Шлягер этого лета

«Таллинфильм» ТЭЭТ КАЛЛАС ШЛЯГЕР ЭТОГО ЛЕТА

В кадре — застекленная дверь внутри квартиры.

За кадром слышится песня. Женский голос, хотя и профессионально поставленный, звучит неуверенно. Сбиваясь и замолкая время от времени, он тянет все один и тот же куплет, и говорится в нем примерно следующее: «Когда тебе уже не семнадцать, а гораздо больше, и это заметно по лицу и талии, не слишком ли это нескромное желание — очаровать публику со сцены?..»

За дверью появляется чья-то тень, щелкает ключ в замке, и женский голос смолкает.

В просторную комнату входит Велло Пруун. Ему лет 35–40, он среднего роста, в очках, с пробивающейся лысиной и лицом утомленным и недовольным. В углу комнаты перед включенным магнитофоном сидит Катрин Пруун с микрофоном в руке. Ей лет 35, внешность ничем особо не примечательная.

— Я ночую сегодня дома, — объявил Велло, усаживаясь рядом и сбрасывая с ноги ботинок. — Я вообще теперь буду жить дома. — второй ботинок полетел вслед за первым в сторону.

Катрин медленно, заторможенно выключила магнитофон, поднялась и достала из шкафа чистое постельное белье.

— Куда это ты торопишься? — настороженно поднял голову Велло.

— В твой кабинет, на диван, куда ж еще! Как я понимаю, ты выбрал себе эту комнату.

— Туда пойду, разумеется, я… — На лице Велло яростно заходили желваки. — Имею я право в своем доме делать что угодно, спать где угодно?

— Конечно, квартира ведь твоя… — В голосе Катрин прозвучала язвительность, но ей удалось взять себя в руки, не хотелось еще одного пошлого скандала. — Послушай, Велло, не надо. Больше нет смысла цапаться, со вчерашнего дня мы с тобой чужие люди… Просто знакомые. Или соседи по квартире. Не бойся, я скоро переберусь отсюда и размена квартиры требовать не стану.

— Твое благородство ни черта не стоит.

Ты отлично знаешь, что я сам отсюда уйду: растворюсь! Исчезну! Как воздух, газ, как стихотворение… Ох, черт! Катт, Катт, дорогая моя, ведь это все сплошной театр абсурда. Он мне уже во как надоел!

— Что именно?

— Все это… Все!

Катрин застыла, прижимая к себе подушку. Велло подошел к окну, потом стал нервно, расхаживать взад-вперед, то и дело искоса поглядывая на жену. Катрин, по-прежнему крепко прижимая к себе подушку, настороженно и с опаской следила за ним.

— Я не понимаю, — снова начал Велло. — Не понимаю! Не можем же мы так сразу сделать вид, будто ничего не было… Ха-ха, это было бы уже слишком! Поэтому я просто останусь дома, просто поживу в своей комнате, пока все утрясется. Время расставит все по своим местам, Катт…

— Ты, может быть, и готов забыть обо всем, что случилось, а я не могу. Я женщина.

— Ох, Катт, какая же ты дура! Катт, Катт, ты погубишь хорошего человека… — Велло попытался сказать это шутливо, но улыбка вышла какой-то кривой. — Я люблю только тебя.

— Ничего себе любовь!

— Не комментируй! Хоть раз в жизни помолчи и выслушай меня до конца.

— Ладно, ладно, — устало вздохнула Катрин. — Ничего нового ты все равно не скажешь. Валяй, я слушаю.

— Сядь. Я не могу говорить, когда ты вот так стоишь с подушкой. Сядь, не бойся! Не буду же я хватать тебя насильно!

— Верю, для этого все-таки сила нужна… Ладно, считай, я ничего этого не говорила. Ну, я сижу, слушаю.

Велло некоторое время постоял, собираясь с духом и мыслями, словно актер, который готовится к ответственному выступлению.

— Катрин. Катт! — торжественно произнес он. — Это, может быть, звучит выспренно, но мы созданы друг для друга. Я не верю в бога и все-таки скажу: богу не угодно, чтобы мы расстались, он покарает нас за это… Не будем испытывать судьбу. Пусть хоть один из нас будет умнее, хоть ты. Прошу тебя, будь умнее! Я ничего нс имею против… Катрин, Катт, дорогая!.. Пойдем утром и заберем свое заявление назад, а, Катрин? Сделай это хоть ради меня, я без тебя погибну.

— Ничего, с Ирис не погибнешь.

— Ты сама… сама толкнула меня к ней! Если б ты в тот раз не начала скандалить, разве я… У меня и мысли такой не было! Не было до того момента, когда ты ушла, хлопнув дверью. Ни одна жена не сделает такой глупости. Это подумать только — посадить под замок своего мужа вместе с чужой женщиной!

— Ты и не сидел под замком.

— А если б у меня не было своего ключа?

— Ах, как ты остроумен! Теперь я во всем виновата! Давай, вали с больной головы на здоровую! Откуда я могла знать, было между вами что-то или не было!

— Катрин! — страдальчески воскликнул Велло, оскорбленный в лучших своих чувствах, но тут же утихомирился, сбавил тон: — Тогда абсолютно ничего не было. Мы работали, хоть ты и не веришь в это.

— И разумеется, за работой надо было обязательно пить коньяк.

— Да, потому что это была очень нудная работа!.. Нет, тут ты, конечно, права, коньяк был ни к чему. Но дело не в этом! Не в этом дело… Катт, дело не в этом, я не люблю Ирис. Понимаешь, даже если б я хотел ее любить, я не могу, потому что люблю тебя. Черт, понимаешь ты или нет? Тут все так ясно, что остается только удивляться, как ты не понимаешь. Да-да, весь абсурд в том и заключается, что я живу сейчас будто бы у нее. А что мне оставалось, если ты кричала, чтобы я убирался вон? Куда-то я должен был идти…

— Если б эта девочка знала, что ты тут несешь! Ведь ты бы и без нее остался. Мужчина ты в конце концов или нет?

— Брось! Ладно, я свинья. Да, свинья, большая свинья. И все мои свинства… ну… Если хочешь, я с сегодняшнего дня, с этого же момента брошу пить, скажем, до… шестидесяти пяти лет. Дай губную помаду, я нарисую на стене красный крест.

— Все это я сто раз слышала. Я больше не верю тебе, Велло. В лучшем случае ты выдержишь два-три месяца, а потом опять начнется тарарам на неделю. В первый день — клуб и друзья, костюм и галстук, а под конец — рыночная пивнушка. Ну, а после нее, конечно, опять паника, опять клятвы… Странно, что в редакции это не замечают. Нет, свою работу ты, конечно, сделаешь, но только из трусости. Вне этих стен ты ведь тихоня… Лицо Велло перекосилось.

— Так гнусно… со мной никто никогда не говорил, старина! Ты должна мне верить, Катт, ты должна! Я знаю, что долго не протяну. Потерпи еще немного, дай мне последний шанс…

— Ты говорил все это в январе, шестого числа, когда явился домой, как побитая собака. До этого — в августе прошлого года. А еще до этого была эта драка… В марте, кажется…

— В марте! В марте умер мой отец!

