Сила

ОВ-В-ВО-О-О-У-УВ-В!.. В-ж-ж-ж-ж-ов-во-о!..

Стелет ночь длинные, седые космы, обвивает ими воротние столбы, хлещет по стенам изб дворов и с каждым новым ветровым толчком уносит их через поле к сосновому леску. А там — кидает их в мягкую пуховую постель, с размаху прилепляет к сосновым стволам и угомоняется до нового слезного взрыда, до нового ветрового толчка.

Об каком таком покойнике плачет ночь, кого провожает в несусветную могильную темь? Может и знает она, да разве у ней выпытаешь? Не скажет безъязыкая, только стоном ответит, взовьется взрыдом и завоет, распустя долгие космы к лесу.

Однако, для Акима Ольхи эта ночь — самая приятная. Недаром до революции еще говорил про него поп, что связался Аким Ольха с нечистым, продал ему свою душу.

Вот поди ж ты… Кому другому с печки не сойти в эту непогодь, а Аким Ольха рад-радешенек.

С вечера залез на полати, отлеживался, отхрапывался в потолок. Около полатей свешивается с потолка лампадка, вместо ночника. Аким ее приспособил для удобства, — ляжет на полатях, реденькую черную бороденку уткнет кверху, над лицом свесит жилистой рукой книжицу и читает. А свет — от лампадки. Чем зря торчать ей около ненужных богов, пущай пользу свою малую приносит.

С вечера задремал Аким Ольха. Сладостно задремал, до того, что слюна по бороде потекла. Даже что-то хорошее сниться начало. Да только прохватился от женкиного окрика:

— Аким! Вставай скорей. Урядник к нам идет…

Кубарем скатился Аким с полатей, на полати закинул шубу, чтобы книги спрятать. Туда-сюда сунулся, ан-глядь — урядник шасть в избу. Аким Ольха сел на лавку, а урядник прямехонько к столу. Поглядел Аким на стол да и застыл на лавке. Глядит на урядника и безголосо шевелит губами. Урядник поднял со стола лист и разглядывает. На листе чертеж, непонятный для урядника. Разноцветными карандашами выведены какие-то прямые и кривые линии, точечки, черточки, пунктиры.

— Это что такое? — сурово нахмурился урядник.

— А ты положь, не твое это.

Перевернул урядник лист другой стороной, а на ней, на другой стороне-то, — царский портрет.

— Та-ак… — поджал губы урядник, — вот ты чем занимаешься?.. Так, мол и запишем. Против царской фамилии и лица разные темные планы строишь?! Значит, против престол-отечества идешь… Так мы и запишем…

Так и записал.

Сидит Аким на лавке, чешет кулаки, а молчит. Из чулана жена выглядывает, углом платка утирает слезы, всхлипывает. А урядник — чертеж в портфель и глазами по избе зашарил. Увидел у палатей лампадку.

— Так… Значит, против святой церкви работу ведешь… Ишь, куда лампадку перевесил!.. Недаром отец Вавил сказывал про тебя… Так оно и есть. Так… А ну-к, заглянем на полати…

Видит Аким Ольха, — пропало его дело. Урядник уже на полатях и книжку разглядывает. Читает вслух:

— Тре-гон-омет-рея… Ого!.. Ишь ты, до какой науки дошел?! А ну, покажь-ка свою машину! Протокол составлю да в уезд приставу донести надо.

Озлился Аким Ольха. Сорвался с лавки да прямо в рыжую физику уряднику полным голосом:

— Пошел вон, сволочь эполетная! Ты зачем сюда препожаловал? Положь на место книгу и чертеж!

— Ну-ну! — крикнул урядник.

— Вот я тебе нукну! Давай назад! Все давай! Слышь? А не то живым не выпущу, в куски изрублю!

В руках у Акима топор. Перепугался урядник, отдал Акиму книгу и чертеж и сам вон из избы. Тут заголосила Акимова баба:

— Да какая ж нелегкая тебя, окаянного, дернула на царском патрете рисовать?! Да где это видано, чтоб мужик машину выдумывал? Господи, люди все, как люди, а этому все больше надо…

— Ты не вой! Открой-ка трубу.

Прошел Аким к печке, разложил на шестке свой чертеж, последний раз поглядел на него и чиркнул спичку. Царский портрет покоробился, вспыхнул змейкой с лица и сгорел в одну минуту.

Только-только успел это проделать Аким, как в избу ввалился тот же урядник с понятыми. Подошел к Акиму, положил ему руку на плечо и возгласил:

— Одевайся! Объявляю тебя арестованным.

Улыбнулся Аким Ольха, оглядел понятых соседей и только выговорил:

— А за что арестовали? Сами себе добра не хочете…

— А это, Аким Митрич, дело господское… Нам что, мы понятые…

— Эх, — вздохнул Аким, — ладно! Прощай, Матрена. За машиной наблюди.

Шагнул за понятыми и… загрохотал с полатей. Ничего понять не может Аким. В избе темно. На затылке нащупал шишку. Тихо в избе. Что за чудеса такие.

— Матрена!

