Ширли Темпл третья

Copyright © Thomas Pierce, 2012, used by permission of The Wylie Agency (UK) Limited. Перевод Владимира Бабкова. Фотографы Сара Пфохл (Sarah Pfohl), Си Джей Хейлигер (CJ Heyliger), Мэтью Монтейн (Matthew Monteith).

Мамуля организовала праздник, а ее собственный сын опаздывает ни много ни мало на три часа. Само бракосочетание своего двоюродного брата он уже пропустил, и когда чокались виноградным соком и резали пирог — тоже, а теперь, по-видимому, пропустит и стремительное бегство молодых в свадебное авто. По всем столам расставлены цветы в мерных стаканах, поскольку жених работает в текстильной компании химиком-лаборантом, а в прихожей Мамуля вывесила увеличенные снимки жениха и невесты, когда они были еще детьми и совсем-совсем не знали друг дружку, и в общем и целом она оценила бы все мероприятие на пять с плюсом, если б не свинство Томми.

Томми должен приехать из Атланты, где он ведет популярное телешоу под названием «Возрождение вымерших». В каждой серии они и вправду предъявляют публике разных давно исчезнувших и забытых животных — саблезубого тигра, птицу додо и так далее. Идея во многих отношениях сомнительная, но зрители, кажется, довольны. Да и Томми в охотничьем жилете цвета хаки такой обаятельный!

Счастливая чета уже готовится к отбытию, и вдруг звонит телефон. Один из дядьев протягивает трубку в дверь со словами: ты знаешь, кто это. Мамуля отмахивается, потому что слышать ничего не хочет. И не уговаривайте! Когда нужны оправдания, у Томми их всегда вагон и маленькая тележка. Она раздает гостям кульки с рисом, они выходят из дома и осыпают им жениха с невестой, а те поспешно ныряют в «плимут», разукрашенный кремом для бритья и презервативами, и отправляются в путь. Вот и конец празднику, и Томми пропустил его целиком.

Ясно одно: плевать ему с высокой колокольни на всех, кроме себя.

Проводив гостей, Мамуля выходит на заднее крыльцо, чтобы выкурить ментоловую сигаретку и насладиться ночной прохладой, ласкающей ее веснушчатую кожу. Ночная прохлада — это природное явление, а природные явления напоминают вам о вашей ничтожности, а вспомнив о своей ничтожности на фоне всего мироздания, вы сразу понимаете, до чего глупо волноваться по пустякам. Этому методу Мамуля научилась у одной женщины, которая выступала по телевизору, и хотя та женщина говорила конкретно о денежных проблемах, Мамуля обнаружила, что он действует практически в любой ситуации. Он помогает вам вспомнить, что Вселенная лучше вас во всем разберется. Ночной ветерок щекочет Мамуле кожу. Она чувствует, что этот ветерок — природное явление, намного превосходящее по масштабам ее старое, больное артритом тело. И сознает, что когда-нибудь (да кто знает, может, и сегодня ночью, во сне) она умрет и попадет в чудесное Царство Господне, где правит Его Любовь, и когда это случится, все ее заботы и горести станут точно капли росы на ветровом стекле быстро мчащегося автомобиля — секунда-другая, и их уже нет, а стекло сияет чистотой. Эта мысль утешает ее, и она уже готова забыть о своем гневе, но потом в памяти невольно всплывает Томми с этой его мальчишечьей растерянностью на лице — он всегда такой, когда прикидывается, будто никак не может понять, с чего бы кому-то на него злиться.

Мамуля гасит окурок о ступеньку и возвращается в дом собирать грязные тарелки с бокалами. Полную чистоту можно навести и утром. На втором этаже она меняет праздничный наряд на ночную рубашку и, как обычно, принимает таблетку. Уже на грани сна она слышит, как к дому подъезжает машина.

Лампочки на веранде горят с удвоенной яркостью. Если бы Луна могла излучать больше света, она бы все им затопила. Томми вернулся домой! Ей хочется петь. Ах, как жаль, что гости уже разошлись и некому полюбоваться, какой у нее сын! Она здоровается с ним на пороге, и он заключает ее в свои крепкие объятия.

— А ты похудел, — говорит она. — Перекусишь? Есть креветки в кокосовом соусе и свадебный торт.

Глаза у него красные, темно-русые волосы взъерошены. На нем выходные брюки и белая нижняя рубаха. Она не видела его восемь месяцев и шесть дней. И уже простила, уже забыла, как сердилась на сына всего час назад.

— Я не просто так опоздал, — говорит он и похлопывает по кузову своего пикапа с трафаретной надписью «Возрождение вымерших» на боку. — Сейчас я тебе кое-что покажу. Плесни нам обоим чего-нибудь и выходи на задний двор.

Она наливает ему грейпфрутового сока в стакан с Даффи Даком. Тем временем Томми заходит в дом сзади и включает освещающие двор прожекторы. Она дает ему сок, он пробует его и озадаченно смотрит на мать. Потом достает из заднего кармана фляжку и подливает оттуда в стакан с мультяшной уткой. Во дворе стоит что-то, спрятанное под одеялом. Оно шевелится.

— Сейчас ты кое-что увидишь, — заявляет он, — но про это нельзя говорить ни одной живой душе. Если скажешь, будут крупные неприятности. Такие, что и подумать страшно.

Он пригубливает свой коктейль и сдергивает одеяло. Мамуля отступает назад. Перед ней что-то вроде слона, только волосатое.

