Шурочка

Когда началась война, Шурочке было всего пять лет. Она запомнила, как с мамой провожали папу, одетого, как и остальные поселковые мужчины, в одинаковую форму. Те уже сидели в грузовике и обеспокоенно звали его:

— Савелий, опоздаешь!

А он никак не мог перестать обнимать маму. Ее большой живот мешал, поэтому объятия были какими-то неловкими. Шурочка думала, что о ней забыли, поэтому сама обняла папу за ногу.

Мама заплакала, когда водитель громко хлопнул дверью и завел машину. Папа оглянулся на грузовик, потом поставил рюкзак прямо в пыль, а сам подхватил Шурочку на руки и высоко подбросил.

Она залилась счастливым смехом, когда он поцеловал ее в пухлые щеки.

— Папка, ну, папка! Ты колючий!

Как же она его любила!

Грузовик тронулся. Папа закинул рюкзак за плечо и метнулся к товарищам, которые тянули к нему руки. Мама торопливо и неудобно взяла Шурочку за ладошку, и они побежали за машиной. Мама что-то кричала и тянула не поспевающую за ней Шурочку. Девочке нравилось мамино платье из синего крепдешина, но сейчас, когда они старались догнать грузовик, широкий подол хлопал по лицу малышки, и его приходилось опять и опять убирать.

Грузовик они не догнали. Он скрылся в облаке пыли.

Ночью мама родила мертвую сестричку. Шурочка слышала, как перешептывались между собой соседки:

— Может, оно и к лучшему. Одного ребенка поднять без мужа тяжело, а тут грудничок. И война…

Мама выздоровела и пошла на работу. Ей выдали черного коня, брюки-галифе, подбитые кожей, и папаху с лентой наискосок. Соседки стали звать ее «председательшей по заготовкам». Мама ездила по соседним селениям и собирала продукты для фронта. В небольшой бричке стоял ящик для яиц и бидон для масла.

Возвращалась мама такой уставшей, что буквально падала с коня. Но его нужно было отвести на базу, поэтому она подсаживала на него Шурочку и та, хлопнув Орлика по бокам голыми пятками, отправлялась в дальний конец поселка.

«Краснознаменный» — так назывался поселок — делился пополам железнодорожной линией. Вот вдоль этой линии и брел усталый конь, зная дорогу в свое стойло. Сдав скотину ворчливому конюху, Шурочка бежала назад дворами. Правда, ей приходилось делать крюк, обходя дом попа Митрофана, что появился в их поселке совсем недавно. От соседок Шурочка слышала, что его «сослали», но, не понимая значения слова, чуралась новых обитателей дома еврея Гольштейна, сгинувшего как раз накануне войны.

Мама говорила, чтобы Шурочка поменьше слушала соседок, особенно тетю Клаву, у которой «не все дома». Но сидеть в одиночестве и ждать, когда мама приедет с работы, было скучно, поэтому Шурочка увязывалась за женщинами, с утра уходившими на виноградники. Ловкие пальцы и маленький рост позволяли девочке быстро собирать виноград, прячущийся в самом низу, и вечером она тащила с собой честно заработанные полведра сладких ягод.

Однажды мама не вернулась домой. Шурочка ждала ее за накрытым столом, боясь начать есть. Две картошки, сваренные к ужину, уже перестали исходить паром, хлеб, чтобы не высох, пришлось завернуть в полотенце, а мама все не шла.

Шура так и заснула за столом. След от скатерти отпечатался на ее уже не пухлой щеке, когда утром тетя Мария постучала в окно.

— Шурка, мы уходим.

Девочка наспех протерла глаза и осмотрелась. Может, мама пришла, пока она спала, и опять ушла на работу? Нет, кровать не смята. Откинув полотенце, Шура осмотрела стол: картошка не тронута, молоко затянулось сморщенной пенкой.

