Шесть лет спустя

Часть первая

Гул ночного поезда рассек тишину необъятного бора. Поезд шел на запад, а за ним начинало предрассветно сереть небо.

В борозде между вековыми соснами и ельником заворочался молодой медведь. Он недавно вернулся из похода на овсяное поле, где славно полакомился сладкими сережками, и склонен был с рассветом забраться подремать в этот самый ельник. Но его излюбленное место оказалось занято. Есть люди, которым не спится по ночам. Кто-то пахнущий рекой и еще многим непонятным разжег рядом с лежкой огонь, долго стоял около него, потом бродил по ельнику, наконец исчез. Но убрался, видимо, недалеко, потому что густой человеческий запах не пропал в зарослях.

Долго лежать в борозде тоже нельзя. С первыми лучами придут за лесной малиной шумливые бабы и ребятишки с отвратительно гремящими ведрами. А спать очень хочется. Может быть, тот человек все-таки удалился из его владений?

Медведь бесшумно выбрался наверх и заковылял в ельник, изредка пофыркивая от бьющих по нежному носу колючек.

В вагонах спали. Спал и студент второго курса факультета журналистики Уральского университета Алексей Вершинин. Он ехал из Москвы после месячной практики в «Комсомолке», но двигался не на восток, как бы ему полагалось, а как раз наоборот — в Белоруссию, да еще в самую западную, прямо к границе. Шесть лет назад он уже побывал здесь — зеленым шестиклассником. Гостил у старшего брата Дмитрия, осевшего после войны в Гродно на комсомольской работе. Сейчас-то Митя уже на партийной, секретарствует в одном из лесных районов. Взял клятву со студента, что остаток каникул Лешка проведет у него. Обещал прелести ночной рыбалки на Немане и грибных походов по непролазной пуще.

Правда, с некоторыми из «прелестей» пущи и Немана Алексей был знаком по первому своему визиту к брату. Мать полностью так и не узнала о приключениях своего младшенького в окрестностях белорусского села Красовщина. Иначе не разрешила бы ему сейчас сюда ехать. Девятнадцатилетний верзила с вполне реальной растительностью на физиономии для матери по-прежнему «Леша, надень калоши». А калоши-то надо надевать на башмаки сорок третьего размера.

С мыслью о своих великолепных желтых туфлях с пряжками Алексей и проснулся на верхней полке. Стремительно сунул руку под подушку. Туфель нет. А ведь прятал их именно под голову. Для гарантии. Все-таки первое приобретение на первый гонорар.

Снизу раздался дискант:

— Вы, дядя, как повернетесь, а он как упадет мне по шее!

Снизу смотрела на Алексея рожица четырехлетнего карапуза.

— Кто упадет?

— Ваш ботинок… Он — тя-а-желый!

Туфли теперь аккуратно стояли на вагонном столике рядом с кольцом колбасы и куском батона. К счастью, мать парнишки еще спала, отвернувшись к стенке. Алексей поспешил водворить свою обувь на полку.

— А вторая туфля? Тоже упала?

— Н-не! Я сам залез и достал, а то и вторая стукнет.

— Ловко. Молодец. Спасибо. А не можешь объяснить, почему у меня рука в яичном желтке и скорлупе? — Алексей с недоумением рассматривал липкую ладонь.

— Могу… потихоньку. Только вы не ругайтесь.

— Ладно, лезь ко мне, конспиратор. — Алексей одной рукой поднял карапуза на полку и сунул под простыню.

— Ну?

— Я, когда полез за вторым ботинком, на столике два яйца раздавил. Всмятку. Они под газетой лежали. Я забоялся, что мама ругаться будет, к вам их под подушку сунул, вместе с газетой. Никому не скажете?

— Не… не скажу. — Алексей со страхом подумал, что постельное белье скоро надо будет сдавать проводнице. Интересно, сколько стоит железнодорожная наволочка?

— Надо бы познакомиться, — сказал он. — Как зовут моего юного друга, обменявшего туфлю на гоголь-моголь?

Под простыней раздалось обидчивое сопение, а с нижней полки прозвучало чуть хрипловатое после сна сопрано:

— Его зовут Мирослав. Но это родительская ошибка. Истинное имя ему — Стрекозел. Славка, сейчас же слезай оттуда. Молодой человек, спустите его за шиворот.

Позавтракали они вместе, причем таинственное исчезновение яиц прошло, кажется, незамеченным. Впрочем, когда Алексей сообщил, что скоро ему сходить, женщина вызвалась сложить его постельное белье. Во время этой процедуры она издала несколько скорбных междометий, а Мирослав был удостоен испепеляющего материнского взора, но сделал невинное лицо.

Два других пассажира купе — пожилые командировочные — мирно спали, не мешая завтраку и беседе.

Девушка-проводница заглянула в купе и осветила его белозубой улыбкой:

— Молодой человек, следующая остановка — ваша! О, вы уже и постельные принадлежности сложили. Спасибо. А может быть, пожелаете что-нибудь написать в адрес нашей бригады в книге отзывов?

Алексей бурно пожелал. А когда вернулся в купе, они с женщиной взглянули друг на друга и расхохотались. Невольное маленькое сообщничество сблизило их, и мать Славика сказала:

— Между прочим, в райцентре, куда вы едете, живет моя давняя подруга Соня Курцевич. Работает директором школы. Хотя фамилия ее сейчас другая — по мужу она Вершинина.

— Между прочим, — в тон ей ответил Алексей, — моя фамилия тоже Вершинин, и я прихожусь родным братом мужа вашей подруги.

— О! — только и смогла произнести женщина. — Поистине, мир тесен. Выходит, я тоже вынуждена отрекомендоваться. Живем мы в Гродно, зовут меня Татьяна Григорьевна. Фамилия моя Голуб, муж…

— Стоп! — чуть не в панике замахал руками Алексей. — Мир еще теснее, чем вы думаете. Если муж ваш Голуб, то зовут его Антон… э-э-э?

— Сергеевич.

— Он капитан милиции…

— Подполковник.

— Очень вероятно, шесть лет прошло. Тогда у вас должен быть приемный сын Михась.

— Михась — парашютист! — восторженно заорал Мирослав.

— Он сейчас служит в армии, — пояснила Татьяна Григорьевна Голуб. — Погодите: а вы… неужели вы тот Лешка, о котором мне Соня и Михась рассказывали? Значит, это вы умудрились заварить тогда детективную кашу?

— Почему — заварить, почему — кашу? — обиделся Алексей.

Но уже визжали тормозные колодки, стукались вагонные буфера, и пора было выходить.

Варфоломей тосковал. Стрелки ходиков неумолимо приближали время к девяти. Именно на этот час — в ноль-ноль — назначен сбор звена. Время выбрано с умыслом: женщины и девчонки поселка уже уйдут со своими кошелками с опушки, и никто не помешает развернуть операцию.

Вчера конопатый Юзик Бородич увидел над ельником белесый дымок и показал деду, вместе с которым выгнал корову перед восходом солнца. Дед отреагировал флегматично:

— Самогонку робят. Дело обычное — скоро Спас…

Назавтра Юзик нервно говорил Варфоломею:

— Им Спас, а колхозу пас: семена не засыпаны. Батька зубами скрипит, думает, где взять зерно на озимый сев, а пьянчуги его на сивуху переводят.

Батька его Феликс Устинович был бригадир в здешнем колхозе и очень переживал за свое «подразделение», как он называл бригаду. Но ему Юзик ничего не сказал о подозрительном дыме над ельником. Так и видел, как бывший партизанский взводный хватает топор и бежит крушить самогонные аппараты. Никакой милиции дожидаться не будет. А если рядом с аппаратом его хозяин окажется? Отцу же потом и отвечать…

— Нам бы самим засечь этих винокуров, — развивал идею Юзик. — Ну, нашему звену…

— Они тебе засекут. Дорогу в лес забудешь!

— Ты, Варька, дрейфун досрочный, хоть и звеньевой. Мы же тайно, по-пластунски. А потом уж участковому доложим по форме эти… кардиналы.

— Координаты, балда… Матери ночью хлопцев в лес не отпустят.

— Мы и днем всё раскопаем.

— Днем-то дыма не бывает.

— Не бывает, а самогонщики остаются. Я у деда расспросил: им надо первач остудить, новую брагу к вечеру развести. При сплошном прочесе и накроем. Эх, был бы еще фотоаппарат!..

Такой роскоши в звене Варьки Мойсеновича не водилось, но он уже загорелся: через месяц являются они в школу, а их встречает духовой оркестр, и директор Софья Борисовна провозглашает: «Пионеры из второго звена пятого класса «А» во время летних каникул отличились при разоблачении злостных нарушителей закона, и им объявляется…»

Решение о походе было принято и одобрено всем звеном. Название операции тоже придумали — «Голубой дым».

Но что толку в названии, если сейчас Варька вынужден торчать около распроклятого керогаза. Эту адскую машинку он люто ненавидел: стоит себе тихо и смирно, безобидно попискивает синим огоньком под колпаком с дырочками, но вдруг взрывается косматым костром. Тогда пожара не миновать, если не накрыть пламя мокрым рядном, которое всегда лежит рядом.

Взрывы — от некачественного сельповского керосина. Или от сильного порыва ветра. Поэтому нельзя вытащить ненавистный прибор на двор, где бы он мог взрываться себе на здоровье сколько влезет. А ведь были, были светлые времена в Варькиной жизни, когда обед готовился именно на дворе, на такой удобной и неприхотливой кирпичной печурке. Но то происходило в войну и в первый послевоенный год. А сейчас пришла пора мирной цивилизации, как выражается брат Иван. Варьке от этой цивилизации один ущерб.

Выключить керогаз и попросту смотаться из хаты Варька не имеет права: в кастрюле варятся говяжьи кости и копыта — основной компонент будущего холодца. Срок его приготовления сестра Прасковья определила весьма расплывчато: «Пока не загустеет. Ты, Варенька, изредка помешивай, но главное, чтобы огонь не погас — процесс приготовления должен быть непрерывным».

«Процесс приготовления»… Выучились в своем педтехникуме! А процесс опаздывания на звеньевой сбор — это как?

И все-таки бывает удача на белом свете. В дверях кухни неожиданно возник высоченный парень в голубой тенниске. Вытер желтые туфли о половик и произнес вежливым баском:

— Добрый день этому дому. Так, кажется, принято здороваться в данной местности? Ну, здравствуй, Варфоломей. Меня ты, конечно, не узнал, а вспомнить, может быть, сумеешь. Поднатужься.

Варфоломей молчал. На кого похож этот долговязый и красивый парень? Кажется, на их секретаря райкома Дмитрия Петровича. Только тот постарше и покрупнее. Но похож.

— Старайся, старайся, — подталкивал гость, усевшись на табуретку. — Могу помочь: бумажные «иштребители» помнишь? Во дворе здесь пускали. Кто их тебе делал?

Из самых сокровенных глубин Варькиной памяти выплыло: такой же солнечный летний день, на крыше их сарайчика стоит мальчишка в коричневой городской курточке и отправляет в воздух беленький самолетик из листа тетрадной бумаги. Тот крутится в теплых струях легкого ветерка, а потом бесшумно опускается на плечо очарованного Варьки…

Варфоломей забыл про керогаз. Он несколько раз обошел вокруг табуретки, но никак не мог раскрыть рот. Имя гостя он легко вспомнил, но как обратиться к этому совсем взрослому парню? И снова гость помог:

— Тогда ты называл меня просто Лешкой, а я тебя — Варькой. Что верно, то верно: выросли мы, посолиднели. Давай так: я Алексей, а ты Варфоломей. Только без «выканья».

Варька счастливо хмыкнул:

— Нехай так… Вот только угостить пока нечем… тебя. Скоро Паша придет, тогда…

— Скоро?! — Алексей круто поднялся, поправил воротник тенниски, извлек расческу.

Но раньше Прасковьи заявился конопатый Юзик. Сунул в окно свои, вихры и заорал, не обращая никакого внимания на постороннего:

— Ты кто — звеньевой или шеф-повар, чтоб тебе подавиться своими щами-борщами! У тебя что — часов нет? Переизберут тебя хлопцы, раз операцию срываешь!

— Не тебя ли выберут? — огрызнулся Варька.

— Минутку, братцы. Почему суета? — вмешался Алексей. — И что за операция, если не тайна?

— Как раз и тайна. Тем более что мы вас не знаем, — нахально парировал Юзик.

— Варфоломей меня знает. Но дело в другом. Почему ты, звеньевой, не идешь к своему заждавшемуся коллективу?

Варька коротко обрисовал ситуацию с проклятым керогазом.

— Иди, я послежу, — великодушно сказал Алексей.

— Прасковья заругается, — не очень уверенно возразил Варька.

— Хм! Уверяю, что и не вспомнит о тебе, — несколько самонадеянно заверил гость.

— Ладно. Только ты не забудь… Здесь процесс непрерывный. Ты помешивай…

Алексей остался один. Он прошелся по кухне, заглянул в две небольшие комнаты. Ничего похожего на ту убогую хатку шестилетней давности. Перестроен домик полностью. Любопытно, сохранился ли хлев, где они тогда с Пашей доили корову с забавной кличкой Трижды?

Он приоткрыл дверь, чтобы выйти во двор, и отпрянул: от калитки шла беловолосая девушка с черными глазами.

С часовым опозданием, но операция началась. Еще раз обсудили обстановку. Дымок, по мнению Юзика, был виден километрах в трех, недалеко от реки. Ребят собралось восемь человек. Если держать между собой интервал в двадцать метров — так, чтобы при перекличке в полптичьего голоса слышать друг друга, площадь прочеса получалась немаленькая.

Сложнее было Варьке распределить среди хлопцев позывные.

— Микола, будешь петь дроздом.

— Не могу. Лучше я кукушкой…

— Может, еще петухом пожелаешь закукарекать? Кукушки внизу не кукуют. Василь, синицу знаешь? Молодец, действуй. Петро, тебе быть витютенем. Покажи, как лесной голубь трубит. Ну чего ты горло раздул, словно блином подавился. У тебя удод получается, а не витютень. Ладно, нехай будет удод…

Договорились: на поданный сигнал всем не кидаться, иначе треска в ельнике не оберешься. Подползают только Варька и Юзик. Для общего сбора — крик совы.

— Днем-то? — усомнился кто-то.

— Если сову неожиданно спугнуть, она и днем кричит, — авторитетно пояснил звеньевой.

— Ну, а если медведь встретится? — хихикнул в рукав не очень храбрый Микола. — Говорят, бабы опять следы видели…

— Тогда, ясное дело, реви своим голосом. И мы все подхватываем. Ни один косолапый не выдержит.

Посмеялись и нырнули в чащобу ельника. Двигались где в рост, где на коленках, а то и вовсе ползком. Иначе и нельзя: под нижними засохшими ветвями елок легче проползти на животе, чем продраться сквозь них напрямую. Того и гляди, без глаза останешься.

Из восьми разведчиков только двое догадались надеть плотные куртки с длинными рукавами и штаны. Шестеро пришли в майках и трусах. Через полчаса майки превратились в немыслимое рванье. Пот заливал глаза, но вытереть его было нечем — хвоя для этого не годилась, а лопухи под ногами не росли. Рос жесткий вереск, в котором прыгали маленькие кузнечики. Они были безобидны, а вот разбуженные комары освирепели. Пришлось пустить в ход обломанные еловые ветки. Их буйное вращение над головами явно демаскировало разведчиков. Варфоломей от возмущения чуть было не заорал во весь голос: «Потерпеть не можете, неженки?» Но тут в двух интервалах от него раздался нежный посвист синички. И раз, и два. Звеньевой кинулся на сигнал.

…Василь с ободранными в кровь коленями и локтями, с перемазанным смолой и раздавленными комарами лицом лежал на крошечной лужайке и тыкал пальцем в свежий след костра. Ветерок еще не сдул белесый налет пепла на обгоревших скелетиках веток. А больше здесь ничего не было. Ни самогонного аппарата, ни каких-либо его признаков. Не было даже ямок от кольев, которые чаще всего вбивают у костров. Ни спички, ни окурка. Ничего.

— Дурацкий какой-то костер, — прошептал Юзик. — Будто пришел человек, разжег огонь, постоял над ним и ушел.

— То-то что постоял, — согласился Варька. — Если бы он сидел, так на вереске осталась бы вмятина.

Согласились, что найденное кострище отношения к самогонщикам не имеет, и двинулись дальше.

Следующий сигнал поступил от Петра, коротко ухнул удод: «Худо тут!» На зеленом мху лежал кусочек яичной скорлупы.

— Тоже мне — след! — хмыкнул Юзик. — Тебе сказано, человечьи следы искать, а не птичьи. Ну выпало яйцо из гнезда, разбилось…

— В-во-на как! — насмешливо протянул Петро. — В августе-то яйца в гнездах бывают? Эх ты, юннат… И где видано, чтобы птицы свои яйца в городе клеймили?

Ребята присмотрелись. На осколочке скорлупы отчетливо проступали красноватые знаки. Ясно можно было разобрать две цифры, разделенные точкой: 9.7.

— И опять, значит, не самогонщик яйцом закусывал, — подытожил Варфоломей. — Что у них, своих курей нет, чтобы клейменые яйца покупать в магазине? И потом, в нашем райцентре синей краской их метят, а не красной.

Сошлись на том, что приезжали, видимо, на выходной день отдыхающие из Гродно, от них и осталась городская скорлупа. Только Петро с сомнением качал головой и про себя хмыкал: «Видал я тех отдыхающих. Они после себя не кусочек с ноготок оставляли, а полберега выбеливали скорлупой на Немане».

Свою находку он не выбросил, а завернул в березовый листок и спрятал на животе под майку.

По Варькиной прикидке, поиск продолжался уже больше двух часов, и прошли они километра два. Так они скоро и на берег Немана выйдут. Тогда придется признать полный провал операции. Конечно, брехло Юзик получит по шее, но от этого не легче.

Не крик, а истошный вопль разнес в клочья сумрачную тишину ельника. Где-то на левом фланге цепи панически орал Микола. Тотчас же к нему присоединились семь других мальчишеских глоток. Взвилась над лесом стая перепуганных голубей. Смолкли и попрятались дятлы. И наоборот, оголтело застрекотали невесть откуда взявшиеся сороки. Продолжая орать, мальчишки ломились по направлению Миколы, а навстречу им ломился… медведь. Самый настоящий. Он улепетывал от дикого визга Миколы и, повстречав других пацанов, совсем ошалел. Роняя на хвою жидкий помет, он полез на тоненькую елку. Та, конечно, согнулась, косолапый снова очутился на земле. Уныло, почти по-собачьи тявкнув, он задним ходом сунулся в кусты колючего можжевельника и там исчез.

А трясущийся от страха Микола продолжал вопить и показывал рукой в сторону, как раз противоположную той, где скрылся косолапый.

— Там, та-аам! — всхлипывал он.

— Да не там, а наоборот! — озлился Варька. — Хватит глотку драть, медведь больше тебя передрейфил.

— Не-е, там! Вон же елки шевелятся!

Действительно, и в той стороне было заметно движение кого-то крупного и ясно слышался удаляющийся треск.

Неужели они повстречали сразу двух медведей?

Злополучный керогаз был выключен, дом заперт, ключ спрятан под половичок на крыльце, и они шли по луговой упругой тропинке, как и шесть лет назад. Но тогда они как-то умещались на тропинке рядом, а сейчас оставалось одно из двух: идти гуськом или тесно касаться плечами. Попробовали то и другое. Не получалось.

— Сядем лучше, — сказала Паша около ольхового куста.

— Сядем, — согласился Алексей. — Тем более что именно на этом месте мы с тобой тогда поссорились.

— Не помню.

— Ну как же! Ты меня все жалела как хворого, а я видел себя этаким мужественным героем и ляпнул тебе какую-то чушь. Ты обиделась… А потом мы помирились. Помнишь?

Ей хотелось опять сказать «не помню». Но она не умела врать. Она все помнила, и, уж конечно, больше, чем этот сегодняшний Алексей Вершинин — шикарный студент какого-то далекого университета да еще загадочного факультета журналистики. Да еще после московской практики в газете «Комсомольская правда». Что у него могло остаться в памяти об их тогдашнем детском знакомстве? Кто знает, сколько раз с тех пор он ссорился и мирился с другими девчонками и девушками, которые не чета ей, деревенской простушке? Недаром за шесть лет — всего шесть писем. В основном к праздникам.

Она не обижалась на него за то, что не писал. Сама виновата. Ясно, что ее редкие и сдержанные ответы не могли вдохновить Лешку на теплую переписку. Она и подписывалась как-то по-глупому официально: «Знакомая тебе пионерка Прасковья Мойсенович». Потом — «знакомая комсомолка».

От одного она не могла удержаться: наступая на горло собственной гордости, не стеснялась при каждой встрече с Софьей Борисовной дотошно расспрашивать, что пишет «Лешенька» в семью Вершининых. И потому почти в деталях знала его жизнь за шесть лет.

А что ему известно об ее жизни? И интересно ли ему знать? Правда, в первое же утро он разыскал ее, но, кажется, мимоходом, ради прогулки после завтрака. Сидит вот в своей фасонистой тенниске, пряжками на туфлях поблескивает, брюки подтянул на коленях, чтобы пузыри не вздулись. Такой уж не покраснеет, если случайно коснется девчоночьей шейки, как однажды случилось у них — в душном сарайчике, когда она доила корову Трижды…

— Паш, а как живет Иван? Я знаю — он все в председателях ходит, — сказал Алексей.

— Ну как… Хозяйствует. Соответственно своему характеру. Два выговора получил за партизанские замашки.

— То есть? — заулыбался Алексей, вспомнив цыгановатого, хромого и стремительного старшего Пашиного брата.

— По шее надавал хапуге-кладовщику. А в другой раз тракториста из МТС напоил, чтобы тот остался на лишний денек. Он и остался… на неделю запит. Сейчас-то выговора сняли. Говорят, к ордену представили за нынешний урожай.

Помолчали. Алексей потаенно, из-под руки разглядывал девушку. Ситцевый сарафанчик в горошек, клеенчатые босоножки. Но слепит же господь бог в глухой деревне такую точеную фигурку, такие хрупкие кисти рук с длинными тонкими пальцами, такие словно полированные смуглые ноги с крохотной узкой ступней. А этот ошеломляющий контраст светлых волос с черными глазами и мохнатыми ресницами! Черт возьми, у них на курсе немало девчат из семей артистов и разных потомственных интеллигентов, есть даже одна дочка академика — но ничего похожего. Он чуть ли не сокрушенно вздохнул.

— Соскучился? Может, пойдем, — обеспокоилась девушка.

— Да не то, — отмахнулся Алексей. — Ты вот что мне скажи… У тебя каких-нибудь дворян в роду не было?

Изумленно взметнулись черные дуги бровей на продолговатом лице, заплясали ямочки смеха на загорелых щеках.

— Кого не было, того не было. Цыгане были. Отец-то мой наполовину цыган. Говорят, что все черное у меня — от него, а светлое — от мамы. А вот характер уж весь мамин.

— Это какой же?

— Ладно, пойдем, Леша. Наверное, Варька уже прибежал. Конечно, голодный. Какой, спрашиваешь, характер? Люди говорят, что слишком тихий и покладистый. Не умею я ни на обиду ответить, ни постоять за себя…

…Варфоломей сидел на крыльце в глубокой задумчивости. Он не услышал вопроса сестры насчет аппетита, а отрешенным взором поглядел на ее спутника.

— Скажи, Алексей, если спугнуть в лесу сразу двух медведей, они вместе будут удирать или в разные стороны?

Когда конопатый Юзик получил от матери кое-что заслуженное в связи с погубленной майкой, в события включился отец.

— Где тебя холера носила?

— Тебе же хотели помочь! Накрыть самогонщиков, чтобы хлеб не переводили… А накрыли медведя…

— Какого медведя? — ахнула мать.

— Живого. С поносом.

Женские причитания по медвежьему поводу отец пресек коротким «цыц!» и стал вразумлять Юзика:

— Мозги у тебя и твоих дружков не варят. Подумали бы, какой самогонщик будет пускать дым на виду у райцентра, где милиция и все другое начальство. Если ему приспичит, он или на хутора закатится к родственникам, или в погребе дело так оборудует, что вся гарь будет выходить в печную трубу. Приснился вам с дедом этот дым.

— Ага, приснился… А след от костра? Не медведь же его разводил.

— Кто там чего разводил, не знаю. Чем рубахи драть в лесу, помогли бы завтра доставить на поле горячий обед людям. Третий день на жниве народ харчуется всухомятку… А то шумите: звено, звено, пионеры…

Юзик подумал, что работенка предстоит скучноватая, но в отцовских словах был резон. Надо было согласовать этот вопрос со звеньевым. Юзик отправился к Мойсеновичам и сошелся по дороге с Петром. Тот рысцой бежал туда же. Зачем? А затем, чтобы позвать Варьку к участковому милиционеру. Вернее, к себе во двор, где в данный момент находился участковый. Он зачем-то пришел к отцу и вдруг страшно заинтересовался кусочком яичной скорлупы, который среди разговора подсунул ему Петро. Велел:

— А ну, зови ребят.

У Мойсеновичей пили послеобеденный чай с черной смородиной. Варфоломей глотал терпкие ягоды, посыпанные сахаром, и обдумывал ответ Алексея насчет медвежьих повадок: «Я не знаком с обычаями здешних топтыгиных, но, насколько знаю, в нашей тайге нормальные медведи не бродят парами. Мамаша с детенышем — другое дело, а взрослые мишки — индивидуалисты. У меня родной дядюшка охотовед, он рассказывал… Не думаю, чтобы ваши медведи слишком отличались от сибирских собратьев. Тут какой-то зоологический нонсенс. Увы, я не зоолог…»

Варфоломей не знал, что такое нонсенс, но понял, что второго медведя в ельнике не было. Выходит, был человек. Чего же он удрал от мальчишек?

Когда Юзик сообщил Варьке о приглашении участкового, Алексей вдруг почувствовал зуд в подошвах: ему захотелось тоже отправиться к местному блюстителю порядка. Там явно попахивало чем-то необычным… Тут же он круто одернул себя: «Опять суешься? Забыл, что утром говорил Митя?»

…А Дмитрий Петрович действительно говорил. Встретив младшего брата на лесном полустанке, он усадил его в «Победу» и все три километра до райцентра тыкал Лешку носом то в одно, то в другое:

— Вон там были окопы, помнишь? Заровняли, гляди, какой лен вымахал. Отсюда начинается новая дорога на Красовщину, где тебя защучили бандиты, не забыл? Уложили дорогу булыжником до самой переправы через Неман, а на переправе мотопаром. В том бору, где бункер Бородатого стоял, сейчас смолокуренный завод…

— Сейчас-то, надеюсь, тихо в смысле этих «лесных братьев»? — поинтересовался Алексей.

— Надейся, — усмехнулся Дмитрий. — Отставных полицаев со «шмайссером» под полой, конечно, теперь не встретишь… Но… граница как была рядом, так и осталась.

— За ней дружественная Польша!

— Гм! Ты с международным положением слегка знаком? Ах да, вы только что прибыли из центральной газеты! Тем более. Вам известно, что идет война в Корее, и обстановочка так себе. Между прочим, американским самолетам что до Польши, что до нас одинаково близко от какого-нибудь готического городка в Западной Германии, нашпигованного разными шпионскими школами. И учатся в тех заведениях разные «недобитки», как их называет здешнее население. Ну те, которые удрали на запад, поскольку ты их не успел перестрелять… Ладно, не свирепей, больше не буду.

Уже за завтраком, когда разрумянившаяся от плиты и радости встречи Соня Курцевич-Вершинина пичкала братьев гречневыми блинами с жареным салом, Дмитрий Петрович закруглил свои дорожные мысли несколько неожиданным выводом:

— Конечно, ты сейчас парень взрослый и гулять можешь где вздумается. Однако боюсь, что твой дивный талант попадать в истории не иссяк. Посему ограничься здесь ради мамы скромными визитами к знакомым, загляни к коллегам в районной редакции и вообще живи мирно. Ну и все, я пошел в райком.

Но со двора крикнул в открытое окно:

— Лешка, выйди на минутку!

И вполголоса сказал на прощание:

— Ты о спокойствии спрашивал… Так вот для сведения, звонил из Гродно небезызвестный тебе полковник Харламов. Вчера прошел с запада в нашем направлении самолет без опознавательных знаков. Туда и обратно. Черт его знает какой и где он оставил груз. Чекисты, конечно, начали поиск, но партийно-комсомольский актив мы тоже поставили в известность. Тебя я почему-то склонен отнести к его числу…

— Спасибо, оправдаю…

— Убери ухмылку, дубина стоеросовая! Я тебе это на всякий случай сказал. А вот мое категорическое требование: занимайся отдыхом, местной прессой и… лирикой. Но-но, не смей поднимать руку на старшего брата!

Вот почему Алексей не пошел к участковому, а остался с Пашей мыть посуду. Она-то нисколько не обеспокоилась уходом братца. По всему было видно, что Варфоломей растет не на вожжах, а на свободе. И не потому, что без отца-матери, а просто парнишка не по годам основателен и раздумчив. По словам Паши, «босое детство научило». У него и забавы-то мальчишечьи всегда сочетаются с делом и пользой. В школе записался не в какой-нибудь развлекательный кружок, а в столярный: «Ты, Лешенька, на его табуретке сидишь…» Подарил ему Иван в первом классе педальный автомобиль, так он его приспособил под тягач для доставки картошки с «соток»: прицепит сзади тачку на двух колесиках, насыплет в нее три ведра бульбы и крутит педали по пыльной дороге целую версту. Потеет, но крутит. Если с синяком придет, то, значит, вступился за справедливость. Недавно соседка прибегала жаловаться, что раскровенил нос ее сыну. А тому уже пятнадцатый год, почти на четыре старше Варьки, и был уличен в некрасивом деле — плевал в колодец. За что и поплатился.

А вот учится Варька неровно, особенно с русским языком не ладит. Как-то в третьем классе дважды написал в диктанте «яйцо» без «и» краткого.

— Да не я-и-цо, а яйцо, — вскипела учительница. Варфоломей ответил хладнокровно, с присущей ему степенностью:

— Нехай, лишь бы не тухлое.

Учительница Леокадия Болеславовна посчитала эту реплику хулиганской выходкой и сообщила Прасковье, что она «не потерпит». А в прошлом, четвертом классе Варька снова довел ее до каления, написав на доске слово «лучше» так: «лутче». Последовало наказание:

— Уйдешь из класса, когда всю доску правильно испишешь этим словом.

Варька терпеливо исписал половину доски, но так как торопился натаскать сестре воды для стирки, то сделал внизу приписку: «Мне треба до дому. Лутче я утром допишу». Назавтра Леокадия Болеславовна прибыла к Мойсеновичам и объявила, что тут пахнет прямым издевательством в ее адрес. В связи с этим она намерена поставить вопрос перед советом отряда об отстранении «закоснелого и невоспитанного мальчика» с поста звеньевого.

Оказавшийся при беседе брат Иван молча слушал разговор. Но при последних словах гостьи резко дрыгнул под столом хромой ногой, что повлекло падение кувшина с квасом, который щедро окропил подол светлого крепдешинового платья.

— Вы уж извините! — сказал он, вставая.

— Пожалуйста, бывает… — снисходительно поморщилась Леокадия, отряхивая крепдешин.

— Нет, вы извините за то, что я вам хочу сейчас сказать. Конечно, у парнишки не было родителей с высшим образованием, чтобы тонко его воспитывать. В ранние свои годочки он не в кружевной коляске спал, а на соломе в партизанском блиндаже. На пианино его тоже не учили играть, а вот минную музыку он слышал. Если ему грамматика трудно дается, так на то вы и поставлены, чтобы он ее одолел. А чтобы он задумывал какую-нибудь грубость или зло имел против вас — в это я ни за что не поверю. Он ко всем взрослым уважительный, а к учителям вдвойне. На вашу директоршу Софью Борисовну только что не молится!

Именно этого не следовало Ивану говорить. Леокадия нервно встала:

— Ну, а я не удостоилась. Где уж там — я не партизанская героиня. Впрочем, я и не ожидала встретить понимания в вашей семье.

Она удалилась, а разозленный Иван бросил сестре:

— Не знаю, чья она сама героиня, но что несет от нее шляхетским гонором, это я чую.

Вот такие эпизоды из жизни Варфоломея передала Паша своему гостю. Слушал он с увлечением. Может, потому, что вспоминалось многое похожее из собственного детства. Конечно, в блиндажах он не жил и свиста мин не слышал. И родители у него как раз были с высшим образованием да и к тому же учителя, так что почтение к данному сословию он испытывал, что называется, по нескольким каналам. Но попадались и ему малосимпатичные педагоги. Например, Лешка замечал еще с шестого класса, что его друг Платон Ложкин находится в явной опале у преподавателя физкультуры Викентия Антоновича. Платон был парень сильный и ловкий и на зависть всем умел сделать опорный прыжок через коня с сальто-мортальным соскоком. Но больше четверки он на уроках гимнастики сроду не получал по маловразумительному мотиву, что «так не положено». А на лыжных соревнованиях учитель однажды снял Платона с дистанции под тем предлогом, что тот будто бы срезал поворот, хотя Лешка шел за другом лыжа в лыжу, и они вместе миновали контрольный пост. Никакие заверения не помогли, и Платон лишился призового места.

— Слушай, Платон, где ты дорогу перебежал Викентию? — напрямик спросил Лешка.

— Да не я, а батя, — угрюмо пояснил друг. Оказалось, что его отец — грузчик судоверфи — и «физкультурник» вместе по субботам встречаются в бане, а там обязательно борются перед парилкой. Мальчики уговорили добродушного грузчика хоть раз поддаться сопернику. На следующем уроке Платон получил пятерку за упражнение в вольных движениях, которые он, кстати, терпеть не мог, да еще услышал панегирик в свой адрес на тему, что сын достойно развивает атлетические традиции семьи. Однако вскоре грузчику надоело разыгрывать слабака, и на парня опять посыпались в спортзале придирки. В результате в аттестат была проставлена «четверка» по физкультуре.

— Помять ему слегка пиджак? В силу семейных атлетических традиций… — задумчиво спросил Платон на выпускном вечере, разглядывая олимпийскую фигуру Викентия Антоновича.

Алексей отсоветовал:

— Да гнетет его собственная педагогическая совесть.

— Сомневаюсь, что гнетет, — вздохнул Платон. Вчерашние десятиклассники рассмеялись и предали забвению полуанекдотическую фигуру горе-учителя.

Но были конфликты и посерьезнее, когда очень глубоко проникала горечь в мальчишечью душу.

Литература — любимый предмет Алексея, и вела ее в старших классах беззаветно чтимая всеми ребятами Серафима Серафимовна. До нее Лешка знал Виктора Гюго по «Отверженным» и «Девяносто третьему году», «Собору Парижской Богоматери» и «Человеку, который смеется». Она открыла мальчикам Гюго — поэта. Она иногда пол-урока читала его стихи из циклов «Осенние листья», «Лучи и тени», его «Оды» и приглашала юных слушателей оценить тончайший лиризм, музыкальность, а также душевную нежность и чистоту человека — создателя этих шедевров. Алексей помнил, как Серафима Серафимовна, пожилая и суховатая вне урока женщина, прослезилась, читая стихи, посвященные поэтом трагически погибшей дочери. «Только человек с кристальным сердцем мог создать такие строки», — сказала тогда учительница.

Было это в восьмом классе. Но одновременно в десятом она факультативно вела литературный кружок для любителей западной литературы XIX века. Это могло им пригодиться при поступлении в вузы. Алексей однажды проник на занятие кружка. И что же он услышал из уст почитательницы Виктора Гюго? Она и здесь не отрицала его литературных заслуг, но клеймила как человека и гражданина чуть ли не последними словами, обвиняя в распутстве и скопидомстве, многократном политическом ренегатстве и нечистоплотности.

Алексей был ошеломлен: как может педагог искренне плакать над действительно великолепными стихами, а потом «поливать» их автора?

Горькое недоумение не исчезало, и он под разными предлогами перестал ходить на ее уроки…

Паша слушала Алексея и потихоньку вздыхала: она уже сама сейчас учительница, через месяц придется вести первый урок. Не дай господи, если ей попадутся такие въедливые ученики, как собеседник. Лучше бы он рассказал ей, как понимает настоящих педагогов.

— А сейчас я тебе поведаю об учителях — кумира» немеркнущих, — многообещающе сказал Алексей Паше.

— Лешенька… — конфузливо шепнула девушка. — А тебя не потеряют дома?

Он глянул на часы и ахнул: полпятого. Свинство беспардонное!..

Леокадия Болеславовна Могилевская не была ни бывшим, ни настоящим кумиром своих младшеклассников. Она сама это знала и не очень печалилась, что гурьба школьников не провожает ее до дому, а на учительском столе отсутствуют свежие цветы. Даже рада была, потому что искала одиночества в этой глухомани.

Что касается цветов, то она верила, что будут еще в ее жизни не чахлые ромашки и унылые астры из деревянных палисадников, а розы и магнолии, орхидеи и тюльпаны в изящных корзинах с атласными лентами.

Они уже были — эти роскошные подношения. Сначала в Вильне — от влюбленных хорунжих с блестящими саблями и мелодичными шпорами. Они скопом ходили за пышнокудрой гимназисткой панной Лёдей. В тридцать девятом она окончила гимназию и уже готова была подарить свое сердце одному из хорунжих. Но все они куда-то внезапно подевались вместе со своими шикарными конфедератками. Скоро на бульварах появились рослые парни в отутюженных гимнастерках с малиновыми петлицами. Они при встрече с задорными гимназистками вежливо прикладывали ладони к околышам круглых фуражек со звездочками, но цветов не дарили. Тем не менее Леокадия, отлично владевшая русским языком, попыталась очаровать одного светло-русого крепыша-танкиста с двумя кубиками в петлицах. Изредка он посещал Леокадию на частной квартире, где она жила с подругой в ожидании счастливого поворота своей девичьей судьбы. Такую компанию и застал однажды ее отец, приехавший из села проведать дочь. Он молчаливо дождался ухода лейтенанта и крепко потянул Леокадию между лопаток.

— С большевиками нюхаешься?!

— Та-а-ту! — изумилась Лёдя. — А чем он плохой?

— Ты, дармоедка кудрявая, выгляни во двор, посмотри, на чьих я приехал лошадях. На чужих! А наши все восемь штук голодранцы поотобрали, одного жеребчика оставили. Из полсотни моргенов пахоты сорок отрезали. И все с благословения большевиков.

…Леокадия любила свой богатый хутор, где росла до гимназии. Отец — белорус по национальности, но принявший при Пилсуд-ском католическую веру — вошел в доверие к польским властям. Ему дали на откуп сплав леса по Неману, и за три года оборотистый мужик нажил на мозолях поденных сплавщиков немалый капитал. Приобрел после смерти осадника[1] его хутор, раскорчевал руками батраков лесную пустошь и пустил ее под лен. Но не ограничился землепашеством. Прибрежные воды Немана буквально кишели тогда раками. Деревенские хлопчики за час налавливали в подолы рубах по полсотни штук и тащили улов матерям в приварок к убогому обеду из надоевшей бульбы и ржаного хлеба с овсяными охлопьями.

Могилевский купил у гмины[2] за сто злотых монопольное право на вылов раков в течение трех лет. С той поры два километра берега принадлежали ему. Зачем ему понадобились раки? Вот зачем. Однажды приехал он в Варшаву, чтобы прощупать цену молотильного локомобиля. Сделка с немцем — управляющим заводом — удалась, и пан Болеслав пригласил пана Транзе в «ресторацию».

Там метрдотель зычно воскликнул:

— Панове, имеем свежие раки с Вислы!

Немец плотоядно зажмурился. Болеслав Могилевский тоже с удовольствием рвал крепкими мужицкими зубами раковые клешни, а сам думал: «Почему с Вислы, а не с Немана? Только что далековато, но если отправлять по чугунке…»

Когда подали счет, он ахнул: десяток раков стоил целый злотый, поскольку они шли как изысканный деликатес. А злотый — это полпуда хлеба.

И вот полезли в студеную воду Немана десятки мальчишек. Полезли наперебой, даже очередь устанавливали между собой. Еще бы: Болеслав Иосифович платил хлопцам ползлотого за сотню раков. Выходит, четыре сотни — это пуд зерна в гминовской краме[3]. Ради такого заработка родители избавляли ребят от нудной пастьбы коров.

И никто не знал, что в Варшаве за каждую сотню раков на счет Могилевского столичные рестораны перечисляют восемь злотых. Правда, приходилось платить немалые деньги железной дороге за отправку живого груза в специальных бочках с водой. Но чистая прибыль все равно была один к четырем.

За зри года владения раковыми берегами Могилевский отгрохал белокаменный дом под стать помещичьему. Из этого поместья и уехала в Виленскую гимназию «панна Лёдя». Именно панна — так круто оторвало ее отцовское богатство от обычных сельских девчат и хлопцев. Лёдя с головой окунулась в тщеславные интересы своих гимназических подружек: блеснуть на балу в городском магистрате, понравиться родовитому шляхтичу, найти, наконец, себе суженого среди блестящих офицеров доблестных польских легионов.

Но она и училась неплохо. Понимала, что ей надо сравняться в знаниях и манерах с дочерьми адвокатов и чиновников, коммерсантов и помещиков. Жила она на квартире у старой петербургской эмигрантки и от нее научилась говорить и писать по-русски. Читала в оригиналах Бальмонта и Гиппиус, Надсона и Северянина. Гимназические преподаватели научили ее правильному польскому языку и в достаточной степени немецкому, а ксендз — основам латыни. Один лишь язык не хотела знать Леокадия — родной белорусский, потому что это был язык «хлопов» и напоминал ей запахи бедных крестьянских дворов.

Сообщение отца о разорении семейной усадьбы она восприняла трагически: ведь только что пригласила двух подруг и трех симпатичных выпускников лицея прокатиться в свое «имение».

— Но тату! — ахнула она. — Дом-то уцелел, свободные комнаты есть?

