тихой улице города.

Инженер взял чертежи и понес своему брату во второй этаж дачи. Минут через десять он возвратил их уже еле живому от страха Элерсу со словами, что в чертежах брат его не нашел ничего для себя нового. У несчастного матроса свалилась с души страшная тяжесть, когда драгоценные и секретнейшие бумага снова оказались у него в дрожащих руках. Затем инженер Петерсен сказал, что уничтожит вексель, если Элерс достанет ему еще и сигнальную книгу.

Словно преследумый фуриями, помчался Элерс на корабль и спрятал чертежи там, откуда их выкрал.

Енике между тем тоже не дремал. Через его руки в карманы других служащих и чиновников военной гавани прошел не один десяток тысячемарковых билетов инженера Петерсена. Среди этих служащих был полицейский Генрих Зур и еще двое солидных служащих. На дачке инженера перебывали планы почти всей гавани — и все не больше как на десять минут, в течение которых, само собою разумеется, они были тщательно перефотографированы. Времени этого для копирования их было совершенно достаточно.

Наконец настал день, когда сигнальщик, дрожа от страха, овладел и сигнальной книгой, этой важнейшей тайной военного флота. Прошло несколько минут — и она опять была в его руках в полной целости и сохранности…

Теперь Элерс мог не опасаться увидеть на своей мебели печати судебного пристава, вексель был уничтожен на его глазах, а в придачу ко всему этому в его бумажнике зашелестело несколько тысячемарковых билетов. Многих забот, волнений и страхов стоило ему приобретение этого имущества, в его солдатском сердце поселился червь неизбывной тревоги. Он понимал, какое тяжелое преступление он совершил и что может ему грозить за это. И червя этого он стал глушить самым беспробудным, безнадежным пьянством.

А вахмистр Глаус опять ушел в столь неожиданно прерванный отпуск, снова в стареньком пальтишке добрался до Гамбурга, а затем элегантным господином в купе I класса парижского экспресса помчался к своей Ивонне прокучивать петерсеновские марки.

* * *

В германском генеральном штабе была большая тревога. Из Лондона была получена секретная телеграмма от одного из агентов германской разведки. Проверить ее в Англию послали человека из Берлина. Оказалось, что расшифрована телеграмма была совершенно правильно: в руках англичан оказалась секретная сигнальная книга германского военного флота и чертежи самого быстроходного во всем тогдашнем флоте крейсера «Фон дер Танн», конструкция которого держалась в исключительной тайне.

Несколько дней спустя один опытный комиссар тайной кёльнской полиции, бывший офицер действительной службы, ехал в Париж на розыски какого-то похитителя бриллиантов. Выйдя поутру из своего купе в коридор вагона и направившись в вагон-ресторан, комиссар столкнулся с весьма странным человеком, стоявшим у окна коридора. Человек, засунув руки в карманы брюк, с довольным видом наблюдал пробегавшие мимо окна живописные картины природы.

Комиссар, месяц тому назад ехавший по тому же направлению в том же экспрессе, вспомнил, что это неуклюжий с виду, но элегантно, хотя и очень безвкусно одетый господин уже встречался ему на этом пути. Как тогда, так и теперь внимание комиссара, его опытный наметанный взгляд приковало к себе некоторое довольно ощутимое несоответствие всей внешности пассажира с дорогим и, очевидно, недавно надетым костюмом. Его грубые, заскорузлые руки резко дисгармонировали с шелком его белья. Манера поведения за столом в вагоне-ресторане тоже не соответствовала его костюму.

Всем этим комиссар был сильно заинтригован.

На проверке паспортов на границе ему удалось стать в очередь за странным пассажиром, и через плечо этого шикарно одетого господина он прочел в его паспорте, что это был… полицейский. Это было более чем странно: обычно полицейские не пользовались I классом парижского экспресса.

Не веря своим глазам, комиссар на французской границе попросил одного знакомого таможенного сыщика дать ему поближе взглянуть на паспорт пассажира. Оказалось, что комиссар не ошибся: действительно, человек этот был полицейским, фамилия его была Глаус, местопребыванием его был Вильгельмсгафен. По просьбе заинтересованного агента его французский коллега, согласившись с тем, что это может быть и какой-нибудь известный преступник, решился разыграть небольшую комедию. Найдя фотографический снимок пассажира не совсем похожим на оригинал, он потребовал предъявления других документов, удостоверяющих личность этого загадочного человека. На самом деле оказалось, что тот действительно то самое лицо, какое значилось в визе: полицейский Глаус из Вильгельмсгафена. Комиссар решил по возвращении обязательно навести справки в тамошней полиции.

Закончив свои дела в Париже и собравшись уезжать, комиссар отправился с одним из своих приятелей по службе. в какой-то фешенебельный и дорогой дансинг. Здесь в вестибюле он нос к носу столкнулся с тем же заинтриговавшим его таинственным полицейским, очень сердечно и долго прощавшимся с какой-то хорошенькой черноволосой барышней, которой он обещал скоро вернуться.

Комиссар видел, как Глаус вышел из ресторана, а барышня вошла в зал. Французский коллега комиссара на просьбу последнего пригласить ее к столику отозвался с охотой. И скоро все трое сидели в уютном уголке дансинга.

Хорошенькая Ивонна даже без особой просьбы рассказала все, что знала о том, с кем она только что простилась. По ее мнению, он должен быть очень богатым человеком. В Париже он уже второй раз и, как и в первый, швыряет деньгами направо и налево.

В первый свой приезд он получил какую-то экстренную телеграмму и примчался с ней сюда, чтобы разыскать ее, Ивонну, и провести с ней последнюю ночь. Здесь ее тогде не оказалось, и ему пришлось обыскать несколько ресторанов и баров, прежде чем он ее нашёл. Влюбен он в нее по уши…

— Я эту телеграмму на память о нем сохранила, — добавила Ивонна, — она у меня за зеркалом.

Воспользовавшись тем, что Ивонну пригласил кто-то на танец, немецкий комиссар сказал своему французскому товарищу:

— Очень бы мне хотелось взглянуть на эту телеграмму.

Когда Ивонна вернулась к столику, француз показал ей свой должностной значок агента, чем привел ту в настоящий столбняк, от которого она оправилась лишь тогда, когда сыщик пояснил, что от нее требуется лишь одно: отдать спрятанную у нее за зеркалом телеграмму.

Конечно, просьбу эту она немедленно исполнила.

На следующее утро германский комиссар уехал из Парижа. Телеграмма, так его заинтересовавшая, почти ничего не объясняла. Она гласила: «Немедленно возвращаться. Петерсен». Подана она была в Вильгельмсгафене.

Когда кёльнский комиссар явился к своему начальству с докладом о своей парижской поездке, он не забыл упомянуть и о странном полицейском, разъезжающем в парижских экспрессах, да еще в I классе.

Против ожидания, начальник кёльнской сыскной полиции почему-то Очень заинтересовался этим сообщением, и, когда комиссар вытащил из кармана телеграмму, полученную от Ивонны, и начальник бросил на нее лишь один взгляд, он вскричал как ужаленный:

— Понимаете ли вы, что вам удалось узнать? Ведь это просто чудовищно!..

Комиссар смотрел на начальника с изумлением. Вместо всяких разъяснений тот вытащил какую-то папку, открыл ее и ткнул пальцем в одну из бумаг. Теперь пришла очередь ужаснуться и комиссару. Бумага содержала строгое предписание германского генерального штаба всем крупнейшим учреждениям тайной политической и сыскной полиции обратить особое внимание на работу иностранных шпионов, так как было уже установлено, что тем удалось выведать особо важные тайны германского военного флота и произошло это, главным образом, в Вильгельмсгафене. Немецкие агенты в Лондоне установили даже, что человек, называвший себя там Петерсеном, был одним из главных руководителей английского шпионажа, посвятивший себя исключительно морской разведке.

Кёльнское начальство немедленно командировало комиссара в Берлин с подозрительной телеграммой. Из Берлина тот вернулся с приказом кёльнской полиции отправить целую группу сыщиков в Вильгельмсгафен, где находился, еще наслаждаясь свободой, ни о чем не подозревавший человек, продавший врагу военные секреты, — вахмистр Глаус.

Снова поднялся целый вихрь, быстро следовавших друг за другом событий. Действительно, Глаус оказался там, в постоянной компании с Енике, полицейским Зуром и старшим сигнальщиком Элерсом. Агентам без труда удалось установить, что у всех четверых было гораздо больше денег, чем это можно было ожидать по их служебному положению и получаемому содержанию, что сигнальщик Элерс обставил себе квартиру так, что должен был на это затратить по меньшей мере несколько тысяч марок.

Кёльнские агенты начали следить за этой четверкой днем и ночью и обнаружили ежедневные визиты обоих полицейских на уединенную дачу. Держа свою слежку от местной полиции в глубочайшем секрете, агенты готовили решительный удар по шпионской сети.

И вот в одно прекрасное утро, на рассвете, Глаус и Енике были арестованы и поодиночке отправлены в тюрьму. Старшего сигнальщика Элерса арестовали прямо на корабле во время дежурства.

Комиссар из Кёльна, руководивший этой операцией, был прекрасным знатоком человеческой души. Задержанных полицейских он оставил в покое, а допросу пока подверг лишь одного Элерса, что и дало прекрасные результаты.

После часового допроса несчастный матрос сознался, что через посредство Глауса на непродолжительное время давал чертежи крейсера и книгу военных сигналов инженеру Петерсену. Долго после этого показания Элерс не мог от волнения выговорить ни слова… Комиссар ободрил его своим видимым участием и узнал далее от матроса, как орудовали оба полицейских, как они ловко оплели его сетью подкупов и уловок. Не забыл он упомянуть, как Глаус достал «инженеру» планы водоснабжения города, а Енике — чертежи укреплений гавани. Наконец, он горько, хоть и поздно, раскаялся в том, что после первого визита к нему Петерсена не доложил об этом своему командиру.

Теперь комиссар окружил загородную дачу целой сетью сыщиков.

Но в течение нескольких же дней из нее никто не выходил и, по-видимому, никто и не попадал извне. Переодетый водопроводчиком агент проник все-таки в дом и нашел там лишь одну прислугу. Ничего подозрительного там, по его мнению, не оказалось.

В продолжение этих наблюдений начали искать полицейского Зура, но тот, пронюхав об аресте Глауса и Енике, по всей вероятности, скрылся. Теперь возникла опасность, что и «инженера» Петерсена с его сообщниками тоже арестовать не удастся. Зур мог его предупредить. Кроме того, о числе людей, помогавших в шпионской работе Петерсену агенты сначала не имели никакой определенной информации. Лишь много позже выяснилось, что Глаус и Енике на деньги «инженера» успели привлечь к выдаче тайных сведений поразительно большое число лиц.

Дня через два глубоко за полночь, когда сыщики все еще тайно наблюдали за домом, они увидели, как к даче быстро примчался автомобиль и остановился у садовой калитки, потушив огни. Несмотря на темноту, можно было заметить, что из автомобиля выскочили трое мужчин и одна женщина, быстро прошли по саду и скрылись в доме.

Двадцать человек во главе с комиссаром с револьверами в руках подошли вплотную к самому дому. Комиссар постучал в дверь. В доме царило гробовое молчание. Скудный свет изнутри дома кое-где, однако, виднелся из-за тщательно задернутых занавесей на окнах. Напрасно агенты дергали звонок, стучали, кричали — дом словно вымер. Двери не отпирали.

Тогда комиссар, сорвав ставни и выбив окно, вместе с двумя другими агентами вскочил в комнату. За ними поспешили еще двое сыщиков. Все вместе они обшарили весь дом, но, к величайшему своему изумлению, ни единой живой души в нем не нашли… Все двери были открыты, лишь одна, на втором этаже, оказалась на замке. Но и она вылетела скоро под напором дюжих рук и плеч. За дверью оказалось нечто вроде фотографической лаборатории. Повсюду лежали карты и различные планы, стояли большие камеры, с потолка спускались сильные электрические лампы. При дальнейшем тщательном обыске в комнате этой не нашлось ни одного клочка писаной бумаги, ни одного сколько-нибудь важного плана или карты. Только в одном углу валялась связка фотографических снимков и среди них, словно нарочно, на виду была фотография полицейских Глауса и Енике «за работой» в конторе пивоваренного завода…

Комиссар перевернул весь дом вверх дном. В поисках скрывшихся людей, так недавно сюда вошедших, он отрядил двоих своих агентов даже на крышу, а сам спустился в подвал. И здесь он не нашел ни души. Но зато в погребе, где, очевидно, хранились вина, ему на глаза попалась тумба, служившая для установки на ней бутылок, немного отодвинутая от стены. За тумбой комиссар обнаружил отверстие вышиною немного меньше человеческого роста.

