Шиза и Малыш

Глава 1

Я — Шиза. То есть шизофреник, если кто не понял. Маленькое, страшное, но очень умное чмо. Ну и что? Зато я научился и в этом находить свои маленькие гаденькие радости и живу довольно счастливо и весело. Хотя, конечно, весельем трудно назвать то, что я стараюсь сделать и принести людям.

А что я могу дать людям кроме своей ненависти к ним, к их счастью и беззаботной жизни? Они ко мне относятся как я того и заслуживаю. Как к уроду, который никогда ничего не добьется в жизни, и они правы, потому что с самого рождения меня преследует печать неудачи и невезения. Как только я стал адекватно оценивать окружающий мир и людей, я возненавидел себя. Потому что любить себя, как любят другие люди, я не могу. А как я могу себя любить, если при одном взгляде в зеркало, мне хочется плюнуть на того уродца, которого вижу там, или дать ему в рожу.

Ясное понимание того, что я очень сильно отличаюсь от других детей, пришло ко мне в первом классе. Надо мной издевались за мою внешность. Меня били за беззащитность. Ровесникам нравилась моя ранимость и мои горькие слезы.

В формировании личности ребенка основную роль играют семья, друзья и школьные учителя. Полноценной семьи и друзей у меня не было. Как и должно было произойти, с учителем мне тоже не повезло. Вряд ли есть плохие ученики, скорее всего, есть плохие учителя, которые не смогли подобрать отдельный ключик к душе каждого из воспитанников. Которые не сумели разглядеть талант в них, к какому бы то ни было предмету или делу, а наоборот, своей деспотичностью и придирчивостью втоптали в грязь и задушили всякие ростки прекрасного в душе ученика, по их мнению, ни к чему не годного.

Моя первая учительница Надежда Григорьевна Дуркацкая ничего не сделала, чтобы школа стала для меня светлым ростком в грустной и темной жизни. По возрасту, она давно должна была уйти на пенсию, но продолжала работать ради мизерной зарплаты, которая все равно превышала нищенскую пенсию российского учителя. В силу достопочтенного возраста и профессиональной усталости самыми лучшими учениками для нее были забитые и послушные тихони, предано заглядывающие в рот и ловившие каждое слово и жест. Непоседливость и пытливый ум ребенка рассматривались Дуркацкой как покушение на ее учительский авторитет и подвергались жесточайшему диктату, за что у своих бывших учеников она заслужила нелестное для педагога прозвище «Железный Феликс».

Все мое детство привело к тому, что я стал задумываться, чем же я отличаюсь от других, почему я — объект для насмешек? Сделанные выводы были для меня неутешительны.

Ударить я никого не мог. Отца у меня не было, поэтому меня никто не учил драться. Да и переданная по генам от нескольких предыдущих поколений моих предков покорность судьбе не давала даже и мысли промелькнуть, что я могу кого-нибудь ударить.

В своих грезах я мечтал, что когда-нибудь откроется дверь, войдет отец, про которого ничего не рассказывала мама, и мы пойдем с ним гулять. И никто не сможет обидеть меня, потому что папа никому не даст меня в обиду.

Но однажды вечером, когда мама уложила меня спать, а сама болтала о горькой жизни с единственной подружкой, я узнал скрываемую ею правду о моем рождении. Моя мама была не то что не красавицей, а даже не забитой серой мышкой. Она была отвратительной крысой, на которую ни разу не бросил взгляд ни один мужчина. Тем не менее, природа брала свое, и ее желание прижать к груди и оберегать родное беззащитное существо, которое будет зависеть от нее и которому она будет нужна, вынудило ее пойти на крайний шаг.

Со своей подружкой она под предлогом перестановки мебели с огромным трудом уговорила грузчика Петю из располагавшегося по соседству продовольственного магазина придти и помочь передвинуть мебель. Расчетом за работу должен был выступить обильный магарыч с закуской. Когда упоенный в ноль грузчик ничего не соображал, мама затащила его в постель и отдалась ему. Конечно, только он чуть-чуть протрезвел и, начав соображать, увидел с кем лежит, то сразу сбежал. Но поставленная цель была достигнута и, в итоге появился я.

Так я узнал, что у меня есть отец, его зовут Петр, и работает он в соседнем магазине. На следующий день, возвращаясь из школы, я с огромным волнением заглянул в подсобный двор магазина. Во дворе никого не было, за исключением небритого маленького мужчины с пропитым лицом, в грязном засаленном халате, который, издавая сильнейший запах перегара, храпел на приступке магазина в луже собственной блевотины. Это не мог быть мой отец.

— Петька! Твою мать! — выглянула из магазина продавщица, — Сволочь, опять нажрался. Да когда же это все закончится….

И она пропала в двери. Вместе с нею пропала моя сказка об отце. Лучше бы я не знал правды. Я развернулся, и, размазывая кулаками по лицу горькие слезы, кинулся прочь. За гаражами, забившись в кустах, я долго и безутешно рыдал, и успокоился только тогда, когда вместе со слезами из меня немного вышла боль. В этот магазин я больше никогда не ходил.

Обычно в моем положении мои сверстники стараются найти себе таких друзей, общение с которыми возвышало бы их в своих глазах и в глазах товарищей, и потому они всячески подлизываются и шестерят тем немногим счастливчикам, которых угораздило родиться мало того, что красивыми, так еще и получив при рождении богатых предков.

Но я — шиза. И потому не захотел идти проторенным путем серого быдла, а выбрал себе рисковую и трудную судьбу, полную невзгод и опасностей. Как говорят — мы пойдем другим путем.

То, что я далеко не гений, я прекрасно знал и понимал. Но, имея не завышенную самооценку, а, реально оценивая свои шансы в этой жизни, я не ставил себе несбыточные цели, а жил так, как я того заслуживаю. Хотя с другой стороны, может быть, что я занижал свои способности и возможности. Ведь ни один дурак не признается и не скажет, что он дурак. И не один умный не скажет, что он умный.

Начиная жить жизнью шизы, я даже не предполагал, насколько она окажется интересной, трудной и опасной. Чем-то сродни жизни шпиона в чужой стране в тылу врага.

Свой первый урок я получил в первом классе, в котором все мои сверстники сразу заметили мою человеческую неполноценность и с первого дня сделали меня объектом своих издевательств и насмешек. Мне было обидно и больно терпеть все те унижения, через которые я проходил, и мне хотелось мести. Толстый и высокий двоечник Петров, местный хулиган и гроза всех отличников и недоделков типа меня, не мог пройти мимо, чтобы не отвесить мне увесистого шелбана, тем самым, вызывая смех одноклассников. Я понимаю, конечно же, что я — урод, и бог, сотворивший меня, почему-то хотел, чтобы я страдал и каялся. Но нагадить Господу я еще не успел, каяться мне было не в чем, и у меня была своя, пусть маленькая, уродливая, но очень обидчивая гордость.

Решение пришло неожиданно. Словно дьявол подсказал мне совет, потому что не успел я ничего сказать, как в школьном туалете на глазах двух своих одноклассников, я достал из кармана дешевую карамельку, развернул ее и щедро оросил своей мочой, после чего снова завернул в бумажку. Заинтригованные одноклассники пошли за мной, потому что я ничего им не объяснил. В коридоре я подошел к Петрову, рука которого уже начала подниматься для очередного шелбана и вдруг замерла. Петров удивленно смотрел на конфетку, которую я молча протянул ему. Потом его дебильное лицо исказила гримаса удовлетворения, и он радостно схватил карамельку, попутно отвесив мне совсем легкого подзатыльника.

На следующей перемене вся школа знала, что Петров — чмо и урод, потому что он чуть ли не с бумажкой сожрал обоссанную конфету. И в мгновение ока он превратился из гордого орла в такой же презираемый объект насмешек, как и я. За это он бил меня долго и сильно, но моральное удовлетворение от сделанной мною гадости, намного превышало переносимые мною в тот момент физические страдания. Петров же, наоборот, избивая меня, горько рыдал, понимая, что никогда больше не сможет добиться уважения одноклассников. Даже силой.

Из этого случая я вынес несколько уроков. Когда мстишь более сильному, старайся сделать это так, чтобы никто не заподозрил, что автор мести — ты. Второе — даже самого уважаемого человека можно унизить, втоптать в грязь так, что он оттуда никогда не сможет выбраться. И третье — втоптать в грязь ферзя сможет даже маленькая чмошная пешка, типа меня.

Так у меня появилась моя вторая суть, мое второе я. Так я стал тайным вершителем судеб тех подонков и негодяев, которые мне попадались на жизненном пути.

Чтобы хорошо делать гадости, при этом, оставаясь в тени маленькой забитой шизой, пришлось стать очень наблюдательным и мотать на ус все, что ты слышишь и видишь. Чтобы потом использовать полученную информацию в своих шизофренно-западлянских целях. И, конечно же, пришлось приобрести опыт. Как говорят, опыт — это то, что мы приобретаем, когда у нас не получается задуманное. Мой опыт выражался в синяках и ссадинах. И я понял, что хорошее западло требует хорошей подготовки.

А что еще я мог приобрести, если в сладостной эйфории оттого, что мне удалось сделать с Петровым, я потерял чувство меры и осторожности. Хотя удовольствие получил огромное. Знаете ли, огромное чувство своего всесилия, когда ты чувствуешь себя вершителем человеческих судеб.

Я — самый слабый в классе. Сомневаюсь даже в том, найдется ли хоть одна девчонка слабее меня. Но, соответственно у меня и самое маленькое чувство гордости за такое качество, как сила. Зато у самого сильного мальчика из нашего класса оно было таким огромным и болезненно гордым, что отказать себе в удовольствии сыграть на этом я не мог.

На последней переменке я подошел сначала к такому же сильному и гордому мальчику из параллельного класса и в присутствии его одноклассников, напустив на себя гордый вид, дрожащим голосом произнес:

— Наш Зайцев тебя одной левой уделает. Он плюет на тебя и говорит, что ты не пацан, ты — баба. Если ты не трус, то он будет тебя ждать после уроков за школой, чтобы перемахнуться с тобой на кулачках!

И тут же, не дожидаясь ответной реакции, отступаю назад, пока они не очухались от подобной наглости. Дальше дело техники. Почти то же самое, с небольшими изменениями и своими личными возмущенными комментариями я теперь передаю нашему Зайцеву. К моему удовольствию, взбешенный и невнимательный Зайцев во время последнего урока по математике даже умудрился схватить двойку, чем привел меня в настоящий восторг. Все-таки, как глупы люди!

И вот тот счастливый миг, когда два этих глупых разъяренных бычка сходятся в кулачной драке. Кто не пацан? Я — не пацан? Да ты сам козел! На! На-на-на! Ох! Ах! Получил? Ой, больно! На-на-на!

Потом они, конечно же, разобрались, кто спровоцировал их на драку, и я получил свое, но очередное наблюдение, что в приливе чувств люди сначала действуют, а потом думают, пополнило мой жизненный опыт.

Причем взрослые оказались точно такими же, как и мои ровесники. Оказалось, что они точно так же ранимы и возбудимы, только надо к каждому из них подобрать свой ключик. Ключик к любому человеку можно подобрать исходя из того, что тебе от него надо. Один старается понравиться кому-либо и подружиться с ним, другой преследует какую-то корыстную цель и хочет чего-то добиться. Мне не надо было ничего. Потому что я ничего не мог ни от кого получить. Ни дружбы, ни сочувствия. Таким я был уродом.

Я не мог пройти спокойно мимо взрослого парня с длинными волосами, чтобы с самым серьезным видом не спросить у него:

— Девушка, не подскажете, сколько время?

И после этого под негодующий рев улепетывал от него со всей мочи. Ну не нравятся мне длинноволосые женоподобные дяди.

Одноклассники могли избить меня просто так. Ни за что. Я терпел молча, но слезы прорывались сквозь крепко сжатые глаза, доставляя удовольствие мучителям. А на следующий день я шел в школу с огромным желанием, потому что в ранце у меня лежала банка с морсом. И никто не знал, что кроме варенья я намешал туда сильнейшего слабительного, которым частенько пользовалась моя мама по причине регулярных запоров. После физкультуры в раздевалке я скромно доставал из ранца банку, но не успевал донести до рта, как ее вырывали у меня из рук, и выпивали морс, осыпая меня насмешками. Я молчал и забито шел к умывальнику, где пил воду из-под крана. Зато на следующем уроке моя душа торжествовала. Первых двух учеников учительница отпустила в туалет, а на следующих двух наорала, что, мол, надо терпеть, или ходить в туалет на перемене. И не отпустила. Вытерпеть они не смогли. Вонь была ужасная. Скандал был бешенный. На меня никто и не подумал, так как под подозрение сразу же попала школьная столовая, где была проведена тщательная проверка.

Я не знал, что такое дружба. И считал, что дружба — это объединение нескольких негодяев, которые собрались вместе, чтобы измываться надо мной.

Все мои наблюдения говорили мне, что люди — существа гораздо более худшие, чем животные. Животные объединяются в стаи с единственной целью — чтобы выжить в этом мире, чтобы добыть еду, чтобы стаей защитить от врагов себя и свое потомство, включая и таких слабых особей, как и я. Но они никогда не воюют друг с другом, за исключением брачного периода, однако и в брачных боях они не так жестоки как люди. Люди же объединяются в свои стаи с одной целью — кого-то победить, стать сильнее, чем другие. При этом им наплевать, хочет ли кто-либо с ними «сражаться», или не хочет. Как только они видят существо слабее себя, люди сразу же стараются подавить его и подчинить себе, при этом проявляя удивительную безжалостность. Люди обожают издеваться просто так, для собственного удовольствия, не понимая, что полученное ими удовольствие равнозначно полученным кем-то страданиям.

