Шоколад

Глава 10. Припадок

Несколько дней я ощущала неимоверный прилив сил. Кормить не стали лучше, но походный термос работал с утра до ночи. Научившись пить просто горячую воду, я испытывала невероятное наслаждение от этого процесса. Широкая крышка термоса служила и чашкой для супа, и чашкой для питья.

Термос вывел мои мысли на совершенно новую орбиту. Дождливая хмурая погода теперь не диктовала мне настроение. Дни уже не казались последним временем умирающего мира. Из колонии исчезли два садиста, заявляющие права на моё тело, и в кои то веки, я выдохнула свободно. Утром после завтрака объявили общее построение. Обычно начальник не собирал нас, и мы забеспокоились. Набрав в термос под завязку горячей воды, я вместе со всеми вышла на площадь. Мы построились в два ряда (я оказалась в первом) в ожидании новостей.

Полковник не заставил себя долго ждать, явился в форме, отчего некоторые девушки начали перешёптываться (темно — синяя форма очень ему шла) и, вытащив из кармана свёрнутый пополам листок, обратился к нам.

— Доброе утро.

Мы нестройно загудели в ответ.

— Доброе утро и для кого-то добрый день.

А для кого-то злой? Сердце ёкнуло от этих слов. Полковник позволил себе улыбнуться, и женщины оживлённо закудахтали в ответ. Кажется, первый раз я видела на его лице улыбку, и улыбнулась в ответ, хотя он не смотрел на меня. Предчувствие чего-то хорошего затеплилось в сердце. В колонии так не хватало человеческого общения, доброты, дружбы.

— За отличное поведение и высокие показатели в работе несколько человек сегодня отправятся домой.

Стук сердца забарабанил в ушах. Неужели я сегодня уеду домой? Он же узнал, я не совершала преступление, за которое отбываю срок. Боже, сейчас я услышу свою фамилию, и этот ад закончится.

Полковник развернул листок.

— Фамилии осуждённых, которые своим поведением и трудом заработали условно-досрочное освобождение.

Я забыла, как дышать. Сейчас, сейчас он назовёт мою фамилию, мне и вещи не надо собирать, их так ничтожно мало. Одни трусы, которые сейчас сохнут, две футболки и джинсы. Вся остальная одежда на мне. Скажи, идем на взлётку немедленно, я даже не вернусь в комнату за тряпками. Только увезите меня отсюда.

Мне не понравилось, что полковник избегал смотреть на меня, проскальзывал взглядом мимо, словно я — пустое место. Это неправильно, так не должно быть. Моё имя, я уверена, стояло первым в списке.

Твоё имя будет первым в расстрельном списке

В глазах закипели слёзы. Что за чушь лезет в голову.

— Мария Звонарёва.

Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста. Пусть я буду второй. В этом списке должна стоять моя фамилия. Назови меня. Выпусти меня отсюда. Назови меня!

— Валентина Младик.

Справа взвизгнула девушка, кинулась в объятия соседки. Нашу шеренгу накрыло куполом из прерывистых дыханий. От волнения я прикрыла глаза, стараясь вспомнить подорожную молитву, которой учила бабушка.

Милосердие двери отверзи… в дальний путь рабе божией Майе

— Ираида Орешко.

. Благословенная Богородица надеемся на тебя да не погибнем…

— Людмила Иванова.

Ты есть спасение рода христианского…

— Всё. Больше фамилий нет.

Аминь…

Ручка от термоса выскользнула из ослабевших пальцев, термос со стуком упал на асфальт.

— Через час ждём всех освобождённых с вещами около пикапа. Отвезём к вертолёту, — полковник растянул губы в улыбке без участия глаз.

— Для остальных ещё одно сообщение. Этим бортом прибудут письма и посылки. Раздавать их будем завтра сразу после завтрака. Все свободны.

— Разойдись!

Крик охранника ударил по ушам, вывел меня из ступора. Полковник удалялся твёрдой походкой с ровной спиной, уверенный в своём справедливом решении.