— Не бойся, она не опасна, — говорит Томми. — Карликовый мамонт с Брэд-Айленда. В естественной среде последний из них жил примерно десять тысяч лет назад. Это самые крошечные мамонты из всех, какие только были на Земле. Миленькая, правда?

Ростом мамонтиха человеку по пояс, ее грязно-белая шерсть свисает до земли спутанными космами. Бивни девственной белизны круто загибаются вверх. Лоб высокий и шишковатый, поросший более темной шерстью. Хобот ощупывает землю в поисках бог знает чего, потом скручивается рулетиком.

— И что эта карликовая как-ее-там с какого-то дурацкого острова делает в моем саду? — спрашивает Мамуля.

— Послушай, — говорит Томми, — это же исключительное событие! Если не считать ребят из программы, ты первая из современных людей, кому довелось своими глазами увидеть такое существо. Ее даже по телевизору еще не показывали. Не бойся, потрогай. Она добрая. Фактически ручная. Ее зовут Ширли Темпл.

— Ширли Темпл? Но так же нельзя! Ширли Темпл — это Ширли Темпл! — Мамуля показывает на вольеру, под которой похоронена их дог по кличке Ширли Темпл. Она умерла из-за неоперабельной опухоли. Ветеринар предлагал усыпить ее, но у Мамули не хватило на это духу. Однажды ночью она забыла запереть вольеру, и через три дня собаку нашли под крыльцом, свернувшуюся калачиком и уже холодную.

— Ладно, — соглашается Томми. — Я думал, как раз в ее честь. Ну зови эту Ширли Темпл Вторая, если тебе так хочется. — Он кладет руку мамонтихе на бивень. — Или лучше тогда назвать ее Ширли Темпл Третья? Потому что, строго говоря, первой была Ширли Темпл «Сияющие Глазки». И эта не опасней маленькой девочки.

Он проводит рукой по спине мамонтихи, и та поднимает на него свои темные загадочные глаза. Кажется, она слегка растерялась в незнакомой обстановке.

— Она что, совсем взрослая?

— Так мне сказали. Правда, изумительная?

Мамуля кивает, потому что живой мамонт — это и впрямь научное волшебство, истинное чудо, и, помимо всего прочего, уже совсем поздно. Сегодня она встала в четыре утра, чтобы как следует подготовиться к празднеству, а до приезда сына успела принять успокаивающую таблетку. Лунный свет льется на всю троицу. Они решают на ночь запереть Ширли Темпл Третью в собачью вольеру.

Шоу Томми нравится не всем Мамулиным друзьям, и особенно настороженно относятся к нему близкие ей прихожане Церкви Священного Света. Когда оно появилось на экране, Мамуля еще работала в этой церкви финансовым администратором, и пастор Фрэнк зазвал ее в свой маленький теплый кабинетик и спросил, не волнуется ли она за сына. До этого момента она не волновалась. Пастор Фрэнк знает жизнь Мамули и ее сына во всех подробностях: они присоединились к его пастве через два месяца после рождения Томми. Мамуля не была замужем, поскольку отец Томми успел обзавестись женой еще до их знакомства. Кайл Сиверс работал бухгалтером высшей категории в другом городе, и его пригласили выступить на вечерних курсах, куда ходила Мамуля. Кайл не мог бросить жену, но во всей этой истории вел себя вполне благородно и регулярно высылал Мамуле чеки вплоть до самой своей смерти от сердечного приступа.

Томми известно имя Кайла Сиверса — Мамуля не любит секретов.

Наутро после приема гостей ее сын приходит в кухню и просит на завтрак яичницу-болтушку и кукурузную кашу. Она не может ему отказать. На затылке у него торчит вихор. Ему сорок два, а выглядит, как двенадцатилетний. Встав на цыпочки, Мамуля достает с высокого крючка сковородку, потом нагибается за мутовкой, которая лежит в самом нижнем ящике. Она давно не чувствовала такого прилива сил. Даже колени ее сегодня почти не беспокоят. Томми прихлебывает черный кофе и читает газету. Яичница потрескивает на свином сале.

— А как дела у Ширли? — спрашивает Томми.

Все утро Мамуля не позволяла себе выглянуть в окошко над раковиной.

— Я там ничего не вижу, — говорит она.

— Не видишь ее? — Томми вскакивает и пулей вылетает из задней двери. Она смотрит, как он бежит по траве в одних трусах и ныряет в сетчатый загончик. Мамонтиха показывается из-за дубка в дальнем правом углу. На таком расстоянии ее можно было бы спутать с собакой, если бы не этот длинный любопытный хобот. А бивни! Томми садится перед мамонтихой на корточки и запускает пятерню в ее грязно-белую шерсть.

— Руки помой, — говорит Мамуля, когда он возвращается. — Может, она чем-нибудь болеет.

— Ничем она не болеет, мам. — Но Мамуля волей-неволей замечает, как тщательно он трет руки под краном. Потом она ставит перед сыном тарелку с завтраком и садится смотреть, как он ест.

— Как тебе разрешили взять этого слоника? — спрашивает она. — Разве это не против правил?

— Это не слоник, мама. Слушай, я тебе выдам одну маленькую позорную тайну. Ты же знаешь, что у «Возрождения вымерших» есть свой зоопарк?

— Там еще такая симпатичная смотрительница, которая забирает зверей к себе жить после каждой серии, да?

