Шкатулка рыцаря (сборник)

Глава I. «Негр, румяный с мороза…»

Кипр. 15 июля 1085 года до н. э.

Уну-Амон, торговец, отправленный Хирхором, верховным жрецом отца богов Амона, в Финикию закупать лес для закладки новой священной барки, с отвращением тянул из каменного бокала терпкое темное пиво. Время от времени он молитвенно складывал руки на груди, при этом его круглая, коротко стриженая голова непроизвольно дергалась – следствие глубокой раны, полученной в стычке с разбойниками где-то под Танисом. Сирийское море набегало на плоские песчаные берега, занимало все окна огромного деревянного дворца и весь горизонт, нагоняло тоску своим смутным немолчным гулом.

«Я брожу по улицам, от меня несет пивом. – Уну-Амон, торговец, доверенный человек Хирхора, был уже пьян. – Запах выпитого отдаляет от меня людей. Он отдает мою душу на погибель. Я подобен сломанному рулю, наосу без бога, дому без хлеба и с шатающейся стеной. Люди бегут от меня, мой вид наносит им раны. Удались из чужого дворца, несчастный Уну-Амон, забудь про горький напиток тилку!»

Так он думал и пил пиво. Так он думал и клял судьбу.

«Я научился страдать, – клял он судьбу. – Я научился петь под чужую флейту и под аккомпанемент чужих гуслей. Я научился сидеть с гнусными девицами, умащенный, с гирляндой на шее. Я колочу себя по жирному животу, переваливаюсь, как гусь, а потом падаю в грязь».

Уну-Амон страдал.

Снабженный идолом Амона путевого и верительными грамотами к Смендесу, захватившему власть над севером Египта и назвавшемуся гордо Несубанебдедом, Уну-Амон давно не имел ни указанных выше грамот, ни самого идола. А Египет, ввергнутый в ужасную смуту, пугал его. Разбойники на море, разбойники на суше, разбойники в пустыне пугали Уну-Амона. Еще его пугали мор, болезни, выжженные пустыни, внезапные смерчи над тихими островами, водяные столбы, вдруг встающие над хорошо прогретыми прибрежными скалами.

Поставив перед собой тяжелую шкатулку, отнятую у какого-то филистимлянина из Дора вместе с мешком серебра, Уну-Амон громко заплакал. Буря прибила его корабль к Кипру. Тут Уну-Амона как существо нежданное хотели сразу убить. Он с трудом нашел в свите царицы Хатибы уважительного старого человека, немного понимающего речь египтян.

«Вот, царица, – сказал он через этого человека, – я слышал в Фивах, граде Амона, что все и всегда творят на свете неправду, только на Кипре у тебя – нет. Но теперь я вижу, что, кажется, и на Кипре неправда тоже творится ежедневно, а может, и ежечасно…»

Удивленная царица Хатиба сказала: «Расскажи».

И Уну-Амон рассказал.

Он так рассказал.

Хирхор, верховный жрец отца богов Амона, отправил его в Финикию. Он, Уну-Амон, снабженный идолом Амона путевого и верительными грамотами, был хорошо принят Смендесом, назвавшимся Несубанебдедом, и в Танисе сел на деревянный корабль, чтобы плыть в Дор, где осели филистимляне Джаккара. Здесь царь Бадиль совсем хорошо принял Уну-Амона, но несчастного египтянина обокрал собственный матрос – он унес все деньги, предназначенные для путешествия, и унес все деньги, доверенные Уну-Амону для передачи в Сирии. В отчаянии Уну-Амон пожаловался царю Бадилю на случившееся, но не получил никакой помощи, ибо вором оказался собственный человек, а не туземец. Уну-Амон, плача и рыдая, уехал в Тир, а оттуда в Библ. На свое счастье, он встретил в пути некоего филистимлянина из Дора и, восстанавливая справедливость, творя то, что подсказал ему сердечно наставляющий его великий Амон, отнял у филистимлянина мешок с тридцатью сиклями серебра, оправдывая себя тем, что у него в Доре украли столько же. Царь Библа Закарбаал, узнав о появлении египтянина, заставил Уну-Амона девятнадцать дней сидеть на провонявшем корабле в гавани, не пускал его на берег и даже ежедневно передавал строгие приказания удалиться как можно быстрее. На двадцатый день, когда Закарбаал приносил жертвы своим богам, одно справедливое божество схватило главного помощника царя и заставило его дико плясать, выкрикивая при этом: «Пусть приведут сюда Уну-Амона! Пусть приведут сюда несчастного египтянина Уну-Амона! Пусть предстанет перед царем Библа этот печальный посланник отца богов!»

Уну-Амона доставили к царю.

Царь Закарбаал сидел в верхней комнате высокого деревянного дворца, спиной к окну, так что теперь уже за его спиной разбивались нескончаемые, как жизнь, волны Сирийского моря.

«Я прибыл за лесом для закладки новой священной барки Амона-Ра, отца богов, – сказал ему Уну-Амон. – Наши люди всегда брали лес в твоих землях. Твой отец давал моим фараонам нужный нам лес, и твой дед давал. Все давали нам лес, и ты дашь».

Царь Закарбаал засмеялся. «Это верно, – сказал он. – Мой отец давал твоим фараонам лес, и мой дед давал. Но фараоны всегда платили за лес, это тоже верно, так сказано в книгах. И писцы говорят, что фараоны всегда платили за лес».

Потом царь Закарбаал добавил: «Если бы царь Египта был моим царем, он бы не стал посылать мне серебро, не стал посылать мне золото, он бы просто сказал – выполняй повеления великого Амона! А я не слуга тебе, как не слуга тому, кто тебя послал. Стоит мне закричать к Ливану, и небо откроется, и бревна будут лежать на берегу моря. Но писцы говорят: фараоны всегда платили за лес. И сейчас пусть платят. Разве не так, жалкий червь?»

«Одумайся. Ты заставил меня девятнадцать дней бессмысленно ждать на рейде, – смиренно, но твердо ответил Уну-Амон. – Как было прежде, я дам тебе серебро, я дам тебе ценности, они придутся тебе по вкусу, но прикажи рубить лес».

И добавил негромко: «Лев свое возьмет».

Царь Закарбаал долго думал, потом согласно кивнул.

Он взял египетское золото, взял серебро и приказал грузить корабль египтянина лесом. Правда, на прощание сказал: «Не испытывай больше, жалкий червь, ужасов моря. Если ты еще раз попадешь в Библ, я поступлю с тобой так, как поступил когда-то с послами фараона Рамзеса, которые провели здесь семнадцать лет и умерли в одиночестве».

И вежливо спросил: «Показать тебе их могилы?»

Уну-Амон отказался. «Лучше поставь памятную доску о своих заслугах перед отцом богов богом Амоном. Пусть последующие послы из Египта и других стран чтут твое имя, и пусть сам ты всегда будешь получать воду на Западе, подобно богам, находящимся там».

Простившись с Закарбаалом, Уну-Амон собрался отчалить, но в этот момент в гавань вошли корабли джаккарцев, решивших задержать египтянина.

Уну-Амон стал плакать. Он плакал так громко, что, услышав его плач, секретарь царя Закарбаала спросил: «В чем твоя беда?»

Уну-Амон, плача, ответил: «Видишь птиц, которые дважды спускаются к Египту? Один раз, а потом другой раз. Они всегда достигают своей цели, а я сколько времени теперь должен сидеть в Библе покинутым? Эти люди на кораблях пришли обидеть меня».

Утешая Уну-Амона, царь Библа послал ему два сосуда с крепким пивом, жирного барана и египтянку Тентнут, которая пела у него при дворе. «Ешь, пей и не унывай», – передал он Уну-Амону, и корабль египтянина наконец отчалил.

Джаккарцы его не преследовали, зато буря пригнала корабль к Кипру.

Теперь, поставив перед собой шкатулку, найденную в мешке ограбленного им филистимлянина, Уну-Амон опять горестно и пьяно плакал. Потом медленно опустил палец на некий алый кружок, единственное украшение странной металлической шкатулки, не имеющей никаких внешних замков или запоров. Шкатулка поблескивала, как медная, но была необычайно тяжела. Не как медная и даже не как золотая, а даже еще тяжелее. Уну-Амон надеялся, что в шкатулке лежит большое богатство. Если это так, подумал он, плача, я выкуплю у царицы Хатибы корабль и доставлю верховному жрецу Хирхору лес для закладки священной барки.

«Я смраден, я пьян, я нечист, – бормотал он про себя. – Пусть Амон-Ра, отец богов, пожалеет несчастного путешественника, пусть он вознаградит мое терпение большим богатством. Пусть он вознаградит меня поистине большим богатством. Я был послан в Финикию, я сделал все, чтобы приобрести лес для закладки священной барки. Неужели великий Амон-Ра, отец богов, не подарит мне сокровище?»

Палец египтянина коснулся алого кружка, мягко продавил металлическую крышку, как бы даже на мгновение погрузился в странный металл, но, понятно, так лишь показалось, хотя Уну-Амон вдруг почувствовал: что-то произошло! Не могли неизвестные красивые птицы запеть – в комнате было пусто, а за окнами ревело, разбиваясь на песках, Сирийское море. Не могла лопнуть туго натянутая металлическая струна – ничего такого в комнате не было. Но что-то произошло, звук странный долгий раздался. Он не заглушил морского прибоя, но он раздался, он раздался совсем рядом, он действительно тут раздался, и Уну-Амон жадно протянул вперед руки: сейчас шкатулка раскроется!

Но про филистимлян не зря говорят: если филистимлянин не вор, то он грабитель, а если не грабитель, то уж точно вор!

Шкатулка темная, отсвечивающая как медная, но тяжелая больше, чем если бы ее выковали из золота, странная, неведомо кому принадлежавшая до того, как попала в нечистые руки ограбленного филистимлянина, эта шкатулка вдруг просветлела, будто освещенная снаружи и изнутри. Она на глазах превращалась в нечто стеклянистое, в нечто полупрозрачное, каким бывает тело выброшенной на берег морской твари медузы, не теряя, впрочем, формы. Наверное, и содержимое шкатулки становилось невидимым и прозрачным, потому что изумленный Уну-Амон ничего больше не увидел, кроме смутного, неясно поблескивающего тумана.

А потом и туман растаял.

13 июля 1993 года

Из офиса «Тринити» выносили мебель.

Один из грузчиков показался Шурику знакомым.

Лица Шурик не разглядел, но характерная сутулость, потертый плащ, затасканная, потерявшая вид кепка… Ерунда, конечно, раньше он не видел этого человека. Крикнули бомжа на улице, вот он и таскает мебель, зарабатывает копейки на бедную жизнь. Хотя похож, даже очень похож чем-то на Данильцына; проходил у Роальда такой по мебельным кражам.

Закурив, Шурик прошел в подъезд.

Заберу у Роальда отпускные и уеду, уеду.

Подальше от города уеду, от лже-Данильцына, от Роальда.

И от Лерки уеду, от жены. «Тебя скоро убьют, – беспощадно сказала ему жена, забирая свои вещи. – Сейчас перестройка. Сейчас каждое дерьмо таскает в карманах нож или пушку, а ты работаешь именно с дерьмом. Ты на помойке работаешь, на грязной свалке, среди самых грязных вонючих свиней. Не хочу быть вдовой человека, работавшего на помойке!»

И ушла. Совсем ушла.

«И правильно сделала, – оценил поступок Лерки Роальд Салинскас, человек, которого даже привокзальные грузчики держали за грубого. – Ты работаешь в дерьме, на помойке, среди свиней и от оружия отказываешься. Все это правда. Лерка права, зачем ей быть вдовой дурака?» И подумав, добавил: «Привыкай к оружию. Хочешь быть профессионалом, привыкай».

Шурик и на этот раз отмахнулся.

ПМ, пистолет Макарова, зарегистрированный на его имя, до сих пор хранился в сейфе у Роальда. Отказывался от оружия Шурик не просто так. Он хорошо знал себя. Сострадание и ненависть – сильные штуки. Если не хватает сил на то и другое вместе, надо сознательно выбирать одно. Шурик не доверял себе. В ярости он бывал слепым. Поэтому лучше обходиться без оружия. Его даже не интересовало, где хранится его ПМ, но, наверное, в сейфе, с недавних пор утвердившемся в самом просторном углу частного сыскного бюро, основанного Роальдом.

Офис сыскного бюро богатым не выглядел.

Стоял там письменный стол. У дверей торчала рогатая вешалка для верхней одежды. Промокший под утренним дождем плащ Роальда болтался на вешалке, как повесившееся чучело. На широком подоконнике – газеты. Стулья, по дешевке купленные у разорившегося СП «Альт», угрюмый кожаный диван времен давней хрущевской оттепели, полки со справочниками. Честно говоря, Шурик действительно не знал, где Роальд хранит оружие и документацию. Особенно документацию. «Меня шлепнут – Лерка вдовой останется, – сказал однажды Шурик Роальду, – а вот если тебя шлепнут – бюро придется прикрыть. Как тогда работать, если никто не знает, где ты хранишь оружие и документацию?»

«Злостный зирпич… Понадобится, найдете…»

Обычно немногословный, Роальд время от времени разражался непонятными поэтическими цитатами. Набрался он этих цитат у Врача. Лёня Врач (по профессии он тоже был врач), давний друг Роальда, время от времени наезжал в контору. Жил он в небольшом городке Т., почти в ста пятидесяти километрах от сыскного бюро, ходил в подчеркнуто демократичном (то есть сильно поношенном) костюме, не признавал галстуков и, по мнению Шурика, был чокнутым.

«Графиня хупалась в мирюзовой ванне, а злостный зирпич падал с карниза…»

Поначалу Шурик думал, что Роальд начитался всякой этой чепухи в пограничных библиотечках, когда служил на Курилах, – чего там только не найдешь в этих маленьких пограничных библиотечках! – но Роальд как-то не укладывался в представление о много читающем человеке.

«В горницу вошел негр, румяный с мороза!»

К черту! Получу деньги и уеду! Надоели сумасшедшие, дураки, ревнивцы, придурки, умницы и гении, кем бы там они на самом деле ни оказывались.

Роальд поднял голову: «В горницу вошел негр, румяный с мороза…»

Еще бы! Конечно, негр! Что еще мог сказать Роальд? Жаль, не с кем пари держать: Шурик запросто мог вычислить следующую цитату. Впрочем, черт с ним, с Роальдом! Все равно через несколько часов он, Шурик, будет смотреть на мир из окна железнодорожного вагона и глотать светлое пиво.

– Я в отпуске, – сразу предупредил он Роальда.

– Да ну? – удивился Роальд без особого интереса. – С какого числа?

Серые, крупные, холодные навылет глаза Роальда уперлись в лежащую перед ним топографическую карту.

– С тринадцатого, – ответил Шурик.

– Дерьмовое число, неудачное… – Роальд оторвался от карты и неодобрительно покосился на Шурика. – Зачем дразнить судьбу? Тринадцатое… Ты плюнь… – и закончил: – Уйдешь с шестнадцатого. – И еще зачем-то добавил: – С шестнадцатого хоть в Марий Эл.

– Это в Африке? – глупо спросил Шурик.

– Это в России. Географию родного отечества следует знать. – Роальд никогда не стеснялся подчеркивать интеллектуальную несостоятельность собеседника.

– Да ну? – не поверил Шурик. – Район такой?

– Республика.

– Богатая?

– Скорее молодая.

– И что там у них есть?

– Все, что полагается молодой республике, – пожал плечами Роальд. – Флаг, герб, гимн.

– А лес?

– А лесов у них.

– А рыбные озера? Горы? Моря?

– Да брось ты. Гимн есть, флаги пошиты, герб имеется. Что еще надо?

– Не поеду. В Марий Эл не поеду. Даже с шестнадцатого не поеду. Зачем мне республика без рыбных озер? И не надо мне про числительные. Я, Роальд, в отпуске! С тринадцатого!

– Поздравляю, – рассеянно сказал Роальд.

И поманил Шурика пальцем:

– В городке Т. бывал?

Шурик ухмыльнулся. В городке Т. (там, где жил Лёня Врач) Шурик в свое время окончил среднюю школу (с определенными трудностями), работал в вагонном депо электросварщиком (много ума не надо), а позже поступил в железнодорожный техникум (помогла тетка, входившая в приемную комиссию). Ничего хорошего из учебы в техникуме не получилось – в тихих городках молодые люди быстро набираются негативного опыта. Но Шурику повезло: со второго курса его забрали в армию. Сержант Инфантьев, внимательно изучив нагловато-доверчивую физиономию Шурика, сразу проникся к нему симпатией: чуть ли не на полковом знамени сержант громко и принародно поклялся сделать из Шурика настоящего человека.

И слово сдержал.

А потом милиция.

А потом заочный юрфак и частное сыскное бюро.

Толчок карьере дал Шурику именно сержант Инфантьев, а теперь и Роальд оценил его наблюдательность и настырность, правда, на силовые акции предпочитал отправлять Сашку Скокова или Сашку Вельша. Где Скоков работал до сыскного бюро, никто не знал, а вот Сашка Вельш был просто здоровенный немец, не сильно любопытный, зато умевший держать язык за зубами. Иногда с ними работал Коля Ежов, про которого в бюро не без гордости говорили – это вам не Абакумов!

– Ну, – повторил Роальд. – Бывал в Т.?

– Я бы мог техникум там закончить. Сейчас бы водил поезда, получал хорошие деньги и в отпуск ходил по графику.

– И сел бы в итоге по своей глупости.

– Я два года не отдыхал. У меня плечо выбито. От меня жена ушла.

– Прости всех, сразу полегчает.

– Как это простить всех?

– А так, – грубо хмыкнул Роальд. – Дали тебе по морде – прости, не копи злость, ни к чему это. По логике вещей все равно кому-то должны дать по морде. Почему не тебе? – Роальд, без всякого сомнения, перелагал Шурику известные идеи Лёни Врача. – Хулиганье всегда хулиганье. И мусор всегда мусор. Нет смысла злиться. У тебя рожа и без того перекошенная. Прости всех! Поймай очередного ублюдка, сдай его куда следует и тут же прости.

– Это что же, и Соловья простить?

– Ты сначала поймай этого Соловья.

– Как это – поймай? Зачем его ловить? Соловей в зоне.

Банду Соловья (он же Костя-Пуза) они взяли в прошлом году. В перестрелке (Соловей всегда пользовался оружием) ранили Сашку Скокова. Сам Соловей (особые приметы: на пальцах левой руки татуировка – Костя, на пальцах правой соответственно – Пуза) хорошо повалял в картофельной ботве Шурика. Не приди на помощь Роальд, может, и завалял бы.

– Разве Соловей не в зоне?

– Сбежал, скотина. – Холодные глаза Роальда омрачились. – Теперь всплыл с обрезом. И обрез этот уже дважды выстрелил.

– Ничего не хочу больше слышать!

– Да я же тебя не за Соловьем посылаю.

– Я в отпуске, – уже не столь уверенно повторил Шурик.

– С шестнадцатого, – согласился Роальд.

– Почему с шестнадцатого?

– Потому что для поездки в Т. тебе трех дней вполне хватит. Сегодня уедешь, шестнадцатого вернешься. И прямо хоть в Марий Эл.

Шурика передернуло:

– Что это за работа – на три дня?

Роальд усмехнулся:

– Двойное убийство.

– Двойное убийство? Раскрыть двойное убийство за три дня?

– Не раскрыть. Это не твое дело. Не допустить третьего.

– Круто, – присвистнул Шурик. – А трупы чьи?

– Не торопись. Нет трупов.

– То есть как?

– А так…

В тихом, незаметном железнодорожном городке Т., ныне с головой погрузившемся в дикую рыночную экономику, объяснил Роальд, жил себе тихо и незаметно некий бульдозерист Иван Лигуша. Лигушей он был не по прозвищу, а по фамилии – получил ее по наследству. Здоровый, как бык, неприхотливый в быту Лигуша всегда и во всем был безотказен – выкопать ров, засыпать канаву, снести забор, просто помочь соседу. Жил одиноко – в частном домике, не имел жены, не имел детей, близких родственников повыбило еще в войну, соответственно не пил, не курил, не гулял, на работе рвением не отличался, правда, и не бегал от работы. Некоторое скудоумие делало его умеренным оптимистом. Да и как иначе? Потрясись в кабине бульдозера!

Но полгода назад начались с Лигушей, скажем так, странности.

Для начала он попал под машину. Не под «Запорожец», не под «Москвич», даже не под «Волгу», а под тяжело груженый КамАЗ. Крепыш от рождения, бульдозерист выжил, врачи перебрали его буквально по косточкам, только вот с памятью Лигуши приключилась какая-то чепуха: имя, домашний адрес, место работы, имена соседей помнит, а спроси его: «Иван! Ты где в отпуске был?» – он лоб наморщит и не вспомнит. «А картошку посадил?» Даже на такой вопрос он, пока в окошко на огород не глянет, не ответит. Или спросишь: «Ездил за мясом?» Предполагается, понятно, в Берёзовку. А он радуется: «А то! Рона-то как разлилась!» – «Какая Рона?» – «Ну, река». – «Там же речка Говнянка, какая Рона?» – «Ну, может». – «А мясо-то привез? Почем в Берёзовке свинина?» Лигуша посчитает в уме и выдаст: «Столько-то франков», будто Берёзовка уже отделилась от России.

Пристрастился бульдозерист бывать в кафе «Тайга» при одноименной гостинице. Раньше, до встречи с тем КамАЗом, совсем не пил, а сейчас к выпивке пристрастился – большой вес мог взять за вечер. Глаза блестящие, вроде не смотрит ни на кого, а все равно всех видит, всё понимает. Сидит, помалкивает, петрушит что-то свое, а потом прогудит какой-нибудь незнакомой, случайно оказавшейся за его столиком женщине: «Что? Опять была у Синцова?» Женщина, может, соседка по улице, иногда блондинка, иногда брюнетка, неважно, скромница или задира, в кудряшках или с затейливой прической на голове, непременно краснела. Бросала недопитый кофе и бежала от пытливого бульдозериста.

А Лигуша действительно каким-то образом чувствовал, чье мясо кошка съела.

Сядет, скажем, напротив Лигуши некий Ванька Матрос, кочегар. Винишко свое Матрос давно вылакал, в голове темно, душно, еще хочется. Сидит, думает: «Вот вмажу сейчас Лигуше!» А Иван поднимает голову и в ответ на такие его паскудные мысли выдает вслух: «Ты, мол, пока беды не случилось, пока не въехали тебе пивной кружкой в череп, пока не обмакнули дурной головой в сточную канаву, катись домой, и поскорее, и не переулками, а Зеленой улицей, а то в переулках тебе морду набьют и карманы обчистят!» И все такое прочее.

Не каждый такое терпел, но все знали: Лигуша точно говорит.

Мало ли что у него странности. Мало ли что не все помнит. Мало ли что на первомайскую демонстрацию Лигуша вышел с портретом Дарвина. Если уж Лигуша сказал: иди по Зеленой, а не переулками, то прямо по Зеленой и иди. Кто шел переулками, тех и били, и обирали, и окунали головой в сточную канаву, так что со временем Лигушины рекомендации стали приниматься беспрекословно. И если уж кто-то терял бумажник, то не в милицию такой бедняга шел время тратить, а к Лигуше: вот, дескать, жизнь не удалась!

Лигуша кивал: это ничего, это уладим!

И улаживал: указывал, что у кого искать.

Было время, когда мужики всерьез подозревали – может, Лигуша с этим ворьем в специальном сговоре? – но ничем такое не подтвердилось. В конце концов дошло до людей: дар у бульдозериста такой. Вот в газетах писали: одну доярку молнией трахнуло, так она сразу стала сквозь толстые стены видеть. А тут тяжелогруженый КамАЗ!

– Помнишь анекдот? – грубо спросил Роальд. – Мужика несли хоронить, понятно, народ простой, перепились, покойника потеряли. Он выпал на дорогу, там его в пыли грузовик переехал. Водитель, понятно, не знал, что перееханный был уже неживым, взял да сплавил труп в озеро, а там браконьеры взрывчаткой рыбу глушили. Труп всплыл. Испугались, конечно. Дело происходило в пограничной зоне, бросили несчастного на контрольно-следовую полосу, пограничники труп засекли, приняли за нарушителя и шваркнули из гранатомета. Хирург в операционной провел над нарушителем пять часов. Вышел, стянул с рук перчатки, устало выдохнул: «Жить будет!» Считай, это о Лигуше. Одна только Анечка Кошкина в городке Т., многолетняя сотрудница местной библиотеки, привечает его, остальные его побаиваются.

– К чему ты все это рассказал?

– Да к тому, что Лигушу опять убили.

– Как это опять? Почему опять? Насмерть?

– Ну да. Второй раз убивают и опять насмерть.

– Да ну, – не поверил Шурик. – Нельзя отсидеть два пожизненных срока. И убить насмерть человека два раза подряд нельзя.

Роальд спокойно объяснил.

Эта Анечка Кошкина – дама не из простых.

Она маленькая, рыжая, голос у нее большой проникающей силы, глаза зеленые, болотного цвета, и вразлет. До того, как Лигуша побывал под КамАЗом, Анечка Кошкина активно пыталась сделать бульдозериста своим мужем. Дело почти сложилось, но тут выкатился этот КамАЗ. В общем, Анечку Иван узнал уже после того, как его спасли из мертвых. Он в клинической смерти был, объяснил Роальд грубо. Мертвец мертвецом. После лечения Анечку вспомнил, но прежнего общения как-то не получалось. Например, начисто забыл, что обещал жениться на Анечке. Понятно, Кошкину это раздражало. Чем сильней она пыталась ускорить естественные, на ее взгляд, решения, тем сильней упирался Лигуша. Короче, где-то в мае обиженная Анечка заявилась в кафе не одна, а с новым кавалером. Мордастый наглый придурок, моложе на год, на пальцах левой руки наколка – Костя, а на пальцах правой – Пуза. Сечешь? Но разговор у него был правильный, грамотный, это Соловей умеет. Он даже из зоны слинял грамотно, без особого шума. Числится в розыске, а поди найди его! Вот и явились, значит, они, Соловей да Анечка, пара сладкая, в кафе, и стал Соловей обращать внимание на бульдозериста. Может, из ревности. Сидит рядом с Анечкой, а выговаривает каждое слово так, чтобы доходило до бульдозериста. Говорит про него: тупой, наверное. Это он так вслух о Лигуше. Как с таким говорить о звездном небе, правда, Анечка? Свидетели подтверждают, что Соловей специально так себя вел. Т. городок небольшой, но старинный. В нем особняков купеческих со стенами толщиною в метр осталось довольно. Когда такие дома ломают, золотишко находят в прогнивших кожаных кисетах, старинные документы. Однажды скелет нашли, видать, кого-то замуровали в стену по пьяному делу. А мало ли что еще может попасть в руки тупому бульдозеристу? Соловей много чего плел.

