Символ веры

Глава первая КРОВЬ НА СНЕГУ

Отпустив полицмейстера и начальника жандармского управления, томский губернатор Азанчеев-Азанчевский раздраженно подошел к балконной двери.

Дверь была высокая, узкая. Сквозь двойное стекло просматривались размытые морозным туманом кресты на пятиглавом Троицком соборе. И снег. Везде белый, даже тенями не тронутый снег.

Губернатор зябко повел плечом.

Если верить телеграмме, полученной из Петербурга, а не верить ей он никак не мог, в столице снег сейчас залит кровью, а дворники и городовые свозят сейчас окровавленный снег к прорубям, а кто-то уже умудрился разгон антиправительственной демонстрации назвать Кровавым воскресеньем.

Смутьяны и плебеи — причина крови. Большой крови! — тут нечего отрицать. Но он, губернатор, не потерпит ничего такого во вверенном его руководству городе. Никаких кровавых воскресений, никакой смуты! Любое волнение следует задавить прямо в зародыше! Только такие действия и идут во благо народу, чтобы там ни утверждали народившиеся повсюду социалисты.

Вернувшись к рабочему столу, губернатор опустился в кресло и наугад раскрыл страницы Сибирского торгово-промышленного календаря на новый, 1905 год. На глаза попался прогноз: «Зима — чрезмерно жестокая и в конце великие морозы; во весь год везде на хлеб дороговизна, почему и жалкое состояние простого народа; в июле и августе спадает несколько цена на хлеб; овес во весь год дорог. Весна — холодная и вредная земным плодам. Лето — ветреное и чрезмерно дождливое. Осень — сырая с переменным ветром».

«Жалкое состояние простого народа»… Губернатор поморщился. Еще более жалким, чем жестокие зимы, его делают игры социалистов, не гнушающихся ничем, даже прямым преступлением.

Он перевернул страницу календаря.

Стояло 10 января.

И было морозно.

Губернатор с досадой захлопнул календарь.

Вошел младший чиновник для особых поручений.

— Ваше превосходительство, — сказал он негромко. — Просят принять профессор университета Малиновский, отставной сотник Потанин и присяжный поверенный Вологодский.

Чиновник почтительно уставился на губернатора бесцветными выпуклыми глазами.

— Просите, — разрешил губернатор.

И сдержанно кивнул визитерам:

— Присаживайтесь, господа.

Чиновник бесшумно выскользнул из кабинета, а губернатор, нахмурившись, глянул на посетителей.

— До меня дошло, господа, что 12 января сего года вашими усилиями предполагается банкет по случаю 150-летия Императорского Московского университета. Верно ли это?

Губернатор смотрел на присяжного поверенного Вологодского, но вместо него ответил отставной сотник Потанин.

— Именно так, ваше превосходительство. Интеллигенция Томска решила отметить это событие, ведь оно касается и Сибири. Многочисленные выпускники данного университета достойно трудятся на благо просвещения Сибири. Это стоит внимания, ваше превосходительство.

Губернатор хмуро рассматривал Потанина.

Отставной сотник… Почему-то люди склонны замечать в человеке только одну сторону. Ему, губернатору, говоря о Потанине, не раз напоминали: с детства раннего привержен знаниям, еще в отрочестве собирался уйти в Петербург, хотя бы как Ломоносов, пешком, удивить столицу азямом и лаптями. Да, конечно, губернатор не отрицал, своего Потанин добился: попал в Петербургский университет, путешествовал по Заилийскому Алатау, участвовал в закладке города Верного, обследовал Центральную и Северо-Западную Монголию, Северный Китай, Восточный Тибет, Большой Хинган, издал массу трудов, посвященных разнообразным научным дисциплинам, но для него, губернатора, Потанин — всего лишь отставной сотник, ибо неумерен в желаниях, вредоносен во взглядах. Напрасно забывают, что тот же исследователь Потанин, подающийся часто как звезда сибирской науки, дружил с апостолом разрушения, Бакуниным, и угодил в тюрьму по делу сибирских сепаратистов. Отставной сотник не только открывал новые земли и описывал далекие путешествия. Находясь в Свеабургской крепости, он бил молотком щебень, возил таратайки с камнем, колол лед, пилил дрова, был и собакобоем и дровораздователем, и огородником, а затем, для окончательного успокоения, был выслан в Никольск и в Тотьму. Вологодской губернии. Его домик на Почтамптской улице, здесь, в Томске, всегда открыт самым разным людям, есть подозрение, далеко не всегда благонадежным.

