Шорохи чужой планеты

Владимир Николаевич Шитик Шорохи чужой планеты

Все вокруг было однообразное, унылое: голые, разрушенные временем горы, кратеры с оплавленными скалами, песчаные плато, кривые, как русла бывших рек, сухие долины. Нечто среднее между Луной и Марсом. Всматриваясь в этот печальный пейзаж, Балачан иногда сам удивлялся, чего это он попал сюда, хотя именно благодаря его настойчивости и открыли здесь наблюдательную станцию. Однако на Земле ему все представлялось иначе.

Экспедиция Туровца, вернувшаяся из пространства полвека назад, заметила на этой планете системы Лаланда что-то необычное. Вроде, как только далекий и яркий Лаланд прятался на небосклоне и на голубом небе россыпью вспыхивали звезды, в узких ущельях, что были поблизости от стоянки звездолета Туровца, возникали таинственные шорохи.

Тогда Туровцу не очень поверили. От планеты, которую предыдущие экспедиции назвали Каменным мячиком, никто ничего необычного не ждал. Сообщение положили в архив, и там оно пролежало до тех пор, пока на него не наткнулся он, Балачан.

Кто-то другой вряд ли обратил бы внимание на эти строчки среди огромной по объему и разнообразия информации, которую доставила экспедиция. Балачан же любил космические загадки, считал, что каждое явление должно иметь объяснение. Это не имело.

Балачан отыскал Туровца, который уже не ходил в космос, и попросил рассказать об этих шорохах более подробно, чем было в отчете. Начальник экспедиции ничего особенного не добавил. Сказал, что их поразило ощущение какой-то перемены в ночной жизни планеты, и хотя они ее не поняли, в дневнике, однако, сделали запись. Почему не проникли в суть? Пожалели времени, ибо ничего конкретного не видели. Балачан, когда ему что-нибудь втемяшивалось в голову, становился напористым. Он целый день изводил Туровца вопросами, и наконец, в густом тумане, который окутывал тайну шорохов, словно сверкнул неопределенный проблеск. В одну из ночей, как вспомнил Туровец, у них дважды пропадала радиосвязь между звездолетом и исследовательскими группами, которые работали в ущелье. Ненадолго, минуты на три каждый раз. Причину выяснить, однако, не удалось.

Специалисты звездолета тогда высказали мнение, что во всем было, видимо, виновато переменное силовое поле планеты, которое в тот раз могло резко усилиться. И хотя никто раньше этого поля не замечал, слово "переменное" сыграло свою роль и с выводом специалистов согласились. Поэтому и попало сообщение Туровца на полку в хранилища. А Балачана совпадение насторожило.

После общения с Туровцем Балачан развернул бурную деятельность. Ходил по комитетам Академии наук, доказывал, убеждал, требовал, и добился своего. Вместе с двумя добровольцами, такими же любителями космических тайн — Камаем и Тарасевичем, — он оказался на Каменном мячике. С того дня прошло уже сорок земных суток, а он все еще не мог определенно сказать, напрасно или нет летели они сюда. Если и была тайна, то планета крепко держала ее, успешно скрывая от чужих глаз и ушей. Казалось, не хватит того года, который был выделен Балачану и товарищем на поиски тайны планеты.

Каждый вечер один из их тройки отправлялся к ущелью, где люди Туровца отметили ночные шорохи. Там была создана наблюдательная станция. В уютном домике, оборудованном совершенной техникой, можно было, не боясь ничего непредвиденного, следить за тем, что происходит на склонах гор и в долинах. А следить, собственно, было не за чем. Правда, шорохи возникали. Чуткие приборы улавливали нечто похожее на движение, будто кто-то ловкий и осторожный крался вдоль стены наблюдательной станции. По крайней мере, так звучали в наушниках эти шорохи. Но если их оставляли существа, то были они, наверное, невидимками, ведь на экранах ни разу не проскользнула даже тень. И Камай с Тарасевичем все чаще говорили Балачану, что шорохи, скорее всего, возникают в результате значительной разницы дневных и ночных температур, порождающей определенные электрические явления.

Это было очень похоже на правду, и у Балачана после таких разговоров начинало тревожно ныть сердце. Он мучительно думал тогда, не допустил-ли ошибки, поддавшись мнимой загадочности случаев. Потом убежденность брала верх. Шорохи же существовали, а силовое поле — нет. И даже если он с парнями выяснит, почему прерывалась связь, конечно, если это явление имеет отношение к планетным условиям, то и тогда они не зря прибыли сюда. Но, как назло, связь работала безупречно, и Балачан терялся, что ему разгадывать — шорохи или провалы в связи.

— Слушай, Балачан, — сказал однажды Тарасевич, вернувшись с ночного дежурства, — давай отложим нашу охоту за шорохами. Все равно, если их издают призраки, мы их не заметим.

Наступало утро их сорок первого дня на Каменном мячике. В далекой высоте засветились неопределенные золотистые отблески.