Услышал свой голос и опамятовался. Понял, что спал и что все ему приснилось. Поднялся с полу, чиркнул спичку и засветил лампу. Сел за стол, уронил голову на руки и задумался. Грустно стало Акиму… Такая незадача ему в жизни!.. Была когда-то жена, хорошая, хозяйственная баба. А когда посадил его урядник в острог, зачахла. Так на-нет и сошла в короткое время. А как ведь складно тогда все налаживалось у Акима!.. Была лошаденка, пара коров, теленок. Завел трех овец. Баба по хозяйству управлялась, а он в свободное время над машиной работал. Да дернуло за язык Пантелея Кишкодера, дядю родного, рассказать попу про Акимовы затеи. Тот — уряднику, урядник — приставу. А от пристава из уезда комиссию пригнали. Нагрянули погоны да эполеты на Акимову хату, выволокли из сараюшки недоделанную машину. Заставили объяснить. Аким объяснил, гладя рукой по деревянным ребрам машины, увлекся и пошел расписывать, как будет машина без коня и без пара землю пахать, снопы возить, лес на постройку таскать… Разрисовал — любо-дорого! Мужики стояли полукругом с разинутыми ртами, слушали и мерекали. А Пантелей Кишкодер высунулся вперед и громко спросил:

— А могешь ты это сделать?

— Сичас не могу. Не готово.

Эполеты слушали внимательно, стараясь не пропустить ни слова из Акимовых объяснений. Потом один из них спросил:

— Чертежи есть?

— Нету.

— Врет, ваше благородие, были. На царском портрете были, сам видел, — вставил слово урядник.

— Нету, говорю!

— Сжег!

Эполеты нахмурились. Потом старший приказал:

— Арестовать.

Заметался Аким Ольха:

— Ваше благородие, за что же? Помилуйте, ваше благородие!.. Я ведь не вор какой-нибудь, ваше…

Акима и слушать не стали. Увезли в уезд под причитанья и стоны жены. А Пантелей Кишкодер разглагольствовал:

— Тут, православные, нечистое дело… Надо попа да водосвященье. Беспременно надо.

Увезли Акима, ни-весть за что упрятали в острог. А тут без него нагрянул поп, отслужил молебен, окропил святой водой Акимову хибарку и двор. Выволокли ребрастую машину в поле, обложили соломой и зажгли.

Так пропала Акимова машина.

После из уезда приезжали к его жене. Узнали, что сжег поп машину, потянули его к ответу. Но машину воскресить не умели. Аким же на все просьбы эполетчиков отмалчивался. За это три лишних года просидел в остроге.

Когда в революцию воротился домой, жену не застал в живых. Рассказывали ему, что ходил к ней урядник, что забеременела от него. А потом и руки на себя наложила: отравилась каким-то зельем.

Долго так сидел Аким, вспоминая прошлое. Только одно и радовало: покланялись-таки ему эполетчики уездные, попросили нарисовать чертеж. И так, и этак подъезжали, умасливали. Денег сулили триста рублей. Да не дурак Аким Ольха, не выдал своего секрета.

Зато теперь, когда воротился с гражданской войны, решил доделать машину. Самосильно трудился, про еду и про сон забывал. От деревенских дел вовсе отбился, на сходку ни ногой. Только и видели его, когда из лесу волочил он санки, груженные березняком, ольхой да осиной.

Бумаги Аким достал настоящей, чертеж разрисовал не карандашем, а чернилами, вывесил его на место божницы. А всех богов пожег в печке.

Как-то сунулся, было, поп Вавил к Акиму с молебном. Аким пустил. Поп прямехонько вперед, закрестился широкими рукавами, еще от порога затянув молитву. Разрастил голос и на самом громком месте осекся, — увидел чертеж вместо богов. Затопорщился на Акима:

— Богохульник!.. Богохульник!.. В самом деле с чортом спознался!..

— Ты не фыркай, — на попа Аким. — Пришел по добру, по добру и разговор веди. А не то об выходе попросим.

Вылетел от него поп и по всей деревне в этот день расславил, что у Акима план вместо богов повешен, что Аким, в самделе, продал душу чорту.

Пантелей Кишкодер живо компанию против Акима организовал. Зашагали к его избе большой толпой, — человек в тридцать. А Аким повернул у ворот какой-то винтик… Загудела, завыла, затряслась изба!.. Шарахнулись мужики прочь. А Аким вслед им хохотом раскатился.

С тех пор обегали мужики его избу и боялись Акима. Не трогали.

Аким Ольха делал свое дело молча и неторопливо. Наконец, доделал до главного. И вот сегодня ночью решился…

Оторвался от дум и воспоминаний. Оделся, как мог, теплее. Нахлобучил на голову шапку, упрятал в нее уши и вышел в плачущую ночь.

За полночь поугомонилась погода. Поопал ветер, попричесала космы ночь. И неожиданно выглянула желтая луна, разодрав тучи.

Пантелею Кишкодеру не лежится на печке. Целую неделю мозгует насчет сена. У Пантелея напополам с Силантием пустошь у деревни откуплена. Вот и мерекает, каким порядком перевести сено. Всю неделю непогодь, за деревню носа не высунуть. А тут кила ныть перестала. Стало-быть, погода на измен пошла. Ухватить время, а то через неделю — другую оттепель начнет, испортит дорогу и на весну без сена оставит.

