Шоколад

Глава 2. Стриптиз

В восемь утра был завтрак. Обедом и ужином не кормили, выдавали пачку галет, рыбную консерву, тушенку или лапшу быстрого приготовления и неизменный кусок шоколада, завёрнутый в простую обёрточную бумагу. Время завтраков мне нравилось, потому что в столовой собирались женщины. Романа меня сторонилась, познакомиться с кем-то ещё не удалось, но сегодня хотелось перекинуться хоть парой слов, узнать, только ли у меня дрожит сердце, предчувствуя опасность. Ощущение тревоги утром не прошло, скорее даже усилилось. Ночь не выветрила вчерашние постыдные воспоминания.

Удивительно, но дождя не было. Утреннее низкое тёмное небо стояло в раздумье, разродиться или нет противной моросью.

Замыв кровь на ветровке, я поторопилась в столовую. Кормили какое утро плохо промытой овсянкой на воде, серой липкой жижей бухая её в тарелку. Кипяток наливали из титана, разбавляя его бледным подобием заварки из железного чайника.

У всех женщин были с собой термосы, они запасались кипятком на целый день. Оказывается, об этом предупреждали заранее. Но муж мне не сказал (это он урегулировал все вопросы с колонией), видимо, упустил из вида, поэтому я единственная оказалась без термоса, о чём сильно горевала каждый день и особенно вечер.

Моё внимание привлекла жгучая брюнетка лет тридцати с подведёнными глазами и чувственными губами в коралловой помаде, которая чуть не плевала в тарелку, с отвращением ковыряя кашу.

— Редкостная дрянь, — бормотала она, — повару надо руки оторвать. Я скоро здесь с голоду опухну.

Сев рядом ней, я согласно закивала, когда она глянула на меня. Удивление в её глазах сменилось неприязнью. Плевать! Повязка грязная, но не сниму, пока совсем не истреплется. Тем более бинт немного ослаб, позволяя чуть открывать рот, проталкивая кашу в узкую щель между губами.

— Поранилась?

— Человек напал, — ответила медленно, чтобы получилось разборчиво.

— Голову проломил? — эффектная брюнетка с накрашенными губами вытаращила глаза.

— Челюсть вывихнул.

— Это ты вчера около общежития выступала?

Говорить было неудобно, поэтому я отрицательно мотнула головой. Около общежития, скорее всего, был кто-то другой. Я завывала на другом конце лагеря, а потом только мычать могла.

— Кто-то около корпуса лаялся, потом всё стихло.

Сердце учащённо забилось в горле. Действительно, на улицу вечером лучше не выходить.

— Как тебя зовут?

— Майя.

— Меня Карина. Ты на каком этаже?

Я показала три пальца.

— Ещё свидимся. Охранник идёт. Пока.

Карина встала, забрала тарелку с несъеденной кашей, гордо прошествовала мимо охранника, который оценивающе цокнул языком и оглянулся ей вслед. Какие они все здесь озабоченные, будто женщин сто лет не видели. Склонившись над тарелкой, я втянула голову в плечи, боясь поднять глаза на мужика в форме, который уже навис надо мной чёрным вороном. Этот шатен с проседью выделялся ростом и шириной плеч. Самый высокий и мощный из всех с пронзительными желтой радужкой волчьих глаз и оскалом с широкими передними зубами.

— Эй, ты!

Я затравленно подняла глаза.

— К начальнику. Живо.

Дрожащими пальцами ухватила тарелку, чтобы отнести на стол к грязной посуде.

— Оставь, — тон охранника был надменно — презрительный.

И прекрасно! Главное, чтобы иных желаний я у него не вызывала. Мой продуктовый набор остался лежать на стойке, заикнуться о нём я побоялась, чтобы не получить ещё один грубый окрик.

Через площадь и железную калитку в ограде мы вышли к двухэтажному зданию, по фасаду облицованному серой плиткой. Я смотрела под ноги, стараясь не наступать на трещины на асфальте. Надо рассказать про нападение Стаса. Или всё известно? Стас будет врать, что добровольно. И доктор, наверное, поверил, что я не справилась «со страстью», смотрел так недовольно, будто мы его от дела оторвали. Может его какая-нибудь девушка ждала, спать в это время еще рано.

