Сжигающий суд

Глава I

«Один человек жил около кладбища…» – не правда ли, неплохое начало для какой-нибудь детективной истории.

К Эдварду Стивенсу эти слова имели самое прямое отношение. Он и впрямь жил около крошечного кладбища, которое называлось так же, как и имение, где оно находилось – Деспард Парк. Ну и ко всему прочему стоит заметить, кладбище это имело весьма дурную репутацию. Хотя, надо сказать, что до поры до времени все это никак не касалось нашего героя.

Эдвард Стивенс ехал в курительном купе поезда, который прибывал в Броуд-Стрит в 18 часов 48 минут. Ему было 32 года, и он занимал небольшой пост в известной издательской компании «Геральд и сын». Он снимал квартиру в городе и владел маленькой виллой в Криспене – пригороде Филадельфии. Именно там он и его жена, обожавшие природу, всегда проводили уикэнды. Была пятница, Стивенс направлялся в Криспен, к своей Мэри, и вез в кожаном портфеле рукопись нового сборника Годэна Кросса, посвященного знаменитым криминальным процессам.

Такова, собственно, предыстория, во всей ее простоте и прозаичности. День не был отмечен ничем выдающимся, и Стивенс просто возвращался домой, как всякий счастливый человек, имеющий профессию, жену и ведущий тот образ жизни, который ему нравится.

Поезд прибыл в Броуд-Стрит вовремя. И до следующего экспресса, которым как раз и можно было добраться до Криспена, оставалось ровно семь минут. Экспресс этот следовал до Адмора, а Криспен был маленькой станцией между Хаверфордом и Брин Мором. Как Криспен возник, почему не прилепился когда-то к этим двум более крупным поселкам, об этом никто никогда не задумывался. А если бы даже и задумался, то вряд ли нашел бы удовлетворительный ответ. В Криспене было с полдюжины домов, живописно разбросанных на склоне холма. Имелись в поселке и почта, и аптека, и даже кондитерский салон с чаем, почти скрытый за могучими буками, в том самом месте, где Кингс-авеню огибает Деспард Парк.

Был в поселке даже магазин похоронных принадлежностей. Именно это обстоятельство всегда весьма забавляло Стивенса. Кто в таком глухом месте решил заняться бизнесом? На витрине было мелко выведено: «Дж. Аткинсон». Однако Стивенс никогда никого не видел за ее стеклами. Лишь высились над черным велюром занавесей, прикрывавших нижнюю половину витрины, две мраморные кадки, в каких ставят на могилы цветы. Конечно, предположить, что клиенты станут сновать в магазин похоронных принадлежностей постоянно, было бы по меньшей мере наивно. Однако служащие похоронных бюро по традиции должны вести разгульный образ жизни. Тем не менее, этого Аткинсона Стивенс никогда нигде не встречал. Это загадочное обстоятельство даже натолкнуло его на идею создания какого-нибудь полицейского романа. В нем должен был действовать убийца – владелец похоронного бюро, вывеска которого могла бы служить отличным прикрытием для нескольких трупов, постоянно находившихся в магазине.

Хотя, конечно, этот Дж. Аткинсон в конце концов все же должен был бы обнаружить себя в Деспард Парке во время похорон недавно почившего старого Майлза Деспарда…

Вот, пожалуй, мы и добрались до единственного убедительного объяснения существования Криспена – причиной его возникновения был именно Деспард Парк. Название это появилось в 1681 году. В то время Вильям Пен создал новый штат Пенсильвания и один из Деспардов (а фамилия эта, если верить Марку Деспарду, была французского происхождения, правда, подвергшаяся сильному английскому влиянию, был пожалован обширным земельным участком. С тех пор Деспарды и обосновались в имении. Из нынешних Деспардов самым старшим в роду до сих пор был Майлз Деспард. Но он умер две недели назад.

Ожидая поезда, Стивенс размышлял, придет ли поболтать с ним сегодня вечером Марк Деспард, новый глава фамилии. Маленькая вилла Стивенса расположилась поблизости от ограды Деспард Парка, и дружба возникла между ними два года назад. Хотя, по правде сказать, Стивенс не очень-то рассчитывал повидаться сегодня вечером с Марком и его женой Люси. Кончина старика Майлза, страдавшего гастроэнтеритом, который он заполучил, доведя свой желудок до состояния полной дряблости сорока годами излишеств, не стала для близких причиной уж очень глубокой скорби. Тем более что жил старик отдельно ото всей семьи. Но смерть всегда приносит много забот. А старый Майлз умер холостяком – Марк, Эдит и Огден Деспарды были детьми его младшего брата. Стивенс подумал, что каждый из них унаследует очень значительную сумму.

Экспресс прибыл, и Стивенс занял место в купе для курящих. Смеркалось, и вся свежесть весны 1929 года ощущалась в воздухе. Стивенс подумал о своей Мэри, которая, верно, уже ждала его в Криспене в автомобиле. Но тут же мысли его невольно переключились на рукопись, лежавшую в портфеле. Годэн Кросс (как ни странно, это было настоящее имя и фамилия автора), был открытием Морли, литературного директора. Кросс жил в уединении, целиком посвятив себя описаниям знаменитых криминальных процессов. Его большой талант и фантазия делали эти истории настолько достоверными, что казалось, будто они написаны очевидцем. И даже многие известные судьи заявляли, что отчет о процессе Нейла Крима, тот самый, который упоминался в «Господах присяжных», мог быть изложен только кем-то из присутствовавших на дебатах. Это дало повод «Нью-Йорк Таймсу» язвительно заметить, что, поскольку процесс по делу Крима состоялся в 1892 году, следовательно сейчас мистеру Кроссу 40 лет и можно предположить, что он был исключительно рано развившимся ребенком! Слова эти стали отличной рекламой книге.

Популярным Кросса сделал именно его дар увлекательно рассказывать о процессах, сенсационных в давние времена, но не известных современникам сегодня. К тому же, несмотря на документы, которые Кросс обязательно цитировал в тексте, всегда находился какой-нибудь рецензент, который говорил о «наглом искажении фактов». Кросс легко доказывал обратное, делая превосходную рекламу книге.

Как раз сегодня, в пятницу, во второй половине дня Стивенса вызвал в свой кабинет Морли и протянул ему рукопись в картонной папке:

– Вот новый Кросс. Не хотите ли почитать на уикэнде? Я бы желал обсудить рукопись именно с вами, так как знаю, что вы особенно цените произведения подобного рода.

– Вы ее прочли?

– Да, – сказал Морли и прибавил после некоторого колебания: – Это, конечно, далеко не лучшее его произведение, но… – Он снова сделал паузу. – Во всяком случае, надо будет изменить заглавие, оно слишком длинно и наукообразно… А надо чтобы книга имела успех… Но это мы обсудим позже. Речь идет о знаменитых отравительницах, и факты действительно захватывающие.

– Прекрасно! Прекрасно! – Стивенс чувствовал, что Морли чем-то озабочен.

– Вы знакомы с Кроссом? – спросил директор.

– Нет. Я лишь видел его раз или два в вашем кабинете.

– Это странный тип. В его контрактах всегда только одно условие, но Кросс придает ему огромное значение. Хотя условие удивительно банально. Он требует, чтобы на последней странице обложки была обязательно помещена его большая фотография.

Стивенс прищелкнул языком и на заставленных книгами полках, которые высились вдоль стен кабинета, быстро отыскал экземпляр «Господ присяжных».

– Да, это странно. И может заинтриговать. Никаких деталей биографии, только фото с именем под ним… И уже на первой книге! – Стивенс внимательно изучил фотографию. – Лицо энергичное… Лицо интеллектуала… Довольно приятное… Неужели он настолько тщеславен, что мечтает увидеть свою физиономию на тысячах экземпляров книг?

– Нет, – сказал Морли, покачав головой. – Это не тот человек, который жаждет рекламы. Тут кроется какая-то другая причина.

И снова литературный директор задержал взгляд на своем сотруднике, но выражение его лица уже было беззаботным.

– Как бы то ни было, возьмите эту рукопись, обращайтесь с ней аккуратно – там вклеены фотодокументы – и зайдите ко мне побеседовать в понедельник утром.

Вспомнив этот разговор в поезде по пути в Криспен, Стивенс уже взялся за портфель, чтобы вынуть из него рукопись, но не сделал этого, так как мысли его снова вернулись к старому Майлзу Деспарду. Стивенс представил его таким, каким увидел однажды прошлым летом, прогуливающимся в отлогом саду позади собственного дома. «Старику» Майлзу не было и пятидесяти шести, когда его положили в гроб, но его какая-то детская неряшливость, небрежная манера одеваться, серые усы и то смутное желание посмеяться над ним, которое невольно возникало у окружающих, делали его гораздо старше, чем он был на самом деле.

Гастроэнтерит исключительно болезнен, но Майлз Деспард до конца дней своих демонстрировал стоицизм, который вызывал восхищение миссис Хендерсон, служанки и кухарки, распоряжавшейся домом старого холостяка. Она утверждала, что очень редко слышала, чтобы он жаловался на свои мучительные боли. Его похоронили в склепе под фамильной часовней, где покоились уже девять поколений Деспардов, и старый камень, прикрывавший вход в усыпальницу, был водворен на место. Одна деталь взволновала миссис Хендерсон. Перед смертью Майлз Деспард держал в руке обрывок шнурка, на котором на одинаковом расстоянии было завязано девять небольших узлов. Этот обрывок обнаружили под его подушкой.

– Я нашла, что это очень хорошо, – говорила миссис Хендерсон кухарке Стивенсов. – Можно было подумать, что это четки или что-нибудь в этом роде. Конечно, Деспарды не католики… но все же, я нахожу, что это хорошо.