Я ненавидел людей. Они платили мне тем же. Все человечество было моим злейшим врагом. Но они первыми объявили мне войну. Для меня было загадкой, почему так произошло. Как я ни ломал голову, ничего вразумительного объяснить не смог. Как и всех, меня родила женщина. Как и все, я ходил в детский садик, потом пошел в школу. Как и все, я играл, ел, пил, спал, мечтал, любил сладкое…. За что же меня презирали, не любили, и даже ненавидели? Неужели за то, что я уродлив внешне? Но почему никто не попытался заглянуть ко мне в душу, почему никто не разглядел, что я ничем не хуже других, а в чем-то может быть и лучше?

Мир был устроен неправильно. Люди почему-то боялись сильных, уважали богатых, трепетали перед властью. А воспеваемые в книгах доброта, ум, совесть — только использовались ими для достижения определенных целей. Я не боялся сильных. Я не уважал богатых. И не трепетал перед властью. Я был самим собой. Я бросил вызов миру, хотя и понимал, что не смогу победить его. Но я просто хотел, чтобы он не трогал меня.

И этот огромный жестокий мир не мог победить меня. Он чувствовал это и злился. Поэтому он еще с большей настойчивостью пытался втоптать меня в грязь. Он втаптывал меня в грязь физически, но душу победить не мог. Поэтому у нас держался равный постоянный счет один-один.

Даже я своим полудетским мозжечком понимал, что власть в наше время — это все. В нашей дебильной стране все было задом наперед. Может быть, так было и во всем мире, но за границей я не был, и потому за весь мир не мог ручаться. Вбиваемая в школе, в книгах, мамой и по телевизору мораль, нравственность, честь, совесть и прочая белиберда была лишь для униженных, забитых и послушных низов. Чтобы оно было послушным и не вздумало ослушаться наделенную властью верхушку. А те творили, что хотели. Они были не творцы истории нашей страны. Они были просто тварцы. От слова твари. Им было с кого брать пример. И все в нашей стране было для них. Деньги, дорогие дома, отдыхи за границей, карманное правосудие и принимаемые удобные для них законы.

Все боялись пикнуть против существующего порядка. Я не боялся, мне было приятно, что мир устроен именно так. Потому что этим огромное число людей было уравнено со мной. Уравнено презрением и наплевательством власть предержащих. Правда очень мало людей понимало, что происходит в действительности. Люди не понимали данного государством и правительством уродства их жизни.

Людишки с гневом осуждали карманного воришку, который на рынке украл кошелек с последними деньгами у старушки, но почему-то никто не вспоминал о том, что он украл его потому, что просто хотел жрать. Никто не вспоминал, что он уже год не может устроиться на работу. Никто не вспоминал, что заместитель мэра украл из городского бюджета, то есть у всех нас несколько миллионов рублей, и ему за это ничего не было. Никто не вспоминал, что несколькими олигархами, с легкой руки президента разворована и распродана вся страна. Хотя, может быть, они были и правы. Чего вспоминать? Все равно ничего им не будет. Они же сами принимают законы и указы, сами воруют, сами себя судят и сами наказывают…

Глава 2

Где-то в классе шестом начались целенаправленные издевательства надо мною в плане проведения битв двух дурачков. Выбираются чмошники из одного класса, из второго класса, и производится стравливание двух придурков. Два самых слабых и забитых существа на глазах своих одноклассников должны под их веселый и дружный хохот мутузить друг друга, пока эта веселая преуспевающая компания не насытится вкусом их крови, унижения и всепоглощающей ненависти друг к другу.

Первая драка была огромным убийственным шоком. Я должен был ударить в доброе округлое лицо забитого, как и я, Кольки из параллельного класса, своим крепко сжатым кулаком. Разум отказывался верить в то, что я должен был сделать. Мне в глаза смотрел такой же обезумевший Колин взгляд, все еще надеявшийся на мирный исход. Нас толкали друг к другу, когда вдруг Колька, в глупой надежде прекратить издевательства, ударил меня в нос, надеясь, что бесчинствующая вокруг толпа успокоится. Острая боль, абсолютное непонимание происходящего, горькая обида накрыли меня. Я лежал на мокром асфальте, из носа ручьем бежала кровь, а сверху на меня плевали мои одноклассники, считавшие меня опозорившим свой класс…

После Кольки был второй противник, потом третий, четвертый, пятый, а потом я сбился со счета. Меня били все, кому не лень. Я был общепризнанным чмырем и уродцем…

В седьмом классе меня зажали в углу пятиклассники. Трое мальчишек затолкали меня в угол, пытаясь разбить в кровь мое лицо своими острыми кулачками. Я пытался увернуться, как мог, но они доставали меня своими хлесткими, безжалостными ударами.

Защищаясь, я пытался закрыться от безжалостной бойни, до тех пор, пока случайно, обороняясь, не зацепил лицо одного из них своей рукой… Лицо мальчишки вдруг из лица агрессора превратилось в плачущее лицо ребенка, которого обидели. Его друзья испуганно попятились, а меня охватило ощущение того, что я могу представлять для кого-то угрозу.

Свое ощущение я попытался усилить в очередной драке. Отчаявшись от собственной смелости, впервые за всю свою жизнь, я после нескольких ударов не зажался в беззащитный комочек, не попытался вяло оттолкнуть очередного мучителя, а неожиданно для гогочущих зрителей с громким криком и широким замахом ударил своего опешившего соперника в ухо. Тот вздрогнул, поднял руки, чтобы закрыться, а я, в совершенном отчаянии и страхе орал и пытался ударить его еще и еще… Не знаю, чего он испугался больше — моих ударов, воплей, или откровенного безумия, но он вдруг заплакал… Это была моя первая победа.

В восьмом классе я перестал бояться бить. Деваться было некуда. Или должен был получить я, или мой противник. Я научился бить сразу, и со всей силы. Хорошее попадание в нос или в челюсть мгновенно прекращало драку, делая меня победителем. Малейшее проявление жалости, проявившееся в слабом ударе, аукалось злобой и еще большим напором соперника.

За полгода я не проиграл ни одной драки. Однако для всех я оставался забитым и беззащитным существом. Пока однажды все не встало с ног на голову…

В тот холодный декабрьский месяц мне в противники был выбран Серега Таранцев из параллельного класса, считавшийся по негласному рейтингу третьим бойцом в своем классе. Планируемая драка, как обычно, вызвала немалый ажиотаж, потому в школьном дворе собралась огромная толпа школьников.

Мы сшиблись под восторженные крики одноклассников, горячо болеющих за нас. Мы мутузили друг друга, пытаясь сломать, напугать, задавить. Мир сузился до обезумевшего окровавленного лица моего противника и мелькающих в тумане радостных лиц зрителей. Боли не чувствовалось, то, что у меня был разбит нос, я осознал лишь после драки.

Наконец мне удалось провести удачную двоечку, когда первый удар подкинул Тарана на месте, а второй свалил с ног, взорвав окружавшую нас публику громким ревом.

Я находился в возбужденном, боевом состоянии, когда кажется, что дай мне Шварцнеггера, и я порву его на части. Крепкий ободряющий шлепок по моему плечу был однозначно воспринят, как попытку ударить меня. Рефлексы сработали мгновенно. Крепкий хук с разворота заставил пошатнуться Валерку Сальцева, признанного и непререкаемого авторитетного драчуна, самого сильного в школе.

В воздухе повисла мертвая тишина. Я же уже не мог, и не хотел останавливаться. Это был тот, кто все эти году заставлял проходить меня через бесконечные унижения, драки, побои. Я хотел крови, я хотел драки…

Озверевший Валерка попытался ударить меня, я пригнул голову, пропуская удар и, одновременно с подшагом к нему со всей своей ненавистью влепил ему в нос. Самый крутой и драчливый авторитет на глазах у всех превратился в беспомощное, окровавленное существо, зажимающее разбитый нос. Я сбил его с ног, и, не контролируя себя, пошел по кругу, с ненавистью вглядываясь в глаза зрителей.

— Ну! Кто еще хочет? Ты!? — я ткнул в лицо одного из своих обидчиков, и в его глазах увидел только страх, — Или ты!?

Меня боялись. На глазах у всех родился новый школьный авторитет, вдруг вылезший из под забитой и беспомощной личины Шизы…

Глава 3

Вопрос — служить в армии или «косить» от нее — у меня даже не возникал. «Косить» возможно только тем, кому есть что терять. Если ты уродливое слабохарактерное чмо, которое чувствует, что без мамкиной сиськи ему в армии придет «капут», тогда искать предлог, чтобы не идти в армию — надо. Насчет предлога в наше всепродажное время в нашем правовом поле, созданном просиживающими потные задницы родителями-«законотварцами» для своих сопливых деток, даже думать не надо. Хочешь — организуй ему справку, что он — полнейший инвалид. Причем с детства. И причем из-за участия в первой Отечественной… Или энурез. Для политической и олигархической «элиты» классная и необидная отмазка — «голубой». В нашем городском военкомате военком сказал, что всех призывников из «голубых» — пропустит через себя. Что имел в виду этот свирепый подполковник под два метра ростом — никто не понял. Но проверять — добровольцев не нашлось…

Как ни обливали армию грязью, служить мне все-таки понравилось. Потому что именно здесь я почувствовал себя человеком. Нас всех: высоких, красивых, маленьких, умных, придурков и прочих — переодели в одинаковую форму, и оказалось, что все мы выглядим одинаково. Не стало бедных, красивых… Не стало умных, потому что ум в армии не приветствуется. Зато приветствуется сообразительность, развитая моей шизофреничностью, сила воли, закаленная моим образом жизни, и дисциплинированность, воспитанная постоянным насилием воли над моим организмом.

В общем, все, кто на гражданке внешне казались «орлами», оказались слабы духом и быстро превратились в общипанных куриц. А я из забитого уродца превратился в образцового солдата. В армии человек лишен возможности, в трудную минуту спрятаться за родительскими деньгами, должностью, положением. Армия обнажает всю внутреннюю гниль и язвы. Поэтому все маменькины сынки и педики боятся идти служить в армию. А мамочки, трясущиеся над своими недоразвитыми и дебильными внешне и внутренне сынками, объединяются в комитеты солдатских матерей, чтобы укрывать от наказания дезертиров, беглецов, трусов и подонков, которые оказались не способными к самостоятельной жизни.

Я оказался готов к самостоятельной жизни. Страшно и представить, сколько уродов наподобие меня, а то и похлеще, почувствовали себя в армии людьми. Для меня не было тягот и лишений воинской службы. Они остались где-то там, в гражданской жизни. А моя уродливость, подчеркнутая стрижкой под ноль, оказалась мужественностью.

В учебке под Читой, где готовили снайперов, я прошел свои первые армейские университеты. Наши сержанты-старички только пугали будущими проявлениями неуставных отношений, когда мы столкнулись с этим в своем коллективе.

Меня поставили в наряд дневальным по роте вместе с дагестанцем Мусой. Парень он был не плохой, по горски крепко сбитый и мускулистый. Его уважали за не многословие и надежность. Только почему-то за него все должен был делать я. Это мне не понравилось. Как-то не по-человечески. Когда я попытался ему это объяснить, он, вместо того, чтобы понять меня, вдруг превратился в злобное чудовище с горящими черными глазами. Я еле успел увернуться от его крепкого кулака, намеченного мне в лицо. После этого в чудовище превратился я. Он оказался крепким противником. Несколько раз, упав, он все равно поднимался, и продолжал яростно кидаться на меня. Нас с трудом разнял дежурный по роте, в глазах которого я увидел уважение ко мне и жалость.

Почему он жалел меня, я понял поздно ночью, когда после отбоя в расположение роты пришло шесть дагестанцев. Кавказская солидарность сродни кавказскому гостеприимству. Если гостя принимают, то на стол последнее поставят, если бьют, то так, что на теле живого места не оставят…

Утром я имел долгую беседу с нашим ротным замполитом, который долго пытал, кто так меня избил. Я доверчиво смотрел тому в глаза и так же долго объяснял, что упал на лестнице, по которой катился несколько пролетов из-за своей неуклюжести и вследствие чего получил множество гематом и ушибов. Он не верил мне. Я не верил ему. Среди шакалов-офицеров были неплохие мужики, но после отбоя казармы жили своей жизнью, пока офицерье пьянствовало и ублажало своих жен. Никто и никогда не помогал мне. Ни от кого и никогда мне не нужна была никакая помощь. Все свои проблемы я должен был решать сам.

После долгого допроса меня отвели в санчасть, где и положили на несколько дней, пока не пройдет заплывший от кровавой гематомы глаз. Несколько дней я отдыхал телом и кипя душой. И с нетерпением ждал выписки. Дурацкая штука жизнь. Я никогда не жил, только сражался. За то, что другие имели с детства. Судьба практически не дала мне шансов — у меня не было в жизни ни опоры, ни надежды, а все, чем я располагал, — гордость, чувство собственного достоинства, и неистребимое желание отстаивать то немногое, что имел.