Она слышала, как женщины, бодро переругиваясь и гремя пустыми ведрами, прошли в сторону станции, как пастух Никифор погнал стадо за околицу, как почтальон разговаривал с тетей Глашей, у которой через месяц после отправки на фронт погиб муж, но остался жив сын. Он прислал письмо, и соседка громко его читала, прерываясь на то, чтобы высморкаться в краешек головного платка. Шура сидела за столом, как пришпиленная.

«Мама задерживается. Она обязательно придет. Уставшая и голодная. Кто отведет Орлика на базу, если меня не будет? Кто накормит маму? Нет, уходить нельзя. Нужно ждать».

И она ждала. Подъедала крошки со стола, боясь начать есть без мамы. Она подносила к лицу картошку и вдыхала ее чуть кисловатый запах. Потом не удержалась и собрала пальцем пенку с молока. Задумавшись, не заметила, как отгрызла корочку у хлеба, а когда опомнилась, громко расплакалась.

У калитки шумно затормозила машина. Послышались мужские голоса. Словно зверек, спрятавшийся в норку, Шура вслушивалась в происходящее снаружи. И сердце ее замирало от ужаса: она узнала голос председателя сельсовета и участкового милиционера. Они вдвоем приходили к дядьке Луке, когда бандиты убили его сына.

— Мама! — Закричала Шура и кинулась на крыльцо, почти ничего не видя из-за горьких слез, остро переживая свое одиночество, думая, что никогда больше не дотронется до любимого лица.

Солнце и слезы не дали рассмотреть тех, кто толпился в их палисаднике. Голоса смолкли, и тишина оглушила девочку так, словно она опять попала в реку, в которой тонула год назад. Тогда ее спасла мама.

— Доченька! — Разрушил тишину мамин крик, и Шура попала в тесные объятия родных рук. — Шурочка! Деточка! Не плачь. Все хорошо. Я дома. Я больше никогда не оставлю тебя одну. Никогда. Веришь?

Шура кивала белобрысой головой, вцепившись в маму, заливаясь смехом сквозь слезы.

Когда посторонние ушли с их двора, мама занесла девочку в дом и повалилась вместе с ней на кровать.

— Мама, почему ты такая мокрая?

— Я упала в реку.

— А Орлик?

— Вместе с Орликом.

Мама целовала лицо Шурочки, как будто они расстались не вчера утром, а очень давно.

— Ты скучала? — догадалась девочка.

— Да. Я так скучала, что думала, еще часок, и я умру от тоски.

— Я люблю тебя, мама.

Понежившись в объятиях, сказав все ласковые слова, которые только можно было придумать, они, наконец, оторвались друг от друга.

Пока грелась вода для купания, мама с дочкой съели холодную картошку и выпили молоко, предварительно размочив в нем подсохший хлеб.

Мама установила в центре кухни огромную лохань, натаскала несколько ведер воды со двора, где стояла колонка, которую нужно было дергать за ручку, вылила пол-бака кипятка и, потрогав воду, скомандовала:

— Шурка, купаться!

Та уже стягивала с себя ситцевые трусишки. Мама тоже начала раздеваться: сняла сапоги, размотала тряпки, что заменяли носки, расстегнула грязную рубашку. Поморщилась, когда стягивала штаны-галифе. Шура увидела, что бедро у мамы синего цвета, а местами даже отливало бордовым.

— Что это?

— Не пугайся, родная. Орлик лягнул, когда в реку упал.

И добавила, видя большие глаза дочки:

— Мне совсем не больно.

Купались они долго и с удовольствием, ополаскивали длинные волосы в воде с уксусом, вытирались большим полотенцем, что мама берегла для папы.

— Мы ему другое купим. Еще больше. Вот кончится война, и купим.

Больше Шурочка с мамой не расставались. Мама перешла на работу в сельпо и за пределы поселка не выезжала.

Только много лет спустя Шурочка узнала, что произошло тогда, сентябрьским днем, когда ее мама уже не надеялась, что увидит дочку еще раз.