Сыщики нырнули в это отверстие и двинулись по подземному ходу, приведшему их, метров через сотню, в другой такой же подвал. Поднявшись из него в комнаты первого этажа, они очутились в вилле, расположенной поблизости от той дачи, с которой они начали свой обыск. Вилла эта давно стояла необитаемой.

Выходило так, что именно в надежде на этот подземный ход обитатели дачи, среди которых был и шпион, именовавший себя Петерсеном, вернулись туда. Вернулись, чтобы захватить компрометирующие их документы, несмотря на то, что конечно же подозревали о том, что дача была под наблюдением сыскной полиции. «Инженера» и компании не было в городе, когда арестовали обоих полицейских, но, По-видимому, они все-таки кем-то были своевременно информированы о происшедшем. Унести все документы им и удалось. Женщина, которую переодетый водопроводчиком агент принял за прислугу, исчезла вместе с ними.

Арестовали шофера, привезшего эту компанию, но вскоре выпустили, как совершенно непричастного к делу. Автомобиль оказался собственностью одного владельца гаража в Гамбурге.

В довольно подавленном состоянии духа возвращался кёльнский комиссар в свой отель, где его ожидал агент, которому было поручено особое наблюдение за тюрьмой, где содержались полицейские. При входе комиссара в вестибюль агент преподнес ему новый сюрприз: он сообщил, что приблизительно два часа тому назад Глаус бежал из тюрьмы. Комиссар, забыв об усталости, бросился в тюрьму. Сообщение агента подтвердилось — в камере Глауса не было.

Как же удалось осуществить побег? Оказалось, что довольно-таки просто. Осмотрев вечером камеру Глауса, надзиратель снова запер дверь на ключ и ушел, не обратив внимания, что замок не щелкнул, как обыкновенно. Глаус засунул в отверстие для замочного языка пучок волос от обыкновенной щетки, отчего замок оказался не совсем защелкнутым. Воспользовавшись этим остроумным способом, Глаус ночью сумел заставить замок разомкнуться; пробежав коридор, он выбрался на крышу тюрьмы, разбив чердачное окно; с крыши он спустился по пруту громоотвода.

Бегство было возможно, как решили на предварительном следствии, лишь в том случае, если у Глауса были сообщники; слишком высока была тюремная стена. Кто-то, очевидно, с улицы бросил ему веревочную лестницу. Позднее эта версия подтвердилась. Опрошенные случайные прохожие сообщили, что видели той ночью стоявший поблизости от тюрьмы автомобиль, и описание человека, в нем находившегося. Описание вполне совпадало с приметами английского шпиона, который в Германии именовал себя «инженером Петерсеном».

Глаус скрывался долго, пока наконец немецкие агенты в Англии, зорко следившие за всеми прибывающими из-за моря, не донесли, что Глаус в один прекрасный день все-таки появился в Лондоне из Парижа. В Лондоне он скромно поселился в каком-то пансионе.

Кёльнский комиссар тайной полиции отправился в Лондон с просьбой к английским властям о выдаче полицейского Глауса. Те сначала заупрямились, ссылаясь на статьи международного права, в которых ничего не было упомянуто о выдаче шпионов. Комиссар, любезно улыбаясь, объяснил в Скотланд-Ярде, что речь идет об аресте и выдаче вовсе не шпиона, а человека, против которого собраны важные и неопровержимые улики в совершении целого ряда грабежей. Фотографический снимок, сделанный на дворе пивоваренного завода в Вильгельмсгафене, и тут сослужил свою службу. После предъявления этой фотографии англичане возражать больше не имели возможности, и Глаус был арестован.

Его привезли в Германию.

Заключительные акты этой сенсационной шпионской аферы разыгрались в различных местах. Германский суд осудил Енике 26 июня 1913 года за шпионаж к шестилетнему тюремному заключению, а за грабежи — еще к трем годам. Преступник был в то время младшим фельдфебелем ландвера и отцом двоих детей.

Старшего сигнальщика Элерса судил коронный суд 27 июля 1912 года. Как и в деле Енике, судебное разбирательство происходило при закрытых дверях. Элерса присудили к шести годам тюрьмы и к исключению со службы.

12 марта 1912 года судили вахмистра Глауса, которому инкриминировали лишь семь грабежей, произведенных им в Вильгельмсгафене. Его тоже упрятали в тюрьму на шесть лет.

В декабре 1911 года случилось еще одно преступление, воочию показавшее германским властям всю ловкость и широкую постановку английского шпионажа в Германии. Из Вильгельмсгафена в кёльнскую морскую базу со всеми актами, касавшимися шпионской организации там, был послан старший лейтенант флота Штейнбринк.

На гамбургском вокзале карман его сюртука, где он держал эти исключительно важные документы, был вырезан с такой изумительной ловкостью, что некоторое время лейтенант даже и не подозревал об этой краже. Для Штейнбринка окончилось это весьма печально. Берлинская «Моргепост» 4 февраля 1912 года сообщала следующее из Вильгельмсгафена:

«В дополнение к телеграфному сообщению, сообщаем резолюцию Вильгельмсгафенского военного суда. За неисполнительность по службе, повлекшую за собой потерю важных государственных документов, старший лейтенант Штейнбринк осужден на один год заключения в крепости».

В заключение надо сказать, что общественное мнение Германии было чрезвычайно возмущено, уже перед самой великой войной, распущенностью и нерадивостью чиновников и служащих, чем единственно и объяснялась возможность возникновения такого дела, как подкуп громадного их числа иностранными шпионами.

В той же газете от 11 февраля помещено было поэтому следующее сообщение из Эссена на Руре:

«По полученным здесь сведениям, на днях смещены все решительно чины Вильгельмсгафенской полиции, начиная от начальника, кончая последним полицейским. От полицейских управлений промышленной области затребованы самые подробные сведения о лицах, назначаемых на места смещенных».

Шпионаж, решивший войну

В истории всех войн Европы не было ни одного столь громкого дела, как шпионаж английского агента Александра Цека. Деятельность этого молодого шпиона сыграла решающую роль в судьбах европейских народов в том отношении, что благодаря ей союзники выиграли войну.

Благодаря этому шпиону английская разведка могла совершить то, равное чему трудно вообще найти в истории разведывательной службы.

В конце февраля 1917 года телеграфное агентство Рейтер опубликовало сообщение, что заокеанским странам, равно как и союзникам, еще до вступления Америки в мировую войну стало известно подлинное содержание письма германского статс-секретаря Циммермана германскому послу в Мексике фон Экарту. Письмо это будто бы было следующего содержания:

«Берлин, 19 января 1917.

С первого февраля мы начинаем вести подводную войну в самых широких размерах. Тем не менее Америку имеется в виду удерживать от войны. Если бы усилия наши в этом направлении были бы безуспешны, мы заключим союз с Мексикой на следующих условиях. Мы будем считать ее и в войне нашей союзницей и заключим мир. Мы могли бы предоставить ей за это финансовую помощь и постараться возвратить ей утерянные ею в 1848 г. области Новой Мексики и Аризоны. Выработка подробностей этого плана предоставляется на ваше усмотрение. Вам поручается под строжайшим секретом позондировать на этот счет мнение Каранцы и, как только он узнает, что с Америкой также нам не миновать войны, намекнуть, что недурно было бы ему взять на себя инициативу начать переговоры с Японией о союзе, довести их до благоприятного конца и тогда немедленно же предложить свое посредничество между Германией и Японией. Обратите внимание Каранцы на то, что начало нашей беспощадной подводной войны делает возможным обессилить Англию и привести к миру в течение нескольких месяцев.

Циммерман».

Опубликование этого письма вызвало бурю негодования во всей Европе. Выходило, что Германия замышляла комплот против еще одной нейтральной державы и хотела вовлечь Японию в войну против Англии. Американская пресса, стоявшая за войну, живыми красками изображала опасность, всегда скрыто угрожавшую южноамериканским республикам. Так, например, в печати раздавались голоса, что, по давнишнему убеждению руководящих американских военных кругов, нападение Японии на Америку, по всей вероятности, произойдет через мексиканскую территорию в долину Миссисипи, чтобы разделить страну на две части. Самым существенным, однако, было то, что тотчас за получением сведений об этом письме германского статс-секретаря посланнику в Мексике, т. е. в январе 1917 г., американский кабинет стал усиленно настаивать на вмешательстве Америки в мировую войну.

Положение американского правительства было в высшей степени затруднительным: общественное мнение Америки оказывало на него усиленное давление ввиду того, что как Франция, так и Англия в любой момент могли опубликовать текст германского предложения, а с другой стороны, американская общественность весьма косо смотрела на все, происходящее у мексиканской границы, а тут грозил еще японский призрак.

После опубликования положения дела агентством Рейтер, американцы узнали, что текст сообщения германского статс-секретаря каким-то путем попал в руки врагов. В Германии это повлекло за собою страшную общую депрессию. Непосредственно за этим разоблачением статс-секретарь Циммерман ответил по этому поводу на известный запрос в рейхстаге. По его словам, было совершенно непонятно, каким путем текст этого письма мог попасть в руки американцев, так как отправлено оно было под самым секретным шифром.

В рейхстаге долго ломали голову о возможности предательства, но Циммерман умолчал о том, каким именно путем он снесся с мексиканским посольством. Все были уверены, что сделал он это письменно.

Георг Бернар так говорил об этом в своей передовой в «Фоссише цайтунг»: «В кругах журналистов существует мнение, что письмо это, по всей вероятности, было похищено у курьера правительства, по дороге в Мексику. Мы желали бы, чтобы подобная возможность впредь была бы исключена. Мы вообще не допускаем мысли, что подобная корреспонденция могла быть поручена — и еще в письменной форме — какому бы то ни был курьеру — даже самому надежному».

Конечно, Георг Бернер не мог знать, как он ошибался. Ведь сообщение статс-секретаря не было письменным и не посылалось ни с каким курьером. Оно было передано на американский континент совсем иным путем…

* * *

В самом начале оккупации Бельгии германскими войсками в один богатый дом в центре Брюсселя вселился офицер немецкой комендатуры. Принадлежал этот дом очень зажиточному австрийскому фабриканту по фамилии Цек, который жил там с англичан-кой-женой и молодым сыном Александром.

Как только офицер устроился на новом месте, к нему в комнату заглянул сын хозяина дома и сказал, что хочет сообщить об одном серьезном деле. Офицер отнесся к молодому человеку с вниманием и узнал из его рассказа, что тот, занимаясь опытами с беспроволочным телеграфом, сконструировал особый приемник с антенной, которую установил на чердаке дома. Поэтому он просит офицера немедленно информировать комендатуру о наличии антенны, так как опасается, что его могут заподозрить в шпионской деятельности.

Офицер успокоил молодого человека и попросил разрешения взглянуть на аппарат.

На следующий день офицер поведал своему приятелю из электротехнической роты о том, что он увидел в кабинете и мастерской Александра Цека, а затем предложил зайти в гости и взглянуть на аппарат самому.

Ознакомившись с работой молодого изобретателя, офицер-электротехник установил, что Александру Цека действительно удалось соорудить такой приемник, который не был еще известен в германских войсках. Да и вообще аппарат Цека по тем временам представлял собою нечто совершенно новое, он был в состоянии принимать как на самых коротких, так и на длинных волнах.

О своих наблюдениях и результатах ознакомления как с аппаратом, так и с самим молодым изобретателем он доложил начальству и предложил обсудить, нельзя ли использовать этого молодого человека, По-видимому обладающего исключительно обширными познаниями в технике беспроволочного сообщения и радиотелеграфа.

Военные власти в Брюсселе произвели негласное и подробное дознание о молодом Цеке. Выяснилось, что отец его был-очень богатым австрийским фабрикантом, принадлежавшим к лучшим кругам венского общества, принимался даже при австрийском дворе. В силу своих строго национальных убеждений, он был известен как ярый патриот и в политическом отношении был более чем безупречен. Точно такою же была и его супруга, хотя родом она была англичанкой, но вполне ассимилировалась уже со своей новой австрийской родиною и политически тоже была вполне благонадежна.

Проводимое расследование стало каким-то образом известно влиятельным кругам Австрии. Вскоре брюссельский генерал-губернатор получил из Австрии запрос о причинах расследования. Вместо генерал-губернатора ответило германское командование. Оно объяснило, чем вызван интерес к семье Цека, а затем спросило, возможно ли воспользоваться знаниями сына этой уважаемой семьи и призвать его к исполнению обязанностей, которые сопряжены с важными военными тайнами.