— Фигу с маслом не хочешь! Дом отбирают под школу для деревенских оборванцев, а нам с матерью сельсовет отдает в деревне ту самую заколоченную хатенку, где ты родилась. Вот что наделали твои большевики!

— Почему — мои?! — вскипела Леокадия. — Гимназисты, что ли, пустили их в Гродно и Вильно? А где хваленые легионы, где твой приятель пан полковник с толстым пузом, которому ты на рождество и на пасху по кабану дарил? Почему он не защитил твое богатство?

— В Лондон драпанул ясновельможный пан, — огрызнулся отец. — Перевел туда капиталы и спокоен. А землю не переведешь. Слушай, дочка, что я тебе присоветую…

…Так Леокадия Могилевская вернулась в родное село и стала учительницей русского языка в семилетней школе, открытой как раз в их бывшем доме. «Хоть за ним присмотришь, — настаивал отец. — Авось ненадолго обосновалась эта батрацкая власть».

Приняли ее на работу без особых придирок: кадров пока не хватало, а у нее солидное образование. Что из того, что отец был матерый кулак? Дочь за него не ответчица. Тем более что папаша по решению сельского схода был выслан Советской властью из здешних мест. От самой же Леокадии крестьяне плохого слова не слышали. Пусть учит детишек да кормит старенькую мать на свою наставницкую зарплату.

И она учила. А в ушах стояли отцовские слова. «Авось ненадолго эта батрацкая власть».

Меньше чем через два года пришли немцы.

Варька, Юзик и Петро правильным треугольником расположились на корточках вокруг младшего лейтенанта милиции Айвенго. Нет, не они нарекли добродушного сорокалетнего участкового именем славного рыцаря. Произошло это еще в партизанском отряде, куда приполз из лагеря военнопленных в кровь изодранный колючей проволокой младший сержант РККА Айсидор Венедиктович Горакоза.

— Кто же ты будешь по национальности с таким чудным именем? — спросил Иван Мойсенович.

— Украинец я. Закарпатский. Слыхал про такие горы — Карпаты?

— Я слыхала, — отозвалась Соня Курцевич. — Только зовут тебя больно сложно и длинно. Хочешь быть просто Айвенго — по первым слогам?

— Я фрицев хочу стрелять, а под каким названием, мне все едино…

Девять лет прошло с тех пор, а так и не отклеилось от закарпатского плотогона звонкое прозвище. До курьезов доходило дело: в собственном райотделе милиции, где он работал седьмой год, машинистка однажды так и отстукала ему справку: «Предъявитель сего мл. л-т Айвенго А. В….»

Жил он холостяком, потому что не захотел разменивать память о жене, погибшей в конце войны от бандеровской пули на родных полонинах. Побывал вчерашний партизан на ее могиле и вернулся в белорусский край — служить в милицию. Он и после войны сводил с фашистами счеты за жену и собственные лагерные муки, когда вылавливал ушедших в подполье гитлеровских прихвостней. Не щадил себя в рукопашных схватках, когда брали лесные бандитские ямы. Его геройство без слов подтверждали три медали «За отвагу». Но была и другая память о боях: в сырую погоду шевелилась под коленом пистолетная пуля, огнем горела резаная рана на левом плече. И казалось, не будет конца этой изнуряющей боли.

В мирной жизни Айвенго был флегматичным и не очень общительным человеком. Одной неизменной его привязанностью были мальчишки. Летние рассветы он встречал с удочкой на речной старице, вечерние зори проводил там же. И всегда с мальчишеским эскортом. Хлопцы зачарованно следили за каждым его движением и пытались постичь тайны рыбацкого счастья. Пока у них один окунишко клюнет, Айвенго двух сазанов вытащит. У них и пескарь не берет, а участковый лещей тягает. Когда клев кончался, он собирал вокруг себя хлопцев и распределял свой улов среди неудачников.

— Берите-берите, а то батьки вас завтра вместо реки гусей пасти пошлют. Теперь соображайте, почему этот сазан сел на мою уду, а, скажем, не на твою. Потому, что я в тени куста лежал, а твоя тень, наоборот, сама на воду легла. Другой факт: ты всего червяка насаживаешь на крючок, и он у тебя через минуту уже дух испустил. Кому же охота глотать дохлую наживку. А ты делай вот так… вот так: чтобы он крутился.

Потому-то и было для мальчишек каждое слово Айвенго законом. Сейчас он осматривал своих трех друзей с высоты дворовой скамейки, а они смирно сидели у ее подножья. Начинать разговор участковый не спешил. Вспоминал события сегодняшнего дня…

Дело в том, что дымок над лесом он и сам видел ранним утром, когда шел на рыбалку, и весьма заинтересовался. Самогонщиков участковый сразу отмел в сторону: знал он их наперечет и не верил, что кто-нибудь полезет на рожон. Отдыхающие? В будний-то день?

На два часа раньше Варькиного звена он побывал в ельнике. Видел круглое кострище. А вот медведя не встретил и яичную скорлупу тоже просмотрел — это удача хлопцев. Зато после выхода из ельника он обнаружил на берегу нечто весьма любопытное.

…Младший лейтенант милиции не был следопытом-профессионалом и не кончал специальных учебных заведений подобного профиля. Но в юности он был неплохим охотником в родных Карпатских горах. Почти три года «партизанки» тоже основательно научили его замечать то, чего другие не видят. Ну, а шесть лет службы в милиции тем более дали многое. К тому же природные неторопливость и рассудительность. Впрочем, он не знал, что повторяет методику знаменитых детективов, когда действовал по принципу: а как бы я сам поступил в данной обстановке?

«Что бы я делал дальше?» — задумался Айвенго, обнаружив сегодня утром на прибрежном песке след мужской туфли. Не сапога, не грубого ботинка, а именно туфли — узкой и остроносой с довольно высоким каблуком. След шел прямо из воды. Может быть, человек заходил в нее просто помыть обувь? Но «входящих» отпечатков не было. Значит, обладатель модной обуви появился из реки, с мокрыми ногами. И, видимо, не только ногами, потому что речное дно здесь круто уходило вниз. Следовательно, человек брел или плыл по реке в одежде.

Итак, он был мокрый. До нитки. Что обычно делает человек в таких обстоятельствах? Спешит обсушиться. Можно, конечно, подставить бока летнему солнышку, но след-то явно ночной; если сейчас на часах Айвенго было только семь утра, а края отпечатков на песке уже подсушило ветром, то ясно, что пришелец выбрался на берег затемно. Значит, нужен был костер. Но на песчаной косе топливо не водится. Выручить должен был ближний лес. Туда и отправился неизвестный. Теперь понятно, откуда взялось свежее кострище в ельнике.

Так рассуждал Айвенго, осторожно крутясь на берегу у найденного следа. Чего он крутился? А на всякий случай. Пока он старался не задумываться, какая нелегкая занесла в реку, да еще ночью, человека в городских туфлях. Мало ли в жизни бывает самых неожиданных случаев. Ясно одно: если этот водолаз имел при себе какую-нибудь поклажу — ну, вроде рюкзака, — то он не потащит ее с собой в лес. Он мог попытаться нести груз, а когда напоролся на чащобу ельника, то должен был плюнуть и бросить поклажу у кромки леса.

«Лично я так бы и сделал, — развивал свою мысль Айвенго. — А дальше? Сразу бы, как обсушился, вернулся сюда за вещами? Вряд ли. У костра человека разморит от тепла, вчерашнего хмеля и бессонной ночи, и он завалится где-нибудь похрапеть. Стало быть, есть смысл подождать, а пока поискать…»

Рюкзак он не обнаружил, а нашел под можжевеловым кустом влажную полевую сумку из желтой кожи. В последнее время у городской молодежи стало модным носить такие сумки на ремне поверх разных там коверкотовых пиджаков и вязаных жакетов. Вместо портфелей, что ли.

Ясно. Пижон из города оказался вчера ночью на том берегу Немана и за каким-то чертом решил плыть на этот берег. Несомненно, с пьяных глаз; может, с дружками поскандалил, а может, перед девчонкой характер показывал. Что ж, подождем. Выспится и явится. Уж больно интересно: кого и по какой причине сюда занесло?

Но солнце поднималось, а никто не являлся. Может, парень плюнул на свое имущество и отправился в райцентр опохмеляться?

Айвенго решил заглянуть в сумку. Все соответствовало родившейся версии. В одном отделении лежало махровое полотенце, шелковые носки в шашечку, два носовых платка, мыльница, зубная щетка и зеркальце (ишь франт!); в другом отделении поместился сверток из вощеной бумаги, а в нем бутерброды с колбасой и яйца; в третьем находилось несколько фабричных наборов для ужения рыбы: на пластмассовых рубчатых пластинках намотаны прозрачные капроновые лески с яркими поплавками, грузилами и привязанными крючками. Такое богатство Айвенго видел впервые. Особенно его восхитили капроновые жилки. Заграничные, что ли? Нет, на пластинках стояли штампы: «Артикул 14–51. Минск. Промартель № 12. 9 руб.». Дешевка, а какое удобство. «Нам небось такое в продажу не дадут, — расстроился участковый. — Все кобылам дерем хвосты!»

Участковый от нечего делать пересчитал яйца. Девять штук. Значит, одно слопал: для круглого счета обычно берут в дорогу десяток. Крутанул яйцо на твердой сумке — не вертится, сырое. Значит, намеревался печь на костре. Удивительно, что яйца не подавились во время заплыва. Впрочем, скоро их придется выбрасывать: трехдневной давности, вон стоит розовый штамп «29.7», а при нынешней жаре…

Он не дождался владельца сумки, засунул ее снова под куст (зачем причинять огорчение загулявшемуся пижону?) и отправился в поселок.

Откуда ему было знать, что через пару часов в ельнике начнется мальчишечье-медвежий переполох и на опушку выскочит тот, кого он напрасно высматривал, а потом выбредут из леса чумазые и измученные, взбудораженные встречей с топтыгиным члены Варькиного звена…

Когда в девять ноль-ноль он доложил начальнику о дымке над лесом и, как следствие, о найденной сумке, майор недовольно пожевал губами:

— Дело-о! Обнаружил какого-то пьяного дурака… Ладно, покажи сумку.

— Но, товарищ майор… я ее на месте оставил.

— Ч-чего? Ты случайно не переутомился в смысле соображения?

— Так ведь вернется парень — искать будет. Ему и пожевать нечего перед отправкой в город. Одним яйцом сыт не будешь.

Начальник уже не хлопал губами, а железно их стиснул и минуты две пронзительно глядел на участкового. Наконец спросил хриплым голосом:

— Каким еще яйцом?!. А ну, доложи, что было в сумке!

Айвенго доложил. Когда он дошел до рыболовных лесок, майор побледнел и рванул телефонную трубку:

— Товарищ подполковник! Разрешите срочно зайти к вам с нашим сотрудником младшим лейтенантом Ай… Горакозой.

Они почти бегом пересекли улицу от райотдела МВД до райотдела МТБ, и там младший лейтенант услышал такое, что ему и присниться не могло.

Вчера еще он был в отпуске и лишь сейчас узнал о самолете без опознавательных знаков. Но не это кинуло его в холодный пот, летали и раньше. Однако ему прочитали (возможно, и не полностью) документ, полученный из вышестоящей инстанции: «Агент-парашютист может также быть снабжен миниатюрной радиоаппаратурой новейшей конструкции, рассчитанной на разовую передачу краткого сообщения о своем местонахождении. Передатчик может быть вмонтирован в конфетную обертку, сигаретную гильзу, яичную скорлупу и т. д. и поэтому после использования мгновенно уничтожен, что затрудняет обнаружение вещественных доказательств».

«Все. Под суд!» — почти хладнокровно подумал Айвенго.

«…Для приведения микроаппарата в действие и подачи разового сигнала-импульса достаточно раздавить в ладони его упаковку. В качестве антенны используется специальная проволока, замаскированная под капроновую рыболовную леску, натягиваемую для ускорения действий радиста в одном направлении на небольшой высоте, горизонтально, на расстояние от трехсот до трехсот пятидесяти футов. Антенна обеспечивает работу передатчика на волне… а затем самоуничтожается (плавится от искры в передатчике)…»

«Не просто под суд, а под трибунал, — отрешенно подумал участковый. — Полюбовался городскими удочками, добрая твоя душа!»

Но подполковник смотрел на него как-то странно. Чуть ли не с улыбкой.

— Что, Айвенго? Маетесь? Мечтаете о ковре-самолете, чтобы мчаться назад и успеть захватить сумку, а может, и ее хозяина. Так?

— Так точно!

— Ну и не надо. Вы все правильно сделали. Если владелец сумки действительно агент и если он вас видел, то очень хорошо, что вы были в гражданской одежде: он ничего не заподозрит. Покопался, мол, дядька в чужом имуществе и по-честному оставил его в покое. А если он вас все-таки не видел, что более допустимо, то совсем хорошо. Сумка на месте, агент будет спокойно продолжать свои действия и выходить на связь еще… Сколько раз, товарищ младший лейтенант?

— Девять, товарищ подполковник! — К Айвенго вернулся дар соображения.

— Именно так. И мы всегда сможем…

— …взять его с поличным.

— Не спешите, товарищ Ай… э-э… младший лейтенант. Мы всегда сможем следить за его передвижением, поскольку уже знаем длину волны передатчика. — Подполковник щелкнул ногтем по телеграмме на столе. — Это если не засечем, так сказать, визуально. В любом случае хватать за шиворот его рано: он же к кому-то пришел, кого-то ищет, что-то собирается делать. Надо знать, кого и что… Но прежде всего необходимо убедиться, что ночной пловец действительно тот субъект, который нам интересен. Сумеете это доказать, товарищ младший лейтенант? С помощью полученных вами здесь дополнительных сведений…

— Так точно, — обрадованно подтянулся Айвенго. — Разрешите вопрос: триста этих футов — сколько будет метров?

Подполковник улыбнулся:

— Эге, да я вижу, у вас уже и план какой-то есть. Будет примерно сто метров. Желаю удачи!

О походе мальчишек в лес Айвенго узнал от Петра, к отцу которого шел, чтобы попросить назавтра его плоскодонку. Узнал и испугался: а не напортили ли шустрые хлопцы чего-нибудь в лесу? Но рассказ о встрече с «двумя» медведями его только убедил, что там в самом деле был чужой человек, а сбереженная Петром крохотная скорлупа и вовсе обрадовала. Пока хлопцы собирались по его вызову, Айвенго успел доставить находку туда, где он уже был утром. Скорлупу обследовали. Она оказалась остатком вполне натурального яйца, но внутри не обнаружилось ни малейшего признака белка или желтка.

— …Ребята, прикиньте, сколько примерно будет метров от костра до места, где лежала скорлупа?

Хлопцы зашевелили мозгами. Задачка оказалась не из легких, и Варфоломей стал рассуждать вслух:

— Значит, так. Шли мы цепочкой, через двадцать метров или около того. Василь от меня справа, Петро, через Юзика, слева. Выходит, от костра до Петра было… метров шестьдесят. Так, дядя Айвенго?

— Да, но не между костром и скорлупой. Вы же не сразу обнаружили то и другое, Петро после костра еще продвинулся вперед. На сколько?

Хлопцы опять поникли головами и зашевелили губами. Вот где оказалась нужна арифметика! На сколько же метров уполз этот Петро, пока не закричал удодом? Прибрежной опушки они достигли примерно за три часа. А это три километра — измерено по просеке. Средняя скорость получается километр в час. Удод ухнул после синицы минут через пять. Тысячу метров требуется разделить на шестьдесят минут — получим скорость движения: примерно шестнадцать метров в минуту. Затем их надо умножить на пять минут…

— Дядя Айвенго, получается восемьдесят метров, — почти одновременно возгласили трое следопытов.

— Спасибо, грамотеи, но вы опять посчитали не то расстояние. Костер-то от Петра оставался наискосок.

Ребята растерялись— а ведь действительно, круглое кострище ушло куда-то вбок. Но как рассчитать эту третью линию, они попросту не знали: в четвертом классе геометрию не проходят.

— Ладно, хлопцы, я хоть и в зрелом возрасте кончал вечернюю Десятилетку, но помню, что квадрат гипотенузы равен сумме квадратов катетов…

Он нарисовал пальцем на песке прямоугольный треугольник, расставил по его коротким бокам цифры «60» и «80» и тоже зашевелил губами. Ребята глядели на Айвенго с глубоким почтением. Через пять минут он встал и торжественно поднял испачканный в песке палец:

— От костра до скорлупы было сто метров. Что мне и требовалось доказать. Очень требовалось, хлопцы вы мои дорогие!

— А зачем, дядя Айвенго?! — мальчишки тоже вскочили на ноги.

…И сказать им было нельзя, и отправлять разочарованными жалко. Он нашел мудрое решение: попросил их наловить к утру как можно больше божьих коровок, снять со своих удочек грузила, явиться на берег в пять ноль-ноль. Тогда он им кое-что покажет. А сейчас — бывайте здоровы!..

Веселее жить, когда впереди ожидается что-то интересное. Но и о делах забывать нельзя. Раз Юзиков батя просит помочь бригаде, надо помочь. Тогда появится в летнем дневнике звена еще одна выразительная запись: «2 августа 1951 года. Пионеры звена № 2 обеспечили горячей пищей жнецов колхозной бригады в количестве…» Вообще-то записей в коричневой дерматиновой тетради скопилось за лето уже немало. Были и такие: «Звено вытащило из болота телушку, которая тонула, которую пас безо всякого розума первоклассник Тихон Мозоль. Матери не сказано». Или: «В школу грузовик привез торф, шофер покидал у сарая не весь, а увез к себе на двор. Ночью доставлено к школьному сараю 14 ведер. Собаку кормили салом, которое принес Микола».

Вот последняя запись: «Копали у старой бани червяков, нашли ящик, похоже, железный, а что в нем, пока не знаем».

Содержательно жило звено.

Вершинины обитали втроем в кирпичном трехкомнатном доме. Кроме комнат была кухня и застекленная веранда. Софья Борисовна немного конфузилась: «Вроде бы и многовато для нашей семьи, да у прежнего секретаря было шесть душ, а домик достался нам как бы по наследству, когда того в область перевели». Зато четырехлетняя Лялька нисколько не смущалась излишками жилплощади. Ей было даже маловато пространства для лихих гонок на трехколесном велосипеде. Сшибая по дороге стулья, она гоняла из кухни через прихожую на веранду, преследуя ошалелую кошку.

— Катись, Лялька, на двор! — умоляюще сказала мать.

— Не хочу! Там песок. Там колеса бускуют.

— Надо говорить «буксуют».

— А мне так легче. Это ты говори правильно, раз учительница, а я еще маленькая.

Софья Борисовна ахнула и дернула дочь за ухо. Лялька выдержала. Нахально спросила:

— А если я тебя так? Только ты, пожалуйста, нагнись…

Алексей хохотал на диванчике. Племянница приблизилась к нему, понаблюдала и изрекла:

— Ты глупый, да? Ничего тут смешного нет, а сплошная таргедия. Моя мама самая высокая из всех садиковых мам, а выродила меня самую коротенькую в группе.

В комнате Дмитрия зазвонил телефон. Алексей сгреб Ляльку под мышку и пошел туда.

— Дмитрий Петрович? — осведомился далекий голос. — Могу доложить, что первый обоз с хлебом…

— Нет, это Алексей Петрович. Так что передать ему?

Трубка замолчала, потом громко хмыкнула:

— Гы-ы! Что еще за Алексей Петрович? Ты Димин брат, что ли? Тот самый? Ну с приездом. Это Иван говорит, Иван Григорьевич Мойсенович. Не забыл?

Алексей сказал, что не только не забыл, но и сегодня целых полдня вспоминал его с Пашей. В ответ он услышал настоятельное приглашение пожаловать в воскресенье в колхоз на какие-то «дожинки». Конечно, с братом и Соней. А за Прасковьей и Варькой он бричку пришлет. Еще Алексея попросили передать секретарю райкома, что первый обоз с зерном нового урожая нагружен и с рассветом отправится на приемный пункт.

— Ольга, ты не знаешь, что такое «дожинки»? — спросил он племянницу.

— Нет, я не знаю, что такое «донжики», мы в садике еще не проходили. Зато я знаю слово ин-тер-тан. Это такая школа, когда дети не ходят домой спать, потому что далеко живут. Скоро у мамы в школе будет этот самый ин.

Соня сказала, что интернат и правда будет, а «дожинки» — это праздник последнего снопа, когда кончают жатву хлебов. В Кра-сдвщине нынче собираются праздновать широко, потому что получили самый высокий урожай в районе. А вообще-то в районе положение сложное: комбайнов в МТС мало, а колхозные жатки старые. Приходится, как и раньше, пускать в ход серпы и косы. Да еще портят людям настроение всякие слухи будто бы о близкой войне. Ктораспускает слухи? Мало ли осталось разных подкулачников.

— Ну, это уже называется антисоветская агитация! — возмутился Алексей. — Существует уголовный кодекс!

— Э, Лешенька, не так-то все просто. Чаще это называется — за что купил, за то и продаю. Один слышал от другого, тот от третьего, а третий в костеле. Вот-вот, в костеле! Ксендз, бывает, разразится такой проповедью, что вроде и придраться не к чему, разглагольствует себе о священном писании. Потом на латинские изречения перейдет, и получается еще звонче. А потом слухи… У тебя, кстати, как с латынью?

— Если бона фидэ, то есть чистосердечно, то пока гроссо мо-до — знаю весьма приблизительно. Только один курс за плечами. «Гаудеамус игитур»[4], конечно, поем.

— Ну-у! — восхищенно протянула Соня. — Да ты уже почти Цицерон. Знаешь что: дам я тебе кусочек латинского текста вперемешку с польским. Это отрывок из недавнего выступления ксендза. Переведешь?

— Но я же польский — ни в зуб.

— Польский я сама знаю, ты латынь расшифруй.

— Дай… А для кого ксендз такие проповеди чешет? Кто ее понимает, эту латынь?

Соня объяснила, что «переводчики» находятся. Воскресная проповедь в храме — это, так сказать, парадное выступление римско-католического пастыря, и неважно, что он изъясняется непонятно для слушателей. В каждой деревне у него есть помощники — члены костельного совета, которые получают от ксендза копии проповедей на понятном всем языке. Они-то и доводят до сознания верующих истинный смысл речений ксендза. Доводят по вечерам, при закрытых окнах, без «посторонних». Вроде бы никакого нарушения законов, а наутро у колодцев — шу-шу-шу: «Вось завчора пан ксендз говорил…»

— Так, а чего вы прямо не скажете ксендзу: не пыли, не темни, укороти язык, раз живешь на советской земле и с нее кормишься?

Оказалось, что опять же не получается лобовая атака— ксендз получает жалованье из епархии за рубежом. Хотя, конечно, главный (и немалый, ох немалый) его доход составляют «доброхотные даяния» верующих… Так просто ксендза и его помощников не прижмешь, тут людям долго разъяснять надо. Потому Митя и является домой только к ночи. Да и все коммунисты так: переночевал — и снова в деревни, втолковывать людям, где правда, а где провокация. В общем, нелегкая у райкомовцев жизнь, Лешенька…

— У тебя, наверное, тоже.

— Тоже, но веселее: дети есть дети… Хотя — полюбуйся: седеть начинаю в тридцать лет.

Не удержалась Софья Борисовна, рассказала гостю кое-что о своих бедах, после которых хочется ей проклинать эту директорскую должность. Ладно бы только заботы о ремонте, топливе да инвентаре. Двоечники тоже явление не смертельное, потому что временное. А вот как быть со всеобучем? Каждый апрель, едва пробьется первая травка, на уроках в четвертых — седьмых классах нет половины учеников. Оказывается, коров пасут. Вызывают мать. Является в учительскую и… на портрет Крупской: «Слава пречистой деве Марии… А кто же скотинку попасет, как не моя Катерина, если деревенский пастух в колхоз подался. Не уйдет ученье-то. Ну дык што, што екзамен. В осень сдаст».

Вызывают отца, и тот крестится уже на портрет Макаренко: «Слава Исусу… О господи, что это у вас Спаситель в окулярах? Ах, не он? Эге: вот этот, значит». Кладется поклон перед Ушин-ским. А потом — осточертевший рефрен:

— Не-е, не-е, и не говорите, товарищ директорша, не пущу зараз Ванечку в школу. Закон нарушаю? Какое же нарушение, если парень целую зиму ходил к вам. Штраф? А нехай — мусить, дешевле обойдется, чем корову загубить без зеленого корма.

В конце концов райком помог: обязал председателя колхоза выделить общее пастбище для частного скота и двух пастухов, но трудодни им начислять за счет владельцев буренок. Опять нет согласия: «Дорого! Пастуху, который был от обчества, поставишь шклянку первачу, он и не заикается о чем другом, а тут — кровные трудодни. Ванька мой обходится куда дешевле — сунешь кавалак хлеба да яйцо — и вся зарплата, а самогонку он по малолетству еще не пьет».

— Вот так-то, Леша… — вздохнула Соня. — Но почему ты меня не обругаешь, что пичкаю гостя всякими печалями? Больно тебе интересно… Погоди, с минуты на минуту принесут свежее молоко, будем ужинать. Не дождаться, наверное, Митю…

Молоко принес конопатый Юзик. Парнишка был причесан, в свежей ковбойке и вообще настолько степенен, что Алексей не узнал сначала пацана, который ругался утром с Варькой.

— Вечер добрый, Софья Борисовна. Здравствуй, Ляля. Держи ящерицу, только пересади ее в другую стеклянную банку, побольше, и мух туда напусти.

Девочка задохнулась от восторга, а Соня сказала, принимая глиняный кувшин:

— За молоко спасибо, ящерица — это лишнее, а вот почему ты не поздоровался с нашим гостем?

— Мы здоровались. Утром, у Варфоломея.

— Вот как… Деньги за молоко тебе сейчас отдать?

— Мать говорит — в конце месяца, больше скопится. Как раз мне на книжки пойдет.

— Видал?! — Софья Борисовна возмущенно повернулась к Алексею. — Десять раз толковали родителям, что дети партизан и инвалидов получат учебники бесплатно. Не верят! В прошлом году выдали некоторым костюмы за счет фонда всеобуча, а назавтра пришли ко мне мамаши-папаши, сколько стоит и кому нести деньги. Иосиф, у тебя же отец сознательный, бригадир!

Юзик шмыгал носом. Отец-то сознательный, а вот мать… Все вспоминает, что «за польским часом» учитель требовал деньги даже за мел, которым пишут на доске. Говорит, что не может долго держаться такая власть, которая столько делает для людей бесплатно. Капиталов, говорит, у нее не хватит. Батька кулаком стучит: «Цыц, подпевала ксендзовская!», а она встанет на колени и крестится у иконы: «Пресвятая дева, сохрани и продли светлые денечки Советов, дай народу дольше подышать полной грудью». И опять сцепятся с отцом.

Как-то неохота обо всем этом здесь рассказывать. Тем более что есть дело поважнее.

— Софья Борисовна, мне звено поручило поговорить с вами. Один на один только…

— Ну и говори. Леша не чужой, а Ляльку я сейчас спать отправлю.

— Еще чего! — раздалось из кухни. — Ярещица спать не хочет, она вниз головой бегает в банке.

— Софья Борисовна, — продолжал Юзик, — вы минером в партизанах были?

— И минером, и учительницей, и санитаркой. Чего тебе на ночь глядя война вспомнилась?

— Не война, а мины. Выходит, вы в них разбираетесь. Так вот, слушайте…

Юзик рассказывал обстоятельно и неторопливо.

Записи о железном ящике, которая появилась в дневнике звена, предшествовали некоторые события. Мальчишки вышли на заброшенную баню в поисках особо породистых червей для рыбалки. Вокруг хлипкого черного домика гнила многолетняя куча слежавшейся соломы. Именно под такой соломой водятся ярко-красные и необычайно подвижные червяки. Юзик в этом сам недавно убедился.

В сумерках он возвращался со своей коровой из стада и пошел не проселком, а свернул на луговую тропинку. Она огибала зеленый островок ольховника и лозняка, где на возвышении и стояла закоптелая банька. Оттуда спускалась мужская фигура. Юзик узнал глухонемого старика Дударя, тоже заядлого рыболова и главного конкурента Айвенго на рыбалке.

Жил Дударь одиноко на заброшенном хуторе в километре от поселка. От всего хуторского хозяйства там осталась вросшая в землю хатенка с половиной соломенной крыши, но ее, видать, хватало бобылю. Из обычной крестьянской живности он держал одну лишь черную козу, которую сам доил. Иногда он появлялся в райцентре, продавал на базарчике козий сыр и вяленую рыбу, покупал хлеб, махорку, керосин и снова исчезал на своем хуторе, а вернее, на берегах Немана.

Рыбачил он и зимой, к великому удивлению местных мужиков и мальчишек, поскольку о подледном лове здесь раньше не слыхали. Как большинство глухонемых, был нелюдим и мрачноват. Мальчишек близко к себе не допускал, и подсматривали они рыбацкие секреты на расстоянии — летом из-за кустов, зимой из-за сугробов. Главное, чтобы Дударь их не увидел, а орать от восторга можно было сколько угодно, все равно не услышит. Это случалось, когда Дударь размеренными движениями выбирал на лед или берег леску с метровой щукой на крючке. Мальчишки разносили в поселке весть о пойманной фантастической рыбине, и в следующий базарный день женщины райцентра поджидали Дударя. Мечтой каждой хозяйки было уязвить соседку воскресной фаршированной щукой невиданного размера.

Дударь никогда не торговался, да и не в состоянии был из-за немоты, а молча поднимал чугунные пальцы: три — тридцать, пять — пятьдесят рублей и так далее. Это было недешево, но если покупательница растопыривала в ответ меньшее количество пальцев, старик равнодушно отворачивался от нее. Рыночных конкурентов, которые могли бы сбить цену, он не имел и потому обязательно получал в конце концов запрошенную сумму. Отдавая проданную рыбу, он непонятно дудел, что можно было в равной степени воспринять и как «кушайте на здоровье», и как «чтоб тебе костью подавиться!».

Была ли это фамилия — Дударь, или так прозвали его за гулкие горловые звуки, мальчишки не знали. Он был не местный, а откуда-то с верховьев Немана и появился здесь после войны через несколько лет. Поговаривали, что были у него когда-то семья и дом, но немцы угнали глухонемого на земляные работы — позарились на его диковинные мускулы, а вернувшись, он нашел на прежнем месте обгорелые бревна и кости. Так он изложил крупными каракулями местным властям свою биографию.

Кочуя вниз по Неману со своим рыболовным скарбом в поисках пропитания и немудрящего заработка, Дударь добрался до здешнего поселка и бросил якорь. Документы какие-то у него были, и в сельсовете его прописали без проволочек. Там же порекомендовали бобылю-горемыке занять пустующий хуторок. Секретарь сельсовета сказал будто бы так:

— Вроде бы не тунеядец, а по социальному положению соответствует графе «кустарь-одиночка». Хай живе…

С той поры и бродил по речным берегам хотя и нелюдимый, но безобидный старик Дударь. Сейчас он нос к носу повстречался в сумерках с Юзиком. В одной руке у глухонемого была жестяная банка из-под тушенки, в другой саперная лопатка. Снаряжение, понятное каждому рыболову. «Вон он где наживку берет, глухой дьявол! — сообразил хлопец. — У нас под боком, а мы не догадались!» Однако кепку хлопец снял уважительно, как положено перед старшим. Похоже было, что Дударь немного растерялся. Он затоптался на тропинке, но потом щелкнул пальцем по банке и поманил Юзика, явно приглашая его взглянуть на содержимое. «Правильно, — подумал Юзик, — что уж тут таиться, раз я все равно тебя накрыл».

Было темновато, но Дударь крепко затянулся цигаркой, и при свете ее стал виден в банке большой клубок шустрых красных червяков.

— Ого! — сказал Юзик и поднял перед носом Дударя большой палец в знак одобрения. — Там? — протянул руку к бане.

Отпираться было бесполезно, и глухонемой покорно прогудел: «До-до, д-даб д-д…» Юзику пришло в голову попросить у старика лопату и сейчас же накопать червяков. Завернуть можно в лопухи, а корова подождет. Как мог, он объяснил свое намерение. Дударь понял и стремительно замотал головой. Он показал на небо, потом на землю, потом закрыл ладонями глаза: уже темно, ничего не видно. Юзик согласился: ладно, накопаем завтра, и они мирно расстались со стариком.

Но не согласился Варька:

— Дубина ты, мы же опоздаем утром на клев. Сейчас надо идти. Там же солома, в жгуты скрутим — знаешь какие получаются факелы!

Позвали Петра, взяли саперную, давно испытанную лопатку и отправились к бане. Червей добыли быстро — полную литровую банку. Но Варька пожадничал и копнул глубже. Лопата звякнула о металл. Немедленно зажгли новые факелы. При свете их раскопали квадратный металлический ящичек.

— Ну его, — сказал Петро. — Может… это самое. Мало, что ли, хлопцев подорвалось…

— Мина у бани? — усомнился Юзик.

— И очень может быть. Фрицы набились туда помыться, гуляют себе голые, а партизаны подобрались и заминировали. Те выйдут наружу и — ба-бах! — с легким, значит, паром…

— Ну, разбабахался, — нахмурился Варфоломей. — Не похоже сочиняешь. Легче было баню гранатами закидать… Ладно, трогать эту штуку все равно не будем. Надо посоветоваться.

— С Айвенго? — догадался Петро.

— Можно, но надо сначала с Софьей Борисовной посоветоваться. Она говорила: о всех ваших летних делах докладывайте мне. К тому же она по минам специалист получше Айвенго.

Снова закидали ящик землей и соломой, спрятали в кусты обгорелые факелы. Вроде и не были здесь. На обратном пути Варфоломей задумчиво спросил Юзика:

— Интересно, а не видел этот ящик Дударь?

— Не похоже, — раздумчиво отозвался Петро. — Если бы видел, то упер бы с собой. Он мины не побоится, а, наоборот, подумает: пригодится рыбу глушить.

— Ладно… Ты, Юзик, каждый вечер молоко носишь Софье Борисовне. Вот и расскажи ей об ящике.

Уснула Лялька в соседней комнате. Носится ящерица внутри стеклянной банки. Озабоченно смотрит в открытое окно Алексей — черт-те что за край: железные ящики в земле, неуловимые дымки над лесом, самолеты без опознавательных знаков… Нелегко здесь живется брату М ите…

Размышляет и Соня. Потом говорит:

— Ты молодец, Бородич, что сообщил мне. Когда, значит, вы были у бани?

— Да, выходит, ровно сутки назад.

— А чего же с самого утра не прибежал рассказать?

Елки-моталки! Ну как объяснить, что у хлопцев на счету каждая минута длинного и вместе с тем поразительно быстротечного летнего дня. Рассвет их застал на рыбалке, как застанет и завтра, — это уж закон. В это время в домике Вершининых еще спят не идти же будить ради какого-то ящика. Потом была чистка рыбы, поскольку мать отказываете» колоть пальцы об ершей с мизинец ростом. Потом — лесной поход. Взбучка за майку, разговор с отцом, длинная встреча с участковым, беготня за коровой, наспех выпитая чашка парного молока, а тут и вечер.

— Ну ладно, — сказала Софья Борисовна, догадавшись по недовольному вздоху о ходе мыслей Юзика. — Ты еще посиди, а я позвоню…

Соня позвонила своей коллеге, муж которой служил в военкомате, он носил на погонах скрещенные топорики. Бывший сапер.

— Люда, ты можешь срочно прислать ко мне своего супруга?

В трубке хохотнули.

— А что это он тебе понадобился?

— Не хихикай, серьезное дело! Пусть захватит миноискатель.

— Ч-чего?!

Соня положила трубку, а через четверть часа тщедушный Юзик Бородич, коренастый мужчина в потертом офицерском френче и Софья Борисовна шли к окраине поселка. Алексей остался дожидаться брата. У дома Мойсеновичей Юзик затормозил:

— Надо Варьку взять, Софья Борисовна.

— Может, все звено будешь собирать? Чем нас меньше, тем лучше…

Но капитан поддержал хлопца:

— Он прав. По уставу так полагается. Беги за своим старшим начальником.

К бане подошли вчетвером. Мальчишки с ходу показали край соломенной кучи, где вчера обнаружили ящик. Быстро разрыли солому. Капитан надел наушники, включил звуковой индикатор, повел по земле рамкой искателя. В наушниках не раздалось ни звука. Тогда при свете фонарика разрыли верхний слой земли.

Ящика не было.

— Хлопцы, он вам не приснился? — раздраженно спросил капитан, сматывая свою аппаратуру.

— Одному может присниться, но не двоим, — справедливо заметила Соня. — В общем, ясно, что опоздали. Вы хоть запомнили, какой он сверху? Крышка ржавая?

Ребята переглянулись. Нет, они ясно помнили, что крышка была чистая, глянцево-черная. Значит, не с войны лежал здесь ящик.

Ребята пришли на берег ровно в пять. Айвенго обещал показать хлопцам, как можно без грузила добывать язей.

Солнце прогоняло с реки последний туман. Мальчишки слушали вступительную лекцию Айвенго.

— Из всех бдительных рыб язь самая осторожная, — вполголоса говорил участковый. — Он и сейчас нас слышит. Но не видит — мы в тени. А между прочим, у него в данный момент самый-са-мый утренний аппетит. И скушать язю хочется чего-нибудь свеженького. Не из тины на дне выкопать какую-нибудь сонную моллюску, а эдакое живое, завлекательное и чтобы поярче. Вот глядите на этот куст.

Ребята поглядели. По резным листьям красной смородины (она здесь очень точно называется «поречки») ползли какие-то красные жучки меньше спичечной головки. Айвенго продолжал:

— Это есть язиное лакомство наивысшей кондиции. Вроде как для вас шкварка со сковороды или, скажем, куриная ножка.

Непозавтракавшие хлопцы кто проглотил слюну, кто потрогал живот.

— Теперь глядите за мной, что я сделаю, и сразу глаза на воду.

Айвенго слегка тряхнул куст. Жучки посыпались в омут. Тут же на воде обрисовались четкие круги с точкой в центре. Точка появлялась на мгновение и сразу исчезала.

— В-вот, — удовлетворенно произнес лектор. — Видите, они поверху хватают жучков. Потому и грузила не надобны. Но смородинную крохотулю ты на крючок не насадишь, нужны божьи коровки — они побольше, но тоже красные, живые. Наблюдайте за моими действиями, а потом работайте самостоятельно, потому что я на службу уйду.

Участковый размотал свое четырехметровое ореховое удилище, отошел метров на семь вверх по течению, забрел по колено в воду и пустил по течению легкую леску. Видно было, как красная наживка вертится в светлой струе. Вот она дошла до омута, исчезла, а леска натянулась и звякнула по воде. Айвенго выскочил на берег, стал подтягивать удилище на себя. Называется это «выводить». Орешина согнулась, на руке рыболова вздулись жилы.

И вот затрепыхался на серебряной от росы траве красавец язь. Сантиметров тридцати. Не меньше килограмма весом. С зеленовато-желтыми глазами, малиновыми плавниками и золотыми боками.

— Вот так! — прошептал Айвенго и кинул рыбину Варьке. — Держи для почина. Дальше действуйте сами, а мне пора в отдел. Запомните, что главное — тишина и маскировка, а клюет язь утром не больше получаса. Так что без толку долго тут вам торчать нечего.

Ребята с азартом принялись за дело. Но разве что-нибудь укроется от взора мальчишек? Юзик обратил внимание, что участковый отправляется на работу не в синем форменном кителе, а в старенькой ковбойке с засученными рукавами, в нечищеных кирзовых сапогах.

— Не на службу он пошел…

— На службу, — твердо возразил Варька. — У него «ТТ» с собой, карман оттопырен.

Айвенго действительно отправился не в отдел, но по служебной надобности. Прошагав по берегу метров триста, он нашел в затоке дощатую плоскодонку и, орудуя одним веслом, поплыл вниз. Туда, где в двух километрах река делала крутой поворот и огибала массив непролазного ельника.

Здесь Айвенго привязал плоскодонку к ивовому кусту, забросил для видимости две удочки и огляделся. Обычное утреннее безлюдье. Песок матово покрыт росой. А выше, на траве, ее капельки поблескивают мелким стеклом. Один поплавок косо пошел под воду. «Ну тебя к лешему, не до того», — отмахнулся Айвенго и выбрался на берег. Если кто за ним наблюдает, пусть думает, что у рыболова появилась некая надобность.

Он вошел в ельник. Кострище нашел быстро. Отсчитал от него в обратном направлении, но наискосок, полтораста шагов и остановился. Где-то здесь лежала вчера яичная скорлупа. Сто пятьдесят шагов — это сто метров, то есть триста тех самых футов. Приблизительная длина антенны согласно той инструкции. Так ли уж бесследно антенна уничтожается?

Если человек, обсушившись у костра, начал там разматывать леску, то к чему-то он должен был ее прикрепить. Айвенго вернулся к костру и стал осматривать ветки на высоте вытянутой руки. Вскоре он обнаружил, что одна веточка дважды опоясана еле заметной серебристой паутинкой. Паутинка как паутинка, но больно уж правильные витки.

Участковый чуть дотронулся пальцем до спиральки. Оказалось, что это даже не паутинка, а пылеобразный налет нитевидной формы. От прикосновения он начисто рассыпался.

Если антенна тянулась отсюда, то другой конец должен быть где-то у скорлупы. Айвенго снова побрел туда сквозь чащу и в одном месте, где среди вереска была небольшая песчаная проплешина, увидел сразу два следа остроконечных туфель. Направлены они были к костру. Глубоко вдавлены в песок каблуки. «Зачем этого типа обратно-то понесло?» И вдруг Айвенго понял: разматывая леску, человек шел задом наперед. Он должен был следить, чтобы антенна не легла на землю, а повисла на деревьях…

Обнаружил Айвенго и веточку, на которую в последний раз была накинута леска. В последний — потому что дальше конец, естественно, уходил в передатчик. То бишь в данном случае в яйцо.

Итак, все сходилось.