На председателя по заготовке продуктов для фронта напали бандиты. Нелюди устроили засаду, но Евдокия сумела отбиться, застрелив сразу двоих. Понимая, что не уйдет от погони, она отцепила бричку, а сама погнала Орлика в сторону болот. Но бандиты последовали за нею. Всю ночь до рассвета лежала Евдокия в болоте, держа коня за уши. Чтобы он не выдал их ржанием, она завязала ему морду косынкой, а сама кусала себе губы от боли: Орлик, падая на бок, придавил ей ногу.

Бандиты ходили рядом, стреляли по кустам, но Евдокия не выдала себя. Дома ее ждала Шурочка, а на фронте за них бился Савелий. Она не могла сдаться.

Когда она измученная, простоволосая, в болотной жиже, появилась на станции «Краснознаменная», на ноги подняли всю милицию. Банда была обезврежена. Преступников расстреляли по законам военного времени.

Евдокия с Шурочкой дождались своего любимого мужчину. Он вернулся в сентябре сорок пятого. Встретив на улице дочь, идущую с чайником, в котором плескалось молоко, он перехватил его за ручку.

— Я помогу.

Десятилетняя девочка, не узнав отца, с подозрением смотрела на военного, уверенно идущего к ее дому, боясь, что он убежит с драгоценными двумя литрами молока, полученными по карточке. И только крик матери «Савелий!» заставил ее отпустить ручку чайника.

— Сашка! Сашка! Ты куда спряталась? Лучше выходи по-хорошему, не доводи мать до крайностей!

— Ага! Выходи. А там ты с хворостиной, — шептала Сашка, сидя в углу сарая за тюками сена. Обхватив ободранные коленки руками, она шмыгала носом. Слезы оставляли на чумазом лице кривые дорожки и капали на кровавые ссадины, отчего те начинало щипать. Сашка плакала вовсе не потому, что было больно. Ее душила обида.

Игра в казаки-разбойники на ничейной территории у сахарного завода закончилась позорно. Правобережные проиграли Левобережным. Никогда такого, сколько Сашка себя помнила, не случалось. И все из-за новенького, который появился у Левых совсем недавно. Ее, капитана Правых, как какую-то плешивую собачонку Савка поднял в воздух и отшвырнул с дороги, отняв этим подлым маневром победу у команды. Он был лишь на полтора года старше ее, но совсем не выглядел сверстником. Рослый, лобастый, со злым прищуром глаз, он сразу же не понравился Сашке. И пусть он сплевывал совсем как взрослый, носил фуражку, сдвинув на затылок, а кулаки держал в карманах широких штанин, все равно Сашка чувствовала, что за его показным ухарством скрывается мелкая душонка. В итоге она и проявилась — Савка нажаловался своей маме, а та потащила его за собой, чтобы показать родителям обидчицы, до чего она, Сашка, дрянная девчонка.

— Вы бы своей разбойнице надавали как следует! — не унималась Савкина мамаша, от негодования переходя на фальцет. — Где это видано, чтобы коровьим говном в лица порядочным людям кидались?

— Вы бы мальчика умыли, прежде чем через весь поселок тащить.

Сашка подняла голову. Она знала, когда мама на самом деле сердится, а когда для утихомиривания жалобщиков брови к носу сводит и говорит строгим голосом. Вот и сейчас Сашка распознала спрятанный в мамином голосе смех. Это приободрило.

Еще раз шмыгнув носом, девочка поднялась и крадучись подошла к стенке сарая — туда, где доски рассохлись, и можно было одним глазком посмотреть на происходящее во дворе.

Где-то в соломе шуршала мышь. Пряно пахло скошенной травой, спелыми яблоками и отголосками жаркого лета. Недалеко стояла коза и торопливо жевала, воровато отщипывая сено, заготовленное на зиму. Она косила желтым глазом на девочку, следом за которой пробралась в сарай, и еще быстрее жевала, стараясь набить живот до того, как хозяйка прогонит ее, применив ту самую хворостину, с которой в последнее время не расставалась. Правда стегали по большей части не ее, а человеческого детеныша, который сейчас прижимался лицом к щели и почесывался от налипшей к потному телу соломы.

— Пусть все видят, на что способна ваша доченька!