И еще одна история взволновала миссис Хендерсон, в особенности тем, что ее никто не смог объяснить. Марк Деспард, племянник старого Майлза, рассказал о ней Стивенсу как о забавном видении, однако нельзя было не заметить также и его некоторой озабоченности.

После смерти Майлза Стивенс видел Марка лишь один раз. Майлз умер в ночь со среды на четверг, с 12 на 13 апреля. Стивенс очень хорошо запомнил дату, потому что они с Мэри провели ту ночь в Криспене, хотя обычно редко жили там в будние дни. Утром они отправились в Нью-Йорк, не подозревая о трагедии, и узнали о ней только из газет. В субботу, вернувшись в Криспен на уикэнд, они нанесли визит в Деспард Парк, чтобы выразить соболезнование, но на похоронах не присутствовали, так как Мэри испытывала непреодолимый ужас перед смертью. Стивенс повстречал Марка на следующий день вечером на Кингс-авеню.

– У миссис Хендерсон, – сказал Марк, посмеиваясь, – бывают видения. Трудно со всей определенностью судить об их природе, потому что она лишь туманно намекала на них двум священникам. Однако, по ее словам, ночью, когда скончался дядя Майлз, в его комнате была женщина, разговаривавшая с ним.

– Женщина?

– Миссис Хендерсон говорила о женщине, «одетой в старинное платье». Заметьте, что это возможно, потому что именно в тот вечер Люси, Эдит и я сам отправились на бал-маскарад. Люси была в костюме мадам Монтеспан, а Эдит, я полагаю, в костюме Флоренс Найтингейл. У меня было великолепное окружение – жена, переодетая великой куртизанкой, и сестра, в костюме знаменитой сестры милосердия! Но, тем не менее, все это кажется невероятным, так как дядя Майлз, хотя и слыл милым человеком, но жил отшельником и в свою комнату не разрешал входить никому. Он даже не позволял, чтобы ему приносили еду. Когда он заболел и мы поселили в смежной комнате сиделку, он устроил дьявольский скандал. У нас была уйма неприятностей, прежде чем мы надоумили его запирать дверь, чтобы сиделка не могла в любой момент войти в его комнату. Именно поэтому видение миссис Хендерсон, каким бы правдоподобным оно ни выглядело, кажется мне маловероятным.

Стивенс не понял, что же в таком случае беспокоит Марка Деспарда.

– Но… я не вижу здесь ничего странного. Вы расспросили об этом Люси и Эдит? А впрочем, раз никто не мог войти в комнату вашего дяди, каким же образом миссис Хендерсон сумела заметить в ней женщину?

– Миссис Хендерсон уверяет, что разглядела ее через стеклянную дверь, выходящую на веранду. Обычно эта дверь занавешена. Нет, я не говорил об этом ни с Люси, ни с Эдит… – Марк заколебался, потом продолжил с нервным смешком: – Я не говорил с ними об этом, потому что это лишь часть видения миссис Хендерсон, которое мне очень не нравится. По ее мнению, эта женщина в старинном наряде, поговорив недолго с дядей, повернулась и вышла из комнаты через несуществующую дверь!

– История с призраками? – перебил его Стивенс.

– Я имею в виду, – уточнил Марк, – дверь, которая была замурована лет двести назад. До сих пор призраки в Деспард Парке не появлялись. Может это и наивно, но я считаю, что лучше как-нибудь обходиться без них, если хочешь принимать у себя друзей. Нет, я скорее думаю, у миссис Хендерсон в голове что-то помутилось.

Сказав это, он исчез в сгущавшихся сумерках…

Хотя эти два события не были никак связаны друг с другом, Стивенс, сидя в своем купе, попытался сопоставить информацию Марка с тем разговором, что состоялся у него с Морли в редакции… Писатель, живущий в уединении, страстно желает видеть свою фотографию на обложках книг, хотя слывет абсолютно нетщеславным. Миллионер Майлз Деспард, также живший в уединении и умерший от гастроэнтерита, под подушкой у которого находят обрывок веревки с девятью узлами. И, наконец, женщина в старинном костюме непонятных времен, покидающая комнату через замурованную два столетия назад дверь. Интересно, удалось ли бы какому-нибудь автору с буйной фантазией, соединив все эти факты соответствующим образом, написать роман?

Однако у самого Стивенса события эти в сюжет не складывались, и он кончил тем, что выудил наконец рукопись Кросса из портфеля. Она выглядела довольно объемистой и тщательно сложенной. Фотографии и рисунки были приколоты к листам скрепками, а все главы сшиты по отдельности металлическими скобками. Пробежав содержание, Стивенс раскрыл рукопись на первой странице и… чуть не выронил папку из рук.

Он увидел старую, но очень отчетливую фотографию, под которой прочел слова: «Мари Д'Обрэй. Гильотинирована за убийство в 1861 году». Это была фотография жены Стивенса.

Глава II

Тут не было ошибки или случайного совпадения. Имя под фотографией было именем его жены: Мари Д'Обрэй. И черты лица были ее, застывшие в том выражении, которое так хорошо знал Стивенс. Женщина, казненная семьдесят лет назад, без сомнения была родственницей его жены, ее бабкой, если иметь в виду дату смерти и удивительное сходство. В углу губ ее темнела такая же родинка, как и у Мэри, и она носила странный браслет, который Стивенс сотни раз видел на руке своей жены. Вероятность увидеть книгу издательства, в котором он работает, с фотографией собственной жены в роли знаменитой отравительницы Стивенсу показалась неприятной. Не потому ли Морли просил его зайти к нему в понедельник утром?.. Нет, конечно, нет… Но все же…

Стивенс открепил фотографию, чтобы получше рассмотреть ее, и испытал странное ощущение – такое же, какое испытывал всегда при виде Мэри! Фотография была наклеена на плотный картон, и время местами пожелтило ее. На обороте можно было прочесть фамилию и адрес фотографа: «Перрише и сын, 12, улица Жан-Гужон, Париж (округ 8-ой)». Ниже чернилами, которые превратились теперь в коричневые, кто-то вывел: «Моей дорогой, дорогой Мари. Луи Динар, 6-е января 1858 г.» Возлюбленный или муж?

Снятая по бедра на фоне нарисованных деревьев, она стояла в неловкой позе, будто заваливаясь на сторону, и не падала лишь потому, что опиралась рукой на маленький круглый столик, целомудренно задрапированный кружевной скатертью. Ее платье с поднятым воротником, казалось, было сделано из темной тафты с шелковистыми отблесками, и голову она держала слегка откинутой назад.

Ее русые волосы были уложены несовременно, но сходство с Мэри было поразительным. Женщина стояла лицом к объективу и смотрела куда-то дальше, за него. Светлые глаза с тяжелыми веками были наполнены тем выражением, которое Стивенс называл у Мэри «ее вдохновенным взглядом». Губы были полуоткрыты в легкой улыбке, и, несмотря на платье, скатерть и нарисованный холст, которые придавали фотокарточке несколько слащавый оттенок, вид у женщины был очень одухотворенным.

Взволнованный Стивенс опустил глаза на подпись: «Гильотинирована за убийство». Случай был удивительным.

Стивенс многое бы отдал, чтобы в конце концов все оказалось розыгрышем, однако он догадывался, что это не так… Хотя, в конце концов, если это и в самом деле был снимок бабки Мэри, то в сходстве, каким бы редкостным оно ни казалось, не было ничего странного. Она была казнена? Возможно! Но что было потом, после ее смерти?

Хотя Стивенсы и были женаты уже целых три года, он мало что знал о своей жене, да и никогда не интересовался, особенно ее прошлым. Ему известно было, что Мэри родом из Канады и что жила она там в старинном доме, похожем на Деспард Парк. Они поженились через две недели после знакомства, повстречавшись в Париже самым романтичным образом, во дворе старой гостиницы, совершенно пустынном, поблизости от улицы Сент-Антуан. Стивенс забыл название улицы, где находилась гостиница…

Он тогда направился в тот квартал по совету своего друга Вельдена, преподавателя английского языка, увлекавшегося криминальными процессами. Вельден сказал Стивенсу:

– Вы будете этим летом в Париже? Прекрасно! Если вы действительно интересуетесь детективными историями, отправляйтесь по такому-то адресу.

– И что я там увижу?

– Возможно, вы даже встретите там кого-нибудь, кто поведает вам много интересного. Посмотрим, насколько вы удачливы.

Стивенсу не повезло – он никого не встретил, а общаясь в дальнейшем с Вельденом, никогда больше не возвращался к этому разговору, но он нашел там Мэри, случайно оказавшуюся на той же самой улице. Мэри сказала тогда, что ничего не знает о месте, в котором она очутилась. Увидев за подворотней старинный двор, она лишь из любопытства вошла. Стивенс обнаружил ее сидящей на краю фонтана, в центре двора, между древними каменными плитами которого пробивалась трава. С трех сторон ее окружали балюстрады балконов и старинные барельефы на стенах. Она тогда была удивлена, что он обратился к ней, как к иностранке – по-английски. Почему Мэри ему ни в чем не призналась? Дом этот, вероятно, был тем самым, где Мари Д'Обрэй жила в 1858 году. Затем семья скорее всего вынуждена была эмигрировать в Канаду, и Мэри, подталкиваемая любопытством, посетила места, где жила печально знаменитая бабушка. Ее собственная жизнь до того времени, по всей видимости, была очень тусклой, если судить по письмам, которые она получала время от времени от кузена Мэчина и тетушки Чоуз. Иногда Мэри рассказывала Стивенсу какую-нибудь семейную историю, но он никогда не придавал этим рассказам большого значения. Поразмыслив обо всем этом, Стивенс решил, что, пожалуй, в характере Мэри было довольно много странностей. Почему, например, она не могла выносить одного только вида самой обыкновенной воронки?