И получило ответ: «Он — вне всяких подозрений».

Таким образом, вскоре германские военные власти пригласили Александра на работу. Так как его политические взгляды в то время не расходились со взглядами отца, он охотно принял предложение о сотрудничестве.

С содержанием штатского чиновника гражданского ведомства его приняли на службу и зачислили на скромную должность на центральной радиостанции гражданского управления Бельгией. Тут он сначала должен был заниматься устройством аппаратов и принадлежностей для радиотелеграфа. Впоследствии же, когда он проявил свои действительно недюжинные способности техника, ему была поручена организация приема депеш, подаваемых на различных волнах.

Александр Цек очень скоро заслужил полнейшее доверие своего начальства, и в силу этого было вполне естественным назначение его на один из самых ответственных и важных постов приемщика беспроволочных телеграмм, получаемых германским управлением Бельгией как из Берлина от правительства, так и от различных военных штабов с театра военных действий. Само собою разумеется, телеграммы эти тщательно, как зеница ока, охранялись от вражеских агентов.

Посылались депеши вообще в большом секрете, по тайному коду, бывшему в руках лишь у важнейших должностных лиц германского правительства и подчиненных ему организаций. Во избежание злоупотреблений этой секретнейшей книгой, по ее ключам посылались лишь особо важные государственные телеграммы. Так как правительство таким путем сносилось лишь с весьма ограниченным числом лиц и учреждений, вроде главного командования армиями, которое было вне столицы, генерал-губернаторств завоеванных стран и иностранных посольств Германии, то и эта секретная книга находилась в очень немногих руках, и имевшие к ней доступ люди должны были быть с нею в особенности осторожными.

Этот телеграфный ключ после многих усилий был выработан еще в мирное время. Состоял он из двух книг. В толстой отдельные буквы алфавита были обозначены условными цифровыми знаками, так же, впрочем, обозначалось и много отдельных слов. Но этой книгой нельзя было пользоваться без второй — меньшей. В этой второй было указано, в какой день целого года каким ключом пользоваться, так как цифры первой книги ежедневно меняли свое значение. Кроме того, в различные дни года ключи основной книги приходилось особым образом сочетать с определенными цифрами маленькой книги.

Этот код принадлежал, следовательно, к разряду тех, значение которых исключительно и расшифровать которые невозможно.

Александр Цек стал одним из тех немногих, кто в совершенно изолированном и строго охраняемом помещении днем и ночью были заняты расшифровыванием тайных правительственных телеграмм, получаемых германским генерал-губернатором занятой Бельгии.

Вскоре после начала войны этой беспроволочной станцией весьма заинтересовался английский капитан Тренч, причем интерес его возрос до крайних пределов, когда английская разведка выяснила, что станция эта стала получать и правительственные телеграммы по особому тайному германском коду.

Узнав о существовании этого сверхсекретного кода, капитан отдал распоряжение своим агентам в Брюсселе узнать, кто занимается расшифровыванием этих телеграмм, и в числе немногих имен встретил и имя молодого изобретателя Александра Цека.

Английская разведка, наведя обстоятельные справки о молодом изобретателе, выяснила, что мать у него — англичанка. Узнав это, разведка обратилась за советом к английским военным властям. Адмирал сэр Реджиналд Халл нашел средство, пока оказывавшееся постоянно самым верным. Разумеется, первым долгом он постарался войти в самые дружеские связи с семьей Цека и сделал это, несомненно, с успехом. Когда ему в достаточной мере удалось соблазнить молодого человека обещаниями и расположить к себе его мать, адмирал предложил Александру похитить книги кода и ночью со всеми необходимыми предосторожностями скрыться в Голландию. Но против этого плана, по существу, возражала английская разведка на том основании, что в случае обнаружения этой кражи немцы немедленно изменят ключи шифра и вся авантюра пойдет насмарку.

Вот почему Александру Цеку было поручено засесть за кропотливую работу: по ночам, во время дежурства на станции, он точно скопировал обе книги.

Окончив эту трудную работу, он оказался совершенно больным. Врач засвидетельствовал у него крайнее нервное переутомление, и диагноз этот вполне соответствовал действительности. Состояние Александра было действительно ужасное.

Копию секретных книг он лично перенес через голландскую границу. В то время она была уже защищена проволочными заграждениями с током высокого напряжения. В одном слабо охраняемом месте границы, естественно заранее указанном ему, молодой человек, при помощи изолированных деревянных покрышек на ободьях колес своего велосипеда раздвинул проволоку и, перерезав ее, невредимо пробрался через заграждения.

С этого момента никто о молодом человеке ничего никогда не слышал. Он словно канул в воду.

Копии книг, после перехода границы этим несчастным, попали в руки адмирала Халла. И с этого дня, задолго до вступления Америки в войну, все союзники получили возможность принимать секретные телеграммы германского правительства и расшифровывать их.

Конечно же статс-секретарь Циммерман отправил мексиканскому послу сверхсекретное сообщение закодированным по беспроволочному телеграфу. Текст из Берлина приняла мексиканская радиостанция Чапультапак, а затем передала его адресату.

Тот факт, что важнейший и секретнейший условный код германского правительства попал в руки врагов, к сожалению, стал известен германскому обществу и даже самим немецким властям тогда, когда об этом, уже после окончания войны, было опубликовано в печати бывшими враждебными Германии странами.

Темна и таинственна дальшейшая судьба несчастного предателя Александра Цека. Он исчез окончательно, и никаких следов его существования до сих пор нигде не обнаружено. Отец израсходовал громадные средства на его поиски и даже одно время содержал целый штат детективов за свой счет. Но все это оказалось безрезультатно. Единственный след сына, на который удалось напасть, вел из Голландии в Англию.

Когда отец узнал об этом, он написал отчаянное письмо бывшему «другу», сэру Реджиналду Халлу, умоляя его известить, что сталось с сыном. 3 мая 1925 адмирал ответил. Он писал, что лица под именем Александра Цека он нигде, кроме их семьи, не встречал и ничего о нем не слышал.

В данном случае приходится делать лишь умозаключения чисто логического характера. Если бы молодого человека оставили в живых, он во время войны мог бы найти каким-нибудь путем возможность сознаться в том, что выдал код англичанам. Но если бы это дошло до сведения германского правительства, оно немедленно же его изменило бы, что обесценило бы в свою очередь находящуюся в руках англичан государственную тайну, а с этим была бы потеряна возможность успешно выиграть войну. Другое дело, если бы англичанам удалось навсегда отделаться от Александра Цека…

В английской газете «The Scotchman» 21 ноября 1925 года сообщалось, что лорд Бальфур в одной своей речи в Эдинбургском университете выразил свое искреннее изумление по поводу того, что никто из союзников должным образом не вознаградил изобретателя, оказавшего им столь важную и ценную услугу.

Марта Морель — шпионаж с парашютом

В 1920 году в Париже целую бурю возмущения против Германии подняла история с раскрытием шпионажа. Французская пресса и общественность, ею руководимая, были абсолютно убеждены в том, что в лице одной женщины и троих мужчин удалось изловить германских шпионов и раскрыть целую агентурную сеть.

Это общее негодование дошло до своего пика во время следствия, когда совершенно неожиданно оказалось, что арестованные были вовсе не германскими, а английскими агентами, стратегической задачей которых было проникновение в военные тайны дружественной державы.

Негодование сменилось затем глубоким смущением. Завязалась серьезная дипломатическая переписка, в результате которой все это дело пришлось замять в интересах сохранения дружественных отношений между обеими странами.

Английский шпионаж во Франции обратил свое исключительно пристальное внимание на проникновение в тайны ее авиации, и, когда дело замяли, чтобы не возбуждать серьезных политических осложнений, французское правительство официально заявило, что все это не что иное, как «блеф и шутка».

Истинная же подоплека всей этой весьма неприятной для обоих государств истории состояла совсем в другом. Но обо всем по порядку.

В небольшом французском городе после войны жил некий служащий по фамилии Морейль. Доходы его были весьма ограниченны, и поэтому Морейль был очень бережливым. Человек крутого характера, он черезвычайно строго, как говорится — в ежовых руковицах, держал своих детей и жену.

Больше всего хлопот и забот доставляла ему дочь Марта, девочка выдающейся красоты, крайне привлекательная, с прелестной стройной фигурой. По мере взросления она доставляла строгому отцу все больше горя. Он совершенно не знал, что с ней делать. Его экономный образ жизни, тяжелый режим шли совершенно в разрез с жизнерадостной натурой девушки. Вечные попреки отца, ограничения ее невинных девичьих радостей сделали то, что жизнь в семье стала ей казаться настоящим адом. Постепенно ее склонности и характер стали приобретать черты сумасбродной, экзальтированной мечтательности.

Уже с пятнадцатилетнего возраста вечные сцены с отцом ей донельзя надоели. Всеми силами она старалась избавиться от этой удушливой атмосферы семейной скуки. Но так как она хорошо знала, что отец никогда не выпустит ее из-под своего строгого надзора, у нее родилась фантастическая идея.

Ей вздумалось уйти в монастырь, она даже решила стать монахиней и потому неожиданно стала чрезвычайно набожной. В конце концов ей удалось-таки убедить отца отдать ее в одну монастырскую школу, где она должна была и жить. Не видя лучшего исхода для этой непокорной, взбалмошной и слишком живой девушки, доставлявшей ему всю жизнь только одни заботы и огорчения, отец отвез Марту в монастырскую школу.

Но пробыла она на новом месте всего три дня. Поняв, что она попала, что называется, из огня да в полымя, из сурового семейного режима в еще более мертвящую атмосферу монастыря, бедная девушка сбежала оттуда и приехала в Париж.

Известно, что ждет в этом городе соблазнов молоденькую и хорошенькую девушку без гроша в кармане, не приспособленную к труду прислуги… В лучшем случае такие барышни становятся, благодаря своей внешности, моделями для художников.

Марта так и сделала. Она стала позировать и в скором времени написала отцу письмо с уведомлением, что она открыла в себе большой талант художницы. Отец, особенно скептически отнесшийся к «высокому призванию» своей дочери, полетел в Париж. Но ее там уже не застал — ее квартира оказалась пустой. Марта уже давно с двумя знакомыми художниками, таскавшими ее действительно как модель с собой, путешествовала по всей Франции, и о существовании ее в живых отец узнавал лишь по цветным открыткам, получаемым им из разных городов страны.

Марте такая кочевая жизнь пришлась очень по вкусу, но однажды оба художника решили, что у их модели было одно опасное для их независимых характеров качество: она оказалась слишком привязчивой. Никто, раз сошедшийся с ней близко, не мог рассчитывать скоро от нее отвязаться, и, когда художники наконец с ней расстались, она очутилась в самом безвыходном положении: никто ее больше в качестве модели уже не пригласил.

Она бросилась туда-сюда в поисках работы, одно время была сиделкой в клинике доктора Рабиновича в Нейи, под Парижем, но в скором времени бросила и эту службу, между прочим сообщив при этом отцу, что она теперь занята «изучением медицины», и затем стала без всякого дела посещать бары и кафе Парижа в поисках своей судьбы…

Однажды, после обеда, она сидела в одном кафе. Неожиданно к ее столику подошел и вежливо попросил разрешения присесть очень приличного вида господин с красивой, слегка седеющей шевелюрой. И седина эта очень шла к его загорелому лицу. Он, казалось, кого-то ожидал и от скуки уткнулся в газету. Потом он отложил ее в сторону, и Марта Морейль просто из любопытства с ним заговорила.

Скоро между ними завязался очень оживленный разговор. Под влиянием участливого интереса, проявленного незнакомцем к ее судьбе и вызванного, в свою очередь, ее, видимо, подавленным состоянием духа, причиной которого были стесненные материальные условия, Марта поведала ему всю свою жизнь и прибавила, что теперь решительно не знает, что ей делать, где и какую работу искать.

Пожилой господин оказался сторонником нравственных взглядов на жизнь и высказал твердое убеждение, что решительно каждый человек должен прежде всего деятельность свою согласовать со своим призванием, если хочет, чтобы труд его был радостным и успешным.

— Какое же ваше призвание, к чему вы чувствуете особое влечение? — спросил он, в конце концов, свою хорошенькую собеседницу.