Замах ногой произошёл стремительно, термос, гремя, полетел вдогонку начальнику. Тот остановился, развернулся всем корпусом и посмотрел на термос, потом на меня. Наши взгляды встретились. Мне не удалось выдавить презрительную усмешку, потому что силы остались только на то, чтобы удержать слёзы. Хотел купить меня сраным термосом?

Подавись!

Я повернулась и пошла прочь такой же твёрдой походкой, как полковник минуту назад. Когда я обогнула здание столовой, меня чуть не размазало от отчаяния, злые всхлипы без слёз сотрясали тело, дыхание прерывалось, грудь словно опоясало жестким обручем. Не помню, как дошла до общежития, ввалилась в дверь, добралась до своей комнаты и упала лицом в подушку.

До вечера я лежала на кровати, гоняя бессвязные мысли о том, что все сволочи, гады, мерзавцы и мучители. Припомнила детские обиды: училку по математике несправедливо поставившую мне в четверти тройку, соседского пацана, больно ударившего меня в грудь в четырнадцать лет, маму, которая не научила разбираться в людях, папу, который ушёл слишком рано и допустил моё ужасное замужество.

Весь мир ополчился против меня, чтобы сломать, смешать с грязью и уничтожить. Пинка по термосу оказалось ничтожно мало, требовалось отомстить обидчикам, обрушить на них град обвинений. Во мне был огромный заряд гнева, моя деформированная несправедливостью душа требовала мести, ярость сделалась моей сутью.

Кандидаты для битья имелись.

Я вышла из общежития и направилась в беседку, где в это время курили женщины. Интересующих меня лиц здесь не было. Я приветственно помахала рукой.

Женщины пробормотали приветствие, настороженно рассматривая меня. С моей скандальной репутацией «психички», которую сегодня на площади я аргументированно подтвердила, со мною мало кто хотел общаться.

— Слушай, а это ты с Кариной дралась?

Моя злорадная улыбка в ответ, была истолкована правильно. Ехидный голосок из толпы добавил драйва.

— Полковника не поделили?

Моя усмешка означала дикую ревность дурной бабы, собирающейся поквитаться с соперницей. В партере послышались смешки и шушуканья.

Сплетни — наше всё. Сейчас кто-нибудь подкинет дровишек…

— Карина хвасталась, а нам — то что?

— Вы по очереди к нему бегаете?

Я треснула кулаком по деревянной стойке беседки, затрясла рукой от боли. Женщины отпрянули от меня. Они не были причиной моей злости. Я поняла, кому понадобился полковник, и чей голос я слышала в коридоре. Не зря Карина хвостом вокруг меня мела, выспрашивала. У неё был веский повод убрать конкурентку.

— А куда этот здоровый делся, с серыми волосами?

Сердце скакануло при упоминании волчары. Почему они спрашивают? Кто-то слышал, как он меня избивал? Знают про яму? Я передёрнула плечами от отвращения, женщины поняли правильно.

— Хорошо, что его нет. Поганый мужик.

— Его все боялись.

— К Ольге вообще до@бался. Почти каждую ночь к ней лез.

Разбитная девица лет тридцати, затянувшись сигаретой, лениво произнесла.

— Ой, да не переживайте. Олечка защитника нашла — доктора нашего. Говорила, он хорошо с ней обращается.

— После этого урода все мужики нормальными покажутся.

Вот, значит, как обстоят дела! Стоило постоять с товарками в беседке, как они всё и объяснили слепой дуре.

Проверив камень в кармане, я развернулась, скрывая искривившееся от злобы лицо. Что ж, Витя — козья титя, пора с тобой поговорить.

Пока шла к медпункту жажда мести ничуть не уменьшилась. Ольга подставила меня, когда вытащила к столовой за молоком. А док подставил в тот день, когда с костылём отправил обратно в общежитие. Егор угрожал ему, я не сомневалась. Но Витюше легче было отдать меня в лапы садиста, чем пойти к начальству и прослыть стукачом.