— Велло, я прошу тебя только об одном: оставь меня в покое. Прошу тебя, Велло. Закончим свои дела без ссоры…

— Ты… ты… ты — Харыоская ведьма! Злопамятная, как вся твоя родня! Это я должен тебя, ненавидеть! Почему в сердце у меня нет ненависти к тебе, а? Видно, действительно тряпка я, не могу… — Велло трясущимися руками зажег спичку, прикурил. — Вот что я скажу: ты тоже без меня с ума сойдешь, не я один. Никто тебя не знает, как я. Понимаешь ты, что тебе уже тридцать четыре? Моложе ведь ты не будешь. Как супруга ты в лучшем возрасте, а как эстрадная певица — вряд ли. Да, да, как эстрадной певице тебе скоро каюк. Ка-юк! Это жестоко, но факт. И знаешь, почему? Со своим голосом ты еще лет пятнадцать могла бы петь где-нибудь в полумраке варьете, и только. У тебя малообразованная душа и нет чувства миссии. Это правда, что тебя иной раз воспринимают совершенно всерьез. Но это блеф! Ты все гнусавишь свои французские или греческие песенки, а что ты даешь своему народу? Ни одна твоя песенка не задела народ за живое… Так, минеральная вода. И что с тобой будет? Мне становится жутко, когда я об этом думаю. В мебельный магазин ты ведь не вернешься, уже другой жизни понюхала. Учительницей пения или аккомпаниатором тоже не станешь, у тебя диплома нет. Значит, остается только мемуары писать!

— Ну хорошо, Велло, — в голосе Катрин звучала глубокая усталость, — высказался, и будь счастлив. Что ты вообще хочешь от этой стареющей, никуда не годной женщины, когда у тебя есть молоденькая? Свежая кровь, гены из Азии. Живи с этой своей Ирис… Может, она наконец родит тебе долгожданного ребенка.

— Я тебя ни в чем не обвинял…

Велло шагнул к ней, и Катрин тут же сорвалась на крик:

— Не подходи близко, не подходи! — Она выбежала из комнаты.

— Очень надо! — крикнул он ей вслед. — Катт, ты потрясающая идиотка, прости за выражение.

Велло снял очки, долго изучал их, прищурившись, затем снова надел и стал рыться в ящике стола.

Появилась Катрин, она в куртке, в руках довольно объемистая сумка.

— Я никак не могу найти свое снотворное. Ты не видела? Три такие малюсенькие коробочки с зеленой полосой. Четыре копейки стоят… Слушай, Катт, тебе не надо никуда идти. Я сам пойду.

— Я теперь понимаю, почему Отелло задушил Дездемону.

— Для ревности у тебя причин нету, — торопливо заметил Велло.

— Он же не от ревности убил. От отчаяния.

— Слушай, Катт, одолжи мне па такси.

— У меня нет денег.

— У меня тоже. Хм… Я все-таки заскочу к Ирис. Знаешь, она добрая девочка. Хочет выйти замуж. Ну и что, пусть выходит… Катт…

Велло снова шагнул к ней, но она отступила, выставив вперед сумку, словно щит. Но Велло вдруг оказался так близко-близко… Как при замедленной съемке, трогает он губами лоб Катрин. А она стоит как каменная, и на лице застыла гримаса ледяного презрения…

Долгое время спустя Катрин, переступая босыми ногами, прошла в ванную, пустила воду.

Тишина. Странная, напряженная… Плещет чуть слышно вода, автомобиль, шурша резиной по асфальту, пронесся за окном. Из комнаты доносятся звонки телефона — одни, второй, третий… Смолк. А Катрин слышит какой-то странный шорох, он нарастает, будто бы эхо невнятно разносит в огромном зале голоса, взрывы смеха, чьи-то язвительные шутки… Катрин закрывает глаза и уши, но сквозь плеск воды, все усиливаясь, гремит эхо, от него не уйти и не забыть ей того, что случилось, как все произошло…

А было так…

Красочные рекламные плакаты извещали о концерте-конкурсе. Назывался концерт «Звезды регаты», и афиши пестрели известными именами и названиями ансамблей: «Апельсин», Яак Йоала, «Фикс», «Магнетик Бэнд», Катрин Пруун, «Рок Хотэль», «Кокос»…

Вот в сопровождении ансамбля «Кокос» выступает Катрин Пруун.

Поет она самозабвенно, чувствуется, что в пении лучшие мгновения ее жизни. И в то же время есть в ее исполнении что-то грустное, какой-то надрыв. Да и песенка эта французская звучит странновато и вряд ли нравится публике.

В вольном и нерифмованном переводе содержание песенки можно передать так:

Катрин Пруун пела, а в узенькой костюмерной, возле телевизионного экрана, за ее выступлением наблюдали коллеги. Многие морщились, сокрушенно качали головой. То и дело слышались ворчливые реплики:

— Тут она явно переборщила…

— На этом она ничего не заработает…

— Правила игры надо знать…

— Нет, слушайте, это довольно интересно…

— А зачем вообще нужны такие песни?!

Отдельно от компании, в углу, за пишущей машинкой сидел и недовольно хмурился парень по имени Яако. Однако недоволен он был не столько пением Катрин, сколько комментариями товарищей. Тем не менее он промолчал.

Тут же, в костюмерной, от одного к другому ходил мужчина в кожаном пиджаке. В руке у него долгоиграющая пластинка, на наклейке которой изображен парус и написано: «Звезды регаты». Смеясь и перекидываясь шутками, он собирает автографы на конверте пластинки.

Песня кончается. Вскоре появляется Катрин в длинном концертном платье. К ней сразу подбегает телерепортер и за ним оператор с кинокамерой.

— Большое спасибо, Катрин Пруун! На сегодня все?

Катрин не ответила, она еще не успела остыть после выступления.

— Не можете ли вы хотя бы намекнуть нашим зрителям, с какими песнями вы будете дальше выступать на конкурсе?

— Нет, — улыбалась Катрин.

— Ага-а, ты-то мне и нужна, — заторопился к ней мужчина в кожаном пиджаке. — Дорогая примадонна, прошу ваш бесценный автограф!

— Ого! — удивляется Катрин. — Что это за пластинка?

— Да ее только в перерыве начали продавать в фойе. Поторопись, а то не достанется.

Катрин внимательно просмотрела надписи на конверте, и улыбка исчезла с ее лица. Она протянула пластинку кожаному пиджаку.

— Что такое? — удивился тот. — Подпиши…

Катрин усмехнулась:

— У меня нет оснований давать автограф, старина.

— Что за чушь? — Кожаный пиджак тоже просмотрел надписи, смутился, протянул что-то неопределенное, а потом повернулся в сторону пишущей машинки: — Яако, закругляй список пропусков и проверь, все ли записаны.

Катрин стала снимать грим с лица.

— Вы придете на ночную запись? — спросил тихо Яако.