Выписали меня в субботу утром. В казарме во всю кипел парко-хозяйственный день, пацаны со взвода драили туалет. Муса был в туалете. Увидев меня, он презрительно скривился, но, заглянув в мои глаза, испуганно попятился. Взвод перестал драить туалет. Полы в туалете стал драить я. Мусой. И остановился только тогда, когда мой противник превратился в жалобно скулящее существо.

Второй дагестанец был маслорезом в солдатской столовой. Он попытался схватить нож, но сделал это зря. Из-за прилива бешенства я продолжал пинать его даже тогда, когда он замер без движения…

В течение двух часов я нашел всех шестерых. После ужина, когда мы выходили из столовой, выход мне загородили дагестанцы.

— Ты — мужчина! — уважительно произнес самый здоровый из них.

— Мы можем опять бить тебя, но ты не сдашься, — кивнул второй из них, — ты — кавказец!

— Мы не хотим войны с тобой, если тебе что-нибудь будет надо — скажи, все сделаем, как брату!

Я презрительно сплюнул им под ноги и пошел дальше. У меня никогда не было друзей, но они этого не знали…

— Товарищи солдаты! После окончания нашей учебной части вы придете в свои подразделения на очень почетную и ответственную должность снайпера. Снайперами не становятся, снайперами рождаются, — окинул нас своим строгим взглядом командир роты майор Прощенков, — медведя можно научить кататься на велосипеде или коньках, любого солдата можно научить неплохо стрелять… Но далеко не из каждого хорошего стрелка получится настоящий снайпер. С этим надо родиться… Этим надо жить. Снайпер — не только особо меткий стрелок. Он должен в совершенстве владеть искусством маскировки и наблюдения, уметь принимать самостоятельные решения, хорошо ориентироваться на местности, как днем, так и ночью, быть тактически грамотным. Снайпер должен иметь огромную выдержку и силу воли, не обнаруживая себя часами ждать цель, чтобы поразить ее в самое короткое время первым же выстрелом.

Все тяготы военной службы, наряды, недосыпания и марш-броски компенсировало регулярное общение с моей винтовкой. Снайперской винтовкой Драгунова. СВД. Изучение матчасти, технических характеристик, возможные неисправности и порядок их устранения, приведение к нормальному бою, приемы стрельбы. Оптический прицел, механический. Работа с биноклем, определение поправок… Маскировка, выбор огневой позиции…

Кому-то это не нравилось. Кому-то было в тягость. А мне впервые в жизни стало хорошо. У меня появился друг. Верный, надежный, готовый всегда выслушать и понять. Я лежал с ним на огневой позиции, крепко прижав к себе, и чувствовал, как винтовка становится со мной единым целым. Мы дышали в такт друг другу, мы понимали друг друга на подсознательном уровне. Пальцы правой руки без напряжения облегают рукоятку приклада, на слегка туманную цель наводится прорезь прицела и мушки. Вдох, выдох, вдох, выдох… Ствол в такт дыхания ходит по цели вверх-вниз, вверх-вниз… Легкие наполнились кислородом и на полувыдохе мы с винтовкой замираем. Когда действуешь с другом слаженно, то ты замираешь в тот момент, когда цель, прицел и мушка находятся на одной прямой. Теперь очередь пальца… Мы с винтовкой застыли, мы растворились в окружающем мире. Живет только палец, который, прилепившись к курку, нежно и плавно давит на него. Давит — сильно сказано. Они бесконечно медленно двигаются в вечности, навстречу рождению новой вселенной. И вселенная рождается из пороховых газов, отправивших смертоносный кусочек металла к цели.

— Молодец, Никулин! Будет из тебя толк! — довольно улыбается командир взвода. Не я молодец, товарищ старший лейтенант. Мы — молодцы. Я и моя винтовка, мой молчаливый надежный друг… Но я молчу. Все равно никто не поймет…

Общение с оружием взбередило душу. От него веяло чем-то успокаивающе надежным, верностью и преданностью. Я отвечал своей винтовке тем же. Я боготворил ее, и знал, что она тоже воспринимает меня как бога. После стрельб я вылизывал ее, вычищая от нагара и копоти. Запах пороха и ружейного масла стал для меня родным и желанным. Мы с ней стали друзьями.

На полевом выходе за искусство маскировки я получил двойку. В ночь наш учебный взвод получил задачу на тактическом поле скрытно занять снайперские позиции. Время выбора позиции, ее оборудования и маскировки — до утра. С рассветом наши командиры будут искать нас и «поражать».

В 22.00. мы расползлись по полю. Особо прятаться было негде, несколько мест прямо напрашивались на то, чтобы там укрыться и занять позицию. Для меня это было слишком примитивно. После недолгих раздумий я начал снимать травянистый дерн на открытом месте, в нескольких метрах от натоптанной тропинки, по которой выполняли упражнения учебных стрельб в движении. Аккуратно уложив дерн в сторонке, саперной лопаткой врывался в закаменевшую глинистую почву, выгребая ее, и насыпая на плащ-палатку. Затем полз к неглубокому оврагу, находящемуся метрах в ста от позиции и высыпал в кучу мусора, который периодически собирался со всего полигона. Под утро схрон был готов. Вполз в узкое отверстие и осторожно задвинул за собой небольшую фанерку, прикрытую дерном.

И замер. Умер. Растворился в окружающем мире. Жили только слух и глаза, наблюдающие за происходящим вокруг. Офицеры пошли на обнаружение наших позиций после того, как утреннее солнце ярко осветило местность, а до этого в три бинокля разглядывали поле в свете зарождающегося дня.

В течение одного часа все позиции были обнаружены. Почти все. Взвод стоял по стойке смирно перед огневой вышкой, а офицеры ходили по полю в поисках меня и матерились, при этом несколько раз, чуть не наступив на меня. Наконец майор Прощенков не выдержал.

— Рядовой Никулин! Ко мне!

Резко взметнувшись вверх, от чего дерн разлетелся в стороны, я вытянулся в струну, при этом пошатнувшись, и чуть не упав из-за затекших от длительной неподвижности мышц. Прощенков стоял в десяти метрах от меня.

— Никулин!

— Я!

— Вы что? Дебил? Самая дурацкая позиция, какую только можно придумать! Вы хоть понимаете, что здесь у вас есть шанс произвести один-единственный выстрел, после чего вас расстреляют к едреней фене?!

— Виноват! Дурак, товарищ майор! — рявкнул я, — Товарищ майор! Вы проходили в нескольких метрах от меня, и если бы вы были майором армии противника, то считаю, что это хорошая цена — одного дурака за целого майора!

— Никулин! Вы всегда должны стремиться выжить! Мы этому вас учим, долбонов! А не устраивать цирк из занятий! Это генералы могут себе позволить быть бездарными, потому что за их бездарность будете расплачиваться вы — рядовые! А вы себе такую роскошь позволить не можете, потому что цена ее — ваши жизни! Бегом в строй!

Потом пришла Чечня. Сначала тревожными сообщениями из газет, невеселыми рассуждениями наших офицеров, с горечью открыто говоривших о том, что нашим продажным генералам надо где-нибудь спрятать «концы в воду» после беспредельного вывода группы советских войск из Германии. Я не мог понять, почему офицеры, открыто презирающие министра обороны и называющие того не иначе как Паша-мерседес, продолжают служить Родине. Потом для себя решил, что кому-то некуда деваться, кто-то дурак по жизни, а кто-то просто не хочет работать руками, предпочитая мизерный оклад военного.

Такого шизофреничного спектакля, который разыграло наша Россия в Чечне, нормальному человеку не могло присниться в самом страшном сне. Дудаев посылал Россию подальше, какой-то Временный совет Чечни призывал Россию на роль гаранта соблюдения конституционных прав жителей Чечни, глава вооруженной группировки «Партия справедливости» Лабазанов из Аргуна грозился отрезать Дудаеву голову….

Россия держалась «нейтрально», «изредка» помогая Временному совету деньгами, на которые те покупали у России оружие. Нет, я понимаю, что я — полнейший дурак, но это означало, что любой субъект России или любое лицо вот так в открытую могло покупать у государства танки и оружие? Наши командиры скрипели зубами. Кому-то надо было вооружить Чечню…

Дальше началось прямое и открытое предательство президентом и его личным преданным «Мерседесом» всех военных. 26 ноября 1994 года, в субботу, «оппозиция» Дудаева, почему-то сплошь состоящая из российских военных, на танках начала штурм Грозного. С Кавказа вернулся из командировки наш офицер и рассказывал горькие вести. Танковая колонна шла мимо завода «Красный Молот», прошла мимо «Дома Печати» и подошла к парку, который растянулся от «Дома Печати» до проспекта Ветеранов. «Духи», в основном подростки, выскакивали с РПГ из канализационных люков и с криками «Аллах Акбар», били по танкам сзади. Тех, кто выскакивал из танков, добивали головорезы Дудаева, находившиеся в тот момент в парке. Большая часть танков была захвачена «дудаевцами» вместе с экипажами.

Дудаев потребовал от российского руководства признать факт нападения, иначе он казнит всех российских военнопленных. Сто двадцать человек, из которых шестьдесят восемь офицеров. Ельцин и Грачев решительно заявляли, что они тут ни причем, наших военных там нет, никто и никого туда не посылал. Пусть отвечают те, кто причем. А вот кто это — хрен его знает!?… А что, Россия большая, подумаешь, на сто двадцать человек больше или меньше…

6 декабря группа депутатов Госдумы вывезла из Чечни двух рядовых Кантемировской дивизии, которые заявили, что в Чечню они были откомандированы официально… Грачев развел руками: «За всеми не уследишь, армия не взвод…». Да-а… Вся страна скрипела зубами от позора. Верхи продолжали пьянствовать, играть в волейбол и учиться играть в большой теннис…

В 1995 год Россия вступила по колено в крови. Самый главный алкоголик страны поднимал бокал с шампанским, когда девятнадцатилетние пацаны вместо новогодних подарков получали в грудь свинец. Самый главный алкоголик страны был пятые сутки в запое, а тела мальчишек все валялись вокруг сгоревших танков и БМП…

Правда, 18 января 1995 года Борис все-таки «соизволил» заверить находившуюся в шоке страну: «Я строго контролирую силовые структуры, каждый день знаю обстановку в Чечне, и без меня что-либо серьезного там не происходит…». Вот такие вот дела…

Родина не дала мне ничего. Ни добра, ни тепла, ни сочувствия. Но она была моей Родиной, которую не выбирают. Если бы я родился в Америке, я был бы готов умереть за нее. Но я родился в России, и готов умереть за нее. Не за бухарика — главу государства, не за предателя — министра обороны, не в благодарность за свое «счастливое» детство. А просто — за Родину. В январе мною был написан рапорт на откомандирование меня в Чечню.

Первый рапорт майор Прощенков порвал, грубо и откровенно отматерив меня. За второй рапорт, поданный на следующий день — посадил на губу. Пока я сидел на губе, пришел приказ на отправку команды снайперов в составе сборного батальона, для убытия в Чечню. Третий рапорт он принял молча, на щеках перекатывались тугие желваки мышц, а в глазах этого сурового и строгого офицера я неожиданно для себя увидел тоску, боль, и переживание за меня. Я не знал — что такое отеческий взгляд, но вдруг понял, что он означает.

20 января 1995 года я в составе сводного батальона убыл в Чечню.

Глава 4

Чечня — не Забайкалье. Но тоже не подарок. Зима сырая, промозглая, продирающая тело до костей. Небольшое селение встретило нас ранним утром звонкой тишиной, туманом, хмурыми взглядами редких чеченцев и ощущением висящей в воздухе тревоги.

Часовой открыл шлагбаум, запуская наш зилок на огороженную территорию вокруг какого-то хмурого двухэтажного здания, чьи стены носили следы регулярных обстрелов, и мы, продрогшие от холода, начали выпрыгивать из кузова.

Справлявший малую нужду недалеко от входа в выцветшей милицейской форме офицер мельком глянул на нас, презрительно сплюнул и злобно выматерился.

— Слышь, Шиза, похоже нам не рады… — вполголоса прошептал мне в ухо Вовчик, за свою квадратную голову и «тормознутость» получивший в учебке кличку Кирпич, и в настоящий момент единственный знакомый здесь человек.

Я хмуро промолчал, выражая свое согласие. Зато жарко натопленная комната в подвале, служащая казармой для солдат — срочников, произвела самое хорошее впечатление. Знакомый тяжелый запах кирзовых сапог и портянок ударил в голову, тепло начало окутывать сознание, затягивая в пропасть сонливости.

— Так! Мабута! — заглянул в дверь знакомый по улице мент, — Вперед жрать! Или до обеда будете терпеть?

Терпеть до обеда ни у кого желания не возникло, и мы побрели на первый этаж, откуда долетали ароматные запахи родной армейской каши. Мы радостно набивали желудки горячей гречкой, обильно приправленной тушенкой и луком. Лафа! Если здесь так кормят, то лично я готов переносить в полном объеме «все тяготы и лишения воинской службы»…

— Ну что, салабоны, нравится? — подсел к нам в застиранной выцветшей афганке худощавый сержант.

Мы смущенно пожали плечами.

— А сильно здесь стреляют? — не удержался со своим глупым вопросом Кирпич.

— Стреляют… — бросил на него презрительный взгляд сержант, — Сейчас реже… Вон ментов сюда в декабре прислали. Без оружия. Чуть ли не в парадках. Сказали, что они будут по улицам ходить с дубинками, за порядком следить…

— И что?