До мед части я добралась на взводе. Дёрнула дверь — закрыто. Чтобы не пугать дока, постучалась настойчиво и вежливо. Витя появился не сразу, в помятой футболке и джинсах с не застёгнутой ширинкой. Я ласково — ядовито прошлась по нему взглядом.

Витя прикрыл за собой дверь, спустился ко мне в шлёпках на босу ногу. Такой растрёпанный, немного смущённый, домашний мальчик. Сука, только что из тёплой постели выпрыгнул. Жестом указала ему на пах. Док занервничал, не с первого раза попал пальцами в замок.

Дыхание сбилось, пульс загрохотал в ушах. Удар по щеке дока вышел резкий и сильный, и потом ещё один и ещё. Витька оттолкнул меня, но я не упала, только отшатнулась на пару шагов. Достала из кармана камень, приготовилась драться.

— Дура бешенная!

Витька запрыгнул на ступеньки, дёрнул дверь и исчез за ней.

Гнида!

Мне хотелось орать, глядя в захлопнутую дверь. Почему-то я знала, Оля сейчас у него в спальне, притаилась, хлопает ресницами, испуганно таращиться коровьими глазами. Сейчас будет лепетать, что ни в чём не виновата. А кто виноват?

Трусливые твари! Сволочи! Иуды!

Меня мутило от отвращения к этим двоим. В голове крутились ругательства, обвинения, жажда мести, призыв к высшим силам покарать предателей. Злость разъедала душу, болели руки, отбитые об рожу дока, нервная дрожь сотрясала тело.

Слабак, ты Витя, а не победитель!

— Ты с ума сошла, так злить полковника, — шептала мне Романа на завтраке.

Она назначила себя моей душеприказчицей после того, когда поняла, что Кирилл не имеет на меня виды. Собственно, как и я на него.

Я пожала плечами.

— Дура ты, конечно, но я тебя понимаю. У меня сердце чуть не выпрыгнуло из груди, когда он сказал «всё». Веришь, нет, в душе такая злость закипела. Когда ты его термос пнула, прямо легче стало.

Ну, хоть кому-то. Мне не помогло.

— Слушай, он так смотрел тебе в спину. У меня мороз по коже. Такой взгляд страшный. Вдруг будет мстить?

Будет!

У него куча вариантов, а я здесь абсолютно бесправное существо.

— Ладно, не куксись. Держись рядом. Я Кирилла попрошу, чтобы он помог, если что.

Ага. Я кивнула. Охранники тут как на подбор помощники…если что…

Сегодня в столовой дежурил лысый Федя, он и скомандовал выходить на площадь. Мы нестройной толпой двинулись на территорию охраны, где стоял пикап. Мельком глянув по сторонам, я скривилась, увидев, Олю и Карину. Прилипли друг к другу, чуть не за руки держаться. Подружки.

Не хотелось портить праздник, глядя на их рожи. Предвкушение волнующего события будоражило сердце, я улыбалась, несмотря на хмурую погоду, и начинающий накрапывать дождь.

В кузове пикапа маячил Кирилл. Он, торопясь, начал выкрикивать фамилии и раздавать посылки, простые пакеты из магазина, которые перед тем как раздать, проверяли от и до. Никому не хотелось мокнуть под дождём. Все женщины получили посылки, для меня ничего не было. Уголки моих губ подрагивали в неестественной улыбке-гримасе, чтобы скрыть дикий вой, который поднимался со дна души. Хотелось орать, а я улыбалась. Настал черёд писем, тоже вскрытых и проверенных, как положено. Кирилл их быстро раздал.

— Готово, — похлопал в ладоши аниматор — затейник. — Все в общежитие. Рабочий день начался.

День для меня закончился. Я застыла на месте, сжимая в правом кармане камень, а в левом осколки красной машинки. Не может быть, чтобы сын не нарисовал маме картинку, не написал печатными буквами, чем занимается, и что нового у него произошло. Пусть муж не собрал продуктовый набор — это можно списать на занятость и забывчивость. Но Данилка! Он не мог не прислать весточку. Мы с ним договорились, что он каждый день будет писать маме и рисовать картинки. Я обещала их все-все прочитать, когда вернусь из…командировки. Но ведь предупреждали, один раз можно отправить письмо! Я же несколько раз повторила об этом!