Ну а финал прост, как цифра пять.

Соловей поет, Соловей глазки строит, у Соловья счастливое будущее в глазах читается, а Лигуша что? – простой бульдозерист – он и есть простой бульдозерист. Он свой обязательный вес взял и Соловья не слушал. Только одному знакомому сказал, сплюнув: «Вон видишь, какой-то Пуза мою Анечку завлекает, а зря. Завлекать ему ее – до июля. Ни днем больше. Сядет в июле Пуза».

Тут Соловей и сорвался. Видать, сильно чего-то хотел.

Выхватил из-под плаща обрез и пальнул картечью – сразу из двух стволов.

Это он профессионально делал. Когда за Лигушей приехали, пульс у бульдозериста исчез, давление упало до нуля, зрачки на свет не реагировали. Свезли Лигушу прямо в морг. А помереть в ту ночь мог смотритель морга, потому что именно на него утром выполз застреленный бульдозерист. На нем даже открытые раны затянулись. Медики уверяют, что такое даже природе не под силу. Но факт есть факт. Вот теперь Пуза и исчез, затаился. Лежит на дне с обрезом в обнимку. Так что смотри, Шурик. Обрез опять может выстрелить.

– А с Анечкой как?

А с Анечкой Соловей познакомился в библиотеке.

Она сама рассказала подробности о том, как красивый умный мужчина долго выбирал полезное чтение, выбрал книжку русского классического писателя Тургенева, очень хвалил роман «Вешние воды». Потом пообещал богатого спонсора. Не Тургеневу, а библиотеке. Вот, сказал, сделаем вам хороший ремонт! Анечку Кошкину это не могло не восхитить, отсюда внезапное презрение к придурошному Лигуше, обманувшему ее женские ожидания. Сам суди. Майским нежным вечером выйдя из местного магазина, Кошкина встретила на крыльце Лигушу. Несла Анечка в руках большой хрустальный подарочный рог. Безумные деньги по нашим временам. А Лигуша, как и следовало ожидать, ухмыльнулся: вот, дескать, Анька – дура ты, и на роду у тебя написано – дура! И рог этот хрустальный подарочный ты бездарно разобьешь, дура! Анечка Кошкина утверждает, что все это Лигуша сказал совсем простыми словами, среди них ни одного приличного не было. В итоге тем рогом Анечка отделала самого Лигушу. Маленькая, рыжая, ей до головы Лигуши еще надо допрыгнуть, а допрыгнула. И не один раз. Так отделала бывшего бульдозериста, что он замертво свалился в лужу, всегда летом гниющую у магазина. Когда приехала скорая, Лигуша уже захлебнулся, можно было уезжать, его даже не в реанимацию отправили, а обратно в морг. Ну а дальше все как в сказке: ночь… ползущий Лигуша… обмерший смотритель… Так что надо тебе, Шурик, со всем этим разобраться.

– За три дня?

– Тебе помогут.

– Кто мне может помочь?

– Лежу и греюсь близ свиньи… – загадочно произнес Роальд и объяснил: – Поможет тебе Лёня Врач. Он в Т. человек известный. К нему, как к Лигуше, тоже всяк идет. Он сильными средствами лечит.

– От чего?

– С чем придешь, от того и лечит.

– У него диплом есть? Или лицензия?

– У него большой опыт и тонкая интуиция.

– Вот еще веселенькое дело, – пробормотал Шурик.

– Но ты ведь любишь веселенькие дела, – грубо польстил Роальд.

– Знаешь, – без всякого энтузиазма ответил Шурик. – Есть чудаки, которые утверждают, будто параллельные линии пересекаются в пространстве. Но это для извращенцев. Я в такое не верю. Какой вид у этого Лигуши?

Роальд пожал плечами:

– Умственно отсталый, наверное.

– А на что живет? На какие средства?

– Ну, свой огород. Это ясный хрен. Пенсия по инвалидности. Опять же возврат потерянных документов, вещей, денег.

– Каких документов, каких вещей, денег?

– Я же сказал. Потерянных. Не видел, что ли, объявлений в газетах? Потерялся, мол, любимый кобель, ноги кривые, прикус неправильный. Вернуть за вознаграждение. А еще люди сами теряют вещи. Еще у людей воруют кошельки. Я же объяснил тебе, в Т. так заведено: попал в беду, шагай к Лигуше.

– Ну, один раз выручит, ну, два, – заинтересовался Шурик. – А потом?

– А ты потеряй что-нибудь и проверь специально.

– И всё это началось после наезда на КамАЗ?

– Это КамАЗ на Лигушу наехал.

– Ну, пусть так. Но почему шестнадцатого?

Роальд неторопливо полез в карман и извлек записку.

На листке, вырванном из школьной тетради, крупными корявыми буквами было выведено: «Пятнадцатого меня убьют».

– Видишь? Шестнадцатого ты будешь уже свободен.

– А кто это написал?

– Иван Лигуша.

– Да с чего он взял, что его убьют?

Роальд задумчиво прошелся по комнате.

Он был крепкий мужик. Волосы на висках серебрились, кулак не казался крупным, но это ничего не значило. Шурик не хотел бы попасть под удар Роальда. Еще меньше Шурику хотелось бы попасть в сферу внимания Роальда, имея за душой какой-нибудь грех. Совсем недавно вот в этой комнате заламывала руки перед Роальдом холеная дама лет тридцати, ну, от силы тридцати трех. У меня муж подонок! – заламывала она холеные руки. У меня муж говнюк! Приходит поздно, говорит о внеурочной работе, а несет от него коньяком и противными духами. Никогда раньше от внеурочных работ ее мужа не несло таким коньяком и такими духами. Она (дама) готова отдать все свои сбережения, лишь бы застукать говнюка с поличным.

Тяжелая сцена. Роальд так и сказал: «Мадам, вы умная и симпатичная женщина. Ваш возраст оставляет вам блестящую перспективу. У вас хорошая квартира, хорошая работа, у вас даже есть определенные накопления. Зачем вам этот говнюк?»

Дама оторопела: «Это вы о ком?»

«Ну, не о любовнике же вашем, – проницательно заметил Роальд. – Это я о человеке, которого вы называете мужем и говнюком. Почему вам не бросить его? Может, такой вариант наиболее экономичен?»

Широко раскрыв глаза, дама глянула в зеркальце, извлеченное из изящной французской косметички. «Вы что, отказываетесь от хорошего гонорара? – проговорила она почти спокойно. – Трудно вам, что ли, застукать с поличным этого, как вы правильно расслышали, говнюка?»

«Нетрудно, – заметил Роальд. – Но я хочу вернуть вам уверенность».

Мы все тут сумасшедшие, подумал Шурик. Роальд – точно сумасшедший. И Врач – сумасшедший. Но вслух сказал:

– Ладно, поеду. Но с шестнадцатого я в отпуске.

– Злюстра зияет над графом заиндевелым, мороз его задымил, взнуздал… – уклончиво заметил Роальд.

– Нет, ты скажи прямо.

– Я и говорю. С шестнадцатого хоть в Марий Эл.

Роальд ухмыльнулся и выложил на стол пачку газетных вырезок.

– А это что? – удивился Шурик.

– Материал для раздумий. Информация к размышлению.

– Газета «Шанс»? Паршивая рекламная газетенка. Зачем она мне?

– Сейчас поймешь. Я ведь еще не объяснил тебе твою прямую задачу.

– А чего тут объяснять? И так все понятно. Окружить гражданина Лигушу заботой и вниманием. Пресечь всякие попытки покушений. Прозондировать темные закоулки провинциального городка Т. – не бугрятся ли где-нибудь поганые очертания Кости-Пузы. А шестнадцатого выпить чашку кофе, слупить с убитого Лигуши гонорар и вернуться. Только, черт побери, Роальд, почему этого Лигушу не могут убить ну, скажем, на день раньше?

– Не знаю.

– Неубедительно.

– Наверное. Но ты постоянно помни, что Соловей в Т. И обрез там. И Соловей явно хочет что-то узнать от бульдозериста.

– Но что может знать Лигуша такого, чтобы Соловей ходил за ним хвостиком?

– Поясняю. Две недели назад Лигуша приезжал в город. С его собственных слов известно, что при нем была некая ценная вещь. Он за нее боялся, поэтому привез в город и поместил в надежное место. Вот только, – Роальд недовольно поджал губы, – он не помнит, что за ценная вещь была при нем и в каком надежном месте он ее спрятал.

– Неужели никаких зацепок?

– Зацепка, вообще-то, есть…

– Ну?

– Перед тем как упрятать свою ценную вещь в надежное место, глупый Лигуша дал бесплатное объявление в газете «Шанс». Платные объявления фиксируются, всегда можно отыскать подателя, а в разделе бесплатных объявлений помещается всякая чепуха. Понимаешь? Так сказать, отдел для дураков и нищих. Вот Лигуша и думает, что он надежно застраховался. Правда, помнит только сам факт: ездил в город, спрятал вещь ценную. Я, понятно, навел справки в редакции, но по бесплатным объявлениям у них ничего не фиксируется. Это как бы благотворительность. К примеру, приходит стеснительный человек, говорит: «Хочу напомнить жене, что я вернулся». – «И долго вас не было?» – «Три года!» Или приходит согбенный старик: «Сын у меня загулял. Третий месяц гуляет, хочу о себе напомнить». – «Думаете, он читает газеты?» – «Вашу газету читают все». Так что забирай эти вырезки. У меня два комплекта таких, будем искать. В этой пачке все бесплатные объявления, напечатанные в газете за последние две недели. Вчитывайся внимательно, прислушивайся к внутреннему голосу. Не может быть, чтобы мы с тобой, – подольстил Роальд, – не поняли, какое именно сообщение принадлежит Лигуше.

– Он же сумасшедший.

– Может, и сумасшедший, – сухо сказал Роальд, – но в него стреляли, его пытались убить хрустальным рогом, за ним охотится небезызвестный тебе Костя-Пуза. Так что наше прямое дело помочь доверившемуся нам клиенту. А главное… – Роальд сделал паузу. – Главное, Костя-Пуза все еще в бегах.

И хмыкнул: «В горницу вошел негр, румяный с мороза».

Глава II. «Пятнадцатого меня убьют…»

Константинополь. 14 апреля 1204 года

Когда «Пилигрим», неф епископа Суассонского, ударило бортом о каменную выпуклую стену башни, дико подсвеченную отблесками великого пожара, некий венецианец чистый душой сумел спрыгнуть на башню. Рыцарь Андрэ де Дюрбуаз не успел последовать за венецианцем, ибо волною неф от башни тут же отнесло, однако рыцарь видел, как взметнулись мечи наемных англов и данов, как взметнулись боевые топоры нечестивых ромеев, отколовшихся от святой римской церкви. Чистый душой, полный веры венецианец пал, и это зрелище разъярило рыцаря. Когда «Пилигрим» вновь прижало к башне, рыцарь Андрэ де Дюрбуаз легко перепрыгнул с мостика на площадку и всей массой своего мощного тела обрушился на ничтожных ромеев.

Благодарением Господа кольчуга на рыцаре оказалась отменного качества, она выдержала все обрушившиеся на рыцаря удары, его даже не ранили, ибо Господь в тот день не желал смерти своего верного сына. Более того, Господь в тот день так желал, чтобы смиренные пилигримы покарали наконец нечестивцев, отпавших от истинной веры, и вошли бы в горящий Константинополь. Господь в тот день так пожелал, чтобы лжеимператор ромеев некий Мурцуфл, вечно насупленный, как бы искалеченный собственной злобой, был жестоко отмщен за бесчестное убийство истинного императора – юного Алексея, а жители бесчестного города покорены и опозорены. Богоугодные мысли рыцаря Андрэ де Дюрбуаза и его безмерная храбрость помогли ему. Он выдержал все удары данов и англов, он решительно разметал трусливых ромеев. Подняв над головой окровавленный меч, он прорычал так, что его услышали даже на отдаленных судах, подтягивающихся к Константинополю: «Монжой!»

И с отдаленных кораблей ответили: «Монжуа!»

Вдохновенное лицо рыцаря Андрэ де Дюрбуаза светилось такой неистовой праведностью и такой неистовой беспощадностью, что бесчестные ромеи и их наемники в ужасе и в крови скатились вниз по деревянным лестницам башни, и все, кто находился ниже их, присоединялись к ним и бежали – тоже в страхе и в ужасе. И получилось так, что рыцарь Андрэ де Дюрбуаз один, поддержанный лишь боевым кличем с приближающихся кораблей, дал возможность праведным пилигримам сеньора Пьера де Брашеля окончательно захватить башню.

«Монжуа!» – неслось над Золотым Рогом.

И в ответ звучало: «Монжой!»

Вместе со святыми воинами мессира Пьера Амьенского доблестный рыцарь Андрэ де Дюрбуаз ворвался в горящий Константинополь. С каменных стен, надстроенных деревянными щитами, на штурмующих беспрерывно сыпались бревна, круглые валуны, горшки с кипящей смолой. Шипя, выбрасывался из специальных сосудов греческий огонь, заполняя воздух ужасным смрадом и копотью. В какой-то момент отпор, оказываемый бесчестными ромеями, оказался таким ужасным, что даже сам лжеимператор Мурцуфл, вечно нахмуренный, ощутил некоторую надежду. Он, наверное, решил, что Господь остановил нападающих. Радуясь удаче, презренный лжеимператор направил своего коня навстречу кучке окровавленных, вырвавшихся из пламени пилигримов, но его порыв остался лишь порывом. В навалившемся на него ужасе лжеимператор вдруг повернул коня и погнал его прочь от собственных алых палаток, поставленных на холме так, чтобы явственно видеть флот французов и венецианцев, растянувшийся в заливе чуть не на целое лье.

Грешный город пал.

Огромный город, оставленный Господом, не устоял перед ничтожной по количеству, но крепкой в своей вере армией святых пилигримов. Город пылал, в уцелевших его кварталах всю ночь звенели мечи, всю ночь святые воины добивали остатки императорской гвардии, хватали рабов и имущество, прибивали свои щиты к воротам захваченных вилл.

Рыцарю Андрэ де Дюрбуазу Господь и меч даровали каменный особняк, уютно затаившийся в тенистой роще. Устало присев на открытой террасе, рыцарь услышал звон фонтана и тревожный шум листвы, раздуваемой порывами налетающего с залива ветра. Отсветы пожара, охватившего всю портовую часть Константинополя – от ворот святой Варвары до Влахернского дворца, – красиво играли на оружии, серебряных светильниках, золотых украшениях, тканях и сосудах, на кипарисовых ларцах, наполненных жемчугом и золотыми безантами. Но благородный рыцарь смотрел на сокровища равнодушно: еще до штурма праведные пилигримы на святых мощах поклялись отдать все захваченное в общую казну.

Рыцарь Андрэ де Дюрбуаз не собирался нарушать клятву.

Однако внимание его привлекла шкатулка – не кипарисовая, не деревянная, не железная, а как бы из меди, по крайней мере, поблескивающая, как медная. Не было видно никаких замков или запоров. Рыцарь устало дотянулся до шкатулки и удивился еще больше: она весила так, будто ее набили золотом или тем жидким тусклым металлом, который алхимики считают отцом всех металлов вообще; ни одна вещь не должна столько весить.

Рыцарь Андрэ де Дюрбуаз захотел увидеть содержимое шкатулки.

Действительно, никаких замков, никаких запоров. Однако на крышке, выпуклой и тускло поблескивающей, алела некая округленная вдавленность, к которой палец рыцаря прикоснулся как бы сам собою, как бы нехотя. Сейчас он, честный рыцарь Андрэ де Дюрбуаз, глянет в шкатулку и бросит ее обратно в груду захваченной у ромеев добычи – ведь все эти вещи принадлежат святым паладинам.

– Храни меня Бог!

Рыцарь Андрэ де Дюрбуаз много слышал о мерзостях грешного города.

Он слышал, например, что жители Константинополя бесконечно развращены, что сам базилевс бесконечно развращен, а многочисленные его священнослужители давно отпали от истинной веры. Они крестятся тремя пальцами, не верят в запас божьей благодати, создаваемой деяниями святых, они считают, что дух святой исходит только от Бога-отца, они унижают святую Римскую церковь, отзываясь о ней презрительно и равнодушно, а своего лжеимператора насупленного Мурцуфла равняют чуть ли не с самим Господом-богом, тогда как сей ничтожный базилевс часто, забывая властительное спокойствие, отплясывает в безумии своем веселый кордакс, сопровождая пляску непристойными телодвижениями.

Грех! Смертный грех!

Город черной ужасной похоти!

Палец рыцаря Андрэ де Дюрбуаза как бы погрузился в прохладный металл.

О, дьявольские штучки! Под пальцем рыцаря шкатулка странно изменилась.

Долгий звук раздался, будто вскрикнула райская птица, а может, дрогнула напряженная до предела струна, сама же шкатулка при этом начала стекленеть, мутиться, но и очищаться тут же, как очищаются воды взбаламученного, но быстрого ручья. Она на глазах бледнела, ее только что плотное вещество превращалось в плоть морского животного медузы, только еще более прозрачную. Рыцарь Андрэ де Дюрбуаз увидел смутную игру стеклянных теней, призрачных вспышек, таинственных преломлений, отблесков, то кровавых от близкого пожара, то почти невидимых, лишь угадываемых каким-то непрямым зрением в дьявольской, несомненно, не Господом дарованной игре.

Потом таинственная шкатулка исчезла.

Она будто растаяла в его руках. «Спаси нас Бог!»

Рыцарь Андрэ де Дюрбуаз торопливо осенил себя крестным знамением.

Если бы не навалившаяся усталость, если бы не ноющие от боли мышцы, усталое тело, он покинул бы виллу, в которой так откровенно хранятся вещи явно не божественного происхождения, но рыцарь устал. Он первым ворвался в осажденный Константинополь, и он устал, а город нечестивых ромеев шумно горел от стены до стены, и все лучшие здания и виллы давно были захвачены другими святыми пилигримами. Поэтому рыцарь Андрэ де Дюрбуаз еще раз прошептал молитву, отгоняя дьявольское наваждение, и громко крикнул оруженосцев, всегда готовых ему помочь.

13 июля 1993 года

Меняю левое крыло на правое.

Не меньше как два ангела, искалечившись при грехопадении, обмениваются поврежденными крыльями.

Шурик хмыкнул.

Женщина, сидевшая между ним и окном автобуса, маленькая, рыжая, скосила на Шурика зеленые, болотного цвета глаза. Простенькое ситцевое платье, вполне уместное в такую жару, никаких украшений, разве что простые сережки в ушах. Очень маленькие, не сразу заметишь, сердечки. Мятый голубой плащ и кожаная сумка – на коленях.

– Извините.

– Да ладно, – протянула женщина.

Зеленые глаза болотно и зло блеснули.

Шурик опять хмыкнул.

Рыжая опять презрительно повела плечом.

Неприязнь ее была чиста и прозрачна, как воздух в Сапогах.

Автобус взрыкивал на подъемах, вдруг набегала на стекла тень березовых рощиц, открывались поля. Побулькивали баночным пивом уверенные челноки, ввозящие в городок Т. сенегальский кетчуп, японские презервативы, тасманскую шерсть, китайские тапочки и польскую колу – все, конечно, подлинное. Помаргивали настороженно с любой стороны ожидающие засад беженцы-таджики, кутающиеся в пестрые, как осенний лес, халаты. За спиной Шурика двое парней в спортивных костюмах, сработанных даже не в Польше, а где-нибудь в Искитиме или на станции Болотная, приглушенными голосами обсуждали судьбу их близкого приятеля. Они любовно называли его уродом. Из всех уродов урод – собрался жениться.

Вырезки из газеты «Шанс» оказались не худшим чтением.

Расковался народ, одобрительно думал Шурик. Смотришь, собьет копыта.

Может, это и есть зашифрованное указание бывшего бульдозериста?

Две особи – двойка… Затем: а… б… в… Ну, можно наскрести еще пару цифр… Для кода маловато… Скорее обычный отчаянный крик души вполне конкретных представителей указанного в объявлении биологического вида.

Шурик вздохнул. Он бы не пошел смотреть указанную пару.

Будь я немцем или аргентинцем, поляком или чилийцем, даже негром преклонных годов или молодым гусанос, не пошел бы я смотреть на представителей вида Гомо советикус, пусть даже их кормят по разряду высших млекопитающих.

Сильно сказано.

А если подкачает род пчеловода?

Вдруг по пьяни этот пчеловод начнет гордиться совсем другими чертами своего характера?

И ничего больше.

Бог мой, как страстно могут взывать к любви одинокие женщины с древним древнерусским характером! Вот ведь не Фриц интересует неизвестную женщину. Ведь не к Герхарду обращен этот от сердца идущий зов. Не к Соломону и не к Лукасу, не к какому-то там Ромео…

Шурик покосился на рыжую соседку.

У этой характер из древнерусских. Никаких чувств не скрывает.

И глаза у нее как зеленое болото, полное настоящих малярийных комаров.

Однажды Сашка Скоков рассказал Шурику аномальную историю.

Его приятель, небогатый фермер, распахивал за городом собственное свекловичное поле. Тракторишко рычит, душно, пыльные поля кругом, рядом скоростное шоссе, по которому бесконечным потоком несутся машины. Обычная ординарная суета.

Решив перекусить, фермер подогнал свой тракторишко к обочине. На глазах равнодушной, прущей по шоссе шоферни расстелил на старом пне позавчерашнюю газетку, выложил нехитрую закуску, выставил чекушечку водки. Сто граммов, не больше, даже неполная чекушечка. У каждого свои устоявшиеся привычки. Фермер отвел локоть в сторону, торжественно задирая голову, и в этот момент кто-то требовательно похлопал его по плечу.

«Иди ты!» – сказал фермер.

Ему не ответили. Пришлось обернуться.

Опираясь на блестящие, как бы под собственным весом расползающиеся спиральные кольца, пристально, даже загадочно смотрел на фермера гигантский тропический питон.

Настоящий.

Не придуманный.

Фермер и раздумывать не стал.

Одним движением отшиб у чекушечки дно и с «розочкой» в руке бросился на вторгнувшегося на его территорию тропического питона. Веры в успех у него не было, он надеялся на помощь земляков, ведь машины по шоссе так и катили. По словам Сашки Скокова, а Скокову можно верить, грандиозная битва Геракла со Змеем длилась минут двадцать. Кровь хлестала фонтанами. Иногда опутавший фермера питон отбрасывал свой хвост чуть не под колеса КамАЗов и ЗИЛов, иногда крик фермера превышал допустимую норму децибел, но ни одному водителю в голову не пришло остановиться и спросить, не причиняет ли гигантский питон неудобств данному виду человека.

Шурик хмыкнул.

Автобус перебежал деревянный мост.

Очень старый мост, судя по деревянной конструкции.

Багровые листья осин на высоком берегу мелкой речушки трепетали как флажки на праздничной демонстрации. Июльский уставший от жары лес походил на театральную декорацию, перенесенную со сцены на пленер, фальшивую и в то же время невероятно живую. «Пятнадцатого меня убьют», – вспомнил Шурик. Смотри ты, какая самоуверенность! Впрочем, далеко не каждый может так смело и просто заявить о своем последнем дне. Наверное, у бульдозериста Лигуши, наряду с недостатками, имелись и какие-то достоинства.

Человек бескорыстный! – восхитился Шурик.

Плевать ему на рыночную экономику, романтик, наверное.

Целый зуб мамонта! Не молочный, небось. Безвозмездно и бескорыстно. Кому-то бесконечно нужен зуб мамонта, он готов выложить за него последние миллионы, а тут нате вам: бесплатно! Человек не требует тепленького местечка в зоопарке, не унижается, ничего не просит…

Шурик содрогнулся.

Желтый холодный лоб.

Не рыжая, наверное, и не злая.

И не будут рыдать над тобой приятели в спортивных костюмах.

И не потянутся губы любимой к холодному лбу отходящего в лучший мир коммуниста. И не зарыдает над усталым мужчиной шестидесяти лет хмурый богодул измученный икотой внезапного похмелья. И не хлынут слезы черных, как ночь, таджиков…

Кстати, вспомнил Шурик, таджикских беженцев в Т. почему-то называют Максимками, вкладывая в это слово одновременно и жалость, и благодушие. Такие Максимки основали там целый кишлак на руинах недостроенной гостиницы. Местные богодулы совершают в указанный кишлак настоящие путешествия. Поход к кишлаку там неофициально приравнивается к загранкомандировке. «Мы так еще до Индии дойдем!» – хвастаются местные богодулы. Они всерьез уверены, что рано или поздно кто-то из них омоет пыльные сапоги в теплых водах Индийского океана.

Широк русский человек. Не выйди вовремя закон о частной и охранной деятельности, подумал Шурик, тянул бы я до сих пор армейскую лямку, поддавшись на уговоры сержанта Инфантьева.

Но закон вышел когда нужно.