Сашка хихикнула. Как же быстро подсох навоз! И лег такой плотной коркой. С ней Савка стал похож на того черта, каким они с подругами на Пасху пугали набожных старух. Теперь чтобы отмыть его лицо, нужно будет не меньше получаса полоскать его в кадушке с водой.

Савка, только сейчас понимая, что в раже предвкушения возмездия прошелся с таким лицом через весь поселок, жалобно поскуливал.

— Саша, выходи. Я тебя вижу, — мама повернулась к сараю. Сашка проследила, как она отбросила хворостину, давая понять, что стегать дочь прилюдно не будет. Может и потом обойдется, когда Саша расскажет ей, почему решилась на такой дерзкий поступок.

Дверь скрипнула, выпуская на волю чумазую девочку. Трусы, сшитые на манер коротких штанов, пузырились на тщедушной фигурке. Острые лопатки, худенькие коленки, конопатое лицо и две толстые (единственное, что было в Сашке толстым) косы, скрученные баранками над ушами.

— Тю! — Всплеснула руками Савкина мама. — И вот эта козявочка одолела моего сына?

Последующего Саша никак не ожидала. Савка получил от своей мамы такой звонкий подзатыльник, что с дерева взлетела стайка синиц.

— Иди домой, позорище!

Кивнув Сашиной маме, Савкина родительница подобрала хворостину и погнала сына по поселку. Его ноющий плач слышала вся Правобережная, а потом и Левобережная сторона.

Больше Савва Коровья Лепешка к Сашке не подходил и в играх между Правыми и Левыми не участвовал.

— За что ты его так? — спросила мама, наливая кипяток в лохань.

— Он жульничал, — коротко пояснила Сашка, осматривая локти, которые тоже пострадали при падении.

— Не противно было свежую коровью лепешку в руки брать?

— Не-а. Я знала, что снизу пыль коркой припеклась. Я руку подсунула и тут же лепешку швырнула.

Мама покачала головой.

— Мам, ну иначе бы я с ним не справилась. А так и жулика наказала, и убежать успела. Будет знать, как с Правыми связываться. Ай, щиплет!

— Терпи, коза.

— Мам, там Манька в сарае зимние припасы сжирает.

— А где же моя хворостина? — нарочито удивленно спросила мама.

— Ой, наверное, придется за ней к Савкиной маме идти. Ей, должно быть, уже не нужна! — засмеялась Сашка, разбрызгивая пенную воду, смывающую грязь и недавние слезы.

— Можно к вам? — На пороге большой комнаты стояла соседка с лукошком яиц.

— Заходи, Степанида, — мама накинула на Сашку большое полотенце, нагретое у печи, и подтолкнула дочь к двери в спальню. — За молоком пришла?

Сашка, оставляя за собой мокрые следы, на цыпочках побежала к кровати и, запрыгнув на нее, принялась вытираться. Хотя мама и прикрыла дверь, девочка все равно слышала весь разговор.

— Как Васек?

— Плохо. Уже не встает.

Сашка, потянувшись за гребнем, застыла.

— Что доктор говорит?

— Скоро отмучается сынок мой, — вздохнула соседка. — Совсем прозрачный стал.

Сняв с головы полотенце, накрученное тюрбаном, Сашка расправила волосы. Потихоньку, начав с самых кончиков, стала расчесывать.

Жалко Василия. Еще совсем недавно тетя Степа выносила сына в сад полежать на траве. Его кашель, то тихий, то надсадный, доносился в открытые окна веранды, заставляя сердце сжиматься от жалости. Мама не разрешала ходить к соседям, боясь, что худенькая Сашка заразится чахоткой, но девочка сквозь листву видела, что от некогда крепкого Васи остались кожа да кости.

Еще пару лет назад семнадцатилетний Василий запросто мог поднять свою маму, а теперь она носила его на спине, придерживая за руки.

Сашка вздохнула и опять прислушалась к разговору.

— Колбасу все время просит. Помнит ее довоенный вкус. Да где же ее взять?

