Шпагат счастья

ШПАГАТ СЧАСТЬЯ

В пять часов вечера Маат меняет свою служебную форму на рубашку и брюки, причесывается и вступает в современность, спускаясь с заднего крыльца музея. Навстречу ему низко над землей летят птицы. Ветер несет мимо него обрывки газет. Маат идет домой.

За его спиной закрывается музей. Залы постепенно, один за другим, погружаются во тьму. Гардеробщицы собирают забытые, еще плачущие дождем зонтики. Они пересчитывают чаевые и ныряют в демисезонные пальто. Это время года — время приглушенных красок. Рано темнеет.

Маат идет домой. Автозаправочные станции щедро расточают свет. Они стоят плотно друг к другу, словно деревья на аллеях. Маат идет. Мимо него тянутся однообразные декорации. Он не слышит собственных шагов. Громко хлопают дверцы машин. Из магазинных тележек, щелкая, выскакивают монеты. На светофорах пульсирует металлический сигнал для слепых.

За спиной Маата, в потухшем музее, погружаются во мрак картины, прибывшие из далекого далека.

Дома Маат снимает ботинки. Ложится на софу. Боль распинает его спину. Он целый день стоял или ходил со скрещенными за спиной руками, измерял расстояния шагами, которые с годами сделались совершенно одинаковыми, а его волосы постепенно поредели.

Квартира Маата — его крепость. Это единственное место, где он может лежать. Посылаемые миром волны слабеют, увязая в ее стенах.

Маат включает телевизор. Программа, которая сейчас идет, называется «Шпагат счастья». Он смотрит ее каждый день. Одна из претенденток на выигрыш с завязанными глазами ощупывает призы. Подушечки ее пальцев скользят по холодильникам, стиральным и посудомоечным машинам. Сначала она молча раздумывает, затем начинает с вопросительной интонацией в голосе называть некоторые предметы вслух. Ведущий хватает ее за плечи и смеется. Он показывает на свой рот. Маат видит, что там, на свисающей изо рта ленте кассового аппарата, проставлены правильные названия предметов. Он видит пальцы претендентки, обрамленные экраном телевизора. Они возбужденно мечутся по нему вверх-вниз, как маленькие рыбки, потерявшие вблизи поверхности воды предмет своей страсти. Маат лежит на софе и храпит.

Каждое утро Маат идет в музей. Он идет по мягко поднимающемуся вверх желтому холму. Слева и справа в первых проблесках утра встают крестовины столбов. Играют собаки. Женщины несут корзины с овощами. Маат улыбается. Он бросает деньги в шляпу слепого. На горизонте высится музей. Его окна сияют. Все дорожные указатели направляют к нему. Деревянные простертые руки, обветшалые компасные стрелки, камни, наполовину ушедшие в землю, показывающие одновременно на музей и на небо. Маат идет, следуя указателям. Напрямик.

С другой стороны приходят гардеробщицы. По пути от остановки, где они выходят из автобуса, до музея они почти не разговаривают. Их головы повязаны платками. Они считают свои шаги. В их животах булькают по две чашки горячего кофе. Они здороваются друг с другом коротко и хмуро. Маат видит только их темные силуэты: далеко от него на фоне неба равномерно движутся вперед словно вырезанные ножницами фигурки. Над ними замерло огромное красное солнце. Музей ждет. Музей, освобожденный от отлива утра, ждет своего смотрителя Маата.

— Маат? — говорят коллеги. — Маат всегда пунктуален. Маат, — говорят коллеги, — всегда входит в здание на цыпочках. Маат, — говорят коллеги, — всегда тихий, никогда не болеет и приглаживает свои желания, словно волосы на голове, так что их уже не различить. Наш коллега Маат, — говорят сотрудники, — питается воздухом. В обеденное время он исчезает. Пока мы сидим в столовой, он гуляет. И никто не знает где. Маат, — говорят коллеги, — не любит болтать, даже тогда, когда залы почти пусты и мы еще торчим здесь, а снаружи собираются тучи. Маат очень скучный, — говорят коллеги. — Иной раз кажется, что можно смотреть сквозь него, — вот что они говорят.

Маат надевает свою служебную форму. Стены раздевалки запотели, штукатурка отваливается, пятна плесени расползаются, образуя узор, в котором Маат иногда различает крестьян, обрабатывающих плугами свои поля. Он видит дельту реки, над которой поднимается солнце. Пыхтит отопление. Маат раздвигает занавески раздевалки. Регистрируется в книге дежурств. Он ежедневно расписывается в одной и той же графе. Каждый день он пишет: Маат, дежурство в отделе «Средние века». Годами кружит он по одним и тем же залам. Его коллеги регистрируются перед его строчкой. Они охраняют Новое время. Они стоят между портретами и пейзажами, битвами и набухшим мясом, брызгами красок и восклицательными знаками и косятся на ноги молодых женщин.

Никто не оспаривает у Маата Средневековье. Он там один.

Маат входит в свое царство. Стены обтянуты матово-зеленой тканью того цвета, который напоминает о погибающих домашних растениях. Этот цвет приобретают горшечные растения, если они позабыли, где находятся, и уже отстраненно смотрят, как их кто-то поливает. На обивке, будто разбитые параличом, висят картины. Маат прищуривается. Он научился не смотреть на зеленую поверхность. Под его ногами скрипит паркет. Он считывает одно за другим показания гигрометров. Они тикают так быстро, будто измеряют время, капающее время, время, вытекающее из крошечной пробоины. Их иголки чертят профильные контуры. Маат видит горные цепи, долины, высокогорные плато, превращающиеся в пропасти, и горы, медленно поднимающиеся из моря. Маату нравятся морская пена и песчаные бури. Землетрясения начинаются и прекращаются. Маат видит под стеклом гигрометров ландшафты, простирающиеся во все стороны. Он склоняется над иглами. Оживленные его дыханием приборы рисуют горы в пять миллиметров высотой. Маат начинает свой обход.

Во время первого обхода в музее еще нет посетителей. Маат фиксирует картины краешком глаза. Он проверяет застывший пейзаж из рам, скамеек для отдыха, опорожненных корзин для бумаг и осветительных приборов. Он идет, увязая в плотном воздухе, сгустившемся вокруг батарей. Раздвигает шторы. По утрам он обеспечивает картины дневным светом, днем, когда солнце стоит высоко, он снова заслоняет их и погружает в мягкие сумерки. Картины необходимо щадить. Если их осветить, они испугаются и пропадут.

Маат смотрит на свои часы. Скрещивает руки за спиной. Одна рука сжимает другую. Они как пара давно знакомых животных, целыми днями дремлющих вместе. Они почти не шевелятся во сне. Он чувствует их белую кожу. Он чувствует, что они грезят, страдая дневной слепотой, что они пусты, что они отпускают его, когда спят. Маат не владеет специальной ловкостью рук. Маат не рубит свои дни как дрова. Его руки лежат спокойно.

Картины медленно, одна за другой, просыпаются. Святые поднимают паруса. Появляются парящие рыбы и ангелы. Между ними вощится золото. На темных водах плавают постепенно проявляющиеся лица. Включаются вентиляторы. Поднимается бриз. Маат начинает кружить в матово-зеленой шкатулке своего дня.

Когда Маат наконец вытягивается на софе и ранний вечер опускается на крыши, висящие на всех домах тарелки собирают картины, падающие в них прямо с неба. Картины светятся. Они показывают частички счастья в стеклянных плоскостях, подсвеченных так, что кажется, будто они парят в темноте. Они показывают участников игры, крепко держащихся за пульты, потому что сквозь рамы этих картин на них веет ветер судьбы.

Маат видит небесный город. Люди прислонили лестницы к городским стенам и пытаются забраться наверх, но лестницы очень высокие и к тому же качаются. Маат слышит, что говорит ведущий.

— Не бойтесь, — говорит он.

Маату завязывают глаза. Он знает, что должен вскарабкаться вверх по нескольким перекладинам лестницы, потом вдруг чувствует, что его подхватывают мягкие крылья. Он вдыхает аромат духов ассистенток, который расстилается во все стороны, как павлиноглазое крыло серафима.

— Мы прикуем вас к колесу, — говорит ведущий. — Но вы не должны бояться.

Маат слышит аплодисменты публики. Ассистентки дотрагиваются до его запястий. Когда колесо начинает вращаться, у него волосы встают дыбом. Он выкрикивает гласные буквы. Ассистентки проверяют, близок ли он к разгадке. Они перемещают для подсказки деревянные кубики алфавита. Маат слышит, как публика тихо удивляется. Когда колесо останавливается, он все еще кричит. Ассистентки снимают повязку с его глаз. С колосников опускается вниз свежеиспеченная улыбка и располагается на лице ведущего. Он хочет проститься с Маатом, но кисть руки Маата, отделившись от сустава, повисает в руке ведущего.

Маат открывает окно. Он вдыхает запах земли палисадника. Ночные бабочки сбиваются в блестящий конус и вьются внутри лампы. Далекий шум, как бы прикрепленный к небосводу, парит над городом. В боковых зеркалах припаркованных автомобилей отражаются припаркованные автомобили. Дома спят. Время от времени вспыхивают их номера: их веки слегка приоткрываются во сне. Под звездами беззвучными стаями пролетают спутники. Маат слышит звяканье собачьих жетонов, когда к дому приближаются последние прохожие.

В телевизоре, рассекая воздух, свистят слова. Счастье нужно угадать. Иной раз это поговорка, незначительные сведения о мире, мудрость, что стоит у самого вашего порога, синица в руке, которая может вспорхнуть и через мгновение превратиться в журавля, иногда это слово из многих букв, которое извивается по углам и перекрывает кислород играющим. Иной раз это имя человека, который добился большего успеха, чем остальные, и теперь радостно помахивает всем со своего пьедестала.

Руки у игроков холодные и влажные. Иному счастью цена сто тысяч марок. Его нужно отгадать. Оно прячется в головах людей, притаилось за оградами, за стенами из воспоминаний, которые теперь лишь помехи. Претенденты изо всех сил стараются выманить его оттуда. Они борются сами с собой, пока их лица не становятся багровыми и мятыми. Ответы не вертятся у них на языке. Ради них они готовы расшибиться в лепешку.

Маат идет, слегка нагнувшись вперед. К его поясу прикреплено переговорное устройство. Рядом с ним висит большая связка ключей. Она звякает при каждом его шаге. Ключи открывают невидимую часть музея: склад, производственные помещения, мастерскую реставратора. Маат их редко использует. Он живет в своей служебной форме. Он заполняет ее всю целиком. Его служебная одежда обволакивает его, как обветшалая, давным-давно возникшая земная кора обволакивает свое ядро. Маат идет обычным для себя маршрутом, его ноги трутся о пол музея. Его встречает все то же число все в той же последовательности висящих картин. Это планеты, на которых живут другие люди.

Царица Савская преклоняет колени перед Соломоном. Она прибыла издалека, через пыль пустынь, через желтые пески. Вместе со своей свитой она ехала под огромным небом, по которому вверх-вниз ползало солнце, царица же двигалась вперед. Она ехала долго, через скалы и тернии, за ней шли тяжелогруженые верблюды. Она шла из страны ладана и караванов. Она отправилась в путь, потому что мудростью и богатством Соломон превосходит всех царей на земле. Все на свете жаждут увидеть Соломона, чтобы услышать мудрости, которые Господь вложил в его сердце. Царица Савская прибыла, чтобы испытать его загадками. Она спросит о шестиугольнике, вырезанном на его кольце. «Как видимое сочетается с невидимым?» — спросит она. Два треугольника проникают один в другой. Это ключ к загадке царя Соломона.

Она склоняется перед ним. Он восседает на троне, подобно драгоценному растению. Его одежды струятся строгими зелеными складками. Его красный головной убор собирает росу, как цветок.

— Лучше горсть с покоем, — говорит Соломон, — нежели пригоршня с трудом и томлением духа.

На царице Савской голубая накидка.

— Все труды человека, — говорит Соломон, — для рта его, а душа его не насыщается.

Царица Савская испытывает его загадками. Она беседует с ним обо всем, что заранее наметила, и Соломон отвечает ей на все вопросы, ничто не сокрыто от царя. И она говорит: «Все, что я слышала в своей стране о твоих деяниях и о твоей мудрости, — это правда».

Соломон смотрит на нее. Ее высоко поднятые волосы убраны под белое покрывало. Его брови склоняются к ней. Она преподносит ему золотой кубок. Левая рука царя вытянута вперед, она в центре картины, на золотом фоне остановившегося времени, ладонь повернута вверх, так что в ней могут собираться роса и воздух. Он не дотрагивается до кубка. Его рука будто парит в воздухе.

Приходят первые посетители — страстные любительницы музеев из чужих городов. Они приносят с собой мармеладный глянец своих завтраков, у них наручные часы, которые слегка отстают. Дамы прислушиваются к голосам эпох. Их улыбки ровны и робки. С каталогами в руках они перемещаются от картины к картине. Они листают каталоги, пока не найдут нужные номера, при этом золотые циферблаты их часов задевают раскрытые страницы. Дамы раскачиваются взад-вперед. Откашливаются. Сравнивают подлинник с уменьшенной копией в каталоге. Они ищут точку опоры на прогалине Средневековья. Они выясняют, где жили художники, кому они подражали, кто подражал им, как они смешивали краски, где висели их картины, страдали ли они от голода, что им удалось и какие стези проложили они для спасения мира.

Они ищут в каталогах, что следовало бы посмотреть. Они отмечают, на что не стоит обращать внимание. Ангелочки порхают вокруг них, как насекомые. У ангелов толстые щеки, и все они поют. Дамы чуть слышно подпевают.

Маат считает пылинки. По утрам, когда свет струится наискось, он видит, как пыль безмолвно затопляет картины. Она прикасается к лаку, проникает в трещины и щели, тяжелеет и опускается на пол, вздымается вверх от движений Маата, поднимается облачками над отопительными приборами и снова подлетает к успевшим за это время состариться картинам. Рука Соломона уверенно протянута вперед.