Слез Пантелей с печи, ухоронил в гузно килу, засветил лучину. Оделся и взбудил сноху.

— Ну-к, Степанида, вставай. За сеном поедем, погода-то налаживается.

Заложили в розвальни пару и — гуськом по деревне, мимо темных окошек заснувших изб.

Везде темно, — и радостно Пантелею, что он один такой заботливый изо всей деревни, даже Силантий и тот спит.

Ехал и молчал. Сзади него хропала немятый снег другая лошадь и скрипели другие розвальни. Пантелей кутался от ветра в высокий воротник армяка и жмурил глаза.

Ни пути, ни дороги на поле. Замело все кругом, не найти твердого. Из околицы влезли кони по брюхо в снег и застряли. Ни взад, ни вперед!.. Хорошо, что у Пантелея кормные кони, силы у них, хоть отбавляй. Хворыстнул своего Пантелей. Конь подскакнул передом, поднажал задними ногами и вынес из сугроба. Нащупал дорогу и шагом побрел в освещенное луной поле.

Холодно! Ветер пробивает теплый овчинный тулуп, пробирается к телу. У коня хвост подбивает под шлею, запутывает между ногами, навертывает вокруг оглобли. Шибко не разъедешься на этакой погоде. Шагом добраться бы до пустоши и на том спасибо. Пять верст отмахать по этакой погоде — спасибо скажешь.

Медленно ехал Пантелей и медленно думал сытую думу про покос на пустоши, про запасы хлеба. И вдруг услышал снохи, Степаниды, голос:

— Тятька! Погляди налево!

— Чего?

— Налево глянь! Господи, святая воля! Чего это там такое?

Пантелей поглядел налево и увидел на белом снегу черное быстрое пятно.

— Чего блажишь?! Едет кто-нибудь.

— Да нет, тятька! Господи! А-а-а!!!

На все поле взвыла Степанида, плюхнувшись лицом в розвалешни. Пантелей попробовал, было, сказать что-то. Да ничего не успел сказать.

С воем пролетело по снегу мимо него что-то черное, с треском и грохотом. А на нем — человек, без шапки, черный. Человек размахивал руками и что-то кричал.

Пантелей перекрестился и нырнул в свои розвалешни. Но скоро очухался и поднялся на ноги. Глянул налево и снова увидел скрипучую машину с человеком на ней. На этот раз машина шла тихо и Пантелей рассмотрел Акима Ольху. Аким подвел машину ближе к подводам и крикнул.

— Эй! Гляди, Кишкодер. Видал?

Быстро повернул, рванулся с места и умчался к огородам.

Пантелей только мог перекреститься. Он теперь без обминки знал, что Аким вправду связался с чортом, ежели ездит по полю навстречь ветра и по ветру, тихо и шибко, как сам того хочет.

Плюнул Пантелей, поворотил коней обратно и проговорил:

— Не будет пути, Степанида. Ворочай назад…

День для Акима Ольхи настал обыкновенный, будничный. Вылежался на полатях за остаток ночи, переспал три сна с пересонком, а к свету задом сполз с полатей и к столу. Зажег лампу, достал свою заветную книжку "Тригонометрию" и "Механику" и уселся за "нечистые" выдумки. Проглядел несколько страниц, поприкинул на глаз чертеж на стене. Мотнул головой и улыбнулся.

— Ну и ну!.. Как же это я раньше-то не додумался?

Скорым манером развернул на столе лист бумаги и забегал карандашом по белому полю. А из-под карандаша выползала машина, топырилась острыми ребрами, становилась на колеса.

День давно занялся, ненужно коптила на столе лампа, а Аким Ольха не разгибал спины. До тех пор проторчал над столом, пока на бумаге чисто и четко распластался чертеж изобретения. Тогда Аким оторвался от стола и пошел затоплять печку. В брюхе у Акима было вторые сутки голодно, кишка с кишкой в разбежки играли.

Худо мужиково дело без бабы: ни тебе состряпать, как след быть, ни тебе хлеба испечь, ни тебе простирнуть бельинку. А уж как хошь мужик сноровист будь, все одно бабье дело несклеписто сработает.

Вот и Аким, — восьмой год без бабы живет, кажись, пора бы и привыкнуть к бабьей работе. А у Акима все руки-крюки. Станет картошку чистить, полкартофелины срежет; станет суп солить, вместо одной ложки соли две-три вбахает, а ино и вовсе посолить забудет; станет ли хлеб выпекать, либо тесто из печи вынимает, либо кирпичом засушит.

Так и живет Аким нескладным вдовьим житьем. Пробовал, было, вдову Марфу Семенову к себе переманить, да та от него рыло в сторону:

— Стану ль я с тобой жи-ыть?! Ты эво душу нечистому продал, а я, слава те, господи, с чортом не знавалась…

— Не пойдешь, я неволить не буду… А зря… — ответил ей Аким.

Да так и остался один в своей хате. Больше ни к кому не сватался, да и некогда ему было.