— Верно. Ее зовут Саманта. Только она не всех забирает. Мы никогда не говорим об этом в эфире, но иногда нам по ошибке клонируют близнецов, а с юридической точки зрения это сущий кошмар. На свете столько идиотских законов, а эти хреновы бюрократы, чтоб их…

— Не ругайся, пожалуйста.

— Извини, накипело. Можно подумать, мы ядерное оружие делаем. Нам позволяют оставить обоих близнецов в живых, пока мы не закончим работу над серией, чтобы снимать их по очереди. Но потом мы должны от одного избавиться. Именно Саманте и положено их усыплять. Это ужасно!

Томми подскребает ложкой остатки каши и отправляет их в рот.

— И зачем ты мне все это рассказываешь? — спрашивает Мамуля.

— Затем, — отвечает Томми. — У нас было два карликовых мамонта. Только на этот раз Саманта не смогла заставить себя это сделать. Вместо того чтобы усыпить Ширли, она взяла ее к себе домой. Не самый умный поступок, но не отпускать же мамонта в лес, правда? Ну вот, а в шоу почуяли, что дело нечисто. Ей надо было на несколько дней убрать Ширли из дома на случай, если они заявятся проверять, и я сказал, что помогу.

Мамуля подходит к окну. Ширли Темпл Третья пробует копать бивнями землю. Интересно, чем она питается? Будет ли есть яйца? Ширли Темпл-собака ела.

Томми собирается провести дома меньше недели, но друзья хотят его видеть. Как-то вечером заходит его школьный приятель Митч Митчелс, приглашает Томми гульнуть, как в добрые старые времена. Митч недавно развелся, и Томми говорит, что он чувствует себя одиноким. Тут Мамуля невольно усмехается: что Митч Митчелс может знать об одиночестве? Но, стоя в прихожей, Митч обнимает Мамулю долгим, грустным объятием. Она не видела его, наверно, лет десять. С возрастом он стал выглядеть заметно хуже, не то что ее сын. У него двойной подбородок, и волосы поредели. Перед Томми он прямо благоговеет — ну как же, настоящая знаменитость! — и вопросов у него тьма. Много ли кинозвезд Томми знает лично? Может, у него роман с какой-нибудь дивой? Бывало ли, чтобы животные его кусали, или жалили, или бодали, или причиняли ему другие телесные повреждения, доселе неслыханные? И как вообще ученые умудряются их всех оживить?

Перво-наперво, отвечает Томми, ни с какими звездами он не знаком, поскольку живет не в Голливуде, а в Атланте. И романа он ни с какой дивой не крутит, и до сих пор, постучим-ка по доисторической деревяшке, ни одно животное его даже не оцарапало, а что до ученых, так он, если уж говорить начистоту, понятия не имеет, как они это делают. Он актер, его дело маленькое. Ему пишут текст, он читает. А с пипетками да пробирками пускай возятся кто поумней. Митча Митчелса аж слеза прошибает от смеха.

— Собаку покормишь? — спрашивает Томми перед уходом, и Мамуля кивает. Компьютер сообщает ей, что доисторические мамонты питались травой, фруктами, зелеными веточками, ягодами и орехами. У Мамули в кладовке стоит банка с ореховой смесью. Она насыпает в жестяную миску немного кешью, миндаля и орехов пекан и несет ее во двор, где мамонтиха просунула хобот в одну из квадратных ячеек сетчатой калитки. Когда перед хоботом оказывается миска, он отпрядывает в сторону: похоже, орехи мало привлекают лохматую гостью.

— Не хочешь — не ешь, — ворчит Мамуля. Потом идет в дом, чтобы надеть свою старую ночную рубашку — когда-то красная, теперь она почти совсем выцвела, — и выпить таблетку. Засыпает и спит крепко, но в полночь ее будит подъехавшая к дому машина. Мамуля не в кровати, а за своим письменным столом — половина ногтей на ногах выкрашена в темно-красный цвет, компьютер печатает девяностостраничный документ о том, как опасно пользоваться лаком, содержащим свинец. Иногда ее таблетки дают такой эффект — превращают ее в зомби. Она подходит к окну, но у дома стоит не «форд бронко» Митча, а такси. Томми сует водителю в окошко пачку банкнот и, спотыкаясь, бредет к двери. Мамуля на цыпочках бежит к себе в комнату и запирается там. Размышляет, не принять ли еще одну таблетку, но вместо этого включает телевизор.

Спустя час начинается шоу ее сына. Это повтор серии про глиптодонта, доисторического броненосца с утыканной шипами булавой на хвосте. Глиптодонт размером с небольшой автомобильчик. В программе его назвали Глиппи. Томми за кадром комментирует возвращение Глиппи в лоно дикой природы. Камера следует за ним через мелкую речку в степь с желтой волнующейся травой. По дороге Глиппи занят в основном тем, что ест траву. Затем Томми появляется в кадре и подходит прямиком к бронированному зверюге. По сравнению с ним, ее сын выглядит совсем маленьким. Он стучит по твердому панцирю Глиппи. Тот, кажется, ничего не замечает. Серия кончается тем, что глиптодонта сажают в кузов грузовика и увозят в зоопарк. Саманта, крепкая невысокая блондинка, показывает Томми большой палец, затем по экрану быстро бегут титры.

За окном еще не рассвело, но Мамуля спускается поставить кофе и проверить, как там Ширли. Ее миска пуста — все орехи исчезли. Мамонтиха издает скрипучий горловой звук.