Когда Маат по вечерам клюет носом у телевизора, освещаемый голубоватым светом его экрана, он время от времени переворачивается с боку на бок. Постепенно боль начинает распинать его спину, и он приоткрывает глаза, чтобы понять, где это он. Он в своей комнате. На экране танцует надувной шар. Он прыгает прямо на Маата и извергает из себя различные ландшафты и сгустки пламени. Из него тихо выкатываются лимузины. Он идет дриблингом, как ему заблагорассудится, над головой ведущего. Иногда этот шар становится размером с Землю, потом опять делается маленьким, как точка схода на горизонте. Маат видит, как изменяются его цвета. Стремительно проносятся континенты: голубые моря и сверкающие горы, желтые пустыни и красные дыры, всевозможная жизнь под далекими небесами.

Ведущий излучает палящий свет. Он что-то ждет. Его вынужденно отдыхающие руки сложены на животе. Погрузившись в глубокую задумчивость, они мурлычут считалочки. Ни одна из них не дернется прежде времени. Они знают, что иной раз не нужны, и потому должны спокойно лежать поверх лобка и ждать своего часа. Им скучно, но они стараются, чтобы никто не понял их тусклые мысли. Маат подозревает, что они с удовольствием растерзали бы ведущего, лишь бы освободиться, лишь бы больше не находиться в этом палящем свете. Когда ведущий выходит из оцепенения, он опять выглядит так, будто хочет обнять всех и каждого.

Появляется дикторша. У нее гладко зачесанные волосы. Ее губы шевелятся. Она рассказывает о счастье.

— Для вас, — говорит она, — мы поставили его на попа.

У дикторши золотые волосы. Она почти все помнит наизусть. Она старается говорить о счастье не по бумажке.

— Оно большое, — говорит она. — Оно любит играть, — говорит она. — Оно не висит на небесах, — говорит она, — а катится к тем, кто его жаждет. В вашей гостиной, — говорит она, — оно будет чувствовать себя как дома.

Маат вышагивает в своей скрипучей обуви. Солнце постепенно поднимается выше. Оно касается нарисованных маслом яблок. В райском саду просыпаются растения и животные. Каждый миллиметр заполнен мечтами. Львы и лани пьют из одного источника. Рыбы и птицы плавают в голубом воздухе. Цветы обвивают подножия деревьев, разливая запах земляники, птицемлечника и меда. Время, беззаботное как пыльца мотылька, зависло между небом и землей. Никаких облаков воспоминаний. Нет страхов, грозами спускающихся на землю. Рай спокойно дышит в своих рамах. Маат охраняет его от людей. Стоит им сунуть свои носы чуть глубже, как завоет сигнализация. Маат нервничает, когда заворачивает за угол.

Дух Божий носится над водами. Развевается его огромная ярко-красная мантия. Над бездною тьма. Мир круглый, это шайба, с которой играет Бог. Он отделяет свет от тьмы. Свет — это день, а тьма — это ночь. Он простирает руки. Он сотворяет мир из бездны. Развевается его ярко-красная мантия. Бог в апогее творения. Мир тяжел. Бог водворяет его на место. В нем еще кружатся, не смешиваясь, четыре стихии, еще вращаются, кольцеобразно, друг против друга огонь, вода, земля и воздух. Бог рассматривает свое творение. Он создает мир, где люди будут умирать. Мир парит на золотом фоне.

Внезапно под ногами Бога появляется земля. Он стоит босиком на шахматной доске, на черных и желтых плитках над бездной, в которой вращается мир. Его левая рука отпустила свое творение, его десница поднята. Она указывает открытой ладонью на созданный им порядок. Его левая рука в центре картины. Ладонь Его обращена к миру, готовая поддержать его в падении. Она покоится в тончайше прорисованном золоте.

Бог смотрит на то, что он сотворил. В центре мира открываются глаза. Сияет Спаситель. Его лик — это предчувствие в окружении кудрявых облаков. На все четыре стороны от него исходят лучи. Вокруг лица смыкаются красный круг неба и голубой круг воды. Бог стоит, слегка откинувшись назад. Его красная мантия ниспадает на его голубое облачение. Он собирает воды под небом в особых местах, и появляется суша. Он отделяет землю от моря. Мир растет. Бог благословляет его тремя перстами. Появляется все больше и больше созданий. Подобно каплям крови среди стволов деревьев сверкает земляника. Зигзагами высятся над бездной скалы. Вдали возникает тьма леса. Бог создает два светила — одно светило большое, чтобы властвовать над днем, а другое меньше, чтобы властвовать над ночью, и звезды. Он плотно окутывает их своей мантией. Созвездия плавают на волнах текущих небес. Солнце серьезно улыбается. Месяц, подобный серпу, прижимается к темному лику Земли. Из Вифлеема в картину восьмиугольником входит Звезда. Бог благословляет отплытие своих кораблей. Небесное море взбудоражено. Он сотворяет китов, а также щук и раков с грозными клешнями. Он создает животных, червей и полевой скот. Все животные кружатся вокруг него, а он, наклонившись, вдыхает в них душу. Его ярко-красная мантия колышется. Рыбы плавают в золоте, птицы раскрывают свои клювы, появляются хищные звери, травоядные животные и летучие мыши. Бог стоит на краю бездны. Земля еще не знает силы тяжести. Еще все летит по направлению к Богу, потому что Он — центр мира.

Маат пересекает утро. Он проходит между огромными алтарями. Иногда ему кажется, что он слышит, как там, глубоко внутри, резные изделия грызет древесный червь. Если поблизости нет посетителей, Маат прижимается ухом к древесине. Ему кажется, что он слышит, как червь вгрызается в артерии пораженных болезнью алтарей и выдалбливает их изнутри. Он проделывает извилистые ходы, по которым начинают странствовать их мысли. Алтари шепчутся. По их артериям внезапно начинает циркулировать воздух музея.

Святые и пророки меняют позы, шевелятся в резных нишах. Они подносят к глазам свои утерявшие земное тяготение атрибуты. Оценивают их значимость. Пересчитывают на пальцах добрые дела.

Маат слышит, как червь грызет дерево. Святые и пророки странно выгибаются. Маат видит, как они балансируют на алтарях, чтобы не упасть.

Ведущий входит в раж. Он делает стойку на руках. Из его карманов выкатываются монеты. Ассистентки приносят пачку банкнот и прикрепляют их бельевыми прищепками к его штанинам. Все еще стоя на руках, ведущий раздвигает ноги, и банкноты начинают колыхаться при малейшем дуновении воздуха. Из правого угла банкнот выглядывают Клара Шуман, Балтазар Нойман и Пауль Эрлих: отбрасывающая тень муза, архитектор, упорный исследователь. Три бюста с номерами серий. Бумаги шуршат. Они демонстрируют барочные дворцы, раскрытые фортепиано, украшения в форме слезок в ушах Клары Шуман. Пауль Эрлих наводит орудия точной науки на маленькие частички. Сквозь нули проступает серебряная падающая звезда: попытка защититься от подделки. Деньги, вечные бродяги, приковывают к себе взоры. Они поглядывают на мир из-за кулис достигнутого.

— Посмотрите, — говорит Пауль Эрлих, — я был обыкновенным человеком, но я открыл формулу.

— Посмотрите, — говорит Балтазар Нойман, — я был обыкновенным человеком, но я построил божественные здания.

— Посмотрите, — говорит Клара Шуман, — я была обыкновенным человеком, но я утешилась. Сквозняк поглаживает бумажные лица.

Ведущий не может больше стоять на руках. Он прыгает опять на ноги и поправляет галстук. На экране телевизора за его спиной возникает толстый мужчина. Он похлопывает ведущего по плечу. Ведущий делает вид, что удивлен. Толстый мужчина протягивает ему пряник в виде сердца. На сердце написано: «Мы тебя любим». Некоторое время ведущий не может сообразить, что ему делать. Он держит сердце перед камерой.

Вечер после рабочего дня, эта чернота, постепенно спускающаяся на землю, затопляет гостиную Маата. Теперь Маату уже не видно, сколько времени на часах, он определяет время по передаче «Шпагат счастья», которая всегда точно выходит в эфир, но такое впечатление, что длится дольше, чем это указано в программе. Только там, где экран излучает свет, где он похож на стомарковую банкноту, которую просвечивают специальной лампой, только там темнота слегка отступает. Только там, куда достают лучи, выныривают из темноты лица. Маат видит публику, на чьей одежде отпечатались цветы, приглушенные бури и грозы свободного времени. Он видит, как эти люди сидят в светлой студии на скамьях без спинок, вытянув ноги слегка вперед. Из предпоследнего ряда подают руками знаки. Это прибывшие в студию приветствуют оставшихся дома, потихоньку помахивая руками, пока они не начинают болеть. В последнем ряду разворачивают транспарант. На нем написано: «Мы здесь!»

Гигрометры тикают. В музее царствует искусство ожидания. Ближе к полудню Маат остается один на один с картинами. Он снова и снова рассматривает их в том порядке, в котором они встречают его. Он по буквам читает алфавит веры. Алфавит веры меняется. Он претерпевает уходы, катастрофы и вознесения. Маат погружен в одну-единственную историю. Когда залы пусты, он иногда садится на скамейку для посетителей и рассматривает картины оттуда. У скамейки нет спинки. С этого места он видит картины будто в первый раз. Они висят выше, чем обычно. Кажется, что они только появились на свет, эти с трудом поддающиеся расшифровке доски, которые по незримому мановению нисводятся с облаков.

Бог еще ниже склоняется к земле. Перед ним вырастает первый человек. Ангелы, размахивая кадилами и теснясь, нисходят с небесной тверди. Человек показался из земли только наполовину. Не прикасаясь к нему, Бог вытягивает его в жизнь. Он дает человеку имя Адам. Возникает небольшой вихрь. Правая рука Бога изогнута подобно радуге, его левая рука, почти касаясь указательным перстом указательного пальца Адама, ставит нового гостя на якорь земли. Руки Адама широко раскрыты. Он готов жить. Но Бог опять усыпляет его. Он наводит на него глубокий сон и укладывает спать на поросшую травой скалу. Маленький лесок дает тень. Во время своего первого сна Адам обнимает сам себя.

Бог сотворяет ему спутника. Из ребра Адама вырастает маленькая женщина. Ангелы музицируют в честь ее появления на свет. Под огромным рукавом Бога женщина раскрывает свои руки.

Ева благодарит. Бог оставляет первых людей наедине. Над ними склоняются деревья, широко раскидывая свои ветви. Оба человека гуляют и ощупывают стволы. Они не знают, где они находятся. Они набредают на дерево с красными плодами. Вокруг его ствола извивается, мечтательно улыбаясь, змея. У змеи белокурые волосы. Не хотят ли люди получить что-нибудь в руки? Пустые руки, говорит змея, бесполезные руки. Она срывает два красных шара и дает их людям. Ева поднимает шар к лицу. Внезапно она видит в нем свое отражение. В картину вдвигается стена.

День становится прохладнее. Бог призывает свои творения. Своим властным перстом он указывает на дерево с красными плодами. Над трещиной в земле сияет лицо исчезающей с улыбкой змеи. Появляется херувим, и его гнев повергает Адама и Еву в бегство. Они, спотыкаясь, бросаются вниз по лестнице. Впредь небо для них закрыто. Оно высится над ними как крепость. Они идут, шатаясь, вниз, навстречу мотыге и веретену, навстречу земле, на которой история их будущих детей будет всего лишь дуновением ветра.

Маат слышит шаги. Входят и растекаются по залам школьники. Музей наполняется запахом жевательной резинки. Маат пугается. Он следует за школьниками, ни на секунду не выпуская их из виду.

— Старые мастера, — говорит незнакомая Маату экскурсовод, — могли проходить сквозь время, как сквозь зыбкие стены. Мы не знаем, кто нарисовал эти картины, — говорит она, — поэтому мы называем художников по их творениям. Мы даем им условные имена. В сущности, — говорит она, — имя для человека не важнее шляпы; снимаешь ее с головы, и дух беспрепятственно проникает в непокрытую голову художника и начинает водить его кистью. Здесь вы можете увидеть его явление. Здесь вы видите ожившее Священное Писание, покрывающее свои слова плотью.

Маат разглядывает экскурсовода. Она начинает перечислять условные имена художников: Мастер Голгофы школы Вассерваас. Мастер Страстей Господних. Мастер жития Марии. Мастер святого Варфоломея. Мастер домовой книги. Мастер аллегорий бренности. Мастер видов города Ландсберга. Мастер из 1477 года. Мастер tabula magna[1]. Мастер англиканского образа Троицы.

— Мастер лунного моря, — добавляет Маат, — мастер дароприношений.

Женщина поворачивается к нему.

Маат грезит. Он словно за ниточки подтягивает события к себе. Вокруг него шелестят руки, собирающие запасы на зиму. Пахнет подогретой едой. Жалюзи падают, как гильотины. Далеко-далеко, в тишине мерцают созвездия прошедших эпох.

Ведущий подходит к женщине, желающей принять участие в игре. У нее на груди табличка с именем. Ведущий слегка присаживается и видит, что ее зовут Гизела. Она должна рассказать какую-нибудь правдивую историю.

— Я была ночью на шоссе, — говорит Гизела, — и толкала впереди себя тележку для покупок, в которой лежал мой только что родившийся ребенок. Я не понимала, куда толкаю тележку. Меня все время обгоняли машины. Люди в них отливали зеленоватым светом. Они сидели в своих жестянках слегка понурившись. Я толкала тележку. Ребенок, лежащий в ней, был совершенно голый. В свете неоновых реклам, возвышающихся вдоль шоссе, я вдруг заметила, что ребенок стал сжимать и разжимать свои ручки как будто в такт биению сердца.

— Гизела! — перебивает ведущий и заботливо приобнимает претендентку на выигрыш. Ожидание достигает предела. Какие-то мужчина и женщина начинают обниматься при виде падающего кубика и сверкающих цифр. Потом ведущий поворачивает претендентку к нужной камере:

— Это было великолепно! Вы выиграли четыре восстановленные зимние шины!

Маат лежит на софе и ждет вспышек вечерних сюрпризов. Ассистентки играют на маленьких трубах. Потом открывают большие ворота, за которыми скрывается занавес с нарисованными облаками. Занавес слегка колышется. Когда они его отодвигают в сторону, Маат приподнимается и наклоняется вперед, чтобы лучше видеть. На экране появляется гостиная. Там все на месте, только отсутствует четвертая стена, поэтому Маат может разглядеть внутреннюю часть комнаты. Женщина и ребенок сидят, согнувшись на телевизионном кресле, и зовут, и машут руками. Ребенок барахтается на коленях у матери. Через окно гостиной Маат видит ночную улицу, темную и мокрую от дождя. В лужах отражаются белые островки уличных фонарей.