— Пока не знаю. За мной должен сейчас прийти муж, и тогда выяснится…

Но тот, кого ждала Катрин, не пришел. Шум смолк, помещение опустело, а она все сидела перед зеркалом, так до конца и не сняв грима с лица.

Последним уходил Яако.

— Такси ждет, — сказал он.

Однако Катрин покачала головой, Яако исчез, но тут же вернулся и решительно взял ее руку:

— Мы решили все ехать к вам…

Два такси, набитые веселой компанией, пронеслись по Нарвскому шоссе и по Уус-Садама свернули к морю.

Вскоре все они с шумом и гамом ввалились в квартиру Катрин Пруун. Велло был дома, однако не один.

— Не обращайте внимания, — поднял голову сидевший за столом Велло и протер очки. — У нас тут небольшая работа.

Рядом с Велло сидела Ирис — темноволосая девушка, моложе Катрин лет на десять. Гордая, красивая, даже неприступная. Перед ними действительно какая-то рукопись, схемы, графики, а также кофейные чашки и бутылка коньяка. Ирис сидела прямо и чуть смущенно.

Веселая компания растерянно потопталась и вскоре исчезла — видимо, отправилась туда, где повеселей.

— Будешь? — Велло налил рюмку для Катрин.

Катрин продолжала молча стоять в прихожей, не снимая пальто.

— Это Ирис, моя юная коллега, но вы уже, наверное, знаете друг друга… — продолжал Велло. — А эта ведьма — моя злая жена. Катт, почему ты злая?

— Здравствуйте, — пропела Катрин томно и прошла в кухню.

— Подожди, — Велло поднялся, на минутку задумался и выпил рюмку, налитую для жены, после чего проследовал за ней в кухню.

Лицо Ирис осталось серьезным и непроницаемым. За дверью были слышны голоса: куражистый тон Велло с извиняющимися нотками и короткие злые реплики Катрин.

— Но я ведь ждала тебя.

— Что, я не могу свою работу закончить?

— С женщиной?

— Она моя коллега.

— Надолго ли?

— Ну, знаешь!

— Я ждала тебя… и мне было тяжело. Прошу тебя, пусть она уходит!

— Ну, это не дело.

Велло вернулся в комнату:

— Гм… Когда ты выйдешь замуж, неужели и ты…

Ирис понимающе улыбнулась.

— На чем мы остановились? — бодро сказал Велло и взял в руки толстенный том. — Так, страница сто четыре…

— Ие стоит, уже поздно, — сказала Ирис.

Катрин быстро прошла через комнату, ни на кого не взглянула и захлопнула за собой дверь. Щелкнул замок.

Пульт режиссера на телестудии. На мониторах в десятикратном калейдоскопе просматривается видеозапись вечернего концерта. Режиссер и сидящий рядом с ним Яако останавливаются на улыбающемся лице Яака Йоала. И тут входит бледная и заплаканная Катрин. Яако провожает ее внимательным взглядом.

— Еще раз со второго куплета, — скомандовал режиссер, — со слов «летняя^- ночь» и так далее.

Включаются магнитофоны, все помещение заполняет песня, под которую многократно повторяющийся на мониторах Йоала старательно открывает и закрывает рот, его немая артикуляция с профессиональной точностью совпадает со словами песни.

Катрин входит в студию, где настоящий Яак Йоала в ослепительном освещении и на фоне эффектного оформления продолжает беззвучно открывать рот.

В углу студии, у незанятой телеаппаратуры, среди реквизита, расположился ансамбль «Кокос». Музыканты дремлют, сидя на стульях. Единственный бодрствующий тихим шепотом выражает свое удивление:

— Мы были уверены, что вы не придете…

Йоала заканчивает песню. Сверху, с пульта режиссера, доносится голос:

— Все в порядке, Яак. Спокойной ночи. Прошу, «Кокос»!

Осветитель убирает свет, на миг студия утопает в темноте, кто-то орет:

— Эй, эй, пару фонарей надо оставить!

Осветитель включает прожектор и направляет луч на проснувшийся состав «Кокоса».

Здоровый детина с удовольствием потянулся так, что под ним угрожающе скрипнул стул, и осмотрелся. Это руководитель ансамбля Курт Тироп. Не вставая со стула, он обратился к Катрин с пространной речью:

— Может быть, вам не мешает узнать, что у нашей недостойной шайки разработана кое-какая программа действия. Мы более или менее точно выяснили, что нам подходит и что нет. А именно: мы исполняем свои опусы для достопочтенной публики с предельной корректностью. Далеко не каждому обязательно понимать, что это может быть и дружеский шарж и пародия… Мы играем и поем в основном старые песни, но мы играем и поем и новые тоже… Например, людям среднего возраста, какими мы очень скоро будем сами, мы с улыбкой напомним их безумную молодость, мы споем им «Кукарачу» и эту самую «Марину-Марину-Марину» или про то, что неизвестно, что выиграешь в лотерею — «Волгу» или авторучку… Вам бы и взяться за эту песню. Для тех, кто помоложе, мы поем… Ладно, хватит разговоров, приступим к делу. Если все это вам в принципе подходит, то наше сотрудничество может и в самом деле оказаться приятным и продолжительным. Ну, а если нет, то зачем портить друг другу нервы? Итак, дорогая звезда, мы ждем от вас три-четыре душевных песенки, в том числе пару почти абсолютно серьезных.

А Катрин озабочена только одним — чтоб никто не заметил, как ей здесь неуютно. В ушах не смолкает гул, словно где-то рядом настраивают скрипки и виолончели, — нервно, мучительно, бесконечно…

Собравшись с силами, она ответила:

— Я ничего против не имею.

И вот — испытание. Первую песню Катрин спела совершенно профессионально, но без внутренней уверенности. Поэтому получилось просто исполнение, оно ничем особым не поразило.

Из второй песни она успела спеть только первый куплет:

Она начала было снова, но заметила неодобрительный взгляд Торопа и замолкла.

— Н-да… — протянул Тороп. — Петь такую песню рискованно, извините меня… Понимаете ли, Катт, мы же выступаем на конкурсе, который открывает путь на ярмарку. Это коммерческое мероприятие, следовательно, ярмарка. Публика покупает, продает, меняет, играет в лотерею-аллегри, неизвестно, кто будет первым, кто последним… Если не хочешь всю жизнь оставаться на убогом среднем уровне, надо соблюдать правила игры.

— Я буду петь эту песню вместе с другими или вообще не буду петь, — тихо и зло сказала Катрин.

Тороп внимательно посмотрел на нее:

— Вы смелая женщина.

— В каком смысле?

— В прямом. Я имею в виду эту песню… Она ведь у нас еще сырая. Успеете ли? Я, конечно, отдаю должное вашей уверенности…

Вечереет. Квартира Катрин и Велло. Та самая, просторная и причудливая комната. Много книг, картин, сувениров, концертные фотографии Катрин, кучи пластинок, телевизор, эклектически подобранная старая мебель. Через открытую балконную дверь проникают шумные голоса гавани.