Когда они ужинают, телефон Томми начинает вибрировать.

— Поесть не дадут, — ворчит Мамуля. — Успеется.

Но Томми отвечает на звонок. Он уходит в гостиную. Она слышит, как он расстроен. «Ладно, — говорит он. — Что ты тогда предлагаешь? — Шаги. — Любовь тут ни при чем. По-моему, тебе просто надо успокоиться, заказать пиццу и…»

Мамуля выходит покурить. Она выкуривает две ментоловые сигаретки в день — одну после завтрака, другую после ужина. Сама взяла это за правило еще девчонкой. Тогда ее, понятно, никто Мамулей не звал. Она была Луизой Бейкер, темноволосой красавицей, которая после школы продавала в аптеке мороженое.

На верхнюю перекладину вольеры садится ворона, затем улетает. Малышка-мамонтиха почти не шевелится — она похожа на чучело. Почему она замерла? Нет, шевелится. Просто затаила дыхание, вот в чем дело. Мамонтиха бредет к задней стенке своего загончика, по ту сторону которой начинается лес. Иногда из этого леса выходят олени — поесть падалицы, мелких зеленых яблочек. Наверное, Ширли Темпл Третьей это понравилось бы, думает Мамуля, затягиваясь в последний раз. Томми говорит, что такие мамонты жили в позднем плейстоцене. А теперь, выдернутая из своего времени, она живет наперекор установленным Богом законам природы.

Бог создал мир за семь дней, но в этих днях вовсе не обязательно было по двадцать четыре часа. Каждый Его день мог продолжаться добрый миллион лет. В Царстве Небесном человеческое время ничего не значит, там, наверное, у часов не стрелки, а огромные золотые стрелы, и эти стрелы слушаются Господа. В который день Он создал мамонта? Точно не в седьмой, потому что это был день отдыха. Очень может быть, что мамонты появились на пятый день утром, а к обеду того же дня опять исчезли. Мысли о существах, которые приходят и уходят так быстро, нагоняют на Мамулю грусть.

Когда она возвращается, тарелки все еще на столе. Она обнаруживает Томми наверху — он собирает чемодан. Мамуля спрашивает, что стряслось. Ничего, отвечает он, а потом добавляет:

— Просто мне надо уехать немножко раньше, чем я собирался.

— Это Саманта звонила? — спрашивает она.

Он бросает на нее косой взгляд и продолжает собирать одежду с пола и кресла.

— У тебя роман со смотрительницей из твоего шоу?

— Не знаю, — говорит он. — Возможно. Не знаю я. Слушай, мам, ты прости, но мне надо на несколько дней вернуться в Атланту. Улажу там все, и сразу обратно.

— А как же… — Она кивает в окно, туда, где поселилась ее лохматая гостья.

— Не ругай меня, мам. И не возмущайся, пожалуйста, но Ширли придется еще чуточку здесь побыть. Совсем недолго, честное слово. Понимаешь… ну, если тебе так уж хочется знать правду, кое-кто задает вопросы. Саманта попала в переплет. От нее требуют доказать, что Ширли усыпили. Наверно, кто-нибудь из зоопарка настучал. Я должен помочь ей выпутаться. Как ни крути, а закон-то она нарушила.

А разве то, что творится у них сейчас на заднем дворе, не нарушает никаких законов? Ей хочется спросить об этом Томми, но она сдерживается.

— Только очень тебя прошу, — продолжает он, застегивая чемодан на колесиках, — не говори никому про этого мамонта. Когда у Саманты все утрясется, придумаем, как быть дальше. Я тебе обещаю.

Она нянчится с Ширли уже почти месяц, и вдруг у животного начинает выпадать шерсть. Мамуля сидит перед загончиком на кухонной табуретке. С каждым днем становится теплее, и она не знает, что делать. Вся земля усеяна клочьями светлой шерсти, а оголенная кожа мамонтихи красная, раздраженная. Ширли трясет калитку своими кривыми бивнями.

— Честно тебе скажу, я волнуюсь, — говорит Мамуля. — Томми не отвечает на мои звонки. И нечего на меня так смотреть. Я отлично знаю, что ты думаешь. Томми не звонит — эка невидаль! Так? А у тебя, наверно, блохи? Или ты линяешь? Это нормально? Ты же небось непривычная к такой погоде. Сегодня тридцать градусов, а будет еще жарче. И что тогда?

Мамуля подозревает, что мамонтиха чешется о сетку и обдирает себе шерсть, но за всю следующую неделю — а она то и дело выглядывает из окна — ей ни разу не удается застать Ширли за этим занятием. По большей части она просто стоит там на жаре и тяжело дышит. Но шерсть продолжает выпадать. Одна проплешина на вид такая воспаленная, что Мамуля берет свой косметический крем и немножко смазывает ее пальцем.

— Чтоб ты знала, это дорогущий крем. Я его специально заказываю. На лицо себе мажу, а то у меня кожа на переносице сохнет. Ну как, получше?