Роальд, суровый прагматик, создал одно из самых первых в стране частных сыскных бюро. За два года работы Шурик насмотрелся всякого. Его уже не удивляли бурные слезы, вскрики, биение кулаками в грудь, он разучился верить голубизне нежных женских глаз. Коля Ежов (который не Абакумов) выследил однажды женщину, с завидным упорством преследовавшую свою соперницу. Бывшую соперницу при этом. Когда утром клиентка сыскного бюро, назовем ее госпожой С., выходила из дому, тут же появлялся синий жигуленок некоей госпожи М. Если госпожа С. прыгала в трамвай или в другой общественный транспорт, госпожу М. это не смущало: в своей машине она следовала за трамваем до самого места работы госпожи С. Каждый день, каждое утро! И все только потому, что год назад госпожа С. увела у госпожи М. мужа, никому не известного господина М. Коля Ежов в тот раз хорошо поработал. Госпожа С., по его сведениям, оказалась скромницей, грубого слова не произнесет, а госпожа М., наоборот, – сучкой, клейма негде поставить. Богатая волевая хамка, отсюда главный вопрос: зачем ей преследовать скромницу? Ведь у госпожи М. все было при себе – и пронзительно голубые глаза, и светлые волосы, и холеные руки на руле. Ну, ушел муж к другой, так это сплошь и рядом бывает, никто за это соперниц не преследует. На девичниках – да, можно поговорить. Там все ясно: все мужики – пьянь, грызуны, бестолочь. Один к тебе приходит с цветами, другой с «бабоукладчиком» (так госпожа М. называла сладкие ликеры), а разницы никакой. Только наладишь мужика в постель, а он, грызун, глядь, ужалился и лежит на полу блаженно. В общем, Коля Ежов разобрался с госпожой М. справедливо. Выяснил, что никакого криминала нет. Даже ежедневных преследований не было. Просто госпожа М. поменяла квартиру, и место ее работы оказалось рядом с местом работы бывшей соперницы. Людям часто кажется, что их преследуют. На самом деле преследуют не нас, а свои цели.

Привычка работать тщательно не позволяла Шурику пропускать массу стандартных объявлений.

Шурик уже не верил, что из всей этой пестрой мешанины можно выловить информацию, относящуюся к бывшему бульдозеристу Ивану Лигуше, надежно упрятавшему в городе что-то такое, из-за чего пятнадцатого его могут убить.

Бред какой-то.

Село под холмом, речушка…

Еще одно село дугой уходит за холм…

«Пятнадцатого меня убьют». В свое время, из чистого любопытства, Шурик прошел краткий курс графологии. Судя по хитрым завитушкам букв, бульдозерист Иван Лигуша не был лишен самоуверенности. Вот, например, легкий нажим в гласных. Отгораживается от мира?

Интересно бы знать подробности.

Неплохой масштаб.

Рыжая соседка шепнула: «Масоны…»

Шурик не понял: «Масоны? Вы так сказали?»

– Масоны, масоны… – негромко, но злобно прошипела соседка. – Русский Кремль, срочная распродажа… – В зеленых, болотного цвета глазах угадывалось легкое безумие.

– Да кто же такое купит?

– Масоны!

– Вот именно!

– Зачем вам это? – прошипела рыжая.

– В каком смысле зачем? Сокращаю дорогу.

– Не дорогу вы сокращаете. Жизнь вы сокращаете.

– Это еще почему? – удивленно посмотрел на нее Шурик.

– Все вы понимаете, – прошипела рыжая и вдруг нервно ткнула в газетную строку.

– Ну и дай ей Бог.

– А если она увезет вашего сына?

– У меня нет сына – энергичного молодого мужчины, да к тому же нуждающегося для переезда в США в помощи симпатичной женщины, пусть даже и не первой молодости, – признался Шурик.

– А это? – задохнулась от гнева рыжая.

– Да на здоровье, – благодушно кивнул Шурик.

Он не одобрял поведения таких вот опытных женщин, но злобное пристрастие зеленоглазой соседки невольно заставляло его вступаться за них.

– Пусть живут как хотят.

– Ничего себе, «как хотят»!

– Это как понять? Или вот…

Шурик пожал плечами.

– Всякие попадаются объявления.

– Вы считаете это обычным объявлением?

– А почему нет? – пожал плечами Шурик.

– Вы правда так считаете?

– Правда.

– Тогда все понятно.

– Что именно понятно?

– Это такие, как вы, довели страну до ручки!

– Нет уж, вы объясните, – обиделся Шурик, убирая газетные вырезки в сумку.

– Ага. «Объясните». У нас тоже один такой живет. Непонимашка! – Рыжая презрительно сощурилась, зеленые глаза хищно сверкнули. – В жизни не пропустил ни одного профсоюзного собрания, картошку сажал да решал в «Огоньке» кроссворды, а теперь выяснилось, он наследство в Парагвае получил, скот!

– Да почему же скот? Да на здоровье!

– Так в Парагвае же! – Рыжая резко выпрямилась. – Не в соседнем селе, не в Москве, даже не в Болгарии, а в Па-раг-вае! Среди недобитых фашистов, вы что, газеты не читаете? При прежней власти этого скота отправили бы на Колыму изучать конституцию страны и уголовное право. А сейчас… – горестно вздохнула рыжая, – сейчас этот скот совсем обнаглел, скупает валюту… Всю жизнь оттрубил в локомотивном депо, теперь рвется в Парагвай… До того дошел, что подал заявление о выходе из КПСС, скот, а ведь ни дня в ней не состоял…

Шурик покачал головой. Напор рыжей соседки ему не нравился.

Парни в импортных спортивных костюмах давно обсудили судьбу приятеля-урода, а рыжая все еще кипела. Даже Максимки впереди забылись сном, а она так и кипела.

– По делам в город ездили?

Рыжая зашипела. Но все-таки снизошла.

Гад один обидел ее. Не трогай ее этот гад, она бы ни в какой этот поганый город не поехала. Но вот гад обидел, а она честь бережет смолоду. Она по характеру человек мягкий, даже беспомощный, но когда речь о чести, она никакому гаду не спустит!

Анечка Кошкина! – вдруг дошло до Шурика.

Судя по тому, что говорил Роальд, это и есть Анечка Кошкина!

Все подходит: злая… рыжая… хрупкого сложения… В городе шум, тоска, не будь нужды не поехала бы… Точно Анечка! Тихая, а ей драку приписывают, вы только подумайте! Ладно. Власти не разобрались, она разберется. Законов нет в стране, кончилась, шипела рыжая. Она вот рог хрустальный подарочный, чудесный подарочный рог расшибла о голову одного гада, а возместить стоимость расшибленного рога никто ей не хочет. Местная прокуратура подкуплена. В милиции сплошь негодяи. Ее саму чуть не упекли в тюрьму, хорошо, что этот гад выжил. Но если честно, она бы предпочла тюрьму. Что бы ни творилось в этом засраном мире, торжествующе шипела рыжая, какие бы вихри ни вились над нами, я с этого гада слуплю полную стоимость хрустального рога! Пусть прокуратура подкуплена, пусть власть продалась мафии и масонам, от своего не отступлюсь.

Кошкина! Точно Кошкина! Это она отделала рогом бывшего бульдозериста.

Искоса, стараясь не выдать себя, Шурик присматривался к Анечке.

– Как там у вас в Т.? – спросил он. – Жить можно?

– Да как там жить, если людей бьют!

– Как бьют? Где? – опешил Шурик.

– Да везде, – снова включилась рыжая. – В милиции, в школах, в переулках, на рынке, на обочинах дорог, в магазинах, на чердаках детских домов, в частных погребах, в огородах, на автобусных остановках…

– Да что ж это такое? – не выдержал Шурик. – И давно так?

– А как перестройку объявили, так и началось.

– Это из-за денег, наверное?

– Да ну, какие деньги!

– Тогда из-за чего шум?

– Да из-за нервов, из-за нервов, – презрительно объяснила Кошкина. – Вот подваливает к вам бандюга и сразу говорит: не дергайся, давай деньги. А у вас пустой карман, вы зарплату три месяца не получали. Вот и бьют грабителей.

И неожиданно прошипела:

– Я его все равно убью!

– Да о ком это вы?

– Об одном гаде.

– Вы опасные вещи говорите.

– Я знаю, что я говорю! Вот возьму отгул и займусь гадом. Я же не на дереве живу, – покосилась Кошкина на спящих впереди Максимок. – Пятнадцатого возьму отгул и убью гада!

– Почему пятнадцатого? – испугался Шурик.

– А так хочу!

Глава III. «Полморды! С маху!Одним выстрелом!..»

Ле Тур. 17 августа 1307 года

Бернар Жюно, главный инквизитор, поджав узкие бесцветные губы, поднял глаза на еретика. Тот ответил спокойной улыбкой. По глазам было видно, что он не чувствует за собой вины. Он даже осмелился нарушить молчание и задал вопрос, которым, собственно, грешат все: зачем его, человека верующего и уважающего все догматы великой святой Римской церкви, привели сюда в этот не то свинарник, не то подвал? Разве нет в древнем Ле Туре мест, более достойных уважительной беседы о вечных ценностях? Он надеется, ему объяснят это.

«Вас обвиняют в том, что вы – еретик, что вы веруете и учите несогласно с верованием и учением святой Римской церкви», – учтиво, но сухо ответил инквизитор. Он не торопился. Он знал: скоро спесь с еретика слетит, как книжная пыль, и в голосе вместо уверенности зазвучит мольба.

«Но, сударь! – искренне возмутился еретик. – Вы знаете, что я невиновен и что я никогда не исповедовал никакой другой веры кроме христианской!»

«Вы называете вашу веру истинно христианской только потому, что считаете нашу ложной, – сухо возразил инквизитор Бернар Жюно. – Я спрашиваю вас, не принимали ли вы когда-либо других верований, кроме тех, которые считает истинными святая Римская церковь?»

«Я верую во все то, во что верует святая Римская церковь и чему вы сами публично поучаете нас». – Голос еретика прозвучал вызывающе.

«Быть может, в Риме действительно есть несколько отдельных лиц, принадлежащих к секте, которую вы считаете единственной святой Римской церковью, – сухо возразил инквизитор. – Когда я говорю, что у нас есть нечто общее с вами, например, что у нас есть Бог, вы вполне можете оставаться еретиком, тайно отказываясь веровать в другие вещи, которым следует веровать».

«Я верую во все то, во что должен верить истинный христианин».

«Эти хитрости я знаю, – сухо возразил Бернар Жюно. – Говоря так, вы на самом деле считаете, что истинный христианин должен веровать в то, во что веруют члены вашей секты. Разве не так? Отвечайте прямо: веруете ли вы в Бога-отца, в Бога-сына и в Бога-духа святого?»

«Верую».

Впервые в голосе еретика мелькнула неясная тревога.

Бернар Жюно удовлетворенно улыбнулся. Только краешек улыбки, самый-самый краешек скользнул в уголках его тонких бескровных губ. Он хорошо знал: еретик заговорит. Он скоро заговорит. А если он не захочет говорить, его к этому принудят. Бернар Жюно знал: как бы еретик ни выкручивался, как бы хитро он ни отказывался говорить правду, заговорить его все равно принудят, потому что сразу несколько свидетелей из Ле Тура видели, как из рук этого человека исчезла древняя шкатулка, выполненная, возможно, из золота и наполненная, возможно, большими сокровищами. Может, это были сокровища мавров, обнаруженные в старых развалинах, а может, в шкатулке находились драгоценные камни, вывезенные святыми пилигримами с далекого Востока. Это неважно! Главное в том, что шкатулка должна вернуться. Сразу несколько свидетелей с чувством вполне понятного страха видели, как таинственное вместилище неизвестных сокровищ растаяло в воздухе только потому, что этот еретик и мысли не допускал о благородном пожертвовании всего найденного им в тайных подвалах – святой Римской церкви, для всех и для каждого благочестиво и терпеливо молящей блага у Господа.

«Веруете ли вы в Господа Иисуса Христа, родившегося от пресвятой девы Марии, страдавшего, воскресшего и восшедшего на небеса? Веруете ли вы в то, что за обедней, свершаемой священнослужителями, хлеб и вино божественной силой превращаются в тело и кровь Иисуса?»

«Да разве я не должен веровать в это?»

«Я вас спрашиваю не о том, во что вы не должны веровать. Я спрашиваю, веруете ли вы?»

«Верую во все, во что приказываете веровать вы и другие хорошие ученые люди», – голос еретика наконец дрогнул. Он еще боролся с гордыней, но уверенность его быстро испарялась.

«Эти другие хорошие ученые люди, несомненно, принадлежат к вашей секте, я ведь прав? – сухо заметил инквизитор. – Если я согласен с ними, вы, разумеется, верите мне, если же нет, то не верите. Это так? Смотрите мне в глаза».

Сбитый с толку еретик изумленно обвел взглядом подвал, освещенный лишь несколькими свечами да огнем, медленно разгорающимся в камине. Молчаливый писец, серый и незаметный, как мышь. Металлические клещи, дыба под потолком. Страшные шипы, бичи, веревки, развешанные по стенам. Низкие закопченные своды. Еретик напрасно назвал это место свинарником. Неосторожные, необдуманные слова! Несчастный еретик уже понимал, что инквизитор теперь не отступится, что он будет его расспрашивать долго, хитро, впрямую и исподволь, с чрезвычайной осторожностью подводя к тому, о чем сам еретик пока даже и не догадывался. Надо жить тихо и незаметно, подумал еретик с опозданием. Если ты купил крепкий красивый каменный дом, построенный еще чуть ли не век назад, не стоит столь шумно, столь изумленно выбегать на широкий двор с криком, несомненно, беспокоящим соседей: «Смотрите, смотрите, что лежало в брошенном сундуке умершего старика Барбье!»

А потом она исчезла, эта дьявольская шкатулка!

Как она исчезла? О, Боже праведный, куда исчезла?

Ведь он держал ее в руках, он сильно дивился ее необыкновенной тяжести.

Конечно, ему очень хотелось узнать, что находилось там внутри. Он ведь понимал, что даже золото не может весить так много. Он не нашел никаких наружных запоров, никакого заметного замка, только палец сам собою лег в какую-то удобную выемку, будто для того и созданную. Эта выемка казалась подчеркнуто алой, она решительно бросалась в глаза.

Куда исчезла дьявольская шкатулка?

«Вы считаете в святом учении хорошим для себя только то, что в нем согласно с мнением ваших тайных ученых, это мы знаем, – сухо продолжил инквизитор. – А веруете ли вы в то, что на престоле в алтаре находится тело истинного Господа нашего Иисуса Христа?»

«Верую».

«Конечно, вы знаете, что там находится тело, и вы знаете, что все тела являются телом нашего Господа, – еще суше продолжил святой инквизитор. – Теперь я вас спрашиваю: находящееся на престоле в алтаре тело действительно ли является истинным телом нашего Господа, родившегося от пресвятой девы Марии, распятого, воскресшего и восшедшего на небеса?»

С тяжелым подозрением, с дрожью в голосе еретик затравленно огрызнулся:

«А вы-то веруете в это?»

Наконец он мой, – восторжествовал инквизитор, и тень улыбки снова скользнула по уголкам его тонких жестоких губ. Сейчас я позову палача. Сейчас еретик начнет признаваться. Сейчас он укажет точное местонахождение исчезнувшей шкатулки. Не может быть так, чтобы такая драгоценная вещь, по праву принадлежащая только великой святой Римской церкви, оказалась бы в руках какого-то жалкого мелкого грешника.

Подняв руку, он щелкнул пальцами.

13 июля 1993 года

– Ау! – позвал Шурик.

Кукушонок не откликнулся.

Пива, подумал Шурик. Много пива! Немедленно!

А если пива нет, решил он, то хотя бы горячий душ – смыть пыль.

Ничего крепче пива Шурик позволить себе не мог. Слишком много дел, ему нужна была ясная голова. От жары ныло давно выбитое на тренировке плечо. Экстрасенс Серёжа, почти год работавший на контору Роальда, не успел довести лечение до конца, улетел в Москву – участвовал в каком-то глобальном эксперименте, затеянном сибирским академиком Казначеевым. Ничего страшного, объяснил экстрасенс Шурику, я взял с собой твою фотографию. Буду работать с ней, так удобнее. Единственная просьба к тебе – не пить. Вообще не пить, особенно крепкого.

Вода в душевой оказалась совсем ледяная.

Приведя себя в относительный порядок, Шурик накинул рубашку, натянул брюки и вышел на широкий балкон. По потрескавшимся деревянным перилам балкона густо расползлись карандашные надписи. Самая длинная привлекла внимание Шурика своей непритязательностью. «Вид из этого окошка удивит тебя немножко». Наверное, автор надписи искренне желал добра всем будущим жильцам гостиницы и даже дружески предупреждал незнакомцев о неких неожиданностях, могущих поразить неопытного человека.

Вечерело. Листва берез, вялая от жары, чуть подрагивала.

Подрагивала листва даже не от ветерка. Не ветерок это был, а так, некие, почти незаметные перемещения прогретых, будто в печке, воздушных масс. Глухая улочка, ответвляясь от главной, исчезала в плотном массиве берез и высокой китайской сирени. Но это был не парк, потому что из-за листвы, из-за плотных зарослей, утомленных июльской жарой, время от времени доносились волнующие запахи, оттуда же поднимался шашлычный сладкий дымок. А под самым балконом надувалось бело-голубое полотнище летнего кафе. Под полотнищем, как осы, гудели местные выпивохи.

Что-то насторожило Шурика.

За кустами китайской сирени, украшающими площадь, стоял человек.

Причем стоял явно затаившись. И внимательно вглядывался в окна гостиницы, не забывая при этом поглядывать на выпивох, гудящих в кафе. Незнакомец был напряжен, наверное, понимал, что совершает непозволительное.

Или это женщина? Тогда почему такая плоская?

Или все же мужчина? Почему тогда бедра такой ширины?

Это каменный человек! Скульптура! – вдруг дошло до Шурика. Пракситель эпохи раннего сенокоса. Аполлон ужалившийся. Пытаясь рассмотреть скульптуру, Шурик перегнулся через перила. На плечах Аполлона доморощенного топорщилось нечто вроде каменной телогрейки, плотно обхватывающей немощную грудь, зато каменные штаны, на ногах лихо смятые в гармошечку, туго обтягивали круглые, как гитара, бедра. Все-таки мужик, утвердился Шурик. Вон какой серп в руке.

Но если мужик, зачем ему такие длинные космы?

А если женщина, то почему с такой прытью рвет от нее такой же каменный пионер?

Много необыкновенных загадок на свете. Вот, например, сколько граммов кальция в сутки должен получать муж от жены, чтобы всего за одну неделю его рога вымахали на метр?

В номере противно затренькал телефон.

Конечно, Роальд. Он все рассчитал по минутам.

«Жарко?»

«А то!»

«Спустись в кафе и выпей пива, – разрешил Роальд. – Но на свои. Я пьянству сотрудников не потатчик. А что в Т. душ только холодный… – Роальд обо всем знал, – так и этому радуйся. – И добавил: – В номере не засиживайся. Вечерняя жизнь в Т., по крайней мере, та ее часть, которой ты должен интересоваться, проходит в шумных общественных местах, одно из них расположено как раз под твоим балконом. – Несомненно, Роальд хорошо знал гостиницу. – Спустись в кафе, возьми пива, поболтай с посетителями, присмотрись, что там к чему, но, понятно, ни во что не вмешивайся».

«А если Лигушу начнут убивать?»

«Лигушу убьют пятнадцатого, – уверенно ответил Роальд. – Если ты не дурак, помни это. Спустись в кафе и наслаждайся жизнью. А если на Лигушу наедут, – несколько непоследовательно добавил он, – смотри, чтобы ничего не случилось».

Шурик спустился в кафе.

Легкие столики. Полосатый тент.

За дальним столиком, приткнувшимся к красной кирпичной стене гостиницы, скучали длинноволосые тинейджеры. Человек семь. Они так походили друг на друга, будто их сделали с помощью фоторобота. Побитые носы, синяки под глазами, патлы до плеч. Ладони тинейджеров сами собой, независимо от предполагаемого сознания, отбивали по столику сложный, постоянно меняющийся ритм. Ни жизнь, ни погода, ни выпивка, ни соседи по столикам тинейджеров не интересовали.

Вечеринка молчания. Вечеря равнодушных.

Зато соседний столик был занят мужиками в расцвете лет.

Младшему под сорок, старшему чуть за пятьдесят. «Любохари, любуйцы, – сказал бы Роальд, обожающий цитировать глупости Лёни Врача. – В половинчатых шляпах совсем отемневшие Горгона с Гаргосом, сму-у-утно вращая инфернальным умом и волоча чугунное ядро, прикованное к ноге, идут на базар…» Подумать страшно! «В сапожках искристых ясавец Лель губами нежными, как у Иосифа пухового перед зачатием Христа, целует пурпур крыл еще замерзшего Эрота…» Когда Шурик услышал такое в первый раз, ему послышалось – енота. Только узнав, что речь идет о боге любви, он несколько успокоился. Хотя какой там бог любви! Обычное, в сущности, баловство. Колчан за спину, на глаза платок, и пошел садить вслепую стрелами по толпе.

Хорошая компания, оценил Шурик. Настоящие мужики. Бурную жизнь прожили.

Темные брюки, пусть не новые, застиранные. Бурые рубашки. «В сапожках искристых ясавец Лель. И скользкий иезуй с ними, он же соленый зудав. И потрепанный жизнью сахранец, наслажденец сладкий…»

– …весь класс по-чешски! – потрясал кулаками здоровенный Гаргос, смутно вращая инфернальным умом и обращаясь к потрепанному жизнью сахранцу. – Это вам не пиво сосать! Год сорок второй, зима, представьте себе, воробьи от холода дохнут, а мы в мерзлом классе язык учим. Иностранный. В деревню немца пригнали. Он сдался в плен, его проверили, тихий. Днем коровники чистит, вечером преподает в школе язык. – Здоровенный Горгос умело выдержал паузу. – Кто мог знать, что вовсе не фриц он, а чех, и учит он нас чешскому, а не немецкому? Но кое-кто до сих пор считает, что учился немецкому…

Издалека, из-за берез и сирени, долетел рыдающий женский голос: «Барон… Барон…» И снова: «Барон…» Поскольку ни тинейджеры, ни компания, окружавшая здоровенного Гаргоса, никак не отреагировали на этот голос, Шурик решил, что поиск неизвестного барона в Т. дело, в общем, налаженное, будничное. Вроде собирания пустых бутылок. И, выбросив ненужный призыв из головы, внимательнее присмотрелся к компании.

Двое сидели спинами к Шурику.

Судя по багровым, в складках, затылкам, крепкие были мужики.

И смеялись они крепко, с чувством. И стояли перед ними крепкие полные пивные кружки. И так же крепко смеялся над собственным рассказом здоровенный Гаргос, умудрившийся в детстве выучить вместо немецкого языка чешский. Этот усатый сахранец, иезуй, зудав соленый, щедро украшенный спелой пшеницей зрелых усов, поглядывал на приятелей несколько свысока, с превосходством, как типичный главгвоздь, а ведь мужики, скажем так, собрались действительно крепкие.

«Вот для тебя паром дышит жирный разомлюй!»

Роль разомлюя играл большой рыхлый человек, сидевший в стороне за отдельным столиком, выставленным прямо на тротуар. Если человеческое тело впрямь является храмом души, то храм, возведенный за отдельным столиком, выглядел основательно запущенным. Не очень глубокие, но отчетливые морщины бороздили широкое лицо, сизые щеки в неопрятной щетине, прическа подчеркивает низкую линию лба. Но и сидя рыхлый человек, бульдозерист Иван Лигуша, возвышался над тинейджерами и слушателями Гаргоса. Нелегко было Анечке допрыгнуть до его лба.

– Да ладно, что там немецкий! Вы посмотрите, люди у нас какие редкостные! – Гаргос, жертва военнопленного чеха, убедительно закатывал глаза, доверительно щурился. – Редкостные, удивительной чистоты люди! Не индейцы какие-то, если брать по совести. Даже не Максимки. Не сигают по всяким там пальмам голые. Все простые, ручной работы…

– …а если ходят странно, так это у них штаны так пошиты.

Наверное, Иван Лигуша, бывший бульдозерист, не впервые вступал в общую беседу таким манером. Несколько слов произнес, а голову не поднял.

Зато Гаргос дернулся, как ужаленный.

– Редкостные у нас люди и редкостные чудесные места, – повысил он голос. – Вон какая длинная улица, зато растянулась на несколько километров! За солью к соседу отправишься, так, считай, с ночевкой…

– …а если морды сельчан постоянно в копоти, так это потому, что дома свои они поджигают сами.

Подсказки Лигуши звучали сипло и вызывающе.

Широкоплечий Гаргос опять дернулся, но и на этот раз нашел в себе силы продолжить рассказ:

– И река у нас! Сами знаете, какая река! Плесы по девять верст, глубина до семи метров. Рыбу пугнешь, всплывает налим, таймень часто всплывает…

– …а если всплывет и парочка водолазов, так это потому, что рыбу мы динамитом глушим.

– Да в рыбе ли дело? – Гаргос густо побагровел, но все равно теперь он смотрел только на иезуя, самодовольно поглаживающего густо колосящиеся усы. – Культура у нас, большая культура, вот что радует. И клуб тебе, и богатая библиотека, и даже цирк приезжает! Там птицы, змеи, бегемот в клетке. Ну, этот бегемот, прямо смех! Челюсть отклячил, ждет. А народ у нас добродушный, чего только ни бросали! И яблоки, и огурцы, и помидоры, и свеклу…

– …а если и гранату бросили, – сипло прогудел Лигуша, – так это потому, что сами ее смастерили.

– Да вот сами! – вскинулся наконец Гаргос. – Умельцы у нас такие, что хоть мельницу поставят, хоть гранату соорудят! Сами помните, рванула так, что в твоем вонючем Парагвае все негры с деревьев попадали!

– Какие это в Парагвае негры? – насторожился усатый сахранец.