Катрин сварила себе кофе и уселась за низкий столик, включила магнитофон. Снова зазвенело:

Но тут внимание ее привлек телеэкран. Там только изображение — показывают табло итоговых результатов конкурса, — звук выключен. Лицо стало печальным, расстроенным, ее просто обидело то низкое место, которым отмечено ее выступление. Катрин решительно выключила телевизор и снова повернулась к магнитофону. Щелкнула клавиша, бесшумно завращались катушки в кассете. Еще один щелчок, в динамике зашуршало, появились неясные шумы, а потом голоса:

«Знаешь, Клаудия сказала…»— «Что-что? Читай сама…» — «Раз, два, три… сто два! Пошло!» — «Ну и певица — сама магнитофон не умеешь включить, а?..»

Катрин прокрутила ленту. Опять пошли отрывки песен, проба голоса, шорохи. Донеслись известные слова: «Когда тебе уже не семнадцать…» Теперь они вызвали у Катрин раздражение, а мелодия показалась какой-то совершенно неопределенной.

Катрин в сердцах выключила магнитофон, но все-таки разложила на коленях ноты и попробовала спеть песню снова. Голос не слушался, она никак не могла взять низкие ноты. Несколько раз пропев первые две строки, она наконец выключила магнитофон и долго сидела неподвижно…

На телевизионном экране Велло Пруун. Теперь ясно, что по профессии он телекомментатор. Он говорит скороговоркой, а с лица не сходит выражение профессионального восторга:

— …На восьмом месте «Мобиле», на девятом Катрин Пруун и «Кокос», на десятом — ансамбль «Семафор». Остальные получили за первое выступление меньше десяти очков. Видеозапись этих песен будет показана в семи самых крупных городах Эстонии, в вузах, на предприятиях и в селе. Зрители сами будут выставлять оценки. Первое место дает десять очков, второе — восемь, третье — семь и так далее. Постараемся вас держать в курсе всех изменений на нашем табло. Конкурс, как объявлено, завершится через неделю в городском концертном зале. Здесь, помимо уже исполнявшихся песен, будут представлены по две совершенно новых. А теперь перед вами лидер конкурса — ансамбль «Апельсин»!

В телекадре появились яхты, Таллинский залив, голубые волны и белые паруса. На одной из яхт ансамбль «Апельсин» исполняет песню, по своему настроению совершенно противоположную угнетенному душевному состоянию Катрин — это песня мажорная, быстрая, заразительная.

Время от времени кинокамера переносит нас с величавого, залитого солнцем залива в рабочую атмосферу телестудии.

У помоста стоит бледный Велло и глотает какие-то таблетки. Рядом появилась Ирис — видимо, помощник режиссера, — поднесла Велло стакан минеральной воды, заботливо вытерла ему лоб, поправила галстук и прическу…

В маленькой артистической зазвонил телефон. Трубку взял невысокого роста старик, который до этого старательно раскладывал в нужном ему порядке миниатюрные трубы, губные гармошки. Это Сапожнин, один из самых известных звезд эстонского варьете.

— Жак сейчас на месте? — спросили в трубке.

— Он еще не пришел.

— Говорит Катрин Пруун. Вы не знаете, когда он должен прийти?

— О, Катрин, привет! К сожалению, я не знаю.

Катрин звонила из дому. На стене, рядом с телефоном приколоты записки, на одной из них крупно начертано: «Не забыть! Обед! Велло придет в 16.00». Катрин сняла листок н разорвала его в мелкие клочки.

Та же артистическая в варьете чуть позже была набита битком. Несколько девушек, весело переговариваясь, надевали павлиньи хвосты. Катрин тихонько устроилась в углу возле окна.

На сцене выступает Сапожнин с каким-то своим мало известным номером. Его горячо и шумно приветствует публика. Под гром аплодисментов к старику из-за кулис выбегают девушки кордебалета, окружают его, и все вместе с удивительной легкостью танцуют.

…И вот программа закончена. В пустой комнате остались только Сапожнин и Катрин.

— Видно, Жак уже не придет, — сказала Катрин.

Старик ничего не ответил.

Полдень, зал варьете закрыт для посетителей.

На неосвещенной сцене, в пыльных лучах солнца, репетирует пара в балетных черных трико. То, что поздним вечером, в свете цветных прожекторов, обернется блеском, стремительностью и удивительной слаженностью, пока отдает лишь трудом и неимоверной усталостью. Танцоры уже не очень молоды, многое им, видно, надоело, а кое-что просто не получается.

Художественный руководитель Жак, маленький и меланхоличный, следит за репетицией с досадой.

Рядом с ним стоит Катрин. Здесь, в этом красноватом полумраке — в зале горит один цветной прожектор, окна задернуты черными шторами — Катрин кажется красивой, одухотворенной, таинственной. Никаких следов вчерашнего потрясения.

— Хорошо… Не очень хорошо… Чуть лучше… Ну, а это вообще никуда не годится! — комментирует Жак ход репетиции. — К тебе просто дозвониться невозможно.

— Да, я в последнее время редко бываю дома… — Катрин приветственно помахала остановившейся паре — Привет, Рита! Привет, Яан!

— Как дела? — спросила Рита. — Ты к нам вернуться собираешься?

Катрин пожала плечами.

— Ладно! Подумаешь, покрутилась несколько месяцев с оркестром. Все эти Сочи, Гагры… — Рита пренебрежительно качнула головой. — Эй, супруг! Маг можешь сделать погромче?! Что ты мне тут под конец портачишь!

— Все я да я… — разозлился Яан, но все-таки поплелся к магнитофону. Вскоре они опять стали репетировать.

— Знаешь, — сказал Жак, — мне надо с тобой очень серьезно поговорить. Прямо и откровенно. У нас сейчас с солистами прямо беда. Лейли и Юхан с оркестром на Украине, Лембит ушел в другое варьете… Просто трагедия. Может, помиримся, Катрин, может, вернешься?

— Насовсем? — помолчав, спросила Катрин. — Или… Пока Лейли и Юхан вернутся?

— Нет-нет, не совсем так! Ты должна понять ситуацию. Твой неожиданный уход зимой…

— Но до этого я тут три года подряд пела… Впрочем, меня, наверное, уже успели забыть…

— Что ты, Катрин! У тебя ведь здесь и успех был, и все было. Не надо быть такой упрямой. Взять хоть твой репертуар — не я один, все это говорят… Тебе надо бы выбрать один настоящий шлягер. Ну, скажем, чтоб он стал шлягером этого лета. Такая песня, которую народ сразу запомнит. И тебя вместе с ней. Ты ведь можешь!

— Это все мило, — проговорила Катрин. — Но в один прекрасный день ты скажешь мне своим тихим, вежливым голосом: видишь ли, Катрин, твое время истекло. И какая разница, случится это через три месяца или послезавтра? Несколько недель назад, когда я, как побитая собака… Ах, это все равно… Дай лучше шанс какой-нибудь молоденькой девушке из эстрадной студии. Пусть покажет себя за эти несколько недель. А я, Жак, уже не в том возрасте, мне нужно что-то определенное.

— Ну, зачем ты так, молодые это молодые, а Пруун это Пруун, — не слишком уверенно сказал Жак. — Мне кажется, тебе надо вернуться. Знаешь, кто старое помянет… Не стоит злиться.