Она звонит Томми и слышит автоответчик. Когда температура доползает до тридцати двух, она пускает Ширли в дом, чтобы дать ей остыть. Провести мамонтиху по коридору оказывается нелегкой задачей. Ростом она всего по пояс Мамуле, но увесистая — ни на руки взять, ни подпихнуть куда надо. Мамуля загоняет ее в прачечную, где тихонько гудит сушилка. Убирает на полку порошок и другие причиндалы для стирки, чтобы освободить местечко у дальней стены. Застилает его клеенкой и посильней включает кондиционер. Насыпает в мамонтихину миску бобов, добавляет к ним апельсиновой кожуры, ореховой смеси — без орехов никогда не обходится — и еще чуточку сена, купленного в магазине для садоводов. Берет старые банные полотенца и сооружает рядом со стиральной машиной мягкую подстилку. Потом желает Ширли спокойной ночи и закрывает дверь.

Когда Мамуля наконец залезает в постель, в доме стоит стужа, как в арктической тундре, и, чтобы согреться, ей приходится навалить на себя четыре одеяла. Утром она надевает фуфайку и теплую куртку. В прачечной разит, как в цирке. Она собирает навоз лопатой и относит ведро в лесок за домом. Потом зажигает цитрусовые свечи, чтобы заглушить вонь.

Ко дню теледебюта Ширли в «Возрождении вымерших» Мамуле так и не удается дозвониться Томми. Она давно ждет этой серии — увидела ее в программе еще несколько недель назад, — и в честь такого знаменательного события принимает решение пустить мамонтиху в гостиную. Наливает ей мисочку молока и устраивается на диване как раз к началу шоу.

Музыкальную заставку передачи Мамуля знает наизусть: охотничий рог и тамтамы на фоне ультрасовременного электронного ритма. Томми за кадром приводит основные сведения о шерстистых мамонтах: что они исчезли с лица Земли уже тысячи лет назад, что первобытные люди порой катастрофически сокращали их численность. Технология выращивания эмбриона мамонта содержится в строгом секрете, так что рассказ перескакивает сразу на послеродовой период. Идет монтаж, посвященный первому году жизни Ширли: вот удлиняются ее ноги и хобот, густеет шерсть, растут и закругляются кверху бивни. Потом на экране возникает Томми. Он спрашивает одного из ученых, чем обычно питались мамонты, и тот, вяло улыбаясь, сообщает ему, что в желудках замерзших мамонтов обнаруживали траву и листья. А еще они любят яичницу и грейпфрутовую кожуру, добавляет Мамуля, не говоря уж об М&М.

— Взгляни на себя, Ширл. Видишь? Очень импозантная.

В следующей сцене Ширли сажают в грузовик и везут в канадское Заполярье, где климат примерно такой же, какой был на Брэд-Айленде тысячи лет назад. Сидя в кузове грузовика, румяный Томми в меховой куртке с капюшоном объясняет, что Ширли оснастили камерами и радиомаячком, так что теперь мы впервые сможем наблюдать за мамонтом в естественной для него среде обитания. Мамуля знает, что Ширли уцелеет, но все равно невольно сжимает подлокотник.

Мамонтиха теряет интерес и бредет на кухню.

— Самое главное пропустишь! — кричит Мамуля. Она слышит, как животное, стукаясь бивнями о стены, пробирается в заднюю часть дома.

Шерсть у мамонтихи больше не выпадает. Лысые места покрываются тонкой корочкой из серых струпьев, которая ломается под влажной тряпкой. Но Мамуле еще тревожно за ее пациентку. Ширли слишком мало пьет. Вид у нее полусонный. Потом начинается диарея: на клеенке появляются темно-зеленые лужи. Мамуля отводит Ширли обратно в загончик, чтобы все убрать. Выбрасывает старую клеенку в мусор и стелет новую.

— Ну что с тобой делать? — спрашивает Мамуля, заводя мамонтиху обратно. — Пепто-Бисмола, что ли, дать? Или тебе солнышка не хватает?

На следующее утро она обнаруживает, что диарея стала сильнее. Мамонтиха пытается спрятаться за стиральную машину, ее бивни стучат по металлической стенке.

Мамуля садится за компьютер и пробует сочетание «слон + простуда», но не находит ничего толкового. Тогда она мочит пальцы в миске с водой и прикладывает к серым морщинистым губам под хоботом.

— Давай, давай. У тебя получится. Хоть немножечко! Нельзя же совсем не пить.

Она снова мочит руку, и на этот раз рот чуть приоткрывается, но вода капает мимо, и Ширли так плотно сжимает губы, точно ее хотят напоить ядом. Мамуля гладит ее по бивням и шишковатому лбу, убирает упавшие на темные глаза пряди.

Она звонит Томми на мобильный, но ее опять просят оставить сообщение.

— Томми, Ширли Темпл умирает. Я просто подумала, что нужно тебе сказать. Я делаю все что могу, но, боюсь, этого мало. Может, Саманте стоило усыпить ее, как у вас полагается. По-моему, она серьезно больна. И надо же тебе было притащить эту несчастную животину ко мне в дом!

Мамуля представляет себе, как найдет мамонтиху мертвой: светлая шерсть слиплась от высохших экскрементов, глаза молочно-белые. У нее не хватит сил ее поднять. Чтобы вынести Ширли наружу, ее придется распилить на куски. Она представляет и эту картину: окровавленная пила, все вокруг заляпано так, что смотреть страшно.

И все из-за Томми! Что за дурака она вырастила? Нечего этому мамонту делать ни здесь, ни в любом другом месте. «Возрождение вымерших» — жестокая затея. Очень жестокая. Ширли — клон, а это значит, что десять тысяч лет тому назад по Земле гуляла ее точная копия. У настоящей Ширли были родители и, может быть, даже дети. Наверное, настоящая Ширли погибла в каком-нибудь замерзшем озере, или под снежной лавиной, или в асфальтовой яме. Что если через десять тысяч лет, считая с сегодняшнего дня, ученые клонируют саму Мамулю? Как тогда будет выглядеть мир?