— Обман, бутафория, — продолжал Тарасевич, кивая на посветлевшее небо. — Эта символическая атмосфера не сохраняет ни тепла, ни холода. Поэтому и трещит все вокруг.

— Ночью? — Неожиданно раздалось из соседней комнаты, где спал Камай.

Балачан прислушался. В этом вопросе-реплике чувствовался какой-то скрытый смысл.

— Тебе мало ночных? — Тарасевич заглянул в комнату товарища.

— Мало! — Камай вышел, не одевшись, в трусах, словно были они на родной Земле, а не за триллионы километров от нее. — Ты мне скажи, почему днем мы ничего подобного не слышим?

— Ведь не слушаем, — признался Тарасевич и подошел к столику, на котором дежурный Балачан готовила ему завтрак. — Быка съел бы!

— Вчера слушал, — не отставал Камай.

Тарасевич насмешливо взглянул на него и отправил в рот кусок жареного мяса. Не прожевав хорошенько, язвительно спросил:

— Трещит?

— Как тонкий лед под ногами…

Камай был серьезный, и Балачан вдруг почувствовал беспокойство.

— Пока ты стерег призраков, я сравнивал записи шумов…

— И что? — Не выдержал Балачан.

— Есть разница. Точнее, ночью выделяются другие шумы, видимо, те, которые мы условно называем шорохами. — Он заскочил в лабораторию и принес пленку, на которой перо осциллографа оставило волнообразные следы. — Вот посмотрите сами.

Балачан был готов расцеловать Камая. Но сдержал эмоции, побоялся насмешки острого на язык Тарасевича. И еще ему было не по себе от того, что это простая мысль о сравнении шумов пришла в голову не ему, старшему в их маленькой группе, а Камаю, парню, который только-только закончил университет. Взяв ленту, он ничего не сказал товарищам и заперся в лаборатории.

— Что со старым? — Удивился Тарасевич. Балачан был старше их лет на десять, не больше. Однако им, двадцатилетним, он казался пожилым. К тому же, они не забывали, что за его плечами открытие судьбы звездолета, который отправился когда-то к Поллуксу. Поэтому и называли Балачана между собой старым.

— А ты спокоен? — Не отвечая, спросил Камай.

— Парсеки — не то расстояние, которое измеряют ради забавы. Я тоже хочу найти что-то новое. И ни ты, ни старик не можете упрекнуть меня, что я делаю что-то не так. Но разве я виноват, что мы гонимся за миражем?

— Не веришь Балачану?

— Я не в отпуске и буду делать все, что он прикажет.

— Ты словно перекладывают ответственность.

— Чудак ты, Камай, у нас одна судьба. Но я предпочитаю надежные идеи.

Камай хотел что-то ответить на это. Тарасевич перебил его:

— Прости, я устал.

Камай подождал, пока он уйдет, и подошел к окну. Их база была оборудована на террасе, которая образовалась на южном склоне старой горы. Терраса была равная, словно специально выглаженная, она нависала над широкой долиной, и с нее хорошо просматривались даже удаленные на десятки километров горы. Лучшее место для базы на планете, где нет удобных дорог.

Окно было широкое, во всю стену, и пропускало столько света, что иногда Камаю казалось, будто он физически ощущает, как волны фотонов неудержимым потоком врываются в помещение и вот-вот сметут хлипкую прозрачную преграду на своем пути, какой было стекло из тонкого пластика. Света было столько, что без темных очков невозможно было долго смотреть в окно — даже близкие предметы сливались и в глазах появлялась резь.

Но люди не хотели затенять окно. После долгих лет, проведенных в черном пространстве вдали от родного Солнца, им и чужой Лаланд с его нестерпимо ярким излучением вдруг показался близким. Они не могли насладиться его светом.

Где-то там, внизу, где от долины, как пропиленные, отделялись три узких каменистых ущелья, прижалась наблюдательная станция. Отсюда ее простым глазом не разглядеть — маленький, на один операторский зал домик без окон. Ночью, когда ведутся наблюдения, окна не нужны, их заменяют экраны, связанные с гравиметрами, инфралокаторами, сейсмографами, энергоприемниками и другими приборами, которые нужны, чтобы даже молекула, чужеродная этой среде, не осталась незамеченной.

Камаю вспомнилось его первое дежурство на наблюдательной станции. Балачан предложил тогда побыть вместе. Он отказался. Из упрямства. Хотя по-хорошему стоило согласиться. Ведь та ночь далась ему нелегко. Он был весь в напряженном ожидании чего-то таинственного, которое вот-вот должно произойти за стенками домика. Не отрывал глаз от экранов, слушал молчаливый динамик. Скоро у него начало мерещится в глазах, и он уже не понимал, то ли ему показалось, то ли на самом деле на экране локатора поплыли неопределенные, колеблющихся очертаний тени. Он даже пропустил первый шорох. До него дошло, что динамик ожил только тогда, когда шорох повторился. Однако шорохи были его единственным открытием, как выяснилось утром. И не только его, как оказалось позже…

— Каким кажется мир через черные очки?