— Я не злюсь, Жак, пойми, я не злюсь. Такая уж наша работа. Только я устала от этого вечного дерганья.

— Не понимаю. Ты ведь всегда была такая спокойная и… сговорчивая. Ох, Катрин, Катрин…

— Значит, и у меня терпение лопнуло.

— Нет, нет, ты просто не понимаешь меня. И, кажется, я не совсем тебя понимаю. Знаешь, я тебе позвоню, ладно?

— Спасибо, Жак, но это, наверное, действительно не имеет смысла. Я все-таки попробую с «Кокосом». Или поищу себе нормальную работу. Надо же наконец научиться реально смотреть на вещи, вряд ли до конца жизни можно оставаться эстрадной певицей. А я совсем не против получать два раза в месяц зарплату. Конечно, я буду получать меньше, чем здесь, зато уж с гарантией… Всего хорошего, Жак. Пока, Рита. — И Катрин ушла.

Катрин Пруун, в общем-то, умеет владеть собой. Вот она идет по светлой, прокаленной солнцем улице, и ничто не выдает ее угнетенного состояния. Лицо у нее непроницаемо рассеянное, даже чуть высокомерное.

Две девчонки прошли мимо, оглянулись и стали переглядываться, перешептываться, забыв даже о столь модной сейчас жвачке во рту, наконец, повернулись и в восторге пошли за ней следом. И Катрин не выдержала — губы сами собой сложились в смущенную улыбку, заискрились и потеплели глаза. Она уже не шла, а летела по улицам города.

Такой она и появилась на крохотной улочке, где в окружении толпы прохожих, под надзором телевизионной аппаратуры репетировал ансамбль «Магнетик Бэнд». Тут же, под окном кафе, Велло и Ирис пили кофе. За их спинами виднелся плакат со свежими данными о ходе конкурса — лидирует «Магнетик Бэнд», а Катрин и «Кокос» спустились еще на одну строку ниже.

Велло меланхолично качнул головой:

— Жаль, что Катрин не повезло… Да, Катт, Катт… Чем же это все кончится…

Ирис почти с ненавистью взглянула на Велло, но тот не заметил.

В подворотне появилась улыбающаяся Катрин. Она не слышала слов мужа, но было достаточно и этого плаката, и мужа, сидящего рядом с Ирис…

Катрин, чуть помедлив перед дверью, вошла в мебельный магазин. У кассового аппарата сидела полная женщина и с наслаждением слушала радио — передавали выступление «Магнетик Бэнд».

— Добрый день! — сказала Катрин.

— А?.. Господи, кого я вижу! — всплеснула руками кассирша. — Катрин Ваапсаар… Ой, прошу прощения, сама Катрин Пруун!

— Ладно, хватит тебе…

— Прости, пожалуйста. — Кассирша выбила чек, подала сдачу покупательнице и тут же, уловив ее любопытный взгляд, преисполнилась гордости — знакомство со знаменитостью все-таки украшает.

— Хватит или не хватит, но факт остается фактом, ты у нас сто лет не была. Как живешь? Хочешь финское кресло? Прямо сейчас на дом отправлю… Слушай, девочка, я, конечно, пошлая и любопытная баба, но скажи, ты что, разленилась? Тебя так редко в последнее время передают по радио и показывают по телевизору. Или ты в тайне для народа сюрприз готовишь?

— В каком смысле?

— Ну, сольную программу…

— Что ты! Я ведь несколько лет была в варьете, оттуда недалеко слышно. А потом ездила с оркестром по России и Кавказу.

— Ах вот оно что!.. С вас шестьдесят четыре рубля восемнадцать копеек, прошу. Восемнадцать копеек не найдется? Огромное спасибо… Как ты сказала? Значит, ты больше…

— Нет, сейчас я уже ни там и ни сям.

— Ну, детка, что ты меня пугаешь!.. Шесть копеек, возьмите свои шесть копеек, очень прошу… Господи, будто вчера это было — ты пришла, такая вся застенчивая, с тортом и бутылкой вина и… и потом ушла… В «Лайне», кажется?

— Да, первый год я была в «Лайне».

— И потом стала солисткой. Мы ходили тебя слушать всем магазином. Ни одного концерта не пропускали!

— Да… Сколько цветов вы мне посылали…

— Ведь не мы одни? Частная жизнь примадонны, про это мы говорить не будем… Но, по-моему, самые красивые цветы ты получала от своего суженого. Оч-чень романтичный мужчина. И оч-чень интеллигентный. Я за ним как-то специально следила на твоем дне рождения. Он выпил только одну рюмочку за твое здоровье!

Катрин старательно покивала головой.

— Да, и наш маленький коллектив дал один настоящий взлет. Мебельный магазин, «Лайне», гастроли, варьете, большой оркестр, опять варьете… И что еще?

— И снова мебельный магазин, чтобы круг замкнулся!

Кассирша умолкла, взглянула на Катрин сначала недоуменно, потом растерянно, потом неуверенно улыбнулась. Подошла еще одна покупательница, откровенно уставилась на Катрин.

— Ну и шутки у тебя… — вымолвила наконец кассирша.

— А почему бы и нет? Что в этом такого странного? — пожала плечами Катрин.

— Ну, хватит, хватит. Пошутила, и хватит. Мне от твоих шуток просто худо сделалось. — Кассирша кивнула в сторону любопытной покупательницы. — Ты бы просто не смогла у нас работать, тебя слишком часто показывали по телевизору. В первый же день здесь все сойдут с ума.

— Да что ты… Меня так редко узнают.

— Слушай, знаешь что!.. Тебе петь надо, а не стульями торговать!

— Рада была тебя повидать, — еще мгновенье потоптавшись, сказала Катрин бодро.

Велло и Яако спорили о чем-то на трамвайной остановке.

— Сам же видишь! — Яако размахивает бумажкой. — Они всё набирают и набирают очки.

— Ладно, пусть Ирис еще раз проверит, позвони ей. Ну, пока! — Велло собрался уходить, но Яако его остановил:

— Постой! Скажи, почему ты мучаешь Катрин?

— Что за детский лепет! — разозлился Велло. — Ты сам понимаешь, что это детский лепет — Ои подскочил к Яако и хрипло затараторил: — Почему ты думаешь, что я, скромный редактор телевидения, спокойный, домашний человек, должен вести себя, как Сольвейг, как жена моряка? У нее же гастроли за гастролями… Нет, я не против эстрадной песни как таковой, ни в коем случае! Но к чему эти творческие муки, зачем этот максимализм? Зачем нужно присутствие моей серьезной и нервной супруги в каком-нибудь пыльном сельском клубе или даже на гала-концерте? Она никого не потрясает глубокими произведениями Шуберта, Чайковского или Артура Каппа. Всего лишь несколько шансонеток, шлягеров, задушевных песенок, которые у слушателей в одно ухо влетают, из другого вылетают. Публика в лучшем случае глазеет на ее костюм, бюст или ножки… А чем я виноват? Мне нужен домашний уют, ребенок, наконец! Да, да, ребенок! Я, кстати, в полном восторге от ее таланта и песен, но, по-моему, все это годится только для варьете! Ее место там, она ведь уже не девочка. Не хочу я больше быть ни женой моряка, ни бородатым Сольвейгом! — Велло отпустил испуганного Яако и добавил с неожиданной грустью: — Я не могу один быть…

К остановке подкатил трамвай, двери открылись и, шипя, затворились снова. И в тот же миг Велло заметил в окошке трамвая лицо Катрин. Трамвай тронулся, а Велло побежал за ним следом и так отчаянно замахал руками, что водитель снизил скорость и снова открыл двери.