Губернатор сухо спросил:

— Распорядителем предполагаемого банкета являетесь вы, господин Потанин?

— Не только я, но и господин Вологодский, и господин Малиновский. Нас уполномочил на это многочисленный кружок городской интеллигенции.

— Стало быть, собрание намечается многолюдное… — губернатор неодобрительно покачал головой. Не знают они, что ли, о событиях в Петербурге? — Нет, господа. Проведение банкета считаю сейчас крайне несвоевременным.

— Но ваше превосходительство!

Губернатор встал, показывая, что аудиенция закончена:

— Надеюсь, вы поняли, что ваш банкет не может быть разрешен губернской администрацией?

Он произнес это так твердо, что визитерам осталось только откланяться.

Никаких сборищ! Он, губернатор, не допустит никаких сборищ! В Томске, вверенном ему, кровь не прольется, как бы ни подталкивали к этому народ самого разного сорта провокаторы.

Впрочем, столь строго губернатор относился вовсе не к каждому. По крайней мере, звонок начальника губернского жандармского управления Романова он выслушал достаточно спокойно:

— Ужин по подписке? В помещении железнодорожного клуба? Я вижу, без торжеств обойтись мы никак не можем… Кто инициатор ужина?

— Кружок юристов, ваше превосходительство. Гражданские лица, учившиеся в Московском университете и желающие отметить Татьянин день. Люди в высшей степени положительные: присяжные поверенные Головачев, Вейсман, Лурье, Вершинин…

— Каким образом эти господа предполагают осуществлять допуск участников ужина в клуб?

— По именным билетам, ваше превосходительство.

Губернатор усмехнулся. Отставной сотник Потанин, конечно,

окажется на этом ужине, но с другой стороны… если вход именной, вряд ли в клуб попадут лица неблагонадежные…

— Все же я хотел бы поговорить с председателем совета старейшин железнодорожного клуба… как его там?

— Инженер Жемчужников.

— Вот-вот… — губернатор вздохнул: — До вас, конечно, уже дошли известия о случившемся в Петербурге, Сергей Александрович?

— К сожалению.

— Как у нас в городе?

— Пока ничего особенного, но слухи, конечно, ходят… Всякие слухи…

— Как студенты? Как рабочие?

— Пока никаких особых волнений не отмечено.

Прежде чем повесить трубку, губернатор еще раз вздохнул:

— Дай-то Бог… Надеюсь, наш Томск не войдет в историю как город смутьянов.

— Очень хочется надеяться.

— Если будут какие-либо изменения в настроениях, немедленно телефонируйте, Сергей Александрович.

— Естественно, ваше превосходительство!

Валерий Владимирович Высич неторопливо поднимался по Воскресенскому взвозу.

Порывистый ветер скручивал колючий снег в упругие вихревые спирали, гонял по улицам, пуржил вокруг редких столбов, украшенных керосиновыми фонарями.

Ветер пронизывал борта пальто, но Высич не прибавлял шагу. Возле дома номер двенадцать он должен был оказаться ровно в четверть восьмого. Ровно в это время Высич там и оказался.

Михаил Игнатьевич ждал на противоположной стороне улицы под большим, обшитым досками двухэтажным домом, за которым неясно высилась сквозь снежную замять высокая звонница Воскресенской церкви.

Убедившись, что ничего подозрительного поблизости не наблюдается, Высич торопливо пересек улицу.

— Здравствуйте, товарищ Никанор, — протянул ему руку Михаил Игнатьевич.

Оглянувшись, они укрылись за углом, там по крайней мере не так дуло.

— Завтра в Железнодорожном собрании состоится некий ужин. Татьянин день, юбилей Московского университета… Вы ведь, товарищ Никанор, в этом университете учились?

— Недолго, — улыбнулся Высич.

— Так вот… Вам следует побывать на этом ужине. Есть решение комитета превратить застолье в социал-демократический митинг. В России революция, мы не должны отставать.

— Что именно должен сделать я?

— Мы отпечатали некоторое количество пригласительных билетов, вам нужно отнести их в университет товарищу Ментору. Помните такого?