— В город надо ехать. Там на Куйбышевской в мясной лавке колбасу и сейчас продают. Дорого, правда.

— Да любые деньги, лишь бы сыночек напоследок порадовался. Но на кого я его оставлю?

У Саши защипало в глазах. Ей как-то особенно стало жалко Василия. Он умирает и мечтает о какой-то там колбасе. Странно. Поразмыслив, чего бы она желала, если бы лежала больная, решила, что, пожалуй, о петушке на палочке. Во рту сразу собралась слюна. Закрыв глаза, Саша, словно наяву увидела, как красный петушок, смазанный сверху маслом, чтобы не прилипал к собратьям, блестит призывно на солнце. Он так искусно сделан, что видны его перья, и загнутый клюв, и прозрачный гребешок.

Саша помнила, как на Первомай замирала у столика, на котором были разложены красные, зеленые и желтые леденцы. Петушки, которые выбирали девочки, и пистолеты, которые всегда выбирали мальчики, стесняясь казаться малышами. А еще пятиконечные звезды. Большие и пузатые. Но их Саша не любила. Как не осторожничай, звезда все равно в итоге ломалась, и ее куски падали на землю, отчего Саша расстраивалась. Не то что петушок. Лижи его хоть до палочки — он весь твой. А тут колбаса…

— Я завтра уезжаю в райцентр, на обратном пути заскочу и куплю.

— На сколько уезжаешь? — оживилась соседка.

— В следующий вторник вернусь.

— Нет, боюсь, Вася и до субботы не дотянет…

Проводив соседку, мама вернулась в комнату. Взяла с полочки йод и пробкой от бутылки стала наносить щиплющую жидкость на царапины, отчего на Сашкиной коже оставались желтенькие кружочки. Сашка визжала и брыкалась, но не от боли вовсе, а от переполнявших ее и ищущих выхода чувств. Тут была и любовь к маме, и обида, что она опять оставляет ее одну. Мама не часто уезжала в райцентр, но дорога туда и обратно занимала неделю, и все хозяйство оставалось на девочке. Манька, которую надо было доить, два прожорливых индюка, пес Колчак и сад-огород. С приходом осени добавилась еще и школа.

Конечно, мама оставляла запасы еды, но их было немного, все-таки еще шла война.

— Мама, а не ехать нельзя?

— Нельзя, милая.

Мама лежала рядом, укрытая с Сашей одной простыней. Сентябрь только назывался осенним месяцем, но здесь, на юге, еще продолжалось лето, и ночи были по-прежнему теплыми.

— Запомни, Саша, каждое утро перед школой будешь забегать к тете Нюре, я с ней договорилась. Она будет давать тебе булочку и стакан молока. Манькино не пей, оставь его для Васи, ему нужнее.

— Мама, он умирает?

Мама немного помолчала.

— Да.

— Мне жалко Васю. Он разрешал в их саду груши рвать, а когда на меня напала бродячая собака, спас, посадив на забор. А она ему все штаны порвала. Тетя Степа сильно ругалась.

— Да, он хороший.

— Поповская дочка говорит, что ему уготовано место в раю. Мам, а рай есть?

— Нет, дочка. Нет ни рая, ни ада. Ни ангелов, ни чертей. Ничего нет. Не слушай больше сказки отсталых старух.

— Но поповская дочка не старуха…

— Все равно не слушай.

— Мам, а помнишь, к нам на Пасху поп приходил? Что ты ему такого сказала, что он как ошпаренный убежал?

— Он мне крест показал, а ему партбилет. Но больше не ходи в церковный двор, нехорошо чужое брать.

— Я знаю. Мы сначала в шутку решили чертями одеться и старух напугать, что пришли куличи крестить, а потом так есть захотелось… Это Колька с Семеном яйца и куличи потырили, пока нас бабки полотенцами по спинам стегали.

— Не делай так больше.

— Я помню, мам.

Через день мама уехала. В среду утром Сашка, надев на плечо сшитую из старого пальто сумку, закрывающуюся на большую пуговицу, побежала к тете Нюре. Постучавшись в окно, закричала:

— Теть Нюр, откройте!