— Да ничего… — зыркнул сержант, — Узнаете еще…

— А что снайпера делают? — не отставал Кирпич.

— Снайпера? — ухмыльнулся тот, — Что и все! Свою задницу охраняют. И задницы товарищей.

— А воевать будем?

— Повоевать тебе пораньше надо было приехать, придурок, — скривился сержант, — а может и на твой век хватит. Вы что, в натуре сюда на войну приехали? Какая на хрен война? Генералы — дебилы. Про майкопскую бригаду слышали? А про 81-й полк? У них от каждого батальона уцелело человек по двадцать… У них офицеры на половину из двухгодичников — студентов были. А из солдат — больше половины салаги, как и вы. А-а, на хрен, еще наслушаетесь…

Сержант, на ходу вытаскивая из кармана штанов пачку «Примы», побрел к выходу…

Сладок солдатский сон, ой как сладок, но и сбрасываешь его мгновенно, по первой команде.

— Снайпер! Хватай ствол, пойдешь с нами на разминирование!

— Есть!

Азарт! Азарт! Я — буду прикрывать саперов! Винтовка приятно оттягивает руку, ласково подбадривая меня. Ага! Согласно оперативной информации ночью заминировали локомотивное депо. Менты недовольно переглядываются. Заминировано, значит, как два пальца обмочить — плюс пара ловушек… Жизнь дерьмо…

— Ну что! Где ваш следак? — мы подъехали на уазике коменданта к чеченскому отделу внутренних дел.

— Сейчас, сейчас подойдет! Да вы не ждите нас, или дорогу не знаете? Идите пока, мы сейчас будем!

На станции — тишина. Ни единой души. По коже холодок. Оказывается и у меня есть загривок! На дверях депо висит огромный замок, окна заложены кирпичами, следов взлома и проникновения в здание нет. Сапер качает головой. Что-то не так, слишком все просто — а значит — опасность… Старший группы машет рукой, и мы отходим под прикрытие бетонного забора.

— Ну что? Как дела? — запищала рация чеченским акцентом, — Работать начали?

— Начали, уж скоро закончим, где ваш следователь?

Ударная волна мощного взрыва, от которого повылетали окна и двери, сшибает меня с ног, и я втыкаюсь головой в забор. С крещением!..

— Суки! Я ж им матки повырываю!.. — откуда-то издалека доносится сиплый рев сапера-майора, — С-суки!..

Разумеется, никакого предательства не было. Как всегда — случайное стечение обстоятельств…

В селе жило немало русских. Кто смог — уехали. Кому некуда — остались. Что ждало их в будущем, они не знали, но знали, что в России их никто не ждет.

На одной из центральных улиц жила русская семья из двух человек. Дед Степан Захарыч и его пятнадцатилетняя внучка Маришка встречали нас всегда приветливо и радостно.

— Дед, как вы тут со зверями живете? — недоумевает Кирпич, подмигивая девчушке, — Не страшно?

— Это тебе страшно, — покачал головой Захарыч, — А я тут родился, вырос, и помру. А зверьми все стали. И русские. Хорошо, когда зверь обрусеет, плохо, когда русак звереет… Я, сынок, обрадовался, когда солдаты вошли в наше село. После дудаевского беспредела видеть родные, русские лица. Стою, улыбаюсь, хочу помахать им рукой, и вдруг меня как током прожгло, что рядом со мной стоят чеченцы, с которыми я прожил всю свою жизнь. С которыми делили вместе и радость и горе… Это очень тяжелая ноша — жить среди чужого народа, и видеть, как твой народ ведет с ним борьбу. А разве я могу ненавидеть чеченцев, если одни рвались ко мне в дом ограбить и убить, а другие спасли нас? Вот, поди, рассуди…

— Ничего, Степан Захарович! Наведем порядок — заживете по-прежнему! — улыбнулся лейтенант, старший нашей группы.

— Наведете… — крякнул дед, — Навели уже… Населенный пункт освобожден от бандформирования путем полного уничтожения пункта. Лихо. И после этого удивляетесь, почему с вами вся Чечня воюет… Ни черта не понимаете в чеченской психологии.

— Так просвяти, дед! — засмеялся лейтенант.

— Просвяти… Пришел с автоматом — и просвяти… А раньше что, времени не было?… Здесь же никогда государства не было. Только военно-племенная демократия. Девять племен делятся на тейпы, которых более полутораста. Основной закон — родственные отношения. Даже имаму Шамилю только временно удалось объединить эту раздробленность общей войной против «неверных», религией и жестокими казнями. А теперь московские политики своей тупостью объединили против себя всех чеченцев… Они же не инкубаторные, как русские. Они все — люди рода. Которым дорожат. Предков до десятого колена помнят. Непросто чечена приручить, еще труднее удержать в повиновении. А сейчас кто Россией правит? Либо соплежуй, либо продавшийся негодяй, набивающий свои карманы… А страдают простые люди. И русские, и чеченцы… Эх…

— Бандиты то есть здесь? А, дед?

— Бандиты… Смотря кого иметь в виду. Днем нет. А ночью, когда вы у себя прячетесь, здесь живут по своим законам. И не мне их нарушать. Мне вон, еще Маришку растить да растить… Вот недавно ваши солдаты от дури из миномета бахнули. Во дворе дома два мальчика играли. Одному осколком центральный нервный столб перебили. Виноватых нет. Десять лет Ахмету было… Его отец теперь кровник. А бандит ли он? Кто сможет ответить на этот вопрос?…

Ненавистью полон мир. Ночь ненавидит день. Слабый ненавидит сильного. Дурак умного. Я ненавидел этот жестокий мир. Война оказалась совсем не такой, какой она должна была быть. Война оказалась вшивой, дерьмовой, и подлой. Как в любом деле, здесь были проигравшие и выигравшие. Только те, кто ползал по горам, ходил в рейды, сопровождения колонн, кто сидели под обстрелами, в засадах — оказались проигравшими. Выигравшими оказались те, кто сидели в Москве, и дергали за ниточки этого кровавого спектакля.

Захарыч со своей внучкой оказались тоже проигравшими. Подчистую. В углу рыгал Кирпич, хмурые менты курили одну сигарету за другой, а под кровавыми простынями проступало то, что осталось от деда с девчонкой. Возле ворот толпились соседи, лица чеченок заплаканы, мужчины суровы и решительны.

— Что, никто ничего не видел? Да?! — вдруг заорал лейтенант, — Вам плевать на них? Да?! Сволочи вы все! Сволочи! Их убивали, а вы спали рядом, и вам было насрать на них?!..

— Успокойся, лейтенант! — поднялся ему навстречу капитан-чеченец из местных ментов, — Захарыча все знали и уважали, не наши это… Наши бы его в обиду не дали…

— Да вы все тут хорошие! Как нас в депо отправили — забыл?! А я никогда не забуду!

Я повернулся и пошел в огород, чтобы не слышать разрастающуюся ругань. И так на душе хреново. Я был Шизой, но не убийцей. Но теперь что-то внутри меня сломалось. Теперь я готов убивать. Мало того — теперь я хочу убивать. Бешеных собак пристреливают…

Чувство злобы, желание мести росло, наполняя желчью и толкая к необдуманным поступкам. Если за наших солдат, погибших в Чечне, за Захарыча с Маришкой, не могла отомстить Родина, потому что это не политиков лично коснулась война, не к ним в семьи пришли смерть и горе, то это должен был сделать я — Шиза, рядовой войны.

Я понимал, что ничего не смогу изменить, что не смогу победить систему, но, чтобы выровнять душевный покой, я объявлял боевикам именно этого села свою маленькую войну.

Глава 5

Я покинул расположение заставы глубоким вечером, когда застава еще не заснула, бдительность часовых была усыплена брожением по территории людей и вечерними шумами. Это потом, когда придет ночная темнота, любой шорох будет подозрителен, и провоцировать на выстрел.

За моими плечами вещмешок с пятнадцатью гранатами Ф-1. Десяток пачек патронов к СВД. Левую руку приятно оттягивает винтовка. Старенькая, морально устаревшая, выглядевшая по сравнению с современными снайперками доисторическим чудовищем, но верная и надежная. Это спецназы всякие крутые с навороченным вооружением. И боевики. Было, похоже, что они последние образцы современного вооружения с одного склада получают. А я — мабута, пехота, быдло войны. Но главное — не в вооружении, главное — что в сердце.

Я стал волком — одиночкой. С дикими волками можно воевать, только если сам станешь одним из них. Нельзя воевать с волками, будучи добрым и наивным ягненком. На то, что подумают мои командиры и товарищи, мне было плевать. У меня была цель и план. Через село проходила одна дорога, но вряд ли бандиты настолько наглы, чтобы приходить и уходить по ней. Горы уменьшали варианты передвижения боевиков до пары тропинок, ведущих в село. Причем одна из них выводила на плато, где отсутствие деревьев и кустов делали маловероятным возможность нахождения там банды. А вот вторая уходило в ущелье. Лесистое, темное, изобилующее огромным количеством мест, идеальных для укрытия. А значит, враг мог придти только отсюда. До утра я выбирал место, где укрыться. Замаскировавшись, весь день наблюдал за местностью, и выбирал наиболее оптимальное место для засады. От этого зависел весь успех моего мероприятия. С раннего утра со стороны села раздавался гул машин, было заметно явное оживление, и я понял, что ищут меня…

Трое суток безрезультатно я сидел в своем схроне. Трое суток планировал свои действия. Только добыча не шла в ловушку.

И, наконец, в четвертую ночь мои ожидания были вознаграждены. Как говорится, «ищите и найдете…». Черное небо весенней ночи было усыпано звездами, отчего мир гор наполнился неясным светом, загадочными полутенями кустарников и скал, напоминая своим видом сказочную фантасмагорию. Они спускались с гор. Их было двенадцать человек. Изредка доносилось бряцание оружия. Они шли не таясь. Им некого было бояться, они были дома. Они знали, что ночью трусливые русские прячутся на своих заставах и блоках, трясясь за свои жизни. Но они не знали, что в их доме завелась крыса. И имя этой крысе — Шиза.

Боевики весело смеялись и громко болтали. Они — мужчины. Они — шли убивать мирных граждан, людей другой национальности и веры, людей, которые не могли оказать им сопротивления. И никто не смог бы переубедить меня, что я не прав в своем маниакальном желании отомстить. Хотя бы за Захарыча и Маришку…

Как только утих шум голосов, я приступил к работе. Это только глазам страшно, что я — один, а их — двенадцать.

Грамотно выбранное место делает узкую горную тропу моим союзником. Умело расставленные растяжки с гранатами перекрывают пути отступления и наступления, охватывая зоной поражения все мыслимые места, где можно будет попытаться укрыться. Длина колонны «противника» — около двадцати метров. Время горения замедлителя запала 3,2–4,2 секунды. Из этого и исходим. За четыре секунды пока осознает и выберет куда бежать, каждый из них пробежит не более десяти метров в темноте. Значит, растяжки и ставим в районе вероятного нахождения противника в сорок — пятьдесят метров. А зона поражения у эфки добрая — убойность осколков сохраняется до двухсот метров. Все-таки оборонительная граната. Эфки устанавливаю на разную высоту, чтобы не было возможности укрыться от нее ни в ямке, ни за камнем. Теперь — соединить систему из тончайших проволочек, чтобы сработка произошла практически одновременно…

Верная винтовка в моих руках готова остановить любого счастливчика, которому чудом удастся вырваться из этого «мешка». Уверенность в своей правоте и победе — перевешивает чашу весов на мою сторону. Сомневаться в этом — значит проиграть. А я еще ни в одном сражении, которое планировал сам — не проиграл.

Боевики уходили из села под утро, когда ночь только начала наполняться белесым светом зарождающегося дня. Я лежал на своей огневой позиции, которая располагалась в уступе скалы над местом засады. Уходить в случае неудачи было некуда. И уходить я не собирался. Каждое мое сражение — это либо победа, либо смерть.

Как и рассчитывал, они шли плотной цепочкой, с интервалом в один шаг, передвигаясь легко и споро. И в темноте я чувствовал, что руки у них перепачканы кровью людей. Но они не знали, что по пятам за ними идет еще и смерть.

Идущий первым, зацепив растяжку, на мгновение опешил от неожиданности, все-таки успел среагировать, и что-то гортанно крикнул. Война оттренировала боевиков прекрасно. Они молниеносно стали рассыпаться вдоль тропы, цепляя и разрывая все новые и новые растяжки, установленные на разной высоте.

Дикий восторг войны охватил меня, и я подключился к этой кровавой бойне. В утренних потемках я с трудом выцеливал врага, и только нажимал на курок, как с сожалением видел, что его настигал осколок гранаты. В горячке боя я не понял, сколько боевиков забрала винтовка, а сколько гранаты. Для верности я со своей позиции сделал каждому контрольный выстрел, добивая раненых. Двенадцать. Все точно, как в аптеке.

Начинало светать. Страшная апатия, усталость и безразличие охватили меня. Сказалось трехсуточное отсутствие еды, но есть не хотелось. Надо было возвращаться к своим. С трудом подняв окоченевшее тело, я начал спускаться вниз, к селу, к своим, которые неизвестно что думают насчет моего исчезновения…

Глава 6

Меня закрыли в подвале, в малюсенькой комнатке, где когда-то хранили хозяйственный инвентарь. Ни окошка. Серые бетонные стены, которые никогда не знали ни краски, ни известки. Тусклый свет грязной лампочки. И полуразваленный табурет. Под глазом — «фонарь», который первым делом поставил мне наш дорогой командир заставы. Отобрали все личные вещи, которых практически не было. Забрали все, на чем можно повеситься. Шнурки, брючной и поясной ремни. Придурки. Вешаться я не собираюсь. Если б надо было, давно бы застрелился. Назвали дезертиром и преступником, и посадили под арест.