– Нацисты перекрашенные, – сипло подсказал Лигуша.

К Шурику неслышно приблизился официант:

– Что будем заказывать?

– Рыбий корм, – машинально ответил Шурик, разглядывая веселую витрину крошечного магазинчика, уютно устроившегося на краю площади. Весь в стекле, похожий на аквариум, магазинчик был украшен крупной, бросающейся в глаза вывеской: «РУССКАЯ РЫБА».

Официант понимающе улыбнулся:

– Не держим-с.

– А русская рыба?

– Хек? Треска? Лещик?

– Лещик, пожалуй. А пиво?

– Исключительно жигулевское.

– Вот его и несите. – Шурик опасливо понизил голос: – А этот там у вас в скверике… Ну, вроде как монумент… Это кто?

– А-а-а, в скверике, – расслабился официант. – Это у нас известная художественная скульптура. Так сказать, историческое изваяние на память для горожан. Константин Эдмундович, если не ошибаюсь.

– А по роду занятий?

– Первооткрыватель, наверное.

– Если первооткрыватель, почему от него пионер убегает?

– Тогда первопокоритель, – счастливо кивнул официант. – Тут у нас чего только не стояло-с. Но так получается, что ничто не стоит долго. То день ВДВ, то…

За соседним столиком снова загомонили.

– …вот тебе писали, что в Парагвае картошки нет. Врать не будешь, писали? – Гаргос опять обращался к усатому, и до Шурика наконец дошло, что зудав соленый, сахранец и иезуй есть тот самый человек, которого ненавидела Анечка Кошкина за то, что он получил в Парагвае наследство. – И я читал, нет там картошки. Одни индеанки. На ней пуговку расстегни, она уже вся голая…

Издалека томительно донеслось: «Барон…»

Иван Лигуша молча повел огромным рыхлым плечом.

– …а еще гуси, – убеждал наслажденца, сахранца сладкого совершенно распоясавшийся от многой выпивки Гаргос. – У нас тут всякий гусь – это гусь, а у тебя гусь – гусанос.

– Гус? – Усатый вдруг заговорил с парагвайским акцентом.

Редкостное слово, оценил Шурик.

Ни одна буква не повторяется. Жаль, неизвестно, что означает.

Впрочем, Иван Лигуша на такое богатое слово все равно не потянет. Это рвется кто-то другой, зовет родную душу через всю страну – беляматокий! Тоскливый зов. Долгий. Это не Барона искать.

Что-то изменилось в кафе.

Шурик оторвался от вырезок из газеты «Шанс».

В кафе стояла тишина. Приятели Гаргоса смотрели почему-то на Шурика.

– Чё, Иван? – волнуясь, спросил Гаргос. – Драка сегодня будет?

– А вы монетку бросьте. Решка – непременно к драке.

– А точнее? Он что, уйдет? Ты нам скажи. Вот встанет и уйдет, что ли?

Иван Лигуша задумался. Неслышно возник рядом официант, доверительно шепнул в ухо Шурику: «Вас междугородняя вызывает. Через администратора, но вы можете подняться в свой номер».

Шурик кивнул. Взгляды Гаргоса и компании ему не нравились.

Он забрал у официанта поднос с салатом и с пивом (его собственный заказ) и встал. Всей спиною чувствовал, что Лигуша почему-то угадал в нем… Но кого угадал? Что угадал?

С подносом в руках Шурик поднялся по лестнице.

Больше всего хотелось ему вернуться в кафе, запустить подносом в Гаргоса и выбить стул из-под великана Лигуши. Ладно, сказал он себе. Он хорошо знал свой характер. Однажды возле универмага «Россия» Шурик отбил у пьяных, совсем уже озверевших от пьяни юнцов некую девку, вопившую как милицейская сирена. Вырвавшись из потных и мерзких лап, девица дала деру, забыв позвонить в ближайшее отделение. Семь разочарованных морд, потные акселераты в джинсовом рванье, заглотившие каждый по паре бутылок портвейна, тяжело притопывая шнурованными кроссовками, пошли на Шурика. Козел! Украл удовольствие! Живая, голосистая девка, где она? На ходу вооружаясь кто палкой, кто ржавой железкой, акселераты молча шли на Шурика, круша по пути хрупкие стекла автомашин, приткнувшихся к коммерческим киоскам. Владельцы киосков трусливо прятались за металлическими ставнями, а Шурик боялся только одного: не сорваться, не искалечить юнцов.

Эти мысли, конечно, здорово ему мешали.

Из-за них он действовал не так быстро, как следовало.

Не то чтобы пропускал удары, нет, просто в последний момент за остекленелыми взглядами, за кривыми ухмылками, за визгливыми воплями, мало напоминающими человеческие голоса, он вдруг, как звезду из тьмы колодца, прозревал в несчастных акселератах им самим непонятное отчаяние, может, даже – самого себя из далекого детства…

А в другой раз на заплеванном центральном рынке два смуглых не наших гуся (правильнее, гусанос) в потертых кожаных куртках рассыпали по грязному снегу небогатый репчатый лук, принесенный на продажу какой-то местной старушкой. Старушка, крест-накрест перевязанная платком, моргала и плакала, беспомощно наблюдая, как эти смуглые гуси (гусанос) кривоного топтали сапогами ее небогатый лук. Шагах в пяти стоял местный милиционер в форме. Он старательно отворачивался.

Уложив зарвавшихся гусей (гусанос) на заплеванный снег, Шурик показал милиционеру удостоверение.

«Ладно, я их заберу», – лениво кивнул милиционер, не глядя на гусей (гусанос), втоптанных Шуриком в снег.

«А если они через час вернутся?»

«А тебе-то что? – усмехнулся милиционер. – Они свое получат».

И усмехнулся: «По закону».

«Видишь, – злобно прошипел один из гусей (гусанос) все еще лежа на грязном заплеванном снегу, но на глазах смелея. – Все должно быть по закону! Дошло? Убери руки!»

Услышав про закон, старушка заплакала.

Ледяной шип даже сейчас больно уколол Шурика.

Ну как решить все эти проблемы? «Так не должно быть, – сказал он как-то Роальду. – Я однажды не выдержу. Вот стоит передо мной наглый тип, ничто его не исправит, а я кулак поднять не имею права. Почему? Может, я вконец отупел?»

«Да нет, – грубо ответил Роальд. – Просто ты уже не трава».

В августе, год назад, Роальд, Сашка Скоков и Шурик участвовали в засаде, устроенной на банду Соловья – Кости-Пузы. Два месяца Скоков выслеживал поганого Соловья, днюя и ночуя в картофельной ботве на огороде подозрительного старика Пыжова, лишь за приличную плату разрешившего поселиться в его домике тихому незаметному квартиранту. Деревянные домики частного сектора с огородами, беспорядочно разбросанными по плоскому берегу полумертвой речушки, были, собственно, окраиной города. Соловья это устраивало. За ним тянулся длинный след.

Впервые в руки закона Соловей попал лет в пятнадцать.

Шел шестьдесят восьмой год. Из колонии Соловей вышел уже в семьдесят первом, вышел уже Костей-Пузой. Кличка и имя были выколоты на пальцах обеих рук, будто Соловей всем сразу бросал вызов: а вот он теперь какой! Костя-Пуза. А дуги пусть медведь гнет.

К сорока годам Соловей хорошо изучил «Кресты», Бутырку, Владимирскую пересыльную и массу других интересных мест. Убийство в Свердловске, разбой в казахских поселках…

В ночь засады в деревянном домишке, выходящем глухой стеной в огород вечно поддатого старика Пыжова, пировали Костя-Пуза, его двоюродный брат и мрачноватый тип, известный уголовному миру не менее чем по семи кликухам. Несмотря на пиршество, бандиты держались настороже. На голос милицейского капитана, предложившего бандитам сдаться, Костя-Пуза ответил выстрелами из обреза. Его поддержал двоюродный брат, пустив в ход газовый пистолет. Пользуясь шумом, Костя-Пуза через угольный люк в сарае выскользнул в огород и в темноте налетел прямо на Шурика.

Был момент, когда Шурик понял – не отобьется он от Соловья.

К счастью, подоспел Роальд. Обирая с себя обрывки потоптанной картофельной ботвы, Шурик присел на корточки. Его трясло. Роальд хмуро сказал: «Сашку ранили». И кивнул в сторону дома.

Сашка Скоков боком лежал на старом половике, брошенном под перила деревянного крылечка. Вышедшая луна ярко освещала запущенный двор и повязанных подельников Соловья. Рядом с ними стоял, нервно потирая длинные руки, хозяин дома – спившийся мужичонка в потасканной телогрейке. Без перерыва, сам себя не слыша, он повторял одно и то же: «Чего ж вы, а? Чего же вы, а?» Несло от всех от них перегаром, кислятиной, влажной землей, кто-то из милиционеров вызывал скорую, у всех были злые лица.

«Ты как?»

Скоков хмыкнул: «Да ладно…»

Удивление Скокова доконало Шурика.

Он даже курить не стал. Он просто вернулся в огород.

Костя-Пуза в наручниках лежал в истоптанной картофельной ботве и злобно скрипел зубами. «Ты, мент! – шипел он в сторону Роальда. – Я тебя поимею!» Роальд молча курил. Впрочем, увидев Шурика, он окурок смял и бросил в ботву, а Шурику сказал: «Мотай отсюда». Тогда благодушный милицейский капитан, спустившийся с крылечка и очень довольный тем, что ранен не его человек, заметил: «Чего ты его гонишь? Пусть набежит разок».

Шурик с маху пнул Соловья в живот.

Крысы! Паскуды! Черви! Ну почему так? Отчего так? Что позволяет крысам и паскудам, червям склизким плодиться так неутомимо? Шурик бил ногами хрипящего, катающегося в картофельной ботве Костю-Пузу, а милицейский капитан благодушно придерживал за плечи хмурого Роальда: «Да ладно, пусть еще набежит разок».

Крысы! Подонки! Плесень!

Ладно… Хватит воспоминаний…

Шурик ответил по телефону Роальду и с кружкой в руках вышел на балкон.

Смеркалось. Душно несло влажной травой, вялыми листьями. За кустами сирени Константин Эдмундович, первооткрыватель, а может, первопокоритель, упорно гнался за каменным пионером, держа в откинутой руке серп.

Из кафе доносилось:

«…пришел, значит, мужик в столовую…»

«…да сгорит она, сгорит… – сипло перебивал рассказчика Лигуша. – Уже на той неделе сгорит…»

Уходя от Шурика, Лерка сказала: ты работаешь на помойке, тебя убьют на помойке, тебя не могут не убить. Жена всегда права. Ты столько дерьма пересажал, сказала Лерка, что тебя уже не могут не убить. Чем больше дерьма вы сажаете в тюрьмы, тем больше его вываливается обратно.

Затренькал телефон.

Достал Роальд, никак не может угомониться.

Шурик вернулся в комнату и снова поднял трубку.

– Ты уже лег? Это я, твоя ласковая зверушка… Чувствуешь, какая я в твоих руках нежная и гибкая? Это всё потому, что в прежней жизни я была настоящей сладенькой кошкой…

– Да ну? – удивился Шурик. – Ты это точно знаешь?

– Конечно, котик… – простонала невидимая собеседница, опаляя Шурика огнем неземной страсти, и задышала тяжело, неровно, многообещающе: – М-м-м-м-м-м-м-м. Ты у меня обалденный… Я сразу решила: тебе отдамся… Куда ни гляну, везде ты… Глаза закрою, так и стоишь…

«Барон… Барон…» – донеслось с улицы.

Наверное, я схожу с ума, догадался Шурик.

Не надо было мне ехать в Т., я тут когда-то уже сходил с ума.

Шурик был уверен: звонила Анечка Кошкина. Правда, в автобусе ее голос звучал низко и злобно, а сейчас напоминал Эолову арфу, морской накат. М-м-м-м-м-м-м-м. Анечка умоляла: «Не набрасывайся на меня сразу… Подразни свою девочку…»

– Вы не ошиблись телефоном?

– Ой! А куда это я попала?

– А куда вы целились?

– Сорок семь три?

– Извините, ошибочка вышла.

– Я в суд подам на телефонную станцию!

– Да ну, мараться-то, – сказал Шурик. – Я все равно собирался вам позвонить.

– А предоплата? – сразу изменила тональность Кошкина. – Я без предоплаты не работаю. Я не шлюха. Я помогаю хорошим стеснительным мужчинам преодолеть их комплексы.

– А выбор?

– Какой выбор? – опешила Кошкина.

– Есть у вас разрешение на работу с хорошими стеснительными мужчинами? Судя по вашему молчанию, нет, правильно?

– Вы это к чему?

Шурик усмехнулся:

– А к тому, что у вас могут быть проблемы. Дошло?

Кошкина все еще сопротивлялась:

– Пока не очень.

– Впрямую указать?

– Уж будьте так добры.

– Разрешения у вас нет, сами понимаете. А я, например, могу вернуть вам хотя бы стоимость хрустального рога.

Анечка Кошкина ошеломленно выдохнула:

– Вы что? Неужели так? Вы правда от Кости?

– С этого и следовало начинать, – удовлетворенно заметил Шурик. То, что Анечка Кошкина назвала имя Соловья, ничуть его не удивило. – Хорошо бы теперь нам увидеться.

– Только не сегодня.

– Почему не сегодня?

– Ну, вы же видите, я на дежурстве.

Шурик не стал спрашивать, где это она дежурит.

– Завтра в два, – сказал он, опасаясь, что Кошкина раздумает. – Около «Русской рыбы».

Шурик допил пиво и снова выдвинулся на балкон.

Снизу тревожно доносилось пьяное сипение бывшего бульдозериста: «Да ему скоро полморды снесут! Одним махом!» Неясно, кого Лигуша имел в виду, но звучало тревожно. «Много ты знаешь!» – возражал Горгос. «Точно, полморды! Одним выстрелом!» – «А мне наплевать! – без всякого акцента кричал парагваец. – Мне вообще наплевать, я в Асунсьон еду!»

Вдруг налетел ветерок, зашуршала листва.

Потом, сверкнув сквозь тьму, грохнул внизу выстрел.

«Соловей, черт возьми!» – дошло до Шурика. Не задумываясь, он махнул с балкона в высокую клумбу, заученно перевернулся через плечо и вскочил на ноги. Прямо перед ним возник человек с обрезом. Победно вскинув руки, он вопил: «Полморды! Одним выстрелом!»

Коротким ударом Шурик уложил убийцу на землю.

«Не помог Лигуше… Не помог дураку… – клял он себя. – Оставил дурака без защиты…» Обрез полетел в кусты и самопроизвольно пальнул из второго ствола. Было слышно, как в кафе бьется посуда, шумно падают на пол люди.

– За что ты его? – Шурик заломил руку убийцы.

– За дело! Исключительно за дело! – Убийца был в эйфории. От него густо несло спиртным. – Полморды! Одним выстрелом!

– Но за что? За что ты его?

– А тебе за что нужно?

– Как это мне?

– Ну не мне же. Я тебя спрашиваю.

– Подожди, не дергайся! – приказал Шурик. – Ты арестован по подозрению в убийстве. Смотри, – полез он в карман за удостоверением.

– Это ты будешь смотреть мои бумажки, – обрадовался убийца. – На твои бумажки мне наплевать. Это не я, это ты будешь изучать мои бумажки!

Поддав придурку ногой, Шурик выпрямился. Тощий официант в кафе деловито собирал битую посуду. «То день ВДВ, то ночь Пограничника… А то бандиты придут, сладких ликеров требуют…»

– А ведь точно полморды! – сгрудились на террасе мужики. – Прав Иван!

Все почему-то смотрели в сторону зарослей. И Шурик туда посмотрел. В уютном свете фонарей пригибался на бегу Константин Эдмундович. С серпом в откинутой руке, с полуснесенным картечью лицом…

– За что его так?

– А за дело! За дело!

Мнимый убийца был в восторге от содеянного и попытался шагнуть в кафе прямо через ограждение.

«Закрыто!» – остановил его официант.

«Так полморды же!»

«Вот и топай теперь домой».

– Как это домой? – удивился Шурик. – Он же арестован.

– Арестован? Ну надо же! – в свою очередь удивился официант. – А куда, интересно, ты поведешь этого придурка? Его никто не примет. Это же Дерюков. Он псих. От него даже дурдом отказывется.

Глава IV. «Я лечу сильными средствами…»

Москва. 2 октября 1641 года

Сенька Епишев, дьяк Аптекарского приказа, с большим недовольством смотрел на бородатого помяса, выставившего на стол тяжелую тускло поблескивающую шкатулку. Не след приносить в Аптекарский приказ вещи, не связанные с прямыми делами. В Аптекарский несут сборы лекарственных трав и цветов – это важное государево дело. Если ты истинный помяс, если ты истинный собиратель трав, сберегатель жизни, собирай травы да коренья, очищай их, перебирай тщательно, чтоб земля не попала в сбор, суши собранное на ветру или в печи на самом лехком духу, чтобы травы да коренья от жару не зарумянились. И в Аптекарский приказ, само собой, сделанный сбор неси не в какой-то железной шкатулке, невесть где выкованной, а в легком лубяном коробе.

Все же точил дьяка бес любопытства. Не стой помяс Фимка Устинов напротив, пуча на дьяка бессмысленно голубые глаза, суетливый палец Сеньки Епишева давно бы лег на алую бросающуюся в глаза вмятину на темной, как бы неведомым огнем опаленной крышке. Непонятно, как шкатулка открывается… И вообще… Где это в тундре, в сендухе дикой, в халарче необитаемой отыскал помяс такую вещицу?

Земли у нас немеряны, горделиво подумал дьяк. Идешь на север, идешь на восток, версты да версты. Ни он, умный дьяк, ни глупый помяс Устинов, ни многие другие промышленники, даже сам царь-государь и великий князь всея Руси Михаил Фёдорович не знают, по каким берегам и рекам проходят восточные да северные границы державы. Идешь, слева речка выпадет, справа серебряная жила откроется, хоть руби ее топором. На камне орел сидит, прикрылся, как серой шалью, крылом, голову из стороны в сторону поворачивает, робкая самоядь спешит в снегах на олешках, рухлядь мяхкую, дорогую спешат доставить в казну…

Откуда в тундре такая шкатулка?

Где самояди взять медь? Или то золото?

Нет, дурак, дурак Фимка Устинов! Выставился выпученными немигающими глазами, пришептывает виновато: вот-де искал везде, всякие травы искал. И траву колун, к примеру, цвет на ней бел. Горьковата трава колун, растет при водах, но не на каждом озере. А он искал. И корень искал – просвирку. Тоже растет при воде от земли в четверть, а ягода на корне том чуть меньшая, чем курье яйцо, видом зелена, на вкус малина…

Дьяк с укором слушал пришепетыванья помяса.

Безумен Фимка, думал. В долгом одиночестве человек всегда как бы сламливается, становится открытым для самых слабых бесов. Вот бесы и настигли Фимку Устинова, подсунули ему шкатулку. Он в гиблых местах всякой скаредной пищей питался, много непонятного видел, – без греха такую шкатулку, тяжести необычной, из пустынных землиц не вынесешь. Сибирь, известно. Там карлы живут в локоть величиной, не каждый такой осмелится один на один на гуся с ножом выйти, там на деревьях раздвоенные люди живут, их пугни, они с испугу раздваиваются и падают в воду…

Палец дьяка сам собой лег на алое пятно.

Вот истерлось, видно, за какое-то долгое время.

Помяс говорит, что вдруг ссыпался перед ним крутой берег. Древний, рыхлый. Подмыло, значит, его водой. А в глине, какая на землю ссыпалась, металлическая шкатулка открылась. Удивился помяс, никогда ничего такого не видел в сендухе, потом задумался: государево, видно, дело, нельзя такую вещь оставлять дикующим! И даже вскрыть не решился – законопослушен, богобоязнен, так и нес на плечах по тундре.

Глупый помяс! Совсем одичал в сендухе.

Палец дьяка наконец лег на алый кружок.

Он, государев дьяк, только глянет, не потерялось ли что из шкатулки.

Только и всего. Глянет и сразу передаст все наверх. Он понимает, дело, похоже, впрямь государево. Потому и нажал пальцем алое пятно.

Изумился. Будто металлическая струна, напрягшись, лопнула.

Долгий звон вошел в стены приказа – легкий, ясный, будто птичкины голоса славу Господу пропели, а сама шкатулка, обретение дьявольское, морок, наваждение, начала стекленеть, подрагивать, будто постный прозрачный студень, и сама собой растаяла в воздухе.

– Свят! Свят!

Крикнул на помяса:

– Людей тут пугаешь!

Фимка Устинов тоже честно пучил испуганные наглые глаза, левой рукой растерянно держался за бороду. Не было у него сил возразить дьяку. Сам шептал: «Свят! Свят!» И дышал густо.

14 июля 1993 года

Шурик раздраженно проглотил слюну.

Совсем собравшись позавтракать, он не нашел в кармане бумажник.

Скорее всего, выронил вчера, когда прыгал с балкона вниз. Ладно. Пускай. Вот еще одна возможность проверить талант Лигуши. А еще Анечка. Вот какая хитрая у нас Анечка. Работник библиотеки, можно сказать, работник культуры, а подрабатывает телефонным сексом. Да еще безумец Дерюков, стрелявший в Константина Эдмундовича…

Как выяснилось в отделении, куда Шурик доставил человека с обрезом, Дерюков действительно совсем недавно вышел из психлечебницы, закрытой по финансовым обстоятельствам. Печальным, разумеется. А Дерюков еще с детства жил светлой мечтой: победить всех каменных гостей, заполонивших его страну и его город. Первооткрыватели, первопокорители, герои, спортсмены, балерины, землекопы, просто неизвестные мужчины в орденах, в мускулах, в шляпах, – все они стояли у Дерюкова поперек горла. «Куда ни сунься, – кричал в отделении Дерюков, – везде каменные гости. Растут, как грибы после дождя. На детские садики денег у нас нету, – кричал безумец, – даже психушку для нормальных людей закрыли, а как соорудить монумент, так есть миллионы! Да еще Максимки!»

«Вы что, и с беженцами ведете войну?» – поинтересовался Шурик.

«Пока нет, – вызывающе ответил Дерюков, шумно сморкаясь в огромный клетчатый платок. – Пока только готовлюсь. Не хватает сил на два фронта. Мне бы сперва с каменными гостями покончить!»

Милиционеры, присутствовавшие на допросе, захихикали.

«А мне, между прочим, показалось, – заметил Шурик, – что ты, Дерюков, целился в Ивана Лигушу».

Показаться ему такое не могло, ибо вмешался он в происходящее уже после выстрела, но на всякий случай спросил, и псих, к сожалению, несказанно удивился:

«Как так? Зачем мне стрелять в Ивана?»

Короче, пустое дело. Отпустили психа Дерюкова.

Обрез, правда, оказался меченым. Именно из него в апреле стреляли в Лигушу. Небезызвестный Костя-Пуза стрелял. Неважно, из светлой ревности, как считала Анечка Кошкина, или из темных хулиганских побуждений, как считал следователь. Шурик, кстати, со следователем познакомился. Неторопливый кудрявый человек спокойно пил чай в отделении. «Вы-то как думаете? – простодушно спросил следователь у Шурика. – Из каких побуждений пальнул Соловей в Лигушу?»

«Из общечеловеческих», – ответил Шурик.

Его злила история с Дерюковым. Он с тоской вспоминал об отпуске.

«Вы мне лучше скажите, почему Соловей, выбрасывая обрез, не вынул из него патроны?»

Перерыв карманы, Шурик набрал мелочишки на кофе.

Официант, не вчерашний, свежевымытый, благоухающий одеколоном, понимающе сощурился:

– Без полного завтрака?

– А это что такое?

– Холодная курица, салат, овощи, немного местных фруктов, сыр, печенье, кофе со сливками.

– Это полный?

– Совершенно верно-с.

– А неполный?

– Опять же, местные фрукты.

И предложил:

– Может, чаю хотите?

Крик души. Не мог написать такое Лигуша!

Шурик припомнил огромную рыхлую фигуру бульдозериста, опухшее сырое лицо, пегий ежик над низким лбом. Будку подпалить Лигуша, наверное, мог, но сочинить такое послание…

Шурик не выспался.

Его раздражал официант, устроившийся за столиком у стены.

Перед официантом стоял завтрак. Тоже, видимо, не полный, но и не простой.

Кроме пухлой горячей булочки, официант глодал куриную ножку, на тарелочке перед ним лежали крупно нарубленные помидоры. Может, это и есть местные фрукты? Кто знает? Шурика раздражал утерянный бумажник. Его раздражала Анечка Кошкина. Еще больше раздражала эта нелепая история с психом. «Пятнадцатого меня убьют». Как Роальд купился на просьбу Лигуши?

Шурик даже не усмехнулся.

Шурик все знал о коммунальном быте.

Это еще легко сказано – зверство и безысходность.

Именно в коммунальных квартирах чаще всего произрастают самые диковинные извращения и уродства, возникают самые диковинные представления о мире, растут на страх людям Кости-Пузы и Дерюковы. Именно в таких квартирах среди безысходных банок с солеными огурцами валяется то граната Ф-1 в рубчатой оболочке, то скромный томик философа Платона. Странно, подумал Шурик, почему жителей коммуналок не хоронят в братских могилах?

Я не могу этого читать!

Шурик отложил вырезки.

Да уж. Обували. Не раз.

«Барон… Барон…» – донеслось издали.

Что, собственно, произошло? – подумал Шурик, пытаясь понять свое настроение. Встречусь сегодня с Анечкой Кошкиной, поговорю с Лёней Врачом, проверю таинственные способности Лигуши, а завтра – пятнадцатое. Убьют Лигушу или нет, с шестнадцатого я в отпуске. Значит, со всем нужно управиться сегодня. Допивая кофе, он всматривался в дымку березовых и сиреневых веток, в прозрачный утренний свет, чуть подрагивающий над первооткрывателем, которому кто-то сочувственно натянул на разбитую голову целлофановый пакет.