Подняв голову, я подавилась воздухом. Навстречу вальяжной походкой двигался Стас. Ноги задрожали, в ушах зашумела кровь, сердце кувыркнулось в груди. Стас коротко кивнул моему сопровождающему, перевёл на меня сальный взгляд и презрительно скривился. В его глазах не было даже намёка на вину, только жгучее обещание продолжить. Сволочь! Я не опустила глаза, когда он посмотрел на меня. Жалкая, слабая, затравленная я всем сердцем беззвучно пожелал ему гореть в аду.

Сейчас не было тумана, дышать стало легче, но ноги до сих пор ощущались варёными макаронинами. Что там за начальник? Старый, лысый похотливый пузан, который переплюнет своих подчинённых по части грязных желаний? Ужас накрыл тяжёлым покрывалом, на глаза легла пелена, земля закачалась под ногами.

— Не отставать! — Охранник повернулся ко мне, яростно сверкнув глазами, я пошатнулась от страха, чуть не осев на землю.

— Иди быстрей! — Он грубо схватил меня за локоть и сжал его.

Боль отрезвила. Сглотнула вязкую слюну, заставляя себя сфокусироваться на сером, словно раскачивающемся асфальте. Что со мной? Откуда этот дикий страх, туманящий голову? Неужели из-за встречи со Стасом? Мне хотелось скулить, закрыть глаза, заткнуть уши, спрятаться от всех. Я не понимала, чего боюсь, это было иррациональное чувство, выше и мощнее меня. Бестелесный ужас, против которого я беззащитна.

— Шевелись!

Охранник затащил меня через металлическую дверь административного корпуса в небольшой холл без стойки охраны. Мы прошли по коридору с белёными стенами, поднялись по лестнице на второй этаж, миновали ещё один коридор, и очутились перед деревянной дверью без опознавательной таблички.

— Сюда!

Охранник распахнул дверь, втолкнул меня в кабинет. Накручиваешь себя, накручиваешь. А потом, бац! Ну, вот же. Вроде не берлога людоеда.

Страх исчез, растворился, вернув мне силы и ясное зрение. Неизвестность перестала пугать, обретя образ мужчины, лет сорока в серой рубашке с длинным рукавом. Его пристальный взгляд, словно сканером просветил меня насквозь. Наученная Стасом, я не отвела глаз. Не дождётся. Посмотрела открыто и уверенно, будто минуту назад не задыхалась от страха как выброшенная из воды рыба.

Передо мной за широким столом сидел начальник лагеря — полковник внутренней службы (я слышала его звание). Страх — предвкушение сжал сердце, полковник напоминал моего мужа. Таких мужчин, если они не скрывались под маской доброжелательности, я считывала на раз. Человек, сидящий передо мной, был жесток и опасен.

Стальной нечитаемый взгляд, короткий ёжик тёмных волос, надменно изогнутые твёрдые губы, широкие скулы, чисто выбритый квадратный подбородок с ямочкой — эталон властного героя. Наверное, можно было бы залюбоваться им, если бы меня не сбивала с ног ощущение неотвратимой злой силы, идущей от него.

— Пётр Григорьевич — начальник лагеря.

И не моргает даже. Красив как удав, привлекающий немигающим взглядом, а после заглатывающий жертву безразмерной пастью. Я продолжала напряжённо смотреть на него. Отвечать не могла, челюсть подвязана.

— Садись.

Стул подо мной противно заскрипел, когда я села на шаткое сидение. Специально пошевелилась, чтобы добавить скрипа. Удав окатил меня ледяным взглядом — ему не понравилось.

— Сними повязку, она тебе больше не нужна.

С повязкой расставаться не хотелось. Начальник сразу же уловил мой внутренний протест.

— Снимай, — жесткость в голосе подсказала, что медлить не стоит.

На команды мужа, наученная опытом, я реагировала незамедлительно, что помогало избегать недовольств и скандалов. Злость сменилось угрюмой обречённостью. Я молча стала разматывать грязный бинт. Внутри болезненно заныло от тоски. Одну клетку я сменила на другую, и теперь смотрела в глаза хищника, повадки которого мне совершенно не знакомы. Постаралась унять смятение. Надо быть бесстрастной, нельзя показывать страх.

Продолжая молчать, аккуратно смотала бинт, словно какую-то ценность, и положила в карман.

— Бортникова — фамилия по мужу?

— Да.

— А девичья?