Маат идет. Маат, всеми покинутый на прогалине Средневековья, идет вдоль ее солнечных краев. Застывшие жесты скользят по нему, как ветки деревьев. Это особые жесты: они приветствуют события, которые нельзя постигнуть. Они возможны только здесь. Столетиями они терпеливо выжидали и множились.

Перед бездонностью золотого фона появляется Гавриил. Путешествие растрепало его голубые крылья. Он складывает их. У него поручение. Его левая рука раскручивает ленту с текстом приветствия, его правая рука поднимается и указывает на первое слово. Ave — означает «оно». Ave Maria gracia plena dominus tecum.[2] Текст обвевает голову Марии подобно внезапно явленной ауре. Мария испуганно отрывается от изучения книг.

С трех пюпитров на нее смотрят труды, сочиненные людьми. Марии больше не следует читать. Уже исчезают страницы, которые до этого она перелистывала. Книги — всего лишь бумага, развеянная ударной волной ангела. Мария опускает веки. Она узнает, что ей предначертано. Она склоняет голову.

На верхнем краю картины золото разрывается. Из-за голубых облаков склоняется Бог. Вечность — это море, черно-голубой подол, с которого в картину падает краешек, когда появляется Бог. Он образует руками свод. Из его глаз, смотрящих долу, на голову Марии исходят три луча. По этим трем лучам движутся голубь и Младенец с крестом на плечах, как если бы это были ноты на нотном стане. Они внезапно пикируют, согласно Божьему повелению. Голубь прикасается к Марии своим клювом, обнаженный Младенец еще на полпути от Бога к ней. Он раскрыл руки, чтобы встретить Марию. Он стоит в воздухе на коленях и улыбается.

Правая рука Марии лежит, позабытая, на книге, которую она читала. Ее левая, решетка из плоти, поддерживает ее собственное сердце в волнах Благовещения: она покорно погружается в непостижимое.

Маат задергивает шторы. Солнце, стоявшее в зените, становится теперь скорее воспоминанием о солнце, слабым и беловатым. Маат не любит его, это белое пятно, вечно угрожающее погасить краски старых полотен. Некоторые из них могут выжить, только будучи защищенными от дневного света. Он задергивает шторы. Старые картины, охраняемые Маатом, это картины, возникающие в крепко зажмуренных глазах, это копии, это отпечатки увиденных ранее вещей и явлений, отчетливые схемы на сетчатке глаз.

Все вырастает позади глазниц, думает Маат. Все вырастает позади глазниц, в том числе мистические леса, где живут отшельники, улыбающиеся, когда их пронзает стрела охотника.

Некоторое время ведущего не видно. Потом он вдруг появляется, откуда ни возьмись, этот истинный хозяин экрана, и занимает свое обычное место с краю. Камера, подрагивая, следует за ним. Он обходит студию и смотрит направо. Из-за кулис, оттуда, где протянуты кабели, его собираются приветствовать карлики. Они спрыгивают с высоких фанерных стенок, где они висели как живые прищепки, скрепляя декорации, они падают с перекрытий, где они бегали и наводили на ведущего, следуя за каждым его движением, мощные лампы. Они сломя голову подбегают к ведущему, становятся друг другу на плечи и начинают его причесывать. Он пожимает им руки и хлопает по спине. «Вы подросли», — говорит он. Карлики смущенно смеются. На них надеты футболки с изображением головы ведущего. С криком «ура-а-а!» они ложатся на пол.

Маат переворачивается на другой бок. Теперь перед ним ровный решетчатый узор мягкой стенки дивана, сотни прямоугольников, бесшовно соединенные друг с другом. Они расплываются перед его глазами и превращаются в воспоминания. Между геранями кружится вертушка, мужчина безобразно трясущейся рукой подносит ко рту свой «Пильзнер», по подоконнику шагают верблюды. Выныривает слово «счастье». Оно как густая капля сгущенного молока, готовая оторваться и упасть с ложки. Умерший четыре года назад человек все еще сидит перед своим телевизором. Заключенные в рамы своих картин, средневековые пророки взирают из них на затишье истории, где крутятся деньги со все новыми и новыми номерами серий.

— Самое ужасное, — говорит ведущий за спиной Маата, — это когда я представляю себе, что каждое утро нужно идти на работу, а потом вечером возвращаться домой, и так, вероятно, в течение сорока лет.

Публика сидит в зале и считает в обратном порядке. При слове «ноль» должен появиться исчезнувший ведущий. Кто-то из публики испек торт и привез его в коробке из-под обуви. Люди прибыли издалека, они ехали мимо убранных полей и столбиков экстренного вызова, держа торты на коленях, а автобус с запотевшими изнутри стеклами вез их сквозь дождь, и единственным признаком жизни были лучи фар встречных автомашин. Когда дорога стала казаться им слишком долгой, они начали рассказывать друг другу анекдот о дуэли между слепым и глухим. «Он уже здесь»? — спрашивает слепой. «Он уже выстрелил?» — интересуется глухой.

И вот публика сидит в студии, считает в обратном порядке и вдруг внезапно видит перед собой открытое небо. Сидящие хватают ртом воздух. Мимо проносятся облака, на которых гигантские рты показывают, как надо складывать губы для крика. Руки отбивают стаккато. Вырванная из своих стульев, публика буйствует над землей в синеве неба, придя в себя, начинает петь, пока на горизонте не появляется зарево. Ведущий ввинчивается в экран. Он поднимает руки и широко раскидывает их. Сегодня ожидаются следующие чудеса: яичница, поджаренная под водой, и пожарные машины, наполненные пивом.

Маат прислоняется к стене. В музее стоит тишина, слышно только легкое потрескивание калориферов и жужжание мухи, собирающейся здесь перезимовать. Иногда Маату кажется, что он последний человек на этой земле. Иной раз ему представляется, что все кругом умерло и живы лишь старые картины, защищенные от смерти лаком, под которым сохраняются пейзажи, когда-то существовавшие в действительности. Маат размышляет о тех картинах, которые он обычно видит в конце рабочего дня: об их стремлении не изменяться и в то же время выглядеть новыми, об их усилиях прорвать черноту мира своими красками. Иногда он думает, что его руки, начинающие вздрагивать к концу рабочего дня, сами того не зная, ищут эти старые картины.

Обнаженный Младенец парит над землей. Он лежит на нимбе, воздев руки, он благословляет все, что видит. Приветствуя его, небо вспыхивает алым светом и равномерно покрывается цветками маргариток. В облаке появляется Бог, он посылает Младенцу Слово, которое сходит на землю сверкающим дождем. Пейзаж слегка раздвигается и разламывается вокруг Младенца, образуя темную пещеру. Вол и осел протискивают из тьмы свои головы. Там, где лежит Младенец, — голая коричневая земля. Вдали, над холмами, низвергается с неба Ангел. Он несет ленту с Благой вестью. Маленькие пастухи смотрят и указывают на него пальцами. Их стада пасутся на косогоре. Ни одно животное не пугается этого посланца, который падает с неба, как веселый самоубийца. Ни одна овца не поднимает голову. Овцы топчут копытами заросшую скалу и спокойно жуют траву, хотя на небе появляются новые созвездия и ленты с текстами. Даль зелена и покойна. Леса подстрижены и приклеены к зелени, дерево за деревом, их кроны молчат. Вдали ни один путь не перекрещивается с другим. Все само по себе. Все погрузилось в тишину сна.

Это пора золота. В центре мира — Младенец. Он лежит на нимбе. У него старое лицо. Младенец видит огонь и воду, землю и воздух. Он видит время до времени, он видит, как оно возникает, сжатое и тяжелое. Он видит, как извиваются корни вокруг обугленных сердец. Он видит прах, из которого на ветреных равнинах образуются все новые и новые творения. Он видит самого себя, свое гигантское тело, распластавшееся во все стороны, солнце и луна на плечах Его. Он видит птицу, возрождающуюся из пепла. Он видит пастухов, тихую зеленую даль, пасущихся овец. Он видит вола и осла, жующих у водосточного желоба. Он видит молитвенно сложенные руки и возвышающийся надо всем кроваво-красный купол неба.

В музее жужжит муха. Маат знает дни, которым нет конца. Он медленно шевелится в них, как в банке с медом. Он поднимает ноги, но ступает каждый раз на одно и то же место. Он закрывает глаза, но видит все те же самые картины. Он поворачивает голову, но оказывается все в той же жизни.

Маат знает и другие дни, первоначально спокойно висящие под потолком, которые, внезапно испугавшись, вдруг начинают летать по залам, грозя разбиться у картин, включают сигнализацию и, взбудораженные, крепко впиваются когтями в лицо Маата. Эти редкие и непредсказуемые дни вызывают в нем страх.

Маат знает и рахитичные дни, одиноко скрючившиеся, сморщившиеся так, что могут спрятаться за своими же костями и почти незаметно исчезнуть.

Маат любит дни, которым нет конца. Они обволакивают его, как янтарь.

«Оставайтесь на месте!» — слышится в гостиной Маата. Он вырывается из объятий полусна. Ведущий отодвинут в сторону, и вместо него на телеэкране проливаются целые ливни счастья. Они, сверкая золотом, обрушиваются на Маата и вызывают в нем смутные желания. Он медленно встает, идет на кухню и ищет там что-нибудь съедобное. Разогревая консервированный суп, он слышит через тонкие стены, что в квартире соседа происходит то же самое. Он понимает каждое слово. Он различает звуки гудящих моторов, поцелуи, смех младенца, высыпающиеся из неисчерпаемых запасов с трудом исполняемые обещания. С тарелкой дымящегося супа он возвращается в гостиную. На экране кружатся ромашки. Наплывами показывают часы, стрелки которых сделаны из костей. Маат размешивает ложкой суп. Он видит на экране три пальца с содранной кожей, указывающие на три предмета: на зубной эликсир, способный освежать рот в течение семнадцати часов, на лосьон, целый день впитывающийся в кожу, на бинты, мгновенно останавливающие кровь. Сразу вслед за бинтами на экране опять появляется ведущий. Он читает по шпаргалке, что будет дальше.

Маат видит огромный кроссворд, по которому он блуждает вместе с игроками — скрючившиеся над разгадыванием букв, они частично сами стали живыми ответами, почти всегда неправильными. Он видит, как ведущий засекает время. Движения его руки похожи на дружелюбные жесты мясника. Он видит тонкие вопросительные знаки, обвивающиеся, как змеи, вокруг шей игроков. Ему мерещится, что ему отрубили голову, и он за доли секунды истек кровью. Маат выкрикивает ответы наперегонки с остальными. На гигантском табло появляется текст, фиксирующий положение вещей.

Иногда Маат чувствует прикосновения крыльев перелетных птиц, которые нежно и печально скользят по его лицу. Они заполняют ночь. За его спиной их клин опять смыкается, как будто Маата никогда и не было. Они улетают прочь.

Они летят сквозь стены, пересекают магнитные поля воспоминаний, они скользят, они очерчивают контуры гор. Они непоколебимы. Им навстречу летят города, светлые шквалы сопротивления. Они пролетают их насквозь. На пути птиц лежат разбитые автомобили с открытыми дверцами, из которых еще доносится музыка. Птицы не останавливаются. Они никогда не устают. Деревья напрасно простирают вслед им свои ветви. Птицы летят. Маат ощущает прикосновения кончиков их крыльев. Они скользят по нему, как пустые ладони.

Маат идет в своих скрипучих ботинках. Предобеденное время тянется долго. В отделе Средних веков муха ощупывает хоботком нарисованное небо. Она садится на нимбы святых и вылизывает их до блеска. Она движется по лицам, которым уже пятьсот лет, и ее движение — словно движение внезапной мысли на их лицах. Маат следит за мухой краешком глаза, на грани восприятия, он видит, как она фасетками своих глаз рассматривает Средневековье и испытывает его на пригодность. Он слышит, как она жужжит в щелях его реальности. Маат и муха здесь одни. Они плавают в воздушном океане, а за ними краешками глаз следят пятисотлетние лица. Когда муха ползет по их губам, кажется, что они улыбаются. Такое впечатление, что изображенные на полотнах могут смотреть вдаль, во времена, которые наступят после Маата и после мухи, во времена, когда перст Божий снова пробьется из облаков в верхнем краю картины.

Трое преклоняют колени перед Младенцем. Они пришли издалека, из незнания. Большая рука ангела подняла их из сна. Когда они проснулись, их глаза превратились в выдолбленные в камнях дыры: они больше не смогли их закрыть. Они увидели звезду и отправились в путь, ведомые ею. По краям дороги стояли пастухи. Они тоже пристально смотрели на распахнутые двустворчатые двери неба. Трое мужчин следовали дальше. Они ехали на верблюдах, невозмутимо переступавших своими мозолистыми подошвами. Звезда вела их через пустыню. Она все время светила им впереди. Она вела их через тернии и леса, через дни и ночи.

Трое склоняются пред Младенцем, как торопящаяся к берегу волна. Они снимают с голов короны, ставшие для них слишком тяжелыми и чужими. Потом они хотят поднести Младенцу подарки. Вокруг Него выросли золотисто-коричневые цветы и травы. Перед Ним расстилается мягкая степь. Растения колышутся, извиваются, покрывают землю и скалу. За скалой, позади трех склонившихся мужчин, появляется пастушок. Он изумленно застыл с поднятой для приветствия рукой. Картина наполнена светом смирения. Глазами никто не смотрит. У всех опущены веки.

Мария запеленала Младенца в белый платок и держит его на коленях. Он слегка поворачивается навстречу мужчинам, но не протягивает руки к подаркам. Младенец подарит им больше, чем они могли бы дать Ему. Он сможет двумя перстами усмирить бурю на море; на горе, окруженной черными пнями, Он сможет противостоять искусителю, вооруженный всего лишь пустыми руками; Он отошлет женщину, узнавшую Его, переодетого садовником, обратно к людям тем же самым мягким жестом, которым Он усмирял бурю на море.

Мария держит Младенца на коленях. Она сидит на коричневом морском песке. Вокруг нее опускается на дно время, уставшее от гонки часов. Трое склоненных перед Ним переполнены смирением. Они замерли в ожидании.

Маат пугается. Он слышит голос, зовущий его. Голос сдавлен, звучит так, будто его держат взаперти. Маат озирается, стоя между картинами.