Однако заточение мое продолжалось недолго. После обеда меня под конвоем привели к командиру заставы, у которого в комнате находился еще какой-то капитан с широким шрамом через всю левую щеку.

— Ну что, Никулин! — без церемоний усмехнулся капитан, — Ты дурак, или счастливчик?

— Я — Шиза! — неожиданно даже для себя, с гордостью произнес я.

— Это точно! — расхохотался капитан, — Шизофреник ты добрый!

Отсмеявшись, капитан повернулся к командиру заставы:

— Как и договаривались, его я забираю сразу. Остальных солдат заменим завтра. И перетусуем так, что ни одна сволочь не найдет.

Потом повернулся ко мне:

— Пошли, Шиза!

И улыбнулся. От его широкой улыбки мне почему-то стало легче…

Меня вывезли в Ингушетию, где дислоцировались забравшие меня непонятные спецназовцы, отмыли, переодели и накормили.

— Ты, Шиза, хоть понимаешь, что натворил? — в глазах капитана сверкали веселые огоньки.

— Ничего… — буркнул я.

— Ну, конечно, ничего! ФСБ, МВД, армейцы три месяца планировали операцию по ликвидации этой банды, и тут ты, из пещеры на лыжах… Усилия трех ведомств насмарку, тем не менее, задача выполнена. Цена вопроса — уголовное дело на тебя по факту дезертирства и самосуд, и кровная месть, объявленная тебе от имени двенадцати чеченских семей. Ты думаешь, что ты — герой?! Хрен тебе! Ты — шизофреник! Счастливый шизофреник! Уголовное дело в отношении тебя прекращено, а вот награды за ликвидацию получат те, кто должны были их получить. Вот такие вот дела… Ну, и выбил у начальства, чтобы до конца службы тебя прикомандировали к нам. Всю службу мечтал, чтобы у меня денщик был! Будешь мне сапоги чистить?

— Буду, товарищ капитан! — улыбнулся я.

— Не надо! — засмеялся капитан, от чего шрам покраснел и стал резче, — И не зови меня капитаном, зови — Путник! Так все зовут.

— А кто вы? ФСБ? МВД? — не удержался я.

— Какая разница, солдат! Мы тоже солдаты. Только специфика своя. В основном — спасать планы, операции, людей… Так что считай нас спасателями. Сейчас вот тебя спасаем… Живи…

Когда я гордо заявил, что меня зовут Шиза, капитан мгновенно понял, что это не просто придурь, а образ жизни, с уважением отнесся к этому, и после этого иначе меня не называл. А вот я так и не смог пересилить себя, чтобы называть его Путником, называя так только мысленно, но вслух — только по званию…

Я никогда не верил, что в моей жизни могут наступить счастливые дни, когда буду просыпаться и радоваться тому, что живу, что буду с нетерпением ждать встречи с человеком, который сумел за короткое время стать для меня и другом, и отцом… Жизнь разделилась на две половины, черную и белую. Белая наступила в тот миг, когда я встретил Путника.

Не знаю, что он разглядел во мне, но его полное доверие ко мне и уважение как личности, позволило впервые в жизни почувствовать себя человеком. Я в ответ платил ему безграничной преданностью. Он был для меня Богом, за которого я готов был умереть. Каким-то образом Путник сумел добиться, чтобы меня откомандировали в его распоряжение.

Для спецназовцев я стал поваром, уборщиком, и почему-то младшим братишкой. Самым трудным было провожать их и ждать. Провожать на войну страшно. Еще тяжелее ждать — все ли вернутся, вернется ли столь дорогой тебе человек? Путник был хорошим командиром, потому что при мне он всегда выводил всех своих людей. Грязных, голодных, серых от усталости, но живых.

И наступали счастливые для меня дни, когда он был рядом. Каждую свободную минуту он отдавал мне, почему-то стремясь передать свои знания и навыки. Однажды я не выдержал и спросил — почему он мне помогает, и зачем обучает как будущего спецназовца.

Он задумался на мгновение, потом вздохнул и ответил:

— Понимаешь, Шиза, однажды в жизни наступает момент, когда ты осознаешь, что все — к чему стремился в этой дурацкой жизни — миф. Мы все семимильными шагами несемся к смерти. И друзья, и враги… И надо успеть творить добро. Можно не успеть… А на небесах нам все воздастся… Что я могу дать тебе? Только свои навыки. Никогда не знаешь, что пригодится тебе в этой жизни…

Больше к этому вопросу мы никогда не возвращались, но заниматься я стал еще старательней и упорней. Мне никогда и в голову не приходило, что работа с оружием имеет столько особенностей и тонкостей. Казалось бы что такого — направил ствол на цель, нажал на курок, и все… Тем более, сам считал, что наиболее сложная работа — со снайперской винтовкой, мною пройдена. Но, как оказалось, глубоко заблуждался.

— Снайперская винтовка — это хорошо, — улыбается Путник, — Но зачастую огневые контакты происходят на малых и сверхмалых расстояниях, особенно в городе. И надо уметь работать пистолетом против противника, тоже вооруженного пистолетом. Нужно уметь действовать тактически грамотно, сочетая меткий огонь на поражение с маневрированием. Глупо думать, что можно увернуться от пули. Но когда противник решит выстрелить, он обычно делает движение, как будто пытается ударить тебя дулом своего пистолета. Вот от этого движения, которое предшествует выстрелу, увернуться вполне возможно.

Война и спецназ для боевой подготовки — самые лучшие учителя. Боеприпасов — сколько хочешь. Было бы желание и хорошие преподаватели. И то и другое у меня было. С утра до ночи — различные тренировки, интересные, и потому не надоедающие. Заряжание, изготовка, прицеливание, спуск курка… Тренировки по стрельбе из пистолета Макарова на разных дистанциях. С правой руки, левой, двух рук. Прицельная на дальних, и навскидку на малых и сверхмалых. Скоростная, одиночными, сдвоенными выстрелами, с различных положений — стоя, с колена, лежа. Из-за укрытия, стрельба после передвижения, ухода, разворота.

— Плохо, Шиза! Плохо! — гоняет меня Путник, — Передвижение должно быть приставными или скрестными шагами с максимальной частотой переступания и минимальной амплитудой колебания оружия. Работать должны только ноги, а таз должен оставаться на одном уровне! Давай, пошел еще раз!

И снова — передвижение, стрельба, уход из-под возможного ответного огня в сторону…

— Опять плохо! — качает головой капитан, — Куда голову опустил? Нельзя терять визуальный контакт с противником!

Не было тупого и нудного повтора, каждое действие объяснялось, анализировалось и разбиралось. Все занятия были интересны, а потому — в радость.

С Путником у нас оказалось много общего во взглядах на жизнь.

— Да, Шиза! Люди — те же самые животные, просто возомнившие себя богами и придумавшие животным инстинктам красивые названия и легенды. Животное половое влечение для продолжения своего рода назвали любовью, агонию слабого животного перед более сильным при защите своей жизни и территории назвали мужеством, захват и освоение более сильным животным новой территории назвали войной… Назови мне любое человеческое чувство или действие, и я укажу на наличие в нем основной составляющей, которая и будет являться обычным инстинктом. Люди, как и у животные, нападают лишь на слабых, на сильных — никогда. Думаешь, чеченцы решились бы ввязаться в войну с Россией, если бы мы были сильны? Хотя здесь все дров наломали. Чеченцы около тридцати тысяч русского населения вырезали, более 200 тысяч славян, бросив квартиры и имущество, бежали… Воевать — последнее дело. Мудрость древнекитайской стратегии учит: «Искусный полководец одерживает победу без боя. Величайший воин — не воюет». А великий китайский военный философ Сунь-цзы сказал: «… победоносная армия сначала осознает условия победы, а затем ищет битвы; проигравшая армия сначала сражается, а затем ищет победу». Так что проиграли мы заранее… Точнее не мы, а наши политики…

И снова — тренировка за тренировкой.

— Конечно, Рэмбо я из тебя не сделаю, — усмехается Путник, — но самое главное — у тебя есть характер. Твой мозг не засорен спортивными ограничениями и правилами, что нельзя делать удушающий прием на шею, что нельзя ломать пальцы и рвать суставные связки, что запрещается выдавливать глаза и бить в пах… И потому, просто опасного человека и неплохого уличного бойца из тебя можно попытаться сделать.

Капитан гонял меня, нисколько не щадя. Наработка индивидуальных навыков боя — когда все твои недостатки превращают в преимущества. Оценка противника, когда по очереди против меня становились на спарринги его спецназовцы, а я должен был по стойке оценить стиль противника, его уровень мастерства, и принять решение на тактику боя. Принял боксерскую стойку, держится легко и уверенно, передвигаясь на носочках — значит единственный мой шанс — обманное движение, проход в ноги или в позицию для броска, а затем — в партер, где ни один боксер не устоит против удушения или болевого приема. Ага, противник в борцовской стойке, пытается осуществить захват и бросок! Попробуем поработать руками, удерживая дистанцию. Раз-два! Раз-два! Получил! На еще раз! Все-таки зеваю, и чувствую, как мощная энергия отработанного годами броска отрывает меня от земли и поднимает в воздух. Ничего, это не проигрыш! Чем выше мастерство борца, тем сильнее он зациклен на соблюдении всяких правил и ограничений. В полете успеваю захватить за плечо своего противника и втянуть его в энергию броска, добавляя свою собственную и вес своего тела. Иди ко мне, родимый! Имитирую надавливание в глаз большим пальцем руки, что в реальном бою сделало бы меня победителем. При нажиме на глаз или на нос ни одна накаченная боксерская шея не устоит, потому мне удается легко отклонить голову спарринг-партнера назад, и пока он не успел ничего сообразить — успеваю оплести его голову своей ногой, опрокидывая назад, при этом, не выпуская кисть противника и заканчивая банальнейшим болевым на руку. Спецназовцы улыбаются, одобрительно поглядывая на меня. Я понимаю, что они поддаются, работая не в полную силу, но гордость и вера в собственные силы охватывает меня…

Интересно было наблюдать за тренировками спецназовцев. В большинстве своем они приходили в подразделения, уже обладая довольно высоким уровнем мастерства рукопашного боя, имея различные разряды по бойцовским видам спорта. Здесь их выучка доводилась до требуемого уровня с учетом выполняемых задач. Но главное внимание уделялось работе в группах. Собранные вместе отличные спортсмены, стрелки, гимнасты, могут так и остаться группой спортсменов. Спецназ — другое дело. Это единая команда, боевая семья, которая профессионально и психологически настроена на решение любых поставленных перед нею задач, в любой обстановке, не считаясь порой с потерями и своими жизнями. Каждый жил с четким осознанием того, что выполнение профессионального долга может забрать твою жизнь ради выполнения поставленной задачи. Каждый был готов пожертвовать собой…

Они нарабатывали слаженность в группах по два, три, четыре и более человек. Они понимали друг друга с полуслова. Смотришь — пошли работать по зачистке здания две «двойки», но если необходимо, эти две «двойки» мгновенно перетекают в одну «четвертку». Изменение ситуации — один остается на прикрытие, а слаженная и сработанная «тройка» зачищает подозрительную квартиру…

Сказка не может продолжаться вечно… Моряки так и говорят, что за белой полоской следует черная… Затем белая… Потом опять черная — и так до самой смерти. Бывает, что черная полоска гораздо шире предыдущей белой. Как в поговорке — «пришла беда — отворяй ворота»…

Беды не было. Пришел дембель, которого каждый солдат дожидается с нетерпением. Только не я. Что ждало меня дома, я не знал. Ни друзей, ни подруги, ни нормальной семьи, никаких перспектив на будущую работу… «Без флага и без Родины»… Путник вызвал меня к себе. Перед ним на столе лежали мои документы.

— Ну, что решил? — внимательно взглянул мне в глаза, — Какие планы?

Я вздохнул, и отвел взгляд.

— Я лучше бы остался, товарищ капитан…

— Лучше бы… — сморщился он, — Не могу. Сам понимаешь. Если останешься на контрактника, и то к нам не попадешь. И смысла в этом не вижу. Значит, планов нет?

— Нет, — обиженно буркнул я себе под нос.

— Могу посодействовать с трудоустройством. Но — только в Москве. Сослуживец у меня там, охранной фирмой заведует. Кое-чему ты научился, кое-что умеешь… Но самое главное — верю я тебе. И могу походатайствовать. Пойдешь? Или подумаешь?

Думать было не о чем. Это был, какой-никакой шанс на будущую жизнь…

Глава 7

Москва златоглавая. Зажратая. Сверкающая сытым лоском от проступающего через зажиревшую кожу сала. Отвращение к этому самодовольному городу охватило еще при въезде в «дорогую мою столицу». После жизни в провинции я не мог относится к ней по-другому. После службы в Чечне тем более…

Незадолго до Москвы в купе подсел недокормыш-студентик, который, узнав, что я еду из Чечни после службы, с умным видом начал учить меня жизни. Что оказывается он — не дурак, и никогда не будет служить в нашей армии. Что она такая плохая. Что там дедовщина. Что он — смог бы в ней за себя постоять, но не захотел служить. Ему было жаль меня. Мне его не было жаль. Сначала возникло желание набить ему морду, которое пропало с мыслью о том, что зачем обижать обиженного богом. Поэтому я молчал, размышляя о своей судьбе, а он все рассказывал о своей любви к России, о том, что он станет выдающимся юристом и прочую чушь, свойственную трусам-паразитам нашего общества.