Зачем ему это? Спокойный голос и пристальный взгляд в ожидании ответа вызвали ещё более яростный протест, и меня как чёрт за язык дёрнул.

— Не помню.

Начальник на секунду завис, следом сделал вид, что пропустил мимо ушей мою дерзость. Не хотелось бы, чтобы этот человек посмеялся надо мной. Фамилия папы пусть останется неприкосновенной.

— Расскажи, что произошло вчера вечером.

От переполнявших меня эмоций задёргался в нервном тике глаз. Подробности нужны? В памяти всплыли унижение, боль и стыд. У меня было единственное желание — забыть эту ночь.

— На меня напал охранник, он …

Задохнувшись, я не смогла сдержать дрожь в голосе и продолжить

— Он утверждает, что всё было по согласию.

Спокойный, даже слегка ироничный тон человека, в котором я уловила глумление. Понятно, начальник одобряет лагерные порядки, которые сам и завёл.

— А вы…утверждаете, что встретив незнакомого человека…, я сразу полезла ему в штаны?

Еле договорила, так меня колотила нервная дрожь и срывался голос.

— Нужно уметь постоять за себя.

Ещё добавь «милочка»

Наверное, смакует подробности, представляя меня на коленях с разинутым ртом, слезами и кровавыми слюнями, текущими по подбородку. Прикоснулась языком к поджившей ране на губе, почувствовала, как до сих пор саднит горло, как злость закипает в груди.

— Да… дайте мне оружие!

В комнате повисла тишина. Я, кажется, почувствовала колебание воздуха от тяжелого дыхания полковника. Он смотрел на меня с подозрительно спокойным лицом, а в моё сердце вползало предчувствие чего-то ужасного.

— Могу предложить карандаш. Хорошо заточенный.

Карандаш!

Трясущейся рукой я вытащила из подставки на столе карандаш и положила его в карман ветровки.

— Ты нарушила режим, не вернувшись к отбою. Два дня тебе запрещено покидать комнату, хотя за это полагается штрафной изолятор. Из-за небольшой… травмы я сделал послабление.

Засунь в задницу своё послабление. Чтоб тебе вывихнули челюсть подобным образом

Мой взгляд полный отвращения и гнева разозлил его. Полковник наклонил голову, прищурился, вылез из своего кокона невозмутимости. Это порадовало маленькой моральной победой над превосходящим противником.

— Если нарушение повториться, к тебе будут применены более строгие меры воздействия.

Наглеть, так до конца!

— А кормить будут?

Внутри я корчилась от ужаса, но всем видом показывала, что мне плевать на порядки колонии, плевать на право сильнейшего унижать меня. Начальник оценил мой вызов.

— Голод способствует закреплению правил.

Закреплению рефлекса, значит. Как собаку Павлова будут учить. Я мгновенно люто возненавидела полкана.

— Свободна, можешь идти, — добавил он ровным, холодным тоном.

Дыхание перехватило. Беспомощная, слабая, переполненная отчаянием и страхом, я поняла, что даже под страхом смерти сейчас я не промямлю «до свидания».

Тот же охранник, что привёл в административный корпус (я назвала его волчарой), отконвоировал меня в общежитие, довёл до комнаты и закрыл брелоком решетчатую дверь. Со стола исчезла швейная машинка и раскроенная ткань. Значит, работать не придётся. Моими подругами на ближайшее время станут одиночество и голод… для закрепления рефлекса.

Жаль, не успела доесть овсянку и выпить чая, а мой паёк так и остался на стойке. Разве они могут оставлять без еды? А если у меня гастрит или язва? Вспомнилась многочисленные вопросы о здоровье, специальная анкета, которую я заполняла перед отправкой сюда. Нет у меня гастрита, и язвы нет. Пока…

Почти сразу засосало под ложечкой. Внутри словно возникла бездонная пустая бочка. Вспомнился мангал с сочными кусками мяса в решётке, молодые пупырчатые огурцы, сладкая мякоть помидор, упругие листья базилика, терпкий вкус кинзы и сметанный соус с чесноком, в который я обожала макать овощи.