— Маат, зайдите, пожалуйста, — зовет голос. Маат окидывает взглядом людей на картинах, но на их устах печать. Они в свою очередь разглядывают его. Тогда он понимает, что это голос из рации. Он прижимает аппарат к уху и слышит, что после обеда должен зайти к директору. Маат пугается во второй раз. Он совсем забыл, что его могут вырвать из его владений. Он позабыл, откуда дует ветер. Маат, разгуливая в тишине, начинает откашливаться. Он тренируется говорить «здравствуйте».

«Здравствуйте!» Ведущий слегка откашливается в кулак. Сегодня выигрыши рядом с вами: в телестудии построена модель железной дороги. Она извивается вдоль и поперек среди участников игры. Она проходит между ног, она пробивает узкие подмышки с помощью тоннелей, она кружит вокруг шей и лиц, она гудит на мосту над головами участников. Ее товарные вагоны нагружены настольной жаровней, жемчужным ожерельем и сервизом из сорока предметов, под глазурью которого давно вымершие птицы маленькими глотками пьют цветочный нектар. Железная дорога описывает круги. Маленький неподвижный кочегар подкармливает ее углем. В разгар работы, с лопатой, полной обломков древних лесов, он превратился в игрушку. Рядом с ним стоит машинист и пристально смотрит вперед. Состав идет через оживленную местность. Вдоль его путей как цветы открываются глаза.

Когда Маат по вечерам лежит на софе, он не один. Светлая тень, которую отбрасывает мир, вползает в его гостиную, чтобы там погреться. Мир больше не живет под открытым небом. Он будет некоторое время кормиться в стенах этого дома. Каждый день мир демонстрирует подобные фокусы, подскакивает от радости и жонглирует. Маат, дружелюбно принимая его, видит, что у того из-под кожи просвечивают кости. Мир сияет ярко, как звезда, перед тем, как потухнуть. Маат, наученный разглядыванием картин, понимает, что мир просовывает руки сквозь прутья решеток и просит милостыню. Маат хотел бы помочь миру, но не знает как.

«А теперь, — кричит ведущий, — взвесим, сколько вы выиграли!» Он подталкивает к большим весам одну из претенденток, толстую робкую женщину. На одной чаше весов настольная жаровня, жемчужное ожерелье и сервиз из сорока предметов, под глазурью которого давно вымершие птицы маленькими глотками пьют цветочный нектар. На другую чашу должна усесться претендентка Макси. Она тяжело опускается на пол.

— Макси, — кричит ведущий, — подумайте о наших производственных расходах.

Он ставит в первую чашу набор чемоданов из алюминия общей стоимостью 2 236 DM. Но Макси продолжает сидеть на полу.

— Садовую качалку! — кричат из публики. Ведущий и его ассистентка ставят садовую качалку на другую чашу весов. Претендентка начинает слегка приподниматься над полом, но призы ее все еще не уравновешивают.

— Сон! — кричит публика.

— Макси, — говорит ведущий, — расскажите нам, какой сон вы скрываете от нас, и вам станет легче.

Макси краснеет.

— Я, — тихо говорит она, — нахожусь в одной местности, где серое небо. Кругом одна галька. Безлюдно, вокруг только камни, у меня хриплое дыхание. Вдруг появляется процессия. Это зловещая процессия, потому что не видно, каких святых несут с почитанием. Носилки занавешены черным. Носильщиков тоже не видно. Слышны только их шаги по гальке. Я пугаюсь. Хочу убежать, но не могу стронуться с места. Вдруг порыв ветра подхватывает одну из черных занавесок и распахивает ее. Я вижу, что на носилках лежит толстая голая женщина. Я смотрю ей прямо в промежность. Это роженица. Из нее все время что-то вываливается. Внезапно я понимаю, что это я лежу на носилках. Это я сейчас рожаю все население Земли. Я вижу, как я рожаю. Я жду того момента, когда подарю вам Спасителя.

— Аплодисменты Макси! — призывает ведущий. Чаша весов, на которой сидит Макси, раскачивается теперь на одной высоте с призами.

— Маат? — жуя, переспрашивают коллеги. — Маат заблудился где-то в здании. Обеденный перерыв довольно длинный, — говорят коллеги, — да и здание большое, — говорят коллеги. — Мы никогда не видели Маата здесь в столовой, — говорят коллеги. — Вероятно, он не может ее найти. Наверное, он и рот-то свой найти не может. — Коллеги смеются. — Он, должно быть, — говорят они, — слоняется по залам рядом со Средневековьем: этнография, Африка, семь залов. Искусство Индии — пять отделов. Для нашего коллеги Маата, — говорят сотрудники, — прошлое — это свет в окошке.

Маат идет через шелестящий лес жестов. На время обеденного перерыва он покинул свои залы. Его тянет к соседям — туда, где жесты образуют темные леса, туда, где он может заблудиться среди их значений, туда, где берегут людей и богов, которые строго смотрят на него, но на удивление доверчиво поднимают руки.

Преодолев лестничную клетку, Маат попадает в Африку. Сначала ему надо привыкнуть к темноте. Его коллега, смотритель Африки, неподвижно стоит перед огромным контуром континента. Африка прибита гвоздями к стене — ощипанный, обугленный петух, висящий вниз головой и рассматривающий обувь смотрителя. Вентиляционная установка с грохотом прогоняет теплый воздух. Маат идет дальше. Лес начинает смыкаться вокруг него. В витринах, подвешенные на нитях, висят орудия труда, музыкальные инструменты, оружие, головные уборы.

Они подсвечены снизу, равномерно и блекло, поэтому выглядят так, будто никогда не отбрасывали тени. Они выглядят так, будто к ним никогда никто не прикасался — кроме реставратора. Все предметы перед глазами Маата пронумерованы и законсервированы, но он ищет до тех пор, пока не находит самые первые жесты: жесты из темного дерева, из меди, из слоновой кости. Руки протягивают ему калебасы, собирают кокосовые орехи, ведут за поводья вьючных животных. Женщины поддерживают руками свои груди. Мужчины держат обеими руками бороды. Бьют барабаны. И посредине Африки, на черном помосте, стоящем на покрытом ковром полу, возвышается Тот, вокруг которого, вероятно, все и вращается, Тот, кто обрел покой, Тот, кто поднял руки перед солнечным сплетением, одновременно защищаясь от Маата и приветствуя его. Это бронзовый бог. Маат больше не боится заблудиться в Африке. Он нашел, что искал. Этот бог из бронзы и притягивает его, и отвергает, — как и любой бог, он отклоняет накатывающееся на него время.

— Маат? — спрашивают двое коллег. Они прислонились к стендам с информацией между Индией и Монголией. — Маату место в Средневековье, — говорят они. — В поворот, — рассказывает один из сотрудников, — в который входишь на сто двадцать, много — на сто тридцать, другой может войти и на сто шестьдесят. Маат часто растворяется в воздухе, — говорят коллеги, — особенно в обеденное время. На повороте стоит ограничение восемьдесят, — говорит второй сотрудник. Потом они идут за угол и пропадают в заставленных просторах Монголии.

Маат открывает дверь в Индию. На черном фоне, как планеты, сверкают скульптуры. Индия — это большой рельеф, заполненный окаменевшими растениями и богами, разбитыми и элегантно подсвеченными. Смотритель движется через обломки извилистыми линиями. Маат видит, что его коллега описывает бесконечные восьмерки. Маат видит, как его коллега со скрещенными за спиной руками оплетает скульптуры паутиной вечности. Некоторые из богов танцуют. Многорукие, они бросаются навстречу событиям. Они стоят в залах свободно, дружелюбно и отстраненно. Маат углубляется в Индию. Он видит слона, который с поднятым хоботом обрушивается с неба к лежащей женщине. Женщина рожает ребенка. Это ребенок, который грядет. Маат ищет его. Посредине Индии, на черном помосте, стоящем на покрытом ковром полу, возвышается Тот, вокруг которого, вероятно, все вращается, Тот, кто обрел покой, Тот, вокруг головы которого возник нимб из камней. Между бровями у него локон мудрости. Он видит Маата не глазами, а поднятой ладонью своей правой руки. И на этой ладони появляется то, что было побеждено Грядущим: Маат видит колесо жизни, в бешеном вращении превратившееся в камень.

Одна из претенденток на выигрыш старается уловить свой шанс. Она скрючилась, как будто у нее на спине маленький горбик, она стоит, нагнувшись вперед, как будто ее ноги увязли в болоте, через которое она пришлепала на сцену, где, к своему изумлению, видит все то же болото. Она в смущении. Перед ней поставили несгораемый шкаф. Она нерешительно оглядывается. Стоящие полукругом камеры устремлены на нее. На одной из них горит красная лампа. Вдали дрожат неясные очертания публики. Претендентка ищет. Она владеет многими канцелярскими языками, умеет кивать, но не знает, где ее шанс. Она боится, что уйдет несолоно хлебавши. Не успевают камеры наклониться, как она вдруг бросается вперед и начинает крутить замок сейфа. Появляется зыбкий призрак успеха. Через несколько секунд камеры показывают, как бронированная дверь открывается и одна из ассистенток вводит претендентку в шкаф размером с комнату. Внутри он обит мехом косули, на котором тает снег. Он освещается вспышкой. Претендентка ждет. Она быстро сует ноги в прибитые к полу меховые тапочки. Она стоит посредине несгораемого шкафа, согбенная под своим злосчастным горбиком, и кивает, кивает.

Маату уже хорошо знакомы эти всегда готовые прийти на помощь руки ассистенток, каждую из которых он знает по имени. Как свора хорошо натасканных собак, бросаются эти руки на происходящее. Они вкатывают тележки на колесиках, открывают волшебные кубики, они без остановки рыщут в поисках счастья. Их вырастили такими изящными, что они могут вытащить счастье из любой щели. Маат, не отрываясь, смотрит на них. Руки приучены целенаправленно выхватывать претендентов и ставить их перед камерой на нужное место, туда, где их окружают призы, словно нимб. Они тихонько подталкивают игроков и соединяют их на экране таким образом, что никто уже не сможет понять, где чей выигрыш. Претендентов вставляют в рамку. Они вместе улыбаются из одного медальона. Руки ассистенток опять приходят в движение, готовые схватить новую добычу.

— Наша дружеская дуэль! — кричит ведущий. Он приветствует кандидатов. — Добро пожаловать, Гюнтер и Инге! Против Гюнтера и Инге выступают Сабине и Дитер! Гюнтер и Инге, — говорит он, — вы женаты?

— Да, — отвечает Инге, — мы женаты вот уже двенадцать лет, у нас двое детей четырех и шести лет, и нам бы очень хотелось сегодня выиграть.

— Сабине и Дитер, — спрашивает ведущий, — вы обручены?

— Да, — говорит Дитер, — мы обручены вот уже три месяца. Мы хотим пожениться. Мы хотим иметь двоих детей. И мы очень хотели бы сегодня выиграть.

Ведущий объявляет, что выиграет та пара, которая продержится дольше. Потом он отворачивается в сторону, и в студии появляется человек с сочувственным взглядом. Его руки гребут по воздуху. Он стоит перед стеной студии.

— Есть люди, — говорит он, — которые заворачивают за угол и никогда больше не возвращаются. Есть люди, которые хватаются за сигареты, а потом исчезают в дыму. Есть люди, которых видели в последний раз, когда они нырнули в коробку из-под стиральной машины. Не думаете же вы, — говорит он, — что это единичные случаи. Ежедневно в нашей стране пропадает двести пятьдесят человек. Если вы меня сейчас видите и вы пропали: пожалуйста, возвращайтесь назад!

Сочувствующего мужчину отодвигают с экрана, и ведущий опять тут как тут:

— Наши претенденты помчатся сейчас наперегонки!

Гюнтер и Инге начинают вращать один, а Сабине и Дитер другой барабан. Барабаны крутятся так быстро, что от них во все стороны разлетаются искры и потрескивают возникающие электрические дуги.

— Вот так, — смеясь, кричит ведущий, — мы получаем ток для нашей телестудии.

Гюнтер и Инге внезапно исчезают с экрана. Сабине и Дитер выиграли домашний тренажер.

Обеденный перерыв закончился. Маат опять на своем месте. В Средневековье никто не шелохнулся за время его отсутствия, только солнце ушло из зенита и стало желтее. В одном из уголков музея оно теперь так просвечивает сквозь шторы, что на них отпечатывается узор зарешеченных окон. Маат охотно заходит в этот уголок. Там висит картина, символизирующая для него родину. Маат, вернувшийся из других стран, опять принят голубыми скалами и коричневой землей.

Мария и Младенец на пути в Египет, Они передвигаются по ночам, на осле, которого Иосиф ведет за веревку, вдоль темных деревьев с отливающими золотом листьями. Младенец запеленат и тесно прижат к сердцу Марии. Мария с опущенными глазами, Иосиф в больших башмаках ищут дорогу. Через некоторое время они замечают, что осел ходит по кругу и что они во время своего бегства остаются на одном и том же месте. Теперь они останавливаются на отдых. Вокруг них простирается местность, уходящая как в прошлое, так и в будущее. Можно увидеть Вчера и Завтра. За их спиной, на пашне, засеянной в том месте, которое они уже покинули, сразу вызревает хлеб — от посева до полной зрелости. Солдаты Ирода допрашивают крестьянина. Они хотят узнать о новорожденном. Одного новорожденного, говорит крестьянин, я видел в тот день, когда сеял зерно. Солдаты, маленькие, обманутые в своих ожиданиях фигурки, рассеиваются, словно ветром, в разные стороны и потерянно бродят вокруг. Перед беглецами, в той части местности, где они вскоре окажутся, свергаются со своих пьедесталов, падают и разбиваются идолы. И это свершает Младенец, который может творить чудеса. Он освежает свою мать плодами пальмового дерева, склоняющегося перед Ним до земли. У ног Младенца внезапно начинает бить источник. Ландшафт держит Его в самом своем сердце. Младенец поднимает свою маленькую руку и приводит в движение стихии. Мария и Младенец отдыхают в центре картины, на полпути своего бегства, их взгляды обращены вовнутрь, они как сомнамбулы подняли правые руки и погрузили их в воздух своей истории.