Друг Путника меня ждал. В его небольшом уютном кабинете на подоконнике одиноко стоял цветок молочая, своим хрупким видом навевая мысли об аристократичности характера хозяина, и в то же время показывая колючками, что он готов ужалить любого, кто попытается его тронуть.

— Так вот ты какой, Шиза? — насмешливо уставился на меня взгляд его зеленых глаз. С легкостью вытащив свое стокилограммовое тело из кресла, он вышел из-за стола и подал руку. Рукопожатие было сильным и жестким, сразу снимающим все вопросы о том, кем ранее был этот человек. Явно, что в кабинетах он стал рассиживать не так давно.

— Я вас не устраиваю? — в лоб поставил я вопрос.

Он расхохотался.

— Молодец! А ты без комплексов! Если честно, приди сам ко мне устраиваться на работу — не стал бы даже разговаривать. Но Путнику я верю. И даже не буду тебя проверять. Беру сразу. Рекомендация Путника говорит о том, что «товар» ты стоящий, цены немалой… Все остальное зависит от тебя лично. Сможешь работать, значит, будешь работать. Путник сказал, что ты волк-одиночка, в команде не любишь работать. Есть тут одна работенка. У олигарха сыночка охранять. Вроде бы и угрозы никакой нет, а по статусу положено. По кабакам да вечеринкам за ним шататься, чтоб никто не обидел. А чертенок с характером, специально телохранителя подставляет, то убежать пытается, то подстроить что-нибудь. Прикалывается так. Если справишься — две штуки баксов в месяц. Не справишься — поедешь домой. Все документы на оружие и охранную деятельность сделаем за три дня. Послезавтра — на беседу с работодателем. Ферштейн?

Я кивнул. Все понятно…

Начальник службы безопасности оглядел меня и в его взгляде промелькнуло удивление и недоумение от моего внешнего вида. Явно было, что он ожидал увидеть что-либо наподобие Шварцнеггера, а тут какое-то чудо ростом ниже среднего, по лицу которого проскакала вся конница Буденного, в костюме, который, хоть и стоил треть будущей зарплаты, сидел на мне как джигит на ишаке. Выучка удержала его эмоции при себе, и он сделал приглашающий жест рукой:

— Проходите, Валерий Афанасьевич ждет вас.

Глава крупной корпорации был невысокого роста, взгляд карих глаз был внимателен и быстр, оценку мне дал мгновенно, но прочитать я ничего не успел. Свои эмоции и чувства скрывать он умел.

— Мы изучили ваши рекомендации и приняли решение принять на работу. Испытательный срок три месяца. Остальное вам расскажет Сергей Викторович, ваш непосредственный начальник, — кивнул он на начальника службы безопасности, давая понять, что разговор окончен.

Глава 1

Вы думаете легко быть сыном олигарха? Когда с детства за тобой ходит куча нянек, гувернанток, учителей, телохранителей и т. д.? Когда даже в носу не дадут поковыряться, обязательно из-под земли возникнет фрау, и начнет читать лекции об этике, эстетике и этикете.

Вокруг — одни дебилы и недоноски. Аж противно смотреть в глаза прохожим на улице. В глазах — отчаяние и пустота. Неудачники. Которые ничего не смогли добиться в жизни, как мой папочка. Работать надо было! Тогда бы не убирали московские улицы и не торговали с лотков…

Предыдущего телохранителя уволил начальник службы безопасности Сергей Викторович. Урод. После того, как мы с Витьком, то есть охранником, зависли на три дня в сауне с девчонками. Оторвались по полной программе. У папы добавилось седины, у мамы была истерика, Сергей Викторович чуть не всю Москву на уши поставил.

А что предки хотят-то? Они что мне дали? Дома я чувствую себя ужасно одиноким! Как я могу себя чувствовать, если родители уезжают на работу, когда я еще сплю, а приезжают тогда, когда уже сплю… Может быть они думают, что я в них больше не нуждаюсь? И когда хочу поговорить с ними, их всегда нет дома… А потом они закатывают истерики, почему я ночь провел в каком-нибудь клубе… Да просто потому, что они мне нужны, а их нет!

Охрана! Воспитание! Зубы — визитная карточка состоятельного человека. Иностранные языки — ключ к успеху! Английский, немецкий, французский. Репетиторы. Не пей из пластиковой бутылки — дешево смотрится! Пусть крестьяне пьют! Мускулов можно не стесняться, но лучше, когда они запрятаны под костюм от «Армани»… Тьфу, как все надоело! Одно спасение от всего — «экстази»!

Тут еще Витька уволили, а взамен дали… Лучше и не думать! С Витьком было не стыдно появиться в самом лучшем московском клубе, а с этим и в забегаловку для рабочих могут не пустить… Откуда такие берутся? Причем ненависть и презрение друг к другу почувствовали сразу. Все было написано в глазах. Но мне было легче. Этот уродец работал на меня, и платил ему мой папочка, так что, как ни крути, хозяином положения был я! И ему приходилось терпеть все мои прихоти.

— Эй, как там тебя зовут! — позвал я своего уродца.

— Зови меня Шизой, — окатил волной презрения новый телохранитель.

От такой наглости я опешил, и не смог придумать что сказать. Ну ладно, уродец! Посмотрим, сколько ты сможешь здесь продержаться!

Глава 2

— Макс! Сделайте моего уродца! Достал меня — не могу. Все ржут, таких еще никто не видел, — я обиженно скривился, — папочка узнает, может быть нормального подберет.

— Да без базара! — засмеялся Максим, — Фрюндель! Ко мне!

Громила Ефим, под два метра роста, с огромными мышцами и атрофированным мозжечком, приблизился, преданно и угодливо глядя в глаза мальчишке.

— Так, Фрюндель! — по-хозяйски начал объяснять Макс, — Сегодня в пивняке надо будет его Уродцу лицо подправить.

— Зачем? — тупо уставился тот.

— Может быть красивее станет, — засмеялся Максим.

— А-а! — понятливо закивал головкой амбал.

— Только не убейте его! — высокомерно взглянул Макс на меня….

Я знал, что Уродец не любит людных и шумных мест, а осознание того, что в добавок к этому его еще и уволят — делало настроение бодрым и веселым. Уродец не замечал, или делал вид, что не замечает моего прекрасного настроения, но я знал, что это не надолго.

— Два пива! — показал я официантке, которая приветливо кивнула мне.

— Мне не надо, — негромко проронил хранитель моего тела, окидывая зал быстрым внимательным взглядом и присаживаясь спиной к стене.

— А тебе никто и не заказывает, — презрительно скривился я, но тот остался совершенно равнодушным к моим словам. Ну, ничего, ты еще поплачешь — с ненавистью подумал я.

Максим сидел через несколько столиков, и в полутьме бара я видел, как он показал рукой Фрюнделю в нашем направлении. Фрюндель довольно заулыбался, увидев цель, что-то шепнул двум своим таким же здоровым напарникам по тяжелой атлетике, и неторопливо двинулся к нам. Внутри меня плясали веселые и злые огоньки — что сейчас будет!

Уродец смотрел куда-то сквозь Фрюнделя, который своим телом загородил ему обзор, и ни одна мышца не дрогнула на его лице.

— Слышь! Ты! — положил свою огромную ладонь на узкое плечо Уродца амбал, — Я сейчас….

Уродец не дернулся, а казалось, что медленно и спокойно встал, одновременно с этим накладывая свою такую хрупкую руку на пальцы Фрюнделя, и с таким же безразличием неожиданно захватив пальцы амбала, резко изогнул свою кисть, с негромким хрустом сломав три пальца Фрюнделю. Рот того еще только открывался, чтобы издать вопль боли и злости, как Уродец, словно заканчивая движение, влепил свое острое колено в промежность Фрюнделю, отчего его вопль захлебнулся где-то в горле, превратившись в хлипкие, жалкие стоны. Видимо удар действительно угодил в цель, потому что амбал не устоял на ногах, а захлебываясь в своих соплях, повалился на бок.

Все происходило словно в замедленной съемке, в полной тишине и отупении всех от происходящего. Два напарника Фрюнделя подорвались со своих мест, чтобы кинуться на помощь товарищу, но неожиданно замерли, словно на что-то натолкнувшись, с ужасом глядя на Уродца. В правой руке того холодом и безразличием веяло от вороненого отверстия, а в глазах Уродца застыло такое же безразличие и смерть. Я, как и любой в этом зале, неожиданно осознал, что перед нами стоит вооруженный ненормальный человек, который без малейших сомнений пристрелит любого, кто пойдет против него.

— Меня зовут Шиза, и я не хочу, чтобы он и вы, — кивнув на товарищей Фрюнделя, негромко произнес Уродец, — находились здесь. Считаю до трех. Раз! Два!

Негромкий щелчок взведенного курка сообщил о том, что сейчас может произойти убийство. Два качка, кинувшись к Фрюнделю, волоком потащили дружка к дверям.

— Три! — исчез в поясной кобуре пистолет, когда за ними хлопнула дверь.

В полной тишине к выходу кинулся Максим, с испугом и недоумением глядя на Шизу, и с ненавистью на меня. А я еле удерживался от приступа дурацкого смеха, душившего меня….

Глава 3

Любви хотят все. Только «лодка любви» «крестьян» разбивается об душевные и материальные проблемы. Моя любовь не знает запретов. Все, что я хочу любить — лучшие клубы, девочки, еда, прочие удовольствия — к моему удовлетворению. Тем, кто не может сходить в нормальный ночной клуб и выложить сотню баксов за вход — можно предложить сходить в «Эрмитаж», что в Каретном ряду. Всего за один доллар, там по выходным скидка для студентов.

В элитном ночном клубе охранник, с гаденькой улыбкой проводив двух голожопых студентов, встретил меня с Шизой преданным взглядом, в котором явно было написано — скажите поцеловать вас за сотню баксов в зад — поцелую.

Шиза уселся за столиком, не спуская с меня взгляда, а я заказал у бармена выпивку и две таблетки «экстази». Пошло все к черту! Легкость, веселье, прилив энергии, теперь можно танцевать несколько часов подряд! Почему-то Шиза весь был на взводе, что-то ему не нравилось.

— Охрана! Ты чего такой? — после случая с Фрюнделем он начал мне нравиться. Почему-то даже понравилось, как он начал называть меня Малышом.

— Ничего, — покачал головой Шиза, — что-то не так…

— Что именно?

— Не знаю… Это где-то внутри…

— Да плюнь ты на все! Отдыхай! Таблетку глотнешь?

Шиза смерил меня презрительным взглядом.

— Ну, как хочешь! Тогда сиди, противный! — я захохотал от удачной шутки, которую тот не понял.

Мир сиял вокруг разноцветными рядами, когда рядом со мной появился Шиза.

— Малыш, поехали домой!

— Остынь, Шиза! Ты чего?

— Здесь нельзя оставаться! — его напряженный взгляд серьезных глаз резанул по нервам, от чего душа вздрогнула от холодного ветерка, но тут же отбросила его прочь.

— Это кому нельзя оставаться? Мне? Да меня здесь все знают! Тут и без тебя меня никто не тронет! Это тебя сюда запускают только потому, что ты — со мной!

— Или ты веришь мне, или я уведу тебя силой! — взглянул на меня Шиза, и в его голосе блеснула сталь.

— Черт! — разозлился я, ясно было, что спорить бесполезно, — В туалет хоть можно сходить?

— Идем, — осуждающе вздохнул Шиза.

Я с тоской осознал, что отвязаться от него будет невозможно, он попрется со мной и в туалет. Оставалась надежда, что он останется перед входом со своими страхами, а я вылезу в окно, и продолжу балдеж в другом клубе.

В туалет мы вошли вместе. Там курило двое парней. Еще трое вошло за нами. В облицованной кафелем комнате гулко прозвучал щелчок взводимого пистолета. Я ничего не успел сообразить, когда увидел, как от удара по затылку на пол начал валиться Шиза, а потом мощный удар погрузил в небытие и меня…

Глава 4

От обиды хотелось плакать. Никто и никогда не бил меня. Здесь бьют просто так. Для своего удовольствия. За непонравившийся взгляд. За лишнее слово. За то, что я — «неверный». Потому, что я — «товар». Дорогой товар. Потому меня били, но не калечили. Не представляю, как нас вывезли из Москвы в Чечню, видимо, за деньги можно купить всю российскую милицию, но факт остается фактом. Я с Шизой нахожусь в каком-то зачуханом подвале, куда не проникает солнечный свет и где воняет спертым запахом какой-то тухлятины.

— Шиза! Нас спасут? — шепчу я.

Но со стороны Шизы не раздается ни звука и мне становится страшно. Его били сильнее, но вроде бы тоже надеялись получить выкуп. Правда, если меня оценили в миллион баксов, то за Шизу надеялись получить сто тысяч. Как сказал наш новый «хозяин» Руслан, если мой папочка ценит телохранителя сынка, то эту сумму должен выложить. И нас оставили обоих.

— Шиза! — вполголоса стону я.

— Чего?… — устало отвечает он.