Надо гнать эти навязчивые мысли о еде, я просто слишком вымотана. Меня как на качелях раскачивало от эмоций, от жалости к себе, до понимания, что никто не защитит. Общая слабость и головокружение заставили сесть на кровать. Подняла с пола рюкзак, чтобы достать свежую футболку, пальцы наткнулись на детскую машинку сына. Я вытащила её, отставила рюкзак, покатала на коленке красную модельку с открывающимися дверьми и поднимающимся капотом, прижала её к груди. Слёзы потекли из глаз, я упала головой на подушку. Сколько раз я буду вспоминать своё «да» в зале суда, сколько раз я буду переноситься в то место, где предала себя.

Ничего не отыграть назад.

Отвернувшись к стенке, с головой укрывшись одеялом, я продолжала содрогаться от рыданий. Из угла комнаты за мной бесстрастно наблюдал тёмный глазок видеокамеры. Представив, как кто-то с циничной ухмылкой следит за мной на мониторе, сделала фак под одеялом. Сквозь слёзы прорезался дурной смех, меня заколотило сильнее. Вот и всё, на что я способна — фак под одеялом.

К вечеру голод принял очертания червя, грызущего мои внутренности. Вода из-под крана была откровенно ржавая. В банку из-под тушенки, которую я использовала вместо стакана, профильтровала воду через бинт, оставшийся у меня после подвязанной челюсти. Зажав нос, осторожно сделала несколько глотков.

Сойдёт. Не умирать же от обезвоживания.

Оказалось, не такая уж я беспомощная. Нацедив полную банку воды, поставила её отстаиваться. Посмотрю, сколько будет осадка. Жаль, я не почитала правила содержания женщин в колониях. Имеют ли они право оставлять узниц без еды? В этой колонии правила для закрепления рефлексов введены главарём распоясавшегося сброда, к тому же, скорее всего, подворовывающего продукты. Домашний арест избавил меня от предварительного заключения, тюремной баланды я не ела, но уверена, что есть какие-то нормы питания для заключённых.

Лежать на спине, сложив руки на груди как покойница, вдруг стало страшно. Ходить от окна до двери не давала слабость и резь в животе. Оставалось сидеть на кровати, раскачиваясь назад и вперёд как сомнамбула.

Перед мысленным взором всплыли сырники. Я готовила их из творога девяти процентной жирности, протирая через сито, чтобы сырники были нежнее. Я любила макать поджаристые сырники в сметану, образовавшуюся из сливок, купленных на базаре у знакомой армянки.

Вспомнила, как в этом году на Пасху завела куличи, а они толком не поднялись. На вкус оказались съедобные, но их вид меня разочаровал. У мамы, она пекла их по бабушкиному рецепту из старой домовой книги, каждый кулич был именной, и его высота и вкус по примете соответствовал тому, как сложится год. В куличи мама добавляла только орехи, мы с папой не любили вкус распаренного изюма в булках. Сверху куличи мама намазывала сметаной с сахаром, украшала посыпкой и грецкими орехами.

Каждый раз утром на Пасху мы искали собственный кулич и ликовали, если он получился ровным и пропёкся. В тот год, когда умер папа, куличи поднялись, и мама, не скрывая радости, повторяла, как заведённая, что всё будет хорошо. В своей семье я завела такую же традицию. Если бы нынче купила безвкусные магазинные куличи, возможно, избежала бы колонии. Суеверие? Но в этом году куличи не поднялись.

В комнате стало темно. Дождь так и не начался. Наверное, сегодня узницы ходили гулять, курили в беседке, делились новостями. Я представила Роману с ярко накрашенными губами и огромными ресницами, уверенную Карину с чёрными стрелками. Опасно привлекать внимание голодных охранников. Уж на что я моль бесцветная, и то на меня Стас клюнул. Отвращение накатило тяжёлой волной, от стыда затошнило, к горлу подкатился ком, желудок скрутился узлом. Как же мерзко! Мерзко вспоминать собственную беспомощность и то, что я не смогла даже ударить насильника. Трусливая овца.

Я всегда была очень осторожна, избегала любых опасных ситуаций, остерегалась напиваться в студенческих компаниях, не заглядывалась на симпатичных парней на потоке, не водила дружбу с разбитными девицами. Приличная девочка из добропорядочной семьи. И вот не убереглась, грубая сила местного ублюдка легко растоптала моё человеческое достоинство. Я еле успела вскочить и склониться над раковиной, тело сотрясло мучительной рвотой, выворачивающей пустой желудок.