Айвенго представил себе, что было затем. Агент раздавил яйцо, аппарат сработал и передал в безбрежный эфир мгновенный сигнал-импульс: «Я на месте». Или: «Все в порядке». Или: «Приступаю к работе».

Потом ночной визитер забросил куда-нибудь остатки крошечного аппарата (интересно, что они из себя представляют?), однако обронил в темноте скорлупу. Потом он отправился… Куда? Скорее всего решил выспаться. Поспал до солнышка и вдруг увидел рядом с собой медведя. Оба перепугались и кинулись в разные стороны. Косолапый в довершение всего перепугал ребят. Впрочем, неясно, от чего больше запаниковал неизвестный. От встречи с мишкой или от нашествия голосистой ватаги хлопцев. Конечно же, ему нельзя было встречаться с людьми. Теперь он стремился как можно быстрее выбраться из чащи на берег, к своей сумке, которую и нашел на прежнем месте…

Так рассуждал Айвенго. И, судя по всему, рассуждал правильно, потому что через пять минут убедился: желтой сумки под кустом нет.

Куда же «гость» направился с берега?

«Кто-то же его ждет» — вспомнил Айвенго слова подполковника. Безусловно, искать следы агента сейчас надо было ближе к райцентру.

В это утро Алексей проводил брата до райкома и собрался завернуть к Мойсеновичам, но сообразил, что рано. Паша, видимо, управляется по хозяйству, и незачем ее смущать. Может быть, сгрести себе в компаньоны по прогулке Варфоломея? Но он, наверно, ходит у сестры в помощниках. В общем, бездельнику в будний день довольно тошно среди занятых людей.

Алексей прошелся от площади, где разместились районные учреждения и Дом культуры, потом по главной улице поселка. Аккуратные новые домики из кирпича и блоков вместо дряхлых приземистых хат, которые стояли шесть лет назад. Детский садик с веселым гомоном. Где-то здесь забавная племянница Лялька. Музыкальная школа — оттуда несутся нудные гаммы. Двухэтажная средняя школа в ремонтных лесах — вот куда кладет свои недюжинные силы Софья Борисовна Курцевич.

Стоп, Лешенька! Ты же, лодырь, обещал Соне сделать перевод ксендзовской проповеди! А ну, за работу, оправдывай утренние драники, как здесь забавно называют картофельные блины. Не забыть бы захватить их рецепт для мамы…

Где пристроиться для творческой работы? В конце улицы зеленел живописный холм, а на нем возвышался массивный костел. Две его остроконечные буро-красные башни вонзались в небо. Тень от костела покрывала весь холм и выходила на улицу. Алексей усмехнулся: тут тебе и карты в руки. Он расположился на мягкой мураве — конечно, не у парадного входа, а под сенью древних кленов. Достал из пиджака выданный Соней оригинал, из заднего кармана брюк извлек блокнот.

— Н-ну-с, приступим… Ад хоминэм — это понятно: взываю к чувствам людей. Допустим. Что дальше?.. Черт, словаря нет с собой. Ладно, как-нибудь…

Дальше шли катехизисные рассуждения о бренности всего земного, о тщете мирской суеты и неизреченной милости всевышнего. Недавно Алексей ездил с друзьями в Загорск под Москвой полюбоваться шедеврами русского храмового зодчества. Экскурсанты попали в собор на богослужение, где православный священник провозглашал примерно то же самое, только по-русски. Не преувеличивает ли Соня ксендзовскую крамолу?

Но вот ему попалось выражение «ад нотам», что означает: будьте внимательны, нечто важное довожу для вашего сведения.

У Алексея пропало ироническое настроение, когда в последующем тексте он увидел часто повторяющееся слово «бэллум» — «война». Нет, в проповеди загорского иерея это слово не звучало. Надо постараться аккуратнее сделать перевод.

И вот какая запись легла в блокнот Алексея: «Взываю к вашим чувствам и требую внимания. Утверждаю, что война — дело решенное, и это будет ваша справедливая война за алтари и очаги (бэллум про арис эт фоцие). А потому готовьтесь свергнуть недругов огнем и мечом (игни эт ферро). Я не называю ненавистных имен, но для понимающего сказанного достаточно (сапиэнти сат)».

Были там еще призывы к осторожности и бдительности (хабеас тиби), но Алексею расхотелось переводить, хотя и оставалось всего несколько строк. Ему стало холодно и неуютно. Он оглянулся на костел. Казалось, тень от него не желает повиноваться даже солнцу: она все так же разлаписто и мрачно накрывала окрестность. Он мысленно выругался и пошел домой.

Летает в небе голубка Пикассо, проходят всемирные фестивали молодежи, разнеслись по земле слова их гимна «Мы за мир, и песню эту пронесем, друзья, по свету…», миллиард людей подписал воззвание против войны. И все это пытается перечеркнуть зловещая фигура в сутане? Конечно, за такую проповедь Ватикан сразу повысит в ранге ее сочинителя. Но черт с ней — ихней иерархией. Страшнее другое: ведь вполне может найтись темная голова, которая после таких воззваний с амвона возьмется за обрез. Если ее вовремя не просветить.

Уже сидя на пронизанной светом веранде, Алексей перевел высокопарную и зловещую концовку: «Помните всегда: сегодня с Востока не идет свет. Я сказал и тем облегчил свою душу (дикси эт анимам левави)!»

— Я бы тебе облегчил душу, инквизитор бритый! — заорал Алексей, вообразив себя на вольной студенческой дискуссии. — Я бы тебе показал, как людям мозги кви про кво, то есть заливать туманом! Я бы с тобой установил модус вивенди — теплые отношения!

— Нон лицет, — раздался с крыльца голос Сони. — Не положено. Как-то не принято, чтобы комсомольцы устанавливали прямые контакты с духовным причтом.

— Вот и зря! — буйствовал Алексей. — Потому-то они и чувствуют себя вольготно. Не можете, что ли, устроить с ксендзом открытый диспут? Не можете найти человека, который бы политику знал и в латыни разбирался? Он бы разнес патера в пух и прах!

Соня вздохнула. Где взять такого человека? Алексея, что ли? Он посторонний, прихожане его слушать не станут. Да и не пойдет ксендз на открытую дискуссию, сошлется на какую-нибудь буллу папы римского. Потому существует твердая линия: вести пропаганду среди верующих за стенами костела. Лекции, беседы — в клубах, избах-читальнях. А туда ярые католики и не заглядывают. Дымят самосадом недавние партизаны, да молодежь резвится потихоньку от скуки, потому что и без лекций все давно атеисты.

Получается холостое коловращение. Да и не могут лекторы противопоставить ксендзу ничего, кроме теоретических рассуждений. Они просто не знают его оружия, считается весьма предосудительным, если активист побывает в храме и послушает проповедь. Не положено — и все!

— Тут демагогией попахивает! — снова пылко возразил Алексей. — Ксендз не стесняется и в кино прийти, и лекцию послушать, а мы боимся нанести ему ответный визит. Получается, что он вроде как в неприступном для нас бастионе!

Соня опять вздохнула. Во многом этот славный студент прав со своим максимализмом. Методы нашей идеологической работы пока не слишком гибки.

Ей вспомнился трагикомический случай, когда учительница Леокадия Болеславовна потребовала исключения из пионеров Варьки Мойсеновича: она случайно увидела его выходящим из костела. Пришлось Софье Борисовне вмешаться и сходить в райком комсомола. Но разбор «персоналки» на отрядном сборе все-таки состоялся. Леокадия клещом впилась в Варфоломея.

— Нет, ты скажи честно и откровенно— зачем ходил в этот рассадник мракобесия?

Варька не был расположен к откровенности. Сбор — не то место, где можно признаться, что он подкарауливал хуторского Стефку, чтобы дать ему заслуженного «дубца». Этот Стефан еще до начала службы нарисовал мелом на школьном заборе фигуру черта с рожками, хвостом и копытами, но в пионерском галстуке. Рисунок был выразительный (это Варька оценил беспристрастно), но имел явно оскорбительный характер, и Варфоломей долго гнал автора по улице. Тот сбежал под спасительный кров костела. Пришлось дожидаться конца литургии. Однако обратно заборный художник вышел в сопровождении отца, сел в двуконную бричку и покатил на свой хутор. У резных костельных ворот Леокадия и застала Варьку…

Рассказывать о своей неудаче перед всеми ребятами не хотелось, и Варфоломей степенно ответил:

— А в костеле красиво. И музыка играет.

— Ага, признался! Как же совместить твои слова с пионерской обязанностью бороться с предрассудками?

Варьке хотелось поскорее кончить нудный разговор, и он не очень удачно ляпнул:

— Я исправлюсь. Я тогда не успел. В следующее воскресенье обязательно… это самое… поборюсь.

Леокадия взвилась:

— Вы слышите, он опять собирается идти туда! Он и не думает раскаиваться.

Все-таки ограничились замечанием. Не прошло и предложение снять Варфоломея с звеньевых: ребята дружно застучали крышками парт. А сам он остался больше всего недоволен тем, что Стефка ушел-таки от возмездия: не рискнул больше Варька показываться у подножья костельного холма — беды не оберешься.

Алексея не столько насмешила, сколько рассердила эта история, и он сказал, что учителей вроде Леокадии он представляет себе в виде сухой еловой палки, гибкости никакой, а колется сколько угодно.

— И ее левацких выходок ксендз не испугается, — добавил он. — Совсем другой метод нужен…

Леокадия Болеславовна не собиралась пугать ксендза. Она с ним дружила с сорок первого года.

Когда на берега Немана пришли немцы, они предложили Лео-кадий очистить школу от ребятишек и сдать дом под волостную управу. Первое она охотно выполнила, второму воспротивилась — мой дом! Заявившегося на новоселье бургомистра неделикатно выставила за дверь. Тот вызвал начальника полиции и приказал ему силой освободить помещение от «красной стервы». Леокадия пошла жаловаться к коменданту, представилась ему на чистом немецком языке и вернулась от него только утром. Вернулась, безнаказанно отхлестала по щекам бургомистра и заняла для себя две комнаты с кухней. Работать она стала переводчиком в комендатуре. Здесь и встретилась впервые с ксендзом Иеронимом, который доставил оккупационным властям список прихожан — активистов Советской власти.

Сблизило их полное отсутствие в деревне других интеллигентов «Речи Посполитой». Они были белыми воронами как среди гитлеровских солдафонов, так и придавленных оккупацией местных жителей. По вечерам ксендз зазывал к себе Леокадию в обширный особняк при костеле и часами читал звучные строфы Овидия и Вергилия. После вкуснейшей черносмородинной наливки, которую выставляла его домашняя хозяйка — порядком упитанная пани Августина, отец Иероним переходил на Боккаччо с его весьма игривыми рассказами.

Наливка Леокадии нравилась, а Боккаччо — нет. Она побаивалась коменданта. Стареющий майор, кажется, не на шутку влюбился в нее и ревновал к ксендзу. Тем не менее Леокадия вынуждена была терпеть ответные визиты отца Иеронима в свою уютно обставленную квартиру, где угощала его «кавой» и томными гимназическими романсами под вполне приличное пианино.

Ни о политике, ни о религии они почти не говорили, да, кстати, ни то, ни другое и не интересовало Леокадию. Ею владела другая идея: как стать сильной самостоятельной хозяйкой, вернуть отцовскую землю, скот, батраков и таким образом войти в роль богатой невесты. Однажды она поделилась с гостем своими мечтами, но отец Иероним ее жестоко разочаровал.

— Прелестная панна напрасно думает, что немцы позволят такому свершиться. Человек иной расы, каковыми они считают славян, для них ничто, и они не позволят ему экономически возвыситься. Для слуг фюрера любая былинка здесь — это священная собственность рейха. Они нас терпят и кормят, пока им нужны помощники, чтобы легче править здешним норовистым народом. Но ваша и моя судьба в перспективе мрачна, если…

— Вы рассчитываете на победу большевиков? — поразилась Леокадия.

— Сохрани нас всесильный Господь! — перекрестился отец Иероним. — Если даже и случится такое божье попустительство, то ненадолго. Придут с Запада, из-за океана, другие силы, истинно демократические. Сейчас эти силы, правда, в коалиции с Советами, но, думаю, временно. Конечно же, Третий рейх будет развален, однако могучий Запад не допустит установления в Европе власти коммунистов. Нам с вами надо ориентироваться в конечном счете на Америку и Англию. Тогда вы и осуществите все ваши мечты.

Вот так просвещал юную Леокадию многоопытный и далеко не глупый слуга Ватикана. Пока же он более чем лояльно вел себя в отношении гитлеровских властей и представил им очередные списки, на этот раз тех, кто ушел в партизаны. Передал он их через переводчицу, избегая лично показываться в комендатуре, дабы не бросить на себя тень в глазах населения. Леокадия положила документ на стол коменданта.

— От герра Иеронима.

Майор зло посмотрел на нее:

— Вот что я вам скажу, полупочтенная фрейлейн. Мне надоели ваши шашни с длиннополым кавалером. Я вполне мог бы вынудить его преподобие соблюдать целибат[5] не на словах, а поневоле, но не сделаю жестокого шага. Я просто отправлю вас в рейх. В город Аахен. Там живет моя сестра, старая дева, и там под ее присмотром вы будете дожидаться меня, поскольку, на свое несчастье, я вас полюбил. Но будете и там работать переводчицей в лагере для военнопленных. Я пишу вам рекомендательное письмо…

Так Леокадия в сорок втором году оказалась в Германии, на время расставшись со своим другом в сутане. Там она и попала через три года в руки американцев, не дождавшись своего майора. Партизанские гранаты уложили его прямо в комендатуре. Тогда же сгорел и дом Могилевских. Об этом любезно сообщил в письме из родных мест отец Иероним. Одновременно в завуалированной форме он по-прежнему советовал ей держать курс на приближающиеся с запада союзные армии.

Американцев совершенно не интересовало сотрудничество Леокадии с нацистами. Зато их привлекло другое: молодая женщина хорошо знала обстановку на востоке, имела там знакомства…

Через несколько месяцев Леокадия засобиралась домой. Правда, радужная перспектива превращения в именитую помещицу снова отодвигалась, но ей только двадцать четыре года, и все еще впереди. Она без труда прошла контрольно-пропускные комиссии перед отправкой в Белоруссию и вернулась в знакомое место. Здесь никто не мог о ней сказать что-либо предосудительное: многие даже помнили, как немцы под конвоем отвезли ее на вокзал перед отправкой в рейх. Людям невдомек было, что конвой являлся своего рода почетным эскортом влюбленного майора.

Леокадия вскоре закончила заочно учительский институт и стала полноправным тружеником на ниве народного образования. Даже с некоторым повышением: ее послали работать в среднюю школу районного центра вместо прежней семилетки, в ста с лишним километрах от родного села. Оно было и к лучшему. Тем более что в поселке оказался отец Иероним, переведенный сюда волею епископа настоятелем местного костела вместо умершего предшественника.

Старый знакомый был воплощенная осторожность и не стал целовать ей ручки при первой встрече на улице. Но уже назавтра она получила письмо, в котором предусмотрительно регламентировались места и сроки их рандеву — ну, например, в вагоне поезда, на экскурсии по историческим памятникам Вильнюса, на городском пляже в областном центре. А один свой отпуск она полностью провела вместе с ксендзом в Закарпатье, где отец Иероним лечил печень.

Они оба с терпеливой надеждой ждали прихода «западной демократии», то есть наступления истинной свободы для исконной человеческой склонности обогащаться и повелевать низшими. А пока настоятель костела сочинял великолепные проповеди на звучной латыни. Леокадия иногда читала их копии. Одну из них она нечаянно обронила из сумочки в учительской, где и нашла ее Софья Борисовна. Впрочем, Соня не заподозрила Леокадию.

Работала Леокадия добросовестно, жила спокойно. Никаких заданий у нее не было. Кроме одного: жить, как все, и ждать. Когда-нибудь к ней придет человек и скажет известное ей слово…

Первым, кто пришел к ней с паролем, был… ее отец.

За полчаса мальчишки поймали девять язей. Потом клев как обрезало.

— Айвенго все знает, — отметил Варфоломей.

— Елки-моталки! — вскинулся Юзик. — Мы же так и забыли рассказать ему о вчерашнем ящике. Н-ну, растяпы!

— Ничего, другие расскажут, — утешил Варька. — Военкоматский-то капитан молчать не будет, может, уже сообщил в милицию. Еще нас позовут.

— Не ко времени: нам сегодня на поле надо обед доставить. Обещали же батьке…

— Н-да, вот еще морока!

Звеньевой был недоволен. Ему до смерти хотелось встретиться и всласть наговориться с Алексеем. Например, узнать, какой такой бывает телевизор. Если в комнате по нему запросто можно смотреть кино, то где дома взять лучи, которые в зале светят на экран? Или такой вопрос: если в атоме имеется страшная сила, то как не поубивало тех ученых, которые в первый раз разломали атом? Или поубивало, да об этом молчат, чтобы другим профессорам не стало страшно?

Круг интересов Варфоломея был широк, и ответить на засевшие в голове вопросы должен был студент Лёшка. Ну пусть — Алексей. Потому что от Леокадии и Паши толку не добьешься. Первая — «Это не по программе», а вторая — «Варенька, я и сама еще толком не знаю». У Ивана на уме семена и удобрения. А больше и обратиться не к кому. Приезд Алексея — эго как щуку поймать на голый крючок.

Но слово есть слово— обед доставлять жнецам надо. Конечно, каждый из них берет с собой из дому что-то пожевать, однако бригадир, Юзиков папаша, решил щегольнуть: обеспечить людей горячим питанием за счет какого-то бригадирского фонда.

Борщ и кашу поручили варить трем старушкам. Они готовили обед в бывших банных котлах. Эти громадные чугунные посудины были вкопаны на бригадном стане рядом с овощехранилищем. Сюда и подъехали хлопцы на выделенной им в конюшне подводе. Уволенная по старости лет от уборочной страды кобыла с ходу потянулась мордой к сочной груде свекольной ботвы. Мальчишек же заинтересовали зеленые стручки бобов, которые также шли в борщ.

— Но-но, короеды, — добродушно шугнула ребят древняя бабка. — Лучше щепок насобирайте, не доварится никак каша, хоть ты сядь на нее.

— Сядешь — остудишь, — ехидно заметила ее напарница, мелко нарезая сало для гречневой каши. — Вот я и говорю, — продолжила она прерванный хлопцами рассказ. — Идет он себе промеж сосенок и саквояжиком помахивает, как на городском бульваре, — ну женишок женишком, личико кругленькое, на подбородке ямочка, глаза светленькие….

— Эк ведь запела, старая греховодница! — рассмеялась третья кухарка. — Как увидит молоденького, откуда слова берутся… Ну, что дальше было?

— Вот, значит, идет… Брючки узенькие, со стрелочкой, как сейчас из-под утюга. Обувка на нем остроносенькая — ежели пнет, дырка будет.

— Не пнул? Правильно, незачем ему туфлю об тебя портить.

— Ну вас к лешему, охальницы, — обиделась старушка. — Все. Словечка больше не услышите.

Варфоломей здорово разозлился на сварливых бабок. Ему обязательно надо было услышать продолжение рассказа. Всего лишь три часа назад на берегу, пока хлопцы поспешно разматывали удочки, Айвенго отозвал Варьку в сторону и торопливо шепнул: «Слушай, Варфоломей, внимательно, одному тебе пока говорю. Будешь в поселке, посматривай на свежих людей. Нужен мне человек с желтой сумкой на ремне и в туфлях с острыми носами. Скорей всего, молодой. Какой костюм, не знаю, но, видать, будет помятый. Увидишь, проследи, куда пойдет. Ну, все. Вечером зайду».

Ясно, что Варька в струнку вытянулся, когда услышал об острых туфлях. Правда, о помятом костюме старуха ничего не сказала, а наоборот… Но туфли-то все равно остались! Интересно, где она видела этого «женишка»?

— Бабка Настя! Не иначе, про моего брата вы рассказывали. Он должен был приехать сегодня из города, а я еще дома не был после рыбалки. Он с разъезда шел?

— Про какого еще брата? Ивана вашего я знаю, сроду он не был блондинчиком.

— Да нет, я про двоюродного брата.

Бабка зашевелила губами и закатила к небу выцветшие глаза.

— Какой же это двоюродный? Был у твоего отца брат Кастусь, сгноили его где-то жандармы. Но тоже цыган цыганом, от таких белявые опять-таки не родятся.

Варька чуть не взвыл от злости и что есть мочи лягнул босой пяткой подвернувшегося воробья.

— Чего это ты, чего божью пташку обижаешь! — возмутилась его собеседница. — У матери твоей покойницы была-таки сестра светленькая. Э-э, так, может, от нее этот твой двоюродный. Да не-е, Катерина сроду не была замужем. Хотя… жила она в городу, в прислугах. Во-он оно што, бабоньки! — восторженно обернулась старушка к подругам. — У Катьки-то модницы, оказывается, ребенок был в городе. То-то, я гляжу, личико у него вроде как панское.

Взбешенный Варфоломей собирался повернуть оглобли, но тут бабка Настя его ошарашила:

— Чего же твой двоюродный мало погостил у родичей? Не с чугунки он шел, а как раз наоборот, к разъезду. Это я шла из лесу с рыжиками, а он, видать, к поезду поспешал.

— С желтой сумкой? На ремне?

— Говорю тебе, с саквояжем. И, видать, с тяжелым. Поздоровался он со мной уважительно так: «Добрый день, мамаша». Саквояж на травку поставил. Потом, как папироски стал доставать, отстегнул замочки, так я приметить успела — там ящичек какой-то черный, вроде как из железа. С белыми завитушками по углам. Точь-в-точь как у ксендза, где он прячет святые дары после причастия. Ну, я так и поняла, что семинарист какой-нибудь приезжал к нашему отцу Иерониму. Может, по какому делу от самого епископа. Такой уж он обходительный в разговоре, сразу видно, что поблизости стоит к святому костелу.

Старушка перекрестилась на светлое облачко и вдруг набросилась на Варфоломея:

— А ты мне голову морочишь, будто какой-то твой двоюродный… Подзаборникам-то в семинарию доступа быть не может…

Варька все-таки поддал нахальному воробью под хвост и аллюром рванул в поле. На бегу он попытался склеить воедино разрозненные мысли. Надо найти Айвенго. Желтой сумки нет. Зато есть железный ящик. Может, тот самый? Но они не видели на нем никаких серебряных завитушек. Правда, и отрыли не полностью, могли не заметить. Ладно, наплевать на завитушки. Главное — остроносые туфли…

Зимой сорок третьего года, вскоре после Сталинградской победы, бывший кулак Болеслав Могилевский попал на фронт: добросовестным трудом в северном леспромхозе он заслужил право искупить свою вину перед трудовым народом в боях с фашистами. Воевал он недолго: при первой возможности сдался в плен. Не наугад сдался, а с вполне определенным намерением: вступить в армию генерала-предателя Власова.

С пленными власовцами он познакомился еще в заключении, от них и узнал о «вольной жизни» в частях РОА.

…Восстанавливая под минометным огнем мост через приток Дона, он дождался очередного взрыва, рухнул в холодную весеннюю воду и, прикрываясь обрезком сваи, выплыл на западный берег. Дальше все пошло как по маслу. Через месяц он жег в составе спецвзвода РОА партизанские деревни на Черниговщине.

Под Ровно был контужен и временно лишился дара речи. После госпиталя его забрали в СД тайным агентом по выявлению антифашистского подполья в польском городе Познани. Зная польский, русский, белорусский языки и уже неплохо владея немецким, он, маскируясь под глухонемого скупщика старья, собирал для гитлеровской службы безопасности сведения об отважных, но не всегда осторожных патриотах. Приобрел солидный опыт агентурной работы, эсэсовское звание унтер-штурмфюрера и немалое количество золота.

Первое и второе ему здорово пригодилось летом сорок пятого, когда его завербовали спецслужбы Соединенных Штатов. Да, Могилевский для них был ценной находкой: агентурно натренирован, без идейных колебаний, здоров, силен, решителен, жесток. Он прошел все испытания на «детекторе лжи», дополнительную годичную подготовку на ту же роль глухонемого, и в сорок восьмом году встал вопрос о месте его выброски с парашютом. Когда стали сверять по картотеке сеть имеющихся агентов в западных районах Белоруссии, на которых мог бы опереться в нужный момент их свежий коллега, обнаружилась поразительная вещь: там находилась завербованная дочь Могилевского. Хорошо это или плохо? Решили, что скорее хорошо: Леокадия является теневой фигурой, отключенной от активных акций. Если даже будет замечена встреча с ней Могилевского, подозрений это не вызовет. Другое дело, что такая встреча должна быть событием одноразовым — только в крайнем случае. В дальнейшем всякая связь между красивой молодой учительницей и глухонемым бобылем каждому постороннему показалась бы противоестественной. Тем не менее соседство дочери в критическую минуту могло все-таки оказаться для Могилевского весьма полезным.

Новому агенту без всяких иносказаний поручалась диверсионно-террористическая работа. Не обязательно своими руками. Использовать деклассированные, уголовные и другие неустойчивые элементы для физического уничтожения партийных и советских активистов на селе. Потом убийц ликвидировать самому, дабы не выявилась на допросах роль глухонемого. Отравлять колхозный скот, поджигать общественные постройки теми же методами. Минировать мосты и дороги, приурочивая взрывы к проезду различных делегаций на собрания, слеты, колхозные праздники и так далее. Похищать из районной и политотдельской типографий шрифты, чтобы создать впечатление о существовании типографии нелегальной. Короче говоря, всячески инсценировать наличие разветвленного и энергичного антисоветского подполья. Это должно внести сумятицу в умы местного населения, посеять неверие в прочность советского строя.

Так мыслили разведшефы Могилевского. Так думал и «президент Белорусской народной республики» пан Абрамчик, которому показали нового агента перед отправкой на восток.

— Да-да, — сокрушенно качал головой гитлеровский холуй, обосновавшийся сейчас в Мюнхене. — К несчастью, поредели наши ряды в заповедных пущах Белой Руси. Ваш святой долг — снова вызвать к жизни, влить свежую силу в руку мстителей — благородных «лесных братьев». Рада БНР вас восславит после победы над коммунизмом.

Могилевскому было в высшей мере наплевать и на Раду, и на липового президента. Его интересовало, что ему дадут в этом довольно обшарпанном особняке. И ему дали: пан Абрамчик подарил Могилевскому собственный портрет с автографом. Присутствовавший при трогательной встрече земляков американский разведчик Стиф, который и готовил Дударя, ядовито сказал Абрамчику:

— Вероятно, ваш гость ожидал чего-нибудь более существенного.

«Президент» только развел руками:

— Вы, господа, задерживаете наше субсидирование…

Фотографию Могилевский выбросил. Он не верил ни в какую Раду, а надеялся только на американцев. Во время шпионской учебы его возили в Штаты и там показали хозяйства богатых фермеров. Вот это была жизнь! Ради такой жизни можно было и шеей рискнуть при парашютном прыжке.

Но все обошлось. Глухонемой благополучно акклиматизировался в условленной местности, а дочь побеспокоил только через три года. Было это неделю назад.

За три года он много раз встречал свою дочь, но так, что она его обычно не видела. Иногда она замечала на улице глухонемого, но, конечно, никак не могла узнать в оборванном старике с запущенной бородой родного отца. Она его помнила щеголевато одетым, с пышными выхоленными усами и гладко выбритым подбородком.

А он, Дударь, следил за каждым ее шагом, знал привычки. Ему было известно, когда она возвращается домой, когда встает. Леокадия занимала небольшую квартиру в одноэтажном доме на две половины. У квартиры было отдельное крыльцо. Старик знал скрип каждой половицы на этом крыльце. В дом он проникнуть не решался, потому что ключ учительница уносила с собой. Но вечером долго виднелся свет в окне, и Могилевский умудрялся много раз наблюдать за дочерью с высокого забора напротив. Леокадия обычно долго вычитывала тетради на простом обеденном столе, иногда слушала приемник, стоявший на туалетном столике, или читала в постели. Потом выключала свет, открывала форточку, и через минуту слышался скрип матрацных пружин. Молилась она, наверное, уже в постели.

«Кровинушка моя, дочушка, — скорбно думал Болеслав Иосифович, уходя в темноту, — вот до чего довели нас проклятые большевики: родной отец должен прятаться от своего дитяти, а ты лучшие годы проводишь, как в монашеской келье. Такую ли жизнь готовил я для тебя!»

Он знал про ее близкое знакомство с ксендзом, про их потаенные встречи и не осуждал дочь. Может быть, это ей необходимо для тайной работы, а может… сколько же ей сейчас лет? Еще и тридцати нет, а она мается в одиночестве.

Однажды они почти нос к носу встретились на рынке. Дударь продавал золотистых лещей шириной в таз. К нему образовалась небольшая очередь, а в конце ее он вдруг увидел дочь. Через пару минут она подойдет вплотную.

Ничего не объясняя покупателям, старик смахнул в мешок непроданную рыбу и зашагал прочь. Хозяйки могли сколько угодно кричать ему в спину — глухонемой не слышал. Однако он запомнил голос Леокадии: «Зачем зря шуметь, наверное, ему срочно куда-то понадобилось».

«Ты-то получишь рыбку!» — не выдержал он и перед рассветом повесил на ручку двери у ее квартиры связку отборных линей. Это было рискованно, и с тех пор Могилевский старался совсем не попадаться дочери на глаза.

Месяц назад Дударь получил от резидента в Вильнюсе сообщение, что в их район скоро будет заброшен агент с особо ответственным заданием. Агента надо принять в райцентре легально, потому что он должен ознакомиться здесь с обстановкой для выполнения своей миссии. Поскольку сам Дударь, в силу своей «легенды» о глухонемом бобыле, не может прилично встретить гостя, необходимо подготовить к его визиту Леокадию. К ней он явится под видом племянника. Он пробудет у нее недолго, тем не менее некоторая помощь ему, видимо, окажется необходима. Сам же Дударь обязан встретить агента у места приземления или вызвать его на себя определенным ночным сигналом.

Могилевский все обдумал. Раз «там» известны координаты поселка, то остается только навести на ближний лес. Ориентиром послужит рыбацкий костер — дело безобидное — на берегу реки. Он встретит гостя и к утру покажет ему дорогу к Леокадии, куда тот явится под видом пассажира из Вильнюса.

Вскоре Дударь получил от резидента краткое одобрение предложенного им варианта и пошел на встречу с дочерью.

Шел он туда не без волнения. Выбрал раннее воскресное утро, когда людей на улицах почти не бывает, подстриг бороду, надел чистую рубаху, подвесил на кукан две солидные щуки и с тем пожаловал к одноэтажному домику. Дверь была заперта изнутри. Постучал. Ответа долго не было, потом без обычного «кто там?» щелкнул откинутый крючок. Болеслав Иосифович осторожно вошел в крохотные сенки — пусто. Заглянул в кухню. Леокадии и там не было. Он отогнул портьеру на двери, ведущей в комнату. Там шторы были задернуты, стоял полумрак.

Она стояла в узорчатом халате, судорожно стянув его на груди. «Испугалась такого страшилища», — подумал Могилевский и молча приподнял в руке рыбу.

Не спуская с него глаз, Леокадия взяла щук, отнесла на кухню, вернулась и вдруг упала на колени, уткнувшись головой в подол его рубахи.

— Тату… родненький тату, пришел все-таки!.. — шептала она исступленно, но без слез и все ловила его пахнущую щуками руку.

…Через пару минут они тихонько сидели рядом на ее кровати и еле слышно шептались.

Да, она давно его узнала. Видела, что он наблюдает за ней. Но раз не подходит, значит, так надо. Значит — нельзя. Но сейчас… сейчас, раз он пришел, значит, всякая опасность миновала и можно не таиться?

— Нет, еще рано, дочка, — покачал кудлатой седеющей головой пан Болеслав. — Но скоро кончатся наши испытания. Пришла и твоя пора помочь в этом.

Он для верности назвал пароль, услышал отзыв и рассказал о деле.

— Племянник? — удивилась Леокадия. — Но вдруг проверят мою биографию? У меня же не было ни сестер, ни братьев, откуда взяться племяннику?

— Двоюродный, — успокоил ее отец. — Был у тебя дядя Григорий, мой брат, у него сын Тадеуш, от него и твой двоюродный… А вот как этого зовут, я пока и сам не знаю. Ничего, отрекомендуется.

— Трудно тебе, татусь! — шептала Леокадия. — Стареешь, живешь в одиночку, как зверь…

— Недолго уже осталось. Да и привык я.

Он осторожно гладил своей чугунной рукой ее волосы.

…Зверем он бывал, когда выполнял установки своих хозяев. Нет, сам он не убивал сельских депутатов и районных финагентов, не вешал в лесу на березах колхозных избачей и комсомольцев. Год назад он получил задание ликвидировать на страх другим председателя колхозной ревизионной комиссии в одной деревне. Слишком ретиво этот активист стоял на страже общественного добра. В субботний вечер Дударь оказался со своей дудкой у деревенских огородов, спускающихся к реке. Вскоре вылез на берег и стал готовить уху из живых сазанов. На огонек костра подошел сначала один мужичок, за ним появились еще желающие отведать даровой ушицы. Там, где субботняя компания, да еще у костра, без выпивки не обходится. Каждый нес с собой «шклянку» самогона.

Дударь со своей стороны выставил две бутылки магазинной перцовки, что всех привело в восторг. Знаками и мычанием он дал понять, что не видит в компании того самого «ревизионщика». Сходили и за ним. Тот уху похвалил, но пить отказался и даже попрекнул одного уже захмелевшего колхозника (ему глухонемой особенно усердно подливал):

— Ты не из того жита первач выгнал, что ночью спер на току?

В первый раз драку разняли, но обиженный не утихомирился. Дударь влил в него еще один стакан, дождался, когда тот кинулся на своего недруга, и незаметно сунул ему в руки увесистое, грязное чугунное грузило для сети.

На следствии после убийства Дударь проходил только свидетелем, причем совершенно незапятнанным. Не было повода упрекнуть его даже в распитии запрещенной самогонки, потому что выставил он к злополучной ухе магазинный товар.

Загадочным было прошлогоднее убийство председателя сельсовета в дальнем углу района, расположенного по течению Немана. По одному ему известному каналу Могилевский узнал, что этого энергичного работника из местных бедняков собираются выдвинуть на ответственную должность в район. Очень подходящий момент, чтобы расхолодить население от участия в работе Советов и доказать, что не дремлют бдительные «подпольщики-мстители».

Был в том селе недавно вернувшийся из заключения мелкий уголовник, отсидевший небольшой срок за кражу. И была у него молодая красивая жена, которая в его отсутствие несколько раз ходила к председателю сельсовета с просьбой походатайствовать о досрочном освобождении муженька. Сразу же по приезде домой тот получил анонимное письмо о шашнях супруги с председателем. Естественно, угостил жену кулаками, напился пьян и кинулся к «сопернику» выяснять отношения. Это все видели. Видели и кухонный нож в его руке. Когда пытавшиеся догнать его односельчане следом вломились в кабинет председателя, его хозяин был уже мертв.

…Ясно, что о подобных историях Дударь не стал рассказывать Леокадии. Еще неизвестно, как она отнесется к подобным отцовским подвигам — хотя бы и во имя западной демократии. Не беседовал он с ней двенадцать лет, а только видел, что живет она чистенько, культурно, ни в каких темных, а тем более «мокрых» делах не замешана. Надо ли смущать невинную душу?..

Он поинтересовался ксендзом.

— Общаемся негласно, — коротко ответила Леокадия. — Он знает, кто я, но, безусловно, выдавать меня не в его интересах. А ты с ним знаком?

— Хожу в костел по праздникам. Все ж таки католик. Пусть народ видит, что и я не без креста. Охотнее будут рыбу покупать. Скажи-ка, дочка, как у тебя с деньгами?

— Ну как! Раз наблюдал за мной, мог видеть, что Живу на зарплату.

О некоторых подношениях со стороны отца Иеронима она промолчала.

— А оттуда — ни-ни?

— Вот именно. Честно говоря, я уже забывать начинаю…

— Но-но! — Могилевский кинул на нее быстрый взгляд. — Мысли эти выбрось — опасные мысли. Вот возьми-ка. Тут порядочно, надолго хватит. Но трать с умом, чтобы не бросалось в глаза. А теперь пойду, негоже рыбному торговцу засиживаться у одинокой учительницы. Крепись, дольше ждали. Проводи меня на крыльцо и при прохожих выдай полсотни…

Так они и расстались. Пятнадцать минут свидания через двенадцать лет. Когда он ушел, Леокадия заплакала: «Проклятая жизнь!»

Варька разыскал участкового на берегу, когда тот вытягивал на песок плоскодонку.

Младший лейтенант как был в нечищеных кирзовых сапогах, так и отправился к подполковнику. Тот поморщился:

— Что, разве уже отпала необходимость маскировать ваши визиты сюда?

— Отпала, товарищ подполковник. Так что этот тип действительно разматывал антенну, и, значит… это самое. Только его уже в поселке нет.

— Докладывайте подробно.

Айвенго доложил о Варфоломее и говорливой бабке Насте.

— Вы сами допросили бабушку?

— Никак нет. Прямо к вам.

— Продолжайте работу в данном направлении, раз уж подключились к нашему профилю. С вашим майором я договорюсь. Деликатно побеседуйте со старушкой. Интересно также, как он здоровался — по-белорусски или по-польски? А может, они и поговорить успели? Если он действительно играет под семинариста, то предпочтет польский. Впрочем, эту деталь мы уточним у преподобного настоятеля костела.

Отец Иероним встретил гостя в дверях кабинета, пахнущего свежими цветами. Раскланялись они почти изысканно. Повинуясь учтивому жесту хозяина, подполковник, одетый ради важного визита в элегантный костюм, расположился в массивном сафьяновом кресле. Ксендз уселся напротив в такое же. Был он по-домашнему в легкой чесучовой куртке и изрядно помятых полотняных брюках. Извинился за туалет: сию минуту вернулся из сада, где подрезал георгины. Их пышный букет украшал письменный стол.

— Гражданин Савицкий, — начал гость, — мне, видимо, нет необходимости рекомендоваться?

— Ни малейшей: всякий знает вас в районе. Кстати, поскольку мы беседуем в моем, а не в вашем кабинете, нам, может быть, избегнуть излишней официальности? Мне, например, известно, что вас зовут Василий Кондратьевич, и если вы позволите…

Подполковник галантно позволил и выразил готовность именовать настоятеля Иеронимом Вацлавовичем. «Если, конечно, вас не будет шокировать такое сугубо мирское обращение».

— Все, что удобно вам, доставит удовольствие и мне, — ксендз склонил голову в изящном полупоклоне.

«Что все это мне напоминает? — исподволь соображал Василий Кондратьевич. — А! Ну конечно же, встречу Чичикова и Манилова. Ну и ну!» Он поскорее перешел к делу.

— Иероним Вацлавович, это ни в коей мере не допрос, иначе…

— Иначе мы беседовали бы не здесь, — заулыбался хозяин. — Я весь внимание!

— Так вот: не посещал ли вас кто-нибудь на дому в течение вчерашнего утра, дня, ночи, а затем и сегодняшнего утра?

Ксендз недоуменно поднял плечи:

— Но, Василий Кондратьевич, мой дом посещает довольно много людей. Разве что только по ночам я избавлен от визитеров… Если не ошибаюсь, уже сегодня приходили шесть или семь человек с просьбами совершить требы: двое крестин, свадьба, похороны и так далее.

— Ну что ж, Иероним Вацлавович, я конкретизирую свой вопрос: не было ли у вас кого-либо из приезжих, то есть иногородних? Допустим, не заходил ли некий симпатичный молодой человек, который…

Ксендз тихонько засмеялся и шутливо погрозил выхоленным пальцем:

— Поистине, ничто не скроется от ока властей предержащих… Мне нечего скрывать. Действительно, не далее как перед обедом навестил меня сегодня юный гость здешних мест, и именно симпатичный. Мы с ним долго и оживленно беседовали.

Такая откровенность несколько обескуражила Василия Кондратьевича. Или у агента железная «легенда», или ксендз действительно не в курсе дела. И почему, собственно, перед обедом?

— Иероним Вацлавович, не сочли бы вы возможным посвятить меня в тему вашей беседы? — сказал Василий Кондратьевич и сморщился от вычурности фразы.

— Почту своим прямым долгом. Именно долгом, потому что я уже подумывал сам навестить вас и разъяснить кое-что лично, дабы в дальнейшем не возникло каких-либо прискорбных недоразумений. Одну секунду…

«О чем это он? — раздумывал Василий Кондратьевич, наблюдая, как ксендз роется в бумагах на письменном столе. — Неужели решил-таки заложить визитера из-за кордона?»

— Вот, уважаемый гость! — ксендз протянул исписанный лист бумаги. — Мы дискутировали с юным оппонентом о содержании моей последней проповеди в храме. Вернее, о ее латинской части. Его, видите ли, насторожила якобы имеющаяся некоторая тенденциозность в отношении вашего покорного слуги к существующему порядку. Больше того, он позволил себе усомниться в моей приверженности к делу мира. Так вот, вы, пожалуйста, прочитайте перевод, а потом я в меру своих скромных способностей постараюсь кое-что разъяснить.

Что за дьявольщина! Кто поверит, будто агент с радиопередатчиком явился ради рецензирования проповедей какого-то провинциального попа! Но прочесть надо… Гм, действительно звучит не в унисон с веяниями времени, хотя это не новость и ксендз уже предупреждался.

Тогда он, помнится, заявил, что цитата из писания апостола Павла «возлюби осла своего и виноградник свой» отнюдь не означает призыв тормозить обобществление в колхозах земли и тягловой силы. Просто это было напоминание о необходимости бережно относиться к сельскохозяйственному имуществу. Интересно, а что сейчас собирается сказать проповедник вот насчет хотя бы этой самой «бэллум омниум» — всемирной войны?

Отец Иероним обратился к гостю с маленькой, но проникновенной речью. Конечно, запальчивость юного оппонента понять можно: в тексте встречается некоторое количество воинственных слов. Но (тут ксендз молитвенно воздел руки) — аудиатур эт альте-ра парс — пусть будет выслушана и другая сторона, то есть он.