Стивенсу показалось, что Мари Д'Обрэй № 1 усмехается, глядя на него с фотокарточки. Почему бы не прочитать главу о ней?

Мистер Кросс, дав своему произведению степенное название, сразу же, казалось, постарался взять реванш в наименованиях глав. Правда, первое из них звучало не совсем удобоваримо: «Дело о неумершей любовнице».

«Мышьяк, – начинает Кросс одно из своих характерных неожиданных рассуждений, – был прозван ядом глупцов. Но вряд ли можно было найти определение более неподходящее, чем это!» – Таково мнение мистера Генри Т. Ф. Родса, главного редактора «Кемикл Пректишнэр», разделяемое, кстати, доктором Эдмоном Локаром, директором полицейской лаборатории в Лионе. Мистер Родс продолжает: «Мышьяк – это не яд глупцов, и неверно считать, что его популярность вызвана отсутствием у преступников воображения. Отравитель редко бывает глуп или лишен фантазии, как раз наоборот. И если мышьяк еще так часто используется, так это потому, что он остается наиболее надежным ядом. С одной стороны, медику трудно диагностировать отравление мышьяком, если у него нет причин этого подозревать. К тому же, если яд дается в искусно определенных дозах, он провоцирует симптомы, схожие с симптомами гастроэнтерита…».

– Добрый вечер, Стивенс! – вдруг услышал он голос позади себя и едва не подпрыгнул от неожиданности. Поезд замедлял ход, приближаясь к Адмору.

Профессор Вельден, стоя в коридоре, рассматривал его с тем выражением, которое можно было бы определить как любопытство, если бы лицо его с пенсне и с маленькими усиками не казалось, как всегда, непроницаемым. Однако природная сдержанность не мешала профессору быть блестящим в своей работе и уметь выказывать большую сердечность. Как обычно, он был одет со строгой элегантностью и держал в руках кожаный портфель, похожий на портфель Стивенса.

– Не знал, что вы едете в этом же поезде! – сказал он. – Как дома? Все в порядке? Как миссис Стивенс?

– Садитесь, – облегченно вздохнул Эдвард, обрадованный тем, что удалось оторвать взгляд от фотографии. Вельден, который выходил на следующей остановке, присел на подлокотник, а Стивенс добавил: – Все хорошо… спасибо… Как ваша семья?

– Тоже неплохо. Дочь немного простудилась, но это часто случается весной.

В то время, когда они обменивались этими ничего не значащами фразами, Стивенс вдруг подумал: а как бы повел себя Вельден, обнаружив неожиданно фотографию своей жены в рукописи Кросса.

– Простите, – сказал он резко. – Вот вы интересуетесь знаменитыми преступниками. А слышали вы когда-нибудь об отравительнице по имени Мари Д'Обрэй?

– Мари Д'Обрэй?.. Мари Д'Обрэй? – повторил Вельден, вынув изо рта дымящуюся сигару. – Ах, да! Это имя молодой девушки… Кстати, ваш вопрос напомнил мне то, о чем я все время забывал вас спросить…

– Она была гильотинирована в 1861 году.

Вельден смолк, видимо сбитый с толку.

– Тогда мы говорим о разных людях… В 1861 году? Вы в этом уверены?

– О! Я только что прочитал об этом в новой книге Годэна Кросса. Вы же знаете, что вот уже два года идет дискуссия о том, придумывает ли он факты для своих рассказов. Я тоже было подумал…

– Если сам Кросс это утверждает, значит это так, – сказал Вельден, наблюдая через занавеску, как поезд набирает скорость. – Но это что-то новенькое для меня. Единственная Мари Д'Обрэй, о которой я слышал, была больше известна под фамилией мужа. Можно сказать, что это был классический тип отравительницы. Вы помните, как я посылал вас посмотреть ее дом в Париже?

– Помню, конечно.

– Она стала знаменитой маркизой Бренвийе и вошла в историю как наиболее яркий пример обольстительной и одновременно преступной дамы высшего света. Вы, вероятно, читали документы об этом процессе… это удивительно! В то время слово «француз» стало почти синонимом слова «отравитель». Случаи убийств с помощью яда участились до такой степени, что был даже создан специальный трибунал, чтобы судить отравителей… Бренвийе обвинялась в смерти больных приюта «Отель де Дие». Я полагаю, она использовала мышьяк. Ее признание, зачитанное на процессе – любопытнейшее для современного психиатра свидетельство больной истерией. Среди других фактов в нем содержатся заявления сексуального характера, довольно сенсационные. Вот я вам все и рассказал!

– Мне кажется, я действительно что-то об этом читал. Когда она умерла? – спросил Стивенс.

– Она была обезглавлена и сожжена в 1676 году, – сказал Вельден, поднимаясь и стряхивая пепел сигары, упавший на куртку. – Я приехал. Если вы не придумаете на уикэнд ничего более интересного, можете заскочить к нам. Моя жена просила передать, что у нее есть рецепт торта, который так хотела узнать миссис Стивенс. Всего вам доброго, мой дорогой.

Теперь Криспен был в двух минутах езды. Стивенс уложил рукопись в картонную папку и сунул ее в портфель. Эта история с маркизой Бренвийе, хоть она и не имела к нему никакого отношения, совсем сбила его с толку… Он невольно несколько раз повторил мысленно фразу: «Если давать яд в строго определенных дозах, он провоцирует симптомы, схожие с теми, что вызывает гастроэнтерит.»

«Крис-пен!» – послышался голос, и поезд остановился.

Стивенс ступил на платформу, и свежий воздух тут же выветрил все фантазии, туманившие его мозг. Он спустился с перрона по бетонным ступенькам и очутился в маленькой улочке. Лавка аптекаря, освещавшая все вокруг, стояла далеко, и было довольно темно, но Стивенс узнал свет фар и знакомый силуэт своего «роуд-стера». Сидевшая в машине Мэри открыла ему дверцу. Она была одета в коричневую юбку и свитер, на плечи было наброшено светлое пальто. Вид жены тут же разрушил неприятное впечатление, которое осталось у Стивенса от фотографии, но он, видимо, все-таки разглядывал жену чересчур пристально, потому что она сказала удивленно:

– Ты будто витаешь в облаках! – она рассмеялась. – Держу пари, что ты выпил, тогда как я просто умираю от желания пропустить стаканчик коктейля, но предпочла подождать тебя, чтобы запьянеть вместе.

– Я совершенно трезв, – с раздражением ответил Стивенс. – Просто задумался.

Он посмотрел вдаль, за Мэри, чтобы понять причину слабого свечения, которое играло бликами на ее прическе. И увидел мраморные урны и занавес из черного велюра. Свет исходил из магазина похоронных принадлежностей, внутри которого был виден неподвижный силуэт мужчины, смотревшего на улицу.

– Боже мой! – воскликнул Стивенс. – Наконец-то мистер Аткинсон!

– Ты действительно трезв, – заметила Мэри. – Но если будешь так долго усаживаться, то огорчишь Элен, приготовившую нам один из тех ужинов, секрет которых известен только ей… Разговаривая, она взглянула назад за свое плечо и тоже увидела в витрине неподвижный силуэт. – Аткинсон? А что он делает?

– Ничего особенного, но я впервые вижу живую душу в этом магазине. У него такой вид, будто он кого-то ждет.

Мэри с привычной легкостью развернула машину и быстро направилась в сторону Кингс-авеню. Стивенсу показалось, что кто-то позвал его по имени, но Мэри нажимала на акселератор, и шум мотора не позволил ему с уверенностью определить, послышался ему голос или нет. Он оглянулся, но увидел лишь пустынную улицу и ничего не сказал жене. Вновь находиться рядом с Мэри, такой оживленной, веселой, было легко и покойно, и у него даже мелькнула мысль – а не от переутомления ли выдумал он все то странное, что слышал и видел сегодня.

– Ты чувствуешь сладость в воздухе? – спросила она. – Около большого дерева и рядом с оградой очень много крокусов, а сегодня днем я видела и примулы! О, это восхитительно! Она вдыхала воздух всей грудью, откинув назад голову. – Устал? – спросила она.

– Вовсе нет.

– В самом деле?

– Конечно, зачем мне тебя обманывать!

– Тед, дорогой, не надо так кричать, – немного огорченно попросила она. – Тебе нужен хороший коктейль, Тед… Давай никуда не пойдем сегодня вечером.

– Давай. Но почему ты об этом просишь?

Мэри смотрела прямо перед собой, слегка нахмурив брови.

– Марк Деспард звонил сегодня несколько раз. Он хочет встретиться с тобой. Он сказал, что это очень важно и не стал ничего уточнять, но я думаю, это касается его дяди Майлза. Мне показалось, что Марк был чем-то очень взволнован…

Она посмотрела на Стивенса с тем выражением, которое он так любил. Ее лицо казалось освещенным внутренним огнем и было необычайно красиво.

– Тед, ты ведь не пойдешь, правда?

Глава III

– Ты же знаешь, что я всегда с удовольствием остаюсь дома, если есть возможность, – машинально ответил Стивенс. – Все будет зависеть от того, что Марк…

Он не закончил, не совсем ясно представляя, что же собирался сказать. Бывали моменты, когда ему казалось, что Мэри вдруг как бы исчезает, и рядом с ним остается лишь ее пустая оболочка… Может быть, сейчас это почудилось ему из-за света уличных фонарей. Как-то сразу забыв о Марке Деспарде, Мэри принялась рассуждать об обивке мебели, которая подошла бы для их квартиры в Нью-Йорке.

Стивенс подумал, что, когда они станут пить коктейль, он расскажет ей обо всех своих сегодняшних переживаниях, они вместе посмеются над ними и забудут. Он попытался вспомнить, читала ли Мэри что-нибудь, написанное Кроссом. Обычно она просматривала все, что приносил для себя Стивенс. «Любопытно, – подумал он, – что запоминались ей одни лишь какие-то мелочи, касающиеся или героев, или тех мест, где происходило действие».