В сущности, в Т. ничего не изменилось.

Отсутствуй Шурик хоть сто лет, сменись хоть десять режимов, что тут может измениться? Грелку можно делать круглой, квадратной, прямоугольной, ромбической, украшать аппликациями и вологодскими кружевами, какая разница? – все равно она останется грелкой.

Шурик поднялся.

Сразу за площадью начинался пустырь.

Когда-то на пустыре начали возводить современную гостиницу, подняли девять этажей, даже застеклили окна, но на этом все закончилось. Стекла повыбили, рамы выставили и унесли, забор, окружавший стройку, повалили и тоже украли, а под капитальными кирпичными стенами, в мутных зарослях лебеды прочно обосновались Максимки из солнечного Таджикистана.

Заграничный кишлак. Совсем как в старом кино.

Картонные коробки, деревянные ящики, жесть, фанера.

Иногда в кишлак забредали местные алкаши. Их никто не гнал. Туризм – тоже статья дохода. Даже с бомжа можно что-то взять. Жизнь после жизни. Оглядываясь на призрачные картонные хижины, Шурик неторопливо пересек пустырь и свернул на Зеленую.

Эта улица всегда была зеленой.

Десять лет назад в канаве под трансформаторной будкой так же цвела ряска.

И дом номер восемнадцать так же чернел в глубине довольно обширного, но запущенного двора. Сейчас на скамеечке под открытым окном уныло сидел человек в тапочках, в простых вельветовых брюках, в потертой байковой рубашке. На круглой голове плоско сидела кепка с большим козырьком. Из-под козырька недоброжелательно глянули на Шурика выцветшие, будто застиранные, глаза:

– Живая очередь…

Шурик глянул вправо, потом влево.

Кроме них двоих, во дворе никого не было.

Он уже смирно пристроился на скамеечке (зачем спорить, человеку, кажется, правда не по себе), когда в распахнутое настежь окно стремительно выглянул губастый тип, похожий на Буратино. «С каких это пор мы все сентябрим да октябрим… – заорал он в полный голос, тыкая в Шурика пальцем, – …закутавшись в фуфайки и в рогожи? Ты ведь от Роальда?

– Ага. Я – Шурик.

– Тогда заходи!

– А живая очередь? – возмутился человек в тапочках.

– Тебе ждать полезно, – крикнул Лёня Врач. – А ты, Шурик, заходи.

Больше не оглядываясь, Шурик миновал темные сени и сразу оказался в теплой просторной комнате, занимающей едва ли не половину дома. Беленые известкой стены, массивные книжные шкафы. Пахло лаком и книжной пылью. Еще канифолью пахло и розами. Иностранных языков Шурик не знал, но написание фамилий на корешках было на удивление четким. Крамер… Кольдевей… Шлиман… Бикерман… Лейард… Берг… Жиров… Винклер… Картер… Чайлд… Ничего эти имена Шурику не говорили. Может, медики, подумал. Или психи. Один из простенков занимали высокие напольные часы в шикарном деревянном резном футляре, в другом простенке висел черно-белый портрет химика Менделеева. Правда, ручаться за это Шурик бы не стал. В последний раз Менделеева он видел в начальной школе.

– Расслабься! – крикнул Врач.

Письменный стол Врача был громаден.

Книги, бумаги, ручки. Непогашенная сигарета в пепельнице.

– Зачем тебе столько книг?

– А атмосфера? Ты что! Как без книг? Ты же к профессионалу пришел! Что мне, хомуты вешать на стену? – Врач вскинул длинные руки. – Сам подумай. Что облагораживает человека?

И сам ответил: «Книги!»

Шурик пожал плечами:

– У меня бумажник пропал.

– С бумажником это к Лигуше! – Темные зрачки Лёни Врача сузились, волосы встали дыбом, толстые губы еще сильнее распухли, с них срывались странные, никак не истолковываемые Шуриком слова: – «Хлюстра упала старому графу на лысину, когда собирался завещание одной кокотке Ниню написать! Он так испугался, что вовсе не пискнул…» – Быстро наклоняя голову, как это делают куры, поглядывая на Шурика то левым, то правым глазом, Лёня Врач изумленно моргнул. – Смелей! Смелей! – воскликнул он. – Чего ты такой зажатый? Расслабься. Не стыдись глупостей, они твои!

И быстро спросил:

– Как плечо?

– Откуда вы про плечо знаете?

– Давай на ты. Отбрось условности. Я все знаю.

Врач высунулся в окно и махнул рукой. Через минуту «живая очередь» в полном составе (в количестве одного человека) вошла в кабинет Врача и уважительно сдернула перед Врачом кепку. При этом «живая очередь» смущенно сопела, опускала глаза, пыталась сбить с вельветовых штанов воображаемую пыль.

– Имя!

– Печатнов.

– Знаю! – отрезал Врач.

– Хорошо у вас… Мебель ранешняя… – Печатнов с уважением провел коротким пальцем по закругленным углам ближайшего книжного шкафа.

– Даже более ранешняя, чем ты думаешь, – подтвердил Врач.

И вдруг крикнул:

– Сильно хочешь убить Ивана Лигушу?

Печатнов вздрогнул:

– Так чего ж… Я и не скрываю…

Врач обрадовался:

– Со мной вранье не проходит.

Печатнов обреченно кивнул.

Тогда Врач обернулся к Шурику:

– Видишь? Вот душа живая, простая, жаждущая, открытая. Не скована никакими мертвящими предрассудками! Убить так убить, дело маленькое.

И успокоил Шурика:

– Кофейник на плитке. Сахар на подоконнике.

И снова крикнул:

– Печатнов, пьешь по утрам кофе?

«Живая очередь» неопределенно повела плечами.

– Ладно, не ври. И ничего не придумывай. По глазам вижу, утром ты водку пьешь. Я помню, видел тебя в кафе. Тебя Лигуша метелил. Ты из электровозного депо, верно? Это тебя весной менты повязали за шум в ресторации «Арион»? Чего с таким рылом попер в ресторацию?

– Лигушу хотел убить.

– А чего же не убил? – укорил Врач. – Чего остановился на полпути? Смотришь, сейчас бы тут не болтался.

Заломив руки, процитировал с чувством:

– «Эти милые окровавленные рожи на фотографиях!»

И, упершись кулаками в стол, снова укорил:

– Принял решение, никогда не останавливайся.

Что он несет такое? – удивился Шурик. У слесаря и без того пробки сгорели.

– Себе-то можешь объяснить, чего тогда не убил Лигушу? – Врач прямо кипел от возмущения. – На слизняка ты вроде не похож, и руки крепкие! Какого черта остановился?

И вдруг заподозрил:

– Может, последствий не просчитал?

Он быстро и страшно наклонился к онемевшему Печатнову:

– Просчитал последствия?

Неясно, что из сказанного дошло до сумеречного сознания слесаря Печатнова, но он выкрикнул:

– Я же еще не остановился…

– За это хвалю. Это ты хорошо настроен! – обрадовался Врач. – Учти, Печатнов, я человек прямой, плохому не научу, но и сочувствовать не стану. Таких, как ты, у нас сотни тысяч. Взялся убить Лигушу, убей! Без никаких! Сейчас и здесь! Чтобы идти в тюрьму с приятными воспоминаниями.

– Да я Ивана все равно зарежу, – вдруг прорвало слесаря. – Не могу не зарезать. Он сядет, гусак, в кафешке напротив меня и одно твердит: «Ой, пожара боись, Печатнов, пожара». Твердит, дескать, домик у меня деревянный, сухой, займется сразу. А займется домик – город сгорит. Я лучше убью Лигушу, чем каждый день ждать пожара! Я спать перестал, душа истомилась.

Они тут все с ума поспрыгивали, решил Шурик, снимая с плитки кофейник.

– Ну наконец-то! – возликовал Врач. – Поздравляю тебя, Печатнов. Непременно шлепни Лигушу! Восстанови справедливость! Что может быть лучше для истомленного человека?

И вонзил в Печатнова буравящий взгляд:

– А способ?

– Какой способ? – ужаснулся Печатнов.

– Как это какой? – заорал Врач, притоптывая ногами. – Честно отвечай. Топор? Наезд машины? Выстрел из обреза? Удар ножа? Что именно? Учти, Печатнов, эстетика в этом деле немаловажна. Не станешь же ты, в самом деле, в уютном кафе при детях размахивать окровавленным топором?

Шурик оторопел. Чашку с горячим кофе он поставил перед Врачом, тайно надеясь, что тот ее нечаянно опрокинет, а значит, опомнится. Но Врач жадно хлебнул и без промаха поставил чашку обратно.

– Не бойся своих желаний, Печатнов! – рычал он, не спуская глаз с загипнотизированного слесаря. – Хочешь убить – убей. Не делай из своих желаний проблемы. Никаких рефлексий, ты – свободное существо! Сам факт твоего появления на свет дает тебе право на обман, на насилие, на измену, на многоженство, на все, что хочешь. Родился – живи. Смысл жизни – экспансия! Единственное, о чем ты должен всегда помнить, – последствия! Сразу должен забить в свои небольшие мозги: машешь топором пять минут, отсиживаешь содеянное – годами.

И наклонился к слесарю:

– Ты уже сидел?

– Еще нет. – Печатнов даже вскочил со стула.

– Тогда читай специальную литературу. Я укажу тебе, какая литература лучше готовит человека к отсидке. Достоевского не читай. Достоевский расслабляет. Ты, наверное, слышал, что наши тюрьмы самые плохие в мире? Ну, так это неправда, забудь! В Нигерии тюрьмы хуже. Правда, в Нигерию тебя вряд ли отправят.

– Так я это… Я еще думаю… – бормотал Печатнов. – Зачем так сразу в Нигерию?..

– А как иначе? – со значением произнес Врач. Даже Шурика от его слов пробрало морозом. – Если уж падаешь, Печатнов, так падай осмысленно.

Он протянул руку и, не глядя, принял от Шурика чашку.

– Выпей кофе, Печатнов. У меня вкусный кофе. В тюрьме такого не будет. В тюрьме вообще никакого кофе не будет. Ну, разве морковный. Ты же к авторитетам не относишься, правда? Значит, у тебя и морковный отберут. А этот кофе, Печатнов, называется «Пеле», в честь знаменитого футболиста, он многих знаменитостей опозорил на поле. В тюрьме тебе всякое вспоминать придется. Вечера в тюрьме долгие, особенно зимой. Грязь, холод, клопы с ноготь. Ты что любишь больше всего? Детей и баранину? Хороший выбор. В тюрьме у тебя не будет ни того, ни другого. Дочь, говоришь, в третьем классе, а сын во втором? Считай, им повезло. Лучший возраст для острого восприятия негативных явлений. В таком возрасте все воспринимается очень живо. Отец-убийца! Им будет что рассказать соседям по двору! Зарубить топором такое большое существо, как Лигуша!

Врач перегнулся через стол и потрепал потрясенного слесаря по плечу.

– Ты правильно сделал, что пришел ко мне. Я умею раскрепощать. Я сниму твои комплексы. Ты выйдешь от меня другим человеком. А из тюрьмы выйдешь вообще другим! Вот несколько дней назад… – Врач указал на кресло, поставленное у окна, – на этом месте сидела женщина, влюбленная в чужого мужа. Банально, как мир, правда? Я сразу ей выложил: ничего не скрывай, говори как на духу. И она ничего не скрыла. Я ей сказал: ну да, большая любовь! Но тебя ведь мучает не любовь, а привходящие обстоятельства. Тебя мучает то, что любимый тобою самец полностью несвободен. Ах, тебе трудно говорить об этом! Ах, ты женщина скромная! Ах, у тебя семья, ты сама скована цепями долга, тебе больно, что самец, которого ты так безумно хочешь, полностью несвободен. Но ты ведь уже спишь с ним! Нет? Правда нет? У вас с ним просто красивые романтические отношения? То есть спишь с ним каким-то особенно извращенным образом? Ну так не тяни. Самый приемлемый вариант – отобрать желанного самца силой, подарить любимому свободу. Ах, этот твой самец волнуется! Он даже трепещет! Он не хочет причинять боль своей прежней самке! Ну, тогда убери ее! Полистай газеты, найдешь множество объявлений типа: «Выполню всё. По договоренности». Такие дела недорого стоят, да и поторговаться можно. Ах, у тебя нет нужной суммы! Не смеши. Это же ерунда! Укради в общественной кассе. Ты ведь имеешь доступ к общественной кассе? Вот видишь, как удачно все у тебя складывается. Что там, кстати, у твоего любимого? Что он готов принести в клювике? Ах, двухкомнатная хрущевка без телефона, первый этаж… Хорошая добавка к твоей однокомнатной без телефона на девятом… А еще у любимого двое сыновей-двоечников. Это совсем неплохо. Можешь ему никого не рожать, двоечников сейчас у любого самца навалом. Видишь, какой удачный расклад! Ты обворовываешь общественную кассу, заказываешь убийство прежней самки, и вот у тебя в собственности любимый самец с хрущевкой без телефона и двумя придурками-детенышами!

– И что в-в-выбрала самка? – заикаясь, спросил Печатнов.

Врач строго нахмурился: «Точно не пепси-колу!»

– «Он так испугался, что вовсе не пискнул», – удовлетворенно повторил Врач, проводив взглядом слесаря, чуть ли не бегом ринувшегося на улицу, над которой чернильными нездоровыми кляксами набухало предгрозовое небо.

– Опасные вы людям советы даете.

– Зато действенные!

Врач с наслаждением допил кофе:

– Я разбудил в слесаре Печатнове сомнения. Теперь ему не удастся заснуть спокойно. Он получил трезвое, пусть и элементарное, представление о свободе выбора. Осознание дихотомии бытия всегда на пользу. Обычно такие люди, как слесарь Печатнов, живут без особых сомнений, потому так легко хватаются за топор. Слишком многих, скажу тебе, пришибло именно при последнем всеобщем падении нравственности. Я за жестокое отношение к дуракам.

Он с наслаждением откинулся на спинку кресла.

«Юненький сырок… Сырная баба в кружевах… Красные и голубые юйца… Что вам полюбится, то и глотайте!»

– Опасные, опасные советы.

– Это точно. Я жаб не люблю!

И никак не определяя сказанного, воскликнул:

– Что делает человека личностью?

Шурик открыл рот, но Врач протестующе вскинул руки:

– Молчи! Не хочу слушать!

И снова вскинул руки:

– Тебе повезло. Ты попал к настоящему мастеру. Как мастер, я работаю только с живыми душами. Кости и мышцы, это не для меня. Для меня только то, о чем человек говорить не любит, что он тщательно прячет в подсознании, чего стесняется до дурноты, в чем не признается ни на каком допросе.

– О чем это ты? – незаметно перешел на ты Шурик.

– Исключительно об индивидуальном уродстве. – Врач так и впился глазами в Шурика. – Тебя это, может, и обошло, но что-то же мучает… не спорь, мучает… по глазам вижу… Ну так откройся! – снова заорал он. – Я высвобождаю скованные начала, выкапываю таланты, бездарно зарытые в землю, возвращаю людям то, что они сами у себя отняли. Никаких сантиментов!

Врач сладострастно закатил влажно сверкнувшие глаза, тонкие ноздри вздрагивали.

– Пять лет назад, когда я только начинал, явилась ко мне занюханная коротышка с глупыми овечкиными глазами. Она была убеждена: ее все ненавидят. Все умные и красивые, а она толстая, глупая, у нее короткие ноги. Вот-вот, сказал я. В точку! Это хорошо, что ты правильно осознаешь положение вещей! И толстая, и глупая, и ноги как тумбочки. От моих слов коротышка зарыдала. Она была убеждена: ее травят родители, учителя, соклассники, над ней издеваются прохожие. И правильно делают, сказал я, что взять с такой занюханной дуры? Наверное, сладкие книжки читаешь про любовь к ближним другого пола? Ну, говори, чем набита твоя кудрявая овечкина голова? Небось, чем-то таким про даму с собачкой? Коротышка взглянула на меня зареванными глазами и вдруг выдала: «Это вы про метелку с хундиком?». Вот тут я и прозрел. Вот тут я и понял, как надо говорить с закомплексованными существами! – Врач торжествующе вскинул над собой руки. – И я сказал этой дуре: прощайся! С собой прощайся! Какая ты сейчас, такой ты уже никогда не будешь! Можешь подойти к зеркалу. Видишь? Ты точно круглая дура, тупая толстуха, у тебя овечкина голова, а ноги сама знаешь. Но я дам тебе шанс. «Только один?» – спросила овечка. Наверное, не хотела долго мучиться. «Только один, – подтвердил я, – но для такой дуры это уже немало». Для начала, сказал я, соврати классного руководителя. Чтобы он и пискнуть на тебя больше не смел. Ах, тебе только пятнадцать? Ну так это же прекрасно. На пятнадцать лет все клюют. Переспи со своим классным руководителем, разврати директора школы, сведи с ума всех соклассников, пусть поймут, что только с такой дурой можно чувствовать себя гением. Пусть ощутят вкус свободы, ни в чем никому не отказывай. Всех держи на коротеньком поводке. Пусть самцы вокруг тебя придут в возбуждение, пусть они трубят, как мамонты в период течки, пусть испытывают смертную тягу к тебе. Только к тебе! Выбрось из сердца сочувствие. Кто тебе сочувствовал? Закрой глаза на слезы подруг, на страдание родителей, они свое уже откусали. Используй то немногое, чем тебя наделила природа, но используй стопроцентно!

Черные глаза Врача испускали молнии.

– Так вот. Эта овечка, эта толстуха с короткими ножками, она единственная из всего класса попала после окончания школы в пединститут, все остальные рассеялись по техникумам, а подружки неудачно повыскакивали замуж, потому что боялись, что страстная кудрявая дура их обскачет. А через год… – Врач ласково погладил рукой обшивку кресла. – Уже через год… да, это кресло много чего помнит… его так просто не расшатаешь… уже через год эта сладкая овечка сидела напротив меня… вот тут… осознавшая наконец, что это она – центр мира… И в ней был шарм, и в ней было столько шарма и убежденности, что я приказал ей: а теперь повтори все то же самое, только на новом уровне. Незачем коптить провинциальные пединститутские потолки, твое место в университете! И она повторила. И перешла в МГУ…

– …и закончила проституцией, – догадался Шурик.

– А вот и нет. Перевелась в Сорбонну. Я лечу сильными средствами.

Раскурив длинную сигарету, Врач расслабленно опустился в мягкое кресло:

– Я лечу сильными средствами. Если ко мне приходит человек с головной болью, я сразу говорю: абзац тебе, мужичок! Поздравляю. Это рак. После таких слов головную боль как рукой снимает. Если приходит неудачник с утверждениями, что, кроме паршивой общаги, дырявых носков и отсутствия каких бы то ни было перспектив, ему впереди уже ничего не светит, я говорю: ты прав. Ты совершенно прав! Только зачем тебе дырявые носки и паршивая общага? Есть масса удачных способов покончить с жизнью. Самоубийство раз и навсегда снимает все стрессы. А если тебе и этого мало, плюнь на все и ограбь торговый центр. А если тебе даже этого мало, садись и напиши грязную книгу. Вылей всю скопившуюся в тебе грязь на окружающих. Это здорово обескураживает, ты станешь знаменитым. Только побольше грязи. Тут главное, вывалить все. Чем сильней и несправедливей ты будешь поносить общество, тем торжественнее будут кричать о тебе. Исключительно волевые решения – вот что вводит нас в другой круг. Только не надо жалеть усилий. Плохих вариантов не существует. Если ты амеба – ускорь процесс деления, делись бесстыдно и дерзко. Если ты заяц – прыгай прямо на волка, пусть сволочь поймет, что такое настоящий страх. А если ты неудачник – плюнь на все! Какое тебе дело до проблем мира, если ты неудачник?

Шурик ошеломленно молчал.

Врач самодовольно откинулся на спинку кресла.

– «Дарвалдайтесь! – самодовольно вещал Врач. – С чесночком! Вонзите точеный зубляк в горыню мишучлу, берите кузовом! Закусывайте зеленой пяточкой морского водоглаза!»

– Неужели у каждого есть выбор?

– Конечно.

– И у Анечки Кошкиной?

Врач удовлетворенно хмыкнул:

– Ты быстро усваиваешь даже очень сложные вещи. Как раз у Анечки Кошкиной выбор – на зависть! «Вертлявая, как шестикрылый воробей, голос нежней, чем голубиный пух под мышкою».

– А у Лигуши?

– О, Иван! Куда без Ивана?

Врач вдруг опять необыкновенно оживился.

– Вот феномен, достойный глубокого изучения. Иван точно не покончит жизнь самоубийством. Просто не дотянет до этого. Он рожден для того, чтобы его убивали.

– Откуда ты знаешь? Как можно такое знать?

– Любой человек, – самодовольно объяснил Врач, – как правило, на что-то годится. А Лигуша ни на что не годится. Он так устроен. Он умеет только умирать. Ну, еще возвращать людям потерянные вещи. Такие люди рано или поздно непременно вызывают у окружающих желание убить их.

Врач скосил глаза на Шурика:

– Ты тоже невзлюбишь Лигушу.

– Да я-то за что?

– За глупость.

Иван!

Глава V. «Максимка? Бросай обратно!..»

Джумджума. 9 июля 1916 года

Роберт Кольдевей выпрямился и, вздохнув, обернулся к группе мужчин, учтиво к нему прислушивающихся. Белоснежные котелки гости держали в руках, в зачарованных глазах стыло ожидание немедленного чуда. Археолог для них, подумал Кольдевей, нечто вроде таинственного, не совсем понятного существа, всегда перепачканного глиной и пылью, но зато причастного ко всему тому, что самой вечностью упрятано в недрах таких вот чудовищных сухих холмов, как Джумджума.

Что ж, решил Кольдевей, они получат свое.

В конце концов, от этих господ зависит – продолжатся ли мои раскопки.

Именно эти господа решают все финансовые задачи Германского Восточного Общества. А раз так, пусть вернутся из Джумджумы в Германию с полным осознанием невероятной важности проводимых им, Кольдевеем, и контролируемых ими, попечителями Германского Восточного Общества, археологических раскопок.

Роберт Кольдевей провел своих важных гостей по унылым, выжженным солнцем отвалам грубого щебня и, внутренне усмехнувшись, показал полустертые письмена на развалинах каменной стены.

– Именно эти слова были начертаны таинственным перстом на каменной стене во время одного из безумных пиров царя Валтасара, – объяснил он. И специально понизил голос: – «В тот самый час вышли персты руки человеческой и писали против лампады на извести стены чертога царского, и царь видел кисть руки, которая писала – мене, текел, упарсин…»

Пусть дивятся. Чем больше странного расскажут они в Германии, тем лучше пойдут дела. Пусть все будут поражены. Вот они собственными глазами увидели руины, которые повергают в трепет неопытного человека! Вот они собственными глазами увидели руины пещи огненной, в которую царь Навуходоносор приказал бросить трех невинных отроков. И это еще не все! Я покажу им темный пыльный раскоп и заставлю уверовать, что именно в этой прокаленной яме томился несчастный пророк Даниил, брошенный на съедение львам.

Кольдевей сжал зубы.

Гости не должны уехать разочарованными.

Собирая Совет Германского Восточного Общества, эти элегантные господа должны крепко помнить, что далеко в Месопотамии некий Роберт Кольдевей, археолог, родившийся в Брауншвейге, денно и нощно работает во славу и во имя возвышения именно Германского Восточного Общества. Они должны понять и постоянно помнить, что истинные археологи похожи на моряков. Перед археологами, как перед моряками, всегда простерты никем еще не изведанные пространства. Воспитанные господа в белоснежных цилиндрах должны накрепко запомнить: существует масса важнейших вопросов, ответить на которые может только прошлое. Черт побери! Он, Роберт Кольдевей, действительно убежден, что на большинство важнейших вопросов истории ответы можно получить только в прошлом! И он будет копать, пока есть силы и возможности. Он будет копать выжженные солнцем холмы. Он будет копать их даже в том случае, если господа из Совета Германского Восточного Общества вообще откажут ему в помощи.

А это реально, покачал он головой. К сожалению, очень реально.

Особенно теперь, когда проклятые британские войска готовы двинуться к Вавилону! Но я все равно буду копать холмы Джумджума, даже если отсюда уйдет последний рабочий! Разве не в Джумджуме найдена странная металлическая шкатулка, никак не вяжущаяся с дикими невероятными временами, протекшими над этой страной?

Роберт Кольдевей не любил спешить.

Случалось, он ускорял работу, но не более.

Он не спешил, раскапывая южный берег Троады и зеленые берега острова Лесбос, не спешил, раскапывая вавилонские холмы. Может, потому и не знал усталости, может, потому и наткнулся на шкатулку, выкованную из необычно тяжелого металла. И вот странно. Впервые в жизни ему захотелось сразу, не теряя ни минуты, открыть непонятную находку. Обычно он осторожно обметал пыль самыми мягкими щетками, зарисовывал рабочие слои, тянул, всматривался, но сейчас рука археолога сама собой потянулась к шкатулке, указательный палец лег на алую вмятину, отчетливо помеченную на возможной крышке. Врожденное чутье подсказывало археологу: не надо этого делать! – но находка выглядела поистине уникальной. Даже рабочие-сирийцы, бросив мотыги, собрались вокруг. Они привыкли к тому, что в вавилонских холмах не находят железа, и вдруг… Такая шкатулка… Может, это золото? Припадая к фляжкам с водой, рабочие-сирийцы жадно следили за тем, как держит Кольдевей руку над шкатулкой, будто хочет ее погладить.

А потом…

А потом шкатулка исчезла,

и рабочие услышали неистовую брань.

Последнее удивило их даже больше, чем исчезновение шкатулки.