Камай оглянулся. Балачан стоял рядом.

— Что-то мы не так делаем.

Балачан отвернулся от окна, оглядел комнату — просторную, почти без мебели — два стола и несколько стульев, улыбнулся:

— Живем, как на Земле.

— А работаем, как в космосе.

Опять что-то тревожное для себя услышал Балачан в этих словах Камая. Посерьезнел, спросил:

— Надоело?

Камай помолчал, будто проверял себя, просто ответил:

— Нет.

Балачан удовлетворено кивнул, предложил:

— Полетели в ущелье, сейчас?

Гравилёт опустился рядом с домиком станции. Лаланд уже скрылся за горами, и в долине стало темновато. Балачан выскочил из кабины, с удовольствием расправил мускулы. На припорошенном тонким слоем пыли камне виднелись следы, оставленные ими в прошлые приезды. А дальше простиралась нехоженая целина.

— Еще одно доказательство в пользу Тарасевича, — отметил Камай.

Балачан ничего не ответил и, склонив голову, пошел к входу в ближайшее ущелье. Камай, следя за оттисками его подошв в пыли, постоял, пока он не скрылся за поворотом, и тогда последовал за ним. Каменный мячик был меньше Земли, и вес людей здесь был соответственно меньше. Однако ноги, отвыкшие от длительной нагрузки, шаркали, цеплялись за скрытые под пылью затвердевшие комья, подгибались на ровном месте. Камай подумал, что им нужно больше двигаться, чаще делать вылазки по округе. Это и для дела будет полезно, так как они по сути ничего о планете не знают, во всем доверившись выводам экспедиции Туровца. А есть же тут, наверное, и другие интересные уголки.

Когда Камай повернул в ущелье, Балачан был уже далековато. Он шел увереннее, легче, чем Камай. На расстоянии даже не замечалось, что он одет в скафандр, и если бы не гермошлем — прозрачный блестящий шар на голове, можно было бы подумать, что человек в обычной земной одежде.

Ущелье было длинным и узким. Его гранитные склоны почти не расширялись кверху, были гладкие и равные, как отполированные. Камай уже заглядывал сюда, когда они устанавливали станцию. Тогда у него не хватило времени, чтобы по-настоящему оценить эту красоту. А в ночные дежурства Балачан не позволял выходить наружу, да в темноте ничего этого и не увидишь.

Вскоре Балачан остановился, поднял голову, что-то высматривая на вертикальном склоне.

— Что там? — Крикнул Камай.

Балачан подождал его, и объяснил:

— Здесь начинается зона наибольшей активности шорохов.

Камай скользнул взглядом по каменной стене. Ничего особенного. Такая же, как и в начале ущелье. Вряд ли могли шорохи возникать где-то здесь.

— Э-эй, туристы, где вы бродите?

Голос прозвучал неожиданно. Камай с Балачаном удивленно повернулись лицами друг к другу и засмеялись. Нет, это была не весть от того, кто шуршал невидимыми подошвами по планете ночью. Это был голос Тарасевича.

— Скоро вернемся, — пообещал Балачан товарищу, вызывавшему их с базы.

— Как всегда, ничего нового? — Наушник точно передал иронию, которую вложил в свои слова Тарасевич.

— А что бы ты хотел? — обиделся Камай.

— Ничего, ведь я ничего не жду.

— Га, Балачан! Давай докажем маловерам и найдем живое существо вон на той горе! — Камай вдруг развеселился. — Я верю Туровцу.

— Какая патетика! — Не унимался Тарасевич. — А ты что скажешь, командор?

— Обед готов?

Тарасевич поперхнулся, а Камай расхохотался.

Позже, когда они втроем сидели за обеденным столом, Балачан сам вернулся к этому разговору.

— Мы допускаем ошибку, — неожиданно для товарищей сказал он, — слишком доверились приборам.

— Они совершенны, — возразил Камай.

— И беспомощны без человека, — заметил Балачан.

— Но человек здесь, — вставил Тарасевич.

— Тебе лишь бы спорить, — упрекнул его Камай.

— Кто возражает? — Не обратил внимания на Камаеву реплику Балачан. — Но еще нет искусственного мозга, превосходящего человеческий…

— Ты хочешь сказать, что мы должны расширить поиски? Облазить всю планету? Да? — Оживился Камай. Его самого не слишком устраивала роль регистратора при экранах наблюдательной станции. — Расточительство — сидеть весь день на базе.

— И ночью тоже.

— Инструкция… — Растерялся Камай. Он знал, что в инструкциях, составленных для космических разведчиков, было много формального. Но вместе с тем он знал, что этот формализм необходим, так как заранее всего не предугадаешь, а неосторожность зачастую приводит к беде. Поэтому он напомнил: Пункт пятый восьмого параграфа говорит: "Пока не выяснена сущность явления, нельзя считать, что человеку ничего не угрожает".