Стивенс повернулся к жене. Манто соскользнуло с ее плеч, и на левом запястье он увидел знаменитый браслет, чеканную драгоценность, застежка которой была сделана в виде головы кота с рубином во рту.

– Ты когда-нибудь читала книги Кросса?

– Кросса? А кто это?

– Он пишет о криминальных процессах.

– О! Узнаю тебя… Нет. Но не вижу в этом ничего странного. Тебе же известно, что у меня нет болезненного воображения, как у некоторых, – лицо ее стало серьезным. – Как, например, у Марка Деспарда, доктора Вельдена и у тебя. Вы чересчур увлекаетесь убийствами и всякими этими страшными вещами… Ты не считаешь, что в этом есть нечто нездоровое?

Стивенс был ошеломлен. Он никогда не слышал раньше от Мэри подобных рассуждений. В ее словах было столько неискренности, фальши…

Он взглянул на нее снова и понял, что она говорит серьезно.

– Один высокопоставленный чиновник сказал однажды, – заметил он, – что до тех пор, пока американцев будут интересовать преступления и адюльтеры, страна вне опасности. Тебе не нравится, как ты говоришь, мой болезненный вкус? Ну что ж. Попробую предложить тебе новую рукопись Кросса. Может быть, и твой вкус изменится. Она об отравительницах, среди них есть даже некая Мари.

– Да? А ты ее прочел?

– Нет, только взглянул.

Мэри больше не проявила ни малейшего любопытства, как-то сразу перестала говорить о рукописи и, нахмурив брови, повернула на дорогу, которая вела к их дому.

Стивенс вылез из машины, чувствуя голод и холод. Свет весело пробивался сквозь занавески, в воздухе ощущался запах зелени и аромат сирени. Позади виллы поднимался небольшой холм, покрытый леском, с оградой Деспард Парка на вершине.

Они вошли; направо от холла располагалась жилая комната с софой и креслами, обитыми оранжевой тканью, небольшими лампами рассеянного света, рядами книг в разноцветных обложках и хорошей копией Рембрандта над камином. Налево, за стеклянной дверью, была столовая, там Стивенс увидел хлопотливую пухленькую Элен.

Мэри взяла у него шляпу, портфель, и он поднялся на второй этаж, чтобы освежить руки и лицо. Умывание подействовало на Стивенса благотворно; весело насвистывая, он начал спускаться по лестнице, но вдруг остановился. Отсюда хорошо был виден его портфель, лежавший на маленьком телефонном столике. Никелированный замок слегка поблескивал, и Стивенс обнаружил, что он открыт.

У него возникло ощущение, что кто-то шпионит за ним в его собственном доме. Это показалось ему ужасным. Чувствуя неловкость, он приблизился к столику и быстро проверил рукопись. Фотографии Мари Д'Обрэй в ней не было.

Даже не дав себе времени обдумать все происшедшее, Стивенс тут же прошел в гостиную. Ему почудилось, что в ней что-то изменилось. Мэри с пустым стаканом в руке полулежала на софе, рядом стоял круглый столик на одной ножке, на нем располагался сервиз с коктейлями. Лицо ее было порозовевшим, жестом она указала мужу на другой стакан.

– Ты напрасно теряешь время. Выпей и почувствуешь себя гораздо лучше.

Стивенс глотал, чувствуя, что Мэри изучает его. Но мысль эта показалась ему настолько отталкивающей, что он поспешил отделаться от нее, налил себе второй коктейль и залпом выпил и его.

– Скажи-ка, Мэри, тебе не кажется, что этот дом номер один по Кингс-авеню весьма странный? Ты знаешь, я бы не удивился, если бы увидел однажды между занавесками руки призрака или если бы там обнаружились трупы в шкафах. Кстати, ты не знаешь кого-нибудь, кто бы жил в прошлом веке, носил твое имя и имел привычку отравлять людей мышьяком? Она, нахмурившись, поглядела на него.

– Тед, о чем ты, черт побери! Сегодня ты мне кажешься совершенно ненормальным. – Она смешалась, потом рассмеялась: – Ты думаешь я отравила твой коктейль?

– Этого бы я тебе не простил! Но все же, каким бы нелепым ни показался тебе мой вопрос, ответь мне: ты когда-нибудь слышала о женщине, которая жила в прошлом столетии, была как две капли воды похожа на тебя и даже носила браслет с головой кота – точно такой же, как у тебя.

– Тед, в самом деле, что все это означает…

Стивенс решил оставить свой легкомысленный тон.

– Послушай, Мэри. Давай не будем делать тайну из этой истории. Может, все это и ерунда, однако кто-то решил глупо пошутить, всунув твою фотографию в костюме середины девятнадцатого века в книгу вместо портрета женщины, которая, судя по всему, отравила половину своих знакомых. В этом нет ничего удивительного, Кросс не впервые выступает в роли плохого шутника. Тем не менее, я снова задаю тот же вопрос и прошу ответить прямо: кто такая Мари Д'Обрэй? Это одна из твоих родственниц?

Мэри поднялась. Он не заметил в ней ни гнева, ни удивления, она смотрела на мужа с выражением взволнованной озабоченности.

– Тед, я стараюсь понять тебя, потому что, мне кажется, ты говоришь серьезно. Была ли в прошлом веке некая Мари Д'Обрэй?.. Имя довольно распространенное, ты знаешь… Она отравила множество людей, и ты полагаешь, что я и она – это одна и та же женщина? Поэтому ты играешь в Великого инквизитора? Если я та самая Мари Д'Обрэй, – она взглянула в зеркало через свое плечо, и на мгновение Стивенсу показалось, что в нем отразилось нечто странное, – можно считать, что для моего возраста я прекрасно сохранилась!

– Я ничего не утверждаю. Я просто спрашиваю тебя, нет ли среди твоих предков…

– Предков… Нет, Тед, приготовь-ка лучше еще один коктейль. Твои выдумки сведут меня с ума!

– Хорошо, давай больше не будем об этом. Остается только надеяться, что уважающее себя издательство не позволит, чтобы его дурачили, подсовывая сомнительные фотографии… Посмотри мне в глаза, Мэри! Ты не открывала несколько минут назад мой портфель?

– Нет.

– Ты не открывала мой портфель и не брала оттуда фотографию Мари Д'Обрэй, которая была гильотинирована в 1861 году за убийство?

– Конечно же нет! – она наконец вышла из себя. – О, Тед! – голос ее дрогнул. – Что означает вся эта история?

– Кто-то вынул фотографию. Она исчезла из рукописи. Кроме нас и Элен здесь больше никого не было. Значит, какой-то таинственный волшебник проник в дом, пока я находился наверху. Другого объяснения я не вижу… Адрес Кросса написан на титульном листе. Надо позвонить ему и спросить, не будет ли он возражать, если мы обойдемся в книге без фото… Но тогда все равно я должен буду вернуть ему снимок…

– Мадам, стол накрыт, – появившись на пороге объявила Элен.

И в тот же миг раздался стук молоточка на входной двери. В этом не было ничего странного, такое случалось дюжину раз в день, но Стивенс ощутил нечто вроде шока. Элен, ворча, отправилась открывать.

– Мистер Стивене дома? – послышался голос Марка Деспарда.

Стивенс встал. Мэри не двинулась с места, и лицо ее оставалось бесстрастным. Проходя мимо жены, Стивенс неожиданно для себя наклонился к ней, взял ее руку и поцеловал. Затем он направился к двери, собираясь как можно любезней встретить Марка Деспарда, пригласить его за стол и предложить коктейль.

С Марком вошел еще один человек, похожий на иностранца. Железный кованный фонарь освещал холл, светлые волосы Марка, разделенные посередине пробором, и его светло-голубые глаза. Марк был адвокатом и продолжал дело своего отца, умершего шесть лет назад, но клиентов у него было немного. Он объяснял это тем, что не мог отказать себе в удовольствии подметить и дурное и хорошее в одном и том же поступке, а клиентам не очень-то нравится, когда им говорят правду. В своем любимом Деспард Парке Марк одевался всегда одинаково – в охотничью куртку, фланелевую рубашку, вельветовые брюки и сапоги на шнурках. Он мял шляпу в руках, оглядываясь вокруг.

– Очень сожалею, но я бы не решился обеспокоить вас, если бы повод для моего вторжения не был важности чрезвычайной и не терпел отлагательств…

Марк повернулся к сопровождавшему его человеку. Тот был ниже и мельче Марка. Его лицо с энергичными чертами, несмотря на глубокую крестообразную морщину между бровей, казалось приятным. На нем было хорошо сшитое пальто из дорогого материала. Человек этот был из тех, что запоминаются.

– Позволь представить тебе моего старинного друга, доктора Партингтона, – живо продолжал Марк, в то время как спутник по-прежнему молчал. – Мы бы хотели поговорить с тобой наедине, Тед. Возможно, разговор предстоит долгий, но я подумал, что если ты узнаешь о его причинах, то, конечно, не будешь возражать, если час…

– Хэлло, Марк, – воскликнула Мэри со своей обычной улыбкой. – Конечно, мы можем подождать с ужином. Проходите в кабинет Теда.

После обмена приветствиями Стивенс провел обоих мужчин в свой кабинет, который находился по другую сторону от холла. Это была маленькая комнатка, и, казалось, что они заполнили ее целиком.

Марк тщательно прикрыл дверь и прислонился к ней спиной.

– Тед, – сразу начал он. – Мой дядя Майлз был убит.

– Марк, ты…

– Его отравили мышьяком…

– Присаживайтесь, – указал Стивенс гостям на кожаные кресла, сам устроился за свой стол и спросил: – Кто это сделал?