Давненько подумакивал Аким Ольха, чтобы ребят к себе приручить да свою науку им передать. Раза два-три пощупал их настроение, повызнал мнение о себе. И пришел к решению, что с ребятами ему сподручнее работать будет. Только зиму всю ребята на заработках были, а которые оставались в деревне, каждый своим делом был занят. Ну, хоть как-нибудь, а попытать надо.

Стряпал себе Аким обед и раздумывал, с кого ему начать из ребят? Кряхтел.

— Кабы Степа Сухожилкин был дома, враз все оборудовали бы… Да еще вот беда, ни одного комсомола в деревне!.. Этих бы сразу можно в работу…

За полдень давным давно, а Аким только-только обед в печку вдвинул. Умаялся со стряпней, захотелось ему голову проветрить. Глубоко вздохнул, натянул полушубок. Шарил-шарил шапку… Не нашел.

— Куда к чертям засунул ее?! — ругался Аким.

Не сразу вспомнил, что ночью потерял ее, и широко улыбнулся счастливой улыбкой. Вспомнил ночь, вой ветра, луну и снег… Вспомнил, как выволок из сарайчика машину, как завертелся деревянный винт, как со скрипом и рокотом качнулась машина с огорода в огромное снежное поле. У Акима сорвало шапку ветром, распахнуло грудь, растрепало черные волосы. Загудело в ушах, завыло в машинных ребрах!.. А Аким по всему, по широкому, чистому полю мчался один-одинешенек на своей машине. Слушал вой ветра и сам от гордости и радости подвывал ему…

Забыл Аким, что вышел он в проулок, что сейчас день и что не на машине он. Остановился, взмахивал руками и кричал:

— Взяла моя!.. На-ко в ыкуси!!!

Видел перед собой Пантелея Кишкодера и орал ему:

— Ну, что твой поп?! Сам меня боится, а со мной ничего своим крестом поделать не может. Эво, как!..

— Ты чего раскричался? — услышал он голос.

Опамятовался. Перед ним стоял Степа Сухожилкин и улыбался.

— Чего блажишь, Аким Ольха? Али вправду спятил?

— А-а! Степан Тимофеевичу. Наше вам! Тебя-то мне и надо, только-только об тебе вспоминал. Да ты откудова свалился?

— Из дома. Вчерась вечером домой воротился.

— А другие ребята?

— И другие не сегодня-завтра будут.

Аким подпрыгнул и увязил в снег выше колена правую ногу.

— Вот это, можно сказать, здорово! Ну-к, паря, заходи ко мне, потолкуем.

Схватил Степу Сухожилкина за руку и поволок к себе в избу. В избе усадил его за стол, разложил перед ним чертежи и начал объяснять.

— Вот, Степан Тимофеич, дело какое. Пантелей Кишкодер про меня всякие слухи распускает. Дошел до того, что говорит, будто я чорту душу продал. Мне это, конечно, плевать, да не в том толк. Пущай бы говорил, что влезет. Беда в том, что до моей машины доберутся. Народ наш темный, втолковать ему насчет чорта — хоб-што! Ну, и полезут на рожна. Знаешь, чем я от их смогаюсь? Пристроил я в сенях пропеллер. Как дело до меня доходит, спущаю пружину, а он гудит. Ну, и бегут от меня…

— А что насчет машины?

— Да, все-таки доработал я свое. Понимаешь, какое дело? Вчера пробу делал. Ох, брат, и идет!..

Оба помолчали. Потом Аким заговорил:

— Хочу я с молодежью в союз вступить. Все не так страшно, ежели чего будет. А одному-то… тяжело, Степан Тимофеевич…

Посмотрел на Акима Ольху Степа и увидел усталое, осунутое лицо, запавшие глубоко глаза, всклокоченную бороденку и обвислые плечи. Понял Степа Сухожилкин, что вправду тяжело Акиму, и пожалел человека. А с жалостью простые и нужные слова нашел:

— Ладно, дядя Аким. Ты не тревожься. Я ребят съагитну. А ты делай свое дело. Только одно условие: давай еще раз пробу сделаем…

— Ладно! Сделаем! — оживился Аким.

Весь вечер Аким Ольха строчил бумагу. Уже к самой ночи запечатал бумагу и чертеж в конверт и надписал на нем:

После неудачной поездки на пустошь разлютовалась кила у Пантелея Кишкодера. С утра ровно бы ничего, а как наступает вечер, такая по избе воркотня, что деваться некуда. Жмет-жмет Пантелей килу в гузеньях, не вытерпит, выйдет в сени, ровно бы до ветру. Походит там, поугомонит ее и снова в избу. Влезет на печку, а там хуже прежнего развоюется кила. Ну, просто, сладу нет.

Думал Пантелей сперва, что непогодь кила пророчит. А тут, как на грех, такие ли хорошие дни выдались, что хоть и не уходи с улицы. На вербу поглядеть, прямо чуть не запах от нее. За речку ль глазом кинуть, синь теплая. Того и гляди середь неба жаворонок выпялится и зазвонит, и зазвонит…

Нет, совсем плохо у Пантелея с килой. Думал-думал откудова напасть такая. Ну, и надумал, на печи лежа под воскресенье. Быть Аким притку в ту ночь напустил. Недаром чортом носился по всему полю…

Ажно похолодело в подмышках у Пантелея.