— Конечно. Но эти билеты… Вы уверены, что устроители не заметят подделки?

Михаил Игнатьевич усмехнулся:

— Билеты отпечатаны в той же типографии и на том же самом станке.

— Ясно, — кивнул Высич. — Где я заберу билеты?

— У Хабибулина. Начало банкета в девять часов вечера, но вам, конечно, следует появиться в клубе немного раньше…

— Понял.

— Тогда до встречи.

Распрощавшись, они разошлись, и Высич немедленно отправился к Хабибулину.

Утром следующего дня он был уже в университетском анатомическом театре, где и встретил того самого лобастого юношу, с которым чуть было не рассорился при первой встрече в номерах Готлиба.

— Наконец-то! — насмешливо протянул Ментор. — Мы уже всех настроили, каждому объяснили, чем придется заниматься, а билетов все нет и нет! Неужели нельзя было доставить их с вечера?

Высич спокойно осмотрел студента.

Студенческая тужурка, черные усики, волнистые, не особенно длинные, зачесанные назад волосы. Узкие скулы, черноглаз, говорит с апломбом, не без высокомерия, часто с укором…

«Любопытно, — подумал Валерий, — Ментор сам придумал себе кличку или кто-нибудь наградил?» Ментором звали друга Одиссея, которого он оставил наставником своего сына, уходя в поход на Трою, но в любом менторстве всегда есть оттенок превосходства. Местные острословы легко могли отметить такую черту характера, она вряд ли приятна окружающим.

Высич усмехнулся и юноша сразу вспыхнул.

— Разве я сказал что-нибудь смешное?!

— Ну что вы, — успокаивающе качнул головой Высич. — Просто я предпочел бы поговорить с вами на улице. Здесь пахнет формалином, да и люди… — Высич незаметно покосился на снующих вокруг студентов и служителей анатомички.

Даже не набросив на плечи шинели, студент порывисто вышел вслед за Высичем, который незамедлил поинтересоваться:

— Простудиться не боитесь?

— Я постоянно занимаюсь закаливанием организма, — с чувством явного внутреннего превосходства сообщил Ментор, шагая по узкой снежной тропинке. — Профессиональный революционер обязан уметь бороться с любыми невзгодами. Даже с климатическими. Разве не так?

Высич понимающе кивнул. Студент смешил его, но сердить собеседника Валерию не хотелось. Он просто расстегнул пальто и извлек из кармана пачку пригласительных билетов.

Получив приглашение на банкет, Ромаульд Озиридов долго не раздумывал. Отчего бы не провести пару-тройку дней в губернском центре, не повидать однокашников?

Утром двенадцатого января присяжный поверенный Озиридов уже был в Томске.

Как всегда, Озиридов остановился в гостинице «Россия». Он не без удовольствия провел день в праздности, лишь вечером, тщательно осмотрев себя в зеркале и оценив явные преимущества своего нового костюма, неторопливо спустился на улицу.

— Извозчик! На Никитинскую!

— К Железнодорожному собранию?

— Именно.

— Э-э-э, барин! — развеселился извозчик. — Вы уже третий сегодня. Спектаклю там дают, что ль?

— Банкет, — коротко отозвался Озиридов.

— Хорошее дело!

— Ты, любезный, на дорогу посматривай, не ровен час, в сугроб завезешь.

Извозчик даже обиделся.

Поднимаясь по ступеням, неторопливо оглядываясь, не мелькнет ли где знакомое лицо, Ромуальд Иннокентьевич заметил прохаживающегося под окнами клуба сухощавого господина в пальто с дорогим воротником, с тростью.

Странно, странно… Всмотревшись пристальнее, Озиридов хотел было окликнуть показавшегося очень знакомым господина, но в поле его зрения попали городовые, насупленно взирающие на прибывающую публику, и, торопясь, Озиридов сам сбежал вниз.

— Как ты тут оказался? — негромко спросил он, подходя к господину с тростью.

Высич, казалось, не удивился встрече:

— Аллаверды, мой друг!

Нервно пожимая жесткую ладонь друга, Ромуальд Иннокентьевич поспешно, словно отмахиваясь, пробормотал:

— Аллаверды, аллаверды!.. Валерий, ты что, опять?..

Высич широко улыбнулся:

— По случаю Татьяниного дня и юбилея родного университета отпросился у нарымского пристава!