Маат движется в желтом свете. Он ходит по своей засеке, окруженный видами, которые всегда одни и те же. Их окрашивает только пыль и меняющийся свет. Маат чувствует себя как дома среди незыблемых картин, среди картин, образы которых никогда не пересекаются, каждая из которых застыла во мгновение, не умещающееся в пределы своей рамы, и одновременно создающее ощущение незыблемости и уникальности. Маат как дома среди картин, рассказывающих одну и ту же историю, увиденную фасетками глаз живописи, одну-единственную историю, которую каждый художник рассказывает по-новому. Она рядом, но в то же время затерялась в бесконечной дали. Редко кто-нибудь поднимает глаза. Редко кто-нибудь выглядывает из старых картин. Никто не размыкает уст, чтобы произнести изречения, относящиеся к этой истории, лишь развеваются ленты с текстами. И говорят руки. Они населяют картины всеми видами движений, на какие способны. Они говорят о позабытых вещах. Маат, бродящий среди них, иной раз поднимает свои собственные руки и рассматривает их, спящих. Белые и мясистые, они, прищурясь, смотрят на него. Они устали.

Открывается дверь в виде потускневшей монеты в одну марку и выпускает на сцену ведущего. Маат ерзает на софе, пока не находит удобное положение. Ассистентки выкатывают первый приз. Это соковыжималка, лежащая на подушке.

— Сколько бы вы заплатили за эту штуку в магазине? — спрашивает ведущий.

Игроки поджимают губы. Потом они все одновременно поворачивают головы к публике, которая внезапно начинает жестикулировать. Зрители пытаются на пальцах подсказать цену. По студии проносятся знаки, бессвязные крики глухонемого языка желаний. В этой суматохе только соковыжималка лежит тихо и спокойно. На ее корпусе все отражается в искаженном и уменьшенном виде.

В то время как Маат, слегка раскачиваясь, становится на якорь перед специально для этого вечера выбранными им картинами, ночь медленно укрывает города, деревни, большие пустынные леса, указатели и магистрали. Три указателя направляют в одну и ту же сторону: туда, где автостоянка, спортивная площадка и стрельбище. Распределенные в ночи радиомачты посылают свои сигналы и дремлют стоя. Цветы, посаженные в отслужившие свой век шины от грузовиков, сжимаются и нагибаются, чтобы собрать росу. Подземные сточные воды шумят громче, чем днем. При малейшем движении воздуха хлопают таблички с названиями улиц, и далеко за городом большие пустынные леса начинают издавать звуки, которые никто не слышит.

Маат проводит рукой по глазам. В музее наступает послеобеденное время. Маат идет по залам и снова раздвигает шторы. Солнце скрылось за облаками. День обретает краски ветра. Возможно, пойдет дождь. Маат видит на улицах прохожих, которых как будто тянут вперед на невидимых нитях. Они быстро проскальзывают мимо. Маат некоторое время стоит у окна. Снаружи, со стороны тротуара, он кажется неясным пятном за решетками. Когда люди, проходя мимо, поднимают голову, они полагают, что видят заключенного, а Маат, для которого люди всего лишь неясные пятна, тоже считает, что видит заключенных. Иногда они кивают ему, приглашая грести вместе с ними через житейские бури, дабы у жизни был смысл. Маат улыбается. За его спиной улыбаются картины.

Сорок дней и сорок ночей провел Сын Божий в пустыне. Он выстоял в огромной пустоте, воздерживаясь от пищи. Он все отчетливее видел, как, проясняясь, сияет золотое пространство над пустыней. Когда Он совершенно истаивает от голода, к Нему приходит Его искуситель. Он внутри коричневой дьявольской шкуры. Он сыт и упитан. Они встречаются на краю пустыни, там, где она вытянула стопы коричневых гигантских гор. Они стоят напротив друг друга. Между ними расселина в скале. От дыхания искусителя падают деревья, и вокруг не остается ничего, кроме обугленных пней. Выстояли только два дерева, более сильные, чем остальные. Одно из них, покрытое цветами, возвышается над расселиной. На втором, похоже, вместо плодов висят камни. У искусителя крылья как у летучей мыши. Он передвигается на когтях. В его руках два камня.

— Если ты хочешь есть, — говорит он Сыну Божьему, — то скажи, чтобы камни эти сделались хлебами. Что может быть хуже, — говорит он, скрежеща зубами, — чем пустые руки и пустой желудок? Преврати их в хлеб, — говорит он, — и у тебя вырастут крылья, как у летучей мыши. Они накроют мир от одного конца до другого. Разве сорок дней и сорок ночей в пустыне было недостаточно?

Черный пузырь появляется изо рта искусителя. На нем выцарапаны очертания звенящих монет. Сын Божий и он стоят напротив друг друга, перед золотым фоном, простирающимся от одного конца мира до другого. Сын Божий поднимает руки к небу, чтобы на них проступили ангелы и служили ему. Одетый в шкуру дьявол чувствует, как камни тяжелеют в его руках. Они неудержимо тянут его в расселину.

Тихо напевая себе под нос, Маат идет своим обычным путем. Его послеобеденное время — это равнина, на которой не растут деревья, не шумят реки. Вокруг царит полное затишье. Маат слышит свои шаги, будто идет через свою собственную, туго натянутую барабанную перепонку. Одна из вентиляционных решеток стучит, как подковы осла, идущего под ярмом. На горизонте высятся картины. Они окаймляют равнину и одновременно открывают ее, они еще утопают в свете, который уже не достигает равнины. Маат пересекает вторую половину дня, не думая о времени. Он застрял на месте. День — это как годовой круг, года собираются в десятилетия. Стены музея всегда остаются на одном и том же месте.

Внезапно он слышит, как его кто-то зовет. Голос приходит издалека, такое впечатление, что из него самого. Он озирается в испуге. Рация щелкает и называет его имя. Директор ожидает смотрителя музея Маата.

«Войдите!» — слышит Маат голос директора. Директор существует вне времени и пространства, на дверях его кабинета ручки из золота. На столе, из-за которого он выходит, нет следов ни пыли, ни работы. С распростертыми объятиями он спешит навстречу Маату, а с колосников опускается вниз заботливая мина и приклеивается к его лицу. Маат бледнеет. Руки за его спиной вцепились друг в друга и не расцепляются. Директор вырастает перед глазами Маата как огромная тень.

«Моя поясница, — думает Маат, — моя больная поясница». В одном месте его позвоночник пригвожден недремлющей болью. Это свернувшаяся в комок боль, белый колючий морской конек, бросивший якорь между его позвонками. Он раскачивается туда и обратно, и кажется, ждет лишь небольшого толчка, чтобы отправиться в свободное плавание. Он крошечный. Это то, с чем Маат появился на свет.

Как летят годы! Как летят годы! Крылатые слова, крылатое время!

Маат знает дни, которые спят, повиснув под потолком, пока их не напугают до того, что они взлетают и от возбуждения вцепляются ему в лицо. Эти дни непредсказуемы. Под их натиском у Маата выпадают волосы.

Как летят годы! Как летят годы.

— Здравствуйте, — говорит Маат.

На лестничной клетке, по дороге к директору, он тренировался говорить «здравствуйте». Маат покрывается холодным потом. Его руки тяжелеют так, будто хотят вывалиться из суставов. Директор усаживает Маата на стул. Настенные часы отбивают время. Маат чувствует, как коварный морской конек опять начинает раскачиваться. Маат не привык сидеть на стуле.

— Скоро исполнится сорок лет! — восклицает директор. — Мой дорогой, скоро исполнится сорок лет, как вы пришли в наш музей! Я как сейчас вижу вас, тогдашнего: вы еще не были, так сказать, застывшей скалой. Вы с самого начала знали, что вам нужно. Оцените сами свои возможности, сказал я тогда. Вы оценили правильно. Бронированная дверь нашего музея распахнулась перед вами. И вы пропали в Средневековье, чтобы не выходить оттуда вплоть до сегодняшнего дня. Недавно, — говорит директор, — я увидел вашу несчастную спину. Но вы еще раз повернулись и на ходу проделали странную вещь: это выглядело так, Маат, как будто вы хотели благословить меня.

Маат видит самого себя, идущего на руках и глядящего на солнце до тех пор, пока лица людей не превращаются в светлые пятна. Он видит себя, пытающегося ухватить ветер, большой орган ветра и исполняющего на нем прелюдии и фуги облаков, которые проносят над землей свои нежные белые животы. Они развеваются в разные стороны ветром и никогда не стоят на месте.

— Мой дорогой! Вы всегда верны себе! Находка для нашего заведения! Теперь у нас с вами не будет ни мыслей, ни забот, ни иллюзий.

Тень директора ложится на Маата. Маату кажется, что он видит обугленные пни. Директор жестикулирует и скалит зубы. Он говорит, что заслуженный отдых сегодня близок Маату, как никогда прежде: рукой подать.

Маат видит остановившийся кадр. Директор поднял руку в дружелюбном жесте мясника. «Вот сейчас, — думает Маат, — он отрубит мне голову, и я за долю секунды истеку кровью».

— Сорок лет, — говорит директор, — сорок лет в пустыне Средневековья. — Он смеется. — Вы должны томиться голодом и жаждой.

Он раскрывает руки. Маат осознает, что директор предлагает ему две опечатанные пачки денег. Они кажутся Маату камнями.

— Доставьте себе удовольствие, — говорит директор.

Глаза Маата расширяются. Крылья летучей мыши затмевают небо.

— Маат, — говорит директор, — я должен сказать вам еще кое-что.

Маат видит самого себя. Он идет по мягко поднимающемуся желтому холму. Бросает деньги директора в шляпу слепого. На горизонте высится музей. Все дорожные указатели направлены в его сторону. Музей, спокойно раскинувшийся на отливе утра, ждет Маата. Он откусывает кусочек от большого красного солнца. Он наденет свою служебную форму, которая укутает его, как давным-давно возникшая мантия земли укутывает ее ядро.

— Кругленькая сумма, — говорит директор. — Я вижу, — говорит он, — что вы на седьмом небе от такого неожиданного счастья. Маат, — говорит он, — дверь темницы распахивается перед вами. Вы свободны.

Маат видит, как на лицо директора наплывает лицо дикторши. Ее волосы приглажены. Ее губы шевелятся. Она рассказывает о счастье.

— Счастье, — говорит она, — теперь проживает в большом зале. Оно любит играть, — говорит она, — оно не витает в облаках и может прикатить к любому, кто его заслужит. В вашей гостиной, говорит она, счастье будет чувствовать себя как дома.

— О господи, Маат! — кричит директор. — Вы нам больше не нужны. Сегодня ваш последний день.

Маат встает со стула. В кабинете директора царит непроницаемая чернота. Маата пронзает молния, белый морской конек поднимает голову и смотрит на него крошечными глазками.

Маат лежит на полу музея. Никогда раньше он не лежал на этом полу. Он, должно быть, был где-то далеко отсюда. Он медленно выныривает из темноты. Над ним раскинулось знакомое древнее небо, потолок музея, но ему кажется, что у него в руках камни. Ему кажется, что он лежит на скале, на краю безмолвно бушующего моря. Маат боится, что он выпал из времени. И хотя он приходит в себя в отделе Средневековья, но почему-то лежит там со странно вывихнутыми руками и ногами. Он лежит в зале, где пророки склоняются из своих рам и яростно возмущаются будущим. Он видит, как они потрясают перед ним кулаками, видит, что их изборожденные глубокими морщинами лица смотрят на него, когда он пытается встать, что на их суровых лицах высечены рельефы мест, по которым когда-либо блуждал человек. Маат хватается за батарею. Он надеется, что его мир опять сомкнется вокруг него. Он соскучился по хорошо знакомым картинам. Он мечтает об укрощении бури.

Лодка ушла далеко в море, когда начал неистовствовать шторм. Ветер дует из дьявольских глоток, вздыбливает воду, она покрывается белыми барашками и накатывает на лодку серо-белыми бурунами, ломающими весла и заставляющими цепенеть от страха всех, кто на лодке. Спит только Сын Божий. Они низко склоняются к Нему, их руки падают на Сына Божьего, как сорвавшиеся с высоты птицы, они кричат: «Мы гибнем!» Сын Божий лежит на корме лодки и спит. Он лежит на своем нимбе, как на постели, и видит во сне пилигрима с епископским посохом, спящего во Вселенной синим сном и окруженного колосьями, звездами и рыбами. Он видит во сне пелену нежного зеленого моря, раскинувшегося над пропастями. Серые головы ветров дуют с неба цвета слоновой кости. Сын Божий грезит. «Мы гибнем!» — кричат ученики. Ужас заставляет их содрогаться. И тут они видят, что Сын Божий уже стоит на носу лодки и одновременно спит на ее корме. Он смотрит шторму в глаза. Он поднимает два перста и усмиряет ветер и волны. Шторм затихает. Вокруг лодки простирается нежное зеленое море. Кажется, оно спит, как спит и Сын Божий, не тронутое пока ничем, что могло бы внезапно прорваться сюда из его собственной истории.

Маат опять стоит на ногах, неуверенно и слабо. Он не может поверить тому, что его обходы могут внезапно прекратиться. Он думает, что ему это приснилось. Стены Средневековья все еще высятся, полные картин. Еще тикают гигрометры, выписывая под стеклом очертания черных хребтов, фиксируя вдохи и выдохи Маата, мерцая между впадинами и гребнями волн. Еще скрипит паркет под его ногами, еще позвякивает на его бедре связка ключей от музея, еще лежит на его плечах пыль, которую отряхнули святые. Он еще видит, что на улице идет дождь, серый и далекий, как он это видел уголками глаз в течение многих послеобеденных часов. Маат все еще в музее, но в нем пробуждается страх. Начало конца его службы, сегодняшний вечер, станет пустыней, где он будет искать свои собственные руки. Ему нужно будет очень напрячься, чтобы вспомнить, что они крепко приросли к его телу. Он еще долго не сможет поднести их к лицу. Он закричит от напряжения. Он попытается расшифровать суть линий, врезанных в них, как дороги. Они сойдутся когда-нибудь в одной точке.

— Добро пожаловать в рай выигрышей! — каждый вечер кричит ведущий, отдаленный от Маата на семьдесят две тысячи километров.