— Почему ты молчишь?

— Что говорить? Вляпались, как куры во щи…

— Папа спасет нас…

— Спасет, — вздыхает Шиза, — может быть… А может быть о нашей судьбе никто никогда не узнает. После чеченской войны о судьбе более чем тысячи солдат никто ничего не знает… Правда мы с тобой — самый выгодный товар. Благодаря денежкам твоего папы. И похищены по той же причине.

— Что с нами будет, Шиза?

— Как обычно, — зевнул тот, — Либо за нас не заплатят, и ждет нас красивая и мучительная смерть, либо заплатят, и может быть, дадут умереть быстро и не больно… Ну, а до этого, могут продать соседу, обменять на какую-нибудь услугу…

— Зачем нас убивать, если за нас заплатят?

— А зачем им оставлять нас жить, если за нас заплатят? — ответил вопросом на вопрос Шиза и от его прямоты мне стало страшно.

— Ты не представляешь, сколько здесь рабов, — через некоторое время продолжил он, — Нас берегут, мы не рабы. Рабы пашут от зари до зари на маковых плантациях, выращивают чай, коноплю, пасут скот, строят что-нибудь. Про «чеченское лото» слышал?

— Что это? — не понял я.

— В зависимости от настроения и в какой стадии кумара находится игрок, он берет три-пять, может больше пленных. Выходит с пулеметом и объясняет правила игры. На счет «раз-два» все начинают отжиматься от пола или приседать. Кто сходит с дистанции — получает пулю в голову, а победитель получает право участвовать в следующем тираже…

Ужас и ненависть охватили меня.

— А ты сопли распустил — отпустят… — с грустью закончил Шиза.

— Эге! Шакалы! Вперед на выход!

Я торопливо ползу к выходу. Отец! Ты нашел нас! Дневной свет слепит, и глаза долго не могут разглядеть, что происходит вокруг. Наконец расплывчатые очертания стали отчетливее, и я увидел, что рядом со мной находится Шиза, и еще какой-то измученный человек кавказской национальности с потухшими безумными глазами. Перед нами стоял Руслан с несколькими вооруженными чеченцами, и один из них снимал повязку с глаз человека в камуфляжной форме и майорскими звездами на плечах.

— Ну, смотри, майор! Вот они! Живы! Здоровы! — гордо захохотал Руслан, — Только пока здоровы! Если через три не будет денег, то будет вот так!

Один из бандитов неожиданно завалил на землю третьего пленника, распластал на земле, отставив в сторону его руку, а другой с уханьем рубанул по ней старинной саблей. Пленник дико взвыл, из обрубка толчками пульсировала кровь. Мне стало плохо. Шизо даже не дернулся.

— Вы что делаете! — дернулся майор, но его ударом по шее свалили на землю, и стали не спеша избивать ногами.

— Запоминай, майор! Ты не у себя в ФСБ! Здесь мы — хозяева! И мы сделаем так, что ваша Россия сама будет просить о мире! За этого родня в Баку не смогла собрать денег, теперь мы кусками им будем его посылать! Не будет через три дня денег за этих, то на четвертый тоже начнете получать своих собак по частям! Так и передай его папочке!

Глава 5

Зажегся свет, и дверь со скрежетом отворилась. Вместе с Русланом в подвал спустилось еще двое чеченцев.

— Ну что? — пинком в грудь он свалил сидящего Шизу на пол, — Не стали за тебя выкуп платить?!

Шиза молчал, с безразличием глядя в угол.

— Так что мы тебя убивать пришли! — весело загоготал второй чеченец.

— За мальчонку-то папаша миллион баксов перечислил, вот она, книжка на предъявителя! — перебил его Руслан, — В любом филиале турецкого банка! Так что вставай, с-сука! На колени!

Я с ужасом смотрел, как они подняли Шизу, поставили на колени, и Руслан упер ему в лоб ствол пистолета.

— Глаза открой! — скомандовал он Шизе. Тот открыл глаза, которые с безразличием уставились на бандита.

— Что? Не страшно? Не бойся, я тебе перед смертью еще прикольный концерт устрою! — и он повернулся ко мне, — Что, к папочке собрался? Вещи приготовил?

Его черный жгучий взгляд не сулил мне ничего хорошего.

— Только вы с папочкой, правда, такие идиоты? И оба верите, что мы тебя отсюда выпустим? — исказила лицо чечена насмешливая улыбка, — Чтобы он потом на нас охоту объявил? Да не будет охоты? Ты понял?!

— Вы же обещали! — неожиданно произнес Шиза, — Или чеченцы не держат слова?

— Заткнись, шакал! — пнул один из чеченцев его в живот, отчего Шиза дернулся и побледнел лицом, сдерживаясь, чтобы не упасть от боли, — Перед шакалами нет необходимости держать слово!

— Так что ты еще увидишь, как твой дружок первым на встречу с вашим богом отправится! А потом и ты, вдогонку за ним!

Мир рухнул на меня. Осознание обмана обдало холодным дыханием смерти, от которого все тело застыло в коме, и не было сил что-то сказать или сделать. Слезы катились по щекам, оставляя мокрые полоски. Холодный металл ствола жестко уперся мне в лоб. Разум отказывался понимать, что жить осталось несколько мгновений.

— Ты забыл спросить про последнее желание…. - тихо произнес Шиза.

— Чего? Что ты сказал? — раздраженно начал оборачиваться Руслан.

Однако обернуться не успел. Пособники Руслана прозевали движение Шизы, которым он не вставая, захватил Руслана за пояс, и резко подсекая ноги того своим телом, рванул на себя, одновременно уходя под чеченца и прикрываясь им. Раздался глухой звук удара головы о каменную стену, от которого, казалось, череп раскололся на несколько частей. Двое других бандитов на какое-то мгновение опешили, пытаясь поймать Шизу на мушку, но, не решаясь стрелять, чтобы ненароком не зацепить своего главаря.

Это было их ошибкой. В руке Шизы мелькнул пистолет Руслана. Увидев, как ствол направляется пленником на него, один из чеченцев кинулся на Шизу, пытаясь в безумном прыжке выбить у того оружие, но его встретила пуля девятимиллиметрового калибра, мощно, глухо и безжалостно ударившая в грудь. Следующая догнала рванувшегося к выходу бандита, страшным ударом сбив с ног и разворотив на выходе из тела грудную клетку.

В тусклом свете грязной лампочки медленно плавали облака порохового газа, густой запах человеческой крови и высоко вздымалась грудь Шизы.

— У нас нет выбора, — глухо произнес он, — мы должны попытаться уйти. Нас в любом случае бы убили. Обоих. Независимо от того, заплатят деньги, или нет.

Он подобрал автомат одного из мучителей, быстро обыскал их карманы и рассовал себе по карманам несколько магазинов с патронами и выкидной нож. Из рук Руслана вырвал и засунул за пазуху сберкнижку.

— Пошли, — бросил он мне, — будем мы жить или нет, зависит теперь только от нас. Моя душа умерла давно, мне не зачем жить, поэтому мне смерть не страшна. Но я брал на себя обязанность сохранить жизнь тебе. Что и буду пытаться сделать. И если ты хочешь жить — ты должен слушаться меня.

Словно в тумане, в полном отупении и прострации от происходящего, я шагнул за Шизой. На улице был день, и слепило глаза такое яркое солнце. Я попытался проморгаться, чтобы привыкли глаза, но, мгновенно оценив обстановку, Шиза потащил меня за руку в густые кусты, густо разросшиеся за нашей импровизированной тюрьмой.

Острые и колючие ветки царапали лицо и тело, скованное страхом. Хотелось упасть и замереть, чтобы никто не заметил нашего отчаянного побега, хотелось зарыться в этой каменистой земле, чтобы никто и никогда нас не нашел.

На пару минут Шиза остановился лишь через несколько километров, когда вместо легких в груди пылал, готовый разорваться огненный шар, а вместо дыхания раздавался хриплый сип. От моего бессилия у меня по щекам бежали слезы, и единственное, чего я хотел — умереть.

— Малыш, — прохрипел он, — надо держаться…. Все мучения когда-нибудь кончаются, только надо держаться…. Умереть легко…. Трудно жить….

И мы жили. Мы бежали, или вернее сказать брели по камням, лесам, кустарникам, следуя волчьему чутью Шизы. Он интуитивно выбирал самые глухие и темные места, ведя меня в одном лишь ему известном направлении.

Но, оказалось, что кроме нас, еще были люди, которые выбирали такие же места. В узком, поросшим густым лесом ущелье, мы лоб в лоб столкнулись с отрядом боевиков, когда вечерний полумрак уже начал окутывать землю. А, может быть, они искали нас. Коренастый чернобородый чеченец вышел из-за поворота тропы, что-то гортанно закричал своим отставшим спутникам, одновременно с этим вскидывая автомат, но выстрелить не успел. Короткая и точная очередь Шизы свалила его на камни.

Принимать бой было глупо, и Шиза не собирался этого делать. Единственным нашим преимуществом была высота, мы находились выше врагов, и нам до хребта надо было пробежать какой-то десяток метров, а им — около сотни.

— Да-вай! Да-вай! Впер-ред! Быст-рей! — толчками в спину подгонял меня Шиза, и запоздалая очередь высекла каменные крошки тогда, когда мы упали на вершине хребта. Тут же перекатившись в сторону, Шиза высунулся на сторону противника немного сбоку, и прицельной очередью кого-то зацепил, о чем свидетельствовали чьи-то стоны и маты. Чеченцы залегли внизу за камнями.

— Пошли! Бегом! — потащил меня вдоль хребта Шиза, хотя мне хотелось как можно быстрее сбежать вниз, в темноту ущелья и зарыться там где-нибудь в листве.

— Вниз нельзя! — направлял он меня, — Внизу нас сразу же зажмут! И не спрячешься — найдут! В горах нельзя терять высоту!

Чечены шли за нами как дикие волки. Мы не были нужны им. Мы должны были умереть. Им нужна была сберкнижка. А мы хотели выжить. Не знаю, откуда взялись силы, но я мчался по камням, словно горный баран, с трудом поспевая за Шизой. Те откровенно вели огонь на поражение, и осознание того, что я — цель, только придавало мне силы.

Знакомый мир исчез, сузившись лишь до мелькающих под ногами камней, сдавливающего грудь дыхания и свиста пуль над головой. Я не понял, что ранен, просто резкий удар подрубил ногу под колено, от чего я кубарем покатился по склону. Шиза взвалил меня на плечи, и побежал, хрипя и рыча от напряжения, а перед моей болтающейся головой на его боку все шире и шире расплывалось темное кровавое пятно.

В жизни бывают чудеса. Правда, я не понял, как они происходят. Мне было наплевать на все — на себя, на жизнь, на Шизу, когда навстречу нам вылетели какие-то люди в камуфляжной форме, они оттащили нас в сторону, потом была стрельба, бой, лежащий рядом на пожухшей листве Шиза в бессознательном состоянии, и вечернее небо, мягко и ласково нависшее над нами…

Глава 6

— Здравствуй!

Я смотрел в родные глаза отца, сидевшего на армейской табуретке возле моей кровати.

— Как ты?

— Хорошо… Как мама?

— Мы ждем тебя… Завтра самолет на Москву…

— А Шиза?

Отец окаменел.

— Ты, правда, не заплатил за него?

— Забудь про него! Он не справился со своими обязанностями! Из-за него ты чуть не погиб…

— Он спас мне жизнь, — прошептал я.

— Твой Шиза действительно шизофреник! Он своими необдуманными действиями подставил всю операцию по твоему освобождению!

— По моему? Или по нашему? Или его не надо было освобождать?…

— Успокойся. Тебе не надо волноваться. Каждому человеку отведена своя роль в этой жизни, и Шиза не справился со своей. Ты больше никогда его не увидишь… Он уволен. И давай закроем эту тему.

Я закрыл эту тему. Для отца. Ему не надо волноваться. И так они с мамой слишком много перенесли. Но вечером я спросил санитарку:

— Где мой друг?

— Забрали! — махнула рукой та.

— Куда? — поразился я.

— Как вас привезли, приехал сначала папа ваш, — начала с удовольствием рассказывать женщина, — Вы спали, так он зашел к Никулину, что-то выговаривал ему, чуть не кричал. Так тот как глянул на него, уж лучше бы ударил, потом отвернулся к стенке, и так слова и не сказал!

— А потом? — нетерпеливо спросил я.

— Ой! Приехал ночью какой-то капитан с двумя военными, шрам на всю рожу, аж смотреть страшно, он его и увез. Наш дежурный врач пытался этого не пускать, так те его чуть под кровать не запихали. А капитан сказал, что он вашего друга и с того света вытащит, а сам чуть не плачет. Сказал врачу, чтобы он не волновался, чтобы всем говорил, что раненного забрал Путник. Это его, мол, так зовут. Загрузили на носилки, в машину — и ищи ветра в поле!

Шиза исчез. Я не мог сказать ему то, что должен был сказать. Должен был, но не успел… Точнее не сказать. Я просто хотел попросить у него прощения. За себя. За отца. За семью. За неправильно устроенный мир. И самое главное — мне хотелось сказать, что я все понял. И пускай за это заплачена слишком дорогая цена, но она того стоит…

Малыш.