В Корее война идет? Коварный империализм угрожает мирным пашням? Безусловно. Как же можно усыплять людей пацифистским сюсюканьем? Пусть гневные, пусть даже излишне (он допускает!) воинственные слова громом падут на головы генерала Эйзенхауэра и его агрессивных приспешников. Другой направленности эти слова отнюдь не имеют. Нельзя столь однобоко, примитивно и, он бы с прискорбием сказал, заведомо недружелюбно толковать слова проповеди, как это сделал сегодня его недавний гость лишь потому, что настоятель костела не принадлежит к большевистской партии и лагерю атеистов. О молодость, молодость! О юный максимализм!..

«Вывернулся, иезуит, — почти весело подумал Василий Кондратьевич. — Однако чего это он сконцентрировался на проповеди? Хочет отвлечь меня от главного вопроса?

Но отец Иероним еще не исчерпал тему. Он вдруг оставил патетический тон, понюхал георгины, поглубже уселся в кресло и почти интимно продолжил:

— Теперь позволю себе сказать самое главное и при этом надеюсь на вашу скромность. Итак, я человек, и ничто человеческое мне не чуждо — «хомо сум…» и так далее — не буду надоедать вам латынью. Так вот: в жизни я боюсь двух вещей — зубной боли и неудовольствия начальства. Его опала более опасна, чем даже гнев Господень, потому что реально осязаема. Вам, разумеется, известно, чего хочет от восточных священнослужителей папский престол: быть в оппозиции к Советской власти и призывать к тому же мирян. Я рискую быть циничным, но вынужден сказать: если и допускаю в проповедях некоторые… гм… заостренные грани, то с единственной целью ублаготворить начальство. Посылаю в округ для отчета желательные тексты, и мной в духовных верхах довольны. Но для вас — для вас! — все эти речи ни на гран не опасны хотя бы уже потому, что произносятся они по-латыни, которой никто из прихожан не знает. Это своего рода бутафория, мистификация, инсценировка — называйте как хотите. Вот сейчас я высказался полностью и весьма вам признателен за терпение.

Действительно, это было порядочное испытание терпения Василия Кондратьевича. Ему-то был известен «актив» ксендза, снабжаемый из костела переводами проповедей. Ну да дьявол с ним и с его верой в наивность собеседника. Хуже, что время уходит, а ничего не прояснилось насчет загадочного посетителя.

— Ну хорошо. Иероним Вацлавович, это предмет для другого разговора. Вернемся к молодому человеку. Вы снабдили его чем-нибудь?

Ксендз изумленно поднял брови:

— Зачем? Он ничего не просил. Думается, ничего бы и не взял…

— Даже так? А куда он от вас пошел?

— Полагаю, обедать. К своему брату, секретарю райкома партии Дмитрию Петровичу Вершинину.

…Их прощание опять-таки было выдержано в гоголевских тонах. Но чего это стоило Василию Кондратьевичу!

— О, Алексей! День добрый!

— Салют звеньевому!

Обменявшись теплыми приветствиями прямо посреди площади, старые друзья пару минут награждали друг друга нежными шлепками: Варьке попало по макушке, Алексею по животу. Затем они обменялись информацией: выяснили, что Варфоломей идет куда глаза глядят, Алексей же — от ксендза.

— Иш-шо чего! — приоткрыл рот Варька.

— Вот так, дружище. И потому чувствую себя несколько липким. Ты не покажешь мне ближнее место для купания?

Место оказалось отличное: чистейший пляжный песочек, а рядом травка, чтобы обтереть ноги. Глубина — какая душе угодно: шагов двадцать — до пупка, а там и с маковкой. Алексей продемонстрировал кроль, а Варька мощные саженки, причем от напарника почти не отставал. Только дольше отдувался на берегу.

— Силен, — похвалил его Алексей. — Ладно, научу тебя кролю. А чего ты вдруг бездельничаешь? Вроде на тебя не похоже.

Варфоломей сказал, что сегодня провернул уже кучу дел: притащил сестре трех язей, доставил с хлопцами обед на поле, помог Айвенго вытащить лодку, сбегал на полустанок. И даже пообедал. А сейчас — на распутье, поскольку конкретной работы пока не видит. Но думает, что до вечера она еще найдется. Была бы шея, а хомут…

— А что ты делал на вокзале?

Варька покряхтел на песке. Дело в том, что Айвенго просил сто покрутиться на станции и посмотреть: не появится ли там субъект в остроносых туфлях и отутюженных брючках. По мнению участкового, вышеупомянутый субъект должен был купить билет до Гродно (а потом спрыгнуть на какой-нибудь мелкой станции, чтобы затеряться). Варька колебался. Пора или не пора посвящать Алексея в тайные дела? Прямого запрета на этот счет от Айвенго не поступало. Хотя и разрешения тоже. С другой стороны, Алексей не новичок в подобных вещах: историю с бандой Бородатого помнят здесь до сих пор. С третьей стороны…

— Сам-то не говоришь, зачем ходил к ксендзу…

Алексей тоже закряхтел. Не иначе сам сатана его соблазнил на этот идиотский поход. На любой гневный и, казалось бы, неоспоримый аргумент Алексея ксендз находил два-три возражения, смягчая их витиеватостью речи. Пока Алексей искал в густом тумане вычурных фраз заведомо логическую ошибку собеседника, тот окутывал его новым облаком софизмов. Наконец Алексей решил разрубить всю эту паутину ставшего бесцельным спора прямым, как гвоздь, утверждением: «Все равно вы классовый враг Советской власти!» На что получил снисходительный ответ: «Как видите, и ваши доводы противоречивы: вы же недавно утверждали, что классовая борьба в стране больше не имеет места. И кроме того, будь я врагом, то, наверное, не благоденствовал бы в здешних умеренных широтах».

Ушел Алексей взбешенным. Соня права: кавалерийским наскоком не обойдешься. Но и не опускать же руки! Волго-Дон строим, университет высотный, а тут действуем точь-в-точь на манер бессмертного Остапа Бендера с его безапелляционным доводом: «Бога нет!» Ладно, там великий комбинатор боролся за единственную душу шофера «Антилопы-Гну», а здесь сколько душ?

Алексей снова покряхтел на песке. Еще неизвестно, как Дмитрий отнесется к его самодеятельной антиклерикальной акции. Сказано ведь было — не ввязывайся…

— К ксендзу я ходил, видимо, за сплошными неприятностями, — мрачно ответил Алексей на вопрос Варфоломея.

— Во-во! Только беду и наживешь. Я раз на минутку заскочил в костел, так меня два часа песочили на сборе.

Алексей об этом уже знал из Сониного рассказа. Но не все знал. Когда Варька упустил зловредного хуторского Стефку, он с досады плюнул. И сразу угодил в цепкие лапы костельного старосты. В одной руке староста нес не проданные за обедню свечи, а другой скрутил Варькин воротник.

— В божьем храме плюешь, бахур! А ну пошли…

Он повлек Варьку в костельную пристройку — притвор, где ксендз переоблачался после службы. Пастырь был не один. Прислонившись к мозаичному окну, стоял глухонемой Дударь. Они о чем-то разговаривали за дверью. Это Варфоломей отчетливо слышал, когда староста пихнул его через порог.

— Вот, пан ксендж! Это хамово отродье плевалось в стенах святого костела. Пусть его отец поучит вожжами своего пащенка.

Ксендз оглядел Варьку и брезгливо сказал:

— Ты стареешь, пан староста. Он же из семьи схизматиков. Православных. Это Мойсенович. Простим недомыслие отроческое… Отпусти его с молитвой.

Варфоломей получил молитвенное напутствие в виде подзатыльника и вылетел наружу. Перебирая в памяти все происшедшее, он вдруг вспомнил о разговоре за дверями притвора. Да, там слышался не только мягкий голос ксендза, но и другой — бас!

Ци-и-каво![6]

Сейчас он спросил у Алексея:

— Скажи, глухонемые могут разговаривать?

— Между собой — да. Знаками.

— Никакими не знаками, а басом. Могут? Хотя бы иногда? Вдруг у них такое время бывает: вылечивается голос. А потом он опять немой.

— Не говори чепуху… В чем, собственно, дело?

И тут Варфоломея прорвало. Начав рассказ с костельного притвора, он переключился на фигуру Дударя вообще и его роль в обнаружении высокопородистых червей, а затем и загадочного ящика. После этого в повествование вполне закономерно вклинилась бабка Настя с ее свидетельством о ящике в саквояже у юного прохожего. В связи с саквояжем упомянуты были исчезнувшая желтая сумка, а также остроносые туфли, в поисках которых Варька гонял на полустанок, а потом докладывал участковому о неудаче.

Так Варька волей-неволей ответил на вопрос Алексея, зачем бегал на вокзал.

Алексея заинтересовал Айвенго:

— А Квентина Дорварда нет в вашем экзотическом краю? Ты что же, в ординарцах ходишь у этого рыцаря без страха и упрека?

На столь звучную должность Варфоломей не претендовал.

— Н-не. Мы просто дружим. Как с тобой. Хоть он и старый.

— Ну, мерси за лестную аналогию. А теперь скажи: все эти туфли, ящики и сумки не имеют роковой связи с закордонным самолетом?

Варька широко раскрыл рот, поскольку о самолете слыхом не слыхал. «Ага, — сообразил Алексей, — полного милицейского доверия парень еще не удостоился. А меня, кажется, уже тянет окунуть башку в эту коловерть без опознавательных знаков».

— Познакомил бы ты меня, Варфоломей, со своим мэтром.

— С Айвенго! Гы-ы, это вставать надо же до зари. Только так и поймаешь его на берегу. Да и то если не с севера ветер. Когда северный, рыба не клюет. Тогда он дома книжки читает. Какую-то… кремналист… Не выговорю.

Потом подумал и добавил:

— Ладно, познакомлю. Может, даже сегодня, хотя тут секретное дело.

Алексей улыбнулся: опять секреты! Варфоломей обиделся на улыбку: не на весь же свет орать, если Айвенго и ему прямо не сказал, что пойдет вечером на разъезд, а только осторожно спросил: «Слушай, друг, ты был на полустанке. Там сразу за кассой стоял стожок сена. Не заметил, есть он или уже свезли?»

Варька все заметил: стог стоял на месте.

— Итак, резвимся. Дон-ки-хот-ству-ем… — Дмитрий разделял слоги глотками кофе. — С поднятым забралом на штурм ци-та-дели Ватикана. Белый флаг капитуляции с собой увезешь или нам от щедрот своих пожертвуешь — сирым и убогим?

Издеваться старший брат умел. Это Алексей знал с детства. Только до конца никогда не мог понять: злился Дмитрий или просто насмехался. Сейчас он, кажется, делал то и другое. Он язвительно поведал о приходе в райком Василия Кондратьевича. Тот вежливо поздравил секретаря с приездом в гости младшего братца, мимоходом поинтересовался его жизненными устремлениями, а потом напрямик заявил: «Знаете, ваш младшенький мне сегодня довольно коварно перебежал дорогу». И рассказал о своем рандеву с ксендзом. «Понимаете, ваш расторопный братец едва не сбил меня с правильного следа…»

— Не икнулось? — поинтересовался у брата Дмитрий Петрович. И взмолился: — Ну что, на канат привязывать тебя? Где ты раздобыл эту сволочную проповедь?

На кухне Соня предупреждающе грохнула посудой.

— Не сигнализируй! — повысил голос Дмитрий. — Жуть как трудно догадаться, что тут не обошлось без моей любезной женушки. Вы что — втроем решили меня доконать?

— Почему втроем? — возникла в дверях Соня.

— А как же! Лялька меня утром гладит по затылку: «Папочка, ты райкомщик? Бедненький, нелегкая у тебя жизнь!..» Чьи это слова, филантропы чертовы?

Но сделанного не поправишь. Да в конце концов Алексей теперь не очень раскаивался в посещении ксендза. Конечно, это был не штурм, но все-таки сигнальный выстрел. Сейчас его интересовало другое: как отправиться на вечернюю прогулку с Варфоломеем. После случившегося он вроде бы снова почувствовал себя перед старшим братом несовершеннолетним. Однако никто его удерживать не собирался. Дмитрий и Соня шли в кино и по дороге хотели завести Ляльку к Люде-капитанше.

— Пусть со мной останется, — сдвурушничал Алексей.

— На двадцатом году жизни летние вечера не проводят с младенцами, — сказала Соня. — Но может быть, ты с нами пойдешь в кино?

— Интересно ему ходить туда с женатиками, — хмыкнул Дмитрий. — Он с другими пойдет… Куда, кстати?

— Н-ну, мы погуляем, — неопределенно ответил Алексей.

— Вот-вот, он погуляет, — пробурчал Дмитрий. — Будет наблюдать мигающие и падающие августовские звезды. А не упадет ли в очередной раз на его голову что-нибудь потяжелее, поскольку данный мыслящий объект фатально притягивает на себя из макромира самые, пардон, дерьмовые булыжники?

— Ми-тя-а-а! — укоризненно протянула жена. Алексей посидел в одиночестве и решил никуда не идти: настроение было испорчено. Но Варфоломей такой категории душевного состояния еще не знал. Для него всякая договоренность была непреложным законом. В полдевятого он появился под окнами Вершининых.

— Ну чего ты! Не пускают? Меня и то Прасковья отпустила.

— Да?! — удивился Алексей. — А что она делает?

— Она, по-моему, злится. Ну, что мы ее не позвали с собой.

Они все-таки ее позвали. И опять той же троицей, как было давным-давно, отправились на прогулку. Только на этот раз Варфоломей был флагманом, а не плелся в хвосте. Сумерки в лесу сгущаются быстро, и он спешил показать Алексею как можно больше интересного. Вот отсюда начинается полоса подсочки: из сосновых стволов добывается смола-живица и идет на смолокуренный завод, к брату Ивану. У одной из сосен под широкой насечкой в виде оперения гигантской стрелы Варька отколупнул жестяную воронку, полную застывшей янтарной массы, и поднес Алексею. При этом он сообщил, что такие сосуды укреплены на деревьях в количестве 3772. Ни больше ни меньше. Он сам считал. Зачем? А для математики. В каждой воронке бывает по 250–300 граммов смолы. Значит, только с этой делянки колхозный завод получит больше тонны сырья.

Конечно, для Алексея сбор живицы не был новостью: подсочку он встречал в тайге нередко. Но всегда равнодушно проходил мимо. Зачем ему смола? А хозяйственный хлопец Варфоломей посвятил его в некоторые детали применения живицы. Скипидар он знает? По запаху только? Э-э, без скипидара и сапожной ваксы не сделаешь. Хорошая краска и лак без него тоже не бывают. Говорят, и доктора его употребляют на мази и еще что-то. Но главное — без него в хозяйстве не обойтись.

Тут вмешалась Паша и добавила, что скипидар используют даже в парфюмерии. Алексей удивился: с такой-то вонью? Он удивился еще больше, когда услышал от девушки краткую лекцию о том, что из скипидара добывают душистое вещество терпинол, если он, конечно, богат пиненом, но для этого ни в коем случае не годится сульфатный скипидар, потому что содержит меркаптаны, от чего действительно происходит очень неприятный запах, но живичный скипидар с его плотностью 860 граммов в кубическом сантиметре при 20 градусах Цельсия и при показателе лучепреломления 1,475…

Алексей только поматывал головой. От скипидара Паша легко перешла к канифоли и бальзамам, шеллаку, янтарю, а также ладану, который издревле употребляется при религиозных обрядах. При последнем сообщении Алексей особенно энергично потряс головой и довольно бесцеремонно перебил девушку:

— Вполне-вполне удовлетворен и чувствую, что насквозь пропах ароматом скипидара. Но скажи ты мне, Христа ради, откуда у тебя столь обширные познания в этой… смолологии?

Паша укоризненно взглянула на него и отвернулась:

— Тут не смола… Просто химия мой любимый предмет. Ты вот даже не поинтересовался, где я думаю учиться дальше. А я поступаю на заочное в Менделеевский химико-технологический. Экзамены сдала, жду вызова на установочную сессию.

…Н-да! Алексей ощутил, что его этак деликатно, исподволь щелкают по носу и сбивают основательный налет снобизма. И он загрустил: поедет в Москву… без меня… этакая-то купринская Олеся.

И тут же выругал себя за несообразность аналогии: ускакала она от патриархальной Олеси. Однако другого литературного образа подобрать не мог. Ни на кого и ни на что не была похожа эта девушка. Какая-то каждую минуту неожиданная.

Но Паша была просто Паша.

— Лешенька, — шепнула она, — ты на что-то обиделся?

Он тихонько вздохнул и осторожно обнял ее за плечи. Она не отклонилась. А Варфоломей ничего не видел. Он умчался вперед к открывшейся вдруг большой поляне, к поблескивающим при свете звезд накатанным рельсам, к крохотному станционному домику лесного разъезда.

Он искал глазами своего друга Айвенго, чтобы познакомить его со своим вторым другом — Алексеем. Но участкового не увидел.

Увидеть его было невозможно, разве что услышать, потому что младший лейтенант лежал в стоге сена и ругался. Не громко, но внятно. На сочном партизанском диалекте он шепотом излагал все, что думает по поводу появления на разъезде милой компании. Особенно возмутил его легкомысленный вид пижона, обнимавшего Варькину сестру. Негодование вызывал и сам Варфоломей, надежно усевшийся на скамейку у дощатой кассы. Участковый понял, что именно он приволок сюда парочку, так как ясно расслышал безмятежное заявление парнишки: «Ничего, он обязательно появится, тогда познакомлю».

«Не иначе, меня ищет, — догадался Айвенго. — Но как сообразил, что я пойду на разъезд? А! Сам же я ему сболтнул что-то про сено. Не хватало, чтобы он в стогу рыться начал».

Варька словно читал мысли участкового.

— Вообще-то я почти что знаю, где он, но раз сам не идет, значит, так надо.

«Спасибо и за это, помощничек», — прокомментировал Айвенго и обрадовался, увидев, что из кассы вышел широкоплечий молодой человек и направился к компании.

Был он постарше Алексея, но одного с ним роста и одет почти так же — в легком летнем костюме и пестрой тенниске. Он радушно улыбнулся студенту и предложил ему пройтись по маленькому перрону. Алексей с легкой тревогой взглянул на Пашу, но девушка спокойно кивнула — она знала этого человека. Издали она видела, как собеседники предъявили друг другу какие-то книжицы, обменялись несколькими фразами и вернулись к кассе. Широкоплечий снова скрылся внутри. Алексей же довольно мрачно поглядел ему вслед, взял Пашу под руку, а Варфоломея за воротник и повлек их обратно к лесу.

— Нам только что популярно разъяснили, — сказал он, — что вечерний перрон — не лучшее место для праздных прогулок. Предлагаю вернуться через этот угрюмый бор под безмятежный свет электрофонарей райцентра и финишировать у танцплощадки. Танцевать не люблю, но там, говорят, бывает пиво.

Паша отнеслась к происшедшему с тихим удовольствием: «Ну, действительно, чего нам тут делать-то? В лесу лучше». Лес никогда не был для нее угрюмым, как и для Варьки. Но Варфоломей реагировал на уход с полустанка по-другому:

— Был бы Айвенго, он показал бы, как нас гонять. Что, поглядеть нельзя, как шпионов арестовывают?

— Варфоломей, ты не бредишь? — обеспокоилась Паша. — Знаешь, Леша, он по ночам все бормочет, какого-то Штюбинга ловит, фрейлейн Терезу вспоминает… Я понимаю, что возраст у него такой, но уж больно он впечатлительный. Ему лучше бы читать побольше, а он все кино про шпионов норовит поглядеть… Плохая из меня получается учительница, если не могу родного брата…

На этот раз Алексей слушал ее невнимательно. Варфоломей прав: их удалили с полустанка недаром.

— Слушай, друг, где все-таки твой Айвенго?

— В сене. Был. Это точно, он сам про стожок спрашивал. А сейчас не знаю — поезд-то уже пришел и ушел.

Да, из-за темных деревьев пару минут назад отчетливо прозвучал короткий гудок паровоза, а потом появилось над кронами сосен облако светлого дыма. Значит, если и случилось на станции что-то занимательное, то все уже в прошлом.

Они не спеша продолжали путь по рыхлой гравийной дороге. Вскоре сзади послышался хруст щебенки— в поселок торопились пассажиры, сошедшие с поезда. Обогнала тетка с двумя сумками через плечо и белеющей на шее связкой баранок — такие в райцентре не выпекали, возили из города. Прошли парень с девушкой в обнимку — Паша деликатно отвернулась. Торопливо прошагал высокий мужик с чемоданчиком, в кителе без погон и в блестящих при луне сапогах. За ним двигался по обочине дороги Айвенго. В неизменной ковбойке и тоже в сапогах, только не в блестящих.

Варфоломей толкнул Алексея в бок и рванулся было к своему другу. Алексей инстинктивно задержал его. И тут ему показалось, что участковый на мгновение благодарно улыбнулся.

А вскоре проехал на велосипеде тот самый широкоплечий. Он, словно на прогулке, медленно крутил педали и легонько насвистывал «Прекрасную маркизу». Все четверо одновременно поравнялись со стреловидной табличкой на столбе, указывающей влево «Красовщина — 8 км». Велосипедист туда и свернул, помахав компании рукой. Будто знакомым.

Не успели они отойти от указателя сотни шагов, как сзади, со стороны красовщинского своротка, раздался приглушенный крик: «Студент! Вершинин! Давай сюда, быстро!»

Алексея звали одного, но побежали все трое. Метрах в ста от поворота поблескивал под луной брошенный на дороге велосипед. Его хозяин в кювете приподнимал за плечи другого человека. Младшего лейтенанта милиции Айсидора Венедиктовича Горакозу.

Часть вторая

Луна запуталась в облаках, радостно выскочила из них, посветила мимоходом на крыши вагонов мчавшегося поезда и снова ушла в тучу… По обе стороны железнодорожного полотна притаились двое. Слева, на склоне насыпи, медведь обирал позднюю землянику, находя ягоды по запаху. Он уже научился не бояться грохота поездов, знал, что от них кроме шума и вони вреда не будет.

Справа от насыпи скорчился в кустах человек. Минуту назад он спрыгнул с тормозной площадки заднего вагона и сейчас ощупывал ногу, которая побаливала. «Просто легкое растяжение», — подумал он. Однако резкая боль заставила охнуть и сесть. В ответ за рельсами испуганно рявкнул медведь. Человек быстро побежал на четвереньках в сторону болота, пытаясь на ходу достать что-то из-за пазухи. Медведь короткими скачками умчался в лес.

Когда участкового перевязали рукавом белой Пашиной кофточки и широкоплечий умчался искать машину, Варфоломей всхлипнул:

— Ага, вот ты и познакомился с Айвенго. Лучше бы не знакомиться… Он живой?

Он был живой, но лежал совсем тихо. Без сознания. Его сильно ударили сзади по затылку. Наверное, проломили череп. Кровь уже не шла из-под повязки, но и так ее натекло много на ковбойку и на руки всех, кто ему помогал. Паша тряслась мелкой дрожью, прижавшись к сосне. Алексей в ужасе думал о том, что смерть может наступить раньше, чем придет машина. Варька продолжал всхлипывать и вдруг начал икать. Паша прижала к себе его голову и стала дуть ему в темя, как поступают в подобных случаях с младенцами.

Машина приехала довольно быстро. Это был фургон «Скорой помощи», и все поместились в нем. Алексей с изумлением поглядел на майора милиции, который всхлипывал почти как Варька. Мрачно смотрел в окошечко подполковник с синими просветами на погонах. Женщина-врач поддерживала голову Айвенго, которого положили на носилки вниз лицом. Паша так и не могла унять дрожь. Варфоломей ехал в кабине.

У окраины поселка автобус притормозил, видимо, шофер знал, где живут Мойсеновичи. Вместе с Пашей вылез Алексей. Подполковник не очень дружелюбно спросил:

— А вам куда? Насколько я знаю, Вершинины дальше живут.

Алексей ничего не ответил. Не мог он в таком виде являться к Мите, Соне и Ляльке: брюки, тенниска, руки — все в засохшей крови.

Дома Паша вскипятила на керогазе большую кастрюлю воды, напоила сначала Варфоломея чаем с какими-то листьями и непререкаемо скомандовала — спать. А он и так уже спал за столом.

Потом Паша поливала Алексею во дворе на руки и голову, снова грела воду, застирывала его одежду, а он сидел на крыльце в старых брюках и наброшенном пиджаке Ивана. Глядел в темную августовскую ночь. «Ничего себе — тихая ночка!..»

За калиткой послышались шаги и нарочитый кашель. Алексей узнал Дмитрия. Встал, подошел к брату со смешанным чувством вины и готовности обороняться. Но Дмитрий не думал его упрекать. Тихонько проговорил:

— Он в сознание приходил. Ненадолго. Говорит, что ударил его тот, за которым он шел. Спрятался после поворота, пропустил мимо и ударил. Выходит, знал, что милиционер. В кителе, говорит, какой-то…

— И с чемоданом, — добавил Алексей. — Видели мы его, нас он тоже обогнал. Почему его сразу на разъезде не взяли?

— Спрашивал я об этом подполковника. Говорит, что рано было брать. Хотели узнать, зачем он идет в Красовщину.

Алексей горько усмехнулся.

— Вот и проследили. Ищи ветра в поле.

— Да нет, дальше на дороге имеется еще один товарищ…

Алексей попросил у брата закурить. Тот удивился: сроду не видел Алешку курящим. Но сигарету вынул.

— Что, нервы?

— Есть немножко, — признался младший. — В самом деле, на мне словно тавро какое-то… Ну, если тебе уже все рассказали, то скажи, зачем там был этот… с велосипедом? Нас выгонять с перрона?

— Не дури. Лейтенант Харламов — один из лучших здесь оперативников. Между прочим, сын того бывшего майора, из Гродно.

— То-то мне фамилия в удостоверении показалась знакомой.

— Он должен был страховать участкового. На какую-то минуту опоздал свернуть на ту дорогу… Сейчас как мальчишка ревет в больнице.

— Лешенька, ты где? — испуганно крикнула с крыльца Паша. — Все готово, иди переодевайся.

Дмитрий Петрович протянул брату ключ:

— Кончай свои дела и иди домой. Не звони, чтобы женщин не будить.

— Соня здорово волнуется?

— Ничуть она не волнуется, раз передали, что ты здесь сошел. Только и сказала: «Правильно, не оставлять же ему после всего Пашу и Варьку одних». Вот так-то. Завтра, то есть уже сегодня, мы с тобой в Гродно прокатимся. Мне в обком надо, а ты — куда там хочешь. Так что торопись выспаться.

У Алексея полгоры с плеч свалилось после разговора с братом. Он передал этот разговор Паше. Она тоже взбодрилась:

— Главное, что живой, а врачи у нас хорошие. Знаешь, он такой одинокий, живет службой да мальчишками. Варьке вроде отца… Леша, ты умеешь яблоки чистить? Я хочу ему приготовить сок, утром отнесу в больницу. Больше-то ничего, наверное, не примут. А спать все равно не хочется.

Не хватило духа у Алексея сказать ей о наказе брата. Он достал перочинный нож и принялся за яблоки, а Паша орудовала теркой…

Варька спал беззвучно, только пальцы на откинутой руке все разжимались и сжимались. Разжимались и снова сжимались плотно-плотно. Кому-то крепко грозил Варфоломей ободранным кулачком.

«Грустно ему завтра будет, — подумал Алексей. — Развеять бы парнишку. Что, если попросить Митю взять его тоже прокатиться в Гродно?»

«Победа» промчалась по заречной улице Пограничников, миновала мост через Неман и остановилась на углу Советской и Замковой. Дмитрий Петрович сказал:

— Мне отсюда до обкома два шага, а вас, ребята, водитель отвезет на квартиру к Голубу. Там и встретимся вечером. Ну, скажем, в шесть часов. День у вас свободный. Не забыл, Женя, где живет подполковник Голуб?

Чубатый шофер Женя снисходительно процедил:

— Чего тут забывать. Не такое помним…

— Ну-ну… Сразу вернешься к обкому, ясно?

— Чего тут неясно. Вернемся.

Еще через пять минут машина затормозила на зеленой и тихой улице Лермонтова. Здесь стояли двухэтажные коттеджи. У того, к которому подъехали, наверху была раскрыта дверь балкона. На балконе сидел в кресле-качалке мальчик лет четырех. Он увидел вышедших из машины и крикнул внутрь квартиры:

— Мама, мы туда не поедем, он сам приехал!..

Алексей узнал шустрого Мирослава. Сразу же выглянула Татьяна Григорьевна.

— О господи! Без предупреждения! Антон, гости!

Появилась мужская физиономия с усами. После короткого рассматривания приехавших Антон Сергеевич Голуб сообщил:

— Спускаться я не буду, потому что в пижаме. Отпуск завершаю. Шагайте вон по этой боковой лестнице, тут такая дурацкая архитектура.

По жидким ступенькам гости поднялись на второй этаж. Варфоломей сразу оробел при виде большого цветастого ковра на полу. Однако вскоре робость прошла. Когда Алексею было сказано хозяином, что «ни в жисть бы тебя не признал», а тот отрекомендовал Варьку как родного брата Ивана Мойсеновича, Антон Сергеевич сказал:

— Ты, хлопец, со своего старшого и бери пример. Ванька сроду не спасует ни перед какими коврами. Он в сорок четвертом добрался до самого Пантелеймона Кондратьевича Пономаренко, начальника всех белорусских партизан. Тот уже первым секретарем ЦК был в Минске, а ковры там, думаю, побольше этого. Так наш Иван протопал по ним мимо всех помощников и секретарш и предстал, как был, в прожженной телогрейке перед очами нашего дорогого партизанского генерала. Спросите, по какой надобности? А кровно оскорбился, что его друга забыли внести в наградной список.

Попутно гости узнали, что смутивший сельского хлопца ковер — всего лишь лотерейный выигрыш Славки. («На милицейскую зарплату разве купишь, а Мирослав потянул однажды в парке билетик на счастье — и на тебе».)

Далее гости еще узнали, что в свой отпуск Антон Сергеевич с семейством собирается навестить Ивана и Соню с Дмитрием, да вот приболел, а между тем есть там у него коллега, младший лейтенант Горакоза, великий рыболов, и звал он Антона голавлей ловить на рассвете, гарантировал дюжину рыбин за полчаса.

Варфоломей взглянул на Алексея: говорить — нет? Тот пожал плечами: наверное, говорить, в милиции не слабонервные служат…

— Антон Сергеевич, — насупился Варька. — Айвенго подождать придется с голавлями. В больнице он. Раненый.

Выслушав рассказ о вчерашнем происшествии, Голуб печально посвистел:

— Ну, дела там у вас… Значит, тем более поеду. Сейчас уже в командировку. Не поймали, выходит, того уголовника?

Алексей осторожно сказал:

— Вероятно, там не просто уголовщина. Впрочем, я не уполномочен. Митя приедет, он расскажет.

— Так-так. Понятно. — И долго не возвращалось к Антону Сергеевичу хорошее настроение.

Алексей полюбовался цветной фотографией бравого воздушного десантника, узнал Михася по упрямому квадратному лбу под пилоткой и с удовольствием выслушал сообщение Татьяны Григорьевны, что возможен скорый приезд приемного сына во внеочередной отпуск.

— Да-да, — рассеянно подтвердил отец. — От командования части пришло письмо с благодарностью. Что-то учудил в небесах Михась. Кажется, принял на свой парашют другого солдата; у того не раскрылся этот чертов зонтик. Не люблю я их профессию. За миллион не полезу на облака.

— Вы ему не верьте! — возмутился Мирослав. — Он сам прыгал. Или ты врал, папка?

Антон Сергеевич прикрыл ладонью рот сынишки.

— Нельзя так отцу говорить. Не столько я прыгал, сколько меня спихнули без всякой церемонии. Костры, видишь ли, появились под крылом. Ну и штурман меня, мягко говоря, в поясницу… без предупреждения… А может, я хотел «Отче наш» прочитать перед этим? Не шутейное дело — скакать в темноту вниз головой, а потом целый километр болтаться на каких-то веревочках. Нет, я уж лучше по матушке-земле…

Алексей подумал, что для него сейчас удачный момент тоже пройтись по матушке-земле, то есть по улицам города. До обеда явно далековато. Хозяева не стали его удерживать.

— Варфоломей, пойдешь со мной?

— А то нет!

Перед уходом Алексей поинтересовался: не встречался ли Михась до ухода в армию с неким Станиславом Мигурским, здешним пареньком, их ровесником? И что вообще о таковом известно? В редких письмах Алексею Михась только два раза упомянул о Стасе: выздоровел, учится, живет там же.

Антон Сергеевич поразмышлял:

— Вообще-то к Михасю заходило много дружков, но Мигурского я не помню. Хотя фамилия мне известна. А! Однажды Михась рассказывал, что катался с ним на пароходе. А почему именно на пароходе — не знаю.

Они вернулись в городской центр, прошли мимо костелов на площади, и многое Алексей здесь не узнал. На высоком берегу стояли многоэтажные корпуса каких-то предприятий, еще в строительных лесах. Прохожий сообщил: сооружают камвольный комбинат.

— Что это такое — камвольный? — спросил Варфоломей.

— Материю будут делать. Для костюмов и пальто, — пояснил Алексей, а сам впился глазами в Замковую гору, где было пережито довольно жуткое приключение с парикмахером Петуховским.

Надо бы и в музей зайти — интересно, жив ли тот милый старичок-экскурсовод, — но маловато времени. Ему все-таки хотелось разузнать о Стасике.

Снова прошагали мост, за рекой Алексей без труда нашел улицу, где стоял бывший особнячок Шпилевских.

— Знаешь, Варфоломей, в этом дворе, вон под тем сарайчиком, есть тайное подземелье. А от него идет подземный ход.

— Что я — маленький? — шмыгнул носом Варька. — Сказки из кино рассказываешь…

— А вот и не сказки, — воодушевился Алексей, но вдруг замолк.

Из дому вышел и направился по дорожке к калитке худощавый невысокий парень в тельняшке и необъятных брюках клеш. Он на ходу что-то дожевывал и потому обратился к пришельцам так:

— Гам гого?

Алексей прищурился. Голос, конечно, не тот — мужественный голос. Усиков тогда тоже, конечно, не было. Но глаза-то годам не подчиняются. Вот они, те самые, карие и мохнатые.

Алексей скорчил свирепую рожу:

— Гам не гого, а возвращай раков, которых добрые люди тебе одолжили в больнице. Ишь, исцелился, усы завел… Может, и «Яблочко» пляшешь?

…Варька решил, что назревает драка. Алексей и неизвестный матрос сшиблись в жестоком объятии. Варфоломей тоскливо оглянулся на пустынную улицу: сам-то не разнимет этих дубин, но тут услышал почти всхлипывающее:

— Лешка, дружище, какими судьбами?

— Здорово, морской чертушка. Ты и вправду, Стаська, здоров?

Варька всмотрелся в эту сцену, плюнул и бесцеремонно отправился во двор поглядеть на таинственный сарай с подземельем. Пока эти будут там по-девчоночьи обниматься…

Они больше не обнимались, а просто не могли наговориться. Сейчас им казалось, что месяц, который они прожили вместе шесть лет назад, был целой эпохой в их жизни. Уму непостижимо, сколько событий тогда вместилось в тридцать дней.

Потом Станислав рассказал, что второй год после школы работает.

— Здоров-то я здоров, но в армию все-таки не берут пока. Пошел в пароходство: спрашиваю, нужны вам городские чемпионы по плаванию? Отвечают, что им нужны чемпионы палубу драить и на вахте ночью торчать, когда лесовоз через мели идет. В общем, поступил матросом. Доволен. Главное, что при Немане. Ну и заработок — дай боже. Мотоцикл купил, женился.

Алексей, как маленький, раскрыл рот. В сознании не укладывалось, что недавний хрупкий Стасик — уже семьянин. Сам-то он смотрит на такое дело как на весьма отдаленное.

— А чего такого? Мне же двадцать первый, я, помнится, постарше тебя на годок. Маму схоронил, подрезала ее война. Ну и надоело болтаться неприкаянному.

— Кто она?

— Была на пароходе буфетчицей, сейчас в «Поплавке» работает. Есть такое кафе на берегу. Пошли!

— Куда?

— Да к ней. Я там всегда обедаю, когда не в плавании. А сегодня у меня вольный день. Да чего тут неудобного?! Забирай своего парнишку, и потопали. Он кто, кстати?

Алексей коротко пояснил. Наверное, Стась про себя улыбнулся: «Ага, значит, брат той самой «доярки», что тогда болтнул Михась. Тянется, значит, ниточка…»

Однако Варьку вернуть оказалось непросто. Он как исчез в недрах сарая, так и не показывался.

— Варфоломей!

Тишина.

— Куда тебя унесло?!

Молчание. Парни пошли в сарай. Люк в погреб был открыт. На земляном краю его видны были следы маленьких сандалий.

Но на оклик опять никто не отозвался. Станислав озабоченно потрогал усики.

— Понимаешь, там соседкины припасы стоят. Всякие соленья-варенья. А баба она сварливая, не повезло нам на соседку.

— Да он ничего не тронет, не такой хлопец…

— Не в том дело. Ты же помнишь, ход отсюда ведет прямо на кухню. А вдруг…

Он как в воду глядел. На крыльце раздался визг:

— Милиция! Я те покажу, как лазить по погребам. Я тя научу варенье красть! Милиция!

Поджарая растрепанная тетка цепко держала одной рукой Варфоломея за воротник, а другой пыталась огреть его по голове поварешкой. Но Варька был не из тех, кто покорно принимает тумаки. Он вцепился пальцами в жилистую руку с уполовником и повис на ней, а ногами плотно оплел сухопарые теткины икры. В результате, когда парни подбежали к крыльцу, парочка уже катилась по ступенькам.

Разняли. Алексей спрятал за спину дрожащего Варьку, а Стась пытался разъяснить:

— Наш это хлопец, наш, он случайно туда попал, успокойтесь!

— Случайно?! И вчера тоже случайно шебуршало в погребе? Я бы и вчера его застукала, да он дал такого драпу, что лестницу на меня опрокинул. Вон — синяк под коленом. А сегодня вишь пожаловал прямо на кухню. Думал, я в магазине, откуда берутся такие ворюги, вроде бы давно уж не голодные! Н-не, я за постовым пойду. Ответит еще и за передник!

Цветастый передник действительно выглядел после схватки довольно жалко. Но Стась вновь терпеливо стал объяснять соседке, что этот парень вчера никак не мог быть в погребе, потому что вообще не здешний, а сегодняшнее происшествие — сплошное недоразумение.

— Просто он на минутку остался без присмотра, а подземный ход — это ж пацанам всегда любопытно… Ничего же не тронуто у вас.

— «Не тронуто»! Было бы тронуто, всем попало бы поварешкой!

Она потрясла своим оружием и наконец удалилась.

«Поплавок» был устроен на четырех старых баркасах, сшитых воедино дощатым настилом. За буфетной стойкой орудовала пухленькая блондиночка со вздернутым носиком. «Таких обычно Катюшами зовут, — почему-то подумал Алексей. — И голос у них тоненький».

— Знакомься, Катя, — мой друг Леша, о котором тебе кое-что известно, — объявил Стась.

— Ой, — пискнула девушка, — а я без укладки!

Она схватилась за светлые кудряшки под накрахмаленным колпачком и скрылась за занавеской, Алексей чуть не расхохотался. Через минуту Катюша появилась вновь, чинно представилась и сразу захотела узнать, чем их угостить.

— Мальчику, конечно, мороженое на сладкое, — щебетала она, — а вам советую попробовать угря копченого, только что подвезли снизу на «Черняховском». Ничего против не имеете?

Алексей против угря ничего не имел. Жена Стасика ему понравилась.

— Кугрю, конечно, пиво… или вам еще чего-нибудь ради встречи? — хозяйничала Катюша.

— Чего-нибудь! — четко распорядился Стась. — По маленькой.

Они чокнулись за дружбу, закусили истекающим жиром угрем, потом подняли бокалы пива за расторопную Катюшу. Варфоломей после фирменной свиной поджарки атаковал вазочку с мороженым. Ел он его третий раз в жизни, поскольку производство этого продукта пока не было налажено в районном центре.

Стась и Катя ушли за занавеску о чем-то пошептаться. Алексей глянул на Варьку и заметил на его лбу созревающую шишку. Все-таки удостоился… Он укоризненно шепнул, имея в виду погреб:

— Ну чего полез?

Варфоломей от неожиданности выплюнул мороженое:

— А ты бы не полез?! Нарассказывал о всяких подземельях да ходах и еще спрашиваешь. Сам, что ли, не лазил?

— Ох, лазил… — покаялся Алексей.

— А тетка-то совсем сумасшедшая. Видать, сдурела от жадности к своим банкам. Вижу, что-то там в темноте белеет, спичку зажег и аж вспотел. Потому и побежал не в ту сторону. Вон какую картинку она прилепила к огурцам, как раз и есть будто в кино.

Он вынул из-за пояса брюк скомканную бумагу. Алексей расправил, и на него впечатляюще глянул пустыми глазницами череп с перекрещенными костями. Внизу крупными печатными буквами было написано не менее устрашающее: «Возмездие близко!» Алексей захохотал:

— Стась, иди-ка погляди на художество своей соседки. Экую придумала для маринадов охранную грамоту.

Стась разглядывал бумагу довольно долго. Потрогал свои усики.

— Д-да, смешно. Но изготовить эти страсти-мордаста сама соседка не могла. Понимаешь, она неграмотная…

На самый-самый десерт Катюша угостила компанию пластинкой с «Молдаванкой», нежным голоском подтянула: «Ждет тебя до-ро-о-га…» Алексей воспринял это как сигнал отбоя. Когда он тихонько спросил у Стася, сколько с него причитается за обед, Катя каким-то образом услышала и замахала пухлыми ручками: «Вы у нас в гостях, как не стыдно, извините, если что не так!»