– Я знаю одно – совершить убийство мог только кто-то из своих, – вздохнув, сказал Марк. – А теперь, когда тебе известна суть дела, постараюсь объяснить, почему я обратился именно к тебе. – Его светлые глаза уставились на лампу. – Есть одна проблема, которую я хочу, вернее должен, разрешить. Но мне необходима помощь трех человек. Двоих я уже нашел, и ты третий из тех, на кого я мог бы положиться. Однако, если ты согласишься, я сразу же попросил бы тебя дать мне обещание: что бы мы ни обнаружили, полиция не должна узнать ничего.

– Ты не хочешь, чтобы преступник был наказан? – проговорил Стивенс, разглядывая ковер, чтобы скрыть замешательство.

– О, нет! – с жаром произнес Марк. – Но мы живем в странное время, которое мне не очень подходит. Я не люблю, когда вмешиваются в мои личные дела, и тем более, мне совсем не хочется, чтобы они потом вылезали на страницы газет. Поэтому, совершено преступление или нет, полиция, я надеюсь, в это дело не сунется. Сегодня ночью, если, конечно, ты согласишься, мы проникнем в склеп, откроем гроб моего дяди и проведем вскрытие. Мы должны проверить, есть мышьяк в его теле или нет. Хотя лично я уже сделал для себя вывод. Видишь ли, уже больше недели я знаю, что дядя Майлз был убит, но ничего пока не смог предпринять, так как все должно быть проверено в тайне, а ни один врач… я хотел сказать…

Тут Партингтон приятным голосом прервал его:

– Марк намеревался сказать, что ни один врач, дорожащий своей репутацией, не рискнул бы провести вскрытие в подобных обстоятельствах. Поэтому он и обратился ко мне.

– Я не это имел в виду!

– Я все прекрасно понимаю, мой дорогой, но лучше сразу уточнить, почему я участвую в этом предприятии, – уже обращаясь к Стивенсу, сказал Партингтон. – Ровно десять лет назад я был помолвлен с сестрой Марка Эдит. Я был хирургом с довольно приличной практикой в Нью-Йорке. И тут я согласился сделать один аборт – не имеет значения, по каким причинам, но вовсе не из дурных побуждений. Операция получила огласку, о ней писали газеты, и я, естественно, был изгнан из цеха врачей. Трагедией для меня это не стало – у меня есть состояние. Но Эдит до сих пор уверена, что та женщина, которой я помог, была… Короче, это старая история. С тех пор я живу в Англии и довольно комфортно. Но вот неделю назад Марк телеграфировал мне, просил приехать, указав, что все объяснит при встрече, я сел на первый пароход, и вот я здесь. Теперь, после моих объяснений, вы знаете о деле ровным счетом столько же, сколько и я.

Стивенс встал, взял из шкафа бутылку виски, сифон и три стакана.

– Марк, – вымолвил он, – я готов пообещать тебе хранить тайну, однако, предположим, что твои подозрения подтвердятся. И окажется, что твой дядя действительно был убит. Как ты поступишь дальше?

Марк закрыл рукой глаза.

– Не знаю! Я буквально схожу с ума. Как я поступлю? Совершать новое преступление, чтобы отомстить за первое? Нет уж, спасибо, я не настолько обожал своего дядю, что бы пойти на это… Но все равно мы должны знать! Мы не можем жить рядом с убийцей, Тед. И потом, дядя Майлз скончался не сразу. Он долго страдал, и кто-то упивался его мучениями. Кто-то в течение дней, может быть недель, травил его мышьяком, и невозможно ничего доказать, по тому что симптомы отравления схожи с признаками гастроэнтерита, которым он действительно болел. Перед тем как дядя почувствовал себя настолько плохо, что мы решили нанять для него сиделку, он попросил нас поднимать ему пищу на подносе к себе наверх, но он не терпел, чтобы даже Маргарет, наша служанка, входила в его комнату. Дядя Майлз попросил ставить поднос на маленький столик у дверей в его комнату, сказав, что сам будет забирать его тогда, когда сочтет нужным! Поднос иногда оставался у двери довольно долгое время. И значит, любой из домашних или даже из гостей мог развлекаться тем, что посыпал его еду мышьяком, но… – Марк сам того не замечая, возвысил голос, – но в ночь, когда он умер, все было совершенно иначе, и я хочу знать все до конца, пусть даже окажется, что мой дядя был убит моей собственной женой!

Стивенс, собиравшийся взять коробку сигар, замер с протянутой рукой. Люси! Перед его глазами возникла жена Марка с приветливым лицом, янтарными волосами, с ее обычной веселостью… Люси! Невероятно!

– Я понимаю, о чем ты думаешь, – заметил Марк, сверкая глазами. – Тебе мои слова кажутся дикими, не так ли? Я знаю это. Тем более что в ту ночь Люси была со мной на костюмированном балу в Сент-Дэвиде. Но есть также и некоторые другие свидетельства, которые необходимо опровергнуть, чтобы доказать ее невиновность. Не пожелал бы тебе оказаться когда-нибудь в моем положении! Я должен знать, кто убил дядю Майлза, чтобы понять, кто пытался скомпрометировать мою жену! И вот тогда, я тебя уверяю, будет очень скверно!

Ни Стивенс, ни врач не притронулись к виски. Лишь Марк налил себе в стакан, опустошил его одним махом и продолжал:

– Миссис Хендерсон – наша гувернантка и повар – видела, как было совершено преступление. Она заметила, как была дана последняя доза яда. И, судя по ее словам, убийцей могла быть только Люси.

Глава IV

– Ты воспринимаешь ситуацию разумно, – сказал Партингтон, наклонившись вперед. – Я думаю, это хороший признак. Но не кажется ли тебе, что эта старая женщина…

Стивенс налил виски с содовой, которое врач принял с той величественной непринужденностью, которая выдавала в нем закоренелого пьяницу.

– Все возможно в подобном деле, – устало вымолвил Марк. – В одном я уверен: миссис Хендерсон не лжет и не разыгрывает нас. Да, она обожает сплетни, но они с мужем живут с нами еще с тех пор, когда я был ребенком. Она вырастила Огдена. Ты помнишь моего брата Огдена? Он учился в колледже, когда ты уехал в Англию… Нет, миссис Хендерсон слишком привязана к нашей семье и очень любит Люси. К тому же, она не знает, что дядя Майлз был отравлен. Она уверена, что он скончался от болезни желудка и что ее загадочное видение – пустяк. Именно поэтому мне стоило большого труда заставить ее молчать об этом.

– Минутку, – перебил Стивенс, – ты говоришь об истории с таинственной дамой в старинном платье, исчезнувшей через замурованную дверь?

– Да, – с некоторым смятением согласился Марк. – Именно это делает всю историю безумной! Помнишь твою реакцию, когда я тебе рассказал о ней несколько дней назад? Я хочу прояснить вам кое-что до ее начала, – сказал Марк, вынув портсигар и принявшись по обыкновению разминать сигарету. – Вначале немного об истории нашей семьи. Парт, ты когда-нибудь видел дядю Майлза?

– Нет, – сказал Партингтон, подумав. – В те времена он путешествовал по Европе.

– Дядя Майлз и мой отец родились с разницей в один год, один в апреле тысяча восемьсот семьдесят третьего года, второй в марте тысяча восемьсот семьдесят четвертого. Потом вы поймете, почему я все это уточняю. Мой отец женился в двадцать один год, дядя умер холостяком. Я родился в девяносто шестом году, Эдит в девяносто восьмом, а Огден в тысяча девятьсот четвертом. Наше состояние, как вы знаете, имеет земельное происхождение, и Майлз унаследовал от него большую часть. Но отец от этого никогда не страдал, так как его дело приносило ему хороший доход и он всегда оставался оптимистом. Он умер шесть лет назад от заболевания легких, а моя мать, ухаживавшая за ним, заразилась от него и последовала за ним в могилу.

– Я помню их, – сказал Партингтон, печально прикрыв рукой глаза, но по тону его можно было предположить, что эти воспоминания не особенно тревожат его.

– Я рассказываю вам все это, чтобы показать, насколько проста ситуация. Никакого соперничества, семейной ненависти. Дядя был прожигателем жизни, но делал это элегантно, так, как умели заниматься этим в прошлом веке, и я со всей определенностью могу сказать, что у него не было врагов. Он кончил тем, что удалился от всего мира. И если кто-то и отравил его, то это могло случиться только из садистского желания видеть, как умирает человек… Или… или из-за денег, конечно! Но если из-за денег, то мы все под подозрением, и я в первую очередь! Каждый из нас наследует крупную сумму, и все знали об этом. Как я уже сказал, Майлз и отец родились с такой маленькой разницей, что воспитывались почти как близнецы и были очень привязаны друг к другу. Семейная ситуация была самая мирная, когда кто-то принялся подсыпать яд в пищу моего дяди.

– Я хотел бы задать два вопроса, – вмешался Партингтон. – Во-первых, какие у тебя есть доказательства, что ему подсыпали именно мышьяк? Во-вторых, ты дал нам понять, что в старости у твоего дяди появилась довольно странная манера запираться в своей комнате. Когда это началось?

Марк немного поколебался прежде чем ответить.

– Здесь довольно легко создать ложное мнение, – сказал он. – Я бы не хотел делать этого. Не подумайте, будто дядя сошел с ума или впал в детство… Нет, изменение было куда более неуловимым. Мне кажется, я впервые заметил это лет шесть назад, когда он вернулся из Парижа после смерти моих родителей. Это был уже не тот дядя, которого я знал: он казался рассеянным, озабоченным, словно человек, у которого какая-то идея засела в голове. Тогда у него еще не было привычки запираться в своей комнате на целый день, это началось позже… Тед, когда вы поселились здесь?