— В инструкции есть дополнение, помнишь: "За исключением случаев, когда явление непосредственно угрожает жизни человека", — улыбнулся Балачан.

— Не могу с тобой соревноваться, — отмахнулся Камай, — ты, наверное, знаешь все параграфы и приложения, начиная с эпохи раннего космоса. Однако в данном случае нашей жизни ничего не угрожает.

— Если бы не ты подкинул мне там в ущелье эту идею, я сказал бы, что ты слишком правильный человек для исследователя, — Балачан хитренько сверкнул глазами. — Так что не прикидывайся. И не гаси в себе, если она иногда посещает тебя, ту безумную искру, которая одна обещает большое открытие. Не бойся ее!

— Мудрецы! — Тарасевич демонстративно зевнул, подвинул на край стола грязную посуду, подождал, пока робот уберет, и встал: — Я пойду, приготовлю гравилёт. Да, командор? И пробью дырку в корпусе, чтобы создать эту самую угрозу, — он засмеялся и вышел.

— Завидую Тарасевичу, — сказал Камай, — никаких сомнений.

— А ты не думаешь, что это слишком простое объяснение? — Задумчиво ответил Балачан.

— Мудрец, — тоном Тарасевича повторил Камай и спросил: — Мне на станцию или с тобой?

— Твоя очередь дежурить, значит, на станцию. А я попытаюсь нарушить твою инструкцию. Как ты смотришь на это?

— Тебе не докажешь. Но хоть не покидай гравилёта, — он со студенческих лет с уважением относился к имени Балачана и поэтому не чувствовал за собой право оспаривать его решения, даже неожиданные, нелогичные.

Балачан молча кивнул головой. Не мог он сказать заботливому товарищу, что его совет напрасен. Ибо, какая разница — сидеть на станции или в кабине гравилёта? А ему было важно своими глазами посмотреть ночную долину, потрогать камни пальцами, почувствовать легкий свист ветра в узком ущелье. И шорохи. Чтобы можно было услышать их собственным ухом, без посредников — приборов. Именно услышать, а не рассматривать их переведенными на язык цифр и графиков, будто препарированными. Но об этом он может только мечтать. Остаточная атмосфера Каменного мячика не только сильно разрежена, но и отличается от земной. Так что, возможно, напрасно он ломится в открытую дверь — даже выйдя из кабины, он, лишенный тех же приборов, которые уступают человеческому мозгу, увидит и поймет еще меньше.

Это был не слишком оптимистический вывод, и все существо Балачана протестовало против него. Согласиться с ним — значит признать, что есть черта, за которую человеку не перешагнуть.

В полночь Камай сообщил, что приборы вновь отметили появление шорохов. Балачан сразу же вылетел с базы. Оказавшись над долиной, бесшумно опустил гравилёт, остановив его под скалой. Потом спохватился, рассмеялся. Все-таки действует инстинкт самозащиты: разве нельзя было оставить гравилёт посреди долины? Повеселевший Балачан легко перепрыгнул через борт.

Ночью долина оказалась еще красивей. Скупой отраженный свет, который посылала на Каменный мячик соседняя планета, не давал полутеней, и это создавало иллюзию обыденности, натуральности. Будто находился Балачан в Гималаях, а с неба светила самая обычная Луна. Далекие скальные нагромождения казались хвойными рощами, отдельные мощные валуны домами, из окон которых совсем недавно лились прямые яркие потоки электрического света. Стремление на чужой планете всегда искать земные подобия, присущее, насколько знал Балачан, всем космонавтам, удивляло его. Однако и его самого, оказывается, оно не миновала. Неужели он, не замечая, скучает по Земле? А может, это просто внутренняя убежденность, что нет во Вселенной ничего лучшего, совершенного, чем все земное? А не мешает ли это людям на чужих планетах, где многое не укладывается в готовые мерки? Наверное, Тарасевич, подслушав его мысли, не сдержал бы ехидной реплики: "Мудрец". Пожалуй, это было бы справедливо. Сейчас не время для самокопания…

В ущелье, куда Балачан свернул, было темно. Он зажег фонарь, направил луч под ноги, прислушался. Дул ветер, наверное, по здешним меркам бешеный — его едва заметное сопротивление Балачан почувствовал с большим удовольствием. Возник в наушниках и посвист, еле слышный, но все равно желанный, будто доносился из трубы какой-нибудь охотничьей избушки, которые оставлены на Земле для любителей природы. Снова его мозг искал и находил привычные аналогии, и это начало злить Балачана.

Он прошел ущелье вплоть до следующей долины, потом свернул в соседнюю, в последнюю, третью. Где-то рядом с ним в это время рождались и жили шорохи, Камай о них сразу сообщал. А ему казалось, что в темноте ущелья ничего постороннего не существует. Наверное, он подумал это вслух, потому что Камай спросил:

— Ты что-то сказал?

— Как там у тебя?