С утра нарядился в хорошую справу, подхомутал да подсупонил Карька и к ранней обедне стеганул. А в церкви прошел прямо в алтарь и к попу Вавилу:

— Благослови, отец Вавил…

О. Вавил брякнул крест и подставил для поцелуя руку. Пантелей Кишкодер поцеловал руку и попридержал попа.

— Батюшка… Я вот насчет Акима Ольхи… Не иначе, как вправду чорту душу продал…

— Ну? — насторожился поп.

И рассказал Пантелей, как ехал он за сеном, как вскрикнула сноха Степанида и как оба они увидели Акима Ольху верхом на чортовой машине. Захлебывался, торопился рассказать все сразу Пантелей. А поп слушал и болтал головой. Когда выдохся Пантелей, поп Вавил промолвил:

— Ладно… Проповедь скажу…

Замутило попа это известие. Еле-еле тянул обедню, гнусавил, невпопад гугнил молитвы. Хорошо, что регент старый, не хуже попа богослужение знает. Поэтому, — поп свое невпопад, на клирос вытягивает нужные хвалы и песнопения.

Кой-как дотянулась до конца обедня. Народ ко кресту двинулся. Ан… не все! Вынес к народу на амвон псаломщик аналой, угромоздился около него поп Вавил и начал:

— Православные!

Прокатился говорок по церкви от амвона к паперти и смолк. Поп снова:

— Православные! Всяко поругали веру нашу, а до того никто не дошел… И в ком змея ядовитая поселилась, где грех угнездился и демон семена свои взрастил? На погибель христианскому миру и на поругание господа вывесил у себя Аким Ольха непристойные чертежи на место божницы. Продал душу чорту! Выдумал машину и по ночам ездит на ней по ветру и навстречь ветру, пугает православных и тешит чорта… Православные! Да благословит вас господь бог и защитит от погибели. А Акима Ольху я отлучаю от церкви и предаю анафеме! Аминь!

Слушал Пантелей Кишкодер попа Вавилы речь и наполнял сердце радостью. Чувствовал, что отходит кила и на прежнее место становится. В радости своей и не заметил, как опустела церковь.

Ехал домой благостный и довольный, подбирая в уме кого собрать в партию против Акима Ольхи.

Вечером у Пантелея чуть не сходка. Собрались мужики, кряж на кряже. Расселись на лавках, на пороге, на печных приступках. Молча слушали Пантелеев доклад про Акима и про его машину.

…— Ежель ты честно, дак не посадили б тогда в острог. А то сидел ведь!.. А нам от этого большой вред, православные! Два года недород почему? А скотина падает почему? Аким всему виной. С нечистым связался, а бог-то и карает всех. Порешить надо с Акимом! Все грехи развяжем…

На том и закончили гузливое собрание: порешить с Акимовой машиной, а самого Акима выселить. И чтобы все это до Пасхи проделать, потому что в Великий пост и малый грех скинуть, большой богом зачтется.

Степа Сухожилкин свое дело сделал, съагитнул ребят на Акимову линию. И в тот же вечер, как собрал у себя мужиков Пантелей Кишкодер, всей гурьбой ребята вкатились.

Запоздравляли ребята Акима Ольху, жали руки, шутили: в Акимову хибарку. Загудела изба, затопырились непривычные к многоголосью стены, замигала от разговоров красным языком лампа.

И всем было задорно и весело. А с ребятами и Аким Ольха повеселел. Возился около ничего в чулане, делал занятой вид, а сам глядел на ребят и думал:

— Эка, задору-то в них!.. Настроить их на верную дорогу сколько наворошить можно?.. Ничего, настроим…

Степа Сухожилкин встал:

— Имею слово для доклада. Кто против?

— Никого.

— Ну, дак вот… Помню я, когда еще вовсе мальчишкой был, говорили про Акима Ольху, будто он с чортом связался. Помните, как его поп через пристава да через урядника в острог засадил?

Все помнили.

— А за что парня упекли? Кто мог доказать, что вправду он с чортом спознался? Никто! Ну, да не в том толк, нам-то про чертей не втолкуешь. Мы-то знаем, что никаких чертей нету.

Вскочил Аким Ольха из своего угла и голос подал:

— Товарищи! Не в чертях дело! Ну, их!.. Пущай они у попа остаются. Обидно мне, что травят, как волка. Вот, что обидно! Всю жизнь был я настоящим мужиком, работал… А взяли да и разорили. Ладно. А думу не разоришь! Выдумка-то при мне осталась. Машину-то у меня из головы не вырвешь!

— Верно, Аким!

— Правильно, товарищ!

— Вот. А добираются до машины. Темнота наша горемычная, серость да неграмотность… Сожгли однажды… Я другую построил. Помогите вы мне, ребята, до весны! Знаю, полезут мужики, так не отстанут. Недаром говорят про нечистую силу, на этом всю свою политику поп с Пантелеем держат. А весной пробу при всех сделаем, запашем. Все увидят мою правду, тогда не тронут.

Ребята молчали. Аким оглядел их:

— Ну, братцы, согласны?