— А что не через дверь? — спросила дородная тетка, выпуская на волю аромат от свежеиспеченных булочек, которыми она торговала на железнодорожной станции.

— В школу опаздываю.

Через минуту Сашке протянули стакан теплого молока, которое она выпила залпом, а на ладошку положили такую маленькую булочку, что даже в ее детской руке она казалась крошечной. Испытывая небывалое разочарование, Саша даже забыла поблагодарить тетю Нюру и отошла от окна, так и держа открытой ладонь. Если бы не пробегающие мимо одноклассники, Саша не заметила бы, что идет в обратную от школы сторону. А булочку даже не пришлось откусывать, она целиком поместилась во рту, и уже к началу первого урока девочка сомневалась, съела она ее или где-то обронила.

Возвращаясь из школы, Саша заметила, что все соседи начали подготовку к зиме — месили глину с соломой. Девочка огорчилась: осеннюю замазку крыш делали все поселковые одновременно, и только нерадивые хозяйки откладывали трудное дело «на потом». А Саше очень не хотелось, чтобы злые языки судачили об их семье.

Два дня девочка таскала воду из колодца и ходила на кладбище за глиной (только там она была желтая и гладкая как смола), а потом месила ее ногами с соломой, чтобы сделать замазку не хуже, чем у соседей.

— Сашка, ты с крыши не свалишься? — спрашивала ее тетя Степа, приходя за козьим молоком.

— Нет, я осторожно! — откликалась Саша, разравнивая и утрамбовывая глину деревянной лопаткой, время от времени посматривая, что делают соседи.

К ночи, полумертвая, но довольная, что завершила работу, она спустилась вниз. Искупавшись в бочке, что стояла у сарая, едва дотащилась до постели, впервые пустив в нее Колчака. Сашке было одиноко. Немного поплакав, подставив мокрое лицо псу, который со старанием вылизал слезы, девочка наконец-то заснула. И снилось ей, что война кончилась, папа и его брат вернулись с фронта, а мама вместо мужских штанов и фуфайки снова надела красивое платье.

— Саша, Саш! — рядом с кроватью стояла соседка. Колчак спросонья залаял так громко, что испугавшаяся девочка, запутавшись в простыне, кубарем скатилась на пол.

— Теть Степа, что случилось?

Заплаканные глаза соседки только добавили страху.

— Вася умирает. Сегодня всю ночь не спал. Колбасы просит.

— У меня нет, — сказала Саша, еще не понимая, чего женщина хочет от нее.

— Милая, съезди в город, купи ты эту колбасу проклятую, — тетя Степа встала на колени.

— Мне в школу, и за булочкой еще зайти надо…

— Пропусти школу, а? И хлеба я тебе дам с яйцами, только съезди в город.

— Манька не доенная…

— И Маньку подою, и индюков покормлю. И Колчака. Деточка, помоги.

Под причитания тети Степы, Саша вытащила из школьной сумки учебники и, положив туда деньги на колбасу, отправилась на железнодорожную станцию. До города, если ехать на поезде, час от силы. Но в кассе восьмилетней девочке билет продать отказались, и Сашка, подумав, побежала к излучине реки — там железнодорожное полотно делало крутой поворот, и на опасном участке все поезда притормаживали. Мальчишки постарше часто мотались в город, и из их рассказов Саша знала, что здесь можно без особого риска вскочить на подножку состава. Мальчишки не соврали — пассажирский поезд сбавил ход, и Саша, ухватившись за поручень, запрыгнула на небольшую металлическую площадку. Когда поезд набрал скорость, встречный ветер раздул пузырем рубашку, заправленную в шаровары, и Саша похвалила себя за то, что лямку перекинула через грудь, иначе бы сумку непременно сорвало. Усевшись на подножку и крепко ухватившись за поручень, девочка с любопытством смотрела вдаль, ожидая приближения города. Она волновалась, что не сумеет быстро найти улицу Куйбышева, которую помнила смутно. В последний раз она ходила с мамой по магазинам за год до войны. Еще на своей станции Сашка узнала, что возвращаться из города лучше всего этим же поездом, который пойдет назад через полтора часа. А иначе придется ждать до утра.