После всех моих злоключений папочка просто помешался на охране нашей драгоценной семьи. Хотя я его прекрасно понимаю, так как сам прошел через такое, что и врагу не пожелаешь. Но самое главное — я стал другим. Словно у меня открылись глаза, как у слепого щенка. Раньше я считал себя умным и знающим жизнь, так как был начитанным, обучался в престижной школе… Мне казалось, что я отлично знаю жизнь и людей, но после всего пережитого я вдруг понял, что еще слишком глуп и мал. Я осознал, что очень многому можно и нужно учиться у окружающих нас людей, что они совсем не такие, какими рисует их нам наше собственное сознание, основанное лишь на нашем опыте. В каждом человеке есть красивое и уродливое, доброе и злое, умное и глупое. Просто каждый из нас прячет отвратительные черты, стараясь скрыть их. А вот Шиза не прятал. А даже наоборот, выпячивал их на всеобщее обозрение, глубоко презирая окружающих и их мнение. И под маской Шизы скрывался честный и порядочный человек с уникальными способностями. Просто еще неизвестно, как распорядится с Шизой жизнь, на что будет потрачен его талант — на службу людям или на преступления…. И мне хотелось, чтобы он сам это решил…. Чтобы у него была возможность выбора. И я верил, что он не ошибется.

Я прилетел в Стамбул в почетном сопровождении целого эскорта охраны из девяти человек. Папа боялся за меня и порывался лететь сам, но к моему счастью у него был намечен целый ряд важных переговоров с партнерами и к его большому огорчению он вынужден был остаться. За деньги он не переживал, так как верил в меня, да и, в конце концов, глупо предположить, что я могу куда-нибудь потратить миллион долларов. Тем более что я всегда получаю то, что хочу.

Но, тем не менее, отец ошибся. Миллион не вернется в семью. Я не буду тратить его. Эти деньги были платой за предательство моим отцом Шизы. Они были платой за предательство его преданности мне, за готовность Шизы пожертвовать своей жизнью ради меня, и самое главное — за то, что он все-таки спас мне жизнь.

Шиза на многое открыл мне глаза. Он был на голову выше, порядочнее и мудрее меня, но он был быдлом, а я — наследником миллионов. Я знал, что он не захочет встречаться со мной, так как, несмотря на перенесенные вместе испытания, он глубоко презирает меня и мою семью. И имеет на это полное моральное право. И я своим поступком хотел хотя бы частично искупить нашу вину.

В банк мы вошли в лучших традициях охранной школы. Меня прикрывали на входе снаружи и внутри, нещадно раздражая своей старательностью и демонстративностью, привлекая внимание клиентов и служащих банка. Ко мне мгновенно подбежал клерк — смуглый малый в отлично скроенном европейском костюме и обратился на отличном английском языке. От него так и разило любовью и готовностью услужить мне, а в глазах было написано, что людям с такой охраной он готов служить вечно, так как такие люди не могут быть бедными. Неожиданно для себя со злобой подумал, что его бы в Чечню, да на расстрел, что осталось бы от этого прилизанного красавчика со слащавыми глазами? И хотя прекрасно понял, что он спросил меня, презрительно бросил ему на русском языке:

— А ты готов умереть за меня, как Шиза?

И протянул ему книжку на предъявителя. Она была грязной и помятой, в бурых пятнах крови. Крови моей и Шизы. И на секунду почувствовал нас побратимами, отчего мне, почему-то стало легче. На миг в его глазах промелькнуло удивление от потрепанного вида книжки, но все-таки он был отлично вышколен, и ничем не выразил своих чувств. Он передал ее другому клерку и предложил мне кофе. Я отказался, а его уважение ко мне многократно возросло, после того, как второй служащий что-то тихо шепнул ему. Он почтительно обратился ко мне:

— Как желаете распорядиться вашими средствами?

— Перевести в Россию — ответил я на английском.

Он кивнул и мгновенно разложил перед собою несколько бланков:

— Назовите, пожалуйста, адрес и на чье имя сделать перевод.

Я через плечо бросил взгляд на телохранителя, стоящего позади меня с безразличным выражением лица и, чувствуя восторг оттого, что творю, медленно и четко продиктовал адрес Шизы, ясно выговорил его фамилию, имя и отчество, ощущая, как за спиной неожиданно напрягся охранник. Банковский служащий аккуратно заполнил бланки, я расписался в них и встал. Направляясь к выходу, чувствовал, как за мной лебезливо семенил, изображая готовность следовать за мной хоть на край света клерк. А телохранитель вдруг, открывая дверь, отвлекся от своих обязанностей, не оглядывая зорко местность, а взглянул мне в глаза, что никогда не делал, и в них было написано огромное уважение ко мне…

Я спускался по ступеням к машине, ожидающей нас, а перед моими глазами стояло уродливое, и такое по человечески прекрасное лицо Шизы, я чувствовал, как моим щекам тихо катятся слезинки и как заклинание повторял одну и ту же фразу:

— Удачи тебе, Шиза!..

— Илья Валерьевич, вас срочно вызывает директор! — в кабинет влетела секретарша, — И прошу вас, быстрее, я его давно таким не видела!

— Бегу, бегу — недовольно бросая бумаги, поднялся заместитель директора отделения сбербанка Кулешев и, захватив ежедневник, широкими шагами направился в кабинет директора, по пути пытаясь предугадать, что могло произойти, так как в последнее время все вроде бы было нормально.

Директор сидел в кабинете один и на столе перед ним лежал небольшой листок бумаги. Листок, как листок, таких ежедневно заполнялось несколько сотен, так как он был лишь обычным бланком о поступлении в банк денежного перевода. Но что-то было в нем видимо не так, потому что директор, не говоря ни слова, подвинул его к своему заму.

Кулешев взял бланк в руки и сначала ничего не понял, потому что его разум никак не мог осознать то, что было в нем написано. Обычный валютный перевод, но на какую сумму, не удавалось сосчитать, потому что где-то на последних нулях его разум сбивался, отказываясь поверить в то, что видел перед собой. Наконец сосчитал и взглянул на директора.

— Ну, что скажешь? — усмехнулся тот, — Ты хоть представляешь, что нам грозит, если этот долбанный миллионер захочет вдруг и сразу получить свой долбанный миллион баксов?

— А кто он? — удивленно произнес Илья Валерьевич, — Воде бы всех наших нуворишей знаем, а про Никулина — первый раз слышу!

— Сейчас начальник безопасности должен о нем информацию принести. Если такая имеется…

В кабинете повисла тяжелая тишина. Каждый напряженно обдумывал, что предстоит делать в ближайшие часы, если этот сумасшедший счастливчик решит снимать деньги, как негромко, но, твердо постучавшись, в кабинет вошел начальник службы безопасности.

— Не томи, выкладывай, — чуть не рявкнул директор.

— Никулин Андрей Владимирович, — четко начал докладывать тот, — 1977 года рождения, уроженец города Белгород, с первого по десятый класс учился в третьей средней школе, окончил школу посредственно, аттестат прилагается, в 1995–1997 проходил службу в Вооруженных Силах, находился в Чечне. После службы в городе не появлялся, приехал месяц назад, согласно данных паспортного стола имел временную прописку в Москве, где находился с декабря 1997 года по январь 2000 года. Мать — Никулина Наталья Валерьевна, работает уборщицей в продуктовом магазине, в данный момент в краткосрочном отпуске. Все…

— Все? — удивленно взглянул на начальника службы безопасности директор, — И больше ничего?

— Да… — опустил голову начальник безопасности.

— Ну, начальники, — обвел тяжелым взглядом обоих директор, — что делать будем? Какие будут предложения?

— Посмотреть на него надо, — покачал головой Кулешев, — съездить к нему…

— Ну, так и съезди! — обрезал директор, — Целуй его в зад, пои, дружи, но чтобы деньги ему в ближайший месяц не понадобились!

Шиза.

Этот ненавистный резкий звук вытаскивал меня из небытия, настойчиво проникая в сознание и вытаскивая к такой гадкой жизни. Я не мог понять, жив я, или умер, глаза заплыли до такой степени, что я никак не мог их разомкнуть, а горло пересохло так, что казалось, сейчас растрескается и рассыплется, как глиняный кувшин. Бережно и медленно передвигая тело, я почти на ощупь добрался до кухни, где припал к крану, с жадностью глотая холодную, обжигающую пересохшее горло воду. Утолив первую жажду, сунул голову под кран. Немного полегчало, но резкий звук не прекращался, и я понял, что какой-то придурок звонит в дверь.

С трудом вспомнил кто я такой. Кое-как осознал, где я. Но никак не мог понять, как здесь очутился, сколько пью и какой сейчас год. Да это и не было важным. Зато помнил, что придти к нам не мог никто. Потому что никто никогда не приходил. Мы никогда никого не ждали. Если только кто-нибудь перепутал двери. Но почему он не уходит, а продолжает периодически звонить, твердо и настойчиво? Мать в деревне у какой-то троюродной тетки, которую я в жизни своей ни разу не видел, и приехать она еще не могла.

Я оглядел грязный, весь в немытой посуде стол, потряс одной, затем другой бутылкой из-под водки. Пусто… Душа горела, тело отказывалось подчиняться, пока не получит очередной порции спиртного. Но я ничего не мог ему дать и потому, ломая сопротивление непослушного тела, направил его к двери.

За дверью стоял лощеный розовощекий мужчина, от внешнего вида которого и от дорогого костюма из английской шерсти веяло деньгами, деловым преуспеванием и самодовольством. Я мельком скользнул глазами по его лицу, и интуиция тут же выдала мне информацию, что за внешним спокойствием скрывается удивление, недоумение, презрение ко мне и в то же время какая-то незащищенность передо мной и зависимость от меня. Он не мог придти ко мне. Он ошибся дверью….

Захлопнув дверь, и чуть не упав, так как она на какое-то время служила мне опорой, я повернулся и, только задумался, где еще дома может лежать спиртное, как звонок раздался вновь. Требовательно и настойчиво.

— Здесь такие не живут, — озлобленно пробормотал я ему, но он вдруг вежливо улыбнулся.

— Никулин? Андрей Владимирович?

— И что? — теперь уже в недоумении ответил я, пытаясь сфокусировать свой взгляд на плавающей в пьяном тумане фигуре.

— Понимаете…. - запнулся щеголь, — вам пришел денежный перевод. В валюте.

— Ну, так давай, — разозлился я, и надо было меня беспокоить? Могли бы в почтовый ящик бросить!

— Видите ли…. - опять замялся тот, — речь идет о слишком большой сумме, и директор банка просил, чтобы вы лично приехали. Машина ждет внизу….

— Слушай, мужик! Ты что? Не видишь, что я сейчас помру? Какая машина? — и попытался закрыть дверь. Надо было избавиться от этого сумасшедшего.

— У него есть выпить.

Я остановился и задумался.

— Бесплатно…. - привел он последний довод, и очевидно решив, что в моем словарном запасе нет такого слова, добавил, — Халява!

Мозг попытался задуматься, но не смог. Спасла как обычно, интуиция. В квартире меня ждала смерть, если не найду водки, а поездка с сумасшедшим сулила спасение и очередное впадение в спасительное небытие.

— Едем! — кивнул я, тут же стянул с вешалки свой старый пиджак, в котором лазил в подвал за картошкой и накинул поверх грязной серой майки, уже ничем не напоминавшей своим видом, что когда-то она была белой. По крайней мере, почувствовал, что выгляжу рядом с сумасшедшим соответственно, в одном классическом стиле.

— Прошу вас, — вышколено распахнул передо мной дверь сумасшедший, при этом, брезгливо стараясь находиться подальше от меня.

— Спасибо, — поблагодарил я его порцией перегара в лицо и похлопал рукой по такому чистому и дорогому пиджаку. Он скривился, но перетерпел.

— Сколько пришло? — поинтересовался я, когда тронулись.

— Очень большая сумма, — бросив быстрый взгляд на водителя, ответил ненормальный.

— На ящик водки хватит?…

— И на водку, и на коньяк, и на икорку, — кивнул тот.

— А на ящик Наполеона?

— Хватит….

— Ну, так купи, не томи душу! Я как получу деньги, рассчитаюсь с тобой! — и так как тот молчал, напрягшись, добавил, — Вдвойне!

— А-а, тормозни возле магазина! — разозлено махнул сумасшедший рукой, — Сразу говори, что еще взять?

— Икры! Красной ящик, и ящик — черной! — мне хотелось открыть бутылку этого дорого конька, пролить на кожаное сиденье, перемазать кожу в икре, чтобы посильнее разозлить сумасшедшего.

Но он был настоящим сумасшедшим. Он принес все, что я заказал. Я припал к горлышку тяжелой бутылки, наполненной густой ароматной жидкости и с блаженством почувствовал, как огненная волна покатилась по горлу к желудку.

В общем, в банк мы приехали, но сумасшедшему пришлось поддерживать меня за руку, потому что идти ровно я уже не мог, отчего он скрипел зубами…. Дальнейшее помню смутно, с чем-то соглашался, с чем-то нет, но в итоге мы пришли к единому мнению, после чего меня привезли домой, занесли в квартиру несколько ящиков коньяка и водки, колбасы и икры, и еще раз напомнили, что ждут меня не раньше, чем через месяц. В кармане у меня лежало десять тысяч долларов на карманные расходы, а в голове свербила мысль, что я знаю, кто мог прислать мне миллион долларов. Знаю, но просто не хочу вспоминать. Вот выпью весь коньяк и водку, сожру всю икру и колбасу, а потом обязательно вспомню…. Вспомню, и решу, что делать с этими презренными деньгами….