Боль в ладони отрезвила. Я вытащила руку. Кровь. Провела языком по ране, ощущая железистый запах на губах. Этого не может быть! Не может быть…никогда! Сын написал мне, я уверена. Полковник сжёг письмо Данилки, отомстил, вогнал нож в сердце по самую рукоятку и прокрутил его.

— Майя.

Кирилл уже собирался уходить.

— Что стоим? Иди в корпус.

Я не пошевелилась, глядя в одну точку. Через минуту зашуршала рация.

— Товарищ полковник, тут Бортникова стоит. В ступоре.

Сквозь шорох и треск в рации я услышала ответ.

— Что случилось?

Кирилл скептически поглядел на меня

— Для неё не было ни посылки, ни письма.

— Что ты сделал?

— Ничего. Велел идти в общежитие.

— Не трогай её. Я сейчас.

Связь отключилась, Кирилл отошёл в сторону и демонстративно отвернулся, всем видом показывая, что даже приближаться не будет.

Меня словно толкнули в спину. Я скользнула на подножку пикапа, вытащила из кармана камень и принялась долбить им по лобовому стеклу.

— Эй! Ты что…

Кирилл бросился ко мне. Сетка мелких трещин покрыла стекло. Пусть посмотрят сквозь битое стекло на искажённый мир, как я смотрю на него каждый день. Крепкие руки сдёрнули меня с подножки. Кирилл заломил руку с камнем, бросил меня на асфальт, придавил спину коленом. От боли в суставе камень выкатился. Извиваясь всем телом, я пыталась столкнуть с себя Кирилла, ударить, развернуться корпусом. Я билась как рыба, вытащенная из воды, ненависть придавала мне силы.

К нам уже бежали другие охранники.

— Наручники давай!

На запястьях защёлкнулись металлические браслеты, меня вздёрнули с земли, поставили на ноги, и я увидела перед собой перекошенное от бешенства лицо полковника.

— Ты что творишь!

Плевок ему в лицо.

А ты что?

Ненависть раздирала меня на части, если бы не руки, державшие меня, я бы кинулась на полковника, рвала зубами, била головой. Я стала буйно помешанной зверюгой, ведомой одними инстинктами, которая бросается на прутья клетки, не думая, что погибнет.

Гори в аду! Все горите! Сдохнете! Все сдохнете! Провалитесь в преисподнюю! Вас там ждут!

Вокруг меня образовался невидимый, непроницаемый круг. Никто больше не держал за руки, не прикасался ко мне. Голос полковника проник через пелену сознания.

— Изолятор на пять суток.

Сквозь стиснутые зубы я дико мычала и хрипела, задрав голову в небо. Слёзы затопили лицо, я упала на колени и согнулась до земли, уткнувшись лбом в асфальт. Больше не могу, не выдержу, хочу в лес под дерево, упасть на мягкий мох, заснуть и не проснуться. И пусть моё тело оплетут корни деревьев, муравьи натаскают сверху муравьиный холм, и не будет никакой печали. Полковник орал в рацию, я мычала, раскачивалась с руками в наручниках за спиной. Не могу больше! Не хочу! Ко мне приблизились чьи-то ноги, в плечо впилась игла.

Очнулась я в узкой ободранной комнате, за руки и за ноги привязанная к кровати. Наверное, это то самое ШИЗО, в которое меня так давно грозились отправить. Наконец-то, добралась. Сука Виктор вырубил меня. Наверное, и хорошо. При такой истерике я могла проломить себе голову или что-нибудь повредить.

Тупое безразличие накрыло меня. Орать и биться в припадке, конечно, можно, а вот продолжительные приступы ни к чему. Во мне опять заговорил доктор, взгляд которого со стороны обычно никогда не исчезал. Правда сегодня я пробила очередное дно неадекватности, и как следствие улетела в чёрную дыру.