– Где-то около двух лет назад.

– Да, ну вот, примерно месяца два спустя после вашего приезда сюда у моего дяди и начались странности. Он спускался, чтобы позавтракать, делал круг по саду, куря сигару, когда погода была хорошей, и проводил некоторое время в картинной галерее. Все это он проделывал с видом человека, который занят своими мыслями и не замечает окружающих. В полдень дядя возвращался в свою комнату и больше из нее не выходил.

– И чем он там занимался? – нахмурившись, спросил Партингтон. – Он читал? Изучал что-то?

– Нет, не думаю, это было не в его привычках. Если верить домашним слухам, он сидел в кресле, глядя в окно, или развлекался тем, что примерял свою одежду, и ничего лучшего придумать не мог. У него всегда был очень богатый гардероб, и он очень гордился своей былой элегантностью. Примерно шесть недель назад он начал страдать от желудочных спазмов, сопровождаемых рвотой. Но и слышать не хотел о том, чтобы показаться врачу. Дядя уверял, что у него уже случалось подобное и что припарка и бокал шампанского быстро избавят его от болезни. Потом у него случился такой сильный приступ, что мы поспешно вызвали доктора Бейкера. Тот определил гастроэнтерит. Мы пригласили сиделку. Совпадение это или нет, но дядя тут же почувствовал себя много лучше, и в начале апреля состояние его здоровья уже не внушало больше никакого опасения. Вот таким образом мы и подошли к ночи двенадцатого апреля. В то время в доме нас жило восемь человек. Люси, Эдит, Огден, я, затем старый Хендерсон – ты помнишь его, Парт? Он привратник, садовник, одним словом, мастер на все руки. Миссис Хендерсон, мисс Корбет, сиделка и Маргарет, горничная. Фактически вышло так, что почти все отсутствовали в тот вечер. Люси, Эдит и я отправились на бал-маскарад, как я уже говорил. Миссис Хендерсон, обожающая быть крестной матерью, уехала на неделю на крестины. Двенадцатое – это была среда – был также выходной день мисс Корбет. У Маргарет намечалось неожиданное свидание с любовником, по которому она сходила с ума, и ей не стоило большого труда уговорить Люси отпустить ее. Огден уехал в город на какую-то вечеринку. Следовательно, дома остались только мистер Хендерсон и дядя. Эдит, кстати, возражала против этого, уверяя, что только женщина знает, что надо делать с больным. Она даже собиралась остаться, но дядя Майлз и слушать ни о чем не желал. Миссис Хендерсон в тот самый вечер возвращалась поездом, который прибывал в Криспен в 21.25. Однако для Эдит это стало еще одним поводом для беспокойства, так как Хендерсон собирался встретить жену на «форде», и дядя с десяток минут должен был остаться один. Тогда Огден, которому надоели все эти споры, заявил, что дождется возвращения миссис Хендерсон, и пусть об этом больше не говорят! Маргарет и мисс Корбет уехали рано, Корбет оставила инструкции для миссис Хендерсон на случай, если что-нибудь случится. Люси, Эдит, Огден и я легко поужинали около восьми часов. Дядя Майлз сказал, что есть не хочет, но согласился выпить стакан теплого молока. Люси принесла ему его на подносе, пока мы одевались. Я очень хорошо помню эту деталь, потому что Эдит встретила ее на лестничной площадке и сказала: «Ты даже не знаешь, где что находится в твоем собственном доме! Ты же взяла сыворотку!» Но обе попробовали и обнаружили, что все в порядке.

Стивенс хорошо представил себе эту сцену. Свежая и милая Люси и более зрелая, прекрасная Эдит спорят из-за стакана молока – спокойно, так как между обитателями Деспард Парка никогда не существовало трений. А молодой Огден иронически наблюдает за ними, засунув руки в карманы. У Огдена не было выдержки и серьезности Марка, но все же это был неплохой мальчик.

Стивенс не мог отделаться от мысли: «А помню ли я с точностью, где мы с Мэри были в тот вечер?» Он, кажется, знал ответ, но этот ответ ему не нравился. Они как раз находились в коттедже, в Криспене, хотя не имели обыкновения приезжать сюда в середине недели. Но Стивенсу тогда надо было отправиться в Стрентон по издательским делам в Риттенхаус Мэгэзин. Итак, он и Мэри провели ночь в загородном коттедже, уехали в Нью-Йорк рано утром и узнали о смерти старого Майлза только два дня спустя. Стивенс вспомнил, что в тот вечер никто не зашел к ним, они провели его очень тихо и легли спать рано…

Размышляя обо всем этом, Стивенс слушал рассказ Марка.

… – Итак, я повторяю, молоко было хорошим. Люси поднялась постучать в комнату дяди и собиралась оставить поднос на маленьком столике, как обычно, но дядя Майлз открыл дверь и сам взял поднос из ее рук. Он выглядел намного лучше, и самое главное, на лице его не было того озабоченного выражения, к которому мы все уже привыкли. В тот вечер на нем был голубой старомодный халат из шерстяной ткани, с белым воротничком, на шее был повязан платок. Эдит спросила дядю: «Вы уверены, что можете обойтись без нас? Вы помните о том, что мисс Корбет уехала и никто не услышит вас, если вы будете звонить? Если вам понадобится что-нибудь, придется позаботиться о себе самому… Я боюсь, что вы не сумеете это сделать. Может быть, оставить записку для миссис Хендерсон и попросить ее, чтобы она посидела в коридоре?..»

Дядя прервал ее, спросив: «Вас не будет до двух или трех часов ночи?.. Не думайте больше об этом, моя дорогая. Уезжайте спокойно, я чувствую себя хорошо». В этот момент кот Эдит Иоахим, который вертелся здесь же на площадке, пробрался в комнату дяди. Дядя очень любил кота и сказал, что компании Иоахима ему будет совершенно достаточно. Он пожелал нам хорошо провести вечер и закрыл дверь, а мы отправились одеваться.

Стивенс вдруг задал вопрос, который на первый взгляд всем показался нелогичным:

– Ты, кажется, говорил, что Люси отправилась на этот маскарад в костюме мадам де Монтеспан?

– Да… по крайней мере, так считается. – Марка этот вопрос, казалось, застал врасплох, и он пристально уставился на Стивенса. – Эдит, не знаю почему, очень хотела, чтобы это была мадам де Монтеспан… может быть, этот образ казался ей наиболее забавным. Кстати, платье сшила сама, скопировав с одного из портретов из нашей галереи. Я имею в виду современницу мадам де Монтеспан; ее, правда, трудно разглядеть, так как почти все лицо и часть плеча на портрете размыто чем-то вроде кислоты. Я помню, однажды мой дед рассказывал, как пытались отреставрировать холст, но это оказалось делом невозможным. Как бы то ни было, точно установлено, что это работа Кнеллера, поэтому картину оставили в том виде, в каком она есть. Это портрет некой маркизы де Бренвийе… Что с тобой, Тед? – нервно воскликнул Марк.

– Надо поужинать, вот и все, – сдержанно ответил Стивенс. – Продолжай… Ты имеешь в виду знаменитую французскую отравительницу девятнадцатого века? Как же получилось, что у вас есть ее портрет?

Партингтон пробурчал что-то и на этот раз без колебаний налил себе еще один стакан виски.

– Насколько я помню, – сказал он, – маркиза каким-то образом связана с одним из твоих предков?

– Да, – нетерпеливо ответил Марк, – Наша фамилия была англизирована. Она французского происхождения и писалась Деспре. Но маркиза ни при чем. Я просто хотел сказать, что Люси скопировала ее платье и сшила его за три дня. Мы покинули дом около девяти тридцати. Эдит была в костюме Флоренс Найтингейл; я, если верить портному, в костюме дворянина, со шпагой на боку. Мы сели в машину, а Огден, стоя у дверей, сопровождал наш отъезд ироническими комментариями. На аллее нам навстречу попался «форд», возвращавшийся с вокзала с миссис Хендерсон.

Бал получился не очень удачным, веселья было мало. Я жестоко скучал и почти весь вечер просидел, но Люси танцевала. Мы возвратились домой после двух часов. Была очень красивая ночь с яркой луной. Эдит порвала юбку или еще что-то, и была не в духе. Но Люси напевала во время всего обратного пути. Когда я ставил машину в гараж, я видел «форд», а вот «бьюика» Огдена еще не было. Я отдал ключи от входной двери Люси, и они с Эдит пошли открывать дверь. Мне захотелось немного прогуляться и подышать свежим воздухом, так как я очень люблю ночной Деспард Парк. Но Эдит окликнула меня у дверей, и я догнал их в холле.

Люси, задержав руку на выключателе с испуганным видом смотрела на потолок: «Я только что слышала ужасный звук…» Холл очень старый, деревянные панели громко скрипят, но на этот раз было что-то другое. Я бросился по лестнице наверх, площадка второго этажа была погружена в темноту. У меня возникло неприятное чувство, что там кто-то есть…

Пока я нащупывал выключатель, послышался звук ключа, поворачивающегося в замочной скважине, и дверь в комнату дяди Майлза наполовину приоткрылась. Слабый свет внутри комнаты освещал дядю, и силуэт его выглядел в проеме, словно китайская тень. Он стоял, согнувшись пополам, одна рука была на животе, вторая вцепилась в наличник двери. Я видел, как вздулись вены на его лбу. Ему наконец удалось немного распрямиться, кожа на его лице показалась мне похожей на пергамент, натянутый на кончик его носа, глаза, казалось, увеличились в два раза, и пот увлажнял лоб. Дыхание его было прерывистым и мучительным. Я думаю, что он видел меня, но говорил он, казалось, ни к кому специально не обращаясь: «Я больше не могу! – простонал он. – Я слишком страдаю! Я вам повторяю, что больше не могу этого выносить!»