Озиридов нахмурился:

— Вечно ты со своими шуточками! Сбежал?

— Если быть точным в формулировках, — усмехнулся Высич. — Уплыл.

— Неужели ты собираешься идти в зал? — оглянувшись на городовых, встревоженно спросил Озиридов.

— Почему бы и нет? — развел руками Высич и вынул из кармана билет. — Меня же пригласили…

— Зачем тебе это надо?

Высич усмехнулся не очень добродушно:

— Хочу послушать, о чем ваш брат, либерал, толковать будет. Очень любопытно.

— Это безумие! — всплеснул руками Ромуальд Иннокентьевич. — Тебя снова поймают и снова посадят. А я в каком положении окажусь? Среди приглашенных Житинский, другие…

— Не беспокойся, Цицерон, — употребляя студенческое прозвище Озиридова, сказал Высич. — Я не буду с тобой рядом сидеть.

— Ты меня не так понял! — обиделся Озиридов. — Я пекусь исключительно о твоем благе!

— Тогда пойдем, — предложил Высич.

Появляться в обществе беглого ссыльного никак не входило в планы присяжного поверенного, однако, бесшабашно сбив на затылок шапку, он подхватил приятеля под руку и, проходя мимо городовых, рассмеялся внешне непринужденно, так, будто ему только что рассказали не очень пристойный анекдот.

Один из городовых, пожевывая заиндевевшие усы, проводил веселых господ понимающим и завистливым взглядом.

— Ваши билеты? — протянул руку дежуривший в дверях мужчина в мешковато сидящей визитке, но со взглядом уверенным, понимающим, что к чему в этой жизни.

— Василий Августович, голубчик! — приобнял его Озиридов. — Как я рад вас видеть!

Василий Августович поднял на Озиридова свои уверенные глаза и несколько секунд смотрел. Стараясь припомнить, где и при каких обстоятельствах им доводилось встречаться. Но так ничего и не припомнив, лишь растянул в вежливой полуулыбке тонкие губы.

При всем желании Озиридов тоже не мог бы сказать, где раньше видел этого человека, назвать, по какому ведомству тот служит и как его фамилия, но по странной прихоти памяти, каким-то совершенно непостижимым образом в голове, лишь только он взглянул на дежурного, вспыли его имя и отчество.

— Василий Августович, как ваше драгоценное здоровье? — продолжал наседать Озиридов. — Сколько же мы с вами не виделись? Вы совершенно не изменились! Все такой же бодрячок! Нет, определенно, годы над вами не властны!

— М-да, м-да…

Тем временем, небрежно махнув перед носом Василия Августовича своим пригласительным, Высич неторопливо прошел в вестибюль, разделся и отошел к окну. Заметив это, Ромуальд Иннокентьевич оставил наконец дежурного и, пообещав непременно отыскать его чуть попозже, поспешил к гардеробу, с улыбкой раскланиваясь с многочисленными знакомыми.

Он понимал, что было бы свинством не подойти к Высичу, однако, сделав несколько шагов в его сторону, уперся в столь ледяной взгляд приятеля, что сразу же, с облегчением, повернулся в сторону распахнутых дверей в зал.

На длинных столах, устланных жесткими от крахмала скатертями, поблескивал хрусталь, серебрились приборы. Приглашенные, сбиваясь в компании по три-четыре человека, проходили в залу, вспоминая студенческие годы, перебирая преподавателей, оживленно жестикулируя. Обычная атмосфера несколько припозднившегося праздника. Впрочем, то тут, то там Озиридов начал замечать то студента в плохонькой тужурке, то вообще чрезвычайно простое лицо, явно не вписывающееся в круг приглашенных.

— Петр Васильевич, — ухватил Озиридов за руку присяжного поверенного Вологодского. — Это что, тоже приглашенные?

Вологодский удивленно повел плечом:

— Понятия не имею.

Но неизвестные его явно заинтересовали. Позвав кого-то из учредителей, он озабоченно направился к двери.

А в клубе действительно творилось что-то странное. Перед дверями смущенно замерли устроители, потому что снаружи доносились раздраженные голоса: «А ну, открывайте! У нас тоже билеты есть! Двери сломаем!»

— Откуда у них билеты? — удивился кто-то, подбегая к окну.