— Обычно, — неуверенно ответил Камай.

— А точнее? — Балачан заметил его колебания.

— При твоем приближении шорохи будто пропадают и потом возникают уже за твоей спиной. Но я не уверен…

Не успел Балачан обдумать это обстоятельство, как в наушниках прозвучало:

— Эй, вы, сторожа призраков! Сторожите?

Тарасевич не спал. И Балачан сразу простил ему и скептицизм, и насмешливость.

— Слушай, — тем временем гудел Тарасевич, обращаясь к Камаю, — прикрой свои локаторы, дай человеку развлечься естественной природой.

Балачан представил себе, как все пространство ущелья пронизывают сейчас, словно паутиной, невидимые излучения понаставленных на окружающих вершинах приборов, и подумал, что в совете есть смысл. Надеяться на человеческие способности, так до конца. Хотя вряд ли это могло что-нибудь дать.

— Выключите, — на всякий случай поддержал он Тарасевича, — не надо меня страховать.

— Есть, — коротко подчинился Камай. А Балачан словно действительно почувствовал, как вдруг пропали невидимые лучи-паутинки. Аж в голове зазвенело от мнимой пустоты.

— Не задерживайся, однако, — напоследок посоветовал Камай, — скоро рассвет.

Балачан взглянул на часы. Действительно, уже прошло немало времени, скоро пора возвращаться, а он все еще не придумал, как ему действовать, что искать в этих ущельях. Все вокруг было хожено-перехожено. Но и стоять на месте нельзя было, и он погасил фонарик. Пошел в другой конец долины, решив, что больше не будет входить в ущелья. Он миновал одно, второе, а перед третьим остановился, удивляясь, что это вдруг ему так неймется свалиться в это третье ущелье. И неожиданно для себя все-таки повернул.

Планета-соседка переместилась на небосклоне и теперь висела уже над головой. В ущелье чуть посветлело, его стены холодно поблескивали, как покрытые серебристым инеем.

Дала о себе знать усталость. Балачан отыскал небольшой каменный выступ и присел. Вокруг свирепствовал мороз, а ему было тепло, уютно. Будто находился он не в горах, а в салоне звездолета. Того самого, на котором летел сюда. Новейшего галактического лайнера. Это чудо современной техники. Даже забываешь, что ты в пространстве. Иногда кажется, что небольшой земной городок накрыли колпаком, подрубили снизу и сдвинули с места. Именно такими представляются коридоры-улицы звездолета, великолепный сквер на центральной площади, что рядом с командирской рубкой, бассейн-озеро с проточной водой. И тут Балачан поймал себя, что видит перед собой совсем не звездолет, хотя изображенная в голове картина очень похожа на настоящую, а тихий поселок на Балтийском побережье, где он провел целый месяц перед стартом с Земли. Видимо, воспоминание был так приятно, что Балачан чуть было не начал грезить. Но такой знакомый городок, вдруг изменил свой вид, приобрел какие-то фантастические черты. Словно в одну слились улицы и дома, вытянулись вверх, и были они не построены как обычно, а вырублены в каменной горе, нависшей над широким зеленоватым заливом. А чуть поодаль в залив впадала полноводная река. Картина был такой яркий, что аж загорелась в глазах. Балачан даже подумал, что он что-то подобное уже где-то видел, иначе откуда такая ясность, и тогда замотал головой, заморгал ресницами, отгоняя наваждение. И увидел узкое ущелье и косматый блестящий круг планеты-соседки над головой. Все стало на свои места.

— Надо же! — Засмеялся Балачан.

Товарищи, которые молча следили за эфиром, сразу откликнулись.

— Что ты? — Спросил Тарасевич.

— Задремал, наверно, — весело ответил Балачан, — прислонился и… Может, даже храпака дал, а, не слышали?

Посмеялись, и все. А когда назавтра Балачан снова собрался в долину, Тарасевич пошутил:

— На каменном диване мягче спится.

— Возьми подушку, — добавил Камай.

Балачан только улыбнулся. Насмешки товарищей имели основание — ему придется не спать еще одну ночь. Тренировка — тренировкой, а голова будет не очень ясной. Вместе с тем он не мог послать кого-то другого. Он начал вживаться в окружающее, и ему будет легче заметить любую перемену, если она случится. Одно только — не было у него ясности: вести одновременно наблюдения со станции или нет. Хотя Тарасевич так и не объяснил, почему он посоветовал Камаю выключить приборы, Балачан почему-то был уверен, что в этом совете есть определенный смысл. Поэтому сказал Тарасевичу:

— Побудь сегодня на базе.

— Мистика! — Возмутился Камай.

— Где призраки, там всегда чертовщина, — сохраняя серьезный вид, вставил Тарасевич и жарко, может, немного жарче, чем требовал момент, пообещал: — отосплюсь…

Он больше ничего не добавил. Балачану очень хотелось спросить, что он сейчас думает. Но не решился. Этот парень прежде сам убедится, а тогда уже скажет. Иначе слова из него не вытянешь, все в шутку обернет. А то и что-нибудь поядовитее влепит. Вот и приходится ждать, пока его мысль сама созреет.