Надо было уйти от пикапа, сесть за швейную машинку и строчить до ночи, рыдая в пододеяльники и простыни. Постепенно я бы успокоилась, нашла в себе силы пережить очередной удар. Могла бы, да не смогла. Задним умом мы все сильны. Стекло зря разбила, теперь платить придётся.

Дверь в комнату отворилась, вошёл полковник. Усталое равнодушие после наркоза спасало — ни злости, ни желания бросаться на него.

— Развяжу, если не будешь бузить.

Мне даже мыслей для тебя жаль, не то, что слов.

Он сел напротив меня на странную табуретку на одной круглой металлической ножке.

— Что случилось, Майя? Почему ты разбила стекло? Может, всё-таки ответишь мне!

Голова плохо работала, мысли крутились, как в замедленной перемотке.

Ты уничтожил письмо от сына

— Я что, должен читать твои мысли?

Не знаю

— Ты разозлилась, что не получила письма?

Я прикрыла глаза. Чего он добивается? Доказать свою непричастность? Найти объяснение моим поступкам? В этом допросе нет никакого смысла. Всё уже случилось.

— Или ты считаешь, что я не отдал тебе письмо?

Уверена!

Моё выражение лица стало ему ответом.

— А если скажу, что не делал этого.

Повисло молчание, в которое уместилась моя черепашья реакция. Может и так, но это не меняет сути. Он должен был отправить меня домой.

Полковник наклонился надо мной. Мы смотрели друг другу в глаза. Долго. У него я заметила тёмную точку на радужке. Родинка?

— У тебя глаза медового цвета, Майя.

Полковник медленно отвязал левую руку, перевернул, осмотрел ладонь.

— Порезалась.

Я ответила равнодушным взглядом. Невелика печаль. Он отвязал правую руку, погладил ладонь, задумчиво посмотрел в глаза.

— Моя фамилия Пасечник.

Это даже не вызвало усмешки. Я правильно определила в нём родство с мужем, даже фамилии сошлись, потому что бортниками называли сборщиков дикого мёда. А я в девичестве Пчельникова — маленькая пчёлка, у которой пчеловоды отобрали всё самое светлое и хорошее, что она накопила за краткое лето. Проморгала своё добро, отдала безжалостным людям, которые выкачали мёд, и пошли искать новых трудолюбивых и безотказных пчёлок.

Полковник отвязал ноги, я соединила их вместе. Надо бы походить, тело совсем ослабло и занемело, но это вряд ли сейчас получится.

— Сюда никто не войдёт, я лично проконтролирую. Кормить будут три раза в день.

Полковник нахмурился, глядя на моё индифферентное выражение лица.

— Представь, у нас раньше не было подобных…подобной дикости. Прости, что допустил это…

От его «прости» резко заныли виски, защипало в глазах, будто я плакала целый день. Хотелось сомкнуть веки и снова провалиться в забытьё. Через силу сквозь ресницы я посмотрела на него и отрицательно мотнула головой.

Никогда не прощу…

— Мы находимся в аномальной зоне. Она, действительно, меняет людей, поднимает всю муть со дна.

Муж умел находить убедительные аргументы, чтобы обелить свои самые низкие поступки, он доказал, что из-за меня сбил человека. И всё же последнее время его словесная эквилибристика проходила мимо сознания, я перестала ему верить. Доводы супруга разбивались о мою молчаливую неприязнь.

Это ты установил в колонии такие порядки. Уходи.

Время в изоляторе распределялось просто: лежать на кровати, стоять на батарее, глядя в зарешеченное окно (батарея находилась как раз под окном), ходить по комнате взад вперёд, потому что по кругу в узком пространстве не получалось. Прямо под батареей был умывальник и сбоку унитаз. Все они были подсоединены к единой системе водопровода, я первый раз видела такое чудо инженерной мысли. Встав на крышку унитаза, потом на бачок, я по ним как по лестнице забиралась на батарею и, держась руками за решётку на окне, могла стоять там часами. За окном хоть что-то менялось. Ветерок шевелил листья кустов, в окно стучали капли дождя, небо становилось то грязно-серым, то почти чёрным.