Алексей послал Варфоломея на пристань, где видел старушку-цветочницу. В ожидании они стояли у деревянных перил кафе и продолжали вспоминать. Поговорили о Михасе, об Антоне Голубе. Алексей спросил:

— О четвертом из нашей компании ничего не слыхать? Ну, о Казике Шпилевском.

Станислав фыркнул:

— Если не слыхать, то видать…

— Как это?

— Да так, что я его как раз вчера встретил. Идет по Ожешковой улице такой пижонистый, в шелковой рубашке, ажно весь светится. Хотел я его окликнуть, да потом разглядел, что он сознательно отворачивает от меня свою пухлую фотографию. Ну я и прошел мимо. А раньше все шесть лет не встречал. Думал, он в Польше.

Алексей возразил:

— Чего бы ему отворачиваться? Ну ссорились иногда, так ведь ребятишками были. Ошибся ты, наверное.

Станислав ответил жестко:

— Нет. Я в нем не ошибусь. Мне даже его ямочка на подбородке до сих пор снится. Враждовали мы тогда не от ребячества…

Варька слетел сверху с букетом гладиолусов. Услышав про ямочку на подбородке, он вытаращил глаза на Станислава:

— А где вы видели… такого?!

Татьяна Григорьевна Голуб не одобрила, что Алексей и Варфоломей уже пообедали в кафе. И не смилостивилась над ними, а заставила активно участвовать в расправе над пышным рыбным пирогом: «Угорь — это мелочь, а налим — это вещь!»

Подъехавший из обкома Дмитрий Петрович с минуту разглядывал пирог, а потом пришел к выводу, что быстро с ним не управиться, и потому есть смысл отпустить машину на пару часов.

— Да ты позови шофера сюда, — посоветовал Антон.

— Не пойдет. Он принципиальный и спесивый. Ты кто? Подполковник. А он ниже генеральского ранга не признает.

— Чего так высоко?

— В армии генерала возил. До сих пор вспоминает…

— Тяжело тебе с ним. Ты хотя и начальство, но все же не генерал.

— И не говори. Он меня за одно только терпит: как-то услыхал, что мне орден в сорок четвертом сам маршал вручал…

— А за что орден? — встрял Варька.

— За Пауля фон Шифенберга, командира дивизии СС, — сказал Варьке Алексей с легкой гордостью. Слава брата задевала крылом и его. — Митя грохнул его из снайперской винтовки, когда тот изволил обозревать позиции…

За столом Варька почти ничего не ел. После поджарки и мороженого пирог с налимом не казался привлекательным. Зато привлекательной была история, как старший Лешкин брат срезал пулей фрицевского генерала. Варька жаждал подробностей. И когда Лешка начал жалобно отдуваться и поклялся, что не может больше проглотить ни кусочка, Варфоломей поманил друга на балкон.

— Рассказывай, — потребовал он.

И Алексей не без удовольствия поведал о славных делах брата-снайпера, о котором писали фронтовые и армейские газеты.

— А где он стрелять учился? — деловито поинтересовался Варька.

— В детстве еще начал, в стрелковом кружке. У него уже в пятом классе взрослый «Ворошиловский стрелок» был, значок такой…

Варька вздохнул. Он хотя и рос в партизанской семье, его знакомство со стрелковым оружием ограничилось пневматическим ружьем в заезжем тире-фургончике, который несколько дней в прошлом году работал в райцентре. Выстрел стоил гривенник. Варька выпросил у Паши рубль и высадил по разноцветным мишеням десять пуль, причем с весьма слабым результатом.

Варька поведал эту грустную историю Алексею и мимоходом обругал школьного военрука, у которого в кабинете за обитой железом дверью «кое-что водится, но шиш допросишься».

— Митя, между прочим, не сразу за винтовку взялся, — заметил Алексей. — Они с ребятами из луков тренировались.

Варька пренебрежительно хмыкнул:

— Игрушки…

Алексей слегка обиделся:

— Не соображаешь! Хороший лук посильнее охотничьего ружья бьет. А меткость знаешь как развивает! И твердость рук… У Мити с друзьями даже целое стрелковое звено было, называлось «Алые перья стрел»…

Варька потребовал подробностей. И Алексей рассказал Варьке о делах славного звена, которое поклялось готовить себя к борьбе со всякими врагами и красило оперение стрел алыми учительскими чернилами Алешкиного и Митиного отца.

— Между прочим, — сказал Алексей, — из можжевельника получаются совсем неплохие луки…

— А покажешь, как делать? — загорелся Варфоломей.

— Я сам из можжевельника не делал. Но принцип известен, можно попробовать.

— А из чего ты делал? У вас тоже стрелковое звено было?

Алексей собрался рассказать, что он с друзьями предпочитал самострелы с тугой резиной, что звено было, только с другим названием, и что у звена, да и у всего отряда, хватало дел в трудные военные годы… Но Дмитрий Петрович уже выбрался из-за стола и напомнил собеседникам: пора ехать домой.

На прощание Татьяна Григорьевна нагрузила Варфоломея солидной связкой книг:

— Я не знакома пока с твоей сестрой, но раз она тоже учительница, то остальное неважно. Эти книги ей пригодятся в начале педагогической деятельности.

Алексей мельком проглядел корешки: Крупская, Ушинский, Макаренко и даже Песталоцци. От такого подарка он бы и сам не отказался. Варфоломею вручен был перочинный нож о четырех лезвиях.

— Держи, партизанский питомец! Без нужды не вынимай, без славы не вкладывай, — сказал Антон Сергеевич.

— Не выну, не вложу, — абсолютно серьезно пообещал Варька. — Мне давно такой надо, чтобы с кривым кончиком. Я им вырежу Айвенго из ясеня.

— О! — восхитился Голуб. — Ясеневый бюст при жизни. Он, пожалуй, заслужил.

— А еще пригодится стрелы строгать, — деловито сообщил Варька.

Снова замелькали городские пригороды, а вскоре начались по обе стороны булыжного шоссе и нескончаемые леса. Неожиданно Дмитрий запел вполголоса:

У него был мягкий баритон, легко справлявшийся с широкой, торжественно-печальной мелодией. Песня текла за окна быстро бегущей машины, и сосны согласно кивали ей вслед: да, мы задумались, да, мы ждем…

— Митя, что за песня? — тихо спросил Алексей.

— Не слыхал? Это песня старых политкаторжан, — так же тихо ответил брат. — Есть вещие слова:

Варфоломей в уголке машины подозрительно потянул носом: он опять думал про Айвенго. Только чубатый шофер Женя не был склонен к минору. Он назидательно изрек:

— Мой гвардии генерал-майор, когда из гостей ехал, песни пел сплошь веселые. Была у него любимая — «Эх, Андрюша, нам ли быть в печали!». Андрей Ипполитовичем его звали.

— Да знаком, знаком я с твоим Андреем Ипполитовичем, — с досадой сказал Митя. — В прошлом году вместе на уток охотились… Действительно веселый человек. Не то что некоторые зануды…

— Знакомы? — почтительно прошептал Женя. И всю оставшуюся дорогу уважительно молчал.

Митя и Алексей ехали на заднем сиденье. Варька сидел рядом с Женей. Казалось, он задремал.

— Ну как, рассеялся, надеюсь, парнишка? — спросил Дмитрий Петрович.

Алексей задумчиво проговорил:

— Знаешь, он, кажется, на меня похож.

— Чем это?

— Тем самым талантом «встревать», как ты выражаешься. Они с Айвенго одного типа искали в поселке, а его вчера в городе видели. Если это, конечно, одно и то же лицо. Сейчас Варька до макушки переполнен своими соображениями, а изложить некому: участковый «прихворнул».

— А с тобой не откровенничает?

Алексей вздохнул.

— У меня, кажется, рождаются некоторые собственные соображения.

— Горе ты мое! — вскинулся Дмитрий. — Все матери напишу.

…А Варька не дремал. Он уставил в стекло невидящие глаза и шептал слова песни:

Переехавшие в начале сорок шестого года в Польшу Шпилевские задержались здесь ненадолго. Народные власти без особого восторга встретили пана Августа, выдворенного из Советской страны за весьма неблаговидную деятельность. От уголовного наказания в Белоруссии его избавило лишь великодушие соответствующих органов: учли, что у Шпилевского семья с несовершеннолетним сыном.

Уличенный вскоре на Познанском черном рынке в крупной спекуляции золотом и алмазами, пан Август не стал дожидаться повестки к следователю. Собрал остатки валюты, наплевал на подписку о невыезде и через Балтику уплыл с семейством в Швецию, а оттуда попал в Лондон, под крылышко печально знаменитого эмигрантского правительства. Был удостоен личного приема у его главы Миколайчика, где достойно расписал свои кратковременные контакты с «лесными братьями». В его рассказе банда Бородатого оказалась вовсе не деморализованным сборищем уголовников, а чуть ли не регулярной частью любезной сердцу Миколайчика «Армии Крайовой» — оплота борьбы против большевизма и во имя возрождения панской Польши.

Безудержная фантазия пана Августа насчет его энергичного участия в вооруженном подполье «АК» создала ему некоторый авторитет. Он получил патент на содержание часовой мастерской, а семнадцатилетний сын Казимир был определен на казенный кошт в частный университет на славянский факультет. Потекла довольно сытая жизнь лондонских обывателей.

Сначала Казимиру нелегко было учиться и дышать университетским воздухом, потому что он почти не знал английский язык. Это вызывало ежедневные насмешки однокурсников, которые вконец испортили болезненно самолюбивый характер парня. В отместку своим недоброжелателям он стал напористо изучать бокс, всерьез занялся гимнастикой, сбросил до последней унции прежние жировые отложения, и уже через год редко кто осмеливался поддразнить его в разговоре. Однажды Казимира даже исключили за драчливость, но пан Август куда-то отнес уникальные настольные часы викторианской эпохи, и сыночка восстановили. И пополнилась бы через пару лет бесчисленная армия лондонских клерков в белых воротничках еще одним собратом, не свались пан Август под колеса двухэтажного столичного автобуса.

Казимир пошел по знакомому адресу в унылый особняк эмигрантского «правительства», чтобы попросить денег на похороны отца. Он получил пять фунтов стерлингов на оплату катафалка и ксендза и заодно сообщение о прекращении ему выплаты средств на университет. «Пусть славный польский гражданин пан Август в мире почиет, а субсидировать пана Казимира мы больше не в состоянии. Можем лишь содействовать в устройстве на работу».

Удрученный и одновременно взбешенный, Казимир спустился в вестибюль и здесь услышал ворчливый голос швейцара:

— Hex млоды пан лучше вытирает обувь, я не каторжный вылизывать эту английскую слякоть.

Не раздумывая, Казимир дал ему основательного пинка и тут же был схвачен за плечо. Коренастый человек средних лет сказал ему по-польски, но с лондонским акцентом:

— Может быть, гневный юный пан меня пожелает ударить вместо старика?..

Не дослушав, Казимир вкатил ему молниеносный прямой слева. Тот устоял, но отскочил и издали произнес:

— О-отлично! Где учились?

— Сейчас покажу! — совершенно остервенел парень и снова кинулся на незнакомца, но через секунду стоял в углу с вывернутыми назад руками. Так осуществился его контакт с джентльменом из Интеллидженс Сервис.

Через месяц после многочисленных бесед и проверок Казимир был увезен из дымного Лондона в Северную Шотландию, в бывшее имение богатого лендлорда с многомильным охотничьим парком, вполне похожим на лес. Перед смертью лендлорд завещал свои владения «британской короне для умножения ее могущества». Сейчас все въезды и подъезды к имению были перекрыты шлагбаумами и автоматами часовых.

Вот тут молодой Шпилевский развернулся вовсю. Теперь он был не парией, как в университете, а признанным лидером сверстников-курсантов. Хорошее знание русского, польского и белорусского языков, а также вполне приличное немецкого делали его кандидатом на ответственное задание. Очень пригодился бокс, помноженный в стенах школы на джиу-джитсу и карате. Но долго пришлось учить Казимира хладнокровию и терпеливости.

К пятидесятому году, то есть к своему двадцатилетию, это был натренированный физически и технически выпускник сверхсекретного учебного заведения. Он пробегал стометровку за одиннадцать секунд, мог в обмундировании перепрыгнуть четырехметровый ров, взвиться с шестом на высоту четырех ярдов, имея за спиной рюкзак со снаряжением; умел молниеносно стрелять назад из-под руки и попадать за пятьдесят шагов в подброшенную фуражку. Ну, а плавать он и с детства умел неплохо.

Какой политический багаж уместился в его голове? Вполне компактный: ненависть к той жизни, где у власти стоят «хлопы» и где богатство не дает привилегий. Где само это богатство не разрешают наживать. Где проповедуют дурацкое общее равенство. А какое у него может быть равенство с деревенским навозным трудягой или закопченным сталеваром, если он уже к двадцати годам почти супермен: разъезжает в машине, имеет солдата для услуг, может любого из встречных уложить одним толчком пальца, а после экзаменов для него будет открыт персональный счет в банке!

Эта ненависть имела и вполне конкретные адреса. Казимира охватывала, например, злоба при каждом воспоминании о спутниках детства в далеком городе Гродно. Его осмеливался бить своей грязной рукой оборванец Михась лишь потому, что к власти пришли нищие рабочие и батраки. Даже калека Стась всячески третировал его. Заезжий Лешка его открыто презирал. И все из-за выхоленной кожи, упитанного тела, мягких курчавых волос, заботливо уложенных рукой прислуги.

Это они отобрали у семьи Шпилевских дом, заставили ее скитаться. Ладно, он им покажет равенство…

Ничего не осталось от прежнего слабосильного барчука. Правда, нежную кожу лица не испортили даже загар и ветер, сохранилась и породистая ямочка на отвердевшем подбородке, но глаза… О, сейчас это были глаза не нытика, а мстителя.

Однако с экзаменами вышла небольшая осечка. Оказалось, что так и не удалось наставникам выработать в нем все качества агента-универсала. В ходе «преддипломной практики», то есть во время своей пробной заброски в Литву, он допустил серьезный промах.

Ему надо было проникнуть в уцелевший лесной лагерь контрреволюционных «повстанцев» и поднять их дух, проведя операцию по взрыву шоссейного моста на важной магистрали. Он вез им новейшие мины, питание к рации, усовершенствованное личное оружие и, главное, очень большую сумму советских денег.

Вез и привез. Морская охрана не успела перехватить безымянный скороходный катер, который доставил в прибрежные воды пассажира от шведских берегов. Здесь Шпилевский погрузился в бесшумную резиновую лодку и благополучно причалил в условленном по радио месте. Отсюда его провели в лес.

Но дальше все пошло не по плану. Уже через несколько дней он крепко повздорил с «лесными братьями», которые сильно раздражали его своей тупостью, вшивостью и жадностью: чуть не передрались из-за сотенных купюр. А ведь ему предстояло долго жить среди этого сброда да еще руководить им. Нет, он не вынесет! Однако вернуться, не выполнив задание, было равносильно пуле в лоб. Или, при самом лучшем варианте, он окажется сезонным рабочим где-нибудь в Новой Зеландии.

Высокомерие заморского гостя тоже выводило из себя старожилов лесного бункера. Однажды они напрямик сказали ему: «Командовать да покрикивать на нас ты еще молод. Сам-то небось мелкой дрожью затрусишься, когда выйдешь на дорогу да повстречаешь первого милиционера».

Они ошибались: трусостью Шпилевский не грешил. Самое же главное, ему нечего было опасаться встреч со знакомыми, чего так боялись лесовики, изрядно нашкодившие по всей округе. Его здесь абсолютно никто не знал.

Казимир попросту плюнул на своих одичавших соратников, выбрался вечером один из леса в одежде монтера, а к сумеркам был у заветного моста через реку. Здесь он понаблюдал с полчаса за пожилым постовым из военизированной охраны и убедился, что тот никак не реагирует на проходящие машины, а глядит на воду или отсиживается в будочке. Тогда Казимир пошел прямо к постовому. Тот увидел монтерские «когти» и пояс, приветливо улыбнулся, но удостоверение все-таки спросил.

Больше он ничего не спросил и беззвучно полетел в воду со сломанными шейными позвонками. А диверсант установил одну мину прямо под сторожевой будкой, вторую в теле главной опоры, куда спустился с помощью тех же «когтей», третью — у противоположного въезда на мост. Срок действия часового механизма — полчаса. За это время Казимир «проголосовал» перед самосвалом, идущим в Клайпеду, ровно через тридцать минут затылком воспринял эхо далекого взрыва и попросил остановить машину у первого хутора.

Самосвал и все другие автомашины вскоре станут осматривать на шоссе разные спецслужбы. Фигура монтера с инструментом наверняка уже известна на дороге. Поэтому Казимир закопал робу и «когти» в копну сена, а сам нахально остался сидеть на бровке в спортивном костюме и кедах и принялся завтракать бутербродами и колбасой. Трижды подлетали к нему мотоциклисты для проверки документов и столько же раз он предъявлял безупречно изготовленный студенческий билет Гродненского пединститута. Один дотошный проверяющий поинтересовался:

— В общежитии живете на улице Ожешко?

— Нет, у хозяйки. На Подольной.

— А, знаю, бывал. Около пивзавода.

— Да не около, — улыбнулся Казимир. — Мой восемьдесят седьмой номер как раз в другом конце улицы.

Когда суматоха на шоссе стихла, он приехал на попутке в Клайпеду, зашел, как и положено студенту-туристу, в городской и портовый музеи и вот тут впервые ощутил, как плохо не иметь явки в незнакомом городе. Клайпеда вообще не входила в его маршрут, и он знал, что от руководства ему здорово попадет за самодеятельность, но уж слишком тянуло его море как единственный путь к возвращению на берега Шотландии.

Да, связи и явок не было, но были деньги. Двадцать тысяч рублей лежали в целлофане между двойными стенками фляги, под стельками кедов, в рукоятке складного ножа. И он нашел им применение в портовом районе, где немало болталось в те годы всякой сомнительной публики. На дне рыболовного баркаса его вывезли за пределы территориальных вод…

Начальству он доложил, что «шоссейное» задание выполнил и готов справиться с десятком подобных дел, но пусть его уволят от сотрудничества с типами, подобными обитателям бункера.

Что ж, агент-одиночка тоже предусмотрен штатным расписанием разведслужб. К этой роли и стали в дальнейшем готовить Шпилевского. Но на экзамене балл был все-таки снижен — за самовольство в контрольной прибалтийской акции.

Тем не менее Казимир по-прежнему находился в фаворе, и следующему его заданию придавалось особое значение. Пришлось даже обратиться к услугам американской разведки, поскольку ячейки агентурных сетей в данном случае переплелись…

Август — по-белорусски «жнивень». Жнут хлеба. Но бывает, что в первой декаде месяца уже заканчивают уборку: все зависит от щедрости солнца и количества дождей. Нынешнее лето выдалось, что называется, милостью божьей. С мая по июль стояла ровная жаркая погода, в меру перемежаемая теплыми грозовыми дождями без сильных ветров и града. Густые хлеба поспели невиданно рано, и еще двадцать пятого июля в Красовщине справили «зажинки» — сжали первый сноп и по вековой народной традиции водили вокруг него хороводы. Потом сноп установили в колхозной конторе.

А сейчас он ожидал для себя напарника — последний сноп урожая. Подошли «дожинки». Отметить их широко решили по нескольким уважительным причинам. Колхоз «Партизанская слава» первым в районе провел зимой укрупнение и первым собрал сейчас хлеба с площади почти в пятьсот гектаров. На широких массивах оказалось удобно применить новейшие приемы земледелия, например, подкормку посевов с самолета. Из многих деревень приходил народ смотреть, как сыплют с неба на поле юркие «кукурузники» разноцветные минеральные удобрения. Самое же главное, контрольное взвешивание показало немыслимый прежде в здешних местах урожай: по двадцать центнеров зерна с гектара. Сто двадцать с половиной пудов — такое и не снилось мужику-единоличнику.

…Председатель колхоза Иван Григорьевич Мойсенович и члены правления в пятницу третьего августа сидели в конторе, обсуждая план проведения праздника. Ожидались многочисленные гости. Товарищи из обкома и облисполкома должны были вручить колхозу переходящее Красное знамя. Не исключался приезд самого секретаря обкома — человека в республике легендарного, отважного героя подпольной борьбы в Западной Белоруссии в предвоенные годы. Его имя было известно любому крестьянину. Подвиг этого человека, казнившего своей рукой подлого провокатора прямо на судебном процессе в Вильно, где тот давал показания против арестованных коммунистов, прогремел тогда по всему миру. И мир поднялся против смертельного приговора, вынесенного судом тяжело раненному и схваченному у здания суда отважному революционеру. Белопольские власти не посмели казнить патриота, а приход Красной Армии в тридцать девятом году избавил его от пожизненной каторги.

Хозяева колхоза сбились с ног в своих многочисленных и радостных заботах. Намечалось, что после митинга все участники отправятся на поле, где лучший комбайнер скосит последнюю делянку ржи и зерно из его бункера ляжет в ярко украшенный кузов автомашины.

К этому торжественному моменту оркестр местной средней школы уже целую неделю разучивал разные марши, чем доводил деревенских петухов до умопомрачения: самостоятельно они уже не кукарекали, а обязательно ждали сигнала трубы и только тогда горласто включались в общую репетицию. Троих петухов уже прирезали из-за безнадежной испорченности.

Предметом гордости оркестрантов был новенький саксофон, но директор школы временно запретил его употребление. По жалобе заведующего фермой. Дело в том, что саксофонные рыдания угнетающе действовали на племенного быка Геринга. Он скорбно ложился на подстилку, начинал мелко вздрагивать всей тушей и вообще надолго терял всякую форму вожака коровьего стада.

Колхозные комсомольцы были здорово обеспокоены неуправкой в клубе. Здесь пока не висело ни одного приличествующего моменту лозунга. Не было и приветственных транспарантов над въездной аркой у парома через Неман. Трибуна на сельской площади тоже сиротливо выпячивала голые дощатые бока.

Художники в деревне имелись, но председатель отмахивался от услуг доморощенных живописцев. Сегодня на правлении он опять отмел в сторону тревожные напоминания.

— Ясно вам сказано, что художник будет! Специалист, а не мазила. Вот бумага, если не верите.

На официальном бланке со штампом «Областные художественно-оформительские мастерские» значилось: «Сообщаем, что согласно заключенному договору от 15 июля 1951 г. к вам командируется не позднее 3 августа художник-оформитель Слуцкий Лев Самуилович. До этого срока вам надлежит перечислить на наш текущий счет сумму, обусловленную договором».

— Бухгалтер, деньги перечислены? Ну, значит, порядок. Видите, не позднее третьего числа… А третье еще не кончилось сегодня. К вечеру явится этот Лев. И с ходу подключим его к делу. Краски есть, олифа есть, красное полотно имеется, всякие там гвоздики-шурупчики тоже найдутся.

— И двоих помощников я тоже буду иметь? — спросил от порога незнакомый голос.

Там стоял незаметно вошедший розовощекий молодой человек с курчавой шевелюрой и в дружелюбной улыбке демонстрировал свои золотые зубы. Он поставил чемоданчик у порога и сейчас рылся в кармане многоскладчатой вельветовой куртки. Потом подошел к Мойсеновичу.

— Я Лев Слуцкий из худмастерских, вот мое командировочное удостоверение. Вот и личное, если желаете. И давайте будем ехать…

— Куда ехать? — спросил председатель, рассматривая документы.

— Как куда? Двинемся к выполнению наших договорных обязательств. Или выдумаете, что здесь, в этой продымленной конторе, я могу развернуть свой дар художника? Ну так вы ошибаетесь. Я оформитель-монументалист, и мне нужен простор, воздух, ваши соображения, если они созрели в ваших головах, а также парное молоко.

— Молоком хоть залейтесь, этого добра хватит, — улыбнулся Иван Григорьевич. — Коров подоят, и пойдем ужинать.

— Вы ничего не понимаете. Я не пью парное молоко, зато я пью все другое, кроме теплого керосина. А молоком я развожу краски. Это придает красному колеру нежный оттенок конфузливого девичьего румянца. Вы видели в городе панно у почты, где девушка выиграла на облигацию автомобиль и предлагает его жениху в приданое? Ну, так то — моя девушка. Через два часа вы будете иметь такую же богиню, и она протянет с фронтона арки навстречу вашим гостям сдобный хлеб-соль.

— Гм! — крякнул председатель. — Мы думали это сделать, так сказать, наяву.

— И делайте, если не жалко переводить пищу на вонючие багажники. Ваш натуральный каравай сразу же будет засунут именно в какой-нибудь ответственный багажник, и все о нем забудут через десять, нет — через пять минут. А моя девушка целый праздник будет с высоты напоминать гостям о вашем щедром гостеприимстве, и они проникнутся теплой благодарностью, и когда вы от них потом чего-нибудь попросите…

Мойсенович расхохотался:

— Ну ты, парень, теоретик!

— И совсем наоборот: я практик. Но раз вы такой идеалист, то мне это все равно, и давайте парное молоко.

— Вот наш парторг, он все вам покажет и растолкует.

Когда художник и парторг ушли, скромно сидевший в уголке лысоватый мужчина попросил у Мойсеновича документы Слуцкого.

— Соответствуют? — спросил председатель.

— Тютелька в тютельку. Но перепроверить не лишнее. Закажите-ка по срочному Гродно, номер телефона мастерской указан на бланке.

Вскоре он объяснял в трубку:

— Это из колхоза «Партизанская слава». Ждем вашего посланца. Выехал? Хорошо. Мы его собираемся встретить на станции, поэтому скажите, как он выглядит, чтобы не разминуться? Золотые зубы? Так. А волосы какие? Курчавые. Запомним. В чем одет, говорите? А что это такое — толстовка? A-а, куртка широкая. Ну и спасибо. Встретим.

— Все сходится, — сказал лысоватый, повесив трубку. — Жалко, что нельзя было спросить, почему у него заклеен марлечкой подбородок.

— Велика загадка! Брился да порезался — и все дела. Весе-е-лый парень!..

Веселый парень снова заглянул в контору:

— Нашел двух юных босяков, уже натягивают материал на подрамник. Но я забыл пожаловаться на ваших людей.

— Успели обидеть? — помрачнел председатель.

— А много ли ума надо обидеть скромного заезжего художника! Он сидит себе в своей дурацкой лодке и какие-то нитки из воды мотает, и я кричу ему чуть не в ухо: перевези через реку, раз паром пока не идет, а он все себе мотает и спину на меня показывает. Ну я стал такой же вежливый, как он, — а вы бы не рассердились, нет? — и бросил в него песком, а он схватил со дна жменю камней — и в меня будто шрапнелью. Видите: травму оставил, а я человек молодой и хотел, может быть, на вашем празднике произвести впечатление… Можно это себе гарантировать с поцарапанным портретом?

— Можно, можно, — опять радужно заулыбался Иван Григорьевич. — Парень ты все равно остался завлекательный. А обижаться на того грубияна ни к чему: он глухонемой.

Художник растерянно уставился на Мойсеновича.

— Ха! Совсем-таки глухонемой? Выходит, это я обязан принести ему свой пардон? Ай-ай, как же я обмишулился!

Позже лысоватый мужчина спросил у Мойсеновича:

— Это какой глухонемой? Дударь, что ли? Чего он там делает у парома?

— Одна у старика забота: рыбу ловить. На этот раз для нас поставил переметы: договорились, что обеспечит гостей ухой. С полпуда рыбешки уже есть. Ну, а мы ему пообещали пшеном уплатить…

На том разговор и закончился, и собеседники разошлись. Председатель отправился полюбоваться делами веселого Льва Слуцкого, а капитан госбезопасности Михаил Андреевич пошел к реке встретить своего коллегу Юру Харламова.

Он дождался его у спуска к паромной переправе и прежде всего спросил:

— Правда, что участковый снова приходил в сознание?

— Точно. И опять на минуту. Как сестра ни загораживала его от Василия Кондратьевича, узнал Айвенго нашего старика и успел сказать… Василий Кондратьевич дословно все записал, даже с точками: «Падал… обернулся… чемо… ца… цара…» И все — опять потерял память. Там уже хирург из Минска прилетел. А над этими словами подполковник велел нам с тобой крепко подумать.

— Ну что ж, давай думать.

Они лежали на жестковатой августовской траве, изредка поглядывали с кручи берега на черневшую посреди реки фигуру глухонемого в заякоренной лодке и размышляли.

Выходит, после удара Айвенго сохранил искру сознания: помнит про чемодан. И про то, что успел повернуться. Что было дальше?

— Юра, он как лежал, когда ты нашел его? Навзничь или ничком?

— Ничком, вниз лицом. Это к лучшему, иначе бы в рану на затылке попала грязь.

— А головой куда? Сюда, к Красовщине, или…

— Именно что «или». Головой вытянулся к шоссе, назад. Значит, правильно он шепнул старику: успел повернуться корпусом.

— Кровь могла попасть на преступника?

— Не думаю: тот, конечно, сразу отскочил.

— Та-ак! Ну-ка покажи еще записку от Кондратыча… Чемодан, ца-ра… Нет, такому герою любой награды мало! Помирал, а старался оставить на чемодане примету. Но чем он его царапнул? Если просто ногтем, то не стал бы и вспоминать, от ногтя раненого человека какой след?.. Юра, может, у него какой ножик был в руке? Или хоть камень?

— Ничего у него не было, я светил фонариком. Стоп! Слушай, капитан, кажется, у него кольцо было на пальце…

— Фью-ю! Разглядел его?

— Вот-вот, только до этого мне и было. Руки кровь заливает, а я буду рассматривать финтифлюшку…

Капитан вздохнул и сожалеюще взглянул на младшего коллегу.

— Пойдем-ка звонить, лейтенант. Попробуем упросить эскулапов, чтобы осмотрели кольцо у раненого. Конечно, желательно бы это сделать самим, но легче проникнуть к моей жене в шкафчик с коньяком, чем в больничную палату.

Разговор с главврачом оставил крайне неприятный осадок. Капитан услышал кое-что насчет служебного рвения не по разуму, а также ядовитый вопрос: не пожелает ли он, чтобы ведущий хирург республики, который в данный момент осматривает больного, пересчитал заодно у пациента количество родинок на теле в угоду бессердечному телефонному собеседнику?

Единственное более-менее приемлемое, что прозвучало в трубке, это было сообщение:

— И вообще, сколько я мог заметить, интересующий вас предмет осмотру вряд ли поддается: он настолько врос в липому, то есть в жировик, что еле виден. И больше не смейте звонить из-за всякой ерунды, не то я пожалуюсь вашему начальнику.

Михаил Андреевич предвосхитил подобный шаг медика и сам связался с Василием Кондратьевичем. Подполковник сказал:

— Врачи — публика железная, и дай им бог оставаться такими… Есть у раненого близкий друг. Они и рыбу ловят, и купаются вместе. Уж он-то наверняка про кольцо знает.

Председатель колхоза здорово удивился, что вполне серьезные люди интересуются его маленьким братишкой. В представлении Ивана Григорьевича Варька все еще был малолетним несмышленышем, хотя и самым любимым в родне. Сам Иван жениться не спешил, а может, конфузился хромоты и потому детей не завел, а жил бобылем на квартире у старухи и только изредка по-домашнему отдыхал, наезжая в райцентр к сестре и брату.

Он удивился, но машину дал. Михаил Андреевич и Юра заверили его, что только порасспросят кое о чем Варфоломея и сразу вернутся в Красовщину.

К парому они спустились уже сквозь богато разукрашенную флажками и хвойными гирляндами арку. Лев Самуилович не дремал. В данный момент он действительно создавал на четырех склеенных листах фанеры монументальное изображение девицы-красавицы, протягивающей гигантский каравай с расписной солонкой на его вершине. И хлеб и соль были выписаны до конца, фигура богини гостеприимства тоже, а вот лицо оставалось пока схематичным.

Но художник не унывал: у него уже была натурщица. В гурьбе идущих с поля девчат Лев наметанным глазом высмотрел подходящий типаж и моментом уговорил девчонку позировать. А поскольку черты лица надо было изобразить крупнее, чем в натуральную величину, то художник и впивался очами в лицо натурщицы вплотную. Что он при этом ей шептал, было не слышно, но миловидная колхозница покрывалась тем самым румянцем, о котором Лев Слуцкий упоминал в своем экспромте насчет парного молока и богини.

Юра и Михаил Андреевич полюбовались на это зрелище из открытого кузова старой полуторки и въехали на мотопаром. Но Юра все оборачивался.

— «Богиня» приглянулась? — пошутил спутник.

— Н-нет. Художник что-то не приглянулся. Где-то я его видел.

— Не мог ты его видеть, он сегодня прямо из города, все проверено.

— Даже не его я видел, а вот этот поворот головы. Гляди, он и сейчас на нас вполоборота смотрит.

— Мерещится тебе. Это он на девчонку смотрит боковым зрением. Художнический прием. Шустрый парень. Истинно Лев…

Варфоломей только что вернулся из поездки в Гродно. Он был настолько измотан путешествием и переполнен впечатлениями, что никак не реагировал на просьбы сестры умыться с дороги. Устало сидел на крыльце — там, куда его донесли ноги, и непонятно для Паши твердил вполголоса один и тот же мотив: «Вперед, Друзья, вперед, вперед…»

— Куда тебе вперед?! — простонала Паша и подхватила брата под мышки. — Спать идем!

В эту минуту и остановилась у калитки полуторка. Узнав широкоплечего Юрку, Варька вырвался из рук сестры и кинулся к машине.

— Он живой?!

— Вполне, — ответил Харламов и хотел было даже передать привет от больного, но сообразил, что это чересчур. За каким же тогда дьяволом они сюда ехали? И добавил: — Он только все время спит от лекарств, а нам надо уточнить одну вещь. Помоги нам, пожалуйста.

Паша не на шутку рассердилась:

— Он уже сегодня напомогался. Неужели не видите, что ребенок на ногах не стоит!

— Девушка, мы на минутку! — взмолился капитан. — Нас и так все сегодня гоняют: врач отругал нехорошими словами, сейчас вы накинулись. Хлопчик, это для Айвенго надо. Чтобы гада того поймать…

Сонливость с Варьки ветром сдуло.

— Прасковья, уймись! — по-взрослому прикрикнул он на сестру. — Я в машине выспался. Ну, чего надо-то?

Они втроем уселись на крыльцо, а Паша бдительно стояла над собеседниками, готовая в любой момент вырвать братца из лап непрошеных гостей. Михаил Андреевич с учетом обстановки по-военному лаконично и ясно изложил суть дела. Варфоломей раздумывал не больше минуты. Да, он, конечно, видел кольцо. Оно тоненькое, а может, кажется таким на толстом пальце. Да, его почти не видно, но когда Айвенго согнет палец, металл выпирает наружу, и он тогда кольцом обрезает леску. Зачем обрезает? Ну, когда привязываешь крючок, обязательно остается острый кончик волоса, рыба его пугается. И обрезать трудно, он крохотный. Но Айвенго чуть надавит ребром кольца, и волосок сразу отскакивает. А еще Айвенго может стекло разрезать. Однажды Варфоломей видел, как участковый своей хозяйке стеклил раму. Он никаким алмазом не пользовался, а поведет кольцом по листу, и там сразу остается царапина. Надломит — и готово.

— Выходит, в кольце тоже алмаз, — сказал Юра.

— Не-е, — возразил Варфоломей. — Айвенго называл камешек, да я забыл. Их там даже два — побольше и поменьше, чтобы резать стекло разной толщины. Он раз провел сразу двумя по консервной банке с червями, так двойная просечка и получилась.

— Двойная?

— Нуда. Он говорил, что кольцо ему досталось на память о каком-то партизане. Тот умирал, ну и… отдал. Как же он называл камень? Ко… кор…

— Корунд?! — спохватился Михаил Андреевич.

— Точно, он, — подтвердил Варфоломей. — Камешки совсе-ем маленькие, один синий, другой красный. А вам зачем?

Коллеги переглянулись и откровенно рассказали хлопцу, что своим кольцом Айвенго сделал, видимо, отметку на чемодане преступника. Если действительно двойная, легче будет найти. Варька здорово им помог своим рассказом.

— Может, и еще помогу! — загадочно улыбнулся Варька, забыв об усталости. — Вы передайте Айвенго, что того типа, которого мы с ним здесь караулили… ну, со щербинкой на бороде… или похожего на него, вчера видели в городе.

— Все! Спать! — безжалостно сказала в этот момент Паша и повлекла Варьку в дом. — Совесть надо иметь, товарищи.

Капитан только развел руками и направился к машине, но Юра не успокоился. Он выждал пару минут, скорчившись под окном, потерпел, пока Паша пошла к колодцу, и поскребся в раму. Варфоломей упер в стекло нос.

— Кто видел, где, в чем? — горячо зашептал он своему нелегальному собеседнику.

— Алексеев друг, — только и успел просигналить губами Варька.

В следующее мгновение лейтенант Харламов постыдно бежал от разгневанной Прасковьи.

Проводив взглядом полуторку, художник Слуцкий быстро закончил сеанс живописи с симпатичной натурщицей и галантно отблагодарил ее, чмокнув в щечку. Потом объявил двум малолетним помощникам, что на сегодня работа кончена: уже темнеет. Он отнес свой чемоданчик в клуб, где ему была приготовлена постель и поставлен ужин под вышитым полотенцем. Осмотрел свое помещение — комнату для музыкальных инструментов, проверил защелку замка и вышел на улицу.

По селу плыл предзакатный домовитый шум: цвинькало в хлевах молоко о подойники, скрипели валы колодцев, квохтали перед сном куры. У околицы уже пробовал лады баян. Слуцкий не пошел туда, а спустился к реке и помахал маячившему у другого берега Дударю.

Вскоре лодка подплыла. Лев Самуилович знаками показал, «гго хочет прокатиться по воде, но уже на середине реки заговорил в полный голос:

— Не слышал, о чем говорили чекисты, когда переправлялись?

— Самую малость понял. Зачем-то к Мойсеновичам поехали. Ну, к родне председателя. Еще какое-то кольцо вспоминали. А потом из-за мотора не слыхать стало.

— Ты в следующий раз, когда на пароме будут нужные люди, вплотную подплывай и слушай лучше. При тебе они не боятся разговаривать. А сейчас греби к лесу и жди…

За поворотом Слуцкий выскочил на песок, поднялся в сосняк, достал из кармана заготовку-удочку, быстро размотал леску на ветвях и удалился в заросли, отсчитывая шаги…

Через несколько минут Слуцкий безмятежно отдыхал на мягкой хвое. Он знал, что его радиосигналы приняты в нужном месте и расшифрованы скупыми словами: «3 августа в 20 часов 31 минуту и в 20 часов 31 минуту 40 секунд по среднеевропейскому времени зафиксированы радиоимпульсы из квадрата 40–42. Агент Голл (Шпилевский) подтверждает свою работоспособность. Условная периодичность сигналов исключает оперативный провал агента. Вниманию следующих смен радионаблюдения! Очередной сеанс односторонней связи Голла — 5 августа в 14 часов 37 минут с интервалами в 35 секунд. Волна постоянная».

Слуцкий — Голл — Шпилевский позволил себе отдохнуть минут десять, пока его лохматый помощник в лодке будет натягивать еще один шнур своего дурацкого перемета. Он размышлял…

Да, послезавтра к полудню задание должно быть выполнено. Еще через два часа он будет уже далеко отсюда и без помех сообщит начальству о своем успехе из какого-нибудь лесочка. А то и прямо из квартиры этой дурехи Леокадии. Или с балкона дома в Гродно, где его ждут. Сообщит тремя последними «яйцами», что будет означать завершение командировки.

Конечно, для полного завершения ее еще остается немало хлопот. Предстоит ехать на Кавказ, а там ждать инструкций. Прикажут возвратиться через «окно» на границе или остаться в Союзе и осесть в каком-нибудь городке? Скорее всего, придется остаться. Не станут же забрасывать агента с такой подготовкой ради одной акции в какой-то Красовщине… Но надолго он в Союзе не застрянет. Он везучий. Главное, чтобы ничего не сорвалось здесь, в эти оставшиеся до воскресенья два дня. Пока все идет как надо. Остались позади все колдобины, хотя сначала их было немало.

Неприятности начались в момент прыжка. Сопровождавший инструктор проворонил время и сигнал. Истошно заорал: «Костер! Уже сзади! Быстро прыгать!» Ну Казимир и вывалился, как стоял: в незастегнутом комбинезоне, под которым был костюм студента-пижончика, едущего на каникулы к заждавшейся тетушке. Хорошо, что сумку успел надеть через плечо.

Раз опоздал с прыжком, пришлось маневрировать стропами, чтобы подтянуться ближе к маячившему пятну костра. Но подтянулся как раз к реке: плюхнул прямо в воду. Ладно, что ближе к нужному правому берегу. Пока выбрался на мелкое место, пока нашел под водой подходящий камень, пока отстегнул и надежно утопил парашют и промокший комбинезон (все легче, чем закапывать), окоченел до костей. А костра и вовсе не стало видно. Брести дрожащему в темноте и наугад? Даже если и выйдешь в поселок, то не найдешь явку, а видик такой, что первая собака вцепится в мокрые штаны, не говоря о каком-нибудь ночном стороже.

Ладно, сочиним свой костер, обсушимся до рассвета. Подозрения не вызовет, тут, наверное, рыбаки часто ночуют.

…До определенного момента у него все происходило именно так, как предполагал Айвенго. Был малозаметный костерчик, был радиосигнал и сморивший Казимира сон, и, наконец, совершенно нелепая встреча с медведем. Зверя Шпилевский увидел, приоткрыв один глаз, когда хрустнула ветка. Встречи с человеком он сейчас особенно не боялся. Документы «железные», ничего подозрительного при нем нет, зато есть правдоподобная версия о заблудившемся и чуть не утонувшем по пьянке легкомысленном студенте.

Но медведю объяснять все это ни к чему. От него надо удирать, что Шпилевский и сделал, ничуть не сомневаясь в правомерности этого решения.