И тут ужасная мысль: а что, если сегодня еще идет седьмой Божий день и Он еще дремлет, наслаждаясь своим отдыхом? Тогда понятно, почему Его в последнее время что-то не видать и не слыхать. Что, если Он проснется утром восьмого дня и Ему не понравится то, что мы здесь натворили? Пожалуй, тогда он осерчает на нас и снова затопчет все огни, ввергнет мир во тьму. И через десять тысяч лет Земля станет голой и холодной — выстуженной пустыней без конца и края, которая больше подошла бы мамонтам, чем людям. Если обитатели будущего, кем бы они ни были, и впрямь выведут из зародыша в чашке Петри новую Мамулю, ей остается только надеяться, что кто-нибудь устроит ее в уютной теплой комнатке. А если та Мамуля заболеет, остается только надеяться, что у них хватит соображения вызвать ей врача.

Она находит ветеринара по телефонному справочнику. Его зовут доктор Марк Синг. За выезд на дом она сулит ему двойную плату, и он прибывает в тот же вечер. У него блестящие черные волосы. В руке кожаный саквояж — Мамуля надеется, что он полон снадобий и медицинских инструментов. Доктор снимает свою коричневую ветровку, потом надевает снова: в доме по-прежнему холодно. Мамулины счета за электричество выросли до астрономических величин.

— Пожалуйста, пообещайте мне, что не скажете о том, что здесь увидите, ни одной живой душе, — просит она, и он пожимает плечами, как будто слышал это уже не раз. — Я серьезно, — говорит она и пишет на чистом листке бумаги: «Я никому не скажу». — Подпишите. Мне нужно письменное подтверждение.

У доктора усталый вид. Он снимает очки и трет ладонью свой левый глаз; его запястье стискивают золотые часы. Подписывает Мамулину бумагу, она ведет его по коридору и отворяет дверь. Мамонт лежит на подстилке из банных полотенец. Мамуля вычистила комнату как могла. На стиральной машине горят ванильные свечки. Под ногами у них шуршит клеенка. Доктор Синг открывает рот, но не произносит ни слова. Опускается перед мамонтом на колени, проводит рукой по шерсти, гладит шишкастый лоб. Похоже, Ширли не возражает, и это кажется Мамуле хорошим знаком.

— Можно спросить, откуда он взялся? — говорит доктор. — Давно он у вас?

— Простите, но я не могу ответить. Вы ее вылечите?

Доктор Синг лезет в саквояж и достает электронный градусник. Постукивает им по ладони, словно размышляя, стоит ли продолжать. Наконец поднимает маленький лохматый хвост мамонтихи и быстро вставляет прибор. Ширли вздрагивает, резко поворачивает голову, бивень толкает доктора в плечо и едва не опрокидывает на пол. Градусник пищит. Доктор смотрит его показания. Мамуля спрашивает, высокая ли у Ширли температура, и он отвечает, что ему трудно сказать, поскольку он не знает, какая нормальная. Он говорит, что ему нужен анализ крови, но этого Мамуля разрешить не может. Доктор поднимается с колен и выходит в коридор. Видит на стене застекленную фотографию Томми в походной амуниции.

— А, это из того шоу.

Мамуля молчит.

— Почему бы и мамонтам не болеть гриппом, — говорит он. — Во всяком случае, обезвоженность налицо. Могу ввести ей жидкость внутривенно.

На это Мамуля дает добро. К счастью, когда Ширли вводят иглу, она не протестует. Мамуля платит доктору Сингу втройне и снова показывает ему расписку.

— Да кто мне поверит? — говорит он и берет чек.

На следующее утро к мамонтихе возвращается аппетит. Мамуля варит ей рисовую кашу с йогуртом. Потом выводит во двор и расчесывает светлые космы жесткой проволочной щеткой. Мамонтихе явно по вкусу такой уход. После этого Ширли бредет на край участка порыться в земле. Мамуля очищает щетку от застрявших прядей, распрямляет их, наматывает на пальцы.

— Связать, что ли, мамонтовый свитер. Точно теплый будет.

Мамуля уже в постели, когда раздается первый вопль. Она приняла таблетку, но сон слетает с нее в один миг. Наверное, повышенная температура и обезвоживание были только ранними симптомами какого-то более глубокого кризиса. Мамонтиха испускает долгий гортанный крик, буквально сотрясающий стены. Мамуля ждет следующего, но вокруг все тихо. Может, ей померещилось? Но едва она начинает засыпать, как он слышится снова — этот скорбный, протяжный рев. Накинув на плечи одеяло, она сует обвитые венами ноги в теплые тапочки и по дороге в прачечную нажимает все выключатели, какие попадаются ей под руку. Ширли стоит, упершись взглядом в цветастые обои, так близко к стене, как только позволяют ее бивни.

— Что тут у тебя стряслось?

Мамонтиха не двигается.

— Тебе надо пить побольше воды. В этом все дело. Ты простудилась. Тебе надо поспать.

В кармане у Мамули есть запасная таблетка. Она идет на кухню и засовывает ее в шматок арахисового масла. Несет в прачечную. Хобот мамонтихи подцепляет масло, прилипшее ко дну ведерка для еды, и отправляет его прямиком в серый рот.