Отдышавшись, я долго сплёвывала желчь, полоскала рот ржавой водой. Впереди ждала беспросветная голодная ночь. Сквозь стекло просачивался вечерний сумрак, я подошла к окну и долго следила за темнеющим небом, ожидая прихода тумана. Сегодня он почему-то не спешил закутать окрестности молчаливой плотной пеленой.

Меня словно толкнули, я отвернулась от окна, взгляд упал на тёмный прямоугольник за пределами комнаты. Шоколад! Кто подбросил? Кинулась к решётке, сунула руку сквозь прутья, до боли в плече вжавшись в металл. Слишком далеко, не достать! Кусая губы, оглядела пустую комнату. Хоть бы какой-нибудь прутик… Чем бы дотянуться, пододвинуть?

Карандаш!

У меня даже закололо в висках от радости. Трясущимися от нетерпения руками я проверила один карман ветровки, потом другой. Вот он! Вкус шоколада уже таял на губах. Сейчас, сейчас…., поспешно обернулась, уже сделалв шаг вперёд. За решеткой стоял Стас. Подпрыгнув от неожиданности, я взвизгнула и отшатнулась. Рыжий ногой демонстративно отодвинул шоколад от решётки. Медленно и нагло оглядел меня от макушки до шерстяных вязаных носок, лениво разомкнул губы.

— Станцуешь стриптиз?

— Что?

— За жратву…

Стас скабрезно оскалился, улыбкой трудно было назвать его полузвериную усмешку. Только бы у него не было ключа от камеры. От этой мысли меня затрясло. Желание хамить перебил животный страх, от которого волосы встали дыбом. Чтобы хоть как-то успокоиться, я аккуратно положила карандаш на стол.

— Эй, кукла, я сегодня добрый.

Покачиваясь, словно пьяная, сделала шаг назад, указала рукой в угол.

— Тут камера…

— Парни порнуху смотрят, им не до тебя.

Тупая, наглая, мерзкая тварь! Мало тебе вчера показалось! Снова припёрся.

— Чего застыла? Не тяни, раздевайся.

— Без… музыки?

Рыжий смотрел так, словно одновременно желал меня и ненавидел.

— Ничего, потерплю…и так.

Голос вроде бы равнодушный, но под ним с трудом скрываемая злость и желание.

Желудок предательски громко заурчал, лицо запылало от злости, губы попытались растянуться в кривую улыбку, когда я медленно через голову сняла толстовку и отбросила её на кровать.

— Покажи сиськи…

В висках стучала кровь, скулы свело от неестественной улыбки. На, смотри! Задрала футболку до края лифчика, продемонстрировав рёбра.

— Снимай уже…

Похоть зажглась в глазах Стаса.

Я стиснула зубы, уговаривая себя потерпеть, и задрала футболку до подбородка. На мне был черный спортивный топ.

— Что за…

Я увидела, как исчезает усмешка с губ Стаса. Не ожидал? Посмотрела в его мутные глаза и, сняв футболку, помахала ею над головой.

— Давай ещё! Двигайся.

Меня потрясывало, когда пальцы вцепились в край спортивных штанов. Повернувшись задом, выдала звук из фильма восемнадцать плюс. Голос предательски дрогнул. Кажется, я перестаралась.

— Ах, сучка…, — Стас громко задышал.

Штаны медленно сползли с ягодиц, открывая на обозрение короткие черные шорты. Что я творю! Стало неимоверно стыдно, я молча натянула штаны и повернулась лицом к Стасу. Его рука поршнем ходила в штанах.

— Сиськи давай, — прохрипел он.

Ужас! Лучше бы он порнуху вместе с другими смотрел. Хотелось выставить ему в лицо руку с оттопыренным средним пальцем. Вместо этого надела футболку. По коже гулял озноб, руки тряслись.

— Динамишь? Тварь!

Да, тварь дрожащая. Меня трясло от стыда, страха и отчаяния. Он же не отступит, отомстит мне самым мерзким способом, а защиты здесь искать не у кого. Подняла глаза на Стаса, с трудом выдавила:

— Не могу…без музыки.

Стыд мешался с ядовитой ненавистью к себе. Я легла на кровать и накрылась одеялом с головой. Я любила спать голой, но в супружескую кровать ложилась в длинных пижамных штанах и фланелевой рубашке с рукавом. Лишнее прикосновение к моему обнажённому телу могло спровоцировать мужа к интиму.