На холмах Джумджума люди не ругаются. Если ты не хочешь, чтобы недобрые духи, таящиеся в руинах, набросились на тебя, если ты не хочешь, чтобы тяжелые камни обрушились на твою голову, а желтая пыль задушила, как душат путника жадные пальцы ночного грабителя, не давай воли бранным словам!

Очень скоро Роберт Кольдевей ощутил последствия своего проступка.

Сперва Совет Германского Восточного Общества отказал ему в ассигнованиях на продолжение раскопок, а потом проклятые британцы заняли Багдад и двинули войска к Вавилону…

14 июля 1993 года

Покинув Врача, Шурик отправился в кафе.

Кофе там оказался невкусный, зато можно было подумать.

«Ты тоже невзлюбишь Лигушу». Почему Врач так сказал? При последнем обвальном падении нравов в Т. пришибло, видимо, всех, а Врача особенно. То, что он делал и говорил, ни в какие ворота не лезло. И то, что Врач рассказал о Лигуше, тоже никуда не лезло. Оказывается, бывший бульдозерист, полный неудачник как в общественной, так и в личной жизни, никогда не смог бы покончить с собой уже потому, что был рожден для того, чтобы его постоянно убивали.

Впрочем, в истории Ивана Лигуши многое приходилось принимать на веру.

Зачем, например, Лигуша понадобился Соловью? Лёня Врач не один раз видел, как недурно одетый и хорошо сложенный человек, в котором, понятно, никто в Т. не мог заподозрить беглого зека, сиживал в кафе за одним столиком с Лигушей. Возможно, до этого Соловей предпринимал попытки попасть в дом бывшего бульдозериста, но что-то там не связалось. Сцепщик Исаев, например, возвращаясь с дежурства, слышал громкие голоса в доме бульдозериста. Ночь, рассказывал сцепщик, улица не освещена, а голоса злые. Потом кого-то выбросили за калитку. Правда, все знали, что сцепщик Исаев частенько возвращался с дежурства поддатый. Но последнее убийство бывшего бульдозериста произошло как раз на другой день после видений сцепщика.

В кафе Костя-Пуза (для всех, понятно, даже не Соловей) появился в тот день с Анечкой Кошкиной. Анечка, обычно вертлявая, как шестикрылый воробей, держалась на этот раз как дама. Похоже, специально устроились рядом со столиком Лигуши, к которому, пока он не выпил первых шести литров пива, никто не подсаживался. И все шло мирно, неторопливо, без особых чувств, пока разомлюя Лигушу не стал раздражать нежный голосок Анечки Кошкиной.

«Сядет, сядет твой кавалер…» – буркнул он, не глядя на Соловья.

«А он и так сидит», – ответила Анечка нежно, не понимая подтекста.

«В казенный дом сядет…» – уточнил Иван Лигуша.

Анечка не поверила: «За что это?»

«За то, что меня убьет».

«А так и будет», – якобы усмехнулся Костя-Пуза и, выхватив из-под плаща обрез, одним выстрелом отправил Лигушу в морг, откуда Лигуша выполз только под утро. А в мае уже сама Анечка отправила бывшего бульдозериста в морг. Вот незадолго до последнего случая бывший бульдозерист и побывал в городе. Может, прятал что-то. Может, от Соловья и от Анечки прятал, никто этого не знает. Но в записке Роальду точно указал: «Пятнадцатого меня убьют».

«Может, теперь ты убьешь Лигушу?» – ухмыльнулся Врач, провожая Шурика.

Веселенькое дельце. Псих Дерюков находит обрез Кости-Пузы и стреляет из него в Константина Эдмундовича. Анечка Кошкина вообще не скрывает острого желания отправить бывшего бульдозериста на тот свет. Я-то при чем? «Не нравится мне все это, – сказал Шурик Врачу. – Чего хотел от Лигуши Костя-Пуза?»

«Ну, этого я пока не знаю?»

«А чего хотела от бывшего бульдозериста Анечка?»

«А вот и этого я пока не знаю», – покачал головой Лёня Врач.

«Ладно, поставим вопрос по-другому. Почему Костя-Пуза вдруг начал зачем-то искать дружбу с Лигушей? Почему Лигуша, никого не боясь, вдруг запаниковал и отправил Роальду записку? Наконец, что Лигуша спрятал в городе?»

«Это не один вопрос, – недовольно заметил Врач. – Это три вопроса».

«Ну, ответь хотя бы на последний».

«Шкатулку!»

«Какую шкатулку?»

«Шкатулка рыцаря!»

«Ты правда что-то такое знаешь?»

Знал Врач немного, но догадки его выглядели неслабо.

Он, Лёня Врач, человек въедливый и дотошный, много лет интересуется историей, изучает исторические документы на всех доступных ему языках. И Лигуша тут вовсе не с боку, с припеку. Изучая старые исторические документы, Лёня Врач в самых разных текстах: в записках Жоффруа де Виллардуэна, маршала Шампани, в дневниках археолога Роберта Кольдевея, в отчетах инквизитора Бернара Жюно, в жалобах древнеегипетского торговца Уну-Амона – обнаружил упоминания о некоей загадочной шкатулке, появлявшейся здесь и там, но никак не дававшейся людям в руки. Упоминания о заколдованной шкатулке Лёня Врач недавно нашел даже в ветхих отписках Сибирского приказа.

«Все дьяки этого приказа были пьяницами», – не поверил Шурик.

«Роберт Кольдевей тоже любил выпить, и маршал Шампани воздержанностью не отличался, – возразил Врач, – тем не менее мировая история стоит и на их показаниях. – Он почему-то употребил именно этот судебный термин. – А главное, упомянутую в их документах шкатулку видела Анечка Кошкина».

«У Ивана Лигуши?»

«В точку».

«Что же это за шкатулка?»

Врач на такой вопрос ответил уклончиво. Он, мол, собрал уже кучу очень интересных вырезок. Даже специальную папку завел, называется: «ИЗВЛЕЧЕНИЯ». И вот представь. Врач, как гипнотизер, уставился на Шурика. В апреле этого года, совсем незадолго до первого убийства бывшего бульдозериста, папка пропала!

«Если ты подозреваешь Костю-Пузу, – хмыкнул Шурик, – то его, поверь, привлекают исключительно ассигнации».

Речь идет о шкатулке, возразил Лёня Врач. Мы же не знаем истинной ее стоимости. Лигуша, кстати, не раз сносил бывшие купеческие особняки. Не каждый сразу бежит с такой интересной находкой в милицию…

Соловей… Анечка Кошкина… Бывший бульдозерист…

«Пятнадцатого меня убьют». Ну уж нет, сплюнул Шурик.

Не дам я этому козлу убить Лигушу. Не хочу портить настроение перед отпуском.

Шурик пересек площадь и остановился перед затененной витриной магазина «РУССКАЯ РЫБА». Витриной, кстати, служил огромный аквариум. Возможно, ночью он подсвечивался, но днем в аквариуме царил таинственный полумрак. Серебряно суетясь, рвались со дна воздушные пузырьки. Медленно, как в мультфильме, колебались зеленоватые космы водорослей. Что там прячется? Морской водоглаз, о котором не раз упоминал Лёня Врач? Или дело в шляпе, которую можно купить на базаре? И вообще, что такое ме-фи-ти-чес-кий мясник? Остро чувствуя свое интеллектуальное несовершенство, Шурик рассматривал цветные таблицы, вывешенные за витриной.

Вепревые рыбы.

А рядом – нандовые.

Шурик всматривался в облачко мелких рыбешек, дымно вспухающее над колеблющимися водорослями. Какая из них нандовая, какая вепревая? Все в пестрой боевой раскраске, какой уже давно не пользуются даже шлюхи Гонконга. А мордастый губан, презрительно зависший над вспухающим рыбьим облачком, вообще напомнил ему Лигушу.

– Чучело!

– Это ты мне?

Шурик обернулся.

В двух шагах от витрины стояла Анечка Кошкина.

– Это ты мне? – подозрительно повторила она.

Он отрицательно помотал головой. Анечка Кошкина сейчас нисколько не походила на вертлявого шестикрылого воробья. Маленькая, рыжая, злая, она прямо пылала в облаке густого загара, ее зеленый взгляд проникал в душу.

– Это мы с тобой в автобусе ехали, да? Ты мент, что ли?

– Я Шурик. Так и называй.

– Ну, Шурик. Ну, говори. Времени у меня мало.

– Странные в Т. обычаи, – пожаловался Шурик. – Не успеешь с человеком познакомиться, как он вспоминает о времени. – И указал на лавочку под витриной. – Присядем.

– А стоя?

– Я, Анечка, не клиент.

– А что тебя интересует?

– Не что, а кто?

– Ну так говори.

– Некий Костя-Пуза. Слыхала?

– А-а-а, – разочарованно протянула Анечка. – Я еще в автобусе подумала, что ты мент. У тебя рожа подлая. – Она, конечно, преувеличивала. – И о Соловье зря ты заговорил. Ну, Костя-Пуза. Так я все уже рассказала следователю. Пойди к нему и почитай.

– Я неграмотный.

– Неужели такие есть?

– И со временем у меня тоже напряг, – напомнил Шурик. – Учти, твой дружок все еще где-то здесь прячется.

– Ну и что? Нужна я ему!

Злость Анечки оказалась неподдельной.

В апреле, рассказала она Шурику, в городскую библиотеку, которой она заведует, зашел интеллигентный мужчина в добротном пальто, в добротных башмаках и в не менее добротной шляпе. Шляпу в дверях снял. Сразу видно, интеллигентный человек. Глаза Анечки сумрачно сверкнули. Пришел приличный человек, а в библиотеке пусто и холодно. Она сидела за столом в пальто и в шапке, а на ногах зимние сапоги.

Но человек в шляпе не удивился, он знает, в какой стране живем.

Чего, дескать? Нынче везде бардак и всё такое прочее. Он это, конечно, интеллигентно сказал. И попросил книгу писателя, имя которого сразу не выговоришь. Маршал Шампани! Месье Виллардуэн! Точно, Жоффруа де Виллардуэн! Она полезла в каталоги, и оказалось, что книжка такая правда есть, но на французском языке. Человек в шляпе заметно расстроился, он, оказывается, французским не очень хорошо владеет. Ну, Анечка его утешила: мы «Аргументы и факты» выписываем, они на русском, там тоже интересного много.

Человек в шляпе улыбнулся и протянул руку: «Константин».

Красивое имя, ей понравилось. Да и вообще Костя оказался обходительным.

Кроме маршала Шампани, интересовал его немецкий ученый Роберт Кольдевей. Правда, книга этого Кольдевея оказалась на немецком языке, а Константин и его знал не очень хорошо. Вот какие интересы у человека! А то, что руки у него в наколках, так то детские игры. После долгого разговора он так и сказал: я, Аня, всё сделаю, но денег добуду для вашей библиотеки. А то ведь сами смотрите. Что ни захочешь прочесть, всё на иностранных языках. Нам, патриотам, такое не надо. Вроде и книги есть, а не прочитаешь. Умница!

– На этом умнице трупы висят.

– А я-то при чем? Разве я знала?

Короче, Анечка подружилась с Константином.

Сперва хотела Ивана позлить, паскудник много чего обещал, а потом увлеклась.

Ну кто ж знал, что этот Константин… ну, Соловей… ну, что он так скоро схватится за обрез? Лигуша только там и сказал, что вот, мол, сядет твой кавалер. А Костя сразу обиделся и – за обрез. Не знал, что Лигуша вернется.

– Как это вернется? – не понял Шурик.

– Ну, как! Я следователю все написала. Пока у Ивана есть эта шкатулка, в него хоть из танка стреляй!

– А следователь?

– Он дурой меня назвал.

– У Лигуши действительно есть шкатулка?

– Была, – неохотно подтвердила Анечка. – Небольшая, а вес, как у кирпича. Может, она из золота. – Кошкина вызывающе облизнула алые узкие губы. – Соловей культурно мне в душу лез. – Глаза Анечки злобно вспыхнули. – Только стоимость рога я с него все равно слуплю!

– С Соловья?

– Нет, с Лигуши.

– А в доме бульдозериста Соловей бывал?

– Не знаю. Он Ивану не нравился.

– Где может прятаться Костя?

– Уехал, наверное.

– Почему так думаешь?

– Будь тут, появился бы…

– Скажите, Аня, а Иван… Ну, Лигуша… Он что, прижимистый?

– Лигуша-то! – Анечка снова вспыхнула, сжала кулачки. – Чай заказывает, высчитывает всё до копейки. На свалках ржавые гвозди подбирает. Хламом весь дом забил…

Шурик с сомнением смотрел вслед Кошкиной.

Что-то не сходилось в словах Лёни Врача и Анечки. «Рожден, чтобы быть убитым». Как понять такое? И зачем Соловью понадобилась папка Врача, если, конечно, она именно Соловью понадобилась? Пожалуй, пора к Лигуше! – решил Шурик. Если укажет, где мой бумажник, обед закажу на двоих.

Шурик снова вышел на Зеленую.

Яркий ковер ряски под трансформаторной будкой.

Покосившийся штакетник, седая лебеда, просевшие деревянные домики.

Заросли одичавшей малины. На дороге в сухой пыли, топорщась, встряхиваясь, купались куры. Петух орал, уставясь во что-то плавающее перед его полусумасшедшими глазами. Недостроенная гостиница.

– Барон… Барон…

Причитая, подхватывая на ходу подол серой юбки, обогнала Шурика не старая, но какая-то сильно запущенная женщина. Космы некрашеные, кофта мятая. Истошно воя, обогнала женщину празднично сверкающая пожарная машина. Что за суета, черт возьми? Свернув в переулок, Шурик сразу оказался на пустыре, поросшем старым крыжовником. По вытоптанной траве пожарники в брезентовых робах бодро раскатывали плоский пожарный рукав. Над толпой зевак торчал знакомый Шурику парагваец в голубых штанах и в белой рубахе. В свете дня усы парагвайца несколько поблекли, выглядел он пасмурно. Не сгибаясь, длинной рукой раздавал зевакам тоненькую красно-синюю книжицу.

– Есть только два пути… только два… – пропитым голосом вещал он. – Один путь – широкий, торный, он ведет в ад… Другой, узкий, запутанный, он многим не по ноге… Это путь в небо, к спасению… Так в этой умной книжке написано, сами прочитаете… Не рвитесь на пути широкие, торные, думайте, какой путь избрать… Берите скорее книжки, берите. У нас в Асунсьоне они бесплатно.

Одна из книжиц досталась и Шурику.

Он, не глядя, сунул ее в карман, спросил соседку:

– Что люди-то собрались? Что там увидели?

Соседка неодобрительно оглянулась:

– «Чего-чего». Шурф.

– Какой шурф?

– Глубокий.

– Ну и что?

До женщины вдруг дошло, что Шурик еще ничего не знает. Обрадовалась. Мгновенно подобрав вялые губы, зашептала: «Шурф там… Старый, брошенный… А этот, видишь, – плюнула она в сторону парагвайца, – мотается, как… – Нужного сравнения женщина не нашла. – И без его книжицы понятно, где честному человеку не следует ходить…»

Шурик вытащил книжицу из кармана.

Пламя ада злобно пыхнуло ему прямо в лицо.

На черном фоне обложки жгучее алое пламя выглядело особенно зловеще, и одно за другим полыхали выстроенные столбиком слова:

Что ни слово – то в цель!

Особенно потрясли Шурика неприличные разговоры.

– Мы тут чуть не с ночи ожидаем. – Соседка схватила Шурика за руку. – Мы тут чуть не с ночи стоим ждем, а он эти свои книжицы распихивает. Эй, Сашка! – вдруг заорала она. – Катись отсюда!

И крикнула пожарникам: «Заливай!»

– Ага, ты подскажешь, – огрызнулся старший пожарник, в потертой брезентовой робе, в помятой каске. – Воды у нас хватит, но вдруг там живое существо? Стонет же в шурфе, нам слышно. Мы лучше веревку бросим.

– Барон… Барон… – простонала рядом женщина, обогнавшая Шурика по дороге к пустырю. Подол серой юбки она держала в руке и испуганно прислушивалась к разговорам. На женщину сочувственно оглядывались.

– Видишь? – сказал парагваец старшему пожарнику и высоко поднял руку с устремленным к зениту кривым пальцем. – Кругом страдания!

И тоже не выдержал:

– Заливай!

– А если живое там?

– Наш всплывет, а чужой пусть тонет.

– Нет, так не пойдет. Лёшка, кидай веревку!

Веревка полетела в глубокий шурф. Толпа замерла. Парагваец грозно насупился: «Только чистосердечное раскаяние… Иначе никак… Чистосердечное… Наш, он всегда всплывет…»

Парагвайца не слушали.

Все напряженно следили за веревкой.

Вдруг кто-то буквально взвыл: «Вцепился!»

– Ага! – торжествующе потряс кулаком пожарник. – А вы, бабы, тоже мне, заливай, да заливай, будто мы какие-то заливальщики.

И крикнул:

– Берись, мужики!

– О, Господи! – заволновалась толпа.

– Наверное, Барон зубами в веревку вцепился…

– Да не может там быть Барона…

– Тягай!

Толпа ахнула.

После мощного рывка, как пробку из бутылки, выбросило из шурфа толстого холеного борова. Он был испачкан глиной. Щурился, как меньшевик, а веревкой, наоборот, был перевязан крест-накрест, как революционный матрос пулеметными лентами.

Толпа взвыла: «Барон привязался!»

«Смотрите, – взвыла толпа. – Сам привязался!

Шурик обалдел. «Хрю-хрю, брыкающийся окорок». Как может боров сам привязаться веревкой? «Это что же такое? – спрашивал он вслух растерянно, ни к кому отдельно не обращаясь. – Как такое может быть?» А Барон, отряхиваясь, похрюкивая, близоруко разглядывал людей. Веревку с него сняли. Знаю я что-то, знаю, намекали узкие глазки борова. И только сейчас, смахнув с лица слезу, владелица Барона какой-то хворостиной вытянула борова по круглой спине.

Взвизгнув, Барон бросился в переулок. Подхватив подол, кинулась за ним и хозяйка.

«Путь широкий ведет к погибели… – бормотал парагваец. – Сами видите…»

– Сворачиваемся! – приказал старший пожарник.

Но кто-то призвал к тишине:

– Слышите?

Толпа опять притихла.

Черный провал шурфа притягивал как магнит.

– Да лейте туда, наконец, воду! – крикнула женщина, осуждавшая бесплатные книжицы парагвайца. – Что всплывет, то и всплывет. Хуже не будет!

– Затопить! – решила толпа.

Старший пожарник неуверенно оглянулся.

Крутые физиономии помощников сияли готовностью.

Затопить? Да нет для них проблем! Но главный пожарник и на этот раз добро не дал, снова в шурф полетела веревка. Сбив мятую каску на ухо, главный пожарник наклонился над черным провалом.

– Вцепился!

– Кто вцепился? – ахнула толпа.

– А я знаю? – выругался пожарник. – Тяни!

После мощного рывка на утоптанную траву, загаженную окурками, вылетел тощий, как палка, мальчик-таджик.

– Максимка! – разочарованно взвыл парагваец. – Бросай обратно!

Смуглое лицо Максимки исказилось. Он понимал русскую речь. Он не хотел обратно в шурф. Он судорожно вцепился обеими руками в траву. Какая-то сердобольная баба не выдержала: «Шо? Змэрз, Маугли?»

Интересно, захаживает Лигуша в местный кишлак?

Шурик наконец добрался до цели. Бревенчатый дом бывшего бульдозериста, явно срубленный еще до Второй мировой войны, запирал конец улицы, превращая ее в тупик. Глухой забор недавно подкрасили, на свежих тесинах красовались самодеятельные надписи. Все были сделаны одной рукой, носили отталкивающий характер и касались особых примет Лигуши. В глубоком вырезе калитки что-то чернело, вроде как кнопка электрического звонка. Шурик сунул палец в вырез и получил ошеломляющий удар током.

– Черт!

На невольный вскрик выглянул из-за соседнего забора ветхий старикашка.

– К Ваньке? – спросил он, поправляя ватную шапку на голове. – Плох стал наш Ванька. Раньше слышал как человек. Закричит кто-то, он сразу к калитке. А сейчас кричи, не кричи, ему все равно, потерял удовольствие. А раньше здесь бондарь жил. Хороший мужчина, мамаша Ванькина дом у него купила. Вон береза пригнулась к самой крыше. Сырость от нее, крыша гниет. Нет, – заключил старик, – не хозяин Ванька.

И неожиданно выпалил:

– Ты к нему зачем?

– Исключительно по делу.

– Ну, ясный хрен, – согласился старикашка. – Ты крикни громче.

– Куда уж громче? – раздраженно пробурчал Шурик, потирая обожженный электричеством палец.

– Крикни, крикни, – убеждал старикашка. – И я заодно человеческий голос послушаю.

Как раз в этот момент над подправленным забором поднялась голова бывшего бульдозериста. Наверное, по ту сторону забора была подставлена скамеечка. Стоя на ней, Лигуша сразу возвысился – и над Шуриком, и над улицей. В темных, бобриком, волосах бывшего бульдозериста звездочками посверкивали чешуйки простой русской рыбы.

– Чего надо?

– Я, слышь, Иван, бумажник потерял.

Иван Лигуша скучно почесал затылок.

Подумав немного, медленно открыл калитку.

Вблизи бывший бульдозерист показался Шурику совсем уж необъятным.

Не то чтобы толст был. Скорее рыхл, волосат, странно приземист, как мамонт из страшной книжки. И голова как у мамонта – огромная, шишковатая. И скучен. Безмерно скучен. Ни дневные заботы, ни грядущее вечернее пиво нисколько не трогали бывшего бульдозериста, как будто он давно знал все и о себе, и о своей жизни. Тяжело ступая корявыми босыми ногами по дорожке, вытоптанной в лебеде, Лигуша, сопя, провел Шурика на деревянное крылечко, оттуда в сени, а из сеней в кухню.

Просторная, неожиданно опрятная кухня. Русская беленая печь, ситцевая занавесочка над сушилкой. Занавесочка совсем выцветшая, но все равно опрятная. Веселый солнечный свет падал в распахнутое настежь окно, рассеивался, ложился на стены, на низкий потолок. Старую клеенку, покрывающую деревянный стол, испещряли подозрительные темные пятна, но они тоже были замыты опрятно. Правда, чугунная сковорода, покрытая треснувшей до половины тарелкой, стояла не на подставке, а на толстой потрепанной книге. Шурик даже часть имени рассмотрел. Лукреций Ка… Некоторые буквы закрыло сажей и налетом рыбьей чешуи.

Дверь в комнату была прикрыта.

– Плечо ноет? – посочувствовал Лигуша.

Шурик кивнул. Вопрос его не удивил. У людей постоянно что-нибудь ноет.

Все же повисла на кухне настороженная тишина, которую Лигуша как бы еще и подчеркнул, демонстративно занявшись сковородой. Он сунул ее в печь, потом хлопнул потрепанной книгой по колену.

– Что читаем?

Шурик был уверен, что Лигуша не ответит.

Но бывший бульдозерист заносчиво просипел:

– Так… Что-то воронье…

До Шурика не сразу дошло, что Лигуша говорит о книге Лукреция Ка, – видимо, Лукреция Кара. Но потом дошло, и он решил поставить бывшего бульдозериста на место:

– Для своего времени эта книга была, наверное, чертовски занимательной…

Лигуша обернулся. Туман равнодушия в его глазах вдруг растаял, глаза стали желтыми, как у волка.

– Для своего времени? – переспросил он.

– Ну да. Она ведь не сейчас и не для нас написана.

– А если монах Грегор Мендель, – чванливо просипел Лигуша, – если монах Грегор Мендель пишет, что при одновременном перенесении на рыльце цветка пыльцы двух различных видов только один вид производит оплодотворение, это что – тоже занимательно только для своего времени?

Шурик обалдел. Он не знал, кто такой Мендель. Еврей, наверное. Извращенец. Но то, что Лигуша так круто сослался на какого-то монаха Менделя по имени Грегор, Шурика завело.

– Бумажник я потерял…

Лигуша противно пожевал толстыми губами:

– Двадцать процентов!

– Чего двадцать процентов?

– Как чего? Наличных. Правда, их в твоем бумажнике кот наплакал.

Лигуша нагло ухмыльнулся, пожирая Шурика желтыми самодовольными глазами. Ни за что не поверишь, что этот человек только что упоминал Менделя.

– С потерянной суммы? – догадался Шурик.

– С найденной, – самодовольно поправил Лигуша.

Они снова замолчали. Беспрерывно жуя, Лигуша прошелся по просторной кухне. Громадные руки он прятал в карманы брюк, босые ступни звучно шлепали по крашеным половицам. Шурик ждал. Он не знал, что говорить. К счастью, и говорить не пришлось. От бывшего бульдозериста вдруг пыхнуло жаром. Громко икнув, он присел на корточки, будто знал, что дальше случится. Впрочем, даже в этом положении желтые волчьи глаза оставались на уровне глаз сидящего на скамье Шурика. Внимательные, очень внимательные, хотя уже встревоженные глаза, в их глухой пустоте, как в ночном небе, угадывалось что-то нехорошее.

– У Лёшки…

– Что у Лёшки?

– У Лёшки твой бумажник…

– Лёшка – это официант? – догадался Шурик.

Лигуша кивнул. От него несло нездоровым жаром.

– Ты рыбу ешь, – почему-то посоветовал он. – Ты чаще ешь рыбу.

И, посмотрев на Шурика, сжал свои виски толстыми ладонями и вышел.

Прислушиваясь к позвякиванию металлического ковша (Лигуша черпал воду из кадушки), Шурик быстро и неслышно пересек кухню и толкнул тяжелую деревянную дверь в жилую, как он думал, комнату.

И замер совершенно ошеломленный.

Яркий солнечный свет играл на крашенном желтой краской, но уже облупившемся, уже пошедшем пузырями полу. Сухая известка на стенах осыпáлась, по углам сквознячок шевелил висящую паутину. Ни стула, ни стола. Зато под потолком, как матовые фонари, висели гигантские осиные гнезда.