Он сказал это по-французски!

Я бросился к дяде, чтобы поддержать его. Не знаю, почему, он отбивался, но все же мне удалось довести его до кровати. Он смотрел на меня, словно пытаясь понять, кто перед ним, как будто лицо мое было для него незнакомым. Вдруг он сказал тоном испуганного ребенка: «О, и ты тоже!» Мне стало очень жаль дядю, так как в голосе слышалось страдание. Затем ему как будто стало легче. Страх его понемногу прошел, он пробормотал что-то, на этот раз по-английски, насчет «этих таблеток в ванной комнате, которые его успокаивают» и попросил меня пойти поискать их.

Дядя имел в виду таблетки веронала, которые мы давали ему во время предыдущего приступа. Люси и Эдит, побледневшие, стояли на пороге комнаты, и Люси тут же побежала за вероналом. Мы все понимали, что он при смерти, но не думали ни о каком отравлении, мы решили, что это просто сильнейший приступ гастроэнтерита. Я попросил Эдит позвонить доктору Бейкеру, и она тотчас ушла. Меня очень тревожило выражение дядиного лица, казалось, что его что-то очень испугало или даже что он видит нечто ужасное…

Пытаясь отвлечь его от страданий, я спросил:

– Сколько времени вы в таком состоянии?

– Три часа, – ответил он, не открывая глаз. Он лежал на боку, и подушка приглушала его голос.

– Но почему вы никого не позвали, почему не подошли к двери?

– Я не хотел, – проговорил он в подушку. – Я знал, что это наступит раньше или позже, и решил не жить больше в ожидании, оно невыносимо.

Казалось, теперь он совсем пришел в себя и смотрел на меня словно откуда-то издалека. Лицо его снова изобразил испуг, и дыхание снова стало шумным.

– Марк, я умираю…

Я глупо протестовал, и он добавил:

– Не говори ничего, слушай меня, Марк, я хочу, чтобы меня похоронили в деревянном гробу. Ты слышишь: в деревянном гробу. Я хочу, чтобы ты обещал мне это!

Он обреченно настаивал на своем, схватившись за мою куртку, и не обращал внимания на Люси, которая принесла ему веронал и стакан воды. Он повторял без перерыва «деревянный гроб, деревянный гроб». Потом дядя с трудом, так как у него была сильная тошнота, проглотил таблетки и, пробормотав, что ему холодно, попросил покрывало. Оно было сложено в ногах кровати. Ни слова не говоря, Люси взяла его и накрыла дядю.

Я поглядел вокруг, пытаясь найти еще что-нибудь, чем можно было бы покрыть его. В комнате стоял большой шкаф для одежды, где висели в ряд его костюмы. Дверца шкафа была слегка приоткрыта, и я подумал, что, может быть, на верхней полке есть какие-нибудь покрывала. Там ничего не оказалось, но я обнаружил нечто другое.

Внизу шкафа, перед многочисленными аккуратно поставленными ботинками стоял поднос, который ему принесли в тот вечер. Стакан был пуст – тот самый, в котором находилось молоко. Но там оказалось еще кое-что, что не приносили на подносе. Большая чаша, примерно десять сантиметров в диаметре, как будто сделанная из серебряных шишек, но небольшой ценности, насколько я могу судить. Она обычно стоит в посудном шкафу на первом этаже. Я не знаю, видел ли ты ее когда-нибудь там, Эдвард? Короче, на дне этой чаши осталось что-то вроде клейкого осадка, а перед ней лежал Иоахим, кот Эдит. Я дотронулся до него и обнаружил, что кот мертв.

Именно тогда я и понял все.

Глава V

В течение одной или двух минут Марк молчал, взгляд его застыл на собственных руках.

– Я полагаю, – наконец вымолвил он, – что так бывает часто. Подозрения скапливаются в мозгу человека где-то в подкорке, и потом ему вдруг кажется, что его осенило… Как бы то ни было, именно с того момента мне все стало ясно. Я обернулся и убедился, что Люси ничего не заметила, так как стояла ко мне вполоборота, опираясь одной рукой на спинку кровати. Слабый свет лампы у изголовья жутковато блестел на красном сатине ее костюма.

Все симптомы, которые проявлялись у дяди Майлза во время болезни, вспомнились мне, и я даже удивился, как это раньше не понял, что все это – симптомы отравления мышьяком.

Из холла до нас доносился голос Эдит, разговаривавшей по телефону.

Я молча прикрыл шкаф, повернул ключ и положил его в карман. Затем я вышел в холл к Эдит. Нам надо было вызвать врача, так как сиделка должна была вернуться только на следующее утро. Я пытался вспомнить, что нужно делать в случае отравления мышьяком, но не смог. Эдит только что повесила трубку, она казалась очень спокойной, хотя руки ее дрожали. Она не смогла дозвониться до доктора Бейкера. Эдит стала подниматься по лестнице, а я бросился к телефону, чтобы вызвать другого врача, но в это время на площадке появилась Люси и сказала:

– Мне кажется, он мертв.

Она оказалась права. Конвульсий не было. Его сердце просто остановилось, и страдания прекратились. Когда я повернул дядю на спину, моя рука скользнула под подушку и нащупала конец шнурка, о котором вы, возможно, уже слышали. Это был обрывок обыкновенного шнурка, длиной сантиметров тридцать, с девятью узелками на равном расстоянии друг от друга. Я до сих пор не понимаю, что это может означать…

– Затем? Продолжай! – резко вставил Партингтон.

– Затем? Все. Мы не стали будить остальных обитателей дома, так как до рассвета оставалось еще несколько часов. Люси и Эдит пошли спать, но заснуть не смогли. Я объявил, что побуду около дяди Майлза. Прежде всего мне хотелось попытаться спрятать чашу. И я придумал предлог, сказав, что мне лучше быть на ногах на случай, если Огден вернется под хмельком.

Люси заперлась в нашей комнате, Эдит немного всплакнула. Они, видимо, сожалели о том, что не были с дядей в тот вечер, но я-то знал, что им не в чем винить себя и причина его смерти в другом.

Прикрыв тело дяди Майлза покрывалом, я взял серебряную чашу и стакан и завернул их в платок. Нет, я не думал об отпечатках пальцев, мне просто хотелось спрятать эти доказательства до того момента, когда я решу, что с ними делать.

– У тебя не возникло мысли рассказать всем о случившемся?

– Если бы я дозвонился до врача, я бы, пожалуй, сказал ему: «Не беспокойтесь по поводу его гастроэнтерита, он был отравлен». Но так как дядя был мертв… Ты должен понять меня, Парт! – зло воскликнул Марк. – Вспомни, что я почти…

– Спокойно, – прервал его Партингтон. – Продолжай свой рассказ.

– Я запер стакан и чашу в ящик своего стола на первом этаже. Мне также надо было что-то сделать с трупом кота. Я вспомнил, что у нас в саду свежевыкопанная грядка, и зарыл его в нее очень глубоко. Эдит до сих пор не знает, что произошло с котом, и думает, что он просто потерялся. Когда я покончил с этим, то увидел автомобиль Огдена. Мне показалось, что он заметил меня, но я добежал до дома раньше него.

На следующий день, услышав рассказ миссис Хендерсон, я отнес чашу и стакан знакомому фармацевту, на молчание которого можно было рассчитывать, и попросил его сделать анализ содержимого. Молоко оказалось безвредным. А вот чаша содержала остатки смеси молока, портвейна и яичного желтка. В смеси было две гранулы белого мышьяка.

– Две гранулы? – переспросил Партингтон, повернувшись к Стивенсу.

– Да. Это много, не так ли? Я читал, что…

– Это прежде всего много для остатка в чаше. Наблюдались смертные случаи после принятия всего двух гранул мышьяка. Это самая маленькая из всех известных мне смертельных доз. Но если она находилась в качестве остатка в чаше, это означает, что полная чаша должна была содержать огромное количество…

– Какова обычно смертельная доза?

– Трудно сказать. Как я уже говорил, наблюдались случаи отравления двумя гранулами мышьяка, но известны также и случаи, когда жертвам давались почти две сотни гранул, однако они сумели выкарабкаться. В желудке Д'Анжелье, отравленного в Глазго Мадленой Смит в 1857 году, обнаружили восемьдесят семь гранул. Это позволило защите утверждать, что речь идет о самоубийстве, потому что трудно представить, как можно принять такую дозу мышьяка, не заметив этого. В те времена в Шотландии существовал вердикт, называемый «Не доказано». Это означало в некотором смысле: «Не виновны, но больше этого не делайте».

Партингтон вдруг стал болтливым и, казалось, получал удовольствие от своего красноречия:

– Известно также дело Мари Д'Обрэй в Версале около 1860 года. Грязная история. Выглядит так, что нет никаких мотивов, кроме получения удовольствия от вида умирающих многочисленных жертв…

В то время, как Партингтон говорил, Стивенс поднялся, чтобы пересесть к углу стола. Он кивал головой и вообще старался делать вид, что слушает врача, но не мог оторвать взгляда от двери в холл. Некоторое время назад он заметил какую-то странность. Освещение в холле было более ярким, чем в кабинете, и до сих пор большая и старинная замочная скважина виднелась как светящееся отверстие в деревянных панелях… Но с какого-то момента свет пропал, словно бы кто-то прислонил к отверстию ухо.

– Как бы то ни было, – продолжал Партингтон, – это не самое важное: я пойму, что случилось, при вскрытии. Главное, узнать когда был введен яд. Если время, указанное тобой, верное, то все произошло слишком быстро. Видишь ли, когда дают большую дозу мышьяка, симптомы появляются буквально через несколько минут, самое большее через час – это зависит от того, был ли яд в жидком или твердом состоянии. Но смерть наступает только через шесть, а то и через двадцать четыре часа после принятия яда, бывает и позже. Описаны случаи, когда смерть наступала и через несколько дней. Однако ты оставил своего дядю в относительно хорошем состоянии в девять часов тридцать минут. Ты возвращаешься в половине третьего утра, и вскоре он умирает. Это точно?