— Знамо, согласны!

— Валяй, Аким, оборудывай!

— Строй машину!

— Поможем!

Аким стоял перед собранием потный и дрожащим голосом сказал:

— Спасибо, товарищи. За доверие спасибо. А я уж вам скажу, что испробована у меня машина. Действует!

— Магарыч с тебя, Ольха! Беспременно!..

— Вспрыски!

Аким засмеялся:

— Ладно, ребята. Для такого случая закажу ведро самогону. Всех угощу!

— Во-от!

— Ну, и попраздноваем.

— Вот попьем-то!.. Всю неделю пьяные будем.

— А ты нас на своей машине прокатишь?

— Прокачу! Только тарантас надо будет приспособить. Это можно!

Весело было у Акима. До полночи протолклись у него ребята, прослушали. А Аким рад стараться, пошел перед ребятами расписывать.

— Охранную грамоту получу, патент. Штука эта, ветроплуг-то мой, кажной деревне нужон будет. Денег заработаю и на эти деньги свое хозяйство направлю, а остальные на специальное училище пожертвую! Машины заведем.

Разошелся Аким, про все обиды позабыл. А ребята слушали и удивлялись, — дескать, эво, какой Аким Ольха! А они-то и не знали, что рядом с таким человеком живут…

Когда уходили, Степа Сухожилкин положил Акиму на плечо руку и похвалил:

— Святой ты человек, дядя Аким! Ей-богу.

И от этой простой похвалы чуть не выпрыгнуло сердце у Акима, от радости в дыху сперло и слова застопорило. Только, когда проводил ребят, отошел маленько. Сообразил все, и затопал частыми шагами по избе.

— Победа! Победа, мать честная!.. — и бегал, бегал по избе, чтоб поугомонить небывалую радость.

Где тут спать, когда в голове дума на думу наскакивает? Тянет на огород выбежать, отпереть сараюшку и бродить кругом машины, любоваться ею, подчищать, подхаливать. Чтоб вид у нее был радостный, глаз веселил. Чтоб у каждого сердце весельем вздыбилось при одном виде машины…

Так и не утерпел Аким. Накинул на плечи полушубок, натянул на голову картуз, сунул в карман коробок спичек и выскочил из избы. "Гараж" у Акима близехонько от избы, на огород выйдешь, так и упрешься в него.

На улице — тишина. Погода теплая, ласковая. До вербного воскресенья две недели, а уже в воздухе носится радость вербная, сырая и талая…

Тихо кругом и снежно. И в тишине чувствует Аким, как тает сам в себе поразбухший снег, как капля по капле просачивается сквозь самого себя до земли.

Глянул на соседскую крышу — сырая темь. И будто тепло идет с крыши…

— Да-а… Недолго весны ждать!.. — крякнул Аким и заскрипел по тропинке на огород. На огороде снова остановился и снял шапку.

…Эх ты, тишь деревенская, предвесенняя!.. Ночь-то, ночь!.. Раскуделилась по всей земле, обмотала теплым одеялом поле и деревню, дышит отдыхом и еще неслышной жаворонковой песнью дразнит уши… Так бы вот и распластался Аким в этой ночи, слился бы с нею, ушел бы весь в отдых…

Только что за шорох в "гараже"? Неужто собака соседская в стружки спать забралась?

Вот я тебе задам!.. — нахмурился Аким и осторожно пошел к сараю.

У сарая остановился и прислушался. Шум оттуда. Но это не собака возится. Похоже, будто человек пилкой орудует. Что ж такое?..

Аким на цыпочках ближе, подошел к самому сараю, приложил ухо к стене… Вправду, пила слышна… Неужто какой злоумышленник?.. Да ведь он, окаянный, самое дорогое для Акима погубит!..

Забыл Аким про самого себя, про то, что он один, а в сарае может несколько человек быть. Кинулся к воротам, распахнул их и заорал:

— Сволочь! Сволочь! Мою машину!?. Дьявол!..

Шум замолк. Чиркнул Аким спичку, осветил сарай и увидел Пантелея Кишкодера с ножевкой в руках, а за ним Петруху Дубина и Миколу Пупа. Увидел, что все трое перепугались и не знают, что им делать. Схватил в руки полено да в темноте как тарарахнет по Пантелеевым рукам! Взвыл тот от боли. А в это время опамятовались Петруха и Микола, засопели и, не подавая голоса, двинулись на Акима огромными тушами. Аким от них, выскочил из сарая и захлопнул ворота. Подпер снаружи колом и захохотал. А из сарая забарабанили и подали голос:

— Отвори, адово отродье!

— Нет, не отворю! Попались мне, голубчики! Молитесь богу, настал ваш последний час… Всех живьем спалю! Никого не выпущу!..

Из сарая по воротам такой грохот в три пары рук, что доброму грому в пору. А за грохотом голоса:

— Выпусти! а не то и машину твою вдрызг разнесем!

— Отворяй!

— Не дури, Аким! Побойся бога…

Это Пантелей Кишкодер елейным голосом запел в щелку. Аким захохотал:

— Бога? Ха-ха-ха!.. А ты побоялся бога машину-то мою пилить? Побоялся?