Перед вокзалом поезд притормозил, и Сашка, улучив момент, спрыгнула на платформу. Город встретил суетой и гомоном толпы. У выхода из вокзала прямо на ступеньках сидел одноногий баянист и хриплым голосом пел песню о войне, которую Саша раньше не слышала. Она замерла, стараясь запомнить слова.

Баянист закончил петь, достал откуда-то из-за пазухи металлическую фляжку, отвинтил крышку, что-то глотнул и поморщился. Заметив Сашку, он ей подмигнул.

— Та одна?

— Нет, с мамкой. Она на Куйбышевскую пошла, а я отстала. Дяденька, подскажите, куда бежать?

— Туда! — махнул он и опять положил руки на клавиши.

За спиной полилась «Катюша», а Сашка, ловко лавируя между людьми, понеслась в сторону нужной улицы. Сразу за рестораном (его девочка запомнила по большим окнам с бархатными занавесками, которые и сейчас там висели), находился кинотеатр, за ним в ряд шли магазины и небольшие лавочки, по большей части еще закрытые. Возле сапожной будки Саша остановилась. Она хотела спросить, где вход на рынок, но сапожник прибивал набойку и из его рта торчали шляпки гвоздей, поэтому Саша не решилась его отвлекать.

Увидев женщину с пустой корзиной, девочка пошла за ней следом и не ошиблась. Мясную лавку она нашла быстро — на улице под навесом стояла колода, на которой мясник орудовал топором, ловко разрубая тушу на чести.

— Здравствуйте, у вас колбаса есть?

Мужчина поднял голову.

— Тебе какую? Кровяную или домашнюю?

Саша замялась. Степанида не говорила, что хочет Вася.

— А какая вкусней?

— Бери домашнюю, — подсказала та самая женщина с корзиной, подошедшая следом. — В ней мяса больше. Гурген, мне тоже колбаски домашней дай.

Колбаса, завернутая в серую бумагу, так вкусно пахла, что у Сашки заурчало в желудке. Чтобы не соблазняться, она сунула ее в сумку и поспешила назад, помня, что следует торопиться.

Саша не знала, как так случилось, но вернувшись на вокзал, она обнаружила, что ее поезд ушел. То ли слишком долго стояла она у комиссионного магазина, где за стеклом среди меховых горжеток сидели куклы и медведи, то ли у кондитерской, вдыхая знакомые и незнакомые запахи сдобы и конфет, то ли у табачной лавки, где висел красочный плакат «Дадим прикурить фашистам». Теперь, стоя на опустевшем вокзале, девочка чуть не плакала. И не страх провести ночь в незнакомом месте пугал ее, нет. Саша боялась, что Василий не дождется своей колбасы. Она не могла его так подвести!

В небольшом зале ожидания, где Саша осталась перегодить до утра, было неуютно — голые фанерные стены, легкий навес вместо крыши и ни одной скамьи. Люди сидели на своих тюках и чемоданах. Кто-то, не боясь испачкаться, лежал прямо на глиняном полу, сунув под голову вещи. Саша огляделась и пошла в угол, где, обложившись тюками, устраивалась на ночлег пожилая женщина. Сев рядом с ней, девочка обняла сумку и, облокотившись о стену, принялась ждать.

— Ты куда, доченька?

— В Булунгур. Туда утром поезд пойдет.

— А мой только завтра вечером. — Вздохнула соседка. — Хочешь яблочко?

Саша кивнула и, взяв протянутый фрукт, поблагодарила добрую женщину. Яблоко утолило голод совсем чуть-чуть, и запах колбасы все равно вызывал болезненные спазмы в желудке. Но откусить от кругляша даже самый хвостик Саша не решалась. А вдруг Василию не понравится, что колбаска не целая? Соседка дала ей кружку, и Саша сбегала за водой, принесла новой знакомой и сама всласть напилась из колонки. А потом долго сосала кусочек сухаря, которым ее угостили соседи справа. Теперь булочки тети Нюры совсем не казались девочке маленькими. Намаявшись за день, Саша сама не заметила, как уснула.