Тяжело дыша, Велло опустился на корточки рядом с сидевшей Катрин.

— Ну, что, Катт? Господи, я вижу, ты мрачная. Конечно, конечно, о чем тут говорить, я сволочь. Катт, я прошу тебя… Нет, не умею, не получается. Я, наверное, сейчас просто подлизываюсь. Да, вместо того, чтобы работать, заниматься делами, генерировать идеи, мужчины в последнее время занимаются в основном тем, что плаксиво строят догадки, почему жена опять не в духе, почему жена опять капризничает. Но я еще не сдался! Хотя тебе это и не нравится.

Катрин молчала.

— Ну, это еще не конец света, не, гибель Помпой, — продолжал Велло. — Это всего-навсего катастрофа в квартире номер двадцать три!..

В пустынных гулких коридорах филармонии, в репетиционных залах и сумрачных фоне слышен голос репетирующей Катрин. Песня то и дело прерывается, слышны деловые реплики певицы и аккомпаниатора:

— Тут чуть громче, Том, да?

— Да-да, форте, теперь порядок.

— А это место?

Репетиция идет в большом и неуютном зале, заставленном стульями, футлярами музыкальных инструментов, пюпитрами. За роялем сидел концертмейстер Том, человек средних лет с кудлатой бородой и лицом грустного пройдохи. Он взмок от жары и неимоверных потуг скрыть, как ему все надоело.

Расстегнув еще одну пуговицу на рубашке и многозначительным движением отерев пот со лба, он покосился на пачку сигарет на рояльной крышке.

— Дыми, старина, дыми, — кивнула Катрин.

Она уселась верхом на стул, хотя видно, что чувствует себя в этой позе неловко. Так Катрии заставляет себя бороться с жизненными передрягами.

— Помоги мне, Том, — попросила она по-дружески. — У тебя хороший нюх, ты всегда знаешь, что да как. Как мне поладить с этим «Кокосом»?

— Да-а… Это довольно приличный ансамбль. А главное, он завоевывает популярность. Но откуда же я знаю… У меня уже давно никакого нюха нету. Как наступила эпоха диско, мой нюх сразу испортился, стареть стал… А этот их Тороп — стреляный воробей.

У Катрин хватило наглости коротко и грубовато рассмеяться в ответ:

— Ну уж, ну уж. Я ведь тоже не первый день на свете живу… Ладно тебе…

— Знаешь, тебе не мешало бы подобрать репертуар повеселее. Видишь ли, Катт, твоя манера иногда просто пугает публику. Ты ужасно серьезный человек, даже улыбнуться лишний раз не хочешь. Будто не поешь, а мораль читаешь. Если тебе это раньше никто не говорил, то можешь сейчас сказать мне спасибо. Улыбаться надо, Катт, улыбаться!

— Спасибо, Том! Я и в самом деле про это знать не знала. Сроду мне никто ничего такого не говорил.

— Ты хочешь насовсем с ними остаться?

— Еще не знаю, — Катрин неопределенно пожимает плечами.

Том перебирает клавиши. Какая-то минорная мелодия…

— Это, конечно, не мое дело, каждый сам знает, что, как и вообще… Но что у тебя все-таки случилось с этим большим оркестром?

— А что там могло случиться? — Катрин опять задели за больное место. — Ну, ушла просто. Сколько можно колесить по огромной стране…

— Ох, уж эта Эстония, — вздыхает Том.

— При чем здесь Эстония?

— А при том, что очень уж небрежно она порой обращается со своими певцами. Возьми Милицу Корыос…

— Что ты меня с Милицей Корыос сравниваешь! — озлилась вдруг Катрин. Она поднялась и нервно заходила по комнате. Приблизилась к роялю.

— Еще раз попробуем, а? — спросил Том.

И Катрин снова поет про то, как трудно, когда тебе уже не семнадцать, а гораздо больше…

«Кокос» в полном составе шагал вниз по улице Виру. Тороп прижимал к уху миниатюрный транзистор, откуда доносился голос Велло: «Шестое место — «Витамин», седьмое — «Прожектор», восьмое — «Крылл»… десятое — Катрин Пруун и «Кокос»…

— Я же говорил!.. — кричит раздраженно один из музыкантов.

— А помнишь эту неудачную репетицию после записи?

— Подождите… Она нормальная певица и музыка для нее — все, — пытался успокоить друзей Тороп.

— Чушь! Публика ее не принимает!

— Тороп! Ты ее позвал, ты ее и гони!

Тороп хотел было снова возразить, но понял, что это бесполезно.

А у Катрин песня никак не клеится, в голосе нет ни уверенности, нн настроения. Том, отерев пот со лба, сделал вид, будто все в ажуре. Но в голосе его звучит озабоченность:

— Слушай, Катикеие, что с тобой?

— Ах, снять бы эту голову с плеч и положить сюда, на рояль, чтобы отдохнула…

В репетиционный зал буквально влетела красивая молодая женщина. На ней яркое летнее платье, она не ходит, а порхает, не говорит, а щебечет. Кажется, что в помещении все преобразилось стало ярче и светлее.

— Привет, Томми! Бонжур, Катрин! Пляши, Катрин, тебе письмо от поклонника!

И Катрин действительно в неожиданном порыве радости сделала несколько па.

— А как твои дела?

— Ой, лучше не спрашивай, просто жуть! Послезавтра отбываем в Финляндию. Но вы не представляете, какой глобальный скандал, братцы, ой-ой-ой! Наш Билли заболел, все его печенка проклятая. Ну где мы теперь найдем нового барабанщика? На корабле, что ли?

Как-то незаметно в зале появились и музыканты из «Кокоса», остановились молча в дверях. В центре группы — Тороп.

Катрин сидела в такси, которое мчалось по извилистому шоссе. В руках держала только что прочитанное письмо. Лицо у нее расстроенное. Машина остановилась на берегу моря. Катрин расплатилась и покинула такси, письмо осталось на заднем сиденье. Едва она успела сделать несколько шагов, как ее догнал таксист:

— Эй, эй, здесь не хватает…

Катрин протянула таксисту кошелек и ушла. Однако кошелек оказался пустым, и таксист, обозлившись, в ярости хлопнул дверцей. И тут на заднем сиденье он заметил оставленное Катрин письмо. Он взял листок, прочел:

«Уважаемая Катрин Пруун. Не кажется ли вам, что ваша пора прошла. Своим кислым видом и тоскливыми песнями вы успели всем надоесть. К тому же в вашем возрасте и с вашей фигурой стоит воздержаться от декольте. Группа телезрителей из Вильянди.»