Марта, не задумываясь долго, ответила, что склонна, скорее всего, стать большой художницей или артисткой и что именно к этому она чувствует призвание и, кажется, некоторые способности. Пожилой господин выразил пожелание помочь ей и назначил ей свидание на другой день в том же кафе. Когда они вновь встретились, он сделал ей предложение… начать полеты с парашютом. В 1920 году на подобного рода полеты смотрели еще как на дело очень рискованное, и посвящавшие себя им зарабатывали хорошие деньги.

Марте было все равно, и она согласилась. И вскоре пожилой господин, видимо, очень состоятельный, стал посвящать ей все свое свободное время. Он стал посещать с ней самые дорогие рестораны, которые до сего времени девушка знала лишь по вывескам и витринам. В продолжительных беседах новый знакомый заверил Марту, что предстоящее занятие позволит ей заработать так, что впоследствии она станет вполне обеспеченной на всю жизнь.

Марта поинтересовалась, почему ее ожидают такие блестящие перспективы, и узнала, что ее новый друг, человек с разносторонними способностями и специальностями, очень интересуется численностью французских военных аэропланов, номерами и составом эскадрилий, протяжением и окрестностями военных аэродромов и в особенности станциями беспроволочного телеграфа, получающими сообщения с находящихся в воздухе аэропланов. Уговорить Марту попытаться собрать эти сведения и помочь своему щедрому другу не представляло большого труда.

Так она стала своего рода «артисткой-эквилибристкой», получила из Англии великолепный, прочный парашют и в один прекрасный день начала свои полеты с высоты.

Для этого был нанят частный аэроплан. Марта с замиранием сердца села в него. Летчик кружил над местом спуска, по крайней мере, полчаса, пока девушка справилась с одолевавшим ее страхом. Наконец она спрыгнула, парашют развернулся, и она благополучно приземлилась под бурные овации собравшейся толпы зрителей.

В течение следующей недели ей пришлось так прыгать с аэроплана двенадцать раз, и тогда, следуя своей неизменной привычке, она опять послала своим родителям открытку с уведомлением, что стала теперь «летчицей».

Черед неделю друг и покровитель Марты, так и не сообщивший ей своего имени, предложил девушке заглянуть в магазин радиотоваров, находившийся на улице Сюрень, вблизи собора Маделэн.

Утром следующего дня, зайдя в магазин, Марта застала там кроме своего старого друга еще двух незнакомых мужчин. Как выяснилось впоследствии, все трое были англичанами. Так друг Марты именовался Вильямом Фишером и являлся агентом английской разведки. Резидентом и руководителем дела был некто Генри Литер, выдававший себя за инженера, а на самом деле офицер действительной службы английских войск. Третьим был Оливье Филиппе, тоже английский унтер-офицер. Литер был директором дела, Филиппе, — бухгалтером, Вильям Фишер — упаковщиком. Это различие в социальном положении всех трех лиц не мешало всем им одеваться с иголочки и быть друг с другом на самой короткой ноге.

За завтраком Марту попотчевали превосходным вином и провели беседу, за которой коротко и определенно, чисто по-английски, объяснили, что она, пользуясь своим реноме бесстрашной эквилибристки-парашютистки, должна побывать на всех французских аэродромах и основательно с ними ознакомиться. За это ей предложили 1200 франков в месяц содержания и уплату всех ее расходов, как путевых, так и случайных. Ей вручили два великолепных фотографических аппарата и тотчас же экзаменовали в умении обращаться с ними. Экзамен она выдержала блестяще, к великому удовольствию своих новых шефов.

И уже через пару дней Марта приступила к активной работе агента.

Для выяснения тайн французской военной аэронавтики Марта не раз обращалась к давно проверенному средству, популярному не только у женщин-агенток, — постели. Она легко сходилась с мужчинами и стала близкой подругой нескольких летчиков. Иногда она ночевала у них и крала технические книги, служебные приказы и разные бумаги, словом, все, что попадалось под руки и что, по ее мнению, относилось к тайнам военно-авиационной деятельности. Материалы эти она тотчас же приносила в магазин, за что ее осыпали деньгами.

В Назэре французская авиация испытывала в то время новый гидроплан. Марта Морейль отправилась туда и сфотографировала все, что было можно. Потом ее послали в Бордо осмотреть склады бензина и масла. На одном авиационном празднике она опять спускалась на парашюте и во время взлета на аэроплане, за спиною ничего не подозревавшего пилота, занималась фотографированием гавани тамошней военной авиации. То же самое, непосредственно друг за другом, делала она и в Циери, Гиере и Сен-Рафаэле. Снимки она скрывала в двойной подкладке своего манто. Чтобы не возбуждать подозрений, свою парижскую квартиру она оставила и все время разъезжала по пансионам небольших курортов Средиземного побережья, там же получая директивы от своих шефов из «радиоторговли».

Вскоре поручения ей стал давать уже сам директор Литер. Он посылал ей письма, представлявшие собой лишь листы чистой бумаги: после обработки их известным химическим веществом проступал текст написанного. Это химическое вещество долго было неизвестно французской разведке, в руки которой попадали некоторые их этих писем, так что она не могла ознакомиться с их содержанием.

Марта жила на французской Ривьере, когда вдруг получила подробное письмо с уведомлением своих шефов, что, по всей видимости, их стали подозревать в чем-то и установили слежку. Они предупреждали, что под подозрением, по всей вероятности, может оказаться и она. Ей советовали во что бы то ни стало бежать из Ривьеры.

Марта решила, что все-таки еще успеет через Париж уехать в Кале, а оттуда в Англию, но для этого ей надо было непременно увидеться с Литером: денег у нее едва хватало на билет до Парижа.

Она села в парижский экспресс и, одна в купе, занялась разборкой наскоро сложенных чемоданов. Все документы, фотографии и бумаги, которые, по ее мнению, могли ее скомпрометировать при возможном обыске в столице, она, не доезжая Авиньона, разорвав, выбросила в окно вагона.

К несчастью ее, в ту ночь было тихо, клочки бумаг так и остались на пути, где их через несколько минут подобрал, просто из любопытства, ремонтный рабочий, как назло во время войны служивший сержантом в действующей армии. При первом же взгляде на обрывки он понял, что они, обрывки, касаются военных тайн.

Рабочий немедленно отправился с ними на станцию, где тоже, словно нарочно, в буфете сидела группа высших чинов армии и между ними даже один представитель французской контрразведки. Последний знал, что Марту Морейль уже подозревают в шпионаже, и, когда рабочий положил перед ним свою находку и между разорванными, по всей вероятности недостаточно мелко, клочками он нашел обрывок какого-то отдельного счета на ее имя, сомнений у контрразведчика больше не было, тем более что из обрывков ему удалось восстановить один тайный военный приказ.

Тотчас же по телефону, еще до прибытия поезда в Париж, он отдал распоряжение арестовать Марту.

После ареста на перроне вокзала она во всем созналась и выдала имена своих соучастников.

Допрашивавший ее офицер только покачивал головой: эту девушку он находил очень странной, ни лгать, ни пытаться скрыться она, видимо, не имела ни малейшего намерения: таких шпионок, которые бы сразу выдавали своих сообщников, в его практике ему еще встречать не приходилось. После того как она ответила на все вопросы, ее отвезли в следственную тюрьму. Врач этой тюрьмы, тотчас же посетивший Марту, вызвал по телефону офицера и заявил ему, что арестованная — редкий экземпляр истерички.

Марта потребовала бумаги и написала своим родителям, что она теперь занимается политикой и что в настоящую минуту на время находится под арестом, так как в ее руках случайно сосредоточились «тайные нити сложных политических проблем»…

По «наводке» Марты арестовали и троих англичан. Их радиоторговлю обыскали, но не нашли ни одной компрометирующей их бумаги. Французская контрразведка командировала тогда в Лондон своего агента, которому удалось выяснить, что англичане эти были: двое — военные действительной английской службы и третий — некий агент разведки. Далее было установлено, что радиоторговля имела в среднем не больше трехсот франков в месяц оборота. Все трое с этих доходов не могли вести такую широкую жизнь и притом еще содержать особую секретаршу, которую власти вскоре выпустили из-под ареста.

Но самой серьезной уликой против этих троих агентов было показание владельца одного бара, который заявил, что директор радиоторговли Литер всю свою корреспонденцию получал не на имя своей конторы, а по адресу бара, и привел целый список адресатов, на имя которых приходили письма.

Англичане решительно вначале все отрицали, энергично защищаясь и не сознаваясь в занятии шпионажем, но ничего не могли возразить против неопровержимых доказательств их принадлежности к действительной службе в рядах английской армии.

Когда правительства обеих стран пришли к соглашению замять это неприятное для них обоих дело, шпионка Марта Морейль оказалась для безболезненного улаживания этого инцидента самым серьезным препятствием: ее словно обуяла фанатическая жажда откровенности; своими разоблачениями она исписывала целые кипы бумаги. Когда однажды ее вели на допрос по двору суда, где столпились парижские репортеры, ожидавшие ее прихода, Марта, узнав, что это журналисты, сказала:

— Прошу вас по возможности хранить молчание о моем серьезном деле, чтобы не позволить скрыться главным виновникам…

Дело становилось до такой степени скандальным, что его наконец прекратили. И когда кто-нибудь напоминал о нем Виктору Эрве, он только с отвращением фыркал и цедил сквозь зубы: «shoking».

Когда Марту выпустили из тюрьмы, она объехала все редакции в поисках экземпляров тех старых газет, где что-нибудь о ней говорилось. На последние деньги она купила объемистый конверт и, вложив туда все газетные вырезки, отослала их своим родителям.

Мата Хари — танцовщица, куртизанка и шпионка

На чайной террасе «Индийского отеля» в Гааге одним сумрачным зимним вечером сидел капитан голландской армии Мак-Леод и со скучающей миной смотрел через окно на широко расстилающуюся перед этим первоклассным фешенебельным отелем площадь. Снежные хлопья, бесконечно валившиеся с неба этим ранним зимним вечером 1894 года, казалось, лишь усиливали давно напавшую на него тоску.

Капитан только что на днях напечатал в одной из местных газет объявление о своем желании сочетаться браком с девушкой одного с ним общества и материального достатка и теперь вертел в руках письмо какого-то лица, ответившего на его объявление и сообщавшего, что именно его дочь, быть может, соответствует его запросу, так как у нее солидное приданое, она молода, прекрасна, насколько об этом, разумеется, могут судить родители, и жизнерадостна.

Сидя теперь за стаканом чая в отеле, капитан ждал первой встречи с этой девушкой, и, когда мысль его останавливалась на ее предполагаемой внешности, ему почему-то представлялось, что явится какая-нибудь грузная, дебелая мещаночка с сомнительными прелестями, на которой ему, из-за ее приданого, придется жениться.

И вдруг он вскочил так стремительно и в таком изумлении, что чайный стакан повалился набок и залил скатерть. Тарелка с пирожными полетела на пол, а за ней последовала сахарница…

Перед остолбеневшим офицером появилась девушка такой поразительной красоты, неизъяснимой привлекательности и очарования, каких капитан, видавший всякие виды и знавший массу женщин в своей бурной жизни, никогда еще не встречал.

Среднего роста, замечательно стройно сложенная, с прекрасно развитыми формами, с изумительно пропорциональными станом, руками и ногами, с нежно-золотистым оттенком свежей кожи, необычайно большими чудными глазами и с густыми черными волнами кокетливо убранных в художественной прическе волос, подчеркивающих ее безукоризненный профиль, на террасе отеля стояла перед пораженным Мак-Леодом, словно мечта художника, Маргарита Целле, весело улыбаясь хаосу, который с испугу наделал на своем столике этот претендент на ее руку и сердце.

Немало времени понадобилось ему, чтобы наконец понять, что это божественное существо, на которое немедленно с нескрываемым восхищением обратились взоры всей публики на террасе, именно та, которая, судя по письму ее отца, согласна была стать его женой.

Маргарита простилась с капитаном почти через час, а для него он промелькнул, как одно мгновение. Едва лишь она, с серебристым смехом бросив ему какую-то прощальную фразу с порога отеля, скрылась, как волшебное видение, капитан поднялся, бросил подбежавшему кельнеру все, что следовало, и направился по покрытым снегом улицам к дому, где помещалась известная ему справочная контора.

Поднявшись по полутемной и грязной лестнице, он зашел в контору и, уплатив за необходимую ему справку, через четверть часа имел в своем распоряжении следующее:

«Маргарита Целле — уроженка столицы голландской Фрисландии — города Леувардена, дочь либо японца, либо человека смешанной крови, женатого на голландке и ведущего в этом городе хорошо поставленное предприятие: шляпное дело. Родители девушки вообще вполне состоятельные, а ее мать, кроме того, связана тесным родством с голландской знатью. Дочь родилась в 1880 году, и ей теперь, следовательно, всего четырнадцать лет».