Ночью, если мне требовалось в туалет, я долго прислушивалась к его дыханию, а потом на цыпочках кралась в уборную, чтобы не дай бог не разбудить. И он как назло просыпался, взбивал мою подушку, что было сигналом к сексу, и я на подгибающихся ногах следовала к месту экзекуции. Кто не проходил сквозь это, тому не понять моих мучений. И я всегда молчала, пытаясь лишь расслабиться во время болезненных толчков. О моих желаниях не шло и речи. Муж никогда не спрашивал, чего я хочу, хорошо ли мне и как сделать лучше.

Иногда я думала, это невозможно выдержать, но год за годом мирилась и молчала. Чем больше молчала и покорялась, тем больше получала недовольств и упрёков. Жалкое ничтожество, с которым можно вести себя как пожелаешь, и которое с первого взгляда распознал во мне Стас.

Закрыв рот ладонью, я скулила от жалости к себе и своей никчёмной жизни. Терплю ради ребёнка, не умею зарабатывать, не приспособлена к жизни — отговорки, словно шелуха падали с меня, открывая суть. Я отказалась от себя, ответственности за свою жизнь, предала себя и попала в эту колонию, чтобы меня доломали до конца.

— Мы ещё встретимся, — прорычал Стас, словно отвечая на мои мысли.

Кажется, он ушёл, а я так и не вылезла из-под одеяла.

Рыдать над своей жизнью, скручиваясь от голода, получилось недолго. Одна боль вытеснила другую. Истеричка во мне и та оказалась не сильно истеричной. Моим достоинством и проклятием оказалось умение терпеть и смиряться. Душа измучилась от самобичевания. В сердце вяло трепыхнулся стыд, переплавившийся в равнодушие. Клубок эмоций не мог бесконечно жечь раскаянием и злостью. Слабость в теле позволила уснуть.

Утром о вчерашнем происшествии я предпочитала трусливо не думать. Настроение было подавленным, добавилось сильное потоотделение, покалывание губ и пальцев, учащённое сердцебиение. Я постоянно пила воду, которая не могла заглушить чувство голода. Сберегая силы, я лежала на кровати, поставив банку с водой около кровати. Рефлекс собаки Павлова закреплялся с каждой минутой. Мне было дурно, тошно, больно, вязкий сироп плавал перед глазами. Мокрые от пота волосы липли ко лбу, я то сбрасывала одеяло, то натягивала его на себя.

Убить время до завтрашнего утра, когда закончиться время голодовки, легче было бы во сне, но резь в животе не давала покоя. Иногда я стонала, крутилась с бока на бок, переворачивалась на спину, смотрела в окно, думала о сыне, стараясь приятными воспоминаниями облегчить своё состояние. Я с Данилкой давно выучила буквы алфавита, научила его читать. Интерес к чтению у сына пробудился очень рано. Мною вслух было прочитано огромное количество книг, включая мои любимые «Хроники Нарнии».

— Ещё не околела?

Знакомый до дрожи голос не сулил ничего хорошего. Кровь бросилась в голову, пот потёк по вискам.

— А ну, встань!

Никогда не любила мат и не употребляла бранных слов, но сейчас завернувшись в одеяло с головой, повернувшись лицом к стене, я повторяла как одержимая чуть слышно.

— Пошёл на …, пошёл на …, пошёл на …

Воздуха не хватало, слёзы текли из глаз, а я повторяла и повторяла, прижав руки к ушам, чтобы только не слышать этот ненавистный голос. Лицо было мокрое от слёз, а тело от пота.

— Упрямая сука.

Секунды превращались в вечность, хотелось выть в голос, орать, что он ублюдок, сволочь, что он не имеет права издеваться надо мной.

— Думаешь, укрыться за решёткой?

Губы уже шевелились еле-еле, тело сотрясалось от беззвучных рыданий. Это от голода. Мне бы немного поесть, и всё пройдёт.

Что-то небольшое стукнулось об пол.

— Идиотка…

Прозвучали шаги по коридору. Стянув одеяло с головы, я повернулась к решётчатой двери. На полу камеры лежала шоколадка. Рыжий бросил её сквозь прутья. Я зарыдала, как сумасшедшая, зная, что возьму шоколад. Самоуважение — не моя привилегия.