На третий день моего пребывания в карцер явился полковник, как раз, когда я стояла на батарее. Резко оглянувшись на звук открываемой двери, увидев его, я досадливо поморщилась.

— Не высоко забралась?

Можно подумать он заботился обо мне.

— Есть какие-нибудь жалобы? Ничего не нужно?

Лимит нормального общения с человеком, подарившим надежду и безжалостно отнявшим её, был исчерпан. Его превращения из человека не чуждого эмпатии в жестокого начальника уже не могли обмануть. У меня было минимум одежды, одни, чёрт возьми, трусы, которые сейчас сушились на отводе батареи, я вела внутренние диалоги сама с собой, сходя с ума от одиночества, а этот человек играл в доброго дядюшку, зашедшего навестить племянницу.

Ловко сплюнула в раковину под собой.

— Не хами.

А то что?

— Я бы мог принести книгу или блокнот с ручкой…

Чтобы я записывала все ваши мерзкие поступки

Рядом с ним в моей душе поднималась такая ненависть, что стоять на батарее было наилучшим вариантом для нас обоих. Если бы находилась внизу, наверняка кинулась бы, целясь обломанными ногтями ему в лицо.

— Но теперь вряд ли…

Взглянув на элитный образец мужской силы и власти, стоящий на истёртом деревянном полу в голубой отглаженной рубашке, словно жених, я вдруг вздохнула и отвернулась.

Иди мимо, Пасечник. Мёда нема

Что радовало и утешало — это кормёжка. Еду, видимо, со стола сотрудников передавали сквозь небольшое окно в двери, в неё же наблюдали за мной, а вот видеокамеры — зоркого глаза в углу, не было. Хоть в этом повезло. Пять дней в карцере показались вечностью, под конец я только что не выла в подушку, проклиная полковника.

Через пять дней меня вернули в общежитие. Шить я не хотела, не собиралась даже начинать. Все героини ударного труда покинули колонию, остальные бездельницы во главе с Кариной, только делали вид, что работают. Карина умудрилась своим вирусом «всё равно не заплатят» и «вам что, больше всех нужно» заразить всех. Я сильно выделялась даже на фоне этих саботажниц, потому что оказалась злостной прогульщицей. В целом можно было по пальцам посчитать дни, когда я трудилась.

После изолятора меня мало, что волновало. Первый день свободы я прогуляла, забрав паёк и тихо смывшись после завтрака через Витькин лаз, в надежде, что меня не хватятся. После карцера лес казался волшебным божественным творением, каждая травинка, цветок вызывали радость, птичье пение умиляло до слёз. Сырая погода, мелкий поганенький дождь, намочивший всё вокруг, не позволил поваляться на траве.

После позорного завтрака, привыкшая к нормальной еде, я осталась голодной. Чернику, которую нашла на небольшой полянке, горстями забрасывала в рот, чуть не постанывая от наслаждения. Нагулявшись и съев свой паёк, ближе к вечеру я незаметно вернулась в общежитие. Прогулка по лесу пошла мне на пользу, настроение улучшилось, демоны мести отступили. Правда, мучил голод, есть хотелось с неимоверной силой.

На следующий день на завтраке я сидела рядом с Романой, слушая её гневное шипенье в адрес поваров. Сегодня, действительно, была на редкость гадкая каша — непромытая горькая пшёнка на воде — верх издевательства над осуждёнными. Многие, поковырявшись в тарелке, пошли выбрасывать свои порции в бочку для отходов. Попробовав то, что нельзя есть, я поднялась и двинулась вслед за Романой к бочке.

— Гадость неимоверная, — громко проговорила она, посмотрев на повара — прыщавого парня лет двадцати.

— Эй, отойди, не мешай людям, — крикнул прыщавый.