— А все твои проблемы обсудим утром.

Она снова ложится в постель и сворачивается калачиком под тяжестью одеял. Несколько минут спустя мамонтиха повторяет свой клич, но на сей раз он не просто сходит на нет, а завершается серией отрывистых, пронзительных трубных вскриков. Надо бы включить телевизор, думает Мамуля, но не встает. Она взволнована. А вдруг это брачный период? Печально, если так. Ширли отделяют от ближайшего самца десять тысяч лет. Затем раздается очередной вопль. Мамонтиха унимается лишь с первым намеком на рассвет.

Ночные страхи терзают мамонтиху уже неделю, и тут наконец звонит Томми. Она слышит в трубке шум уличного движения. Он извиняется за то, ей пришлось так долго, не один месяц, мучиться с мамонтихой, но если Ширли умрет от болезни, может, оно и к лучшему. Причем для всех. Телевизионщики до сих пор так и не узнали, что Саманта взяла мамонта к себе, но они за ней следят. Вот почему все это время он не мог забрать Ширли обратно в Атланту.

— Я уж начал бояться, что мне придется приехать и покончить с ней самому, — добавляет он.

— И как бы ты это сделал?

— Господи, да не знаю я. Лопатой, что ли. Или отравить. Слава богу, до этого, кажется, не дойдет. Правда ведь?

О докторе Синге Мамуля умалчивает. О ночных криках тоже. Она не говорит Томми, что страдания Ширли, возможно, имеют не физическую, а духовную природу. Раз он считает, что мамонтихе лучше умереть, пускай думает, что мать с ним согласна.

Звонить пастору Фрэнку — это риск, но Мамуля в отчаянии. Три года назад пастор Фрэнк помолился у постели девушки с раком мозга, и хотя врачи предрекали ей скорую смерть, она продержалась еще два года.

Он приходит за пять минут до назначенного срока и без спросу снимает у двери свои большие черные кроссовки. Сердечно обнимает ее и похлопывает по спине. В гостиной она предлагает ему кофе.

— Спасибо, не надо, — говорит он. — Мне от него как-то не по себе становится.

Он оглядывает комнату: масляный портрет малыша Томми на стене, антикварный чайный столик с фарфоровыми чашечками, старый электроорган ее матери с тонкими черными педалями. Наверное, гадает, как это Мамуле удалось свить себе такое уютное гнездышко на скромную церковную зарплату.

— Это сын купил мне дом, когда я ушла с работы, — говорит она. — Я совершенно не ожидала, честное слово. И ничего не просила.

— Очень мило с его стороны, — отвечает он. — Но у вас ужасно утомленный вид. Что-то не так?

— У меня умирает собака. Я плохо сплю.

— Сочувствую. Это всегда тяжело. Когда я вспоминаю нашего шпица — он умер два года назад, — у меня сразу слезы на глаза наворачиваются. Его укусил щитомордник.

— Вы за него молились?

— За собаку? Ну, это случилось так быстро. Он умер в считанные часы. А чай у вас есть? Без кофеина?

— Конечно, — говорит она и идет в кухню. Пока закипает вода, а потом заваривается в кружке с Микки-Маусом чайный пакетик, она представляет себе дальнейшее, момент первого контакта. Вот пастор Фрэнк, стоя на коленях на хрустящей клеенке, кладет свои теплые руки на спутанную шерсть мамонтихи. Вот его слова, как жидкий свет, образуют вокруг Ширли что-то вроде янтарного панциря.

Мамуля несет чай в гостиную. Пастор Фрэнк склоняется над органом, легонько нажимает клавиши. Он его не включил, так что звука не слышно. Она ставит кружку на столик.

— Знаете, у нас с женой нет кабельного телевидения, — говорит он, — но в последнее время вокруг столько пересудов о шоу вашего сына. Правда, что они оживили неандертальца? О таких вещах можно рассуждать по-разному. — Редкие русые волосы пастора зачесаны назад и напомажены. Один его палец лежит на си-бемоль нижней октавы, другой — на си-бемоль верхней. — Возможны два сценария. Согласно первому, Господь убил неандертальцев потому, что Ему было так угодно, а значит, возвращая к жизни одного из них, мы идем против Его воли. Согласно второму, такого существа, как неандерталец, вообще никогда не было, а так называемые ископаемые останки подложил нам не кто иной, как сам дьявол. Конечно, второй сценарий ужасен, потому что это значило бы, что мы вдыхаем жизнь в творения дьявола.

Мамуля чувствует, как на виске у нее бьется жилка.

— Они никогда не оживляли никаких пещерных людей, — отвечает она. — Только животных.

— И все-таки, — говорит он, словно приводя решающий довод.

Они садятся в глубокие кресла лицом друг к другу. Мамуля колеблется, не зная, продолжать ли задуманное. После долгого молчания он спрашивает, не хочет ли она помолиться за сына.

Пастор Фрэнк тянется к ее рукам. Сколько раз за последние тридцать лет она вкладывала свои руки в его и произносила слова молитвы? Сколько раз он проливал свет в сумерки ее души? Он знает все, что можно знать: о каждой ее муторной встрече с отцом Томми, о ее визите в больницу и о том, что она чуть не сделала там в синем халате и тонких, как бумага, шлепанцах, о каждом темном сне, каждой темной мысли; ему известны ее сомнения о Боге, об аде, о том, что будет после.