— Я там буду, — коротко сказал Балачан товарищам на прощание, махнув рукой в сторону станции.

— Адрес старика, — не удержался Тарасевич, — долина Шорохов, ущелье Мечтаний.

— Не забудь записать в Атлас, — оставил за собой последнее слово Балачан. Но, добравшись до места, все-таки вспомнил выдумку Тарасевича. Метко сказано, может прижиться. Вот так, наверное, и появляются названия в географии и астрономии, а мы потом долго ищем в них какой-то особый смысл. А его чаще всего нет, название — дитя минуты, плод фантазии шутника.

В долине все было как вчера. За исключением одного — покоя Балачана. Раз за разом обходил он ущелье, присаживался на тот же каменный выступ, на котором давеча чуть не уснул, нетерпеливо вскакивал и шагал дальше. Он чего-то ждал, надеялся, что именно сегодня произойдет с ним что-нибудь необычное.

Рассвет застал его поблизости от гравилёта. Сначала над базой краешек черного неба налился теплом, просветлело. Затем в промежутке между горными вершинами блеснул серп Лаланда. Он поднимался на глазах, и вместе с ним день спускался с гор в долину.

Балачан рванул с места гравилёт, стремительно взмыв в высоту. Долина с ее тремя ущельями осталась далеко внизу. Он, словно прощаясь с ней, в последний раз глянул вниз, и вдруг у него тревожно дрогнуло сердце. Что-то до боли знакомое увиделось ему в этих очертаниях. И тогда пришло ощущение чего-то приятного, значительного, что вскоре произойдет с ним. На базу Балачан вернулся успокоенный, в хорошем настроении.

Товарищи уже находились в лаборатории. Камай колдовал над дешифратором электромагнитных сигналов. Тарасевич сел поодаль, натянув на лицо мину безразличия. Балачан только усмехнулся про себя: Тарасевич был в своем амплуа скептика.

— Кого ловишь? — Спросил Балачан у Камая.

— Твой опыт перенимает, видится ему второй Поллукс, — вместо Камая ответил Тарасевич.

— Ты тогда прочитал чужую передачу, — Камай уже привык к выпадам Тарасевича и не обратил на него внимания, — а что, если наши шорохи также чья-то передача? Разве этого не может быть?

— Думаешь? — Неуверенно проговорил Балачан, а самому вдруг с удивительной четкостью вспомнилась долина и ущелье. — Думаешь? — Повторил он и пошутил: — Мы не все умеем читать, — поймав напряженный взгляд Тарасевича, добавил: — Например, мысли. Что думает сейчас наш врач?

Тарасевич, который исполнял в их экспедиции обязанности доктора, насмешливо парировал:

— Ну, это еще древние умели. Я думаю, что вы на моих глазах сходите с ума. Просто, правда?

Балачан, однако, подумал, что совсем не так просто. Ему показалось, что Тарасевич что-то подразумевает, только не решается высказать вслух. Видимо, его мысль может показаться абсурдной, а он ничего так не боится, как показаться смешным. Беда с молодежью. Сколько интересных идей, наверное, вот так остается в тени из-за амбиций и условностей. И не подойдешь к человеку даже с теплым словом, не примет. Балачан вздохнул: мало ему шорохов, так еще и Тарасевич со своими недомолвками.

Аппарат электросна действовал быстро. Балачан успел поймать только начало какого-то странного, как ему показалось, разговора друзей, как его объял глубокий сон.

Балачан спал ровно шесть часов, отмеренных им для отдыха. Однако, проснувшись, еще долго лежал и думал. Во-первых, ему сразу вспомнилась последняя услышанная им фраза, сказанная Тарасевичем: "У старика есть нюх, он словами не бросается». И во-вторых, сон. Обычно, засыпая с помощью "усыпляльника", он ничего не видел во сне. Сегодня это правило нарушилось. Сон привиделся четкий, будто явь. Хотя наяву ничего этого, конечно, не было. Гора, прорезанная ущельями, не имела ничего общего с домами, которые он увидел во сне. Похоже, что у него разыгрались нервы. Ведь если во сне видишь то, что хотел бы увидеть в действительности, нужно обращаться к врачу. Балачан улыбнулся, поднялся с кровати, начал одеваться. Он бы обратился к Тарасевичу, если бы не его слова о чутье. Наверное, Тарасевич и Камай очень верят в непогрешимость своего командора, и в таком случае объективности ожидать трудно. Нужно избавляться от горячки самому, найдя какую-нибудь интересную гипотезу, что захватила бы и его, и товарищей.

Однако едва Балачан высказал эту свою мысль, сказав, что в долине больше делать нечего, ребята неожиданно для него заупрямились.

— Боишься, — отметил кратко и язвительно Тарасевич.