– Да.

– Таким образом, следует предположить, что твой дядя был уже очень ослаблен болезнью, так как его долго травили и сильная доза яда смогла быстро прикончить его. Узнать бы только, когда он принял эту последнюю дозу…

– Я могу сказать точно, – заметил Марк. – В пятнадцать минут двенадцатого.

– Ты, конечно, имеешь в виду, – вмешался Стивенс, – историю, которую рассказала миссис Хендерсон? Почему ты не хочешь обсудить и ее?

– Сейчас я ничего обсуждать не буду, – сказал Марк.

– Но почему же?

– Потому что вы решите, что-либо я, либо миссис Хендерсон сошли с ума. Поверьте мне, я прокручивал все это в своей голове сотни раз, я потерял из-за этого сон… но отдаю себе отчет в том, что окончание всей истории покажется невероятным любому. Вы даже можете решить, что я вожу вас за нос, требуя помочь мне открыть склеп. Однако надо, чтобы обстоятельства, при которых умер дядя Майлз, были прояснены. Вы можете уделить мне два часа? Это все, что нам необходимо для проверки первой части этой истории.

– В чем дело, Марк? – спросил Партингтон. – Я не понимаю тебя. Что же невероятного в том, что ты рассказал нам? Да, преступление это немного дьявольское, если хочешь, но известны и более отвратительные. Однако что же в нем невероятного и что невероятного в том, о чем ты еще умалчиваешь?

– То, что женщина, умершая много лет назад, еще жива, – спокойно сказал Марк.

– Ты не в своем уме!..

– Нет, со мной все в порядке. Конечно, я не считаю это предположение обычным, но оно не более невероятно, чем предположение, что Люси имеет какое-либо отношение к этому отравлению. Есть две версии, одинаково невозможные, как одна, так и другая. Это всего лишь подозрение, которое пришло мне в голову только сейчас. Безусловно, я бы хотел избавиться от него и посмеяться над ним… Но если я вам расскажу о своих мыслях, один Бог знает, что вы подумаете… Поможете ли вы мне сначала открыть склеп?

– Да, – сказал Стивенс.

– А ты, Парт?

– Я уже проехал три тысячи миль и не собираюсь возвращаться ни с чем, – проворчал врач. – Но пойми хорошенько, что тебе не удастся таким же образом втащить нас в свою лодку после того, как я проведу вскрытие. Плыви один! Я не думаю, что Эдит…

Гнев засверкал в его темных глазах, но тут же потух, как только Марк в третий раз наполнил его стакан.

– Как мы вскроем склеп? – спросил Партингтон.

Марк тотчас оживился:

– Ну вот и отлично! Это не очень трудная работа, но она требует мускулов, времени и согласованности. Нужны четверо мужчин. Четвертым будет Хендерсон, на него можно положиться, он прекрасно знаком с этим делом. К тому же они с женой живут в домике у аллеи, ведущей к склепу. Мы не сможем и камня поднять без того, чтобы он тут же не узнал об этом… На сегодняшний вечер под тем или иным предлогом я избавился ото всех, кроме Хендерсона. Таким образом, мы можем работать спокойно. Что касается самого дела… Хендерсоны живут в маленьком домике в швейцарском стиле, который стоит в пятидесяти метрах от виллы. Он, кстати, был заперт в течение полутора веков. До него можно добраться по одной из аллей, выложенных декоративными плитами. Собственно, домик был построен на краю аллеи, некогда его заселял викарий. А вход в склеп находится под аллеей. Нам нужно будет поднять примерно два квадратных метра плиток, работать мы должны будем быстро, поэтому придется их выламывать. Мы воспользуемся дюжиной стальных рычагов, будем вбивать их между плитками. Затем надо будет снять слой земли и гравия толщиной сантиметров двадцать, под ним лежит большая плита, которая прикрывает вход в склеп. Размером она примерно метр на два и должна весить больше полутонны. Самым трудным, конечно, будет подсунуть под нее рычаги и приподнять ее. Я знаю, что это тяжелая работа…

– Конечно, – сказал Партингтон, с решительным видом хлопая себя по ляжкам. – Тогда не лучше ли будет заняться этим как можно раньше? Но скажи-ка, ты ведь хочешь, чтобы все осталось в тайне. И ты надеешься после этого опустошения восстановить все в прежнем виде – так, что никто ничего не заметит?

– Хендерсон или я заметили бы непременно, но все другие вряд ли. Декоративные плитки не предназначены для снятия, и их уже немало побили во время погребения. – Марк поднялся, словно бы ему не терпелось побыстрее оказаться на месте, и взглянул на часы.

– Сейчас половина десятого. Так как все согласны, начнем как можно раньше. В доме нет никого, кто мог бы нам помешать, поэтому мы приступим к делу. А ты, Тед, присоединишься к нам как только поужинаешь. Оденься в старую одежду… Боже! – обеспокоенно прервал он себя. – Я совсем забыл о Мэри! Как ты ей все объяснишь? Ты ведь не будешь рассказывать все как есть, не так ли?

– Нет, – сказал Стивенс, не спуская глаз с двери. – Она ничего не узнает. Позволь мне самому позаботиться об этом.

Он почувствовал, что они были удивлены его тоном, но, поскольку его мысли были заняты другим, он тут же забыл об этом. В комнате накурили, и желудок его был пуст, поэтому, когда он поднялся, у него немного закружилась голова. Это вдруг напомнило ему события ночи 12 апреля. Тогда он лег спать довольно рано, едва не задремав перед тем над рукописью, которую читал. Мэри сказала тогда, что он, видимо, надышался ночного свежего воздуха.

Стивенс расстался с Марком и Партингтоном в холле.

Мэри нигде не было видно. Стивенс понаблюдал, как фары машины Марка удалились в темноту, затем старательно закрыл дверь и, задумавшись, стал рассматривать сделанную из коричневого фарфора стойку для зонтов. Он слышал, как Мэри возилась в кухне, напевая вполголоса: «Il plent, il plent, bergere…»[1] – свою любимую песенку. Тед пересек столовую и толкнул дверь, ведущую в кухню.

Элен, по всей видимости, ушла. Мэри была занята тем, что готовила сандвичи с холодным цыпленком, салатом, томатным соусом и майонезом. Увидев его, она отбросила рукой, в которой держала нож, прядь волос со лба. Вид у нее был строгий, но тем не менее в выражении ее лица было и что-то, внушающее улыбку.

В этой такой светлой кухне с урчащим холодильником вся история с отравлением казалась абсурдной.

– Мэри, – начал он.

– Я все знаю. Тебе надо уйти, но ты сначала съешь вот это, – показала она на сандвичи.

– Откуда ты знаешь, что мне надо уйти?

– Я, конечно, слушала у двери. У вас у всех был такой таинственный вид. Как я могла поступить иначе?.. Все это, безусловно, испортит наш вечер, но я понимаю, что тебе необходимо помочь Марку, иначе ты никогда не сможешь выкинуть все это из головы. Когда я сказала, что вы с Марком чересчур интересуетесь патологическими вещами, я была уже готова к чему-либо подобному…

– Как – ты была к этому готова?

– Не именно к этому, разумеется! Но Криспен вовсе не дыра, здесь вполне достаточно людей для того, чтобы расползались слухи. Я выходила сегодня утром в поселок и слышала разговоры о том, что что-то не так в Деспард Парке. Так и говорили: «что-то». Никто, кажется, толком не представляет, в чем дело, и даже не знает откуда идут слухи. Так часто бывает – пытаешься припомнить, кто же тебе об этом сказал, но никак не можешь понять… Ты будешь осторожен, ведь правда?

Какое-то легкое изменение, казалось, снова произошло в воздухе. Мэри положила на стол нож с эмалированной ручкой, подошла к Теду и взяла его ладонь.

– Послушай, Тед, я люблю тебя… Ты ведь знаешь, как я люблю тебя, правда?

Он в ответ только обнял ее и прижал к себе.

– Слушай меня хорошенько, Тед. Эта любовь будет длиться пока мы живем. Я не знаю, что ты еще можешь вбить себе в голову. Как-нибудь я расскажу тебе о доме, который находится в местечке, называемом Гибург, и о моей тетке Адриене. И ты поймешь… Но сейчас не надо об этом думать. Не улыбайся с таким превосходством! Я гораздо старше тебя, и если ты вдруг увидишь, как мое лицо покрывается морщинами и желтеет…

– Прекрати! Ты становишься истеричкой, Мэри!

Она застыла с открытым ртом, потом высвободилась из его объятий и машинально снова взяла нож.

– Да, я сумасшедшая, – сказала она. – А теперь позволь мне сказать тебе кое-что. Вы откроете могилу сегодня ночью, но я думаю – это, конечно, всего лишь мое предположение, – что вы в ней ничего не найдете.

– Да, я тоже так считаю.

– Нет, ты не понял. Ты не можешь понять. Но я умоляю тебя, не позволяй втянуть себя в эту историю слишком далеко. Если я попрошу тебя об этом ради нашей любви, ты сделаешь это? Я заклинаю тебя подумать о том, что я сказала. Не пытайся понять, но доверься мне. А теперь съешь сандвичи, выпей стакан молока и переоденься. Надень толстый свитер и старые фланелевые брюки, они висят в шкафу в комнате для гостей. Я забыла отнести их к красильщику в прошлом году…

И Мэри, совсем как Шарлотта из «Вертера», принялась нарезать хлеб.