Пастор Фрэнк молится за ее сына. Он просит Бога вернуть Томми обратно домой, защитить от сил зла, которые хозяйничают в этом мире, снова направить Томми на путь истинный. Его слова парят у него над головой перистым облаком в ночном небе, их узор ломается и складывается заново на стратосферных ветрах. Мамуля, твердо стоя на земле обеими ногами, могла бы потянуться к ним снизу, запустить в них пальцы, но она этого не хочет. Она переиначивает в себе слова пастора Фрэнка, заимствует их силу. И возносит свою собственную молчаливую молитву, посвященную существу из соседней комнаты, надеясь, что обе их молитвы будут услышаны вместе.

— А про собачку мою добавите? — спрашивает она.

— Конечно, — отвечает он. — Приведете ее?

— Она у ветеринара.

Пастор Фрэнк улыбается и еще раз пожимает ей руки. Он говорит тихо, почти что шепотом. Он просит Бога не обойти Своей милостью славную малютку — как ее кличка? — малютку Ширли Темпл. «Господи, — говорит он, — мы превозносим красоту во всех Твоих созданиях — рыбах и птицах, черепахах и белках, кошках и собаках, и даже опоссумах».

Ночные стенания не прекращаются. Один из соседей заходит пожаловаться, и Мамуля сваливает все на телевизор, на свою глухоту. Она пробует оставить в прачечной зажженную лампу. Пробует подтыкать под все двери полотенца, чтобы приглушить шум. Распечатывает изображения тундры и других мамонтов и расклеивает их по стенам. Иногда по ночам, в полусне, Мамуле чудится, что эти крики исходят откуда-то из недр ее собственного тела. Она открывает рот, почти уверенная, что крики станут громче. Спит она только урывками. Ей снится, что Ширли ведет ее куда-то в мире снега и льда и неопознаваемых пейзажей. Все направления кажутся одинаковыми, но Ширли знает дорогу. Им очень важно добраться туда, куда они идут, но утром Мамуля уже не может вспомнить почему.

В одну из ночей она дает мамонтихе сразу три таблетки. На следующую ночь — четыре. Но какой бы ни была доза, они, похоже, не действуют.

— Ну что с тобой? — в отчаянии спрашивает она, снова в прачечной, при включенном свете. — Чего ты от меня хочешь? Тебе нужен самец? Мне очень жаль, но его нет и не будет. Ты здесь одна такая. Замолчи же ты наконец! Я уже все перепробовала, больше ничего не могу придумать. Я с ума сойду. — Она выходит обратно в коридор, оставив дверь в комнату Ширли открытой. — Ты этого хочешь? Выйти отсюда? Ну так иди. — Она распахивает дверь на задний двор. — Делай что тебе угодно.

По полу у ее ног медленно скользят желто-золотые полосы солнечного света. Она совершенно уверена, что никогда еще не видела утра, блистающего так особенно. Ей кажется, что она проспала тысячу лет.

Мамуля надевает халат и шлепанцы. Только на лестнице она вспоминает, что оставила все двери раскрытыми для Ширли. Мамонтихи нет в прачечной — и вообще нигде в доме.

— А ну-ка выходи, где ты там? Нечего со мной шутки шутить.

Она выходит из дома на солнечный свет и заглядывает под крыльцо, просто на всякий случай. Туда, в дальний угол, ушла умирать собака. Но мамонтихи там нет. Нет ее и во дворе, и в вольере. Ширли сбежала.

Конечно, Мамуле не к кому обратиться за помощью, кроме Томми. Его автоответчик включается через несколько гудков.

— Перезвони мне, — говорит она. — Это насчет Ширли.

Едва нажав отбой, она жалеет, что оставила такое сообщение. Что она ему скажет? Что потеряла мамонта? Что он теперь бродит по округе? Она садится в машину и объезжает окрестности, хотя громко позвать Ширли по имени у нее не хватает духу. На Пейтон-стрит она замечает у одного кирпичного дома что-то объемистое, но при ближайшем рассмотрении это что-то оказывается всего лишь порослью желтой пампасной травы. Через две улицы седовласый мужчина в синем тренировочном костюме прогуливает джек-рассел-терьера. При виде человека с собакой, дружно идущих рядом, Мамуля еле удерживается от слез. Она возвращается домой и включает телевизор в спальне. Ждет, что о Ширли скажут в местных утренних новостях, потом в дневных, потом в вечерних.

Она выходит на крыльцо выкурить сигарету и не сразу соображает, каким концом совать ее в рот. Пепел хлопьями падает на кирпичи под ногами. Ей видится Ширли в лучах фар на автостраде, Ширли в перекрестье охотничьего прицела, потом ее голова на стене в ряду других трофеев.

Она курит уже четвертую сигарету, когда раздается шум подъезжающей машины. Спустя несколько минут из-за угла дома появляется Томми; на свету наружной лампы видно, какое осунувшееся у него лицо. Он бросает взгляд на собачью вольеру и, похоже, испытывает облегчение, не обнаружив там мамонтихи. Если Ширли понимает, что для нее хорошо, а что худо, думает Мамуля, она этой ночью и близко к дому не подойдет. Нельзя ей возвращаться, пока Томми здесь.

— А я там стучу, стучу, — говорит он, прикрывая глаза от света. — Ну да сам виноват. Надо было предупредить по телефону.

Мамуля в очередной раз затягивается сигаретой.

— Чего ты? — говорит он. — Это же я.