Таксист покачал головой, собрался было догнать Катрин, но передумал…

…Высокий скалистый берег, под ним узкая прибрежная полоса, загроможденная огромными камнями. Море здесь мелкое. Чтобы зайти поглубже, надо долго пробираться сквозь заросли камыша, рискуя наколоть ногу. Тишина, покой.

Возвращаясь на берег, Катрин бормочет себе под нос: «Когда тебе уже не семнадцать, а гораздо больше, и это заметно по лицу и талии…» Ее останавливает крик чайки, которая бешено кружит над головой, — видимо, птица считает, что над ее домом нависла угроза. И Катрин вспоминает — это было несколько лет назад…

…Катрин и Велло сиротливо стояли на углу многолюдной улицы. Под ногами мокрый снег, лужи.

— Где был, где был! А если я скажу, что был эти три дня в Бразилии? Что ты смотришь? Конечно, сейчас тебе плохо, ты больна, я тебе даже сочувствую, но не более… Бедная, бедная Катт. Что ты наделала! Ну что ты, дурочка, наделала! Ты ведь уже не девчонка. Как же ты посмела? Какое имела ты право это сделать? Разве могут какие-то гастроли по Латвии быть важнее, чем ребенок!.. Наш ребенок! И ты еще спрашиваешь, где я был! Господи, кто это дал вам, женщинам, свободу выбирать — или гастроли по Латвии, или ребенок. Что ты хнычешь? Думаешь, мне не хочется хныкать? — И Велло, всхлипнув, прислонился к стене у магазинной витрины рядом с Катрин.

А та стояла недвижно и прямо, лицо ее было мокро от слез, тушь расползлась, и вся она выглядела жалкой и некрасивой.

Катрин приехала на ту же улицу и теперь, ожидая мужа, прохаживалась возле того же угла. В сторону ратушной площади промчалась открытая машина, на которой, играя на всех своих инструментах, репетировал музыкальный ансамбль «Фикс».

Следом появился и угрюмый Велло.

— Ты захватила мои запасные очки? — прежде всего спросил он.

Катрин достала из сумки очки в старомодной оправе. Велло надел их и, изучив себя в карманном зеркальце, пришел к выводу, что вид у него вполне нормальный. Это его успокоило. Он уселся на выступ стены у витрины и вытащил из кармана сигареты. Катрин сделала нетерпеливое движение, и Велло тут же вскочил, вновь потеряв всю свою уверенность.

— Нет, никуда я не пойду! — вдруг выкрикнул он. — Я не пойду… Я не в состоянии. Мне совсем худо, еще хуже, чем в тот раз… Это лето меня убьет. Не позже сентября вы все будете приглашены на похороны и на поминки, на холодец и водку… Все бессмысленно, грустно и глупо. О-ох…

— Сердце? — кинулась к нему Катрин.

Велло молча кивнул и снова уселся возле витрины.

— Господа присяжные заседатели, — проговорил он с грустной улыбкой, — вы видите перед собой самого лопоухого лопуха в республике. Жизнь полна неожиданностей. Пошли, Катрин Пруун. Кстати, как ты решила насчет фамилии? Оставишь эту? Или вернешься к своей?

— Там видно будет… А где Ирис?

Велло помахал кому-то на противоположной стороне улицы, и Катрин увидела Ирис, пробиравшуюся сквозь толпу.

— На кой черт она тебе понадобилась? — спросил Велло.

— А то бы ты не пришел, — усмехнулась Катрин.

…Втроем они прокладывали себе путь во встречном людском потоке. Чтобы не потерять женщин в толпе, Велло вынужден взять их обеих под руки. Но вдруг он остановился.

— Давайте-ка лучше поедем в Клоога-Ранд загорать и купаться.

Велло смеется, и смех этот звучит совершенно естественно. Обняв Катрин и Ирис, он почти вплотную сближает их. Ирис, усмехаясь, смотрит в сторону, Катрин просто отстраняется и от соперницы, и от мужа.

Большой зал, казенная обстановка. Две пожилые женщины, а между ними — мужчина средних лет в безликом черном костюме.

— Заявление правильно составлено? — спросил Велло.

— Мы бы с удовольствием вернули всем вам эти заявления, как бы правильно они ни были составлены, — вздохнула одна из женщин. — Это такие грустные заявления. Вы действительно все обдумали?

Катрин кивнула.

— А вы, — женщина заглянула в бумаги, — Велло Пруун? Оба интеллигентные, культурные люди…

— А может, это у вас случайное настроение? — спросила вторая женщина. — Вы пишете: не сошлись характерами. Все так пишут. Что это значит? Как это не сошлись? Вы ведь несколько лет жили вместе, и все шло нормально. К тому же, извините… Вы люди известные, должны быть примером для своего народа.

Председатель суда придвинул к себе бумаги, сухим официальным тоном начал:

— Слушается дело о разводе Катрин Арнольдовны Пруун и Велло Яановича Прууна. Катрин Арнольдовна Пруун — год рождения 1946, место жительства — г. Таллин, улица Туукри, 8, квартира 23, эстрадная артистка, в данный момент без постоянного дохода. Вы настаиваете на своем требовании? Отвечайте, пожалуйста, ясно и громко «да» или «нет».

— Да, — сказала Катрин.

— Дополнительных претензий не имеете?

— Нет.

— Велло Яанович Пруун, год рождения 1942, место жительства — г. Таллин, улица Туукри, 8, квартира 23, редактор телевидения. Вы настаиваете на своем требовании? Отвечайте, пожалуйста, ясно и громко «да» или «нет».

Велло пробормотал что-то нечленораздельное, однако энергичный председатель все-таки заставил его ответить более определенно — прозвучало глухое «да»…

В квартире Катрин был включен телевизор. Шла прямая трансляция конкурсного концерта, а в перерыве музыковед отвечал на вопросы репортера:

— Да, конечно, но я все-таки не верю, что в течение этих двух дней в таблице могут произойти какие-то серьезные и неожиданные изменения. Завтра вечером в концертном холле участники конкурса представят нам по две новых песни, которые будут оцениваться двумя жюри. В состав первого входят представители городов и предприятий, в состав второго — авторитетные музыкальные критики и эстрадные артисты, которые в этом конкурсе не участвуют. Публика, со своей стороны, тоже может повлиять на начисление очков своими аплодисментами — каждая минута аплодисментов прибавляет очко.

— Вы вначале сказали, что никаких неожиданностей не предвидится, — сказал репортер. — Вы имеете в виду весь конкурс вообще?