— Господа! Это явная провокация. У входа скопилось множество людей, но они не могли получить пригласительных билетов!

— Они прибывают, господа!

— Безобразие! Где полиция?

— А что полиция может сделать? Вон я вижу их. Человек пять. Этого мало, господа, мало.

— Зато этих вон сколько!

— Они же действительно сломают двери!

— А может, открыть, господа? Может, меньше беспорядка получится?

— В самом деле! Губернатор нас предупреждал.

— Ни в коем случае! Следует вызвать полицию.

— А почему не казаков? — саркастически поинтересовался кто-то. — В стране революция, а мы на народ плюем.

— Революции так не делаются!

— Ха! Можно подумать, он знает, как делается революция! Якобинец нашелся!

— Господа, прекратите! — прерывая общий гвалт, раздался уверенный голос Потанина. — Я призываю всех к спокойствию и предлагаю впустить в зал студентов. В самом деле, как мы сейчас выглядим в их глазах?

Устроители переглянулись, но всем было ясно, двери собрания долго не выдержат напора толпы.

— Впустите их!

И шумная толпа ворвалась в зал.

— Господа! — послышался чей-то голос. — Почему бы нам не начать собрание, коль уж все собрались?

— Правильно! Пора!

— Кого выберем в председатели?

Присяжный поверенный Лурье выкрикнул:

— Григория Николаевича Потанина!

— Надеюсь, ни у кого не будет возражений против кандидатуры?

— Потанина председателем!

— Потанина!

— Секретарем Кийкова!

— Годится!

На сцену быстро вынесли стол, поставили стулья.

Собравшиеся, теснясь, пропустили к сцене Потанина и Кийкова. Григорий Николаевич шел неторопливо, не глядя по сторонам. Поднявшись по ступеням, он, прежде чем опуститься на стул, долгим взглядом, в котором читалось и спокойствие, и интерес к происходящему, обвел зал.

Присяжный поверенный Кийков уже разложил бумаги, приготовил карандаш и недоумевающе смотрел на продолжавшего молчать Потанина. А тот, понимая, что любое его слово почти наверняка будет встречено молодежью в штыки, выжидал. Ему было ясно: рабочие и студенты ворвались в клуб не для того, чтобы вместе с либералами праздновать Татьянин день. Слухи о кровавых событиях в столице, все эти дни расползавшиеся по городу и будоражившие жителей, сейчас, казалось, превратились в грозовые тучи, сгустившиеся вдруг в тесном и душном зале.

Видя медлительность председателя, Кийков порывисто поднялся:

— Господа! Считаю возможным открыть наше собрание, посвященное 150-летию Московского университета!

Не успел он договорить, как зал взорвался негодующими возгласами:

— К черту юбилей! В России революция!

— Царизм расстреливает народ, а вы болтовню разводите!

— А им это неинтересно! У них Татьянин день!

— Долой самодержавие!

— Долой позорную войну!

— Свободу политическим ссыльным!

Кийков растерянно закрутил головой, застучал карандашом по столу, но на него никто не обращал внимания.

На сцену выбежал возбужденный раскрасневшийся юноша в расстегнутой рабочей куртке и, рванув ворот косоворотки, срывающимся голосом выкрикнул:

— Народная кровь захлестнула улицы Петербурга! Пали от царских пуль сотни ни в чем не повинных людей! Сатрапы не пощадили ни женщин, ни детей, ни стариков! Предлагаю почтить память жертв Кровавого воскресенья вставанием!

Стало так тихо, что Озиридов даже расслышал, как за окном переговариваются городовые.

Потом пронесся шорох. Те, кто сидел, встали. Кому раньше не досталось стула, замерли неподвижно.

Высич, оставшийся в вестибюле рядом с молоденьким чертежником из городской управы Сергеем Костриковым, известным среди томских социал-демократов под партийным псевдонимом Серж, покосился на входную дверь: в нее то и дело заглядывали с опасливым любопытством продрогшие полицейские. А из зала уже неслось нестройное:

— Вы жертвою пали в борьбе роковой любви беззаветной народу, вы отдали все, что могли за него, за честь его, жизнь и свободу…

Костриков шепнул Высичу:

— Я в зал, хочу послушать выступления, а вы тут посматривайте…

— Хорошо, — кивнул Валерий, внутренне усмехнувшись. И что же, эти молодые люди считают, что они самые умные и самые разумные! Все бы им командовать…

А речи в зале уже лились вовсю.