А вот дальше истинные события отклонились от версии Айвенго. Дело в том, что Шпилевский увидел на песке, около можжевелового куста с сумкой, многочисленные следы. Отпечатков тяжелых сапог сорок третьего размера невозможно было не заметить. Больше того, он легко определил, что сумку открывали. Правда, все осталось на месте, и заветные яйца тоже. Но их кто-то держал в руках. Счастье, что не попробовал. Очень полезной оказалась также предусмотрительность инструкторов, промаркировавших скорлупу согласно имевшимся в центре образцам.

Шпилевский не имел возможности долго размышлять: из ельника двигались мальчишки. Он быстро пошел по дороге к райцентру, но заходить в поселок пока не стал: костюм подсох, но был страшно измят и перепачкан. Казимир припомнил ориентиры хутора Дударя, нашел тропинку и свернул на нее.

Старик сидел на пороге и вязал перемет. Увидев гостя, он встал И ушел в свою развалюху. Здесь они и обменялись паролем, после чего хозяин злобно зашипел:

— Зачем сюда приперлись?! Ясная же была установка: встретиться только на берегу. Если к костру не успеете, ждать следующей ночи!

Измотанный Шпилевский дал волю нервам, а заодно использовал момент, чтобы сразу показать, кто есть кто. Незаметным движением левой руки он свалил собеседника на земляной пол и, пока тот корчился от боли, сообщил:

— Это для начала! Теперь сообразишь, как надо со мной разговаривать. Ты что, старый пень, сам не мог дождаться меня на берегу? Почему искать не пошел? А если бы я приземлился с травмой! С этой минуты будешь глотать каждое мое слово, а то я тебя быстро превращу в натурального глухонемого, а заодно и в неживого. Уразумел?

Дударь уразумел: шутить с этим желторотиком, оказывается, нельзя. Не только сила, но и права у него, видать, большие. Из тайника под печкой были извлечены пакеты в плотной упаковке. Два новых костюма, светлый и темный, затем полувоенный костюм и к нему хромовые сапоги, летнее белье, тенниски и рубашки, галстуки, носки и платки.

— Оружие и мины?

— Отдельно закопаны в ящике. Здесь побоялся держать. Тряпки найдут — ладно, сойду за спекулянта, а другое… Там же ампулы, лекарства.

— Понятно. Деньги давай.

— А… сколько надо?

— Слушай, дед, ты в дурачки со мной не играй. Нам точно сообщают перед отправкой, сколько монет должно получить от резидента. Вот я тебя сейчас, и проверю, и если соврешь…

Дударь почел за лучшее не врать и вручил гостю двадцать тысяч рублей в банковских облатках.

Шпилевский быстро переоделся в светлый костюм, надел белоснежную шелковую рубашку, свежие носки, поискал глазами туфли. Их не было.

— Пшепрашем пана, запамятовал припасти, — извинился Дударь.

— Черт с тобой, — сказал подобревший гость. — Использую прежние, только почисти их хорошенько.

Пока Дударь надраивал суконкой остроконечную обувь пришельца, тот зашил в воротник рубашки ампулу и, по обычаю воспитанников их школы, пробормотал: «Сперо милиора!»[7]

Потом он изложил Дударю план дальнейших действий. Он идет сейчас к своей «тетушке», берет там сведения, которые ему нужны, отдыхает у нее, ночует и утром уезжает в Гродно. Вернется вечерним поездом и сразу в Красовщину. Старик за это время должен извлечь из тайника мины и оружие.

— Кстати, в какой они упаковке?

— В надежной. Я так подумал: раз студент едет из города, так займется в деревне модным для ихнего брата делом: иконки будет искать. Ну и выпросил у ксендза такой плоский ящичек с серебряными вензелями и в него сверху положил икону, будто в футляр, а уж внизу под фанерой все прочее…

— Неплохо придумано, — одобрил Шпилевский. — Такой камуфляж мне и в Гродно пригодится в случае чего. Ты меня встретишь завтра утром на дороге к разъезду и отдашь эту церковную утварь. Саквояж для нее найдется?

— Разве что этот… Зачем вам в Гродно-то?

— А вот это, старик, не твоего ума дело. Ты, как завтра мне коробку передашь, плыви сразу в Красовщину и жди там. В каком бы обличье меня ни увидел, я тебе незнакомый, а ты мне — глухонемой. Ну, давай саквояж.

Шпилевский уложил в него полувоенный костюм, сапоги, запасную пару белья. Вынул из желтой сумки яйца и аккуратно упаковал туда же.

— У вас и эта сумка хоть куда, — заметил Дударь.

— Как раз никуда, потому что уже меченая. Спрячь ее подальше и рассказывай, как идти к тете Лёде.

В учреждениях был обеденный перерыв. Казимир Шпилевский, легкомысленно посвистывая, пересек площадь, прочитал вывески на зданиях райкома, а также райотделов МГБ и МВД, полюбовался фасадом новенького Дома культуры и спросил у девочки с кошкой на руках, где переулок Гастелло, в котором живет учительница Могилевская.

— Леокадия Болеславовна? А я вам покажу ее дом, это близко.

Леокадия заметила гостя еще в окно, но дверь открывать не спешила, ожидая условленного стука. И он прозвучал: тук, тук-тук-тук.

По протоколу встречи им полагалось громко, в расчете на соседей, изображать радость свидания любящих родственников, причем слова «Дай я расцелую тебя в розовые щечки, племянник!» входили в пароль. Но церемониал подпортила нетактичная девчонка с кошкой. Она вперед Казимира проскочила в прихожую и затараторила:

— Здравствуйте, Леокадия Болеславовна, вас этот дядечка спрашивает, а я за книжкой к вам, вы обещали, и я чуток посижу у вас, картинки погляжу, а то на улице жарко, и кошка царапается…

В такой обстановке бурно выражать свои чувства было как-то не к месту, и встреча произошла суховато, хотя с произнесением всех предусмотренных инструкцией выражений.

Кроме того, Леокадия сама не понимала, что с ней происходит. Известие отца о прибытии агента «оттуда» через пять с лишним лет она восприняла без всякого энтузиазма. Она просто устала от ожидания и гнетущего чувства раздвоенности. Образ жизни, который она годами вела в силу обстоятельств, исподволь подчинил ее себе. Эта жизнь становилась не декорацией, а реальностью.

Учитывали далекие «шефы» на Западе такую возможность? Видимо, нет. У них для попавших в тенета вербовки всегда наготове было пугало: угроза разоблачения. Собственно, с этого и начиналась подготовка агента. Ему внушали, что малейший шаг назад — и его постигнет кара беспощадного советского правосудия.

Но все чаще Леокадия задумывалась: а какой, собственно, реальный вред она принесла стране, где живет, чтобы та покарала ее высшей мерой? Да, была переводчицей у оккупантов. Но своих рук в крови она не замарала. Да, была завербована иностранной разведкой. По глупости. Точнее, из-за жадности. Из-за стремления возвратить для себя тот образ жизни, который был усвоен с детства стараниями отца.

Однако никакого практического зла она пока никому не причинила. Живет, как все окружающие ее люди: соседи, знакомые, коллеги по школе. Даже в самодеятельности участвует, и не без удовольствия. Выполняет разные общественные поручения. Добросовестно учит ребят. Правда, ее считают замкнутой, излишне педантичной и придирчивой. Но эти черты помимо воли вошли в ее характер, и опять-таки из-за проклятой раздвоенности жизни.

О нет, она не стала сторонницей нынешнего строя. Слишком сильно бродила старая закваска. Она заставляла ее во всем происходившем видеть в первую очередь негативное. Тем более что всяких недостатков было действительно немало. Но вот одно поразительное обстоятельство, которому Леокадия и сама удивлялась все чаще. В первое время любой промах местных властей рождал в ней злорадство: так вам и надо! А потом все чаще стал вызывать досаду: неужели не сообразили сделать лучше?!

Когда она ловила себя на таких мыслях, то пугалась, терялась, злилась, и все оканчивалось жестоким приступом тоски. Она искала тогда встречи с отцом Иеронимом: его обволакивающие софизмы и почти циничное умение сгладить все острые мысли в мятущемся сознании успокаивали ее, как смесь брома с валерьянкой.

До недавних пор. Но в последние год-два и здесь что-то надломилось. Раздражать стала Леокадию ограниченность ее давнишнего приятеля. Она-то, в силу самих условий учительского бытия, постоянно следила за современной духовной жизнью. А он словно окостенел. Если Юлиуш Словацкий, то только его мистика, если музыка, то лишь Бах и Вагнер, если живопись, всего только фрески ватиканских храмов. А все остальное — от лукавого. С ним становилось скучно. И он перестал быть очагом душевного отдохновения в ее унылой жизни. А недавно он и совсем сбил ее с толку своим откровенным заявлением: «Наверное, один дьявол знает, следует ли до конца делать ставку на этих янки и томми с их атомными игрушками. Упадет такой дар небесный — и аминь всему на двадцать верст кругом, без различия, где истинный слуга святого престола и приверженец демократии, а где нечестивец. Вы над этим не задумывались?»

Правда, сказано это было после третьего фужера черносмородинной, однако сама Леокадия без всякой наливки давно размышляла о подобных вещах.

…Ее счастье, что Шпилевский ничего не знал о душевном смятении своей «тетушки». Собственно, ему и ни к чему это было. Гостя интересовали более конкретные вещи. Что знает пани Леокадия о здешней милиции, ее численности, распорядке службы. Аналогично — об оперативных работниках госбезопасности и МВД. Существует ли охрана у руководителей района во время их поездок. Бывала ли она на районных праздниках, вечерах и так далее. Как они охраняются. Кто из интересующего его круга людей особенно дружит со спиртным. Существуют ли материальные затруднения у кого-либо из руководящих работников.

Услышав неопределенные ответы Леокадии, собеседник хмуро сказал:

— За столько лет могли бы узнать больше.

— Больше знает, вероятно, наш соратник Дударь. Он везде бывает, за всем наблюдает. И вообще, мужчина…

— Дударь — всего лишь старый обух, которым его хозяева просто заколачивают клинья, — рассердился Шпилевский. — Эта замшелая колода не могла меня даже встретить…

Как-то случилось, что его не проинформировали о родственных связях «глухонемого» и учительницы. Леокадия это поняла, но все равно оскорбилась. Однако ответила сдержанно:

— Будет вам известно, что мне лично было приказано просто законсервироваться…

— Что вы успешно и сделали, — съязвил Казимир. — Ладно, мерси, тетушка, и за такую информацию. Сейчас мне нужно какое-нибудь подобие ванны, а потом — спать, спать до утра. В пять разбудите.

На следующее утро Шпилевский отправился на поезд. В сером элегантном костюме, белоснежной рубашке и многострадальных, но тщательно вычищенных туфлях. Через полчаса он встретился с Дударем и положил в саквояж плоский ящичек с иконой и двойным дном. В том же саквояже лежали китель, бриджи и сапоги.

Они немного поговорили в густых зарослях бузины. Явно ожидая похвалы, старик сообщил:

— Еще вчера забрал багаж из ямы. Счастливо обошлось — мальчишки вздумали там червей рыть и только что чудом не напоролись на ящик. Я уж затаился рядом, думаю, если найдут, придется силой отнимать.

Шпилевский скривился будто от клюквы:

— Ну, помощнички!.. Силой! Ты ж завалил бы все…

Поболтав по дороге с бабкой Настей, запомнив дорожный свороток на Красовщину, он полюбезничал на полустанке с симпатичной кассиршей Ниночкой и влез в вагон пригородного поезда. Но садиться на обшарпанную скамейку по соседству с тетками, ехавшими на базар, не стал, а сошел на первой остановке. Отшагал два километра до параллельного шоссе и приехал в Гродно в кабине попутной машины. Если он уже кого-то заинтересовал, пусть ищут на вокзале.

Зачем он ехал в Гродно? Еще в центре ему было предложено два варианта проникновения в Красовщину: или под видом студента — племянника Леокадии, которая сама наведается ради развлечения на сельский праздник и прокатит с собой гостя, или в роли художника-оформителя.

От первого варианта он после некоторого размышления отказался. Миссия племянника будет привязывать его к тетушке и лишит свободы действий, в том числе передвижения, столь необходимого для изучения обстановки и активных действий. Кроме того, «племяннику» можно было появиться на месте только в день события. А ему следовало сюда попасть раньше. Наконец, успешный финал операции означал неизбежный провал Леокадии. А она хоть и была абсолютно пассивным агентом, однако гробить ее все-таки, наверное, не следовало.

Значит, художник…

По агентурным данным, Лев Самуилович Слуцкий не отличался высокой нравственностью. К двадцати двум годам он имел судимость по двум статьям: за вымогательство и за мошенничество во время денежной реформы. Вырос он в Ташкенте без родителей, в семье дядюшки, руководящего работника торговли, и рано вкусил прелести комфорта. Но дядюшка кончил карьеру плачевно, и Лев пошел учиться в систему трудовых резервов. Не на металлиста или тракториста, а на художника-оформителя. Познакомился с «богемной» жизнью за счет левых приработков. Эти дополнительные дивиденды часто превышали скромную официальную зарплату театрального декоратора, но слишком много расплодилось в его родном городе конкурентов, и Слуцкий подался в западные края. И не ошибся: любые мастера кисти здесь были нарасхват.

Слуцкий отсидел полгода за упомянутые делишки и последнее время работал в мастерских, которые занимались оформлением клубов, заводских цехов, городских улиц и площадей. Любил выезжать в командировки, потому что это давало верный побочный приработок: колхозные кассы легко раскрывались перед человеком, способным красочно изобразить в виде диаграмм рост удоев и урожаев. За пятнистую буренку на изумрудном лугу и силуэт силосной башни заезжий художник брал половину своего месячного оклада, а орудовал кистью от силы день.

В поле зрения английской разведки он как раз попал благодаря гипертрофированной любви к легким заработкам. Конечно, там понимали, что этот бездумный завсегдатай двух гродненских ресторанов не годится для агентурной работы. Но кое-какую помощь оказать мог. Разумеется, за солидную сумму. Когда в центре разрабатывали «легенду прикрытия» для Шпилевского в Красовщине, то сразу подумали о Слуцком, хотя он и не подозревал, что его имя известно на Западе. Почему бы колхозу «Партизанская слава» официально не пригласить к себе художника из солидной организации для оформления праздника?

Эта идея была подброшена председателю Мойсеновичу по почте в виде проспекта-рекламы оформительских мастерских. Полистав на досуге красочное издание, тот послал сюда запрос. Зная мобильность Слуцкого, руководители мастерских его и послали в командировку.

Шпилевский действовал в городе уверенно и даже нахально. Вообще в последние сутки у него было бодрое и даже приподнятое настроение. Пока все шло гладко. Главное, что прыжок завершился в конце концов вполне благополучно. Холодная ванна не в счет. Раз никто к нему до сих пор не прицепился, значит, и эпизод с желтой сумкой, и появившаяся настороженность в отношении Леокадии — ложная тревога. Сейчас он идет по улицам родного города и чувствует себя почти победителем. Конечно, чувство неправомерное — это Казимир сам понимал. Но все равно он ничуть не похож на того затурканного и обокраденного судьбой мальчишку, каким покидал город пять лет назад. Он вернулся взрослым, сильным, неуязвимым, богатым. Он вернулся мстителем.

Так он представлял себе свое нынешнее положение. Нет, он не был воспитан в имении лендлорда в духе беззубой романтики. Как раз наоборот: здравый практицизм и точный учет реальностей. Но ему был только двадцать один год. Он не удержался и побывал за Неманом около собственного дома. Бывшего собственного. На минуту стиснуло сердце, и он не устоял перед другим соблазном: совершил чисто мальчишескую выходку — пробрался в памятный до мелочей погреб и оставил там на листке из блокнота зловещий рисунок с мелодраматической надписью. Пусть попаникует этот калека Мигурский! Казимир понимал, что за такую выходку заслуживает немедленного изгнания с оперативной работы. Но кто узнает?! Он возвращался в центр города в еще более самоуверенном настроении. Станислав Мигурский ошибался, рассказывая Алексею, будто Казимир умышленно отвернулся при их встрече. Шпилевский просто не узнал в стройном мускулистом матросе контуженого и беспомощного парнишку.

Казимир слегка растерялся, когда услышал в художественной мастерской, что Лев Слуцкий полчаса назад отбыл в командировку. А потом сообразил: дурак, что ли, этот Лев уезжать сразу после получения аванса? Пропивает его где-нибудь в привокзальной забегаловке или у себя дома. Он кинулся к нему на квартиру.

Художник-монументалист, словно в бальзаковском романе, жил в мансарде старого полутораэтажного дома с дрожащей от ветхости деревянной лестницей и без всякого намека на прихожую или кухню: входная дверь открывалась прямо в квадратную комнату с гробообразным потолком. Шпилевский проник сюда без стука, потому что его все равно бы не услышали: в комнате патефон наяривал английскую солдатскую песенку «Нашел я чудный кабачок…».

Это разухабистое джаз-творение попало в наши края в годы войны, да так и залежалось в коллекциях патефонных записей. Всего забавнее, что Шпилевский — Голл лишь неделю назад слушал непритязательную песенку на ее родине — в далекой Шотландии. Была прощальная вечеринка перед отлетом Казимира в Западную Германию, откуда он и стартовал в белорусское небо. Он невольно улыбнулся такому совпадению и посчитал его хорошим признаком. Шагнул в глубину затуманенной сигаретным дымом комнаты и громко откашлялся. В ответ раздалось:

— Ну, принес закусить?

Коллеги расстались: Михаил Андреевич отправился обратно в колхоз на полуторке, а Юра Харламов пошел ближе знакомиться с младшим Вершининым.

…Братья сидели на веранде и отдыхали с дороги, предаваясь воспоминаниям о родной Сибири. Дмитрий Петрович увидел у калитки Юру и сказал без особой радости:

— Чека идет. Конечно, по твою душу. Свою я, кажется, еще ничем не скомпрометировал. Алло! Входи, Харламов-младший, мы все равно тебя уже видим. Вот так. Здравствуй, садись, пей квас и излагай цель своего прихода. Без цели вы в гости не ходите.

Юра сконфузился. Он всегда конфузился в разговоре с Дмитрием Петровичем, даже при встрече в отцовской квартире. Этот старый фронтовой друг отца вгонял юношу в растерянность неожиданными поворотами мысли и острым языком.

— Дмитрий Петрович, мне хотелось бы поговорить с Алексеем Петровичем. Боюсь, что вам будет скучно.

— Мне бывает скучно, когда в районе ничего не случается. Но, видимо, это исключено, раз ты появился здесь и к тому же присутствует мой братец. Валяйте, юноши, от секретаря райкома секретов не бывает.

Юра осторожно вытягивал у Алексея все о человеке с ямочкой на подбородке.

Итак, субъекта с этим характерным признаком видели в районе двое: бабка Настя и кассирша Нина. Видели утром второго августа, то есть вчера. Был он в сером костюме, остроносых туфлях и в белой шелковой рубашке. Вчера же, но днем, похожего человека друг Алексея Стась Мигурский встретил на улице в Гродно. Причем раньше тот не появлялся в городе более пяти лет, уехал с родителями за границу. Возникает несколько вопросов: откуда и зачем он появился, что делает в райцентре, где и что делает сейчас?

Ни на один из вопросов ответа пока не было.

— Есть еще вопрос, — сказал Алексей. — Если этот тип, как утверждает Айвенго, выкупался в реке, то откуда на нем взялся уже в поселке новенький костюм и свежая рубашка. Значит…

— Совершенно верно, — подхватил Юра. — Значит, у него в райцентре была встреча, во время которой его приютили и почистили. Но к кому он заходил, мы тоже не знаем.

…За стеклом веранды раздалось жалобное мяуканье. С крыльца кубарем скатилась Лялька и кинулась к калитке.

— Ты опять меньшую сестру мучаешь! — завопила она и вцепилась в девочку с кошкой на руках. — Пусти ее на землю, она поедет в гости к моей Клеопатре пить квас.

— Ольга, Ольга, — урезонила дочку Соня. — А девочку почему ты не зовешь в гости?

Обладательница кошки тоже прошла через веранду. Эх, спросить бы ее присутствовавшим здесь мужчинам, к кому она вчера завела на крыльцо симпатичного молодого человека с саквояжем. Но они, конечно, не спросили.

— Вот что, мальчики, — продолжала Соня, — квас квасом, а ужинать идите. Там лещ жареный, у Дударя купила. И не замолкайте вы при моем появлении. Будет тебе, Юра, известно, что я этих Шпилевских знаю и помню: пришлось с ними за квартиру воевать для Мигурских. Не удивлюсь, если в той семейке выросла интересная для вас фигура.

Потом Алексей провожал Юру Харламова. Они шли и продолжали беседу о Казимире. Его внезапное появление в здешних местах может оказаться совсем не случайным и не безобидным. Но имеет ли он какое-либо отношение к самолету без опознавательных знаков?

Дальше. Этот франт интересовался вчера утром дорогой на Красовщину. Но сам уехал в Гродно. Василий Кондратьевич предположил, что он скоро вернется, и они с Айвенго его поджидали вечером. Никто похожий с поезда не сошел. На Красовщину свернул только высокий мужчина в полувоенном костюме и с чемоданчиком. Однако, насколько Юра успел разглядеть, он был чернявый и значительно старше Шпилевского. Был ли он кудряв, мешала разглядеть кепка. Видимо, он и совершил покушение на Айвенго, когда заметил, что участковый движется следом. Значит, он хотел прибыть в Красовщину незамеченным.

Однако никто в полувоенном костюме ни вчера ночью, ни сегодня днем в колхозе не появлялся. Из незнакомых лиц туда прибыл лишь один художник. Правда, курчавый, но брюнет и не очень высокий. И не в кителе, а в этой самой толстовке. На ногах легкомысленные сандалеты. Судя по девахе на фанере, кистью владеет профессионально. Да и с Гродно капитан связывался — все соответствует. Что касается злополучной ямочки, то как раз на подбородке у этого художника какая-то нашлепка: уверяет, что глухонемой в сердцах угодил в него камешком. Отодрать бы да поглядеть, так ведь повода нет никакого. Крик поднимет.

Правда, еще чемоданчик его не осмотрели: нет ли на нем двойной царапины от кольца Айвенго? Но сейчас этим как раз занимается капитан. А пока… пока все остается словно в тумане.

Юра спросил у Алексея:

— Слушай, Алеша, конечно, времени прошло много, но, может, тебе запомнилась еще какая-нибудь примета у этого вашего Казика. Ну, не обязательно во внешности, внешность все равно изменилась. Кроме того, ее можно менять и по желанию. А вот характерности в произношении, в мимике… Типичные жесты…

Алексей подумал. Постарался вспомнить все их встречи и разговоры на плотах, в лесу, на улицах. Перед глазами вставал все тот же пухлый, розовощекий подросток со своим неугомонным, но несостоятельным стремлением верховодить в компании. Верховодил там Михась Дубовик. Он умел одним хлестким словом, а то и подзатыльником осадить хвастливого сына часовщика. Тогда Казимир…

Внезапно Алексей рассмеялся.

— Юра, ты наблюдал когда-нибудь, как кошка из подворотни выходит на улицу?

— Знаю! — хохотнул и Юра. — Она никогда сразу не выскакивает, а сначала высунет наружу башку, осмотрится по сторонам и уже потом выбегает.

— Точно. Так же и Казимир. Он, бывало, как подплывет к плоту, так сначала выставит над бревном физиономию, оглядит нас всех и, если видит, что явного недружелюбия не проявляется, выметывается на плот. И всякий раз так.

— Опасался чего-то?

— Ему частенько попадало за хвастовство и вранье. От меня персонально — за национальный вопрос. Он «москалей» все ругал и евреев терпеть не мог. Анекдоты про них рассказывал пакостные. Акцент копировал умело.

— Ну, Леша… Ты, друг, пока не представляешь, сколько ценного сказал. Только обдумать все надо. Ладно, успею переварить за восемь верст пешего хождения до Красовщины. Еще один вопрос. Какого цвета глаза у этого Казимира? Они-то, говорят, не меняются.

Алексей повспоминал и рассмеялся:

— Не помню. Вот если бы о глазах девушки спросил…

Юра присвистнул:

— Ну, дорогой, не надо обладать большой памятью, чтобы и во сне не забыть эти глаза.

У Алексея полыхнули щеки.

— Ты это о ком?

— Ох, а ты не знаешь… Славная у тебя дивчина.

— Ты… искренне?

— Да уж какая может быть неискренность при черной зависти! Ладно, шучу… А без шуток — не проворонь счастья на всю жизнь…

— Закусить я не принес, сам сбегаешь, — сказал Казимир и протянул руку черноволосому курчавому парню в потертой вельветовой куртке. — Я — Стась, будем знакомы.

— Ну, допустим, ты Стась. Но что ты за Стась, что я должен бегать за закуской? — сварливо спросил хозяин чердачной квартиры.

— Ладно, пусть он сбегает, — указал Шпилевский на третьего в комнате. Это был совсем еще юнец, рыжеватый подросток. — Заодно и коньячку доставит. Вот сотенная.

Слуцкий замолчал, обошел вокруг гостя. По пути свернул набок мембрану орущего патефона, уставился выпуклыми глазами на Казимира.

— Почему я тебя, такого доброго, не помню? Я всех добрых помню, которые мне фундуют коньяк. Может, ты из синагоги, куда меня манят расписать им потолок? Ну так я все равно не пойду, меня уволят с работы.

— Выше бери, — усмехнулся Шпилевский. — Я прямо с небес, так что никакие росписи мне не нужны. Гони хлопца в лавку, разговор у нас тет-а-тет.

Они остались вдвоем. Казимир оглядел комнату и заметил открытый вместительный чемодан, набитый тюбиками и кистями. То, что ему надо, — саквояж туда влезет.

— Если хочешь пошушукаться, давай в темпе, — сказал Лев. — Сейчас еще один возникнет, пошел за помидорами. Одна «ноль пять» у нас имеется.

— Гони всех в шею, — посоветовал Шпилевский. — Ты, вижу, в командировку собрался?

— Именно. На лоно. На травку и молочко. Трое суток буду питаться бульбяными драниками и поцелуями под рулады соловья.

— Соловьи в августе не поют. Эти трое суток ты будешь питаться по-старому городской снедью, а лоном тебе явится твоя замызганная кушетка. Сколько ты получил командировочных?

Слуцкий ошалело глядел на нахального пришельца. Недостатком наглости он сам не страдал, но такого обращения давно не видывал.

— Сколько, я спрашиваю? — повторил Казимир и ткнул хозяина пальцем в грудь. Тот моментально сел на упомянутую кушетку и пробормотал:

— Двести пятьдесят. Еще и не отчитаюсь…

— Помножь на десять, получи две косых с половиной, гони мне документы и заваливайся спать. Деньги — вот они. Но получишь их с условием, что никуда и носа не покажешь, пока я не вернусь и не возвращу твои мандаты. Вот и вся работа. Дошло? Две минуты на размышление.

Слуцкий побледнел. Он проследил за пачкой денег, которую гость сунул под газету на столе, и начал лихорадочно размышлять. Кто этот парень? И чем грозит предлагаемая авантюра? Если уголовщина, то в третий раз ему припаяют столько, что на волю без шевелюры выйдешь.

Шпилевский без труда угадал ход его мыслей.

— Понимаю, что взлохматило твои мозги и шевелюру. Скажу сразу, я не убийца, не «медвежатник» и тем более не шпион. На остальные вопросы отвечать не буду.

— А… если я милицию позову? — не очень уверенно сказал Лев.

Шпилевский безмятежно развалился в поломанном кресле эпохи первого раздела Польши.

— Где ты упер этот антиквариат с клопами? Милицию ты не позовешь: во-первых, не в твоих финансовых интересах, во-вторых, не успеешь. Я умею испаряться через дымовую трубу, предварительно оставив хозяина без зубов. Тебе их, кажется, уже считали.

Да, верхняя челюсть Слуцкого была щедро украшена золотыми протезами.

— Ну, тебя моя биография тоже не касается, раз сам не хочешь о себе говорить.

— А я знаю твою биографию. Ты неудачно работал под Остапа Бендера во время реформы и схлопотал шесть месяцев. Сейчас я предлагаю тебе войти в роль другого литературного персонажа, абсолютно далекого от уголовного. Ты пушкинского Дубровского читал?

— Не считай меня за пень, — усмехнулся Лев. — Только ничего подходящего для себя я там не вижу. В разбойники я не пойду, даже в благородные.

Казимир поскрипел подлокотниками древнего кресла, придвигаясь к собеседнику. Вот еще лишняя морока — эти золотые зубы. Хорошо, что в ящике лежит столбик царских пятерок. Слуцкому он сказал:

— Там есть скромный француз Дефорж. Он отдает свои бумаги Дубровскому за десять тысяч и возвращается в Париж. И вся его работа. А тебе даже возвращаться никуда не надо: вались спать сразу.

— Ага, там — видишь? — десять тысяч! А это что за сумма — две с половиной? Это даже никакая не круглая сумма!

«Все. Испекся, раз торгуется», — справедливо решил Шпилевский. И сам стал торговаться. Он согласился округлить пачку банкнот до трех тысяч с условием, что Лев одолжит ему свою толстовку. С возвратом. Хозяин запротестовал, объявив, что это в данный момент его единственный выходной «фрак».

— Э-э-э, сеньор Гойя в миниатюре! Вам фраки и камзолы ни к чему: вы даете обязательство безвыходно сидеть дома. Набрасываю еще сотню за штаны, которые вы снимете и вручите мне для гарантии, что не выберетесь за дверь.

— Нуда, а если вы в воскресенье не вернетесь? Срок-то командировки истекает именно в воскресный вечер. И меня даже отсутствие штанов не удержит от танцев в парке.

— Набавлю сотню!

— Слушайте, вы, Ротшильд! А как вы себе представляете это «безвыходно», если я не имею даже канализации на своей каланче? За порчу кухонной посуды гоните еще двести — она дорогая.

…Шпилевский получил в конце концов командировочное и личное удостоверение за три с половиной тысячи рублей. Еще одну сотенную пришлось сунуть за довольно приличные сандалеты.

— Не понимаю, зачем тебе мои документы, — заметил Слуцкий. — Ты же похож на меня, как гвоздь на панихиду. И потом, ты что, тоже художник? Что такое ты им намалюешь в колхозе? Выгонят, как Бендера с парохода.

Казимир только вздохнул. Не мог же он рассказывать встреч-ному-поперечному, как проходил под руководством видного шотландского художника специальный курс живописи и карандашного рисунка, а другие соответствующие педагоги три года обучали курсантов основам сценического перевоплощения, театральной мимики, дикции, жестикуляции.

Все-таки он взял клочок газеты на столе, вынул самописку и за полминуты нарисовал шарж на Льва Слуцкого. Тот глянул и рот разинул: он смотрел на себя словно в зеркало, правда, кривоватое. Еще больше сгорбился нос, вылезли наружу выпуклые глаза.

— Можешь взять на память. Бесплатно, — сказал Казимир.

Он очень спешил. К вечеру ему нужно было попасть на далекий полустанок, а в городе еще предстояло совершить до конца рабочего дня немало дел. Он прежде всего отправился в зубопротезную мастерскую и застал там миловидную, но не первой молодости дамочку с роскошными клипсами и прочей яркой, однако дешевой бижутерией на голове, шее и пальцах.

— Проше! — приветливо откликнулась она по-польски на приветствие красивого молодого человека.

Казимир и заговорил с ней по-польски, отчего дамочка стала еще любезнее. Она была техником-протезистом, а стоматолог-протезист пошел за «материалом», то есть за золотом. Шпилевский в нескольких словах изложил свою просьбу: может ли он приобрести шесть золотых коронок? За наличный расчет или тоже за «материал». И как можно быстрее. У его старшего брата сегодня именины, и он хочет преподнести ему к вечеру подарок.

— Молодость всегда спешит, — укоризненно улыбнулась дама в фальшивых драгоценностях. — Где же вы были раньше? Ведь нужна примерка, подгонка коронок, а возможно, и зубов.

— Ничего этого не требуется, — уверенно возразил Казимир. — У нас с братом зубы идеально одинаковы, только у него подпортились. Знаете, от курева…

— Да, кариес бывает часто от никотина. Хорошо, я попробую подобрать, но опять-таки вам придется ждать врача: принять оплату за золото может только он.

— Да почему? — взмолился отчаянно спешивший молодой человек. — Я вам с лихвой уплачу. Вот смотрите!

Он извлек из саквояжа завернутый в бумагу столбик золотых монет. При виде их у техника-протезиста что-то клокотнуло в горле.

— Ваш шеф, вероятно, не обидится на вас, если за каждую коронку вы возьмете с меня по такой желтенькой пятерке. Сколько я знаю, из одной вы изготавливаете сразу по две коронки.

«По три, дурачок!» — мысленно сказала дама. Казимир и сам это знал, но сыграл под простака. Лишь бы эта молодящаяся модница захотела урвать для себя пару кусочков презренного металла для украшения своей дряблой шеи.

Она захотела. Через пять минут она уже примеряла на зубы Казимира блестящие чехольчики и два из них слегка подшлифовала.

Следующий его визит был в парикмахерскую на окраине города. И вскоре оттуда вышел курчавый брюнет, смахивающий на цыгана. Только глаза были слишком светлыми для волосяного обрамления. Но не зря учили Голла кое-чему. Две капли атропина под веки — и зрачки потемнели и расширились. Правда, видеть все он стал слегка в тумане, но это уже были неизбежные издержки…

А еще через полчаса в закрытой кабине вокзального туалета произошло последнее перевоплощение. Проник туда молодой человек среднего роста и в светлом летнем костюме. Через пять минут появился высокий мужчина в кителе, бриджах и сапогах. Их специальные подошвы и сделали Казимира выше сразу на пять сантиметров. Черные кудри его прикрывала незатейливая серая кепка. Какой-нибудь механик из МТС, приехавший проталкивать наряды на запчасти. В таком виде Шпилевский и сел в вечерний пригородный поезд. Вплоть до нужного разъезда его не покидало отличное настроение.

А дальше все пошло если и не шиворот-навыворот, то с лишними осложнениями.

Варфоломей маялся. Он впервые за все лето не пошел на утреннюю рыбалку и знал, что ребята тоже не пошли. Что им было делать на берегу без Айвенго! Правда, одно дело нашлось. Получив у Алексея подробную инструкцию, Варька изготовил себе лук и потом объяснил, как делать такое оружие, ребятам. Но даже такое занятие не отвлекло его от тревожных мыслей. Наконец он оставил звено строгать стрелы, а сам двинулся к больнице.

Он уже знал окно палаты, где в одиночестве лежит его друг, знал в лицо всех медсестер и нянечек, а с главврачом даже отважился поздороваться, хотя не был знаком. Тот поневоле заметил коренастого белоголового паренька, отирающегося у больничного забора.

— Мальчик, ты кого ждешь? — спросил он наконец.

— Айвенго, — коротко ответил Варька, раздражась праздностью вопроса. Кого он еще может ждать?!

Врач не был старожилом в райцентре. Поэтому он выкатил глаза:

— А леди Ровена тебя пока не интересует?

— Доктор! — взмолился Варфоломей и чуть не заплакал. — Он не помрет?

И столько недетской тоски было в ребячьем голосе, что глаза доктора спрятались на место и потеряли свою медицинскую непреклонность.

— Кто, мальчик?

— Да Айвенго же, наш участковый!

Главврач что-то понял и глубоко задумался. Да, позавидуешь людям, даже больным, которых вот так отчаянно любят дети…

— И ты его очень хочешь видеть, так?

— Конечно, только живого!

И опять детская непосредственность тронула старого доктора. Он очень серьезно сказал:

— Ну, такие, как ваш участковый, не умирают… Он тебе кто — близкий родственник?

Варька зажмурился, но врать не решился:

— Он близкий… только не родственник.

— Ясно… Можешь принести ему куриный бульон.

— Ой, доктор, миленький, нет у нас куриц, не держим. А можно ухи? Свежей. Или лучше супу из раков. Я за два часа обязательно наловлю. Они же дите… диэ-ти-ческие.

Доктор рассмеялся и поинтересовался, откуда такая осведомленность насчет больничной диеты. И узнал, что другой друг Варфоломея, некий студент Алексей, рассказывал ему, что носил когда-то в больницу хворому товарищу бульон из раков, и ничего — пропускали.

— У тебя широкий круг друзей, — задумчиво сказал старый доктор. — Милиционеры, студенты… Ты счастливый человек. Беги ловить раков.

…Варька нетерпеливо танцевал вокруг керогаза, пока на нем закипала вода для бульона, и наседал на Прасковью:

— Да прибавь ты огня этой чертовой «цивилизации».

— Успеем, Варенька. Взорваться может.

Ничего не взорвалось, и скоро Варфоломей в выглаженной рубахе, с еще горячим алюминиевым бидончиком вошел в палату в сопровождении главврача. Айвенго лежал как-то странно: лицом вниз, но на высоких подушках. Голова забинтована. Посетителям был виден лишь один его глаз.

Этот глаз зовуще подмигнул Варфоломею, и тот быстро наклонился.

— Взяли? — успел спросить раненый.

— Больному не разговаривать! — строго приказал врач. — Говорить может только посетитель и то, как мы с тобой, мальчик, условились.

А условились они так, что ничего, связанного с печальным происшествием, Варфоломей упоминать не имеет права. Иначе больному станет хуже, а Варька будет немедленно выдворен. «И возможно, за шиворот», — сказал доктор.

И вот после короткого раздумья Варфоломей понес такую околесицу, что врач даже потрогал его лоб: не переволновался ли малец?

«…Дырку в бороде видели в городе, а в синей хате все говорят: спасибо Айвенго за два камешка, и скоро дядя Миша и дядя Юра чёмодан найдут, а еще он забыл сказать, что старик, который с рыбой, разговаривает, но об этом уже знают, кому надо, и пусть он поправляется, потому что без него даже божьи коровки — это тьфу!..»

Варфоломей сделал передышку и покосился на глаз. Глаз смеялся. Он снова набрал воздуху в грудь, но доктор выволок его за руку из палаты.

— Ты… может быть, тебя следует самого положить в больницу? Чего ты такое лепетал? Какие камешки в огороде и божьи коровки в чемодане?!

Варька честно и весело глянул в глаза врачу:

— Я не лепетал, а доложил Айвенго обстановку. Вы поглядите, какой он стал веселый. Он сейчас быстро поправится!

Доктор вернулся в палату, а через минуту снова вышел. Он взял Варфоломея за подбородок и задумчиво поглядел ему в глаза.

— Мальчик… Знаешь, он улыбается. Улыбается после трепанации черепа. Мальчик, когда ты вырастешь, учись на врача. Заменишь некоторых замшелых ортодоксов. Да.

— Не-е, я на комбайнера… — виновато сказал мальчик. — Я лекарствов боюсь.

Справедливости ради следует отметить, что перед Айвенго Варфоломей в какой-то мере выдал желаемое за действительное: он еще никому не рассказывал о своем неожиданном открытии насчет Дударя. Вечно подводила нехватка времени. Но сейчас он уже никак не мог держать тайну в себе. Во-первых, уже сказал Айвенго. Во-вторых, вдруг… Но тут мысли Варьки обрывались. Надо было с кем-то посоветоваться.

И он пошел к Алексею. Тот возил на шее по двору Ляльку, и племянница пятерней совершала на его шевелюре некие операции.

— Дядька Леша, я включила третью скорость, а ты все равно едешь шагом…

— Надо говорить не дядька, а дядя Леша, — поправила из кухни Соня.

— Хорошо. Дядя Леша, я сейчас включу заднюю скорость, и ты въезжай на ней в смородину, я хочу ягод.

— Товарищ водитель, там крапива, — взмолился Алексей.

— Фиг с ней, ты же в резиновых шинах.

Он был в сандалиях на босу ногу и потому душевно обрадовался появлению Варфоломея:

— A-а, заходи, дружище. Милая племянница, в машине потек радиатор — видишь, у меня лоб мокрый.

Варфоломей сокрушенно поведал ему, что до сих пор носит в себе тайну Дударя, а это, наверное, неправильно. Особенно, когда такие дела… Алексей утешил его, что глухонемой наверняка отношения к этим делам не имеет. Варька как-то туманно глянул на друга:

— Ага-а, не имеет!.. А чего он тогда крутился у бани, где ящик лежал?

Алексей вынужден был признать некоторую резонность его доводов и посоветовал ему обратиться к лейтенанту Харламову. Но Варька только пожал плечами: Харламов же в Красовщине. Откуда ему известно? Да это и младенцу ясно — там они ищут того, кто напал на Айвенго.

Алексей вспомнил подполковника. Правда, отношения у них не сложились, но Алексею с ним не ребят крестить, а дело остается делом…

Через полчаса они сидели в кабинете Василия Кондратьевича, и он очень дружелюбно поглядывал на Варфоломея Мойсеновича, но довольно прохладно на Вершинина-младшего. Он их выслушал, сдержанно поблагодарил и поднялся со стула, корректно выпроваживая. Понаблюдав в окно, как друзья переходят площадь, он достал из сейфа письмо и сел его перечитывать.

Василий Кондратьевич отшвырнул бумагу. «Тайна исповеди!.. Еще точно не установлено, сколько раз разглашал ты ее фашистской службе СД. Пастырь!»

Однако в данном случае настораживало и другое. Неизвестно, когда была исповедь, но мальчик слышал разговор «глухонемого» с ксендзом в мае. Чем объяснить письмо, датированное только третьим августа, то есть вчерашним днем? Тем, что Василий Кондратьевич накануне сам побывал у ксендза и тот решил вдогонку лишний раз продемонстрировать лояльность? Ну, а если еще что-то ускорило этот жест?

Допрашивать ксендза подробнее бесполезно. Разведет руками. В лучшем случае сошлется на латынь. «Са пиэнти сат» — разумному достаточно. И ты же останешься в дураках.

Почему преподобный отец Иероним так настойчиво ориентирует чекистов на Дударя? Стоп! Хлопцы говорили, что Дударь второй день безотлучно сидит в лодке у Красовщины и ловит для колхозной ухи рыбу по просьбе председателя. Только ли по его просьбе околачивается там мнимый глухонемой?