— Давай доведем до конца начатое, — не согласился и Камай, — хочешь, я поеду вместо тебя.

— Результатов же нет, — попытался убедить их Балачан.

— У нас впереди много времени, чтобы позволить себе не торопиться, — сказал Камай.

Можно было использовать свое положение руководителя экспедиции и приказом изменить направление работы. Но Балачан не хотел применять власть — не было достойной альтернативы тому, что они делали до сих пор.

Камай вернулся к дешифратору, Тарасевич поехал на наблюдательную станцию, а Балачан начал готовиться к очередному блужданию по долине.

Ночи в экваториальной полосе Каменного мячика были похожи друг на друга, и Балачану скоро стало казаться, что он словно и не возвращался на базу, а как пришел сюда позавчера, так и оставался все три дня. Это было плохо. Нельзя же ожидать, что ты увидишь что-то там, где тебе все представляется однообразным, знакомым и даже постылым. А ноги сами несли его к тому каменному выступу, на котором он отдыхал на днях.

Усталости не было, но Балачан все равно сел. Яркая соседка Каменного мячика повисла над головой. Она выглядела крупней, чем с Земли кажется Венера, и даже слепила ему глаза. Балачан зажмурился и тогда снова вспомнил тот Прибалтийский городок. Мысли потекли медленно, лениво, как у человека, который начинает засыпать. Балачану было лень бороться с собой и с этим состоянием. Он представлял желтый пляж, на который накатывались пенистые серые волны, людей, которые выбегали вместе с волнами на берег и с ходу бросались на нагретый жарким солнцем песок.

На секунду Балачан будто сбоку посмотрел на эту картину и тогда увидел среди загорелых тел себя. Вот он повернулся к соседу, заговорил с ним. "Мой последний день", — сообщил сосед. "Куда?" — Спросил он. "Домой, на Марс". На Марс так на Марс. Больше они ни о чем не говорили, Балачан это хорошо помнил. Но ему вдруг представилось продолжение этой беседы, как сосед рассказывал о Марсе, а он, Балачан, видел все это, только не со слов соседа, а так, как будто все было на Марсе с ним лично. В деталях. И при этом он все время удивлялся, что как бы про себя задает вопросы: как построен планетолёт, как выглядит марсианские ландшафт. От этих воспоминаний мостик незаметно перекинулся на Каменный мячик. И как тогда, горы начали приобретать очертания фантастических строений. Потом каменный выступ, на котором он сейчас сидел, показался совсем не выступом, а ступенью высокого крыльца перед закрытыми дверями…

И тут Балачан встрепенулся, помотал головой, отгоняя докучливое видение. Взглянул на часы. Два часа и восемь минут. До рассвета еще долго. Он встал, отошел несколько шагов, постоял, снова взглянул на часы. Время тянулось очень медленно. Прошло всего пять минут. И вдруг его словно потянуло снова сесть на выступ.

Соседка Каменного мячика опустилась за горы, в ущелье стало совсем темно, и Балачан ощупью нашел свой выступ. Это было кстати, потому что голова стала тяжелой, как после напряженной, длительной работы. Он попытался расслабиться. Голове полегчало, но зато вернулись прежние фантастические видения. Незнакомое, неземное поселение странной архитектуры. Здания, похожие на скалы, нависшие над широкой рекой, покрытой легким туманом. Над ними сияет голубое небо. А потом началось что-то непонятное. Вода в реке заклубилась паром, небо потемнело, и на нем выступили звезды, которые не могло затмить даже дневное светило. Лаланд? Балачан подумал, что очень похоже, и тогда заметил новую подробность: высохшая река напоминала уже знакомую ему долину.

"Опять то же самое!" — Скользнуло в голове. Балачан аж рассердился, хотел встать и пойти и… остался. Вдруг подумалось, что стоило бы посмотреть, чем все это закончится. И действительно, в долине между тем начали разворачиваться новые события. В одной из скал-построек появилась щель, и в ней показалась что-то круглое, как человеческая голова в гермошлеме. Балачан невольно напрягся, будто мог разглядеть, кто это там высовывается из скалы. Странно, но он увидел глаза. Как человеческие. Они смотрели сквозь оболочку гермошлема с нескрываемой грустью. Балачан аж поежился под этим взглядом. Гермошлем повернулся туда-сюда и скрылся в щели, а следом исчезла и сама щель. Балачан почувствовал, что его покидают силы. Но прежде чем он потерял сознание, он увидел незнакомый космодром, стремительный взлет ракеты и маленькую звездочку в незнакомом созвездии.

— Балачан, Балачан! — Этот крик показался Балачану далеким, фальшивым, адресованным кому-то другому. — Я сейчас! — На этот раз он узнал голос и удивился, чего это разволновался Тарасевич. И вдруг вспомнил все, что ему недавно привиделось.

— Ты заснул? — Спрашивал Тарасевич, сажая гравилёт поблизости от Балачана.