– Двадцать процентов! – просипел, входя в кухню, Лигуша.

Шурик даже дверь не успел прихлопнуть, но бывшего бульдозериста это не тронуло.

– Двадцать? Понял, – судорожно выдохнул Шурик.

И не выдержал:

– Иван! Зачем в комнате осы?

– Уж лучше осы, чем клопы, – отмахнулся Лигуша.

– А где кровать? Где вы спите?

– Я нигде не сплю.

– То есть как?

– А зачем терять время? – просипел Лигуша, выталкивая Шурика из кухни. – Долг отдашь вечером.

Надо написать.

«На албанском, идущем от евонного».

Шурик действительно чувствовал себя дураком.

Непременно напишу во Владимир! «Вот сфабрикованное мною фру-фру».

– Шурик! – из окна помахал Врач. – Зайди ко мне. Поговорить нужно.

– Знаешь, – признался Шурик. – Я, кажется, впрямь его ненавижу.

– Лигушу? – обрадовался Врач.

– Его, скотину.

Врач сладко потер ладони:

– Хочешь мяса, кончи зверя!

И произвел непонятный жест, будто прижал невидимого противника к стене:

– Когда?

– Да хоть завтра.

– С утра? – жадно спросил Врач.

– Ну, не знаю. Это как получится.

– А я подскажу, подскажу. Ты попусту не дергайся. Серьезными делами лучше заниматься под вечер. Не торопись. К вечеру суждения трезвей, да и день можно провести полнокровно. Хороший обед, беседа с друзьями, неторопливая подготовка. – Лёня Врач не спускал жадных глаз с Шурика. – Сам посуди. Анечка Кошкина убивала Лигушу под вечер. Под КамАЗ бывший бульдозерист попал под вечер. И Костя-Пуза кончал Ивана в самую что ни на есть вечернюю пору.

– А если Лигуша и теперь вернется?

– Общественность против, – быстро возразил Врач.

– Плевал Лигуша на нашу общественность! – возразил Шурик, с содроганием вспоминая комнату, украшенную страшными матовыми, как бы слепленными из папиросной бумаги фонарями осиных гнезд. – Ты знаешь, что у него в комнате осиные гнезда?

– Да хоть термитники! – Врач удовлетворенно потер руки. – Не мучай себя.

И нагнулся над столом, уставившись в глаза Шурику.

– Функция Лигуши: быть убитым.

Глава VI. «Что делать, Иван? Что делать?..»

Село Китат. 12 августа 1925 года

Крест с купола храма рвали толпой.

Весело, дружно. Как гнилой зуб рвали.

Первым на веревки навалился председатель ленкоммуны Андрей Хватов, густо дыша сивухой, ухая, будто филин. Ульян и Мишка Стрельниковы, братья, особо верные, всегда стоявшие за народ, тоже вцепились в верви. «Пошла! Пошла, окаянная!»

Тихо подвывали бабы, детишки цеплялись за длинные юбки своих мамок.

Несколько единоличников, не вошедших в коммуну, бога боящихся при любых властях, прятались за ближними заплотами. Вроде как ждали чуда. Отдельно от них Марк Шебутнов быстро крестился. Он уже совсем было собрался в ленкоммуну, даже два раза выпивал с братьями Стрельниковыми, однако снятие креста его испугало. Посмотреть надо, бормотал он. Подумать, посмотреть. Тут дело такое, на самого Бога замахиваются. Ладно, Хватов, этому дано. Но братья-то, братья… Нет… Тут посмотреть надо…

Крест на храме раскачали. Посыпались кирпичи.

Один, громко ударившись о сухую, пыльную, прокаленную зноем землю, откатился далеко, под деревянный заплот к самым ногам Марка Шебутнова. Вот указание мне, знак особый, испуганно подумал Шебутнов. Что-то его томило. Не уханье членов ленкоммуны, даже не страх перед всевышним, а что-то другое, неверное, неопределимое. Ну, как перед болезнью, подумал с изумлением. И вдруг заметил странный блеск подкатившегося под ноги кирпича. Медный, что ли?

Быстро оглянувшись, толпа как раз отчаянно ахнула, Марк наклонился.

Кажется, шкатулка. Не медная… По тяжести бери выше… От мысли – вдруг из золота? – сердце Марка Шебутнова томительно зашлось. Вот сколько слышал о богатых старинных кладах, замурованных в каменных стенах, почему такому не случиться? Церковь в Китате всегда стояла, может, еще при первых царях. Господь милостив. Он, Марк, случись ему найти клад, знал бы, как правильно распорядиться богатством, даже неслыханным. Он бы новую жизнь начал!

Незаметно упячиваясь вдоль забора, незаметно и быстро крестясь, прижимая к животу тяжелую находку, единоличник Марк Шебутнов отступил в совсем глухой переулок, забитый седой от пыли лебедой и таким же седым коневником. Может, старинная псалтирь в шкатулке? Может, икона редкая, чудотворная? Вот вес только… Крупный вес… Нет, нет, все больше убеждался Шебутнов, не может в такой шкатулке храниться просто утварь церковная, по весу не получается… Богатство в шкатулке… Богатство неслыханное… Он, Марк, теперь надежные бумаги выправит. С неслыханным богатством всегда легко. Главное, на глазах не быть… Говорят, теперь на восток надо уходить, там еще до зверств не дошли, храмы божьи не трогают. Сам Господь подсказывает: беги, мол, Марк! Хватай свою шкатулку и беги!

За деревьями, за заборами тяжко грянулся оземь крест, подняв облако глухой плотной пыли. Открыто, не скрывая тоски, взвыли бабы, им ответили перепуганные детишки, собаки затявкали. А в глухом переулке было тихо и солнечно, пахло лебедой и вялой крапивой. Даже прятаться не надо, подумал Марк, осторожно оглядываясь. В переулок всего одно окошко выходит – со стайки Зыряновых. Свинья, что ли, будет за ним, за Марком, следить?

Значит, здесь и исследуем.

На чуть выгнутой крышке алел полустершийся кружок.

Никаких запоров не видно, замка тоже нет, а сама шкатулка тяжелая, такая тяжелая, будто впрямь золотом набита. Марк с испугом подумал: а вдруг в ней то, чего видеть простому человеку не надо.

Оглянувшись, ткнул пальцем в алый кружок.

И застыл, похолодев. Уставился взглядом в шкатулку.

Так и продолжал держать тяжелую шкатулку в руке, но что-то с шкатулкой происходило: такая тяжелая, плотная, она на глазах странно стекленела, становилась прозрачной, при этом никак не выдавая своего содержания.

Марк потрясенно охнул. Теперь его, смиренного бедняка, наверное, беды ждут! Нестерпимые, ужасные. Это, видно, Господь пытал его, подбрасывая шкатулку. А может, ее сам бес подбросил. Воровато оглядываясь, мелко крестясь, Марк Шебутнов бросился к дому.

15 июля 1993 года

Сто лет прошло, хочу проснуться.

В послании спящей красавицы что-то было.

Проснуться, вдохнуть чистый смолистый воздух, услышать ровный шум моря.

Но сто лет Шурика еще не прошли. Не наступил еще момент для пробуждения спящей красавицы. В голубом небе ни облачка, а солнечные лучи, прорываясь сквозь узкие щели рассохшегося сеновала, аккуратно резали воздух, раззолачивали невесомую пыль. В последний раз сено загружали сюда, наверное, еще во времена бондаря, о котором рассказывал сосед Ивана Лигуши. Валялись по углам сеновала связки тряпья, растерзанные временем книги. Остро пахло пылью, прелыми вениками, над южной окраиной города погромыхивала сухая гроза… В общем, Шурик устроился почти удобно: под ним шуршал, потрескивал, как сухой порох, выцветший, мумифицировавшийся от времени чекистский кожан.

Прильнув к щели, не спускал глаз с запущенного двора.

Все во дворе Ивана Лигуши дико и густо заросло крапивой и лебедой.

О существовании собачьей будки можно было лишь догадываться – по ржавой провисшей проволоке, с которой тоскливо свисал обрывок железной цепи. Не пересекали густую лебеду тропки, не сидели на заборе ленивые коты. Даже суетливые воробьи осаждали лишь ту часть березы, которая нависала над улицей, – почему-то во двор Лигуши ни один воробей не залетал.

Пыль. Духота.

Предгрозовое тяжкое небо.

И все тот же зов вдалеке: «Барон… Барон…»

Ничто не исчезает, ничто не возникает из ничего, сумеречно решил Шурик.

Просто одно медленно, но неуклонно перетекает в другое. Всегда и везде. Отцы дерут ремнями тупых тинейджеров, тинейджеры, подрастая, дерут ремнями своих тупых деток. Не попади я в армию, сдружился бы с Костей-Пузой…

Ладно, это все лирика. Думать надо про бывшего бульдозериста.

Официант из кафе, возвращая Шурику бумажник, фыркнул неприязненно: «Лигуша навел?» Будто ждал какой промашки. А Роальд, позвонив, указал: «Обрати внимание на сеновал во дворе Лигуши. Конечно, его уже проверяли, но не мешает еще взглянуть. Там хрень разная. Устроишь засаду».

«И сколько мне там лежать?»

«Сколько понадобится. Не забыл? Пятнадцатое…»

Лигуша появился на крылечке часов в семь ноль семь утра.

Плечистый, рыхлый, с голым животом, туго обтянутым резинкой просторных треников, не разомлюй, а человек-гора босиком вышел на крылечко. В правой руке бутылка. Присев на верхнюю ступеньку, хлебнул из горлышка сразу до дна и запустил бутылку в заросли лебеды. Наверное, там уже не одна валялась.

Поднялся. Долго думал. Потом выбрал из поленницы несколько полешков.

Потом хлопнула входная дверь, а минут через пять потянуло смолистым дымом.

Это понравилось Шурику. Не каждый летом топит печь, все стараются экономить. А вот Иван Лигуша на дровах нисколько не экономил. Правда, помои выплеснул прямо под сеновал.

Даже адрес указан: Станица Ленинская, улица Ленина, 37.

Наверное, крепкий мужик писал, подумал Шурик. С хорошей памятью. Ноги кривые, туго обтянуты кавалерийскими сапогами. Конечно, шаровары с алыми лампасами, гимнастерка, буденовские усы. Трехлинейка на стене. Вдарит из винта, – и нет покушающихся на Гения Революции.

Шурик вздохнул. Дело в гормонах.

Когда гормоны играют, руки тянутся к оружию.

Осторожно свернув крышку термоса, налил в крышку кофе.

Сейчас бы в траву, в зеленую. На тихий бережок. Упасть, раскинуть руки, молча дышать озоном. Потом пивка банку. Пиво – друг. Пиво – настоящий друг. Оно не выскочит из-за угла, не замахнется на тебя топором. Оно не пальнет в тебя из обреза, не приревнует к случайной женщине. Оно даже не отделает тебя до смерти хрустальным рогом.

В широкую щель Шурик внимательно изучал домик Ивана Лигуши.

В Т. таких домиков тысячи. Правда, не в каждом висят под потолком белые осиные гнезда. Шурика аж передернуло. Почему у бывшего бульдозериста обжита только кухня? Может ли нормальный человек всю жизнь провести на кухне?

Около десяти утра в калитку постучала пожилая женщина.

Хитрым электрическим звонком Ивана Лигуши, с затаенной обидой отметил Шурик, в Т., кажется, никто не пользовался. «Иван, – скорбно сказала вставшему на скамеечку Лигуше (видимо, все свои переговоры бывший бульдозерист вел через забор). – Вот как загрузила сумку с продуктами, так и оставила в магазине. Ты понимаешь? Такая я стала. Заговорилась с Дуськой Лесновой и ушла. А у меня детишки да пенсия. А в сумке – все продукты, еще и бутылочку вермута взяла – на праздники. Что делать, Иван? Ведь унесли».

«А чего ты ждала?» – скушно спросил Лигуша.

Вчерашняя чванливость прорывалась в нем только в жестах.

Он и сейчас зевал, глядя на женщину, лениво чесался, но не из чванства, от скуки скорее. Скреб ногтями голый живот, потом внимательно рассматривал ногти. «Ты не будь дурой, – наконец сказал. – Иди прямо к Плетневу. Прямо сейчас иди. Ну, сторож который в гараже рядом с магазином. Бутылочку он, небось, прикончил, но продукты вернет».

«Ой, Иван! Ой, хороший! Я тебе яичек при случае принесу».

Совсем разочаровался в людях Лигуша, покачал головой Шурик.

Не по сердцу люди бывшему бульдозеристу. Скучно ему. «Барон… Барон…» Достали его с этим Бароном. Наморщив рыхлый и низкий лоб, Лигуша вернулся на крыльцо, пробормотал что-то неясное, а над забором вдруг возникла патлатая голова. Как бы в некоем изумлении голова эта со слипающимися от пьянства глазами выкрикнула: «Иван! Смотри, как я жизнь пропил!»

Лигуша скучно почесал голый живот, но вернулся к забору.

«Вот чего я понаделал, Иван, смотри, – каялся патлатый гость, размазывая по небритому, свекольного цвета лицу пьяные слезы. – Я жизнь пропил, Иван! Семью пропил! Был у меня трофейный бинокль, Иван, я и его пропил! Оптика просветленная, самим немцам не снилась, а пропил!»

Лигуша хмуро сказал: «Ты к Петрову зайди. Поговорите».

И добавил мрачно: «У Петрова – как в стране дураков».

«А вот нашу страну ты, Иван, не трогай!»

Часа в три дня, в самый предгрозовой солнцепек, Лигуша снова появился на деревянном крылечке. Он был в тех же трениках, в руках – початая бутылка портвейна. Присев на верхнюю ступеньку, поднял голову, посмотрел на солнце и чихнул. Потом сделал глоток из горлышка, отставил бутылку в тень и сложил тяжелые ноги крестиком. Похоже, уснул. Шурика это разозлило. Вы только посмотрите. Сегодня пятнадцатое, а он разлегся. Подходите и убивайте.

На улице шумно ссорились воробьи. На той половине березы, что нависала над улицей, их было видимо-невидимо, но в пустынный запущенный двор Лигуши ни один не залетал.

А бывший бульдозерист спал.

Стараясь не шуршать высохшим чекистским кожаном, Шурик осторожно рылся в пыльной груде старых бумаг. Что-то знакомое… Ну да, об этом Врач упоминал… Покоробившаяся папка… «ИЗВЛЕЧЕНИЯ»… Видимо, эту папку и сперли у Врача. Вроде Костя-Пуза спер, а валяется она на сеновале у Лигуши.

Не забывая следить за спящим Лигушей, Шурик перелистал бумаги.

Пыльные ветхие бумажные листки, вырезки из старых пожелтевших газет.

И дальше:

Ни хрена себе, подумал Шурик. Лежишь в постели, книжку читаешь, и вдруг на тебе! – вспыхиваешь как факел. Или еще лучше: обнимаешь девчонку, а от нее раз! – и гарью понесло. Шурик опасливо глянул в щель сеновала. На город Т. явно надвигалась гроза. А где гроза, там и шаровая молния.

Он суеверно сплюнул и, отвинтив крышку термоса, хлебнул кофе.

В покоробившейся папке Лёни Врача, якобы выкраденной Костей-Пузой, чего только не было! Даже такие вот нечеловеческие тревожные имена:

Не забывая следить за дремлющим на крылечке бульдозеристом, Шурик прочел (по случайному выбору) еще несколько выписок.

Шкатулка!

«Барон… Барон…»

Наконец-то разумное предложение.

Что-то хрустнуло, зашуршало, Шурик насторожился.

В пустой стайке под сеновалом, где и мыши, похоже, давно не водились, раздался осторожный подозрительный шорох. Возможно, человек… Возможно, собирается подняться…

Шурик быстро огляделся.

Прелые веники, ссохшееся тряпье, бумаги.

В конце концов, можно сыпануть в глаза сухой землей.

«Не дури…»

«Роальд!» – изумился Шурик.

«Не дури… – негромко повторил Роальд, бесшумно укладываясь рядом на мумифицированный чекистский кожан. Наконец-то на Шурика пахнуло холодной жесткой уверенностью. – Вот возьми…»

Табельное оружие, ПМ, пистолет Макарова, зарегистрированный на имя Шурика, но хранившийся у Роальда.

«Зачем он мне?»

«Некогда объяснять».

Сжимая ПМ в руке, Шурик прильнул к щели.

Иван Лигуша продолжал спать. Ничто не трогало бывшего бульдозериста.

Да ничто в мире и не менялось. Душная жара смирила даже воробьев, облепивших ту сторону березы, что была обращена к улице.

Но скрипнула калитка, и Шурик еще раз изумился.

Он ждал Костю-Пузу, бандитов с обрезами, на худой конец, парочку злобных алкашей, а калитку открыла Анечка Кошкина. Маленькая, рыжая, в цветастой нарядной кофточке. Очень по-женски поправила короткую юбку, коснулась рукой волос.

«Такой нож нельзя не пустить в дело…» – шепнул Роальд.

Шурик и сам увидел. Решительным движением человека, принявшего важное решение, Анечка Кошкина извлекла из целлофанового пакета и сунула под нижнюю ступеньку крыльца огромный нож самого ужасного вида. Не какой-то там подарочный хрустальный рог, а настоящий боевой нож. И сама Анечка не выглядела сейчас вертлявой, как шестикрылый воробей. Выглядела скорее как леди Макбет. Видел Шурик такую пьесу. С печалью и нежностью глядя на спящего Ивана Лигушу, она тихонько присела на ту же ступеньку, под которой спрятала нож. Что-то ее томило. Яркие губы болезненно кривились. Она то и дело водила рукой по красивым своим коленам, едва прикрытым юбкой.

Лигуша очнулся: «Пришла?»

Похоже, они давно вели между собой только им понятную беседу.

«Вот ты все Сашку-парагвайца ругаешь, – с горечью ответила Анечка. – А Сашка за своим добром едет».

«Ага, – чванливо ответил бывший бульдозерист. – Кокосы, бананы, сладкие тростники. Его самого там съедят тонтон-макуты».

«Где ты набрался таких слов? – ужаснулась Анечка. – Конечно, Сашка – дурак, это все знают, но дуракам везет. Ему наследство досталось по закону».

«Пусть когти с собой возьмет монтерские».

«Ты что такое говоришь? Зачем ему когти?»

«Пальмы высокие. Как доберется до кокосов?»

«Ты, Иван, скот! – Губы Анечки дрогнули. – Пусть Сашка свалится с пальмы, а ты зато здесь в картофельной ботве умрешь. Я ради тебя отгул взяла. Хотела в деревню съездить, а узнала, что ты всякое в кафе болтал, сразу раздумала. Куда ты собрался уезжать, а? Без меня ты совсем рехнешься».

Роальд и Шурик переглянулись. Уезжать? Куда это Лигуша собирался уезжать?

«Ты, Иван, скот! Ты настоящий скот. Сколько раз твердил, что верну, мол. А не вернул. Обманул меня. Ну и уезжай. Скатертью дорога! Только долг хоть верни. Все же рог был подарочный!»

Бывший бульдозерист самодовольно хмыкнул.

«Целых семь лет…» – горько выдохнула Анечка.

Роальд и Шурик снова переглянулись. Какие еще семь лет?

«Подумаешь, семь. Делов-то!» – презрительно просипел Лигуша.

«Я что, кривая? – с отчаянием спросила Анечка. – Или у меня глаз косит? Если так, скажи, я сразу начну лечиться. Кто тебя привечал? Кто хранил…»

«…кто рогом хрустальным вовсю размахивал? – в тон Кошкиной продолжил Лигуша. – Всего-то семь лет! Другие побольше ждали».

Анечка оцепенела. Потом ее кулачки злобно сжались: «Если на то пошло, я тебя не на семь лет… я тебя на всю жизнь законопачу…»

Лигуша шумно и самодовольно сипел.

«Я могу… Ты знаешь… Вспомни, кто на Костю накидывался? Кто украл папку у этого врача? Кто драки в кафе устраивает?»

Они теперь говорили враз, перебивая друг друга.

Лигуша сипел, Анечка то повышала, то понижала голос.

«Не семь, не десять… Ты у меня пожизненное получишь…»

«Это за рог-то?»

«За хрустальный!»

«Это за подарочный-то?»

Анечка вдруг громко заплакала:

«Иван! Ты с ума сошел. Целых семь лет! Сам подумай. Ты выйдешь, я буду уже старухой».

Шурик ничего не понимал. Он поглядывал на Роальда, но тот молчал, прижимал палец к губам. А на деревянном крылечке разговор длился и длился. Кажется, Лигуша всерьез куда-то надолго намылился, все время возникала в разговоре цифра семь. Анечка считала – это большой срок, Лигуша ее мнение оспаривал. Анечке семь лет казались чрезмерным сроком, Лигуша чванливо пожимал рыхлыми плечами. «Подумаешь, семь лет!» Бывший бульдозерист самодовольно колыхался, как человек-гора. Он даже не слушал Анечку. И она, выхватив из-под ступеньки ужасный нож, приткнула его к голому животу Лигуши.

«Возьми Лигушу на прицел».

Лигушка был теперь перед ними как на ладони.

Сейчас дернется, и нож мягко войдет в рыхлый потный живот.

Никогда Шурик не чувствовал себя так погано. Когда пьяные тинейджеры загнали его в тупик между машинами и стеной универмага, он и мысли не допускал, что не отобьется. И когда Соловей душил, катал его в картофельной ботве, он, в общем, был уверен – выручат. Но целиться в полуголого дурака, к животу которого и без того приставлен нож… Он машинально перевел прицел на тонкую напрягшуюся руку Анечки. «Держи Ивана в прицеле», – злобно прошипел Роальд.

Добивать бывшего бульдозериста, когда его пырнут ножом?

Шурик засопел, утверждая руку с пистолетом на сухой деревянной балке.

Лерка была права. Правильно она бросила его. Мерзкая работенка. Хуже, чем на помойке. Прокаленная крыша сеновала дышала испепеляющим жаром. Держа рыхлого Лигушу на прицеле, Шурик видел, как по голому животу бывшего бульдозериста скользнула темная струйка крови.

Увидев кровь, Анечка охнула и выронила нож.

Обессилено опустившись на ступеньку, она заплакала.

«Семь лет… – повторяла она. – Зачем тебе старая старуха?..»

Лигуша воровато оглянулся на калитку. Воробьи снова галдели в ветках на той стороне березы, но улица была пуста. Узкая, как туннель, сжатая стволами мощных берез, улица томительно ожидала грозовых взрывов, ливня, сбивающего листву. В пустом небе, печально налитом изнутри мрачной фиолетовой чернью, что-то кипело невидимо. «Барон… Барон…» Неожиданно легко для такого большого рыхлого тела бывший бульдозерист подхватил оброненный Анечкой нож. Кажется, он пришелся ему точно по руке. Ослепленный внезапно блеснувшей молнией, Шурик все же увидел: узкое страшное лезвие без замаха пошло на Анечку Кошкину. Она даже не защищалась.

Тогда Шурик выстрелил.

Глава VII. Банька по-черному

16 июля 1993 года

«Берешь частника до города?»

Роальд кивнул. «И Лёня Врач с нами».

Шурик и Роальд стояли под поблескивающей под солнцем витриной «РУССКОЙ РЫБЫ». За стеклом медлительно дрейфовали смутные тени, в вихре серебристых пузырьков колебались водоросли. Рядом, изумленно приоткрыв рот, всматривался в подводный мир тощий таджик в пестром халате. Может, тот самый, которого выдернули веревками из шурфа. «Петрушит что-то Максимка!» – одобрительно кивнул владелец «девятки», с которым договорился Роальд. Плечистый, уверенный, наевший крепкий загривок, по-хозяйски присматривался к Роальду и к Шурику, пытался понять, что за пассажиры ему достались.

– Слыхали, что с Лигушой приключилось? – спросил он. – Говорят, на этот раз он в собственных штанах сгорел, один пепел остался.

– Да ну? – без особого интереса отозвался Роальд.

– Ей-богу! – Водила даже перекрестился.

Потом любовно протер тряпочкой левую фару:

– Говорят, он поначалу бежать пытался.

Духота. Таджик. «РУССКАЯ РЫБА».

Семь лет. Правильно Анечка возмущалась.

За семь лет человеческий организм полностью меняет все свои клетки; ну кроме той, в которой постоянно сидит. И почему только мне так дерьмово? – думал Шурик. Ведь пули в Лигушу не попали. В свете молний, вспомнил он, фиолетовых, раскаляющихся добела, лопающихся, как светошумовые гранаты, на ступеньках деревянного крыльца перед потрясенной Анечкой Кошкиной лежали широченные треники Ивана Лигуши, запорошенные пеплом.

«Ушел, ушел… – в отчаянии бормотала Анечка. – На семь лет ушел…»

Даже Роальд обалдел: «А теперь-то что в морг тащить?»

Отобрав у Роальда и Шурика объяснительную, начальник местного УВД посоветовал им незамедлительно уехать. Гроза грозой, но как-то все это выглядит странновато. От человека – треники да горстка пепла. Лучше катитесь отсюда! Конечно, спишем на молнию, но он, начальник местного УВД, такой хрени не потерпит. Имелись в виду все эти туманные рассуждения Лёни Врача о природе самовозгорания. И вздорную свидетельницу Кошкину начальник УВД сразу и официально предупредил: никакой трепотни! Ну, исчез твой Лигуша. Он и раньше исчезал. Мало ли что треники на крыльце остались. Начальник УВД энергично не желал понять Лёню Врача. Затевать дело? Уголовное? А где тело пострадавшего? Может, привиделся вам Лигуша? Сразу всем троим привиделся? А сам этот Лигуша уехал сейчас в город, пьет пиво. Начальник УВД понимающе ухмылялся, незаметно тянул длинным носом. Отдохнем, наконец, от этого Лигуши, а то он всех заколебал. А Шурика больше всего бесила та мысль, что Лигуша опять ведь предугадал свою судьбу. «Пятнадцатого меня убьют». Вот его и убили. Ну, сам сгорел…

– Сарча кроча буга навихроль!