Подполковник поднял телефонную трубку:

— Колхоз? Мойсенович? Где мои ребята? Найди, пожалуйста, любого, и пусть немедленно ко мне. Хоть на помеле, но молниеносно! Нет, только одного, второй пусть сидит на месте.

Через сорок минут в кабинет влетел коричневый от пыли Юра Харламов. Он забыл даже заглушить мотоцикл у подъезда.

— По вашему приказ…

— Выключи к лешему свою тарахтелку, — взялся за виски подполковник. — Вот так… Теперь слушай. Дударь там? Рыбу ловит? Глаз не спускать с него. Лодку немедленно обыскать до последней шпаклевины. И докладывать мне через каждые два часа круглые сутки, с кем он контачит. Домой звони, если здесь не найдешь.

— Ясно, но у нас еще одно, Василий Кондратьевич. Две параллельные царапины, толстая и тонкая, обнаружены на чемодане у кузнеца деревни Козляны Константина Буйко!

Все началось при выходе из вагона. Как обычно, прежде чем покинуть тамбур, Шпилевский осмотрел перрон. Ни души в этой глухомани. Только в освещенном окошке кассы видно, как парень любезничает с кассиршей. Утром Казимир то же самое делал. Наверное, велосипед кавалера и торчит у штакетника.

Кроме него сошло три человека. Ни один из них не взглянул на Шпилевского, и все устремились к гравийке, ведущей в поселок. Зашагал туда и он.

Но что за наваждение: он почувствовал на затылке чей-то упорный взгляд. Кассиршин ухажер? Нет, тот даже не высунулся из будки. Казимир остановился, дождался, пока протарахтят мимо вагоны тронувшегося поезда и… встретился глазами с человеком, стоящим по ту сторону полотна. Вернее, тот не стоял, а деревянными граблями поправлял снизу стожок сена.

Поправлять-то поправлял, но в то же время из-под руки наблюдал за Казимиром. Едва Казимир повернулся к нему, человек принялся энергично орудовать своим инструментом. Шпилевский присел и стал подтягивать голенище сапога, низко опустив голову. И снова ощутил настойчивый взгляд.

Хуже всего, что он уже где-то видел этого человека — загорелого, плотного, с крупной головой, крепко посаженной на массивные плечи, в ковбойке и тяжелой солдатской обуви. Когда? Не позднее чем вчера, иначе бы могли забыться детали — например, бахрома вытертого воротника.

Но где?

Думай, Голл, думай, недаром тебя специально учили любую увиденную мелочь привязывать к окружающей обстановке.

Стоп! Этого здоровяка с широкой небритой физиономией он видел на другой стороне улицы Гастелло из окна своей «тетушки». Тот вышел из машины и сразу скрылся за калиткой маленького домика. А вот и тогдашняя обстановка: в машине-то за рулем сидел некто в погонах. Фью-ю! Выходит, этого тюфяка с граблями доставляют на обед в персональном автомобиле. Гарнизона в райцентре нет, значит, погоны водителя, а следовательно, и легковушка принадлежат либо МВД, либо МГБ.

Вот это ты влип, Голл-Шпилевский!

Самоуверенность и легкое настроение ветром сдуло. Четкими и прозрачными стали мысли. Значит, засекли. В чем была его ошибка? Ладно, об этом потом — сейчас главное — проверить и уточнить размер опасности и, если есть еще возможность, оторваться. Вперед, Казимир, и… не оглядывайся.

Но он и не оглядываясь проверенным шестым чувством знал, что кирзовые сапоги двинулись за ним. Все решится у поворота: если тот тоже свернет на Красовгцину, значит, точно — преследует его. И тогда…

Оттащить тело преследователя в заросли и завалить хворостом Шпилевский не успел. Сзади послышался шорох велосипедных шин. Казимир метнулся в чащу…

Он вышел к железнодорожному полотну на участке подъема. Дождался замедляющего здесь ход товарняка, вскочил на тормозную площадку и с полчаса отдыхал на ветру. Он представлял себе, что дорога на Красовщину и рельсы шли не параллельно, а расходились под углом градусов в тридцать. Значит, сейчас он находился от той дороги примерно в десяти километрах. Пора сходить: здесь его пока не найдут, а слишком удаляться тоже нельзя: при всех условиях завтра надо быть в Красовщине.

Он спрыгнул с площадки — и опять незадача: подвернулась нога в сапоге с этой проклятой толстой подошвой. Растяжение сухожилий в лодыжке, но могло быть и хуже. Он с ужасом представил себе, что было бы с ним при переломе кости. Один, в неизвестной глухомани, без продуктов, исключая бутылку сорокаградусной «Беловежской». А также ампулы с цианистым калием. Вспомнив об этом, Казимир раскрыл чемодан, вынул саквояж, на ощупь отыскал там рубашку, с предельной осторожностью выпорол крохотный стеклянный сосудик и затолкал его в кармашек за подворотничок кителя. И сразу почувствовал себя увереннее: живым не возьмут. Конечно, окружи его сейчас чекисты, он стал бы до конца отстреливаться из двух пистолетов — обычного «вальтера» и бесшумного «кольта», но в горячке легко забыть о последнем патроне для себя.

Когда искал рубашку, пальцы наткнулись на обернутые в носовые платки яйца. На минуту им овладела бессильная ярость: если бы и пошел сейчас в эфир импульс, на станции радионаблюдения его расшифруют как сигнал полного благополучия. А вот сигналы бедствия вовсе не предусмотрены инструкцией. Выпутывайся только сам. Единственная помощь — ампула!

Усилием воли он отогнал тяжелые мысли, попробовал встать и крикнул от боли. По другую сторону насыпи раздался медвежий рев. Этого Казимир уже не выдержал— все против него, даже лес! Неужели эти проклятые косолапые здесь попадаются на каждом шагу?!

…Он пришел в себя метров за двести, когда завяз в болоте и понял, что дальше ползти нельзя — утонешь в трясине. Или повлияла нервная встряска, или помогла холодная болотная вода, залившаяся в сапоги, но на этот раз он встал почти без боли. Встал и осмотрелся при свете мелькавшей в облаках луны. За болотом, которое оказалось не очень большим, темнели какие-то бугры. Дома или стога?

Если это хутор, то почему не лают собаки? А если сено, то почему оттуда несется отчетливый запах холодного дыма и чего-то съедобного? Казимир и сам не знал, что бы его сейчас больше устроило: у него все болело, он смертельно устал, был голоден и хотел спать. Он подумал, что, если впереди ждет еще какая-нибудь беда, он раздавит ампулу. Он был смел, но не стоек, силен, но не вынослив. Он пошел к темневшим буграм.

Все-таки это были стога, а дымом пахло от погасшего костра, в котором мальчишки пекли картошку. Их было четверо. Сейчас они уснули после еды и разговоров. Собачонка, одна расслышавшая в ночи рев медведя, удрала со страху ночевать в деревню.

Шпилевский не таясь подошел к чуть светившимся под пеплом остаткам костра и плюхнулся на землю. Ближний к нему мальчишка приподнял голову и снова опустил ее на свернутый ватник. Опять приподнял и только после этого хрипло спросил:

— Ты кто?

— Я шпион, — серьезно сказал Казимир. Мальчишка засмеялся:

— Ладно тебе… Из МТС, да? А куда ночью идешь? В Козляны?

Казимир не слыхал ни о каких Козлянах и потому не ответил, а спросил сам:

— Картошку всю слопали или найдется пара штук?

— Поищи сам в золе, должна остаться. Тоже мне шпион — на бульбу льстится. Они шоколад едят, если не знаешь…

Шпилевский извлек три еще теплых обгорелых клубня, обтер их сеном, подумал и достал водку. Хотелось побыстрее и безмятежно уснуть. Кажется, здесь наиболее спокойное место для отдыха. Он сделал семь полновесных глотков — это число у него было любимым — и… сонливость начисто пропала. Он вновь ощутил прилив сил. Понимал, что это ненадолго, но пока все тело охватила бодрость. И даже появилась говорливость.

— Коней пасете? — спросил он для продолжения беседы.

— Кобыл, — поправил паренек. — За конями сейчас взрослые пастухи ухаживают. К празднику готовят. Мусить, слыхали, у нас в воскресенье будет бо-ольшой праздник. Двадцать троек готовят для катания.

— Слыхал, — уже более сосредоточенно сказал Шпилевский. И наугад добавил: — В МТС тоже готовятся, комбайны чистят. Значит, вы тут из «Партизанской славы»?

— Нуда, самая дальняя бригада…

— А кого будут катать на тройках?

— Ясно, гостей. Ну и ударников своих. У меня мать лучшая свинарка, премию получит, потом в бричке с цветами покатит. — Парнишка усмехнулся. — А сама боится шибко ездить, так все ходит в кузню глядеть, хорошо ли дядька Костя эту бричку ставит на колеса. Я ходил с ней, так она ему говорит: «Первачу тебе принесу, если карета не опрокинется». А как раз и опрокинется, потому что он и без того пьяный колеса шинует…

Шпилевскому начали приходить в голову кое-какие мысли.

— Так, говоришь, неважнецкий он кузнец — этот дядька Костя?

— Не говорил я этого! — обидчиво взметнулся хлопец. — Мастер он как раз на все сто двадцать. Только что зашибает. Так, может, не сам и виноват. Кто ни придет, хоть ножницы наточить, а все равно тащит склянку. Вот и приучили. До того дошло, что по ночам работает…

— Это почему?

— Ну вот тебе на! Большой, а не понимаешь, — упрекнул мальчуган. — Днем-то его спаивают, а ночью заказчиков не бывает. Вон — светит его фабрика.

Казимир присмотрелся к всплескам света приблизительно в километре. Он с минуту посидел, сказал спасибо за картошку и объяснил, что ему пора двигаться в Козляны: «До солнышка, наверное, дойду».

— Ты что! — усмехнулся пастушок. — Который час-то? Полвторого? А солнце в пять. Раньше дойдешь, тут же всего пять километров.

— Ну, будь здоров, привет твоему дяде Косте. Может, его к нам в МТС сманить на работу, там спаивать не будут…

Он ушел, но мальчишка больше не мог уснуть. Что-то его встревожило. Ага, этот непонятный запах, повисший у кострища и даже перебивший запах дыма. Так пахло в хате, когда мать собиралась идти на собрание и садиться в президиум. Одеколон! Он разбудил приятелей.

— Хлопцы, чем тут пахнет?

Один принюхался и с ходу заявил:

— Парикмахерской!

Второй покрутил стриженой головой в охвостьях сена и ехидно спросил:

— К тебе чего, девчонка приходила?

Отвесив ему тумак, мальчуган сказал:

— Как раз не девчонка, а механик из МТС. Что-то мне не попадались механики с таким фасонистым запахом. Керосин — другое дело…

— Он что, сам сказал, что механик?

— Не-е, он сказал, что шпион.

— А по шее ты не хочешь? Не мешай спать!

Они уткнули головы в свои ватники, а мальчик посидел еще, потом встал, проверил на лугу лошадей и скользкой от росы тропкой побежал в Козляны, где на окраине деревни жил сельский участковый милиционер.

Он бежал и внушал сам себе, что, может, не зря покинул свой рабочий пост: дело не только в одеколоне, а в том, что дядька-то появился со стороны болота, от «чугунки», оттуда и дороги на луг нет. И водку дорогую пил. Да еще с чемоданом. Может, ограбил кого в поезде?

Кузница встретила Казимира неверным светом маленького горна и тишиной. Кузнец сидел на дубовом обрубке неподвижно. Он был трезв и сердит. Но не из-за трезвости, а из-за пораненного пальца, по которому попало сорвавшимся зубилом, когда обрубал шинную полосу. Она светилась уже вполнакала, досадливо отброшенная к порогу.

Шпилевский переступил через горячую железяку и поздоровался. Кузнец, наверное, столько повидал на своем веку, что разучился удивляться. Появление в два часа ночи незнакомого человека не заставило его и пальцем пошевелить. Тем более больным. Однако он спросил:

— Ты как сморкаешься, добрый человек? Пальцами нос выколачиваешь или в платок? Если в платок, то давай его — лапу перевязать. Ветошь моя больно грязная.

Казимир не только вынул платок, но и сам забинтовал палец. Дальше беседа пошла еще свободнее. Шпилевский узнал, что осталось ошиновать два колеса к четвертой бричке, а три брички уже готовы — вон стоят за кузницей, хоть сейчас в упряжку. Нет, Казимир не знал, полагается ли кузнецу трудодень за поврежденный палец.

— Вам, городским, без звука полагается больничный листок, — вздохнул дядя Костя. — А мы под бригадирским законом живем. Ведь бригадир чего скажет? Он запоет, что я по пьянке ушибся. А я по темноте — электричества-то в кузне нет. Тебе чего надо-то, ножик, что ли, наточить?

— Нет, я случайно, с дороги сбился. Слез с поезда, пошел на твой огонек, думал, в Козляны иду, а попал сначала в болото, потом вот к тебе.

— К кому в Козлянах-то? — покосился на него кузнец. — Что-то я тебя не помню.

— Да ни к кому, но автобус-то там останавливается на Красовщину? Мне туда надо.

А ну, дыхни! Ага, по пьянке, значит, заплутал. Это бывает. Ну ладно, посиди. Автобус там бывает, только днем. Всю горилку выдул или оставил на опохмелку?

Казимир извлек из чемодана «Беловежскую».

На наковальне появился кусок сала и черная горбушка. С закоптелой полки был извлечен граненый стакан. Шпилевский повертел его в руках и брезгливо сморщился.

— Ладно, сполосну у колодца. — Кузнец взял стакан и вышел.

Шпилевский быстро открыл чемодан, саквояж, ящик с иконой, извлек три массивных продолговатых бруска и рассовал их по карманам. Когда выпили водку, дядя Костя предложил вздремнуть до рассвета, и перед сном Казимир тоже вышел на воздух. Три отремонтированные брички стояли в ряд. Казимир подобрал одинаковые по размеру капсулы химических взрывателей, вставил их в бруски и сунул мины под сиденье каждой брички. Когда вернулся, кузнец уже посапывал на соломе под вытертым полушубком.

Одно дело было сделано. Казимир еще раз глянул на светящийся циферблат: три часа утра третьего августа. Капсулы растворятся точно через шестьдесят часов и сработают в три часа пополудни пятого августа, в самый разгар праздника.

Однако это было не главное дело. Основная работа, ради которой он оказался здесь, предстояла впереди. Для нее пора было перевоплощаться в художника. Но Казимиру до смерти надоел тяжеленный чемодан Слуцкого, в котором скопились и саквояж Дударя, и одежда, и ящичек с иконой, и, наконец, кисти и краски. Многое уже было не нужно, в том числе и этот невезучий полувоенный костюм с сапогами. Нет сомнения, что в округе ищут человека именно в таком костюме.

Казимир давно заметил в углу кузницы потертый, но достаточно приличный для командировочного человека фибровый чемоданчик. Наверное, дядя Костя носил в нем из дому еду.

Шпилевский растолкал кузнеца.

— Слушай, папаша, мне пора. Давай чемоданами меняться, надоело мне этакую дурь таскать, руки оттянула.

— В придачу сто грамм даешь? — спросил кузнец, ничуть не удивляясь предложению.

— Так всю водку вытянули. Четвертную могу выложить.

— И на том спасибо, добрый человек. Перекладывай свое барахло, а мое в уголке оставь. Ну и счастливо тебе, а я еще посплю, быстрее палец заживет…

В предрассветной синеве Шпилевский выбрал в километре от кузницы густую осиновую рощицу, быстро переоделся там в костюм Слуцкого, а ненужную поклажу закопал. В чемоданчике кузнеца остались только художнические принадлежности, коробка с иконой да серый костюм — на случай праздничного парада. И конечно, яйца.

Пистолеты удобно разместились под мышками внутри широкой блузы, заветная ампула перекочевала в ее воротник, а шесть оставшихся плоских мин даже не оттопыривали карманов. Он тщательно вымыл в лужице лицо и руки, стараясь не замочить волосы и брови, и вновь почувствовал себя бодрым и уверенным. Нога совсем не болела. Он вернулся на дорогу и зашагал в сторону, противоположную деревне Козляны. Дурак он там показываться за полдня до автобуса!

Он был уверен, что начисто замел следы и близок к цели.

Он ошибался, потому что многого не учитывал. Его неплохо учили, как играть на людских слабостях, как уходить от профессионалов службы безопасности в «восточных» странах. Но ни он, ни его инструкторы не в состоянии были понять характер здешних людей. Например, таких, как Варька Мойсенович и пастушок в ночном. Как ворчливый на свое житье-бытье сельский кузнец дядя Костя… В нем Шпилевский тоже ошибся.

…Дело в том, что кузнец ни минуты не спал. Он разучился спать по ночам за три года партизанской войны, потому что именно в эту пору суток ему — отрядному оружейнику — приходилось возвращать к жизни автоматы и пулеметы, карабины и минометы, покореженные в боях. Пока ребята отсыпались, он снаряжал их в новую операцию. Говорят, кузнецы сильно глохнут от грохота своих инструментов. Это неправда: у них портится обоняние от вечной гари. Зато, как это ни удивительно, никто лучше их не слышит звон кузнечиков в траве, шелест еще далекого дождя, писк мыши в соломе.

Первое, что насторожило кузнеца Константина Буйко в прохожем, это руки незнакомца, когда он при свете горна и переносного фонаря перевязывал ему палец. Тыльная сторона кистей и запястья были покрыты густыми, но совсем светлыми волосами. А брови и волосы черные ажно до блеска.

Вот почему он сначала не стал ни о чем расспрашивать ночного гостя, а ждал вопросов. Но тот, видать, был умен и не спешил раскрываться, надеясь, что за водкой любитель даровой выпивки сам забудет о любопытстве. Ладно, надейся, хотя больше всех репутацию пьяницы создает кузнецу недруг-бригадир: дядя Костя отказался ему задаром крышу оцинковать.

Другое, что привело дядю Костю уже в прямое смятение, — это легкое позвякивание друг о друга металлических брусков за кузницей, когда незнакомый человек вышел по нужде. Сколько раз он сам слышал этот характерный звон минных корпусов из особой стали. Этот звук он ни с чем не спутает. Потому и прильнул к дверной щели. Темный силуэт двигался от брички к бричке.

Надо немедленно бежать куда следует! Один он не справится с молодым и сильным парнем, к тому же тот наверняка при оружии. Попробуй рвануть из кузницы — догонит и пришьет в два счета.

Слегка успокоило кузнеца предложение незнакомца обменяться чемоданами. Тот, значит, считает его совсем тупым пропойцей, не способным ни к каким подозрениям. Ладно, считай!

Когда парень в кителе исчез, дядя Костя прежде всего осмотрел чемодан. Ничего необычного. Тогда он метнулся к гордости своих рук — отремонтированным бричкам. И быстро нащупал под сиденьями мины. Он был оружейник, но не сапер и не знал, конечно, устройства этих совсем незнакомых брусков. Но то, что они снаряжены, он не сомневался, и потому надо было торопиться. Очень!

Он бежал с чемоданом по дороге в Козляны и ждал взрыва. Но вдруг рассмеялся и остановился. В голову пришла простая мысль: диверсант не будет тратить мины на пустые брички. Взрыватели поставлены с расчетом на людей, которые покатят в экипажах кузнеца дяди Кости. А такое предстоит только завтра…

Он перешел на шаг и постучал в хату участкового милиционера, когда показался краешек солнца.

— Да ужо пошел ваш старшина. Прибег хлопчик и потянул его шукать якого-то дядьку с деколоном. Я спросонья не все разобрала. На дорогу они пошли, — раздался сонный женский голос.

Туда же двинулся и Константин Буйко. Встретив милиционера, он коротко доложил о случившемся, и они оттащили на всякий случай чемодан с минами в глубокий овраг, а сами продолжали внимательно высматривать высокого человека в кителе и сапогах.

Но тот так и не вышел на автобусную остановку. А когда в полдень автобус подкатил, в нем тоже не нашлось никого похожего. Ехали пионерчики на экскурсию в город, крупно спорили два овощезаготовителя о сезонных ценах на помидоры, баюкала младенца молодая мамаша, да какой-то веселый художник в вельветовой блузе и с золотыми зубами рисовал на обложке блокнота карикатуру на заготовителей. Он показал ее заглянувшему в автобус старшине, и тот, несмотря на всю озабоченность, невольно улыбнулся: уж больно похоже и забавно.

Дядя Костя тоже заглядывал в окна автобуса, но не узнал в разбитном и суетливом парне ночного посетителя. Да и говор был у художника не тот.

Эх, поднять бы ему глаза чуть выше: там на багажной полочке лежал-полеживал его собственный чемоданчик! Узнав за стеклом кузнеца, Шпилевский так растерялся, что не успел даже спрятать багаж. Но пронесло…

Участковый не мог ждать следующего автобуса или попутных машин: в овраге лежал опасный груз. Он взял из дому велосипед и покатил в Красовщину, к ближайшему телефону.

Нет, Юра Харламов, проезжая на пароме, не узнал в пижонистом художнике высокого мужчину, который вышел в сумерках из вагона. Его насторожил лишь странный поворот головы. Однако коллега весьма доказательно разубедил Юру — художнический прием. Ну и черт с ним, с золотозубым художником.

Но во время беседы с Алексеем Харламов отчетливо вспомнил другое. У студента, оказывается, образное мышление. Именно как кошка из подворотни выглянул тогда пассажир в кителе из тамбура вагона. Незаметный взгляд влево, такой же вправо и после них уже решительный соскок с подножки.

Это не убеждало, но наводило на мысль, что Казимир Шпилевский — человек, побывавший в то же утро в райцентре и виденный бабкой Настей, и преступник, ранивший Айвенго, вполне мог быть одним и тем же лицом. Переодеться не проблема, и не велик труд сменить саквояж на чемодан. Важно другое: куда он сейчас исчез и как намерен осуществить свой замысел в Красовщине?

То, что такой замысел имеется, уже не было сомнений. Слишком упорно рвался сюда агент. И повод основательный ожидается: приезд одного из известнейших людей в республике. На празднике будут все руководители района, ответственные работники из соседних местностей, гости из Прибалтики. Удайся покушение— какой толчок был бы для активизации антисоветского подполья, для распространения паники среди населения!

Повод есть, агент (или агенты) где-то есть. Что же готовится врагом? Пора знать, потому что до начала праздника остались сутки. Вот о чем думали Василий Кондратьевич и лейтенант Харламов, направляясь в «Партизанскую славу» после своего разговора о глухонемом и чемодане с царапинами. «Победа» мчалась впереди, Юра пылил сзади на мотоцикле. Миновав колхозную контору, они подлетели к овощехранилищу. Здесь стояли Мойсенович, парторг, Михаил Андреевич, участковый из Козлян и капитан-сапер.

— Показывайте! — бросил подполковник.

Ему показали четыре упругие пластиковые капсулы, каждая величиной с мизинец. На них отчетливо чернела цифра «60».

— Нуте-ка, прикинем, на какое время запланировал брюнет в сапогах взрыв наших передовиков? — сказал Василий Кондратьевич. — Старшина! Когда, по словам кузнеца, был у него этот любитель «Беловежской»?

— Выходил к бричкам в три часа. У Буйко ходики в кузнице, он засек.

— Умница партизан, помню его. Значит, взрыв планируется на пятнадцать часов завтра. Парторг, дайте, пожалуйста, регламент праздника. Та-ак. Митинг… последний сноп… награждение. Ага: с четырнадцати до шестнадцати катание на тройках, игры, соревнования. Совпадает. А когда наш «гость» мог увидеть этот сценарий?

— Ну, это не проблема… — замялся парторг. — Мы его за две недели размножили на машинке и всюду разослали.

— И то верно, не проблема. Товарищи председатель и парторг, нам нужны три-четыре сметливых комсомольца, желательно служившие в армии. Но… сами понимаете!

Мойсенович ухмыльнулся:

— Вроде не в наших интересах разводить Панику. Только и вы уж, уважаемые товарищи, не дайте испортить праздник.

…Шпилевский заканчивал писать лозунг на пароме, когда на него въехали «Победа» и мотоцикл. Он вместе с ними сплавал на деревенский берег, продолжая орудовать кистью, но и там не успел окончить работу до следующего рейса. В этот раз на палубу зашли двое колхозных парней и все тот же широкоплечий. На Казимира они внимания не обращали. На песчаном берегу троица направилась к лодке Дударя, ощетинившейся удочками. Один из парней зажестикулировал, словно матрос-сигнальщик на палубе. Глухонемой свернул удочки, подплыл к берегу и вышел из лодки. Вся компания погрузилась в нее и вскоре скрылась за поворотом. Старик зашагал к парому, ступил на палубу и направился к Шпилевскому.

— Не останавливайся рядом, — шепнул ему Казимир. Недалеко был моторист-паромщик. — Иди в лес, к старому блиндажу.

Когда они встретились у блиндажа, Казимир зло сказал:

— Повели твою ладью обыскивать. Ничего в ней не оставил?

— Интересного для них ничего. Другое хуже, пан начальник. Молчать они при мне начали. Не разговаривают между собой. Так понимаю, что подозревают, будто я слышу. Откуда?

— Ну, тебе лучше знать, где наследил. У меня своих хлопот достаточно. В трибуну мины не подсунешь: видел я у одного из ихних миноискатель. Значит, завтра перед парадом еще раз все обшарят. Паром, конечно, тоже раз пять обследуют. Пройдутся и по дорогам. Так что мои жестянки могут и не пригодиться. Имеешь какие-нибудь другие соображения?

Дударь думал не про то. Только бы этот парашютист не попался. Если схватят, ниточка непременно приведет к Леокадии: заходил, ночевал, племянником числится. Прощай, значит, дочь. О себе он как-то не думал в эти последние тревожные дни. Иногда ловил себя на мысли, что смотрит на собственную персону как на готового покойника. А вот как уберечь Леокадию или хотя бы смягчить ждущий ее удар? Эх, старик, старик, ведь это ты в конечном счете испоганил всю ее жизнь. Внушил чушь несусветную, будто уготована ей судьба помещицы. И повела девку мечта несбыточная по самым что ни есть путаным стежкам-дорожкам. Другие-то бабы ее возраста, да и не умнее ее, вон как живут при нынешней власти. Веселые, с семьями, никого не боятся. Как же, нужна она тем американцам, как вот он этому безжалостному парню из-за кордона!

Вместе с тем Дударь и не думал уклоняться от участия в акции. Он понимал, что Шпилевский его просто убьет при малейшем шаге в сторону, да и Леокадию не пожалеет… Самому убить его? Зачем? Дударю это не скостит вины перед судом: больно много на его счету незамолимых грехов. А вот дочь спасти — тогда бы и самому помирать легче. Только как?

— Какие могут быть думки у старика, — уклончиво сказал он Казимиру. — Я ваших планов не знаю, да и сил тоже. Чего бы проще — закидать их завтра бомбами с самолета со всем их праздником, так ведь не по возможностям.

— Действительно — старый осел! — обозлился Шпилевский. — Иди сдавай рыбу председателю, бери расчет и уплывай к своему хутору. Будет для тебя в райцентре задание. Выполнишь — по возвращении к своим я ходатайствую о медали для тебя и двойном окладе. Ну и здесь оставлю тысчонок двадцать.

— У вас всего-то было двадцать, четыре пачки по пять, — усмехнулся Дударь.

— Вот балда, там сорок было, даже этого не заметил, — снисходительно бросил Казимир. — Двойные склеенные купюры… Ты шофера райкомовского знаешь? Женя? Очень хорошо. Так вот: подаришь ему завтра свежую щуку, когда будет ехать сюда со своими хозяевами. Встретишь по дороге, будто с берега идешь, и подаришь. Доходит?

Дударь оценил: «Хитер, змееныш, знает, что там баба поедет и ни в жизнь не откажется от свежей рыбки!» Вслух сказал:

— Большая щука нужна, чтобы влезла в нее жестянка. Да и зашить ее нелегко.

— Это твоя забота. И кстати, последнее. Отдай рыбину и спи в своей развалюхе, да так, чтобы люди видели, что в воскресенье ты и близко не подходил к Красовщине.

— Все понял, начальник.

— Конечно, я мог бы поручить заминировать райкомовскую машину своей «тетушке», — задумчиво добавил Шпилевский. — Тем более что она учительница и знакома с женой секретаря райкома, поскольку та директриса школы. Но она — протухшая вобла, толку от нее нуль. Не исключено, что скоро придется убирать… Ты близко знаешь эту дуру?

«Ближе, чем тебя, сучье отродье, — чуть не крикнул Могилевский. — Как бы тебя быстрее не убрали, гаденыш».

Но вслух опять сказал послушно:

— Мне запрещено было ее близко знать, начальник. У нас разные дела.

Василий Кондратьевич с любопытством наблюдал, как глухонемой рыбак объяснялся с председателем. Он загибал один за другим пальцы, разводил руками, мотал головой, потом изобразил, будто расписывается на листке, и при этом густо гудел. Очень хотелось рявкнуть: «Прекрати спектакль!» Но надо было терпеть до конца. В лодке Дударя ничего предосудительного не нашли, и следовало ждать, что же дальше предпримет этот старый обманщик.

Председатель наконец объявил:

— Он говорит, что рыба больше не клюет, поднялся восточный ветер, а наловил он, говорит, на уху для целого полка и просит уплатить ему и отпустить.

Подполковник кивнул: не возражаю. А сам думал, кого же направить понаблюдать за дальнейшими действиями Дударя. Юра уехал в Козляны обстоятельнее побеседовать с кузнецом и пастушонком. Михаил Андреевич с капитаном-минером проверяет ближайшие дороги. Остается поручить задание одному из комсомольцев, которые оказались толковыми хлопцами: обнаружили в лодке хоть и не относящийся прямо к делу, но весьма искусно замаскированный тайник. На случай встречи с рыбнадзором. Тот глядел и не находил, а ребята разнюхали.

Хорошо, пошлем хлопца.

И когда Болеслав Могилевский поплыл вниз по течению, параллельно ему двинулся по лесному берегу сельский паренек Витя. Он получил подробные инструкции и совет прихватить ватник, потому что августовские росы холодные, а ему придется нести вахту целую ночь.

Дударь устало перебирал веслами и так же устало разматывал клубок невеселых мыслей.

…Этот бешеный щенок думает завтра взорвать его руками машину с секретарем райкома. Сам он, видать, возьмется за начальство из области. Если и удастся, что будет потом? После слез людских да похорон пышных ничего не изменится для Дударя — одинокого, всем чужого и никому не нужного старика. Впрочем, изменится, но в худшую сторону: скорее всего, сразу арестуют, раз уж и до взрывов заподозрили в симулянтстве. («Не иначе, бритая сволочь в сутане властям вякнула, — по-прежнему лениво подумал Дударь. — Нашел я кому исповедоваться. Ну, да сейчас все равно…»)

А потом — скорая крышка тебе. И останется Леокадия совсем одинешенька с вечным камнем на шее: дочь наемного убийцы. Именно убийцы, а не какого-то борца за идею. Сроду он им не был…

Как снять с дочери этот тяжелый камень?

…С высокого берега сквозь смородинные кусты Витя с удивлением наблюдал, как Дударь бросил весла на борта, обеими руками поднял со дна лодки двухпудовый валун, служивший якорем и потому обмотанный веревкой, и долго его разглядывал, держа на коленях.

Потом поплыл дальше.

Приход и уход «племянника» породил у Леокадии совершенно угнетенное состояние. Мрачная подавленность чередовалась с внезапными приступами энергии, когда ей хотелось куда-то бежать и что-то предпринимать. Надо спасать себя! И наверное, еще кого-то! Она была набожна, и мысль о самоубийстве ей не приходила в голову, но и жить по-прежнему, а вернее, полусуществовать, словно заживо погребенной, она больше не могла ни часу.

То ей вспоминался выхоленный гость «оттуда» с его зловещим цинизмом и барским высокомерием, то приходили на память его наглые вопросы: «Сколько этих вшивых ублюдков в вашем классе?» Его прощальная небрежная реплика «Ну-с, доживайте, раз уж приспособились» повергла ее в окончательное смятение. Сказал словно о каком-то ничтожном биологическом подвиде, умудрившемся адаптироваться в немыслимой среде.

Она сутки пролежала без сна и еды, а назавтра пошла к отцу Иерониму. Пошла не таясь. Он откровенно растерялся, увидев ее среди бела дня на пороге кабинета.

— Что-нибудь случилось, пани Леокадия?

— Да, пан Иероним! Как вы знаете, мне здесь больше не с кем посоветоваться. А пришла пора получить совет… возможно, на всю оставшуюся жизнь.

Она была бледна и потому некрасива, а дрожащие пальцы походили на старческие. Она с необычной для нее краткостью и точностью изложила всю накопившуюся душевную боль и отчаяние от безысходности жизни. Она дала понять собеседнику, что он тоже повинен в ее внутренних шатаниях, раз сам позволил себе колебание в верности их обоюдной жизненной позиции.

— И что же, пани Лёдя? — осторожно спросил ксендз.

— Это я, я у вас спрашиваю — что? — почти крикнула Могилевская. — Вы долго руководили мною, почти с самой юности, так дайте напутствие и сейчас — перед скудной моей старостью. Мне пошел четвертый десяток, а я так ничего и не понимаю. Я почти не жила…

Ксендзом овладел страх. Не иначе, она решила идти с повинной. Отговорить ее? Только не это! Она все равно пойдет, но пойдет раздраженной на него, и тогда… О, женская злоба добра не помнит. Он высказал свои опасения вполне прозрачно:

— Вижу, что всевышний уже вложил в вашу душу решение, и потому мой совет был бы неуместным и даже кощунственным. Любой шаг совершается человеком по воле божьей. Одно хочу напомнить: увлекая за собой на суд людской своих единомышленников, кающийся не приобретает блага ни в этом, ни в лучшем мире…

«Господи, да он перетрусил! — поняла Леокадия. — Прежде всего о себе заговорил… Хоть бы постеснялся так откровенничать». Но она не высказала презрения, а смиренно проговорила:

— Вы можете быть спокойны, пан Иероним: люди узнают только то, что нас связывала лишь любовь к изящному. Не более. Я о другом хочу посоветоваться с вами как со своим духовником. Будет или не будет сокрытием греха, если умолчу в трудный час об известной вам тайне несчастного пана Болеслава?

Ксендз ощутил еще большее смятение чувств. Если она скажет следователю о мнимом глухонемом, а Дударь, в свою очередь, проговорится при допросе, что настоятель костела всегда знал о его симуляции, как тогда будет выглядеть отец Иероним? Весьма плачевно: как укрыватель, если не сообщник, иностранного агента. А это в самом лучшем случае — позорное изгнание за рубеж, где он вряд ли будет встречен как великомученик. О синекуре, подобной здешней, мечтать ему не придется. Заштатный писарь в какой-нибудь духовной канцелярии…

— Конечно, покаяние должно быть полным, если перст всевышнего направляет вас на него, — не очень уверенно начал ксендз. — Но, с другой стороны, позволю повторить свою мысль: увлекать за собой других на избранный вами крестный путь — вряд ли это в нравственных полномочиях рядового смертного.

— Я тоже так думаю, — с искренним облегчением сказала Леокадия. — Тем более что он мой отец.

Отец Иероним растерянно сел. Этого он не знал. Так вот, значит, какой силы скрытность таилась в этой хрупкой и бледной женщине! Скрытность от него — ее духовного и мирского избранника! Так где же гарантия, что и сейчас она не скрывает от него многих своих душевных движений, которые пойдут ему в невосполнимый вред? Что-то надо немедленно предпринять! Нет, ее он, конечно, не тронет, это было бы предельно низко и самоубийственно, но предупредить события в порядке самозащиты — совсем другое дело.

…Так родилось письмо настоятеля костела к Василию Кондратьевичу. «Этот сигнал мне зачтется в случае осложнений», — удовлетворенно мыслил ксендз и уже не жалел ни о разрыве с многолетней подругой, ни о ее суровом решении относительно самой себя.

В Красовщине Василий Кондратьевич тоже не забывал о полученном письме. Даже спровадив Дударя, он не мог отделаться от мысли, что тот продолжает участвовать в подготовке к преступной акции. Как? Только бы этот Витя не допустил промашки. А тут произошли еще два события.

Первое. Примчался из Козлян Юра Харламов и доложил о разговоре с кузнецом. Тот особенно напирал на разницу в цвете растительности у ночного посетителя на голове и руках. Дальше — больше. Харламов со старшиной обшарили ближайшие овраги и лесочки и вот — нашли в рощице зарытые в листву вещи. Дядя Костя и мальчишка из ночного подтвердили: тот самый костюм. Самое же любопытное и одновременно тревожное — распоротый левый уголок стоячего воротничка кителя.

— Та-ак! — крякнул подполковник. — Выходит, ампула была. И перекочевала в другое место. Значит, просто переоделся, а не исчез с места событий. Думайте, лейтенант, во что он переоделся.

— Я не все еще вам сказал, Василий Кондратьевич, — чуть замялся Юра. — Конечно, фибровых коричневых чемоданчиков наша кожгалантерея печет тысячи, но…

— Ну?!

— Совпадение странное: получается, что у кузнеца и художника они вроде бы одинаковые. Дядя Костя вспомнил, что левый замочек у его чемоданчика плотно не защелкивался. Разрешите проверить.

— Не разрешаю. Прежде чем подозревать и идти на обыск, надо иметь более веские основания. Кроме того, если даже этот Лев — агент, то он стреляная птица и сразу заметит досмотр. Моментально свернет всю свою игру и смоется. Наконец, не забывайте об ампуле…

— Так точно, — подтянулся Харламов. — Ваши распоряжения?

— Простые. Продолжайте собирать данные о художнике. Я буду здесь, в конторе. О, дьявол, кто там еще?!

Последняя реплика относилась к счетоводу, который позвал Василия Кондратьевича к телефону.

Дежурный по отделу сообщал, что явилась местная учительница Могилевская и настаивает на немедленной встрече с подполковником.

— Так-таки на немедленной?

— Да. Утверждает, что крайне важно и срочно.

— Гм! Могилевская? Это такая тихонькая и сухонькая? Ладно, еду.

Это был второй факт, который отвлек Василия Кондратьевича от сжимавшихся в тугой узел событий в Красовщине. Он уехал, а узел продолжал сжиматься. Или раскручиваться?..

Отправив Дударя домой, Шпилевский занялся установкой вдоль главной улицы красных флажков на заборах и воротах. Охапки таких украшений за ним таскали двое мальчишек. Тонкие древки были недавно выкрашены и пачкали руки. Когда проходивший мимо Юра кивнул художнику и глянул на его запястье, ничего рассмотреть не удалось. На тыльной стороне ладоней краска, обшлага туго застегнуты.

— Чего обедать не идете? — поинтересовался Юра, как у знакомого. — Эк ведь как здорово перемазались…

Это вышло естественно. Они и в самом деле были вроде бы слегка знакомы: вместе мотались на пароме. Слуцкий охотно откликнулся:

— Бывает хуже. Потому и не иду обедать, что надо сначала выкупаться.

— Идем вместе, — обрадовался Харламов, загоревшись желанием поглядеть на художника в одних трусах и без марлечки на подбородке — авось она отмокнет в реке.

— Вы думаете, мне жизнь надоела? Вы меня загоняете, я видел с парома, как вы плаваете. Лучше я под колодцем марафет наведу.

«Скользкий, черт!» — отметил про себя лейтенант.

«Куртку хочет проверить», — решил Казимир и внутренне содрогнулся: там пистолет, флакон с жидкостью, пять тысяч рублей, ампула. Хорошо, что остальное перепрятано в блиндаже.

Они разошлись, и каждый продолжал напряженно думать о своем. Шпилевский чувствовал, что начинает теряться. Его обкладывали, как медведя в берлоге. Кто мог подумать, что под такой жесткий надзор будут взяты дороги, паром, лодка и даже трибуна. Что это — обычная бдительность перед приездом начальства или результат собственных промахов Казимира?

Всего час назад он с ужасом видел, как тот самый громоздкий чемодан, оставленный им в кузнице, был погружен в «Победу» и увезен в райцентр.

Уже дошли по следу до кузницы! А здесь закрутился около него этот широкоплечий. Неужели смыкается черный круг? Да нет же, нет у них пока прямых доказательств, что художник — не художник, а механик. У него здесь ни одна коронка с зубов не спала, перед кузницей он их снимал. Его ни разу не подвел еврейский акцент. Наконец, он подлинный мастер своего ремесла: хромой председатель только языком щелкает от восторга при виде всех этих ярмарочных украшательств.

Ладно, допустим, личная безопасность пока не под прямой угрозой. Но дело? Оно-то стоит, а часы бегут. Что же остается — прямая засада на дороге и обстрел обкомовской машины из двух пистолетов? Пусть даже Дударь справится с районным начальством, но нельзя упускать главную фигуру праздника. Не простят ему этого в центре, пусть он даже благополучно доберется на Запад через Кавказ.

Нет, не доберется, если будет в открытую стрелять. Догонят, и тогда… ампула. А ему двадцать второй год… Думай, Казимир, думай!

В это время Леокадия выходила из кабинета подполковника. Она была уверена, что выйдет отсюда не одна, отправят ее куда угодно, только не домой. А она пошла именно домой — совершенно обессиленная и потрясенная. После часового разговора и двухчасового составления письменного заявления ей было предложено вернуться на квартиру и никуда пока не выходить.

— Почему только домашний арест? — горько спросила Леокадия. — У власти мало тюрем для врагов?

Василий Кондратьевич чуть поморщился.

— Не надо мелодраматизма, Леокадия Болеславовна. До сих пор вы говорили более разумно. Не выходить из дому вам необходимо в целях вашей же безопасности. Вы ведь не гарантируете, что «племянник» далеко исчез. Поэтому не считайте стражниками товарищей, которые будут пока охранять вашу квартиру.

Когда женщина, цепляясь за косяки широкой двери, вышла из кабинета, он долго сидел молча, отрешенно глядя перед собой. И вдруг с горьким недоумением произнес:

— Если все это действительно правда, то какая же она набитая дура! Классическая, хрестоматийная, феноменальная! Так испоганить ни за что собственную жизнь!