Балачан окинул его невидящим взглядом, он все еще не мог вырваться из-под власти своих видений.

— Пошли, — мягко, как к больному, обратился к нему Тарасевич и взял под руку.

Балачан послушно встал и неожиданно для себя, и тем более для Тарасевич попросил:

— Я хочу посмотреть твой сегодняшний дневник.

Тарасевич внимательно посмотрел на него и повернул к станции.

— А знаешь, — сказал Балачан, когда они вошли в помещение станции, я уже хорошо себя чувствую.

Тарасевич молча подвел его к столу, где находились записи о сегодняшнем дежурстве. Балачан взял их в руки и опустился в кресло.

— Так оно и есть. С двух восьми до двух тринадцати ты просвечивал ущелье.

— Ну и что с того? — Тарасевич снова становился самим собой. — Как я понимаю, ты на меня за это не сердишься?

— Наоборот…

— Вот как! — Удовлетворенно сказал Тарасевич. Он проверил, включена связь с базой, и спросил: — Ты нас слышишь?

— Слышу! Что там у вас? — нетерпеливо крикнул Камай.

— Сейчас приедем, Балачан расскажет.

Камай едва дождался их.

— Такие дела, — сказал Балачан, когда они с Тарасевичем, сбросив скафандры, уселись в уютном салоне базы. — Эти шорохи, за которыми мы гонялись столько времени, скорее всего - сигналы. Ты, Камай, правильно уловил суть проблемы. Это сигналы, — продолжал он, — оставленные для нас, или нам подобных прежними аборигенами планеты. Удачная имитация биотоков. Думаю, что передатчик находится где-то поблизости, в районе долины. Возможно, даже скрытый над выступом, на котором меня одолевали воспоминания о Земле и после приходили видения. А возможно, передатчики разбросаны по всей планете, это даже более вероятно. Почувствовав наши биотоки, они потом заставляют нас мысленно отвечать на вопросы о нас, людях, о наших городах, образе жизни. Вряд ли автомату нужны эти сведения. Скорее всего, он должен убедиться, что образ мыслей, принцип мышления его хозяев, и существ, которые попали в сферу его досягаемости, одинаков, что мы сможем понять друг друга. И тогда передатчик "рассказывает" умным пришельцам о судьбе планеты и цивилизации, которая здесь когда-то была. Естественно, все это бегло, штрихами. Но главное то, что бывшая цивилизация послала весточку себе подобным.

— Что пользы от этой вести? — Проговорил Камай, пораженный невероятностью сообщения Балачана. — Их самих давно нет.

— Кто знает? — Не согласился Балачан. — Если я правильно понял, все не так просто, как ты думаешь. История этой планеты напоминает мне марсианскую — та же постепенная потеря атмосферы, обезвоживание, исчезновение условий для жизни. Но жители Каменного мячика подготовились к такому повороту событий. Мне кажется, они переселились в другое место. То созвездие, которое я увидел, а точнее, звездочка в нем, видимо, и есть это место. Созвездие мне незнакомо, но так и должно быть. Мы же знаем звезды только по земному представлению. Отсюда созвездия выглядят иначе. Однако думаю, я смогу нарисовать его, и астрономы, знатоки космоса точно скажут, где это. Ну, да это уже забота специалистов. А мы свою задачу, кажется, выполнили, разгадали суть шорохов.

— Интересно… — Проговорил Камай и взглянул на Тарасевича: — А ты что молчишь?

Тот пожал плечами.

— Если бы не наш доктор, — засмеялся Балачан, — я, скорее всего, прошел бы мимо этого открытия. Просто думал бы, что мне вся эта фантасмагория привиделась.

— Да ну, — буркнул Тарасевич, сохраняя невозмутимый вид.

— Брось ты, не ребячься, — с досадой сказал Балачан, — мы славу не делим. Но именно ты незаметно подталкивал меня к единственно правильным действиям. Я слишком хорошо знаю тебя, чтобы пропустить твой даже маленький намек. Ты сомневался, правильно, поэтому и не говорил прямо, но ты не исключал, что дело примет такой поворот. Или не так?

— Сочинитель!

— Помолчи ты, — возмутился Камай, — дай дослушать. Согласен, Балачан, шорохи — это биотоки, которые ни мы, ни Туровец не могли расшифровать. Но почему исчезала связь?

Балачан подумал и ответил:

— Этого я не знаю. Спросишь, когда вернемся, у инженеров. Ведь к нашему случаю, надеюсь, это отношения не имеет. — Он встал и сказал: — Пошли, друзья, составим сообщение на Землю.

Балачан вышел первый, за ним тронулся Тарасевич. Оба спокойные, будничные, будто ничего необычного не произошло. Камай посмотрел им вслед, и возмущенно и вместе с тем с восхищением сказал:

— Кремни!..

Уладзімір Шыцік. Шорахі чужой планеты (1975).

Сетевой перевод Семена Гоголина.

Первая публикация в авторском сборнике "У час не вярнуліся".