Исключительное физическое развитие девушки объяснялось поэтому тем, что отец ее был не европеец.

* * *

30 марта 1895 года в Амстердаме с исключительной торжественностью произошло бракосочетание Маргариты Целле с капитаном Мак-Леодом. Как родственники со стороны жениха, по большей части высшее офицерство лучших дворянских семей, так и родные невесты позаботились о том, чтобы об этой свадьбе заговорило все высшее общество Голландии. И решительно все сходились в одном, что жена этого счастливца была красивейшей женщиной не только голландского общества, но и при дворе королевы Вильгельмины, где молодая должна была показаться через некоторое время.

С многочисленным штатом мужской и женской яванской прислуги новобрачные совершили свое свадебное путешествие по Борнео, Суматре и Яве, куда капитан вскоре после свадьбы должен был возвратиться к месту своей службы.

Ява с ее экзотикой, плящим солнцем и дурманящим ароматом тропической ночи оказывает на молодую женщину неожиданное действие. Маргарита начинает жадно приобщаться к тайнам буддистского вероучения, взахлеб читать туземную литературу. После смерти первенца, мальчик прожил всего несколько месяцев, она, как говорится, с головой уходит в мистицизм и совершенно обрывает связи с европейской колонией острова. Почти безвыходно она проводит время в храмах буддистских сект, на таинственных богослужениях.

В скором времени, несмотря на рождение дочки, которую нарекли Жанной-Луизой, отношения в семье обостряются. Почти ежедневно в доме вспыхивают шумные сцены: ни один из супругов не хочет уступить другому.

В один прекрасный день дело дошло до громкого скандала, заставившего европейскую колонию вступиться и принять сторону несчастной женщины, а начальству капитана — возмутиться его поведением и принять крутые меры. Вызван был этот скандал следующим. Раз ночью капитан Мак-Леод, после усиленной попойки на открытой веранде своей громадной виллы, приказав ординарцу привести туда целую толпу местных женщин сомнительного поведения, забрался в спальню жены и плетью выгнал ее с постели. Он требовал ее участия в оргии, устроенной им на веранде и уже принявшей такие чудовищные размеры, которые мыслимы лишь в распаляющей сознание атмосфере тропиков.

Через несколько дней после этого капитан с женой и маленькой дочерью был посажен на пароход, направлявшийся в Европу.

Слух о скандальных отношениях в этой семье скоро распространился по всему Амстердаму. Все двери перед ними закрылись, общество перестало интересоваться этой некогда блиставшей парой. Между тем жалованья едва хватало на безумные попойки мужа. С каждым днем существование семьи становилось все хуже, появились долги. Капитан не обращал на это ни малейшего внимания и вел самую беспутную жизнь, опускаясь все ниже и ниже. Дошло наконец до того, что раз поздним вечером он просто выгнал несчастную женщину из дому с категорическим приказом до тех пор не являться домой, пока она каким бы то ни было путем не раздобудет денег.

В эту ночь она принесла требуемые деньги…

Но этим ее мучения не кончились. Окончательно спившийся муж в следующую же ночь исчезает из квартиры, захватив с собой крошку-дочь. А в квартире остается жена с полицейским, который явился охранять описднное за долги имущество.

Не желая больше терпеть позор и унижение, Маргарита оставляет Астердам и уезжает к своему отцу в Леуверден. Дома ее принимают достаточно прохладно и устраивают на работу в магазин.

Стоя за прилавком, продавая шляпы или занимаясь починкой белья и хозяйством, она серьезно задумывается над той роковой ошибкой, которую допустила она, выйдя так опрометчиво замуж за подобного негодяя. Здесь в ней зреет твердое намерение взять от жизни все, что она должна и может ей дать, в ней вскипает ее южная кровь и неутолимая жажда жизни. Она знает, что еще молода, по-прежнему прекрасна, чувствует, что впереди ее ждет полная наслаждения жизнь, а нравственных преград отныне она не признает.

Захватив немного денег из отцовской кассы, она бежит из отчего дома и тайно уезжает в Париж. Там начинается новый, таинственный, увлекательный и роковой этап ее жизни.

Париж встретил ее дождем и полным безразличием. Целыми днями она бродила по городу, тщетно пытаясь найти хоть какую-нибудь работу.

И вот однажды, когда она полуголодная стояла под гулкими сводами мрачной арки, кто-то окликнул ее. Маргарита обернулась и увидела вызывающе одетую незнакомку.

— Мадемуазель, — обратилась к ней опытная уличная девица. — Чего вы тут дожидаетесь? Так ваше дело не выиграет. Хоть вы и молоды и очень хороши собою, многого на улице не добьетесь… Для вас в перспективе много лучшая жизнь, чем шлянье по улицам. Я знаю одну даму, где вас из-за вашей молодости и красоты примут с распростертыми объятиями. Дайте мне три франка, и я вам укажу ее дом…

И бывшая жена капитана Мак-Леода, не видя другого исхода, последовала за девицей, которая привела ее в дом свиданий в одном из иностранных кварталов Парижа.

Дверь открыла какая-то старая ведьма, оглядевшая несчастную Маргариту с ног до головы, и, очевидно, вполне удовлетворенная этим осмотром, провела ее в пышно, но неслыханно безвкусно убранную комнату, посреди которой стояла широкая низкая кровать, балдахин которой был весь зеркальный.

В этой комнате Маргарита провела все лето. То был настолько «приличный» дом, что жившие в нем женщины были освобождены от еженедельной явки на осмотр к полицейскому врачу, а сам д-р Бизар, в настоящее время — врач при женской тюрьме Сен-Лазар, в законом указанные сроки посещал этот дом свиданий лично.

Пришла зима. Из отпусков, с купаний и дач в Париж вернулась золотая молодежь, и Маргарита через несколько недель из девицы публичного дома превращается в восходящую звезду полусвета. В Нейи она покупает виллу, обставленную ценной мебелью. У нее все свое: дача, превосходная меблировка, собственные шикарные туалеты, свой автомобиль, и все это оплачено богатым промышленником, бросившим семью и содержащим любовницу в сказочной роскоши. Вместе с ним она, возбуждая всеобщую зависть, появляется на курортах Средиземного моря и лишь в Ницце узнает из газет, что ее бывший муж капитан Мак-Леод умер в Шотландии. После его смерти остается куча долгов и маленькая дочь-сирота.

Проснувшись однажды утром и нежась в своей пышной постели, пробегая утренние газеты, она узнает, что ее друг арестован, уличенный в подделке чеков, все свое состояние он промотал на нее и песенка его спета.

Несколько месяцев о Маргарите ни слуху ни духу. И вдруг былые друзья ее, люди, по большей части, из хороших семей с звучными именами, получают пригласительные билеты, помеченные октябрем 1905 года, с просьбой пожаловать в музей Гилес, восточный молитвенный дом в Париже. Кроме своих знакомых она послала билеты известным ориенталистам и целому ряду представителей искусства, литературы и печати. В приглашениях этих была и программа: индийская танцовщица будет танцевать священные индийские пляски; на черном поле билетов ярко-красными буквами сверкало и имя этой танцовщицы: «Мата Хари». Лишь посвященные знали, что по-малайски это имя составлено из двух: «Мата» — глаз, «Хари» — день, а все вместе — солнце и что под этим псевдонимом скрывается вдова капитана Мак-Леода Маргарита.

Все это было окружено такой непроницаемой тайной и так заинтересовало весь артистический Париж, что решительно вся зала музея была заполнена до последнего места.

Следует отметить, что успех Мата Хари был до такой степени головокружительным, небывалым и бурным, каким он мог быть лишь в легко увлекающемся довоенном Париже. Во всяком случае, по свидетельству современников и по захлебывавшимся от восторга статьям тогдашней прессы, дебют этой неизвестной дотоле танцовщицы прошел в тот вечер с небывалым успехом. То, что исполняла на сцене музея Мата Хари, не было танцем в общепринятом европейском смысле этого слова — то была чудная, полная чувственности пляска далекого Востока, вынесенная танцовщицей, действительно, из таинственного сумрака седых, древних малайских храмов Явы. Центральной фигурой этих плясок было великолепно сложенное нагое тело красавицы, дразнящее в окружении восточных декораций своим восхитительным обнажением, неслыханной гибкостью изящнейших и сладострастных поз и выразительных, хотя и немых телодвижений. Под звуки малайских и индийских мелодий, в сопровождении великолепного оркестра, передававшего их пряную душу, исполнила танцовщица ряд номеров, доставивших изысканной публике художественного мира французской столицы такое небывалое эстетическое наслаждение, такое победоносное утверждение жизни и любви, что зрители вышли со спектакля, не будучи в состоянии в первый момент даже как следует уяснить себе, какая великая художница появилась на их небосклоне, и лишь позже, оправившись от изумления перед невиданным еще талантом, пришли в неописуемый восторг, охвативший всю столицу.

С этого дня имя Мата Хари загремело по всей Европе. Никто не интересовался ее прошлым, все были убеждены, что эта богом одаренная артистка действительно восточный самородок. И триумф следовал за триумфом.

Парижские театры наперебой предлагали ей по-царски оплачиваемые ангажементы, и в скором времени из-за чести и, конечно, из-за прибылей, которые несло в их кассы появление ее на подмостках, так как публика тогда ломилась в театры, ее пригласили в театр Мараньи на Елисейских полях, в Фоли-Бержер и в Скала. Цены на ее спектакли назначались чисто американские, и тем не менее сборы были полные. Мата Хари стала танцовщицей первой величины, в течение нескольких месяцев затмевая собою находившихся тогда в Париже знаменитых Отеро, Иду Рубинштейн, Регину Баде и Айседору Дункан.

К небывалому, сказочному успеху во Франции присоединились такие же блестящие гастроли во всех европейских столицах.

Однажды после представления в Фоли-Бержер, уже по возвращении ее в Париж, когда зрительный зал неистовствовал от восторга, а Мата Хари, утомленная, сидела в своей уборной, к ней с исполинским букетом дорогих и редких орхидей явился чрезвычайно элегантный и со вкусом одетый господин, высокий и представительный, белокурый и наглый красавец, которого она еще никогда не видела среди своих бесчисленных поклонников. От всего его существа веяло такой широкой беззаботностью, тон его был непререкаемо настойчив и привлекательно и остроумно властен, что Мата Хари сама не понимала, почему у ней не хватило мужества его оттолкнуть, как отталкивала она сотни других.

На следующее утро… она проснулась на своем пышном и исполински громадном ложе рядом с этим красавцем, маркизом Пьером де Монтессак, яркой звездою на ночном небе Парижа, законодателем парижских мод, общим баловнем и другом богатого и родовитого французского гвардейского офицерства.

Здесь не лишнее будет несколько забежать вперед и упомянуть, что впоследствии при обыске у Мата Хари французскими властями были найдены письма, адресованные некоему маркизу де П. В процессе по делу этой шпионки следственные власти долго докапывались, кто это мог быть, что он сделал и куда исчез. Но в то время, когда известность и громкая слава этой странной женщины была в зените, об этом, разумеется, никто не беспокоился, никто подобными вопросами не интересовался: маркиз вращался в высшем свете, его встречали повсюду. Он был элегантен, очень богат, с неизменной аккуратностью расплачивался со своими карточными, и довольно крупными, долгами — словом, был кумиром всей золотой молодежи Парижа. Его слово было дороже денег, к его мнению внимательно прислушивались.

Долго не знали, кто он, в сущности, был.

И не знали этого до 1917 года, до тех пор, пока некоему Нэтли Лужьеу не вздумалось обелить себя в печати и вообще из весьма подозрительного авантюриста превратиться в лояльного гражданина. В течение целого ряда десятилетий будучи своего рода украшением и гордостью преступного люда Парижа, этот человек, специальностью которого были ловкие подделки чеков, изумительно остроумные взломы денежных шкафов и таинственные кражи в дорогих и фешенебельных отелях, решил сделаться порядочным и вернуться к мирной жизни — тем, что написал книгу, разоблачавшую его похождения. В этой книге некоторые подробности не вызывают сомнений, будучи подтверждены рядом полицейских протоколов и удостоверены соответствующими доказательствами. Автор ее рассказывет о некотором графе Пьере, по всем признакам идентичным с маркизом де Монтессак. О маркизе этом он рассказывает, что о происхождении его не знал решительно никто, но русским, английским, немецким и французским языками он владел в совершенстве, словно это были его родные языки, какой из них был на самом деле языком его детства — тоже не знала ни одна душа. Учился он в Боннском университете, и в это время где-то на Ривьере умер его отец, оставивший ему крупное состояние, которое он скоро промотал, остаток же спустил в Монте-Карло. Отказаться же от привычного расточительного и роскошного образа жизни он был не в состоянии, привычка разыгрывать большого барина брала свое, и… во всех отелях, где он останавливался, стали пропадать ценные вещи, которые он брал… на память. После его отъезда из отелей то у одного, то у другого проезжего постоянно пропадали либо какое-нибудь дорогое украшение, либо полный банкнотов бумажник.