Он был отправлен в немую, покрытую звездами черноту, пока не достиг спутника, находящегося над землей на расстоянии тридцати шести тысяч километров, и был сброшен с него через немую, покрытую звездами черноту прямо в тарелки, плотно расположенные у земли и ждущие, как раскрытые рты. Когда он снова появился на экране, никто не заметил его долгого путешествия, но Маат иногда видел, что ведущий украдкой бросает взгляд на свои наручные часы, как бы теряя терпение и спрашивая себя, когда же он вернется. Вместе с ним отправились в путешествие, охлаждаясь при этом, вещи, вопросы и претенденты. Они стояли на экране телевизора Маата, прижавшись друг к другу, в обрамлении сверкающих цепочек огней. Они спешили. Пролетев семьдесят две тысячи километров, они хотели попасть в цель. Вещи хотели быть выигранными, вопросы — получить ответы, а претенденты — стать счастливыми, оттого они и разрезали воздух на части взволнованными жестами. Маат видел людей, способных сделать сорок кувырков перед камерой. Он видел людей, получивших десять тысяч марок за то, что они угадали цену одной банки сгущенного молока.

— Добро пожаловать в рай выигрышей! Да вы же сами знаете, что чертовски быстро станете чертовски богаты.

Маат лежал на софе и слушал, как поет в телестудии публика. «Возьми себя в руки, найди верный ответ, вот мой совет, будь хитрым, как лис, и быстрым притом, приходи же, сыграй со мной!» — распевала публика, сидя на скамейках без спинок. Публика тоже прибыла издалека. Она оставила сохнущее белье, наполовину заполненные билеты лотереи, заботы и телевизоры, с вечно горящим красным огоньком, во время поездки этим людям давали по чашечке кофе и кусочку торта. Они тихо разучивали свою песню. Мимо окон автобуса проплывали местности, совершенно пустынные, если не считать дорожных знаков.

Маат скользит по темнеющему музею. Он пытается держаться своего привычного курса. Иногда он наталкивается на стены. Если на улице дождь, то их матово-зеленая обивка полностью теряет окраску. Она становится похожа на все поглощающую поверхность, на поверхность, в которой все картины исчезают, как в чреве кита, оставляя после себя лишь свой смутный образ, слегка поблескивающее золото, очертания потемневших от времени чудес. Маат знает картины так хорошо, что видит их и тогда, когда они становятся невидимыми, но если в темноте наталкивается на посетителя, то понимает, что пора включать освещение. Вспыхивает сильный рассеянный неоновый свет. Картины опять висят на стенах. Перед ними, скорчившись, стоят посетители и читают надписи. Они всегда сперва делают шаг вперед, затем шаг назад. Маат, не отрываясь, наблюдает за ними. Иногда они становятся около картины в полукруг, указывают пальцем на какую-нибудь деталь и шепчутся. В большинстве же случаев они стоят тихо, перелистывают проспекты, чтобы сориентироваться, как им найти выход из музея. С определенной долей робости взирают они на музейного смотрителя Маата, внезапно выныривающего во всех залах, Маата, который, по-видимому, умеет проходить сквозь стены, на Маата, который останется на своем посту, даже если вода ему будет по горло.

Лодка отплыла в черное, сверкающее рыбами море. На черном небе сияют маргаритки. Ученики стоят, прижавшись друг к другу. Их головы склонились от страха, потому что ветер дует им прямо в лицо и лодка терпит бедствие в волнах. У учеников огромные глаза. В этих глазах отражается черное, сверкающее рыбами море. Они зовут Сына Божьего, который сидит на горе пастельного цвета и молится. Они громко зовут Его. Их крики затихают вдали. Но в четвертую стражу ночи, когда они уже потеряли на этом ветру всякую надежду, к ним приходит, идя по морю, Сын Божий. Его ноги слегка касаются бушующей воды. Его улыбка освещает ночь. Ученики пугаются и говорят: «Это призрак!» — и кричат от страха.

— Не бойтесь, — говорит Сын Божий.

Ученики цепенеют.

— Повели мне прийти к Тебе по воде, — говорит Петр, ловец человеков.

— Иди! — говорит Сын Божий.

И Петр выходит из лодки и идет по воде с широко открытыми глазами, в которых отражается Сын Божий. Мерцают звезды. Но Петр, почувствовав ветер, пугается. Внезапно он начинает тонуть. Он кричит. Сын Божий тотчас простирает руку. Он вытаскивает Петра.

— Кто опустошен и сомневается, — говорит Он, — тот утонет в своих сомнениях.

Маат проверяет приборы, как будто делает это не в последний раз, а как делал это всегда, в каждый из десяти тысяч вечеров. Обходчик Маат идет по своему участку. Сначала он стучит по стеклам гигрометров. Потом склоняется над грохочущим вентилятором Defensor 4000. Прохладный ветер бьет ему в лицо. Это ветер, пришедший снаружи, из дождя, борясь с которым люди на улице растягиваются в караван. Под конец он проверяет, работает ли автоматический увлажнитель воздуха. Он называется «Оазис». Его эмблема — пальма. Он защищает картины от запотевания и испарений, исходящих от посетителей. Он обеспечивает необходимые климатические условия. Он беспокоится о том, чтобы у картин не расплылись краски. «Оазис» создает для них имитацию местности, где нет людей и нет ветра. Он создает для них атмосферу, пригодную для существования. Маат регулирует приборы. Он не дает картинам погибнуть.

Хоп-ля! Всегда, когда Маат слышал, что ведущий спотыкается, он приоткрывал один глаз. Он любил эти маленькие проколы. Ведущий проделывал их, однако, так ловко, что они производили впечатление естественных. Иногда он нарочно запутывался в обрывках фраз — затем только, чтобы ассистентки его спасли и вернули в игру. Или же он шел по краю сцены и в какой-то момент исчезал из поля зрения, переворачивая при этом ящики, из которых выкатывались и падали на колени игрокам апельсины.

Или же он мог перепутать игроков и рассказывал именно теще анекдот про кактус, который называется «тещин стул». Публика любила, когда большая шутка оборачивалась маленькими шуточками. Такие ошибки ведущего вдыхали в передачу жизнь: она становилась живым организмом, существом, неуверенно ступающим через преграды и улыбающимся. Передача становилась правдой. В ней появлялась подлинность. Публика вздыхала от удовольствия, потому что знала, что после проколов все будет хорошо. Ведущий дозировал проколы, поглядывая на режиссера, который ему показывал, когда нужно остановиться. Потом ведущий раздавал утешительные призы. Ничего не выигравшие претенденты могли взять с собой макеты телестудии с ее магическим занавесом, колесом счастья, размером с большой палец, бытовыми приборами, величиной с булавку, улыбающимся ведущим и с ними самими, когда, уменьшившись до предела, они идут за утешительными призами.

Маат, бредя через закатное время своей жизни, заглядывает в разные уголки музея, туда, где висят огнетушители, где находятся незаметно встроенные в стены двери, куда почти не доходит свет и где приходят в голову разные мысли. В одном из этих углов Маат находит окаменевшего посетителя. Он застыл в позе человека, давно здесь находящегося, долго все разглядывавшего и сравнивавшего. Он примеривается. Маат знает посетителей, которые терпеливо выжидают, почти не двигаясь, которые остаются у старых картин, чтобы скопировать их. Таких Маат любит. Они остаются здесь так долго, что начинают видеть то, что видит Маат: мистические леса, где улыбаются отшельники, пораженные стрелой. Затерянные планеты, на которых живут люди. Руки, расцветающие на золотом фоне остановившегося времени.

Посетитель делает наброски рисунков. Движется только его рука. Он смешивает краски. Маат поигрывает связкой ключей. Позвякивая ею в тишине, он медленно подходит все ближе, описывая все более сужающиеся круги, чтобы узнать, что копирует незнакомец. Маат ожидал увидеть точное воспроизведение жестов, которые он знает наизусть, тех жестов, которые давно ушли из жизни и сохранились только здесь, но когда он подошел настолько близко, что смог разглядеть картину посетителя, то едва поверил своим глазам. Посетитель скопировал все, что висит в отделе, и сделал из этого изображение Маата. Маат видит Вселенную, имеющую очертания Маата. Старые картины соединились в ней, в ее черноте, чтобы вращаться там по спирали, сжаться, вспыхнуть и однажды медленно погаснуть. Впервые Маат видит все эти картины одновременно, этот невероятный водоворот рук, ног и крыльев. У него начинает кружиться голова. Он ищет глазами ту единственную картину, за которую он смог бы ухватиться, картину, которая всегда встречает его в это время.

Вечером Сын Божий берет с собой Петра, Иоанна и Иакова-старшего и идет с ними в Гефсиманский сад на Масличной горе. Место крутое и скалистое. В полутьме поют птицы, чьи брюшки отливают красным, они всегда там, куда идет Сын Божий.

Они сидят в коричневатой траве и на крошечных, доходящих до колена деревьях, у которых листья подобны звездочкам аниса. Деревья сухо высвечиваются из тьмы и шелестят. Сын Божий возвышается над всем, хотя Он погружен в молитву. Он заполняет собой всю расселину. Он одинок на этом куске земли, отделенной от людей этой расселиной. За скалой, на краю Гефсиманского сада спят ученики. Петр раскрыл ладони и скрестил их на коленях. Иоанн обхватил себя во сне руками. Иаков подпирает левой рукой свою отяжелевшую голову. В то время, когда глаза учеников затоплены сном, Сын Божий воздевает руки к кроваво-красному небу. Из голубого облака к Нему склоняется ангел. Сын Божий и ангел смотрят друг на друга. В то время, когда глаза учеников затоплены сном, в то время, когда руки Сына Божьего принимают чашу на одиноком кусочке земли, на левом краю картины появляются четыре паучьи пальца, пальцы Иуды. Они судорожно обхватывают ограду ночного сада и начинают валить ее на землю вместе с его поющими птицами, шелестящими деревьями и скалами.

Когда Маат оборачивается, незнакомого копииста уже нет. В поисках его Маат проходит через всю эпоху. Пророки высовываются из своих рам и грозят кулаками, как всегда. Волнуются верующие руки. Ангелы помогают отлетающим душам подняться над крышами домов к небу. Маат проверяет углы, где стоят огнетушители и находятся двери, незаметно встроенные в стены. Копииста нигде не видно. И его картина пропала. Неоновый свет рассеянно и равномерно освещает помещения. Маата внезапно охватывает желание прикоснуться к каждой картине в отдельности, чтобы убедиться, что она действительно существует. Ни минуты не мешкая, он подходит к ближайшей. Когда он начинает ощупывать ее кончиками пальцев, раздается оглушительный рев охранной сигнализации.

Ассистентки с обнаженными в улыбке зубами осторожно запустили на полу сцены внедорожник. Публика разразилась неистовой овацией. Аплодисменты достигли пика, прервались, спали и поднялись вновь. На этой звуковой волне медленно вплыла Fata Morgana[3] абсолютной свободы. Ассистентки потянули на себя ручной тормоз. Ведущий подтолкнул вперед игрока, получившего внедорожник, непрестанно похлопывая его по спине. Игрок, спотыкаясь, вошел в магнитное поле автомобиля, сопровождаемый телекамерами, снимавшими его руки, простертые вперед, как у слепого. Он ощупал машину. Он ощупал ее со всех сторон. Ведущий открыл дверцу автомобиля и втолкнул игрока вовнутрь. Поблескивающая голубым металлом дверь машины захлопнулась. Он высунул руку наружу.

— Ну, — закричал ведущий, — теперь помашите нам!

Ведущий, ассистентки и оставшиеся ни с чем остальные участники встали вокруг внедорожника и стояли там до тех пор, пока над их головами не поплыли заключительные титры.

В отделе Средневековья пронзительно звенит сигнализация. Маат стоит оцепенев, одна рука на расписанной красками дубовой доске, как на двери, которую он собирается открыть и за которой тенью угадывается его будущее. Маат стоит как громом пораженный, как обухом по голове ударенный, прикованный к одной из тех старых картин, которые он раньше охранял от любого прикосновения. Он не в состоянии оторваться от нее. Его рука касается центра картины. Она окружена нарисованными руками. У Маата такое чувство, что его арестовали. Он слышит, как шуршит бутербродная бумага. Его коллеги, распределенные по другим отделам, вытягивают шеи и, прислушиваясь, поворачивают их в направлении бесконечного аварийного воя. От неожиданности некоторые из них поперхнулись. Откашлявшись, они бегут в Средневековье. Их руки крепко вцепились в рации. На бегу они обмениваются короткими вопросами. Попав в Средневековье, они не могут поверить своим глазам. Их коллега Маат взбудоражен. Такое впечатление, что он хотел взломать дверь. Сотрудники оттаскивают его в середину зала и молча стоят вокруг него. Маат явно не понимает, где он.

Вокруг Сына Божьего внезапно образуется вихрь. На нежном зеленом лугу появляются люди. Укрытые тенью цветы склоняются к пропасти. Люди теснятся около Сына Божьего. Один из них, рыжеволосый, подобный ядовитой орхидее, обнимает Сына Божьего и целует Его в щеку. Это знак. Вихрь закручивается еще сильнее. Шлемы, мечи и факелы обрушиваются на Сына Божьего. Ночь золотого цвета, как и все ночи Сына Божьего, заполняется преследователями. Становится светло как днем. Петр хватается за меч. Кнехт Малх, с лампой в руках, падает на землю. Его правое отрубленное ухо лежит среди цветов и истекает кровью. Крик Малха несется ввысь из его беззубого рта. Рыжеволосый не оборачивается. Он так крепко прижимает свое лицо к лицу Сына Божьего, что их силуэты вместе образуют очертания сердца. Перед Сыном Божьим стоит преследователь и протягивает к Нему кулаки в железных перчатках. Они блестят металлическим голубым цветом. Они настигают Сына Божьего, еще заключенного в теплую клетку объятий Иуды. Сын Божий смотрит из картины, не тронутый вихрем вспорхнувшей ночи. Тихо потрескивая, догорает факел из соломы. Руки Сына Божьего говорят.

— Друг, — спрашивает Он Иуду, — для чего ты пришел?

После легкой пощечины Маат осознает, что голубая стена, колышущаяся перед ним, — это его коллеги. Он вынужденно улыбается. Его коллеги состарились. Рептилиеобразные головы уставились на него. Их всех зовут одинаково — Джорджами. Маат знает, что они говорят друг другу при встрече: «Ну что, Джордж, скоро конец рабочего дня». Маат знает, что они любят стоять вместе в углах музея, где разворачивают бутербродную бумагу и показывают друг другу фотографии, на которых они смеются между палаточных стоек и кивают из прошлого. Их волосы развеваются, будто они едут в автомобиле.

— Помещения, — говорят они, — люди — все сегодня по-другому, все иначе причесано.