А дома Леокадию ждали. В темных сенцах сидел на кадушке ее отец. Это совсем переполнило чашу, и она без чувств упала на кровать. Она решила, что Дударь уже знает о ее поступке и наступило возмездие, о котором говорил ее недавний собеседник.

Могилевский же понял отчаяние дочери по-своему: нарассказывал ей тот гаденыш о его темных делах, и она при одном виде отца падает в обморок от ужаса.

Но так просто уйти отсюда он не мог. Он смочил водой голову Леокадии, дождался, пока она откроет глаза, и глухо проговорил:

— Если можешь, за все прости, дочка. Больше я черной колодой на твоем пути лежать не буду. Это все, чем могу тебе помочь, не обессудь. А ты — иди к людям. Ну и… прощай!

Он чуть коснулся ее волос и вышел не оглядываясь. В тревожной растерянности от непонятных слов она метнулась к окну. Старик волочил ноги через улицу. А у ее крыльца тоже в явной растерянности толкался немного знакомый ей мужчина. Он то порывался идти за Дударем, то оборачивался к крыльцу. Наконец без стука влетел в комнату, оглядел с ног до головы женщину и облегченно пробормотал что-то очень похожее на «слава те господи!» и вышел.

А за Дударем шел вдоль улицы сельский парень Витя. Они миновали поселок, вышли на заброшенную проселочную дорогу, которая вела к отдаленному развалившемуся хутору, и здесь, на пустынном месте, Витя сообразил, что стоит старику обернуться, и тот сразу заметит своего преследователя. Так оно и произошло на подходе к хате. Дударь словно споткнулся и вполоборота стал пристально рассматривать своего нежданного спутника. Витя был о многом предупрежден и не мог рассчитывать на дружелюбные объятия при встрече с мнимым глухонемым. Но он был парень плечистый и крепкий, а бежать обратно ему самолюбие не позволило. Но и стоять на месте было ужасно глупо. Он пошел вперед, правда, не очень быстро.

Дальнейшего он никак не ожидал. Дударь взмахнул рукой в приветливом жесте и громко прохрипел:

— Шагай-шагай, не робей, никакого худа не сделаю!

Парень подошел, но был весь настороже, отметив, что старик свою маскировку почему-то отбросил. Даром такое не делается.

Дударь продолжал хрипло говорить:

— Ну чего ходишь за мной от самой Красовщины? Приказали? Не надо уже никаких приказов, пойдем в хату, я тебе что-то дам, и валяй ты обратно к тому начальнику, который тебя послал.

Еще ничего не понимая, Витя вошел в неогороженный двор. У погреба жалобно блеяла привязанная черная коза. Ее разбухшее вымя почти волочилось по земле. Земля была выедена и вытоптана вокруг, а пересохшее корытце опрокинуто. Старик вынес из хаты солдатский котелок и прежде всего сел доить козу. Потом отвязал ее и хлестнул веревкой: «Ну, иди на все четыре, кормилица-поилица, да серым не попадайся. Авось кто и подберет тебя».

Потом он оглядел своего гостя с ног до головы и опять прохрипел:

— Неженатый? Ну так твое счастье, что попался на пути. — Он заглянул в низенькую кладовку и вынырнул оттуда с желтой сумкой. — Вот, пригодится тебе на свадьбу и обзаведение. Да не сумка — ее ты начальникам отдашь, а держи деньги. Их можешь не отдавать — мои. Здесь порядочно. А побрезгуешь, выкинь к свиньям собачьим.

Он перевел дыхание, словно долго бежал, и уже размеренно проговорил:

— Теперь так. Запомни четыре слова и передай их своим в Кра-совщине. Не перепутай. Вот так скажи: «Быстро берите парашю-тиста-художника». Чего вытаращился? Беги! Э-э, понял: боишься приказ нарушить и меня оставить без догляду. Ну, тогда выбирай сам: или доброе дело делай, или за покойником наблюдай…

Витя был парень не из робких, но испугался, глянув в глаза Дударя. Он не видел глаз. Вместо них были тусклые белесые пятна без зрачков.

И он ушел с хутора, а потом побежал изо всех сил по прямой дороге в колхоз, на ходу пытаясь переварить все увиденное и услышанное за последние полчаса.

Где-то через километр его догнала «Победа». Василий Кондратьевич сквозь облако пыли крикнул:

— Ну где он? Упустил?

Давясь воздухом, Витя все рассказал. Подполковник грохнул кулаком по стеклу:

— Э-эх, молодо-зелено! Нельзя было оставлять его. Водитель, разворачивайся на луг и забудь, что у тебя легковушка, гони к хутору, как на танке.

Но на хуторе уже не было ни души, даже коза сбежала.

— К берегу! — скомандовал Василий Кондратьевич. — Показывай, Витя, где он вылез из лодки.

…Болеслав Могилевский вышел к лодке медленным и чуть торжественным шагом. Он оттолкнулся от берега и поплыл к омуту, где часто ловил язей. Там он заметил две торчащие из кустов удочки, но это его не смутило. Пустив лодку по течению, он поднял с днища валун-якорь, обмотал веревку вокруг шеи и вдруг локтем ощутил в кармане брюк что-то твердое. Пошарил и достал ту самую мину. А взрыватель? Вот он, в ватнике. То и другое старик порознь зажал в кулаках и, сильно размахнувшись, швырнул на берег:

— А ну, хлопцы! Зробите салют на реке по мою душу!

И без всплеска перевалился через борт.

…Совершенно изумленные и перепуганные всем виденным, Варька и конопатый Юзик глядели то на черную воду, то на зарывшийся в песок металлический брусок и светлый цилиндрик. Юзик первый вскочил на ноги и бросился бежать от берега, захлебываясь в крике:

— Ду-дарь уто-пил-ся!

Но тут из-за луговых кустов на мальчишек вылетела коричневая «Победа», и подполковник быстро затолкал их в машину, чтобы не оглохнуть от истошного вопля.

Разобравшись в происшествии, он кинулся к омуту и сразу понял, что своими силами они вряд ли достанут тело: темные упругие спирали воронок яснее ясного говорили о глубине ямы.

— Знал место, — угрюмо пробасил шофер. — Тут близко к шести метрам. Ну, я все-таки нырну, как-никак служил на флоте.

— Точно, шесть метров, — подтвердил Варфоломей. — Мы шпагатом с гайкой мерили. А у дна течение такое, что и гайку волочит вниз.

— Еще не лучше, — сказал шофер, но все-таки разделся и прыгнул в омут.

А через семьдесят секунд вынырнул. Отдышался и сказал:

— Еле дно достал, крутит волчком, а внизу в бок куда-то тянет.

И темно, как в торпедном люке. Не, без водолазов не обойтись. Или на отмель его вынесет.

— С чего это он утопился? — толкнул Юзик в бок приятеля.

Но внимание Варфоломея уже переключилось. Он во все глаза разглядывал Витю, а еще внимательнее его желтую сумку на ремне. Глянул на ноги: с азарта померещилось, что и туфли остроносые. Посмотрел на подбородок — он зарос трехдневной щетинкой. Варька силой оттащил подполковника от машины и чуть не захлебнулся слюной:

— Василий Кондратьевич, сумка!

— Ну?

— Желтая. Та самая. Шпионская, айвенговская.

— Знаю. Так что?

Варька отрешенно глядел на собеседника.

— Так чего вы его не арестовываете?

Подполковник наконец понял Варфоломея.

— Нет, дружище, это не тот. А настоящему хозяину сумки мы скоро ее предъявим, за тем и едем. Надеюсь, далеко он не уйдет.

Машина помчалась в Красовщину.

А ребята через луг заспешили домой, прихватив удочки и самодельные луки с желтыми свежеоструганными стрелами, на хвостах которых горели красные перья.

Шпилевский действительно далеко не ушел: он просто снова замаскировался. Случилось то, чего опасался Василий Кондратьевич: лейтенант Харламов все-таки спугнул его. А произошло это так.

Юра размышлял правильно. Если нельзя осмотреть растительность на теле художника и проверить его чемоданчик, то все равно должны быть приметы, по которым можно установить: Слуцкий ли был ночью в кузнице?

Юра вспомнил о двадцатипятирублевой бумажке, пожертвованной дяде Косте за чемодан. Он снова оседлал свой БМВ и слетал к кузнецу. У того ассигнация еще сохранилась, хотя вот-вот могла быть обменена на некий товар, потому что Харламов застал дядю Костю на крыльце сельмага в Козлянах. Лейтенант записал номер купюры — «ХО 6391250» — и помчался обратно. Час назад он видел, как художник заходил в магазин и вышел оттуда с банкой тушенки: видимо, решил добавить ее в колхозную молодую бульбу с огурчиками, принесенную ему на обед в клуб.

Юра повел с продавщицей тетей Броней хитрый разговор. Сказал, что за время командировки у него в карманах скопилось столько мелочи и мятых рублевок и трешек, что вываливаются при езде на мотоцикле. Вот они. Нельзя ли обменять? Она и обменяла ему выложенный некомпактный капитал на двадцатипятирублевую ассигнацию. А поскольку он попросил бумажку поновее, чтобы не истерлась, то к нему как раз попала ассигнация художника. Она была единственной новой в изрядно замусоленном содержимом кассы сельского продмага.

В комнате парторга Юра сравнил номера и остался сидеть в глубокой задумчивости. За тушенку был уплачен билет Государственного банка достоинством в 25 рублей за номером «ХО 6391249».

Значит, купюры, выданные кузнецу и тете Броне, вынуты из одной пачки. Что ж, лейтенант, пора брать этого Льва, пока он еще что-нибудь не устроил. Брички, к счастью, удалось обезвредить, но ясно, что сегодняшнюю ночь и завтрашнее утро агент не будет сидеть сложа руки.

Харламову не удалось дозвониться до Василия Кондратьевича: дежурный сказал, что подполковник уже выехал в Красовщину. Значит, минут через пятнадцать будет здесь. Но прошел целый час, а «Победа» не появлялась. Без санкции начальства лейтенант не рисковал перейти к решительным мерам.

Между тем Шпилевский не терял ни минуты. Он только что принялся за обед, как увидел в оконце клубной комнаты широкоплечего чекиста. Тот опять прикатил на мотоцикле и круто затормозил у магазина. Из сельмага он вышел в такой спешке, что не стал отгонять свой транспорт, а пешком пошел через улицу в контору. «Чего он опять выудил?» — подумал Казимир и не стал доедать тушенку. Последние часы он чувствовал себя словно на медленно раскаляющейся плите. Он быстро пошел в магазин.

— А где мой друг-мотоциклист? — удивленно спросил он продавщицу. — Машина вроде у вашего крыльца.

— Только что был, — развела руками тетя Броня.

— А «Беломор» он взял на мою долю?

— Н-нет.

— Так чего он тогда покупал, беспамятный?

— Ничего он не покупал. Мелочь всякую обменял на одну бумажку и пошел.

Сначала Казимир ничего не понял:

— Что за мелочь, на какую бумажку?

— Да медяков у него куча скопилась, как раз и пригодилась ваша новенькая четвертная на обмен парню.

Наверное, Казимир побледнел, потому что тетя Броня приоткрыла рот. Но тот уже вышел.

Готовый ко всему, Шпилевский осторожно двинулся снова к клубу, держа руку за пазухой блузы. Ногой распахнул дверь. Она ударилась о стенку, отскочила, но оттуда никто не появился. Он быстро достал из чемодана яйца, переложил их в футляр с иконой, прощупал в нем двойное дно — пачки с деньгами похрустывали; туда же засунул пару кистей так, чтобы концы торчали наружу, секунду подумал и торопливо надел под наряд художника серый костюм. Все? Кажется, все! Чемоданчик он брать не стал, чтобы не вызвать лишних подозрений, и вышел из клуба. Сразу же повернул в противоположную от конторы сторону и нос к носу столкнулся с колхозным парторгом.

— Далеко собрались? — мирно поинтересовался этот спокойный и доброжелательный человек.

— У школы гипсовые пионерчики совсем цвет потеряли, хочу алебастром пройтись, а то вид портят, — пояснил художник.

— А вы всевидящий. И заботливый. Нам повезло, — улыбнулся парторг. — Ну, удачи!..

«Вам повезло, — думал Казимир, сворачивая на огороды. — Ваше счастье, что времени мне не осталось кинуть флакон в артезианскую скважину, а то попили бы колхозные буренки водички с бруцеллезом. Был бы вам рост общественного животноводства!..»

Но все это проносилось в голове уже мимоходом. Главные мысли были о том, чтобы скрыться. Надежно и в то же время с пользой для финала. Притаиться, пока они будут искать его в деревне. Что в данную минуту делает тот чекист? Конечно, испрашивает по телефону санкцию на арест художника. И возможно, уже получил ее. О! Вот и «Победа» запела у парома. Самую чуточку опоздали, уважаемые господа чекисты. А сейчас вы меня еще половите!..

Отвлекая себя лихорадочными мыслями от подступающей к горлу дурноты, Шпилевский бежал через огороды к реке, где у бревенчатых сходней немало болталось лодок-дощаников.

…В кабинете председателя Харламов встретил своего начальника официальным докладом:

— Согласно вашему распоряжению продолжал вести оперативный розыск доказательств своей версии. Добыты неопровержимые вещественные доказательства того, что неизвестный, покушавшийся на младшего лейтенанта милиции Ай… Горакозу, а также заминировавший около кузницы три колхозные повозки, и художник Слуцкий являются одним и тем же лицом. Считаю необходимым немедленный арест указанного Слуцкого.

Василий Кондратьевич с некоторым удивлением посмотрел на Юру.

— Ну и отлично, — сказал он. — Тем более что у нас имеется четкое подтверждение вашей версии со стороны гражданина Дударя, правда, уже покойного. А чего это вы тянетесь?

Харламов слегка поперхнулся, но официальный тон не оставил:

— Докладываю, что в настоящий момент задержать Слуцкого не представляется возможным: из-за непродуманное™ моих действий он заметил свой провал, а из-за медлительности — опять же моей — сбежал!

Василий Кондратьевич сел на стул и прищурился:

— Ход ваших мыслей улавливаю: проворонил, виновен и, значит, заслуживаю отстранения от операции и отправки под арест. Так? Н-да! А кикимору малосольную вы не хотите?! — неожиданно взорвался подполковник. — Вот доложу сейчас полковнику Харламову, что вы уклоняетесь от операции в самый опасный момент, тогда… Что, не надо? Ну так ловите диверсанта! Далеко он не уйдет. Поймите, что ему пока не с чем возвращаться к хозяевам, а пустые руки там отрубают…

Осмотр клубной комнатки еще раз подтвердил правоту Юры: брошенный чемоданчик на одну защелку не запирался. Рядом — недоеденная тушенка.

— Эк ведь рвал когти! — хмыкнул Мойсенович. — Вот тебе и веселый художник. Как он обвел меня, партизанского разведчика!

— Не одного тебя, — хмуро успокоил председателя Василий Кондратьевич. — Профессионалов четвертые сутки водит вокруг пальца. Три раза меня спрашивали из области, нужна ли помощь. Три раза я, дурак, гордо отказывался. Мне напомнили, что все сроки истекают, и деликатно спросили, не следует ли нам отменить завтрашний праздник. Обещал дать ответ к двадцати трем ноль-ноль. Ситуация ясна, товарищи?

Ситуация была всем ясна. Праздник отменить поздно. А что делать? Парторг даже усомнился, удобно ли будет использовать наглядную агитацию, раз она приготовлена руками вражеского агента. Вопрос действительно был не такой уж простой… Василий Кондратьевич предложил парторгу посоветоваться с райкомом.

Вершинин был уже дома и ответил так:

— Во-первых, у меня гости и на столе пельмени. Во-вторых, вы явно устали и потому идите в отпуск. Как это не устали? А ваши, извините, неврастенические вопросы? Сколько я знаю, эскизы, макеты, тексты, даже краски — все было изготовлено честными и глубоко идейными советскими головами и руками. По моему скромному соображению, пельмени не перестанут быть пельменями, если их сварит даже сам лидер вегетарианцев граф Толстой… Знаки препинания в лозунгах, конечно, проверьте.

— Вот всегда он так, — уныло сказал парторг, положив телефонную трубку. — Не поймешь, где в шутку, где всерьез. Но похоже, что он меня отчитал. А?

— Похоже, — согласился Василий Кондратьевич.

Ни о чем не подозревая, школьный оркестр начал вечернюю репетицию. На ферме утробным ревом отозвался бык.

Шпилевский шел к Леокадии. Он понятия не имел о последнем ее поступке и меньше всего подозревал, что квартира «тетушки» под наблюдением. У него просто не было выбора. Предстояло уговорить или заставить Леокадию явиться завтра в Красовщину и заминировать в последний момент трибуну. Учительница будет в числе представителей районной интеллигенции и вполне может оказаться по соседству с наиболее именитыми гостями. Он даст ей четыре бруска с детонаторами разных сроков и покажет, как следует с ними обращаться. Он убедит Леокадию в абсолютной ее безопасности, потому что и в голову никому не придет заподозрить скромную учительницу в диверсии. Пусть только она правильно поставит свои часики, чтобы вовремя уйти от трибуны. Он заверит Леокадию, что доложит шефам о ее подвиге, который гарантирует агенту Могилевской долларовое вознаграждение, небывалое долларовое вознаграждение, а в дальнейшем райскую жизнь на Западе.

…Он еще и еще придумывал убедительные доводы, которые подтолкнут Леокадию на этот шаг. Придумывал — и сам до конца не верил в осуществимость своего плана. Но это была последняя надежда. Пусть бы Могилевская согласилась, пусть бы не подвел старик с фаршированной щукой. И тогда вспыхнет грандиозный фейерверк, который осветит триумфальное возвращение агента Голлакшефам.

По заброшенной дороге он шел в поселок, и это был уже не приезжий художник в замызганной «богемной» блузе и запачканных белилами брюках, а снова элегантный молодой человек в отлично сшитом костюме. Одежку Слуцкого он закопал у лесного ручья, вымыв заодно перекисью водорода волосы, брови и ресницы. И даже побриться успел заботливо сохраненным лезвием, хотя на этот раз и без одеколона.

И это было его последнее перевоплощение.

Он входил на окраинные, тускло освещенные улицы райцентра, а навстречу ему шли приятели детства — Алексей Вершинин и Михась Голуб, бывший Дубовик, приехавший на побывку к своим приемным родителям и узнавший от них об Алексее.

Они встретились час назад, улизнули от пельменей Софьи Борисовны и теперь шагали вдвоем, спеша наговориться. Говорили и о том месяце шесть лет назад, и о нынешней их жизни. Алексей проникся великим уважением к другу-парашютисту, Михась, наоборот, люто завидовал Алексею. Люди, печатающиеся в газете, все казались ему или Тургеневыми, или Борисами Полевыми. Он видел недавно в «Комсомолке» маленькую заметку о каком-то молодом московском изобретателе за подписью А. Вершинина, но не поверил, что это Алексей. Во-первых, при чем тут Москва, если тот в Свердловске, а во-вторых, не верилось, чтобы довольно лопоухий Лешка с неманских плотов сумел так здорово написать… хотя рассказывать Лешка умел так, что даже вздорный Ка-зик заслушивался.

— Кстати, о Казимире, — заговорил Алексей. — О нем есть кое-какие свежие сведения…

Михась вдруг встал как вкопанный и весело захохотал:

— Какие могут быть сведения, когда вот он сам идет! По той стороне. Собственной персоной. И курчавый такой же. Ну знаешь, это прямо как в кино! Мы словно сговорились все встретиться…

И он уже раздул легкие, чтобы рявкнуть приветствие. Алексей что есть мочи стукнул его между лопаток. Крик сорвался.

Алексей дернул Михася в ближайший дворик.

— Чего ты? — изумился Михась.

В нескольких словах Алексей обрисовал обстановку: самолет, ямочка, Станислав, раненый Айвенго… Михась таращил и без того круглые глаза. «Да не может быть. Хотя… Ах ты, корень зеленый! Ну и ну…»

И так далее. Алексей лихорадочно соображал, оглядываясь по сторонам. Они были рядом с домиком Мойсеновичей.

— Варфоломей!

В ответ на зов Алексея из-за сарайчика вылетела стрела с красным оперением. И воткнулась в забор. Следом появился стрелок.

Варька слегка испугался:

— Вы чего здесь крутитесь? Попали бы под стрелу! Я тренируюсь…

— Видишь? — показал ему Алексей на уходившего Шпилевского.

Вечер был светлый, видно было хорошо.

— Вот тебе тот тип с ямочкой на подбородке. Догоняй и следи за каждым шагом. Нам нельзя, он нас знает. А я галопом в синий домик.

— А мне что делать? — спросил Михась, застегивая форменный ремень.

— Тебе? Страхуй издали Варфоломея, мало ли что… Только чтобы не узнал тебя.

К дежурному отдела Алексей ворвался смерчем:

— Где Василий Кондратьевич? Или Юра?!

Старшина неспешно оглядел встрепанного юношу и осведомился в свою очередь:

— По какому делу и кто вы?

— Я Вершинин, брат секретаря райкома, они меня знают, а дело секунды не терпит! — закричал Алексей. Было не до скромности.

Дежурный еще раз покосился на него и взял телефонную трубку:

— Девушка, колхоз «Партизанская слава», председателя.

Через минуту он тем же уравновешенным тоном сообщил посетителю, что «товарищ подполковник и товарищ лейтенант в двадцать один ноль пять отбыли в районный центр».

Алексей перехватил «Победу» еще на въезде в поселок. Он бросился чуть ли не под фары и удостоился некоторых замечаний водителя. Но Василий Кондратьевич был милостивее. Выслушав Алексея прямо в машине, он сказал:

— Молодой человек, я начинаю думать о вас все лучше, и не исключено, что подножка с ксендзом исчезнет из моей памяти. Что ж, мальчики, действуйте. Лейтенант, машина в вашем распоряжении, а я пройдусь к себе пешком. Жду ваших сообщений. До двадцати трех еще полтора часа.

…Варфоломей не стал переходить на другую сторону улицы. Светло-серый костюм и так хорошо виднелся в сумерках. Варька видел, как человек чуть замедлил шаг около дома учительницы Леокадии Болеславовны, но только поправил шнурки на туфле и пошел дальше, в сторону сквера, где уже играла радиола, сзывая молодежь на танцы. Варька вспомнил глухие кусты вокруг площадки. Там любому легко исчезнуть из виду. А дальше крутой откос, луг и лес.

…Казимир заметил человека в палисаднике дома «тетушки». Тот даже не прятался, а сидел на завалинке и курил. В его задание и не входила маскировка, просто было приказано никого не впускать и не выпускать. Шпилевский этого не знал и сейчас напряженно раздумывал: «Случайность? Знакомый? Сосед? Но мне она до зарезу нужна».

Впереди играла музыка, шаркали подошвы, слышались голоса. Было удобное место для встречи, и он решил вызвать сюда Леокадию с помощью какого-нибудь мальчишки. Пока оглядывался, Варька подошел почти вплотную и при свете эстрадного фонаря рассмотрел гладко выбритое полнощекое лицо с раздвоенным ямочкой подбородком.

Казимир тоже заметил Варьку.

— Эй, стрелок! Танцевать тебе рано, а заработать на конфеты можешь. Учительница Могилевская знаешь где живет?

— Ну, знаю, — процедил Варфоломей.

— Вот тебе рубль, сгоняй к ней, вызови сюда. Скажи — обязательно.

— А кто вызывает?

— Она догадается. Беги!

«Может, он и Леокадию собирается хлопнуть, как Айвенго, — заподозрил Варфоломей. — Она хоть и зануда, а все равно женщина. Ишь чего надумал!» Он никуда не пошел, а спрятался в кустах и продолжал наблюдение за типом в сером костюме. А тот вдруг поднялся со скамейки и оперся о перила площадки. Варфоломей отчетливо увидел, как он что-то сунул между тесными балясинами ограды. «Так, запомним. Наверное, не конфету ты туда положил».

А Казимир решил избавиться от одной из оставшихся пяти мин. Он рассудил, что четырех Леокадии будет достаточно для Красовщины. Оставить свою «визитную карточку» в самом людном месте поселка будет не лишнее. Даже если найдут, скоро он будет далеко отсюда. Спрячется хотя бы на хуторе Дударя.

…Михась проследил за Варькой вплоть до танцплощадки и здесь потерял его. Казимир сидел на скамейке, а парнишки не было видно. Ну, значит, где-то сам прячется. Он разглядывал Шпилевского и то узнавал в нем прежнего Казика, то сомневался… Вон какие плечи под тонким пиджаком. Это не жир изнеженного барчонка, а тугие мускулы. И лицо словно окаменело. Да, похоже, что этот человек прошел порядочную выучку.

Казимир поднялся. Он уловил ставший уже знакомым звук мотора коричневой «Победы». Прислушался. Сомнений не было: машина двигалась сюда. Вот уже отблески фар сверкнули между домами ближайшего переулка. Он шагнул в сторону кустов И вдруг словно из-под земли вырос парнишка, посланный за Ле-окадией. Он бормотал:

— Она… она скоро… только…

Но Шпилевский уже все понял. «Ах ты, пионерчик вшивый!»

Понял и Варька, увидев зло блеснувшие глаза.

Варька кинулся спиной в кусты, перехватил стрелу, стараясь попасть прорезью на тетиву. Не успел. Фигура в сером костюме метнулась к нему. Варька выставил стрелу вперед как кинжал, но уже не увидел, что жестяной конус-наконечник воткнулся врагу в ладонь.

Казимир сжал ему шею сгибом локтя, а движением колена отшвырнул его в кусты.

И тут почувствовал железную хватку вокруг собственных запястий. «Уже!» — страшно мелькнуло в голове, и он подумал было об ампуле, но чей-то голос произнес:

— Ты чего с маленькими развоевался, Казик? Со мной попробуй!

О, Казимир помнил этот голос, даже годы не изменили его.

Да, перед ним стоял Михась Дубовик, только не в брезентовой нищенской робе, а в солдатской форме. Как он тут оказался?! Однако первым этот вопрос задал Михась:

— Так что ты тут делаешь, Казик Шпилевский?

— Э-э… это, брат, в другой раз: сейчас жуть как спешу. Мальчишка этот в ногах путался.

— Не от них ли спешишь? — показал сержант глазами на приближающиеся три фигуры, по-прежнему сжимая его запястья.

Казимир боднул его головой в переносицу. Но, оказывается, Михась знал этот прием: десантников учат рукопашным схваткам не хуже, чем в разведшколах. Удар пришелся вскользь по скуле. Правда, правую руку Казимир все-таки освободил. Он попытался ею нанести удар, но помешала непонятная боль в ладони.

Михась успел перехватить и круто вывернуть Казимиру руку, так что хрустнуло в предплечье. Но тот вырвался и стремглав кинулся к откосу, клубком покатился в густой луговой туман. Харламов, Алексей и шофер «Победы» бросились следом. Оправившийся от удара Дубовик успел крикнуть им вслед: «Живым берите, правая у него вывихнута!»

И тут он услышал рядом стон. Стонал мальчик, следом за которым он шел.

— Больно тебе? — испугался Михась.

— Не то… не в том дело… мина там, — еле выговорил Варька.

…Мало кто из посетителей танцплощадки заметил происшедшее в кустах, а если и видел, то посчитал обычной пьяной дракой: они случались здесь в субботние вечера. Зато очень многие танцующие удивились, наблюдая за действиями неизвестно откуда взявшегося сержанта, тот тщательно обшарил несколько столбиков перил, извлек что-то продолговатое и бросился с ним сквозь кусты под откос.

Там Михась посветил себе фонариком, вспомнил уроки минного дела и чуть дыша извлек взрыватель. Он с трудом угомонил дрожь в пальцах: пожалуй, это было пострашнее, чем самые хитрые затяжные прыжки в ночь.

Потом он вновь поднялся к площадке, нашел лежащего Варьку, взял на руки и вышел на свет:

— Эй, ребята, кто знает этого хлопчика? Отнесите его домой или в больницу, его крепко шпана помяла.

Сам он очень торопился к тем, кто где-то уже далеко преследовал врага, в сто раз более опасного, чем любая шпана. Михась даже расслышал два глухих выстрела. Другие на них не обратили ни малейшего внимания: сегодня в ночь как раз начинался охотничий сезон на уток, и многие охотники по обычаю еще до утренней зорьки проверяли заряды.

Но старший сержант десантных войск без труда отличал выстрелы дробовиков от пистолетных.

Собственно говоря, пока стрелял один пистолет — «вальтер» Шпилевского. Харламов и шофер-сержант даже не вынимали оружия: упаси бог ранить! Станут подходить, и хрустнет ампула… А он нужен живой. И это вполне возможно, потому что маневренность агента сейчас здорово ограничена из-за вывихнутой руки. Молодец десантник!

Шпилевский оторвался от своих преследователей метров на триста. Еще столько же — и спасительный лес. Конечно, полностью он от опасности не избавит, но от пуль укроет. Кстати, почему они сами не стреляют? Рассчитывают взять живого? Ох, дурачки, ему же нечего терять, за одного постового на прибалтийском мосту ему уготована «вышка», да и пацану сегодняшнему он, кажется, намертво свернул шею. Нет, он их еще поводит за собой, изобразит, что кончились патроны, а потом подпустит вплотную и перещелкает по одному из бесшумки. Жалко, что нет мгновенного детонатора для мин, он бы им вымостил взрывчаткой дорогу к лесу.

Бормоча все это вполголоса, Шпилевский перебегал от кочки к кочке, от куста к кусту и — наконец-то — от дерева к дереву. Уже из-за сосны он пустил пулю в широкоплечего и увидел, как тот споткнулся на правую ногу, упал. Второй, в кожанке, подбежал к упавшему. Казимир еще раз выстрелил. Мимо. Все-таки с левой руки стрелять неудобно. А где третий? В лесу уже совсем стемнело, можно только догадываться по хрусту сучьев, что тот взял вправо, в обход. Окружить пытаются? Ну, треугольник — это не круг, проход найдется, были бы силы да патроны. Сколько их осталось в «вальтере» — три или четыре? Ладно, он будет стрелять, пока машинка не замолкнет. Потом возьмется за «кольт». А теперь еще бросок на двадцать метров, еще… Ага, впереди черная стена ельника. Уж не тот ли самый, где он первый сигнал давал и медведя встретил? Кстати, о сигналах: наверное, в центре не дождутся завтра трех импульсов с интервалами в тридцать пять секунд. Как бы не пришлось давать сдвоенный без интервалов, что означает — заказывайте панихиду…

Еще перебежка — и вот она, чащоба ельника. М-мм, не проползти ему туда со вспухшим плечом. Откуда принесло проклятого Дубовика с его самбо? И этот сволочной пацаненок с колючкой… Если бы не проткнутая ладонь, он уложил бы солдата. Что это — перст судьбы, или, может, ему померещился какой-то солдат? Дубовик или призрак? Вообще-то пора появляться призракам и миражам: он четыре ночи почти не спал, да притом какие ночи! Прыжок в темноту, вода, медведь (а сколько их, кстати, было, медведей? Ведь не один, правда, Казимир?). Что еще мешало ему поспать?.. A-а, ковбойка и булыжник в руке, потом мальчишка в кузнице… Нет, мальчишка был у костра. Там еще была горячая картошка. Сейчас бы я горячего бульону в пересохшее горло или стакан крепкого грога. «Зашел я в чудный кабачок, кабачок, вино там стоит пятачок!..» Мысли начали безнадежно путаться. Нестерпимо саднило руку. И тут он услышал из ельника голос:

— Слушай меня, Казимир!..

Он в ужасе выстрелил на звук: это не был голос Дубовика — так кто же еще мог знать здесь его имя? Выходит, новый призрак? Ну, давайте, окружайте, я вот только пистоль сменю, и посмотрим, берут ли пули привидения!

Голос продолжал:

— Да не попадешь ты в меня, я из-под земли говорю, то есть из старого окопчика, и пули сюда сроду не залетят. А сам ты в ельник не влезешь, у тебя рука вывихнута. Знаешь, кто говорит? Лешка Вершинин, ты такого помнишь? Ну, хлопец из Сибири, мы с тобой наперегонки плавали в Немане. Вспомнил? Я тебе еще пинка дал за вранье, помнишь? Так вот…

«…Таких пинков тебе я надаю, забудешь ты песенку свою», — снова влезли в голову слова того патефонного шлягера. Как там дальше — «Вернись попробуй, дорогой, дорогой…». Ага, вот еще вспомнил: «…тебя я встречу кочергой, кочергой». Кочерги у меня нет, а бесшумка имеется. Вот она… о-о! Черт возьми, я достать не могу пистоль, правая рука совсем не подчиняется.

— …Слушай, Казимир, сдавайся! Ты не убил парнишку, он жив. А нас уже четверо, вон Михась подошел, все равно не уйти тебе далеко, а уйдешь, так ненадолго!

…Все правильно, вот уже и Лешка-сибиряк появился, кого же еще не хватает? Ага, контуженого Стасика, так я его, кажется, тоже видел в городе — значит, полный комплект привидений собрался. Что ж, пора к ним присоединяться! О холера! Голова болит хуже руки, не повернуть ее к воротнику. И ампула, наверное, горькая, как вино в Шотландии. «Вино там стоит пятачок, пятачок». Почему этот Лешка кричит — уйдешь ненадолго?! А я вот сейчас всем вам докажу, что надолго. Как там в песне?..

…У кромки ельника вдруг в рост поднялась светло-серая фигура. Пошатываясь, размахивая одной рукой с зажатым пистолетом, человек побрел навстречу преследователям, распевая во все горло:

Сержант подскочил и выбил пистолет. Одновременно Юра с силой оторвал воротник от его рубашки. Казимир никак не реагировал. Он продолжал горланить:

Агент Интеллидженс Сервис Голл-Шпилевский сошел с ума.

Шофер с «Победы» сказал еще короче: «Спятил!» — и на всякий случай привязал здоровую руку Казимира к туловищу. Потом при свете фонарика осмотрел царапину на бедре Юры, пошарил вокруг и залепил ее обычным подорожником: «Будете танцевать, товарищ лейтенант». Нашел он лекарство и для Михася, которого сильно тошнило: удар в живот, хотя и ослабленный, все же дал о себе знать. Шофер достал из заднего кармана флягу и сказал предельно ясно:

— Употреби.

Таким квинтетом они и появились у машины, стоявшей рядом с танцплощадкой. Казимир все еще орал свой «Кабачок».

«Пьяного ведут», — так прокомментировали событие танцующие.

Без десяти одиннадцать Харламов, хромая, вошел в кабинет начальника.

— Товарищ подполковник, вражеский агент арестован и доставлен. Но не в форме…

— Как это? Помяли? Ранили?

— Никак нет. То есть почти нет. Он свихнулся. То есть сбрендил. Ой, простите, Василий Кондратьевич, у меня самого немного голова…

— Та-ак! Агент спятил… то есть сошел с ума. Буйно?

— Вроде да, — горестно сказал Юра. — Песни орет и зубами щелкает.

Подполковник облегченно откинулся в кресле:

— Ну, тогда вылечат. Заговорит. Это тихие в ум не возвращаются.

Он взялся за телефонную трубку…

А в это время Михась входил в квартиру Вершининых.

— Нагулялись! — отметила Софья Борисовна. — Коньячком от тебя несет, вот отцу нажалуюсь… А где Алексей?

Михась ответил по порядку:

— Именно нагулялись. Это не коньяк, а спирт. Алексей у Паши застрял — там ее братишка приболел.

Врач сказал, что растяжение мышц шеи не столько опасно, сколько болезненно. Тут главное — соблюдать полную неподвижность данной части тела. Плюс компрессы и жаропонижающие средства.

Варфоломей и лежал неподвижно с туго забинтованной шеей. Что касается удара коленом в живот, который он тоже получил от нападавшего, то, по мнению врача, мальчишку спас от серьезной травмы чрезвычайно развитой брюшной пресс.

— Похоже, что больной систематически занимается тяжелой атлетикой или, во всяком случае, специальной гимнастикой, — сказал врач.

— Систематически. Специальной, — подтвердила Паша совершенно безжизненным голосом: брата принесли домой без сознания и двадцать минут приводили в чувство. — Он ведь как занимается: задень вытягивает из колодца и приносит домой ведер пятнадцать воды. Столько же выносит грязной. Зимой разиков пятьсот ежедневно тюкнет топором, а тот чуть полегче штанги или гири. Каждый день чистит лопатой дорожки от снега — тоже нелегкая… атлетика.

— Реку забыла, — просопел в подушку Варфоломей.

— Вот, и река… Я раз попробовала подержать эту его жердину с крючком, так руки отвалились через пять минут. А мальчишки — это же надо: по часу стоят, как цапли в воде, и на весу держат этакую оглоблю. Тут не только брюшной, а и спинной пресс разовьется.

Врач посмеялся и заверил, что непосредственной опасности нет, а потому он считает возможным удалиться. Однако в случае температурной вспышки пусть муж за ним обязательно придет.

Паша только начала распахивать глаза, как Варька пробубнил:

— Он еще не муж. Студенты не женятся.

— Господи! — охнула девушка. — Да о ком вы?!

— А это разве не супруг ваш сидит на крыльце? Ну, извините старика.

На крыльце сидел, конечно, Алексей. Гнаться безо всего за вооруженным Казимиром он не боялся, а сейчас трусил зайти в дом. Конечно же, Варфоломей рассказал сестре, что именно Алексей послал его следить за Шпилевским. Значит, он больше всего и виноват в случившейся беде. А ведь могло быть еще хуже, если бы не подстраховал Михась. Всю жизнь лежала бы тогда на его совести гибель Варьки. Алексей чуть не вслух застонал при такой мысли.

Нет, Варфоломей был железный друг. Паша знала только то, что Варька сам «увидел на улице типа с ямочкой и рванул за ним». Когда Алексей все-таки зашел после врача в комнату, Паша принялась оглядывать его со всех боков, почти как братишку. Не найдя ран или царапин, спросила:

— Страшно было?

— Нас же четверо там оказалось. А вообще-то действительно страшно стало, когда он вдруг запел и вышел. Бр-р!

По нечаянности Паша и его принялась гладить по голове, как брата. Варька фыркнул и сказал:

— Вы когда поженитесь, сейчас или в другой раз? А то вон уже люди запутались в ваших делах.

Паша убежала в кухню, а Алексей погрозил ему пальцем. Потом повесил на гвоздь над кроватью валявшийся у порога лук и долго сидел рядом с Варькой. Когда Варфоломей уснул, они с Пашей сели, по обыкновению, на крыльцо…

Уже попадали с неба все августовские звезды, когда Паша сказала:

— Ты иди, Лешенька, домой, а то совсем потеряют.

— Пойду. Завтра… сегодня то есть, все равно целый день будем вместе.

— Как это? Разве ты не поедешь к Ивану?!

— Ну чего зря говоришь-то? Куда я вас одних оставлю! Вдруг у Варфоломея температура подскочит и понадобится бежать к врачу по обязанности мужа…

Паша только вздохнула:

— Ох, не шути этим, Лешенька…

— Не сердись. Я шучу, но не очень. А Ивану Соня нарасскажет, что Варфоломей простудился на рыбалке… Ну и все прочее.

Утром Софья Борисовна собиралась на колхозный праздник словно на торжественное заседание. Надела строгий синий костюм.

— Жарко будет, — скептически заметил Дмитрий Петрович, облачившись всего лишь в свежую вышитую рубашку.

— Жарче было бы, не поймай вчера ребята диверсанта! — парировала Соня и стала размещать на жакете награды.

Лялька подносила коробочки, а мать устанавливала их очередность:

— Подавай на правую сторону. Сначала «Отечественной войны» первой степени. Сейчас — второй. Теперь «Звездочку» давай. Так, умница. Начали на левую. «Красное знамя». «За отвагу». Опять ты путаешь с «Боевыми заслугами»! Вторую «За отвагу».

Теперь мою самую любимую — «Партизану Великой Отечественной войны» первой степени. Дима, а ты чего скромничаешь?!

— Куда уж моим регалиям рядом с твоими — срамиться только, — шмыгнул носом Дмитрий. — Мы уж как-нибудь в сторонке от вашей сиятельности постоим.

— Не юродствуй, а надевай китель!

— Сонька, я закиплю от жары и взбешусь: вместо парадных речей начну критику произносить. Не срывай людям праздник!

— Ну, как знаешь, а я считаю своим долгом быть в Красовщи-не при полном параде: я там воевала, колхоз создавала, и люди запросто могут сказать: так-то ты, голубушка, выходит, действовала, что ничем тебя и не отметили. Это же будет парадокс.

— Парадоск — это когда шиворот-навыворот, — объяснила Лялька своему гостю Славке Голубу.

Тот рассудительно ответил:

— Да. А шиворот-навыворот, это когда в кино сначала звук пропал, а потом совсем ничего не стало.

Хохочущие матери сгребли малышей в охапку и потащили к машине. Михась и Алексей остались вдвоем, Антон Сергеевич был на охоте.

Они доели холодные пельмени и запили холодным квасом. Говорить о вчерашнем почему-то не хотелось.

…Чтобы Варьке не было скучно, Паша чистила картошку к обеду прямо у его кровати и что-то рассказывала. Увидев Алексея, законфузилась и чуть не опрокинула кастрюлю с табуретки.

— Ну чо запрыгала! — с сибирским произношением строго сказал Алексей. — Чужой я вам, что ли, стесняться-то. Вот апельсины лучше возьми для Варфоломея, Голубы привезли из Гродно.

Паша сроду не отличалась смелостью, а от такого хозяйского тона вовсе оробела. И уж совсем растерянно поглядела на Варьку, когда Алексей взял в сенках ведра и пошел к колодцу.

Он постоял на дворе, ожидая, пока ветром снесет пыль от машин с флагами, идущих на праздник в Красовщину.

— Во! Объявился мужик в доме, — брякнул Варфоломей. — Мне сейчас и похворать можно. Правда, брюшного пресса жалко.

…Машины с гостями шли и шли в колхоз «Партизанская слава».

1971-1974-1982 гг.