— Доченька! Доченька, проснись…

Единственная лампочка тускло освещала зал ожидания, и Саша, потерев глаза, не сразу поняла, где находится.

— Вот тот мужчина шарился в твоей сумке. Я в туалет выходила, а как подошла, он сразу лег и прикинулся спящим.

Сердце сжалось от предчувствия неотвратимой беды, когда Саша положила руку на сумку. Дрожащими пальцами полезла внутрь, хотя и без того было понятно, что колбасы нет. А мужчина лежал, сунув котомку под голову, делая вид, что спит.

— Отдай колбасу! — громко крикнула Саша, поднимаясь с пола. Мужчина перестал дышать.

— Ты вор! Отдай колбасу! — Сашка уже стояла над ним. Люди, разбуженные ее криком, зашевелились.

— Какую колбасу? Не брал я никакой колбасы, — мужчина приподнялся на локте. — Иди отсюда, девочка.

У него были такие нехорошие глаза, что Сашка поняла — не видать ей своей колбасы. Этот ни за что не признается.

— Вор! Вор! Вор! — Саша бросилась на него с кулаками, но мужик отшвырнул ее, словно она ничего не весила. Девочка поднялась с ловкостью кошки и опять налетела на вора. Тот уже повернулся уйти и закидывал за плечи котомку.

— Пошла вон, шалава! — огрызнулся он, когда она повисла у него на спине. Дернув плечом, он попытался сбросить Сашку, но она знала — стоит ей расцепить руки, и мужчина скроется в ночи. Полусонные люди тихо переговаривались, не понимая, что происходит, только женщина, что угостила Сашу яблоком, причитала надрывным голосом:

— Отпусти дите, ирод! Отпусти!

— Да кто ее держит? — Мужчине надоело вертеться юлой, он закинул за плечо руку и, ухватив Сашку за косы, потянул вверх. Его ухо оказалось так близко, что девочка, ни минуты не раздумывая, вцепилось в него зубами.

Теперь закричал мужчина, и неизвестно, чем бы это противостояние кончилось, если бы не лопнула лямка его котомки, и из нее не вывалилась колбаса.

— Милиция! — кто-то закричал истерическим голосом. — Держи вора!

Словно по сигналу раздались трели свистка, и вор, оторвав от себя Сашку, кинулся прочь, держась за рваное ухо.

В поселок Сашу привезли на милицейском грузовике. Ее сдали на руки матери, которая вернулась из райцентра раньше времени и уже побывала у участкового с заявлением о пропаже дочки. Степанида кляла себя последними словами, что подбила соседскую малолетку поехать в город, но увидев, что милиционер передает матери завернутую в промасленную бумагу колбасу, нисколько не смущаясь, выхватила сверток из его рук и кинулась в дом.

К полудню воскресенья поселок облетело известие — Василий отмучился. Поел колбасу и уснул навечно с улыбкой на губах. Мама Сашки не решилась устроить взбучку убитой горем соседке, но больше никогда с ней не разговаривала, а завидев издали, переходила на другую сторону улицы.

В поселке, посудачив о жадной Нюрке, подсовывающей детям булочки меньшего размера при той же цене, Сашке, что попала в милицию, то ли украв колбасу, то ли поймав вора, переключились на новую сплетню. Мужики, живущие рядом с Сашей и ее мамой, поколотили своих жен за растрескавшиеся после осенней обмазки крыши, приводя в пример восьмилетнюю девочку, чью крышу можно было лизать языком, так гладко и плотно легла желтая глина. А Саша помалкивала. Лизать бы она точно никому не советовала, ведь в составе ее обмазки были коровьи лепешки, которые она щедро добавила в глину. Спасибо случаю с Савкой!