— Не совсем. Нечто неожиданное для нас, конечно, было, но, к сожалению, это сюрприз, так сказать, не из приятных. Симпатичная мне певица Катрин Пруун вместе с сильным ансамблем «Кокос» выступает довольно бледно. Мне кажется, что темперамент этой певицы не приспособлен для жесткой борьбы… то есть, для конкурсной игры. Это сказалось и в выборе песен, они как-то не очень подходят для конкурса…

Катрин этих слов не слышала — ее просто не было дома, она ушла, оставив включенный телевизор. Ушла поспешно — вот небрежно брошенный нотный листок, вот недопитая чашка кофе, перерытая сумочка, вечерням газета, в которой губной помадой обведено объявление: «Обувному производственному объединению «Коммунар» требуются модельеры и работницы на конвейере…»

Обувной комбинат, закройный цех. Шум, грохот, крики. Катрин ходит по цеху в сопровождении мастера, вид у него светски рассеянный, но за этой маской угадывается неловкость. Мастер что-то показывает, многословно объясняет. Ему тоже как-то неловко, он никак не может взять в толк, почему эстрадная певица вдруг заинтересовалась обувным делом.

— Работаем в основном пока вручную, поэтому у нас положение более сложное по сравнению с другими цехами.

Катрин кивает.

— В смене у нас работает примерно сто двадцать женщин… Вот это одна из лучших наших работниц, недавно получила орден.

Катрин кивает.

Моложавая женщина ловко выбирает из высокого штабеля лист кожзаменителя, по трафарету вырезает заготовку, поднимает взгляд на Катрин, но трудно сказать, замечает ли ее. Работница думает о своем. Но

Катрин смущается, виноватая улыбка появляется на ее лице. Нервы, нервы…

Шумят и ухают вокруг какие-то не понятные для Катрин машины, а к их агрессивному грохоту прибавляется вдруг уже знакомый нам, режущий ухо гул усилителя. Этот звук становится почти невыносимым, он растет, растворяя в себе все иные звуки.

А заключительный концерт конкурса уже начался. На сцене ансамбли и певцы сменяют друг друга под аплодисменты зала.

За кулисами же чувствуется нарастающая паника — «Кокос» ищет свою солистку. Ее ищут повсюду, бранят, сетуют — но Катрин нигде нет. Ее отсутствием озабочены не только музыканты «Кокоса». Яако быстрым шагом подошел к стоящей у дверей Ирис.

— Ты тоже не видела Катрин? А домой звонила? Звони — и быстро!

Ирис пошла звонить, а Яако выскочил на улицу и заметался среди машин с надписью «ТВ». Двери всех машин оказались запертыми. Только водитель микроавтобуса оказался человеком беспечным, даже ключ зажигания оставил на месте. Яако вскочил в микроавтобус, завел мотор и уже успел услышать взволнованный крик Ирис:

— Телефон не отвечает.

…И вот уже машина промчалась по Морскому бульвару к центру, чудом проскочила между двумя сблизившимися трамваями, а затем через пешеходный переход под гостиницей «Виру» и все это, сигналя, словно «скорая помощь» или пожарная.

…Яако долго звонил и стучал в двери.

— Катрин! Катрин! Это Яако!.. Вы на концерт опаздываете… Есть тут кто?

Никто не отвечал, и тогда Яако просто толкнул дверь — в комнате, в углу, совершенно безучастно сидела Катрин.

— Простите меня, но концерт уже начался, — торопливо проговорил Яако. — Пойдемте скорее, машина ждет… Скорей!

Катрин не реагировала. Яако с мгновение стоял в растерянности, потом кинулся в ванную и вернулся с полным ведром холодной воды. Не раздумывая, он вылил всю воду на Катрин.

— Что вам от меня надо? — зло выкрикнула она, вскочив.

— Ишь ты, нежная душа! — дал себе волю и Яако. — Что ты тут валяешься? Нет у тебя такого права. Если у тебя что-то не получилось, это еще не причина для смерти. Тебе бы радоваться, что ты избавилась от своего телерепортера. Чего ты ноешь! Неужели самой не надоела эта бледная, унылая морда? С чего ты взяла, что все сады сразу должны расцвести, как только ты рот откроешь? Пойми, у тебя никогда нес будет легкой жизни, никогда! Ты вообще не из тех рядовых крикунов, которыми переполнены все приемники и телевизоры!..

И свершилось чудо — Катрин и в самом деле, кажется, надоело ее кислое лицо. Она улыбнулась. Смущенный Яако сбавил тон:

— Ну, что вы так смотрите? У меня же тоже нервы…

Катрин шествовала по коридору концертного холла в окружении музыкантов ансамбля «Кокос».

— Ярмарка есть ярмарка, правда, Катрин Пруун? — подмигнул ей Тороп.

— Ярмарка есть ярмарка, Курт Тороп, — в тон ответила Катрин.

Они вышли на сцену, и публика встретила их вежливыми аплодисментами. Катрин проверила микрофон и кивнула Торопу, который уселся за рояль. Звучит та же песенка про давно миновавшие семнадцать лет. Те же слова, та же мелодия. Но Катрин вдруг почувствовала, что на этот раз у нее получается, что все выходит, как надо. Вот и публика притихла, вежливое равнодушие уступило место вниманию, а потом и восхищению… Да, Катрин Пруун вдруг открывается как незаурядная певица, убедительная, потрясающе красивая, способная повелевать своим голосом, своими чувствами.

Куплет за куплетом поет она, заражая чистым восторгом сердца всего зала:

Звучат последние аккорды, но вот и они смолкают, и в зале на секунду наступает многозначительная тишина, и тут же она взрывается бурей аплодисментов. Публика растрогана, публика растеряна, хотя ничего особенного не произошло, просто встретились массы и настоящее искусство…

Усталая и растерянная Катрин кланяется еще и еще. Она хочет уйти со сцены, по аплодисменты снова возвращают ее.

«Кокос» тоже в восторге. Тороп вскочил из-за рояля, подбежал к Катрин, обнял и поцеловал. Почти танцуя, вернулся он на место и восхищенно сказал:

— Прямо в десятку! Поняли, мужики? С этим мы — гвоздь сезона! У нас на все лето есть свой шлягер!

Под ноги Катрин падают цветы. А Тороп одной рукой уже начинает импровизировать на рояле, и ансамбль снова начинает играть ту же мелодию.

Идут конечные титры фильма. И одновременно перед зрителями проносится калейдоскоп кадров и крохотных эпизодов.

Вот под известную уже мелодию Тороп машет букетом и лихо улыбается. Букет сливается в белое пятно, и мы переносимся в зимний заснеженный Таллин.

Час пик. В густом снегопаде движутся по улицам троллейбусы, автобусы, трамваи, такси. И отовсюду то тише, то громче звучит все та же песня.

Мы видим героев этой истории: Яако сидит в машине с тем же таксистом, который летом вез Катрин к морю, Велло и Ирис ссорятся в каком-то баре, Тороп прижимает к уху транзистор…

…Катрин Пруун едет в трамвае домой. Она стоит, плотно стиснутая толпой за кабиной водителя. Из кабины доносится ее песня. Катрин выходит на остановке, лицо ее недовольно — песенка, видно, изрядно надоела ей. И она облегченно вздыхает, когда входит в тишину своего подъезда, поднимается наверх, открывает дверь квартиры…

«Горе у всех одинаковое, радость у всех похожа…» — вновь настигают ее знакомые слова. Это гремит популярным шлягером транзистор, по забывчивости оставленный включенным еще с утра…