Долго оперировал он так, не будучи уличен нигде, пока наконец в Лозанне давно за ним наблюдавший агент германской разведки не сделал ему предложения, которое тот, по необходимости, и принял, под угрозой разоблачения его преступных похождений. Маркиз де Монтессак, видимо снабженный приличной суммой, отправился в Париж, где близко сошелся с представителями лучших гвардейских полков. Его выезды в Булонский лес постоянно возбуждали восхищение знатоков последнего крика моды.

На больших аэропланных состязаниях он был непременным посетителем, по-видимому очень интересуясь этим спортом. Он стал даже учиться искусству летчика, и все друзья его были уверены в том, что и в этом сказывается его любовь и страсть ко всему модному. В Париже подолгу он не жил, путешествуя по Европе, не всегда он выдавал себя и за маркиза, нередко именовал себя русским капитаном Морозовым.

Когда в июле 1914 года он вернулся в Париж из одной подобной поездки, Мата Хари совершенно неожиданно продала свою виллу в Нейи со всей обстановкой, а также и замок, некогда принадлежавший маркизе Помпадур, и бесследно исчезла с парижского горизонта.

В первых числах августа того же года она появляется на сцене одного из крупнейших варьете Берлина.

Но спустя несколько дней она снова исчезает. Внимание многих обращает на себя ее довольно-таки невзрачно одетый камердинер. Интересно, что когда она остается с ним наедине, то обращается к нему на «ты».

В конце августа Мата Хари появляется на улицах Амстердама.

Через несколько дней маркиз де Монтессак снова показывается в Париже. Друзья восторженно приветствуют его и сопровождают по бесчисленным визитам. Пустив в ход все свои связи и тайные пружины, он добивается наконец того, что хотел: должности в военной авиации, так как летал он еще в мирное время. После прохождения определенного стажа его зачисляют в военные авиаторы, но не летчиком-пилотом, а наблюдателем. Лукас пишет об этом в своей книге так: «Он удовлетворился этим амплуа, чтобы иметь возможность узнавать о всех нововведениях во французской авиации, которые необходимо было знать немцам».

Мата Хари в это время ведет очень скромный образ жизни в Амстердаме, ни с кем из своих бывших знакомых не видится и их не посещает, изредка ездит в Лондон, но там не задерживается. И вдруг неожиданно для всех она снова появляется в Париже.

Английская тайная полиция начинает почему-то на нее коситься. За нею установлена слежка в Лондоне, но, так как решительно никаких доказательств ее шпионажа обнаружить не удалось, полиция ограничивается тем, что сообщает о своих подозрениях французской разведке, чтобы та, в свою очередь, следила за этой женщиной.

Вернувшись в столицу Франции, она начинает жить по-прежнему широко и открыто, и любовник у нее теперь — лицо, занимающее крупный пост во французском министерстве иностранных дел. В один из дней она посещает и маркиза, несущего службу в авиационном лагере.

Париж, давно не видавший любимой танцовщицы, — дело было летом 1916 года — принимает ее с распростертыми объятиями и всячески приветствует ее. Но Мата Хари вдруг приходит фантазия посвятить себя уходу за ранеными, стать сестрой милосердия. Она ходатайствует о пропуске в Витпель, где хочет поступить в лазарет и где в то же время был дислоцирован новый авиационный парк. И действительно, в лазарете она начинает ухаживать за больными, но все свое свободное время проводит в кругу военных чиновников, которые от нее, разумеется, в восторге, и приударяют за нею как за выдающейся красавицей и мировой известностью.

Под предлогом нужды в деньгах, она в один прекрасный день едет в Париж. Но в отель, где она остановилась, неожиданно являются два агента с приглашением явиться в Бюро французской контрразведки к капитану Ла Ду, заведующему иностранным шпионажем.

Ла Ду не посчитал нужным подняться при появлении Мата Хари в его кабинете.

— Вы немедленно покинете пределы Франции, — объявил он ей в самой категорической форме. — Вы внушаете подозрения союзным правительствам. Есть основание думать, что вы занимаетесь шпионажем, и я предлагаю вам немедленно выехать на вашу родину, в Голландию, и в ближайшее время во Францию не возвращаться.

— Но, боже мой, как можете вы предполагать, что я занимаюсь шпионажем?..

— Это вовсе не так уж невероятно, принимая во внимание ваш широкий круг близко стоящих к правительству лиц, а в особенности тесные ваши связи со многими военными летчиками нашей армии.

Никто не знает, в чем, собственно, состоял разговор капитана Ла Ду с Мата Хари. Он происходил с глазу на глаз; несомненно лишь одно, что ей, когда она покидала его кабинет, было разрешено остаться во Франции лишь при условии занятия шпионской деятельностью для Франции. И она обязалась это делать. Кроме того, несомненно, французская разведка в то время еще и не подозревала, что Мата Хари свои сведения посылала в Германию кружным путем и что маркиз Монтессак уже давно был германским шпионом. Все это узнало Французское разведочное бюро лишь из книги бывшего авантюриста, задумавшего стать порядочным и выболтавшего полиции несколько таких подробностей, которые, по его мнению, могли облегчить ему возвращение в лоно лояльных граждан.

Вскоре после разговора с шефом контрразведки Мата Хари встречается с маркизом, а затем исчезает из Парижа. Куда и зачем она уехала — не знает никто. Или почти никто.

Слухи 6 ее местопребывании чрезвычайно противоречивы. Одни сообщали о том, что видели Мата Хари в Амстердаме, другие — в Мадриде, третьи — в Лондоне.

Вернулась она в Париж так же неожиданно, как исчезла из него. Сразу с вокзала, куда ее примчал международный экспресс, она направилась в Бюро контрразведки, где ее с нетерпением ждал капитан Ла Ду. Последствия этого разговора были чрезвычайно неожиданными: спустя три часа после того, как Мата Хари поднялась по крутым ступеням старинного особняка, две крупные субмарины-истребители, крейсировавшие в Средиземном море, резко изменили курс. А вскоре вместе с двумя малыми подводными лодками, присоединившимися к ним, субмарины подошли к Марокканскому побережью и торпедировали скрывавшиеся в заливе новейшие германские подводные лодки. Немцы даже не успели ответить на столь ошеломляюще неожиданную атаку и были полностью уничтожены.

Таковы были первые итоги работы Мата Хари как агента-двойника.

Позднее, после ареста, в течение процесса по ее делу стало известно, что за это предательство она получила громадную сумму вознаграждения от французского правительства.

Только ли деньги манили ее? Нет, вызвано это было скорее упорным и страшным желанием этой женщины во что бы то ни стало не быть высланной из Франции. И для этого у нее были свои основания.

Во французском лазарете в Вйтпеле она познакомилась с одним русским офицером, потерявшим на войне оба глаза, и беззаветно влюбилась в него, и что удивительнее всего — по всей вероятности в первый раз в своей бурной жизни. И полюбила горячо и на всю жизнь человека, навеки ослепшего…

У этой страстной, никогда ни в чем никаких ограничений и препятствий не признававшей женщины теперь была одна мечта, одна цель жизни: употребить все усилия, чтобы не разлучаться с любимым человеком. Возможно, этим объясняются все ее тогдашние поступки… Если она предательством немцев могла еще добиться права остаться вблизи дорогого ее сердцу существа, да еще получить за это крупную сумму, — тем лучше. Что, в сущности, ей было за дело до тех страшных последствий, которые были вызваны ее изменой? Если она запачкала руки в этом деле, то исключительно ради того, чтобы иметь средства для приличного образа жизни с тем, для которого ей теперь надо было жить. То, что она получала эти деньги и от немцев и от французов, — ее мало трогало. Ни Франция, ни Германия не были ее родиной, а в то, что при ее образе жизни ей ежеминутно грозила опасность, она верила мало.

Неужели могли найтись на свете такие мужчины, которые могли бы сделать хоть малейшую неприятность ей, у ног которой с покорностью ждали снисходительной улыбки министры, герцоги, послы и высшее офицерство?

Маркиз де Монтессак ничего не знал о ее предательстве и сотрудничестве с французами до судебного процесса.

После истории с подводными лодками она снова начинает работать для Германии, сообщая, главным образом, важные сведения о планах французских воздушных атак, интересуясь также внутренней политикой Франции и информируя о настроениях во французских общественных кругах.

В конце 1916 года Французское осведомительное бюро узнает, что в Париже есть некая женщина, с особенным успехом занимающаяся шпионажем в пользу Германии. Бюро в полной уверенности, что женщиной этой может быть лишь та, которую в международных агентских кружках зовут «мадемуазель доктор». Французская разведка употребляет все усилия, чтобы чем-нибудь подтвердить ее причастность к шпионажу. Но на основании первых же сведений бюро устанавливает, что к шпионажу в пользу Германии она не имеет никакого отношения. Французское бюро определенно узнает, что эта «мадемуазель доктор» живет в Берлине, а между тем сведения поступают в Берлин из Парижа, где, как положительно утверждают французские агенты, и должен скрываться настоящий шпион.

Над головой Мата Хари снова сгущаются тучи самых тяжких подозрений, и французский генеральный штаб в конце концов решает выяснить их.

Капитан Ла Ду вызывает бывшую танцовщицу к себе и предъявляет ей пять писем пяти различных корреспондентов частным лицам в занятых немцами областях Бельгии — французским шпионам. Письма запечатаны, и на конвертах — их точный адрес.

Капитан напоминает Мата Хари о том, что ее пребывание во Франции обусловлено лишь ее обещанием работать против Германии в пользу приютившей ее у себя страны. Он предлагает ей использовать свои связи с немцами для того, чтобы отправиться в оккупированные ими районы и постараться вручить письма адресатам. За эту услугу Ла Ду сулит ей солидное вознаграждение, а предварительно вручает задаток.

Лишь только Мата Хари вышла из кабинета капитана, как там появился следующий посетитель. Им был французский офицер, граф де Шийни. Причины прихода графа в контрразведку были достаточно серьезные. Но сначала несколько слов о самом де Шийни.

Участник многих ожесточенных боев, граф летом 1915 года получает тяжелое ранение и попадает в немецкий плен. После обмена военнопленными он едет в Швейцарию и лечится в санатории. Там, в санатории он знакомится с сестрой милосердия Ганной Виттиг. Дочь ветеринарного врача-немца, Ганна ко времени знакомства закончила лишь первый курс бернского медицинского института. Молодые люди полюбили друг друга и вскоре совершили помолвку. Поэтому когда после лечения граф поехал в Лозанну на отдых, Ганна не задумываясь отправилась за ним.

Лозанна в те годы являлась центром франко-германского шпионажа. Там сосредоточилось множество резидентов французской и германской разведок. Не оставляли Лозанну без внимания и разведки иных держав. Постоянно проезжали через город и агенты-связники.

Неизвестно что: то ли витавшие в атмосфере города миазмы шпиономании, то ли ярый патриотизм и негодность к строевой службе повлияли на графа, но он решил посвятить себя разведке. О неожиданном желании он рассказал своей невесте.

Ганна, девушка крайне романтичная, не задумывающаяся об опасности и даже наоборот — находящая удовольствие в браваде ею, взялась за проведение этого плана в жизнь прежде, чем сам автор его, граф, успел заявить о своем намерении своему непосредственному начальству.

Ганна Виттиг снимает одеяние сестры милосердия и превращается в очень красивую, несколько экстравагантную светскую девушку. Целые дни она проводит в кафе и барах Лозанны.

Однажды ей случайно удается подслушать разговор двух посетителей ресторана, разговаривавших по-немецки и в связи с какими-то сведениями, весьма интересными для германского командования, упоминавших условное обозначение «Н.21».

Любительница-шпионка немедленно покидает отель, едет к своему графу и передает тому весь разговор этих таинственных личностей. Де Шийни решает, что известие, которое Ганне удалось подслушать, и тайный шифр имели, очевидно, какое-то особое значение.