Я посмотрела на тарелку у себя в руках, на конопатого недоросля, возмущенно раздувающего ноздри. Этот свинопас каждый день таскает свиньям полный жбан помоев, да ещё возмущенно покрикивает на нас. Этому мелкому гадёнышу дали права обращаться с нами, как с безмолвными тварями?

Я посмотрела на него, на Роману, молча наливающую кипяток из титана. Да, сколько можно! Двинулась к раздаточной стойке и, размахнувшись, резко запулила кашей в лицо молодого придурка.

— Ты чё, дура, совсем!

Внутри меня колотила нервная дрожь. Хватит над нами глумиться. Я развернулась и пошла к бочке, стоящей на невысокой лавке, с трудом наклонила её и толкнула. Бочка плюхнулась на пол, для верности я пнула её. Разливая тягучую кашу, бочка чуть прокатилась и остановилась.

Недалеко от меня дежурный охранник уже названивал по рации. Из двери вышел ещё один повар, невысокий плешивый мужчонка в возрасте лет пятидесяти, папаша прыщавого. О-па! И в грязном фартуке. Вот кто нам эту бурду каждый день заваривает.

Плешивый посмотрел на разлитые помои, покраснел до кончиков ушей, оглядываясь по сторонам.

— Что тут происходит!

Я развернулась и направилась к девчонкам, увидела испуганное личико Оли, выхватила со стола её тарелку с нетронутой порцией. Дорогу мне перегородил охранник с грубым, некрасивым лицом и жесткими соломенными волосами. Его рожу словно вырубил папа — дровосек в несколько ударов топора, а сверху прилепил пук соломы.

— Поставь на место, а то…

Охранник набычился, шагнул ко мне, я отступила от него на пару шагов, чтобы успеть убежать. Мельком глянула на девчонок, ища поддержки. Они сидели испуганные и растерянные. Дуры! Ходят полуголодные, чтобы такие уроды, как этот дровосек, ими пользовались. На воле ни одна в его сторону не посмотрит!

Плюнула с ненавистью под ноги страшиле. Охранник одним слитным движением оказался рядом, сдавил горло так, что я захрипела, выпучив глаза.

— Отставить!

В дверях появился полковник, за спиной которого маячил ещё один сотрудник. Дровосек разжал пальцы, шагнул в сторону, вытянулся перед начальством. Полыхая ненавистью, сжимая тарелку, смотрела, как он приближается ко мне. Давай ближе, ближе, сейчас и ты у меня пожрёшь. Выдавила ядовитую улыбку, шагнула навстречу.

Главный управитель борделя!

Полковник прищурился, сузил губы в тонкую полосу, заиграл желваками. Стальные глаза внимательно следили за каждым моим движением, я шагнула вперёд, чувствуя как на висках, выступил пот. Дичь сама шла в пасть к зверю.

Пусть все смотрят, я не боюсь его. Мне плевать на его комнату с душем, на недвусмысленные предложения, на щедрый подарок — термос, который вернулся к нему. На глазах выступили злые непрошеные слёзы, дыхание сбилось, я вплотную приблизилась к полковнику.

Ослабевшими руками припечатала тарелку с кашей к голубой рубахе начальника. За спиной послышался слаженный выдох. Липкая серовато-желтая масса поползла по рубашке полковника. Не отрывая взгляд от меня, он пальцем подцепил кашу, попробовал, пожевал и проглотил. С двух сторон ко мне дёрнулись охранники, полковник жестом остановил их.

Он смотрел на меня внимательно и остро, мурашки толпой атаковали спину, я почувствовала, словно опять очутилась в яме. Ноги ослабли, в горле пересохло. Бунт высосал силы, оставив после себя гнетущее чувство тревоги. Полковник наклонился ко мне. Внутренне я дрогнула, распахнув непроизвольно глаза, ждала удара. Застывший от страха кролик перед удавом. Он забрал тарелку из моих занемевших пальцев, спокойно произнёс.

— Штрафной изолятор. Пять суток.

Я выдавила злую улыбку.

Да, пох!