— Отопри, вражья сила! — заорал Петруха Дубин, грохоча в ворота. — Разнесу весь сарай и с тебя живого не слезу!

Аким Ольха подумал и ответил:

— Вот, что мужики. Выпустить я вас выпущу. Но только один уговор.

— Какой уговор? Отворяй, нечисть!

— Ты не шебарши! Говорю — спалю сволочей и на суде оправдают за такую погань! Согласны на уговор али нет?

— Да согласны, — запел Пантелей, — отпирай…

— Нет, ты сперва выслушай. Уговор такой: до весны чтобы не трогать моей машины. А весной на первой проталине пробу сделаем.

— Да ты на чорте и зимой ее сделаешь…

— Не на чорте! Зови попа, пущай молебен служит. Ежели тогда не пойдет машина, делайте со мной что хочете. Тогда, значит, правда ваша, продался я чорту.

В сарае молчали. Аким повторил:

— Согласны на этот уговор?

— На это согласны, — ответили ему.

— Ну, ладно.

Аким отпер сарай. Мужики вывалились в снег, вскочили на ноги и застрекотали через огород от Акима. Пантелей бежал и оглядывался. Придерживал левой рукой килу, правой частил кресты, а ртом — матершину.

Два дня чинил Аким Ольха Пантелееву рану на своей машине. На самом хребте сделал Пантелей большой поперечный надрез и чуть не испортил Акиму всю музыку.

На другой же день после этого случая собрал Аким ребят и рассказал обо всем. Так и так, мол, ребята, посулили вы помощь оказать, вот, дескать, и окажите.

Ребята нахмурились на мужицкую выходку. И порешили:

— Кажному чтобы приходить на ночь к Акиму Ольхе и нести около машины дежурство.

Как сказали, так и сделали. Поочередно приходили на ночь и дежурили. Аким Ольха мог спать спокойно. В самом деле, у машины сторож, а ты спи себе, либо изобретай ночью какую-нибудь новую штуковину.

Зацвел Аким, помолодел даже, как заботы с него посвалились. В песни человек ударился. День-деньской толчется у машины, раздобыл красную и зеленую масленые краски и разрисовывает свой ветроплуг.

То были белые деревянные ребра, словно рыбий костяк, а не машина. А тут, как принарядил белые ребра в красный цвет, изукрасил продольные скрепы зеленым, пять колесных ободьев тоже зеленым, а спицы — красным. А спереду всю машинную грудину и пропеллер в три цвета пустил: красная полоса, рядом — зеленая, рядом — чистое белое место. Навел этих полос рядышком, словно штук шесть радуг уместил.

Привел однажды ребят днем в сарайчик, распахнул ворота и показал. Ахнули парни, просто глазам своим не верят.

— Аки-м!.. Да ты ль это намудрил?!

— Да это и на заводе так чисто не сработают…

Аким, знай, ухмыляется да молчит. Дескать, то ли еще будет.

В деревне и жизнь деревенская. Течет она маятно, день за днем по зиме выколачивает. Дотекла до вербной недели лениво и незаметно. А на вербной вдруг полыхнула теплом, солнышком, заскугорела капелью, ухнула ручейками и ручьями с гор, с пригорков — к речке, к оврагам, к вирам. Зашерстило по снегу теплыми граблями, запела невидимым звоном-гомоном.

На тепло народ подался. Вылезали из заспаных, пропотелых изб на улицу, подставляли бороды солнышку, жмурились, крякали.

Глядь-поглядь, проталинки зачернели по полю. Заметил Аким Ольха проталинку и сердце у него взыграло на семи заслонках. Ажно в ушах звон загудел!.. Подумал вслух:

— Ну, Пантелей, теперь поглядим, — кто кого? Ты ли меня поповским крестом, я ли тебя наукой?..

Ан, Пантелей на вспомине легок, в Акимово окно костылем.

— Кто там? — высунулся Аким.

— Я-а… Уговор помнишь? Время подоспело.

— Помню. Мой уговор был, я и сделаю свое. Дай пообтаять земле малость.

— Недельку подожду… — согласился Пантелей.

На страстной неделе объявил Аким, что собирает деревню, ветроплугу пробу делать. Пантелей Кишкодер на дыбы:

— Подождь! Какая неделя-то? Тебе это наплевать, ежели ты с нечистым в родстве. А нам не с руки душу закладывать. Жди до Фоминой недели.

— На Фоминой не на Фоминой, а на святой обязательно пробу сделаю. Некогда ждать. Упреди попа и чтоб не задерживать!

Повернулся и ушел. А за ним ребята кучей в пятнадцать человек. И все на Акимов огород. А там Аким Ольха каждому наставление:

— Может захотят без пробы изломать… Не допущайте, братцы. Оцепите машину и дело с концом.

Дождались. С утра погода наладилась тихая, шпарило солнце теплом с неба, а с поднебесья в синь рассыпались жаворонки.

С утра Аким со Степой Сухожилкиным в сарайчике-"гараже". У обоих в руках рогожи и рогожами пеленают они ветроплуг. Спеленали, обвязали веревками. А там пришли остальные ребята и привели подводу. Гуртом взгромоздили на телегу машину.