Затем так же случайно самому графу удается узнать, что сущность этих сведений, касавшихся важного и содержащегося в строгой тайне проекта переброски французских войск, была кем-то передана немцам. Об этом сообщали французские агенты из Шарлевиля, где находилась главная германская ставка.

Граф де Шийни справедливо заключает, что сведения эти во Франции раздобыл агент под шифром «Н.21». И граф решает, что собранная им информация достаточно ценная и безусловно заинтересует Центральное бюро контрразведки. Он покупает билеты на экспресс и вместе с Ганной выезжает в Париж.

Прямо с поезда он едет в Бюро и вслед за Мата Хари попадает в кабинет Ла Ду. Капитан принимает своего будущего коллегу радушно и с вниманием выслушивает привезенную им информацию. Ла Ду не скрывает радости, когда граф называет шифр агента, который по заключению де Шийни находится где-то в Париже. Ведь шифр — путеводная ниточка в темном лабиринте поисков.

Вообще с этими шифрами дело обстояло очень сложно. Они были необходимы для телеграмм, приходивших со всего света в осведомительные бюро воюющих стран. Эти условные обозначения авторов телеграмм легко было вставлять в телеграммы самого невинного содержания, например в виде указания на известную товарную марку. Получатель же телеграммы — заведующий соответствующим бюро, уже по этому шифру знал, от кого она, хотя, как правило — под нею стояла подпись какой-нибудь общеизвестной фирмы, ни в ком не возбуждавшая ни малейших подозрений. Но с шифрами этими возникали и серьезные затруднения. Чтобы различить и запомнить все условные обозначения многочисленных агентов, работавших в иностранных государствах, следовало вести особые точные списки, чтобы знать, какой агент под какой буквой и номером числился. Но подобная регистрация, само собою разумеется, была связана с большим риском.

Капитан Ла Ду немедленно сделал распоряжение своим подчиненным в Берлине во что бы то ни стало и какой угодно ценою узнать, кто был таинственным агентом «Н.21».

После этого он дружески разговорился с графом, и в этой беседе тот поведал о своем плане служения во благо родины, подчеркнув, что ценные сведения о разговоре двух тайных агентов в лозаннском ресторане подслушала, в сущности, его подруга. Прощаясь с графом, Ла Ду выразил желание на следующий же день лично побеседовать с этой особой.

Ганна Виттиг произвела на капитана самое благоприятное впечатление. Она показалась ему не только весьма смышленой, но и превосходной артисткой, словно созданной для искусного шпионажа, с характером последовательным и выдержанным.

Все трое засиделись до поздней ночи за выработкой плана дальнейших расследований. В результате их беседы к Мата Хари был послан рассыльный с письменным приказанием отложить свой отъезд в Бельгию на шесть недель. Срок этот выговорила себе Ганна для проведения всестороннего обследования работы бывшей танцовщицы, которая и жила уже не в собственном доме, а занимала ряд комнат в одном из лучших отелей столицы.

Мата Хари была крайне изумлена этой отсрочкой и не могла объяснить себе этого.

* * *

В один дождливый и отчаянно скучный вечер, когда Мата Хари не знала, что делать и куда деваться от невыносимой тоски и какого-то непонятного предчувствия, прислуга доложила ей, что ее желает видеть какая-то дама. То была Ганна Виттиг из Швейцарии.

Незнакомая посетительница выглядит очаровательной, в очень простеньком тальере, барышней, словно только что соскочившей со скамьи какого-нибудь пансиона, такой невинной и неопытной. Тем не менее, по ее словам, она уже невеста такого известного и важного барина, как граф де Шийни.

Мата Хари, томимая скукой, благосклонно и приветливо встречает девушку и лишь никак не может понять, чего, собственно, от нее хочет это привлекательное робкое создание, почему-то рассказывающее ей разные разности о себе и о своем близком обручении. Когда Ганна на минуту умолкает, чтобы справиться со своим великолепно разыгранным волнением и, как бы не находя слов, краснеет и приходит в очевидное милое смущение, Мата Хари, тронутая этим, встает и увлекает этого ребенка на широкую софу. Ободренная этим знаком участия, девушка, сидя рядом со знаменитой куртизанкой, излагает наконец, смущаясь, цель своего непрошеного визита.

Она просит совета; Свою просьбу она облекает в такую форму, излагает в таких словах, что женское сердце перевидавшей всякие виды и искушенной в любви былой знаменитости глубоко волнуется.

— Простите меня, мадам, — говорит девушка. — Мой будущий муж граф де Шийни — человек, принадлежащий к лучшему обществу, он знает жизнь и до меня в своем прошлом сталкивался со многими красивыми женщинами света, я же перед ним простая скромная мещанка. Он мне часто говорил о вас, и я думаю, он когда-нибудь был знаком вам лично, и он говорит еще, что равной вам по красоте и очарованию он во всем свете никого не знает… Так вот, сударыня, я должна сознаться, что и я нередко читала о ваших успехах, следила за вашими триумфами и тоже уверена, что в обществе нет ни одного мужчины, который устоял бы против непобедимого очарования вашей красотой и искусством… Я вот пришла к вам просить помочь мне советом… Научите меня, что сделать, чтобы граф меня не разлюбил и чтобы он находил меня всегда полной привлекательности и обаяния…

Мата Хари с изумлением глядит на девушку. Последняя нашла совершенно правильный путь к сердцу бывшей куртизанки, ничем в жизни так не гордившейся, как своими любовными победами. Она в высшей степени польщена этой скромной просьбой наивной, застенчивой посетительницы.

Она ласково обняла девушку, усадила ее поближе к себе. За окном шел проливной дождь, хлестал ветер, а в комнате было уютно, тепло и царила полутьма, так располагавшая к интимной беседе.

Они расстались глубоко за полночь. Расстались уже подругами.

На следующий же день Ганна переселилась в отель, где проживала ее новая подруга. Переселилась, чтобы вместе коротать скучные осенние вечера.

Через неделю с визитом к Мата Хари явился граф. В полной форме, как всегда элегантный, он в весьма корректных и несколько сдержанных выражениях поблагодарил танцовщицу за участие в судьбе его невесты. Мата Хари великодушно приняла и благодарности и самого графа.

Встретившись после визита к Мата Хари с Ганной, граф заметил:

— Не верится мне что-то, будто она занимается шпионажем. Не похожа она на шпионку. Это действительно очаровательная красавица и только… Мне кажется, что твои подозрения совершенно неосновательны, моя дорогая…

После этого первого визита граф зачастил к Мата Хари. Сближаясь с нею, он конечно не знал и не подозревал того, что тем самым, — кто знает женское сердце, тот поймет это, — лишь укреплял в своей невесте страстное стремление во что бы то ни стало вывести эту обольстительницу на чистую воду, уличить ее в шпионаже, выведать у нее тайну ее существования.

Обе женщины, Ганна и Мата Хари, были почти неразлучны. Курс любви, преподанный этому наивному существу опытной женщиной, отличался точностью, определенностью, детальностью и поучительностью. Проходила девушка этот курс по вечерам, когда беседа затягивалась до поздней ночи; танцовщица читала свои «лекции» лежа в кровати, а Ганна внимала ей примостившись в ногах.

И вот однажды, когда Мата Хари особенно разоткровенничалась и принялась повествовать о таких интимных подробностях из своей прошлой жизни, что Ганна, легко изобразив смущение, поинтересовалась, правда ли, что любовь ее подруги никогда не была бескорыстной. Идут же спохватившись и даже покраснев, добавила:

— Не сердись, дорогая, на меня, глупую, за подобное любопытство. Я ведь, конечно, этому не верю, но люди болтают…

Мата Хари не замедлила ответить. Она была уверена, что в глазах своей молодой подруги она своего рода богиня любви. Этот ореол ей ни за что не хотелось рассеивать, сходить с пьедестала, на который своею беспрерывной тонкой лестью вознесла ее Ганна, ей совершенно не хотелось, и ценою выдачи большой тайны она решилась сказать правду, лишь бы не потерять своего престижа в глазах девушки. Мата Хари прошептала, что вся эта светская болтовня — ложь, что деньги она зарабатывает совсем иным путем: она шпионка той страны, которая видела рождение подруги, то есть Германии.

— Неужели это не опасно? И ты не боишься? Как же тебя зовут в этих кругах? — воскликнула Ганна. — Я слышала, что у шпионов, у каждого есть своя особая кличка… Ты мне скажешь?.. — ласкалась наивная девушка.

В порыве откровенности и горячо желая успокоить свою молодую подругу, Мата Хари открыла ей несколько своих тайных переживаний из жизни шпионки. А затем между прочим сообщила:

— Чем я живу, по-настоящему знают лишь двое. Они от меня и получают сведения. Обычно мой шифр — «Н.21»…

* * *

На следующее утро, в тот момент, когда Ганна входила в рабочий кабинет капитана Ла Ду, чтобы сообщить ему о результате своего дознания, Мата Хари сидела уже в отдельном купе экспресса, уносившего ее в Мадрид. Когда агент разведки сунулся было в отель, где жила танцовщица, ее уже и след простыл, а куда она выехала, никто не знал. Разумеется, что своего нового адреса она никому не оставила.

Днем того же числа Ла Ду получил от Мата Хари коротенькое извещение о том, что условленный между ними шестинедельный срок истек и, согласно данному ей поручению, она теперь направляется в занятую немцами Бельгию, где и передаст врученные ей письма по назначению.

На следующий день капитан Ла Ду получил телеграмму от одного французского агента в Испании, уведомлявшую, что танцовщица появилась в Мадриде.

Там она пробыла недолго. Побывала в некоторых германских правительственных учреждениях, не подозревая, что, согласно директивам из Парижа, за нею следят агенты французской разведки.

Наконец, она села на отходивший в Роттердам голландский пароход «Голландия».

В одну бурную ночь, когда Мата Хари беззаботно и крепко спала в своей каюте, к «Голландии» подлетела вынырнувшая из мрака и хаоса волн английская торпедная лодка, дала сигнал голландскому пароходу остановиться и, поравнявшись с ним, высадила на его борт английского офицера.

— Халло, капитан, — обратился от к голландцу, — на вашем суденышке находится некая личность, которой лучше было бы продолжать дальнейшее путешествие на военном судне. У вас здесь одна танцовщица по имени Мата Хари.

И вот уже через несколько минут в дверь каюты Мата Хари раздается стук. Она не успевает опомниться, как матросы уже собрали ее вещи и, накинув на нее плащ, вывели на палубу.

А еще через четверть часа она уже ступает на палубу английского миноносца, встревоженная столь неожиданным поворотом.

Но, заметив вокруг себя любезных и предупредительных офицеров английского королевского флота, она бысто успокаивается. Миноносец, мчавшийся куда-то во тьму, рассекая океанские волны, вошел под утро в тихую английскую гавань. Как только корабль пришвартовался, к трапу был подан крытый автомобиль. Через несколько часов езды в этом автомобиле Мата Хари оказывается в кабинете шефа Скотланд-Ярда сэра Базиля Томсона.

Без всяких предисловий Томсон заявляет гостье, что она подозревается в шпионаже в пользу Германии.

Мата Хари, быстро овладев собой, замечает в кабинете еще одного посетителя и, обращась к нему, спрашивает, на чем основаны столь чудовищные подозрения. Но посетитель, а им был агент французской контрразведки, никаких доказательств привести не может. Как не может привести их и сам Томсон, продолжающий тем не менее выдвигать голословные обвинения.

На продолжавшемся в течение нескольких часов перекрестном допросе Мата Хари с громадным присутствием духа и поразительным самообладанием защищала свою жизнь и свободу. Она не скомпрометировала себя решительно ни единым словом, ловко обошла все ловушки, ставившиеся ей опытным сыщиком. Но, несмотря на это, Томсон не решается разрешить ей продолжать свой путь в Голландию, как она на этом ни настаивает.

Агент же упорно продолжает утверждать, что она несомненно шпионка. И тогда разыгрывается замечательная, редкая сцена. Эта загадочная женщина встает и громко заявляет:

— Да, я шпионка, но работаю я не для Германии, а исключительно для моей второй родины — Франции, которую я горячо люблю!..

В конце концов, с воинским эскортом доставляют ее на пароход, идущий не в Роттердам, а обратно, в Испанию, с конечным назначением в гавань Жийон.

Мата Хари не замечает, что на пароходе все время за каждым ее шагом следит французский агент. Она не подозревает, что, в то время как она обедает, агент самым подробным образом осмотрел ее костюмы, письма и всю каюту. Не понимает она и того, как и почему она, такая сильная и отличавшаяся всегда своим удивительно крепким здоровьем, вечером, в курительном салоне, вдруг почувствовала себя до того скверно, что с ней случился обморок.