Припоздавший Врач торжествующе плюхнулся на заднее сиденье рядом с Шуриком. Черная сигарета в губах, волосы дыбом. Водила не выдержал: «Ты это, с огнем осторожней! Пепел на пол тряси».

По узкому балочному мосту «девятка» проскочила забитый высохшим тальником овраг. Когда-то мост выдерживал всего лишь пролетку какого-нибудь сибирского Чичикова, а сейчас машины шли через него одна за другой. Слева от дороги тянулись бревенчатые, почерневшие от времени срубы, за ними тальник, и снова поля, устланные валами пыльной скошенной травы, и снова тальник в оврагах…

– Что такое беляматокий?

Врач понимающе хохотнул: «Хде-то холод заговора, хде-то вяжут простыни, дырку дырят потолочно, хоре, хоре старому!»

Водила скосил белесые глаза на Роальда:

– Чего это он? Стихи, что ли?

– Смотри на дорогу.

Водила кивнул. Глянул в зеркало заднего вида:

– Вот скаженные. Идут за восемьдесят, не хотят глотать нашу пыль. Давайте пропустим. Не бить же из-за дураков машину. Вон их как мотает, резина, небось, давно лысая. – И повернул голову к Роальду: – Сигналят.

– Чего им надо?

– Бензинчику, наверное.

Водила опытным носом чуял поживу:

– Человек человеку – друг, товарищ, даже брат! Есть у меня небольшой запасец.

Свернув на обочину, он лихо тормознул, радуясь удаче нечаянной и тому, что пассажиры, чего бы они из себя ни строили, все равно зависят от него. Все люди в мире, даже самые умные, решил он, часто зависят от нас – людей уверенных.

Налетела пыль, все скрыла.

Потом пыль снесло, и Шурик увидел зеленый «жигуль».

Из раскрывшихся на обе стороны дверец выкатились крепкие мордастые мужики. Трое. В плащах, не броских. Видно, что одевались в одном магазине. Плащи в такую жару – перебор, конечно, но все трое были в плащах.

– Ну? Чего вам? – весело спросил водила, опуская стекло.

– Домкрат есть? – спросил один из мужиков, низко пригибаясь и заглядывая в салон.

– А чего не быть. Есть, конечно.

Мужик удовлетворенно ухмыльнулся.

Это же Костя-Пуза… Соловей ненаглядный… На глаза Шурика потек липкий пот. Рядом в сыром кювете, задыхаясь, заклохтала жаба. А неожиданный Соловей, он же Костя-Пуза, убедившись в своей полной безопасности, довольно повторил: «Домкрат нужен».

Что-то в его тоне водиле не понравилось.

– Некогда мне, – вдруг отрезал он. – Видишь, у меня пассажиры.

Костя-Пуза ухмыльнулся, отступил на шаг от машины и заученно сунул руку в карман плаща:

– Распаковывайся, козел!

– Как распаковывайся? – Водила в замешательстве оглянулся.

Шурик промолчал, Роальд отвернулся, чтобы Соловей его не разглядел.

– Видишь, какая у нас резина? – весело спросил Костя-Пуза. – Прямо хрень, а не резина, нигде больше не найдешь такой. – Крепкие приятели Соловья заученно встали на обочине так, чтобы одновременно видеть и Шурика, и Врача, и Роальда.

– Вылазь, козел!

– Поменять резину хотите? – никак не врубался в ситуацию водила.

– Ну да, поменять. – Костя-Пуза лениво попинал колесо чужой «девятки». Лучше бы он по сердцу водилы попинал. – Вылазь, вытаскивай инструмент. Поставишь свою резину нам, а то наладился спрашивать.

До водителя наконец дошло.

Он беспомощно оглянулся на Шурика, на Врача.

– Да брось ты, – еще веселее ухмыльнулся Костя-Пуза. – Это же пассажиры.

Вблизи глаза у Кости-Пузы оказались большие, чуть навыкате, жадные по цвету, зубы сильно выдавались вперед, но странным образом Соловья это не портило. В наглой ухмылке угадывалось даже нечто привлекательное.

– Вишь, сомлели твои дружки.

– «Дружки…» – смиряясь с судьбой, бросил водила.

Встав на обочине, Соловей расставил ноги и слегка развел полы плаща.

Так же встали вокруг машины, повторив жест Соловья, его мордастые молчаливые приятели. У каждого за поясом по пистолету. Два «Вальтер-компакта» (девятый калибр, одиннадцать зарядов, не обязательно газовых), а у самого Кости-Пузы – «Лайн». Опасная игрушка: сжатый газ и стальные шары.

– Сидеть! – негромко приказал Костя-Пуза Шурику. – А ты, – ткнул он пальцем в водилу, – вылезай.

Багровая шея водилы побагровела еще сильней.

– Ну, мужики, – загнусил он плачуще. – Я же эту резину…

– Не канючь. Мы тебе свою оставим.

– Да куда я на такой доеду!

– До дома доберешься, не генерал. Мы отъедем, тогда обуешься. И домой, домой, проваливай прямо домой, нечего тебе делать в городе. – Время от времени, морща лоб, Соловей вскидывал взгляд на закаменевшего, опустившего голову Роальда. Но все еще обращался к водиле: – Бери домкрат. Кто мимо поедет, с места не срывайся, покалечу. Смотри бодрячком, сука, зубы показывай, а если дамы там… сделай ручкой… Вот, мол, какой я – владелец личного автомобиля…

И быстро спросил:

– А может, машину у тебя забрать?

– Ты чё! – испугался водила. – Я мигом!

Водитель безнадежно побрел к багажнику.

На своих пассажиров он больше не смотрел.

Какие это пассажиры? Козлы! Сидят, хвосты поджали.

А Шурик лихорадочно прикидывал: узнает их Соловей или нет?

Решил: меня, наверное, не узнает. Мало что мы с ним в картофельной ботве катались, тогда ночь была. А вот Роальд… Ледяным холодком тронуло спину. Будто в перевернутый бинокль видел раскорячившегося над домкратом водилу, мужиков молчаливых.

– Шевелись!

Соловей начинал злиться.

Его раздражал тугой затылок водилы, то густо багровеющий, то впадающий в смертельную бледность. Его раздражало тугое молчание Шурика и Роальда. Будто почувствовав это, Лёня Врач, до того пребывавший в некоем философическом потрясении, очнулся.

– Папася, мамася! – весело очнулся, заголосил он. – Будютька, мамуля, авайка, кукуйка. Какой прелестный сахранец! И чудо, и мосторг!

Костя-Пуза неприятно удивился:

– А-а-а, ты – Врач. Вроде как местный сумасшедший, да?

– А кто нынче не сумасшедший? – юлил перед ним Лёня.

– Есть и такие, – ухмыльнулся Соловей. – Я, например. Не видишь?

– Не сумасшедший, а папку у меня спёр! – бесстрашно ткнул пальцем Врач. – Из дюрки лезут слова мои, потные, как мотоциклет. На хрена, спрашивается? Пришел бы ко мне, вместе бы почитали. Чай, кофе. А? Там авиаторы, взнуздав бензиновых козлов, хохощут сверлами, по громоходам скачут.

– Какую папку? – нехорошо нахмурился Костя-Пуза.

– Старенькую. Для бумаг. – Врач с наслаждением раскурил свою черную сигарету. – Дер гибен клопс! Пюс капердуфен! А если не ты, то, наверное, Лигуша спер.

– Ты, что ли, меня знаешь?

Врач весело кивнул:

– Вот крепкий шишидрон, не агарышка с луком.

И подтвердил: знаю, конечно, ты Анечку Кошкину гулял.

Врач хохотнул, и это еще больше не понравилось Соловью.

– Кто с тобой в машине?

– Попутчики-горюны.

– Сколько водила содрал с вас?

– А мы еще не расплачивались. Рококовый рококуй. Может, и не расплатимся.

Мерзко подмигнув (он это умел), Врач хохотнул. Водила, все слышавший, только тихонько выругался. Вот как он сегодня заработал! А Костя-Пуза презрительно покачал головой: «Куда ему без денег? Ему новая резина понадобится». И, внимательно оглядывая Врача, приказал: «Пока чинимся, займись делом».

– И чё делать прикажешь, гражданин начальник?

– Как это чё? – Время от времени Соловей все-таки оглядывался на закаменевшего Роальда. – Говоришь, с водилой расплачиваться не желаете, ну так нам собери чего-нибудь. И водилу не забудь.

– Не забуду, – хохотнул Врач.

И крикнул водиле: «Ты скоро там?»

Костя-Пуза, забыв о Враче, медленно обошел «девятку». Навалившись животом на капот, уставился на Роальда сквозь лобовое стекло. «Где-то я видел тебя, серый… – бормотал он как бы про себя. – Что-то твой фас мне знакомый…»

К счастью, Роальд не дрогнул ни одним мускулом, просто пожал плечами.

Дескать, ну если и виделись, то чего? Некоторая усталость чувствовалась в жесте Роальда. Впервые за все время работы в бюро Шурик пожалел, что при нем нет оружия. Оба пистолета Роальд упаковал в сумку, а сумка под ногами. Мордастые напарники Соловья тоже как волки уставились на Роальда. Хорошенькая история получится, если Костя-Пуза захватит оружие и удостоверения частных детективов. Бр-р-р. Давным-давно в какой-то книжке Шурик вычитал забавную схему мироздания. Вся Вселенная, говорилось в той книжке, это что-то вроде тесной закопченной баньки по-черному. В ней мрак, запах сажи, угар, плесень. Вечность, короче.

Шурик напрягся, и щека Роальда дернулась.

Вроде как нервный тик, но Шурик понял правильно.

Они эту систему разработали еще год назад. Коля Ежов (тот, что не Абакумов) посмеивался над ними, но Роальд был убежден – в работе ничего лишнего не бывает. Поддержишь? Шурик поежился, и у него тоже (почти машинально) дернулась щека. Поддержу. Правую руку Шурик держал на колене. Оттопырив палец, слегка отжал замок дверцы. Теперь толкни ее и моментально вывалишься на дорогу.

В пыль под стволы, сказал он себе.

– Интересные у тебя кореша, придурок, – ухмыльнулся Костя-Пуза, повернувшись к Врачу. – Совсем как хорьки. Сидят, даже не хрюкнут.

– Сейчас захрюкают, – деловито пообещал Врач. – Начну карманы трясти, сразу захрюкают.

– Такие жадные? – удивился Костя-Пуза, все еще подозрительно вглядываясь в каменное лицо Роальда.

– А то! – Врач подловато потер руки.

Все у него пока получалось. Он торжествовал.

Он смотрел на водилу победителем. Тощий и длинный.

Ни у Соловья, ни у его корешей он пока не вызывал никаких подозрений.

– А ну! – весело заорал Врач. – За проезд рассчитайсь!

– Ладно, – вдруг передумал Соловей. – Ты лучше водилу поторопи. Звать тебя как?

– Говнида! – выпалил Врач.

– Чего? – изумился Костя-Пуза.

– Да так и зовут, как говорю. Говнида!

Костя-Пуза восхищенно покрутил головой.

Врач его купил. «Митяй! Слупи наличку с этих говнид!»

Молчаливый напарник Соловья, коренастый, даже как бы скособоченный, с показным равнодушием шагнул к машине и для начала выбрал Шурика: «А ну, опусти стекло!» И Шурик послушно стекло опустил. Ручку он крутил левой, правая лежала на слегка отжатом замке.

«Собери наличку со своих говнид и передай мне».

Солнце. Сизая духота. Жаба в канаве сипло курлычет.

На реке, наверное, хорошо. А на дороге вся радость – ни машины, ни конной повозки. Далеко отъехали от городка Т., даже дымков не видно. Надо было дураку смолоду учиться, подумал Шурик. Закончил бы техникум, водил тяжелые поезда. И Лерка жила бы сейчас при мне.

Он увидел, как дернулась щека у Роальда.

Душно. Страшно душно. Как может Врач болтать беспрерывно?

Не смотреть на Роальда, сказал себе Шурик, левой рукой протягивая собранные деньги настороженному мордастому Митяю. Не смотреть на Митяя. Заберут купюры и смоются. Что там Роальд говорил? Простить всех? И вздрогнул от выкрика: «Ты же мент!» Это Костя-Пуза наконец опознал Роальда.

Митяй в это время брал купюры. Самый удобный момент.

Со всей силой, какую можно было вложить в удар, Шурик двинул тяжелой дверцей по нагло выставленному колену Митяя. Он не потерял ни секунды, вываливаясь из машины и снося Митяя в густую дорожную пыль. Всей пятерней въехал в чужие, успевшие расшириться от боли глаза. Роальд успеет! Он знал: должен Роальд успеть! Черная ярость, которой Шурик всегда боялся, застлала мир. Сплошные негативы – рож, лиц, машин, неба. Почему, черт побери, Вселенная обязательно должна походить на баньку по-черному? Почему в небе вместо звезд должны поблескивать наглые паучьи глазки? Почему сажа, плесень, запах дров отсыревших? Заламывая руки всхрапывающему от боли и отчаяния Митяю, Шурик отчетливо вспомнил сон, одно время беспощадно мучивший его. Ему снилось, что он ослеп. Он просыпался в крике, в поту, орал, Лерка теплыми руками сжимала ему виски: «Что с тобой, Шурик?» А он хрипел, отбивался: пусти! Он совсем ничего не видел, срывал одеяло, сбивал простыни. Он ничего не видел. Мир красок, теней и отсветов исчезал. Тьма могильная, без единого просвета. Только где-то в подсознании билась, томила, рвалась трезвая мысль: да нет, сон это… сон… ответить Лерке, и все как рукой снимет. И все равно ужас разрывал сердце. Шурик в отчаянии выдирался из сна. И видел наконец подоконник, ярко освещенный солнцем, а на нем черного ласкового кота. В приступе кипящей, почти животной радости Шурик вопил коту: «Я что, ослеп?» И кот, зевнув, ласково ему подтверждал: «Полностью». Потому Шурик и орал во сне, пробиваясь сквозь стеклянные, темные, многомерные слои к теплым рукам Лерки, а она прижимала его к себе и тоже орала: «Это все потому, что ты работаешь на помойке!»

Но кто создал помойку? Кто?

Шурик молча бил ногой поверженного Митяя.

– Прекратить! – грубо приказал Роальд, защелкивая наручники на запястьях ошеломленного Кости-Пузы. И повернулся к застывшему в испуге водиле: – Быстро за руль!

– Так я еще колеса не снял.

– Вот и едем.

– Куда?

– В город.

– А эти? – Глаза водилы жадно сверкнули. – А их машина?

– Для верности садись за их руль, – ухмыльнулся Роальд. – Это чтобы ты не сбежал. Для компании оставлю с тобой Митяя и его напарника. Да не трясись, я их наручниками пристегну к заднему сиденью.

– А вдруг отстегнутся?

– Заткнись, – коротко приказал Роальд. – Садись за руль и следуй точно за нами. Не отставать! Никуда не сворачивайть! Даже если ГАИ привяжется, неотступно следуй за нами.

– А права у меня не отберут?

– Обещаю, штрафом отделаешься.

– Да ладно ты. – Губы водилы дрогнули.

Он молча смотрел, как Роальд пристегивает к заднему сиденью толстомордого Митяя и его напарника.

– Они до меня не дотянутся?

– Зубами разве что, – хмыкнул Роальд.

В облаке пыли подлетела к машинам серая «Волга». Спортивный паренек в сиреневой футболке, в такой же бандане, обручем охватившей длинные волосы, увидев, как Шурик пинком загоняет Соловья в машину, заносчиво спросил: «Кому помочь, мужики? Только по справедливости».

Костя-Пуза обернулся было с надеждой, но Шурик показал парню удостоверение.

– Понял… Все понял… – скороговоркой выпалил парень и, ничем больше не интересуясь, дал газ.

В машине пахло страхом и потом. На поворотах Костю-Пузу бросало на Врача, он весело отпихивался: «Любохари, любуйцы, бросьте декабрюнить».

Костя-Пуза молчал. Иногда поворачивал голову, злобно щерился.

– Тройные премиальные, – коротко бросил Шурику через плечо Роальд. – Соловей – раз. Раскрытая кража в «Тринити» – два. Наконец, Лигуша.

– Да где теперь тот Лигуша? – недовольно протянул Шурик.

– Слышь, придурок, – толкнулся к Врачу Костя-Пуза, руки у него были связаны за спиной. – Вытащи из моего кармана платок. Пот глаза заливает.

– Айс вайс пюс капердуфен, – весело хохотнул Врач. Он не собирался помогать Соловью. – Перебьешься. Ты с Анечкой Кошкиной как познакомился? Небось, в библиотеку приперся? К Ивану Лигуше подбирался?

Теперь уже Роальд (он вел машину) быстро спросил:

– Чего хотел от Лигуши?

– А то ты не знаешь!

– Шкатулку?

– Ее.

– Зачем в Лигушу стрелял?

– Да он придурок. Мне надоело.

– Зубайте все без передышки! – еще веселее удивился Врач. – А все думают, что ты это из-за ревности.

Костя-Пуза обиженно засопел.

– Видел шкатулку?

– Анька видела.

– Золотая?

– Анька? – не понял Соловей.

– Шкатулка, – на секунду обернулся Роальд.

– Да ну.

– Чего ж ты гонялся?

– За Анькой, что ли?

– За шкатулкой, козел.

– Ну, как… – нагло ухмыльнулся Костя-Пуза, отряхиваясь, как собака. – Что-то лежит в той шкатулке… Она, говорят, даже на вид тяжелая…

– Как бутыль с ртутью?

– Ну, может, и так.

– А где спрятана?

Костя-Пуза насторожился:

– Ну, предположим, скажу. Что мне светит?

– Роальд, – весело спросил Лёня Врач. – Что ему светит?

– Да прилично светит, – не оборачиваясь, бросил Роальд. – Минимум десятка.

– Мент! Ты – мент! Я тебя достану! – злобно прошипел Костя-Пуза, дергаясь, и Шурик слева локтем ударил его в живот. А Врач весело попросил: – Роальд, тормозни!

– Зачем? – поглядывая в зеркало заднего вида, спросил Роальд.

– Видишь канаву? В таких тьма пиявок. Я Соловью штаны пиявками набью.

– Зачем?

– Чтобы кровь от головы отлила.

Костя-Пуза мрачно сопел. Может, от ненависти.

– Не человек он, этот Лигуша, – вдруг странным голосом произнес он. – Анька предостерегала.

– Давай подробнее.

– Был я как-то в его домике. – Костю-Пузу передернуло. – Он на ночную рыбалку уехал, вот я и решил – наведаюсь. У всех людей как у людей, а у Лигуши кухня в рыбьей чешуе, он, наверное, только рыбу жрет. Рыбьи пузыри на подоконнике сохнут. А в комнате – осиные гнезда. Гад буду!

– Где шкатулка?

– Сам ищи! – огрызнулся Костя-Пуза. – А не найдешь, моя будет.

Выпуклые глаза Соловья вдруг затуманились: – Лигуша сказал, что через семь лет вернется. Он не врет. Он даже из морга возвращался.

– Его же напрочь молнией убило.

– А раньше не убивало, что ли? – выдохнул Костя-Пуза. – Я в первый раз забегал к нему как все. Еще до той ночи, когда увидел осиные гнезда. Забежал, говорю: «Вот, Иван, ножичек потерял. Помоги найти, прикипел душой к ножичку». А он говорит: «Даже не ищи». – «Почему?» – спрашиваю. «Да крови будет меньше». – «Чьей крови?» А он ушицу какую-то хлебает, она мутная, вроде баланды. Не ищи, говорит, тебе этот ножичек не поможет. – Соловей скрипнул зубами. – Правда, что ли, его зашибло молнией? Или опять на время?

Никто не откликнулся.

Только Врач восхитился:

– Крепкий шишидрон! Папася, мамася!

Месяц спустя…

16 сентября 1993 года

На вид шкатулка казалась медной. На темной, слегка помятой поверхности алело продолговатое пятно. Так и тянуло наложить на него палец, но шкатулку Шурик держал двумя руками, такая она оказалась тяжелая.

– Что в ней?

– Увидим, – грубо буркнул Роальд и накинул на шкатулку клетчатый носовой платок. – Идем вон туда. Там скамьи свободны.

– Давай прямо тут откроем.

– Нет. Подождем Врача.

– Дался тебе Врач! Больной ты, что ли?

Оглядываясь, не появился ли в зале ожидания Лёня Врач, Шурик и Роальд деловито проследовали мимо многочисленных коммерческих киосков. Незанятые торговцы, лениво жуя резинку, провожали их ленивыми взглядами. Видно, что не покупатели идут. А у них сникерсы, бананы, кола…

– Ну, где, где твой Врач? – нетерпеливо шипел Шурик.

Шурик осторожно поставил шкатулку на неудобную эмпээсовскую скамью.

– Конверт! Ты в конверт загляни, Роальд! В него и без Врача заглянуть можно.

Под тяжелой шкатулкой, упрятанной в просторную ячейку вокзальной автоматической камеры хранения, они нашли конверт без марки, слишком тощий, чтобы надеяться на вложенный в него гонорар, но все же.

– Подождем Врача.

– Дался он тебе!

– Если это то, за чем люди гоняются уже сотни лет… – Роальд кивнул в сторону шкатулки, – …можно не торопиться. Лёня ясно сказал: без него к шкатулке не притрагиваться.

– Ты еще на Костю-Пузу сошлись!

На такую глупость Роальд не ответил.

– Роальд! Давай хотя бы конверт откроем!

Роальд поколебался. Лицо у него стало злым.

– Во хрень! – все-таки открыл он конверт. – Ты только посмотри! Чек на предъявителя.

– А сумма?

– Большая, – изумленно протянул Роальд. – Ты посмотри, какая большая сумма! Откуда у бывшего бульдозериста такие деньги? – Он показал Шурику оборотную сторону чека. Там корявыми буквами было выведено: «Спасибо».

– За что? – удивился Шурик.

– За уважение, – грубо ответил Роальд.

– Послушай. – Шурик не спускал глаз со шкатулки. – Почему ты мне всю правду не расскажешь? Кто он, этот Иван Лигуша? Откуда он знал, что пятнадцатого его убьют? И вообще, как может человек в один момент превратиться в горсточку пепла?

– Спроси у Врача.

– Да где он, черт побери?

– Подозреваю, что сильно занят.

– Ну, открой шкатулку, Роальд. Вдруг там бриллианты?

– Сперва дождемся Врача, – непреклонно ответил хмурый детектив.

Вздохнув, Шурик провел ладонью по шкатулке. От нее явственно несло холодком. Это было приятное ощущение. В зале ожидания было душно, не очень светло, а от шкатулки явственно несло холодком. Не должна она была на жаре так долго сохранять прохладу, но вот…

– Роальд, ты правда думаешь, что Лигуша через семь лет вернется?

Роальд не ответил. Только пожал плечами, мол, надо тебе, спроси у Врача.

– Да плевал я на твоего Врача! – пробормотал Шурик. Ему не терпелось. – Если в шкатулке бриллианты или платина, торжественно клянусь пропить свою долю в ближайшие пять лет. И вспомнил вдруг: «Люди добрые! Тетке моей исполняется сорок лет…» Исполнилось уже, наверное. Надо бы позвонить. Если в шкатулке бриллианты, сегодня же позвоню этой тетке. Плюнь, скажу, на зверства коммунального быта! Тебе я лично помогу, а зверства коммунальные ликвидируем.

Палец Шурика машинально коснулся алого, вдавленного в крышку пятна, легонько прошелся по нему. Он не хотел нажимать, но так получилось. И сразу вдруг что-то изменилось в душном зале ожидания. Будто струна металлическая лопнула… звук долгий, чистый… А может, птица вскрикнула… Шурик изумленно увидел: шкатулка прямо на глазах начала терять свой металлический блеск, она как бы стекленела, становилась прозрачной, странно преломляя свет, отражая его какими-то внутренними невидимыми гранями. Она будто наливалась сумеречной пустотой, нисколько при этом не приоткрывая содержимого.

– Хватай ее! – заорал Роальд.

Они попытались схватить исчезающую шкатулку.

Но ничего у них не получилось. Воздух можно хватать сколько угодно.

По инерции они еще некоторое время шарили руками по пустой вытертой чужими задами скамье, но никакой шкатулки перед ними не было.

– Вот и жди теперь возвращения Лигуши, – грубо выругался Роальд. – Не думаю, что он еще хоть раз свяжется с такими придурками, как мы.

– А чек?

– Чек на месте!

– Почему Лигуша написал – спасибо? За что спасибо? Почему ты мне ничего не объяснишь?

– Врач объяснит, – холодно ответил Роальд. – Вон он спешит.

– Ловко, а? – издали весело кричал Врач, огибая пустые скамьи. – Голова у тебя хорошо варит, Шурик. Беляматокий – это не просто так. Я не сразу допер. Слово, в котором не повторяется ни одна буква! Сечешь? Линейный шифр. Б – два, Е – шесть, Л – тринадцать и так далее. Тут главное, что этого слова никто не знает. Звучит не вызывающе, правда? Звучит даже бессмысленно, зато точно указывает на местонахождение шкатулки. Вы уже вскрыли ячейку в камере хранения?

– Ладно, не ори, – злясь на себя, сказал Шурик. – И так торговцы со всех сторон смотрят. Вдруг за рэкетиров примут. Роальд правильно говорит: прости всех.

– Ты это к чему?

– Да мы тут случайно… Ты ведь не предупредил…

– Вы попытались открыть шкатулку? – задохнулся от гнева Врач.

– Да я к ней почти и не прикасался, так только… пальцем провел… – Шурик, все еще не веря случившемуся, коснулся рукой скамьи. – И вот… нет ее!

Врач молча схватился за голову.

А Роальд выругался.

Но это уже другая история.