— Но-о, пошла, рыжая! — подстегнул Степа лошаденку.

А Аким, ровно бы наседка от ястреба, мечется вокруг телеги, беспокоится.

Выехали в поле. В паренине уже собрался народ. Вся деревня вывалила. Да не только одна, и из окрестных деревень пришли, кто попрослышал по Акимову затею.

Расступилась толпа, отодвинула хоругви, заколыхалась сотнями голов и спин. Глянул на толпу Аким и жутко ему стало… А ну, как ветру не будет?.. Не пойдет ведь машина… А раз не пойдет, пиши пропало!..

Тревожно оглянулся на небо из-под ладони. За ним вся толпа подняла головы. Но никто ничего не увидел и снова все уперлись глазами в запеленатую рогожами машину.

Отпрягли лошадь. Ветроплуг сняли с телеги, разоблачили его. Сверкнули на солнце радостные краски, полыхнули по людским глазам, разостлали на лицах неудержимые улыбки.

Аким захлопотал около машины, ощупывал, проверял, прилаживал лемехи. А вокруг гомонил народ, протискивался ближе, тесным кольцом окружал Акима и его машину.

Вперед протиснулся Пантелей Кишкодер. Перекрестился, сняв шапку. Заговорил:

— Провославные! Расступись!

Все, не понимая почему это делают, расступились, образовав проход. По этому проходу медленно и важно прошел поп Вавил в облачении, за ним дьякон и псаломщик.

Зачадили кадильным дымом, загнусавили молитвы, замахали рукавами, поясными поклонами укланиваясь господу богу. За попом и дьячком закланялись все православные, зашевелили губами, рассыпали шелест по толпе.

А Аким слюнил пальцы, щупал ветер и тревожился. Нагибался ежеминутно к машине и что-то шептал про себя засохшими от тревоги губами.

…Отмолился поп. Окунул веник в святую воду, брызнул с него на Акимову машину. Пантелей высунулся и крикнул:

— Ну, Аким, доказывай! Ежели не продался нечистому, пойдет твоя машина! А нет, — не обессудь! Не потерпим адово отродье! Не быть тебе целым!..

И толпа, как разбуженная, загудела скрытой в глубине задних рядов угрозой.

Аким встал на машине, снял шапку.

— Граждане! — заговорил он и голос у него дрожал. — Не продавался я никакому чорту! Да и не видывал я его. Эта самая машина простая механика и называется она ветроплуг. Я ее построил, это верно. И работать она должна только при ветре. Пускай хоть малость подует, машина пойдет.

Все молчали. Аким оглянулся округ и еще пуще сжалось у него сердце. Все глаза глядели на него с затаенным ожиданием, даже с угрозой. А ни с неба, ни с поля ни ветринки… Ни-ни!.. Тихо-тихо, так тихо, что слышно, как дышит толпа…

А из тишины голоса Петрухи и Пантелея:

— Не идет твоя машина!

— Нечистое дело.

— А ты не торопись! — крикнул Аким. — Дай ветру дунуть!

Пантелей прошел к машине, зашел спереду и проговорил:

— Вот я дуну. Говоришь, мало надо? Ну, значит, и моего духу хватит!

— Отойди!

— Не отойду! А ты не морочь народ!

Пантелей протянул руку к пропеллеру, чтобы схватить его, отломать и размочалить об Акимову голову; оцепили, по уговору, машину кольцом ребята; засучили кулаки Петруха Дубин и Михайла Пуп.

— Прочь! — вдруг закричал Аким Ольха: — Все прочь! Отойди!

Толпа остановилась. Ребята кинулись врассыпную. Аким поболтал рукой в воздухе и ожил. Еще раз крикнул:

— Отойди, говорю, Кишкодер!

А Пантелей уперся ладонями в колени, вытянул лицо к машине и плевал на нее мелкими плевками. Он не слышал Акимова окрика, а может, слышал да не обратил внимания. Он плевал и дул на машину, топоча ногами и упираясь в коленки ладонями.

И все увидели: — медленно повернулся пропеллер, скрипнула машина, вздрогнула и медленно полезла на Пантелея Кишкодера. Опрокинула его, подхватила пропеллером и отбросила в сторону, на толпу.

Ахнула толпа, попятилась в страхе, закрестилась. А ветроплуг, медленно увеличивая скорость, поплыл через поле к лесу, оставляя за собой широкую, в четыре лемеха, борозду свеже-вспаханной, черный земли.

Замерла толпа. Следила глазами за Акимом Ольхой и видела, как дошел ветроплуг до леса, как медленно поворотился и также медленно и с легким жужжанием пошел назад к толпе.

Аким остановил машину. Но сойти на землю ему не дали. Ребята подхватили его на руки, взмахнули и вскинули высоко над головами.

Взвыла невиданной радостью толпа, разодрала сотнями голосов солнечную тишину, затрясла шапками.

…Не скоро смолкло. Не скоро мог взлохмаченный

и радостный Аким взобраться на свою машину

и бросить в наступившую тишину:

— Братцы!..

Но не договорил Аким. Утонул

его голос в реве толпы,

слился с ним в од-

ном общем

крике.

Ленинград.