С помощью оказавшейся на борту английской сестры милосердия ее переносят в каюту. Сестра раздевает Мата Хари донага и все ее платья и даже белье передает за дверь в коридор, где их принимает и безуспешно осматривает агент. Через некоторое время из каюты выходит сестра и сообщает агенту, что и при осмотре тела танцовщицы ничего подозрительного не замечено.

И вот уже с парохода в Париж летит телеграмма. Через час в расшифрованном виде она ложится на стол Ла Ду. Капитан внимательно читает сообщение агента, который извещает свое начальство, что писем, выданных Мата Хари для передачи французам-шпионам на территории Бельгии, не обнаружено. Для Ла Ду исчезновение писем — это еще одно подтверждение причастности танцовщицы к германской разведке.

Между тем, придя в себя после обморока, Мата Хари начинает подозревать неладное и с нетерпением ждет прибытия корабля в Испанию.

В Мадриде она останавливается в лучшем отеле и занимает две роскошно обставленные комнаты, по странной случайности оказывающиеся по соседству с номером германского морского агента в Испании фон Кроона.

Много месяцев прожила танцовщица в Мадриде, часто бывая в обществе французских морских офицеров. Она даже знакомится с французским агентом, но никак не может понять, почему к ней все относятся несколько сдержанно и никто ей полностью не доверяет, несмотря на то что она по-прежнему обаятельна и красива.

Чтобы привлечь к себе внимание, ей приходится все больше и больше тратить средств, которые совершенно неожиданно заканчиваются. И тут она обращается за помощью и содействием к фон Кроону.

И фон Кроон решает помочь Мата Хари. Из своей штаб-квартиры в Мадриде он посылает шифрованную телеграмму шефу германской разведки в Амстердаме. В телеграмме он сообщает, что сумма в размере шестнадцати тысяч песет должна быть выставлена на счет «Учетного банка» в Париже. Там, в Париже, их и получит агент, для которого эти деньги и предназначены. А в конце телеграммы он сообщил шифр агента: «Н.21».

Эта радиотелеграмма была перехвачена Эйфелевой башней и показалась капитану Ла Ду подозрительной. К несчастью, тайный ключ шифра, по которому телеграфировал германский морской агент в Мадриде, был давно в распоряжении французов, и, таким образом, они немедленно эту телеграмму расшифровали.

Ла Ду полагал, что, если сообщения юной подруги графа соответствуют действительности, то Мата Хари в ближайшее время обязательно появится в Париже. И вечером того же дня на стол капитана легла телеграмма, подтвердившая его предположения: тайный агент, сопровождавший Мата Хари от самого Лондона, сообщал с испанской границы, что он «в сопровождении одной личности» находится на пути во французскую столицу.

Утром 14 февраля 1917 года тайная парижская полиция окружает отель «Палас» в Париже, в котором остановилась танцовщица по возвращении из Испании. Распоряжался блокадой отеля комиссар тайной полиции Приоле.

В семь пятнадцать комиссар с тремя агентами вошел в вестибюль отеля. Вызвав управляющего, он потребовал назвать номер, занятый Мата Хари. Перепуганный управляющий предложил проводить гостей, но те приказали ему оставаться на месте.

Как только комиссар с помощниками поднялся по лестнице на второй этаж, у входа в отель резко затормозила гоночная машина. Из нее выскочил молодой человек в кожаном пальто и с растрепанной шевелюрой. Через секунду он уже был в вестибюле и, заметив портье, кинулся к нему.

— В каком номере остановилась госпожа Мата Хари? — выпалил молодой человек. — Мне необходимо срочно видеть ее!

Портье испуганно посмотрел на управляющего, а затем на агентов, занявших пост у лестницы. На выручку портье пришел управляющий:

— Вам желательно видеть мадам Мата Хари? Сейчас с ней, к сожалению, говорить нет никакой возможности. Двое визитеров уже справлялись о ней, но она никого не принимает…

Человек в кожаном пальто растерянно перевел взгляд с управляющего на группу стоящих на площадке агентов, затем, схватившись рукою за сердце, круто повернулся и быстро вышел из отеля. Маркиз де Монтессак (а это был он) бросился к своей спортивной машине и в отчаянии умчался прочь. Всего на полчаса он опоздал спасти любимую женщину…

Комиссар Приоле между тем подошел к номеру Мата Хари и постучал в дверь. Ему ответило только коридорное эхо.

Комиссар постучал еще раз. И опять безрезультатно. В третий раз он постучал уже кулаком и крикнул:

— Откройте! Здесь тайная полиция! Откройте же, или прикажу взломать дверь!

— Пожалуйста, входите, если вас не стесняет очутиться в спальне женщины, — ответил чей-то голос из-за двери.

Комиссар нажал ручку — дверь, оказывается, была открыта — и попадает действительно в спальню танцовщицы. Трое агентов прячутся за его спиной, комиссар вне себя от изумления: на кровати почти совершенно голой лежит прелестная женщина, прикрытая лишь прозрачным батистовым платком. В комнате полутьма, свет довольно скудно падает лишь из открытой двери коридора.

— Комиссар Приоле, — рекомендуется полицейский. — Имею приказ немедленно доставить вас в уголовное отделение.

Танцовщица приподымается на своем ложе, улыбается и заявляет:

— Быть может, вы меня повезете голой? Вы этого хотите?

Она разражается звонким хохотом, но комиссар хранит суровое молчание и строгую мину, ему строжайше приказано не спускать с нее глаз, как только она будет арестована.

Он преспокойно усаживается на стул и следит за тем, как одевается прелестная арестантка. А она преспокойно что-то напевает, слегка кокетничает с молодым комиссаром и не подозревает, что ждет ее впереди…

В Бюро контрразведки заведующий прямо заявляет ей, что она подозревается в шпионаже в пользу Германии. Он указывает лишь на одно обстоятельство, имеющее, по его мнению, силу серьезной улики:

— Куда делись, сударыня, те пять писем, которые вы обязались передать в Бельгии?

Несмотря на возмущение этим арестом, Мата Хари, вполне владея собой, отрицает свою причастность к шпионажу и, не отвечая на вопрос прямо, заявляет:

— Вы же должны знать, что все мои вещи подверглись обыску англичан. Телеграфируйте в Лондон, может быть, письма эти там…

На вопросы Мата Хари о том, на чем, собственно, основаны подозрения в ее шпионской деятельности, какие обвинения к ней предъявляются, комиссар ничего не ответил. Ни одним словом не обмолвился он ей также и о самой серьезной улике против нее, которая была в его распоряжении. Пять писем, которые она должна была передать в Бельгии, были ни чем иным, как ловушкой, которую придумал Ла Ду. Эти письма предназначались пяти французским шпионам, но уже тогда французская разведка прекрасно знала, что четверо из них давно были уличены немцами и спаслись от неминуемой смерти, лишь согласившись с тех пор работать на Германию. И получаемые ими поручения французской разведки они передавали немцам, выдавая также и людей, доставлявших им эти поручения. Пятый же шпион поступил, на французскую службу недавно, и о существовании его немцы еще ничего не знали. Восемь дней спустя после передачи Мата Хари письма на его имя, он был арестован и расстрелян по приговору германского военного суда.

Мата Хари была отправлена в женскую тюрьму Сен-Лазар.

Она потребовала защитника, но через 24 часа после ареста ей сообщили официально, что за шпионаж в пользу врагов она будет судима военным судом.

Один из известнейших адвокатов Парижа, д-р Клюне, взялся ее защищать. Когда ее в первый раз посетил тюремный врач, серьезный и умный старик д-р Бизар, он, приглядевшись к ней внимательнее, с изумлением узнал в ней ту, которую ему когда-то пришлось свидетельствовать в доме свиданий.

Находясь в тюрьме, Мата Хари все время была совершенно спокойной и, видимо, в полной уверенности, что ничего особенного с ней случиться не может. Эту уверенность поддерживало в ней то, что ни она сама, ни ее защитник не имели понятия о том, какая туча улик собралась над ее смелой и очаровательной головой. Французская разведка держала в строгом секрете свою связь с представителем обвинения, не желая рисковать во время войны оглаской в печати своих связей и способов деятельности, которые таким образом могли стать известными врагам.

Мата Хари совершенно спокойно села на скамью подсудимых 24 июня 1917 года в третьем парижском военном суде. Судьями были двенадцать офицеров. В процессе судоговорения все было построено, все главнейшие пункты обвинения были доложены прокурору в виде сообщений агентов разведки и секретных донесений отдельных шпионов, доказывавших несомненную виновность подсудимой.

Само собой разумеется, процесс слушался при закрытых дверях. Сначала Мата Хари верила, что хотя дело серьезно, но ей как-нибудь удастся спасти свою преступную голову от смерти. Но по мере хода процесса, когда стали всплывать даже суммы, полученные ею от германской разведки, она все больше убеждалась, что спасения ей ждать нечего. Ее положение с каждым часом становилось все ужаснее.

Она оправдывалась тем, что деньги эти, хотя и полученные ею от различных руководителей немецкой контрразведки, следовали ей вовсе не за службу по шпионажу.

— Нет! — воскликнула она. — Отнюдь не за это! Я получала их за свою любовь…

Когда суд выступил со слишком неопровержимыми доказательствами, она выбросила свой последний козырь и заявила:

— Да, господа судьи, сознаюсь, иногда занималась я и шпионажем. И вам этот случай, когда я решилась на такое позорное дело, должен быть хорошо известен. Припомните случай, когда я выдала вам две германские подводные лодки.

При этих словах защитник ее вскочил с изумлением: он ничего не знал об этой истории. Но председатель ловко отпарировал выпад подсудимой и с возмущением бросил:

— Это правда. Вы это действительно сделали, но это как раз и свидетельствует против вас. Вы только что утверждали, что никогда не говорили о военных вопросах ни с германскими шпионами, ни с высшими чинами германской армии. Позвольте спросить вас, каким же путем вы узнали о месте стоянки германских субмарин?

На этот вопрос, притиснутая к стене, несчастная женщина ничего не могла ответить.

В заключение процесса ее поверенный произнес блестящую, талантливую речь и доказывал в ней, что все обвинения, предъявленные его подзащитной, основаны лишь на агентских Донесениях, самих же агентов на суде не было. Самое большое было то, что суду предъявлен был ряд полицейских протоколов, справедливость сущности которых на суде не представлялось возможным проверить. Оратор требовал открытого судоговорения.

Ответ прокурора на эту речь был короток. Он требовал смертной казни. Вечером на второй день судебного разбирательства судьи удалились на совещение, которое продолжалось недолго. Когда они вернулись в зал заседания, председатель предложил встать, и секретарь суда прочел следующие строки вынесенной резолюции:

— Именем Республики и французского народа военный суд, признав голландскую подданную, именующую себя Мата Хари, виновной в шпионаже против Франции, постановляет осудить ее к смертной казни.

В мертвой тишине залы раздался истерический крик несчастной осужденной:

— Но это невозможно, это невозможно!..

Через секунду усилием воли она овладела собой и твердыми шагами направилась к выходу. Конвойные отвели ее обратно в тюрьму.

На следующий день защитник подал аппеляцию, но ее даже не стали рассматривать. Тогда он подал прошение о помиловании на имя президента. И опять получил отказ.

Вслед за защитником к президенту с ходатайством о помиловании обращается ряд французских и нейтральных высокопоставленных лиц — и также безуспешно. Пуанкарэ — неумолим. Смертный приговор остается в силе.

Во время трехмесячного пребывания в тюрьме Мата Хари продемострировала большое присутствие духа и громадное самообладание, снискавшее ей со стороны всех, приходивших с ней в соприкосновение глубокое почтение.

Спокойно и гордо села она в автомобиль ранним утром 15 октября 1917 года, отвезший ее к столбу, у которого она тотчас же сама стала. Из всех пуль, выпущенных в нее расстреливавшими ее солдатами, из всего смертоносного залпа в нее попала лишь одна, наповал убившая несчастную. Пуля попала прямо в сердце[2].

* * *

Необходимо сказать здесь несколько заключительных слов о судьбе другой героини этого громкого дела — о немке Ганне Виттиг. После окончания войны, выйдя замуж за графа де Шийн, она стала очень известной во Франции актрисой кино, приняв имя Клод Франс. Но и на вершине славы ее преследовала мысль о том, что она была виновницей смерти Мата Хари.

И в своем пышном дворце на улице Фезандери, № 31, в 1928 году, мучимая угрызениями совести, она покончила с жизнью, пустив себе в голову пулю.

Загрузка...