Маат знает, что его коллеги ходят только нужными путями. Свои рептильи головы они поворачивают вслед далеко не каждому посетителю. Служебные предписания они тем не менее знают.

— Держать глаза на затылке! — кричат они друг другу, подмигивая.

Как при ускоренной киносъемке они проносятся мимо друг друга с бутербродами и фотографиями в карманах униформ. В чрезвычайных ситуациях они сплачиваются и действуют вместе. Маат видит их лица совсем близко. Он опять вспоминает день поступления на работу. Он вспоминает, как ему доверили Средневековье и как он уже в первый день решил раствориться в нем.

— Ну что, Джордж, — говорит Маат, — скоро конец рабочего дня.

Мужчина по имени Вернер стоял, размечтавшись, в раю выигрышей. Чуть ниже его головы парил в воздухе розовый носовой платок. Платок нигде не прикасался к нему, а только обвевал легким дуновением, разыскивая фарфоровую руку, которую теперь увидел и Вернер.

— Мамочка, — прошептал он.

Фарфоровая рука разбилась. Глаза Вернера начали вращаться. Все ярче блестели их белки. Вокруг него кружились 10 тысяч предметов, которые ему нужно было срывать на весу, но он никак не мог сделать выбор. Прилетел Супермен — стрекоза, готовая прийти на помощь. Он сел на руку Вернера и расправил складки плаща.

— Этого не может быть, — прошептал Вернер. — Мамочка, — прошептал он, — твой мальчик купит для тебя все. На сей раз вещи никуда не исчезнут, когда ты утром придешь и разбудишь меня, это я тебе обещаю. Я привезу их тебе в тележке. Я протяну их тебе через закрытую дверь.

— Вернер! — кричит ведущий. — Что же мы все-таки возьмем?

— Ну хорошо, — говорит Вернер, — я возьму кровать с балдахином, велосипедный шлем, универсальный нож, вафельницу, ведерко для охлаждения шампанского, сервиз, бормашину, велосипед, видеокамеру, а для моей матери — термос.

Коллеги Маата оставляют его опять одного. День близится к вечеру. Маат впервые в жизни ищет в отделе Средневековья запасный выход. Он стоит среди раскрытых алтарей, среди пейзажей, изображенных на дубовых, тополиных и буковых досках, среди отдельных этапов истории, в чьи щели и трещины погружаются реставраторы, чтобы заделать их, спасая от разрушения. Он ищет среди застывших моментов вечности.

Вокруг музея взбудораживаются и тянутся к рычагам одноруких бандитов другие руки. Они погружаются в ромашковый настой, чтобы подольше оставаться гладкими. Они перелистывают жизнь наслюнявленными пальцами и пробегают ее глазами в поисках начальных времен. Они всегда в движении. Они охотятся за добротным счастьем. Земля вертится, руки чувствуют попутный ветер. Добротное счастье все время отдалено от них на одно и то же расстояние. Оно выглядит как фирменное изделие. Но все перья у него выпали, оно не поднимается с земли и напрасно бьет крыльями. Счастье летуче, но всегда находится в пределах видимости. По ночам те, которые видят его перед собою, берутся за руки и тащатся дальше, как слепые караваны, вслед за шумом хлопающих обрубков его крыльев, сами не зная куда.

Сын Божий стоит, почивши, с распятыми руками, слегка склонив голову. Его глаза закрыты. За Его спиной две прибитые друг к другу гвоздями балки простирают свои концы во все четыре стороны света. Сын Божий стоит выпрямившись в своем собственном гробу. Облако событий сгущается и разражается вокруг Него грозой. На темном заднем фоне вспыхивают отдельные эпизоды. Они возникают одновременно и мгновенно рассыпаются, как печальные составные части мозаики. У Сына Божьего нет выбора. Его судьба кружится, как гало, вокруг его тела, кольцом из стихий, не прикасающихся к нему, но обрушивающихся на него. Парящие в воздухе кулаки раздают ему оплеухи и размахивают прутьями. Две руки облиты чистой водой и вымыты в чаше. Другие считают сребреники. Появляется голова в шлеме, плюющая на Сына Божьего. Видны молоток, щипцы, копье, два заложника, мученический столб, губка, пропитанная уксусом, лестница, три игральные кости, багряница. Виден петух. Видны солнце и луна, закрытые чернотой более темной, чем темный задний план. Сын Божий стоит посреди этого, посреди мирских страданий, окружающих Его как воспоминания. Он скрестил руки на груди. Он отдыхает короткое мгновение перед тем, как его снова разбудят.

Маат один. Муха, ползавшая утром по нимбам святых, лежит на полу. Школьный класс, толпившийся перед картинами, рассеялся. Интересующиеся дамы из чужих городов вернулись в свои гостиничные номера и теперь читают о том, что они видели. И только экскурсовод музея думает о Маате. Она вспоминает о том, как он назвал имя мастера.

— Мастер дароприношений, — сказал он.

У нее такое чувство, что она знает Маата, но не понимает откуда. Она видит близко перед собой лицо Маата, а над ним огромное небо.

Маат сточился на своей орбите. Его униформа уже не сидит на нем, как надо, и кажется, что стала ему велика. При ходьбе он иной раз наступает на свои штанины. Его руки теряются в рукавах. Свет в музее теперь слабее, чем прежде. Маату приходится ближе подходить к картинам, чтобы узнать их. Он думает об экскурсоводе. Он слышит ее голос.

— Живой текст, — говорит она, — покрывающий свои слова плотью.

Маат видит перед собой ее лицо. Ему кажется, что он ее уже когда-то видел и над ней было огромное далекое небо, которое выглядело как нарисованное.

Ведущий выбирал претендента.

— Вот тот господин в последнем ряду, который откинулся назад, как будто его ничего не касается.

Адам втянул голову в плечи.

— Адам, — закричал ведущий, — первый человек!

Все засмеялись.

— Спуститесь, пожалуйста, ко мне! — крикнул ведущий.

Адам оказался робким богатырем со следами житейских бурь на детском личике. Он спустился вниз по сверкающей лестнице. Ведущий схватил его за руку и подвел к пульту.

— Адам, — сказал он, — у нас здесь трое ворот: техника, приключение, досуг. Через которые вы хотите пройти?

Адам покачался взад-вперед на своих огромных ступнях. Он вытащил правую руку из кармана брюк и очертил ею своеобразную неправильную дугу слева от себя. Он засучил рукава пиджака, как если бы ему нужно было что-то сделать. На лице Адама отразилась напряженная работа мысли. Его руки на глазах у всех изобразили прыжок. Они перепрыгнули через препятствия, видимые только Адаму. Ведущий покачал микрофоном перед ртом Адама.

— Досуг, — наконец сказал Адам с улыбкой, в которой притулились друг к другу волк и ягненок.

Ворота досуга отворились. Все увидели плюшевого черта.

— Адам! — закричал ведущий в очаровательном отчаянии. — Было бы правильнее выбрать приключение. Пожалуйста, — кричал он, — давайте покажем Адаму, что он не выиграл!

За воротами, которые назывались «приключение», открылась местность, расписанная зелеными и голубыми красками.

— Вот это было то, что надо! — закричал ведущий.

Он часто выкрикивал эти слова, но никогда еще не видел игрока, так медленно, так долго погибающего, как Адам.

Адам понял не сразу. Он перегнулся через ведущего, чтобы заглянуть в открытые ворота, и тут же рухнул на колени. Его тело описало круг, это было маленькое нисхождение в ад. Когда он снова вынырнул, то закрыл глаза, а рот раскрыл. За короткое время Адам превратился в распятого Христа. Потом он рывком поднял кверху сжатые кулаки. Адам со своим спрессованным лицом был похож на ребенка, не желающего слушаться. Он опять открыл глаза. Он попытался удержать хоть что-нибудь из того, что был вынужден оставить за высокой стеной.

Маат освобождает скрещенные за спиной руки. Выведенные из состояния сна, белые и мясистые, они смотрят на него. Они ждут, что вскоре снова займутся привычными послеобеденными делами, попадут на свои насиженные места, в ту атмосферу, где они обычно застегивали униформу Маата, приглаживали его волосы и помогали ему надеть рубашку и брюки. Вместо этого он так медленно вытаскивает их из-за спины, как будто вынимает из воды.

Сын Божий в развевающихся красных одеждах, на которых кружатся звезды, разбивает врата ада. Обрушившиеся половинки врат образуют крест. Они погребают под собой демонов. Сын Божий поднимает знамя креста, чтобы пронзить Люцифера, самого косматого демона, козла с закрученными рогами. Люцифер сидит скорчившись на четвереньках. Сын Божий ставит ногу на треснувшую стену между землей и адом. Адам и Ева неуверенно ступают ему навстречу, за их спинами черная крепость, из которой они убегают. Адам раскрыл руки и пытается обнять льющийся на него свет. Ева смотрит на землю, усеянную цветами. На зубцах крепости сидят на корточках демоны с высунутыми языками. Они бросают камни вслед спасенным. Перекрещивая запястья, они издеваются над судьбой Сына Божьего. В одном из чешуйчатых углов крепости из окон темницы выглядывают прижавшиеся друг к другу головы Давида и Соломона. Ад изрыгает своих узников. Он лежит укрощенный, как выпотрошенный зверь, но Сын Божий с язвами на руках и ногах остается бесстрастен. Он преодолевает стены мира подобно божественному лунатику. На Его красных одеждах кружатся звезды. Сын Божий разбивает ад, не глядя в него; Он смотрит из картины наверх, потому что эта разрушенная крепость — всего лишь цоколь горы, которую Сын Божий должен покорить всю, вплоть до ее далекой, покрытой облаками вершины.

Руки Маата пытаются найти свое место. Они ловят ртами воздух. Маат медленно, преодолевая сопротивление столетий, приближает их к коллекции. Он показывает им старые картины. Он показывает им местность, где лестницы растут в небо; местность, где люди изъясняются, как водолазы, скупыми повторяющимися жестами, значение которых им всем известно, укутанные атмосферой, где без труда появляются и исчезают чудеса. Руки Маата движутся.

В музее полная тишина. Никто не видит, чем занимается Маат в пустых залах.

Иногда ведущий преподносит такие вопросы, которые непосредственно перед ужином пробивают дыру в космическом пространстве, куда всасываются и где исчезают игроки.

— Вы имеете в виду меня? — говорит Луиза, не поднимая глаз.

При этом ее разум, который играл сам с собой, как два лежащих на коленях и крутящихся друг вокруг друга больших пальца, вероятно, отключился. Она скользила по льду во время новолуния. За ее спиной молодой человек разбивал замерзший канал, по которому она каталась. Где-то впереди нее двигались другие люди. Чтобы быть видимой, Луиза держала во рту зажженную метелку тростника. Она освещала ее лицо и озарила лед, когда Луиза остановилась и наклонилась. Под ее ногами что-то темнело. Луизе пришлось вплотную приблизить лицо к сверкающему льду, прежде чем она поняла, что из канала на нее пристально смотрит замерзшая рыба.

— За какое время должны подать заявку ученые, если они захотят посмотреть в телескоп «Хаббл»? — повторил свой вопрос ведущий.

— Вы имеете в виду меня? — сказала Луиза, не поднимая глаз.

Она смотрела на свои собственные губы, произносящие слова. На экране монитора губы выглядели замерзшими, кривыми и чужими. Луиза была не совсем уверена, что действительно видела самое себя, большеглазую, неподвижную, пойманную монитором. На пробу она потерла пальцем по стеклу, чтобы выяснить, ее ли это палец указывает на нее с экрана. Вместо этого появился ведущий.

— Как давно вы смотрите нашу передачу? — спросил он.

— Всю жизнь, — ответила Луиза.

Она почувствовала, как ведущий приподнял ее и прижал к груди.

Это время года — время приглушенных красок. Рано темнеет. Мимо проезжает автобус, сверху донизу разрисованный рекламными текстами. «Не надо мечтать и интриговать, делай ставки в лото, будешь все получать». Люди, сидящие за разрисованными стеклами автобусов, некоторое время видят освещенные окна музея. Они проезжают мимо хранящихся в музее вещей и думают при этом о телепередаче, которая сейчас начнется в их гостиных. Они думают о счастье, которое никуда не может деться, потому что остаются его неизменные обои, его дом, в котором оно наводит порядок, весело носится взад и вперед и каждый вечер щедро раздает подарки. Они ждут ассистенток, на чьих обращенных к небесам ладонях балансируют гладильные доски, массажные кресла и кварцевые лампы «Горное солнце». В течение часа мир вращается надежно, без сучка и задоринки. Люди, находящиеся сейчас на пути домой, видят музей лишь уголками глаз. Он находится на обочине их движения, немая, выброшенная на берег масса. Они не знают, что в одном из залов стоит Маат и пытается пробудить к жизни язык старых картин. Они не знают, что он пытается черпать из прошлого.

Тело Сына Божьего исчезло. Словно сквозь замочную скважину видишь двух женщин у пустого гроба. Напряженный золотой фон приобретает красноватый оттенок. Открытый гроб парит в воздухе. На крышке саркофага сидит могучий ангел и устрашает обеих женщин. Одна из них Мария Магдалина; она держит в руках сосуд с мазями и ладанку с фимиамом. Она помогала положить Сына Божьего в гроб. Теперь она напрасно ищет его. Лишь плат, в который он был завернут, образует переплетенный знак. От ангела с волосами и крыльями цвета пламени исходит взрывная волна. Женщины отшатываются и в страхе прижимаются друг к другу. Правая рука ангела приветствует их; его гигантские вытянутые персты указывают на путь, каким ушел Сын Божий. Женщины так широко раскрыли глаза, что больше не видят ангела и могут только глядеть. Сын Божий, которого больше нет в гробу, может находиться повсюду. В центре картины застыла сильная рука ангела.

Первым делом Маат разучивает приветственные жесты. Смотритель музея Маат, в потертой обуви, с больной поясницей, где прячется причиняющий боль, перекатывающийся из стороны в сторону конек, стоит в Средневековье и умоляет других людей подойти к нему. Он хотел бы, чтобы его подняли. Он хотел бы жить в одной из этих рам. Маат диктует по буквам свои желания: желание раскрыть запечатанные мгновения; желание стать частью того мира, где слово «возможности» ничего общего не имеют с деньгами. Маат, ощутивший, что старые картины пришли в движение, напрягается. Пока что он еще стоит обеими ногами на полу музея, но уже видит, что указатели, развешанные по стенам, чтобы посетители ориентировались в коллекции, становятся неразличимыми. Задуманные как ориентиры, они внезапно начинают указывать во все стороны разом. Маат ощущает, как в музее возникает взрывная волна и гонит его перед собой.

В студии лежит шар из стиропора. На нем нарисованы солнце, луна и звезды. Его вкатили сюда, когда в студии еще никого не было. Ведущий объяснил, что шар внутри пустотелый. Он слегка помял его рукой. Из шара раздался тихий стук. Ведущий объяснил, что за его стенками толщиной в сорок сантиметров прячется многорукая надежда, но все время норовит выскользнуть. Стук оттуда становится все громче.

— Короче говоря, — объясняет ведущий, — в это яйцо засунуты наши игроки, и мы сейчас посмотрим, удастся ли им взломать его, прежде чем там иссякнут запасы воздуха.

Публика захлопала, замахала флажками, на которых были напечатаны адреса игроков. Удары кулаков сотрясли солнце, луну и звезды. Шар медленно покатился. Ведущий, улыбаясь, спрятался в безопасное место, когда из шара показалась первая нога и, дергаясь, застряла снаружи. Потом появились многочисленные руки, пытающиеся найти опору, пока шар не перекатился через них. Публика подбадривала дерущиеся части тел. В то время как шар, ставший похожим на подушечку для иголок, нашпигованную преисполненными решимости конечностями, повсюду следовал за ведущим, тот не переставая выкрикивал одно и то же:

— Это всего лишь игра! Сезам, откройся!

Но трясущихся конечностей, протискивающихся через звездное небо, становилось все больше и больше, и шар уже смог двигаться с помощью рук и ног. В конце концов сквозь ленту кудрявых облаков протиснулась голова. На претенденте, одолевшем преграду, был защитный шлем. Он пристально посмотрел из шара, доходящего ему до плеч, на хлопающую публику и на счастье, в котором на своих орбитах вращались, музицируя, неисследованные миры. Все завертелось перед его глазами.

Маат, чья служба вскоре завершится, находится в музее лишь отчасти. Кажется, что он внутренне уже в другом месте. Маат совершает свой последний обход. Картины по-прежнему висят на стенах, как бы слегка придвинувшись друг к другу, как бы слегка увеличившись в размере, как бы став все вместе, повешенные рядом, частями одной картины, где отдельные эпизоды некоей истории происходят одновременно, где они все смешиваются в одном пространстве, разделенные только местом. Маат ищет то самое место, ту часть истории, где он будет подхвачен ветром, веющим в ней.

Мария Магдалина не потеряла надежду вновь найти Сына Божьего. Она входит в цветущий полукруг сада. Земляника и мелкие цветочки ковром покрывают землю. Тянутся вверх лилии и шток-розы, сплетающиеся в стену. Деревья устремляются к небу. В полукруге сада царит темно-зеленое настроение.

Мария Магдалина озирается и внезапно видит садовника. Он подходит к ней. В его левой руке лопата. Удивительно, но кажется, что садовник не стоит на земле, а как бы слегка парит над ней. Земли касаются только кончики пальцев его ног. Кровь течет у него из пяти ран.

— Это мои пять органов чувств, которые мне больше не нужны, — говорит Он, — это пять пальцев моей руки: они больше никогда не сожмутся.

Мария Магдалина пугается. Она узнает Сына Божьего. Она падает на колени и хочет прикоснуться к Нему.

— Нет, — говорит Сын Божий.

Он поднимает правую руку, чтобы благословить Марию Магдалину. Ее длинные волосы, когда-то осушавшие ноги Сына Божьего, касаются, выбиваясь из-под платка, самой земли. Ее руки, которые смазывали тело умершего Сына Божьего, подняты перед грудью и образуют, не соприкасаясь друг с другом, свод — нежную, прозрачную темницу, пытающуюся сохранить навечно то мгновение, когда она в последний раз видит Его. В огороженном саду появляется Он, чтобы дать ей утешение.

— Не прикасайся ко мне, — говорит Он, — ибо ты найдешь меня в себе самой.

Маат готовится покинуть музей. В какой-то момент ему показалось, что он слышит, как о берег бьются волны. Его связка ключей делается легче с каждым шагом. Маат зашторивает окна. Он подготавливает все необходимое для спокойного сна картин. Регулирует приборы. Проверяет, не спрятался ли кто, не стоит ли кто за шторами, кто только того и ждет, чтобы его проглядели, чтобы потом, под покровом темноты завладеть беззащитными картинами. Маат освобождает музей. Выключает свет в одном зале за другим. Его шаги скрипят по паркету. Картины исчезают.

День Маата сжимается как кулак.

Однажды ведущий появился, паря под потолком.

— Я приветствую вас, — кричит он, — с самого жаркого места в телестудии. Здесь сорок девять градусов в тени!

Он стоял в корзине осветителя и не попадал на экран. Впервые он предстал перед публикой в спортивной обуви. Впервые он был невыгодно освещен, и все увидели его пористую кожу и пот на лбу. Он выглядел усталым. В руке он держал микрофон, завязь цветка без листьев, с которого при постоянном ветре слов облетели все листочки обвертки. Глубоко внизу бурлила публика. Она размахивала на своих местах руками и, казалось, не замечала ведущего, потевшего высоко над ней. Он раскачивался на той высоте, откуда руководили съемками, в том месте, где сквозь облака обычно просовываются пальцы и дирижируют им.

Студия выглядела очень маленькой. Одинаковые крошечные операторы направляли свои камеры на раздвижные двери, в которых подобно падшему ангелу должен был появиться ведущий. А пока что он парил под потолком телестудии, под сводом черных прожекторов, которые могли в любой момент зажечься. Он наклонился вперед с заговорщицким видом.

— Оставайтесь с нами, — сказал он.

— Маат? — переспрашивают в нос коллеги. — Маат всегда уходит последним. Маат, — говорят коллеги, — приходит первым и уходит последним. Маат вполне может, — говорят они, — при ходьбе пришить пуговицу к брюкам.

В раздевалке вспыхивают смешки. Сотрудники выскальзывают из униформ и проходятся расческами по волосам. Стены раздевалки запотели. Пыхтит отопление. День — это серо-зеленый монолит, как и все прочие дни. Сотрудники радуются, что идут домой. Они радуются предстоящему ужину. Они радуются телепередаче «Шпагат счастья». После их ухода на стене остаются только рубашка и брюки Маата, вяло и одиноко ожидающие его, чтобы вместе с ним в последний раз выйти из раздевалки в раннюю темноту вечера, навстречу низко летящим птицам и развевающимся газетам.

На гравированном пуансоном золотым фоне, на котором, неравномерно осыпаясь, царит подобие ненастья, столпились ученики. У них узкие и длинные невесомые фигуры, их как будто тянут ввысь. Только что среди них был Сын Божий, но они подумали, что видят призрак.

— Что смущаетесь? — говорит Он. — Посмотрите на руки Мои и на ноги Мои, это Я Сам.

Сын Божий покидает их.

— Но вы, — говорит он, — должны оставаться в городе, доколе не облечетесь силою свыше.

Не имеющее тени золото образует маленький вихрь. В верхней части картины появляется облако. Оно охватывает Сына Божьего. Оно поднимает Его так высоко, что ученики видят, как Он наполовину исчезает в его бело-голубой кайме. Ученики запрокидывают головы. Они поднимают взоры к небу. Их нимбы похожи на волнующуюся поверхность воды. Их руки непроизвольно следуют за Сыном Божьим. Они не хотят, чтобы Он уходил, но и не пытаются остановить Его, они вовлечены в жестикуляцию свидетельства и готовы понести все, что узнали, тем людям, которые не поднимают глаза к открытому небу. Группа учеников разделилась.

Посредине ее возникает узкое пустое пространство, вертикальная расселина, заполненная воздетыми кверху руками, следующими за вихрем и в то же время остающимися на месте. На заднем плане отчетливо видна скала. На ней — последний след, оставленный Сыном Божьим на земле. Это отпечаток его ног.

Маата заперли в музее. Он блуждает, как призрак, по лишенным света залам с карманным фонариком в руке, который внезапно вырывает из темноты отдельные лица и детали. Он кружит по той же самой орбите, по которой кружил всегда, но теперь видит картины так, как никогда до этого не видел. Кажется, что они ждут его. Маат ищет то место, где Средневековье раскроется, чтобы впустить его в себя. Свет его карманного фонарика блуждает по картинам, как ищущий ощупью лунный свет. Вспыхивает рука Соломона. Бог сотворяет мир из бездны; развевается ярко-красная мантия. Адам обнимает сам себя во время своего первого сна. Ева держит перед своим лицом шар. Первые люди, спотыкаясь, бредут вниз, к мотыге и веретену. Гавриил складывает растрепанные крылья. Вол и осел протискивают свои головы из черноты. Голый Младенец парит над землей; Он поднял руки и благословляет все, что видит. Иосиф ведет за веревку осла мимо темных деревьев, листья которых слабо мерцают. Руки искусителя протягивают Сыну Божьему камни. Ветер дует из дьявольских глоток. Сын Божий усмиряет бурю, вытаскивает из глубокого моря Петра, тонущего с вытаращенными глазами; одиноко бодрствует в ночном саду. Среди цветов лежит отрубленное ухо. Сын Божий держит руки скрещенными на Своей груди. Адам и Ева, спотыкаясь, поднимаются из черной раскрытой бездны. Голубой подол Бога охватывает Сына Божьего. Маат идет по своим собственным следам, чтобы найти выход.

Последний раунд игры назывался «суперигра». Когда комедия, разыгранная в сундуке пиратских сокровищ, близилась к концу, когда раздали украшения в форме слез, похожие на те, что были в ушах Клары Шуман, водонепроницаемые водолазные часы и талоны на приобретение гардин, настал момент истины. Голой и сверкающей предстала единственная непреходящая ценность: не имеющее возраста неземной красоты откровение. Претенденты плотно зажмурили глаза. То, что они увидели, было золотом. Оно было уложено штабелями у стен вплоть до потолка, полностью покрывало пол и ослепляло любого, кто хотел войти в эту гостиную. Оно магическим образом притягивало претендентов, но не подпускало к себе, заставляя их потерянно стоять на его фоне. В телестудии воцарилась мертвая тишина. Слитки золота лежали стопками, образуя массивные фантастические стены. В них отражался свет прожекторов. Ведущий откашлялся.

— Насколько я знаю нашу ассистентку Марион, — сказал он, — она с удовольствием сейчас раздаст слитки!

Марион встала на одну ногу, вторую самозабвенно согнула под углом у края экрана, по собственной команде подняла левый локоть и описала рукой нереально плавный полукруг в сторону золота. Претенденты и зрители обмерли. Они были в ее руках, эти взволнованные мальчики-с-пальчики в царстве счастья.

Карманный фонарик Маата освещает музей. Свет скользит по картинам. Руки извиваются, как молочно-белые языки пламени. Маат идет. Он на пути к границам своего сферического мира; он слышит, как бьются волны; он постепенно теряет почву под ногами. Он стал ненужным, его выбросили. Он странствует по местности, которая, вероятно, по ночам пробуждается и расширяется. Маат почти не узнает музей. Его стены исчезли. Картины внезапно появляются в новом, своем собственном настоящем времени, в местах, ничего общего не имеющих с теми, где они висят. Маат разыскивает картину, которая выплывет ему навстречу, картину, где тихо раздуваются паруса, готовые перенести его на новые берега. Он ищет место, уготованное для него. Перед ним простирается картина «Странствие по морю». Море раскинулось, как огромный невод, золотисто-зеленое под сплошным золотым небом, с волнами, напоминающими тонкие, как волосок, трещины лака, полупрозрачными и широкими. Кажется, что оно ждет Маата. Перед побережьем поблескивают скалы. Маат слегка отступает назад, чтобы увидеть весь пейзаж целиком. Пейзаж простирается в прошлое. Он теряется вдали. Вода между высящимися у берега скалами светлеет и переходит в мировой океан. Внезапно Маат слышит шаги. Он слышит, что в музее, кроме него, есть еще кто-то. Маат направляет во тьму конус своего карманного фонарика и в его свете внезапно видит мертвенно-бледные глаза директора музея. За исключением ударов волн в музее стоит полная тишина. Потом директор поднимает правую руку и начинает размахивать белым платком.

Мария Магдалина, посланная Сыном Божьим к людям, чувствует, что ей все противодействует. Она не знает, куда ей деться. Земля без Сына Божьего опустела. Мария Магдалина наталкивается на ставшие ей чужими деревья и камни. Она идет вперед через тернии колючих жестов. Потом наконец добирается до побережья. Она слышит, как бьются волны. Ее голова наполнена образами. Она зовет Сына Божьего. Из пустоты прибегают люди, хватают Марию Магдалину и решают посадить ее вместе с теми, кто не перестает призывать Сына Божьего, на лодку без руля. Мария Магдалина смотрит на море. Над ней и ее спутниками вздымается свод неба. Он повторяется в нимбах святых, смыкающихся вокруг их голов. В центре картины мачта, напоминающая крест. Лодка готова к отплытию. Море ожидает «Странствие святых». Маат подходит поближе. Среди тех, кто толпится на лодке, он видит знакомое лицо. Забыв про столетия, Маат узнает лицо женщины-экскурсовода из его музея. Она стоит рядом с мачтой готовой к отплытию лодки. Увидев его, она улыбается.

Маат чувствует, как что-то в нем подскакивает и начинает биться о решетку ребер. Он слышит голос экскурсовода.

— Мастер глубинных источников, — говорит она. — Таинственный мастер, — говорит она. — Море, — говорит она, — особым способом нанесено на станиоль. Алтарь прощания. На раме, — говорит она, — имеется надпись, которую никто не может точно датировать.

Маат читает: Schri * kunst * schri * und * klag * dich * ser * din * begert * iecz * niemen * mer.

— Взывай, искусство, взывай, — говорит женщина-экскурсовод, — и плачь, ты никому теперь не нужно…

Маат смотрит на нее, потом опять на море, уходящее в светлую даль. Небо беззвучно нависает над пейзажем, который вскоре станет реальностью. Лодка, в которой сидит женщина-экскурсовод, слегка покачивается на волнах. Она улыбается Маату. Маат поднимает руки для приветствия. Его карманный фонарик падает на пол. Маат поднимается на борт.