После либерально настроенного юриста, встреченного недовольным шиканьем, на сцену поднялся бывший студент, революционер-нелегал Николай Баранский по прозвищу Николай Большой, который тут же выкрикнул в зал призыв начать забастовку по всей линии Сибирской железной дороги. По его мнению, озвученному громким голосом, это был бы достойный ответ на расстрел безоружной демонстрации в Петербурге.

Зал неистово зашумел. Озиридов вовсе не собирался выступать, но тут не выдержал:

— Друзья! — крикнул он, взобравшись на сцену. — Да, настало новое время, время больших перемен, но надо ли торопить эти перемены искусственно? Неужели вы думаете, что правительство не понимает всей необходимости, всей насущности коренного улучшения жизни простого народа? Да, мы должны помочь народу, но законным путем, путем петиций и протестов, без угроз и оружия. Только там можно добиться истинных свобод, по которым изголодался народ российский! Да, правительство допустило ошибку, страшную ошибку, поддавшись 9 января минутной слабости и растерянности, но мы же первые и должны извлечь из всего произошедшего правильные уроки. Только уверенной ровной поступью, постоянным неуклонным, но законным давлением на власть предержащих можно добиться победы. Выдержка и спокойствие, вот что сейчас главное. А любой вооруженный протест — это безумие! Чистое безумие! Мы только спровоцируем местные власти на сопротивление, а в итоге прольется кровь томичей!

Озиридов говорил, забыв обо всем. Ему казалось, слова его доходят до сердец, он не замечал злого напряжения зала, вдруг разразившегося криками:

— Долой!

— Зануда либеральная!

— Гоните его к чертям собачьим!

— Бумагомаратель!

Ромуальд Иннокентьевич сгорбился. Весь его трепет сразу пропал. Он видел в зале чужие, действительно чужие ему лица и ощутил страх перед ними. Опустив плечи, он торопливо покинул сцену, на которую уже выскочил вихрастый студент в тужурке Томского технологического института.

— Тут вот господа либералы призывают нас к спокойствию! — запальчиво крикнул он. — Спасибо за совет. Мы оставляем вам эту возможность: почтительно выпрашивать немного свободы! Вставайте на колени и тяните жалостно руки к тем, кто якобы и наградит вас свободой. Вы же о себе думаете, а не о народе! Вот почему вы должны помнить: когда мы вырвем власть из рук царского самодержавия, вам она не достанется. Мы передадим ее пролетариату, мы передадим ее народу, от имени которого вы осмеливаетесь вести свои пылкие речи.

— Да здравствует Учредительное собрание! — раздался крик из зала.

«Сумасшедшие!» — выругался про себя Озиридов и поднялся с места, пробиваясь к выходу. Только в вестибюле он перевел дух.

— Выступал ты, честно скажу, красноречиво, — проговорил Высич, подходя к нему. — Но зря ты пытаешься толковать о парламентской борьбе. Неужели не понятно, что терпение кончилось?

Озиридов, все еще не пришедший в себя, вытер взмокшее лицо платком, обиженно выпятил губы.

— Зря дуешься, — улыбнулся Валерий.

— Ты воспитанный человек! Дворянин! — вспылил Ромуальд Иннокентьевич. — Что общего у тебя может быть с этими?..

Потрясая рукой, он пытался найти слово пообиднее, но ничего подходящего в голову не приходило. Покрывшись досадливым румянцем, он в отчаянии замолчал.

— Я уже давно не дворянин, — холодно улыбаясь, отчетливо проговорил Высич. — Я беглый политический преступник. Всего лишь беглый преступник. Прости, Цицерон, но с «этими» у меня гораздо больше общего, чем с тобой.

— Ну, как знаешь! — запальчиво вскинул брови Озиридов, но все же взял себя в руки и уже спокойнее произнес: — Валерий, мне наплевать, какую веру ты исповедуешь. Будь ты хоть трижды социалистом, меня это не трогает. Для меня ты друг и всегда будешь оставаться другом. Я своих привязанностей не меняю!

— Ладно, давай без излияний, — смягчился Высич, ощутив, что, несмотря на свои ошибки и заблуждения, Озиридов ему дорог, как дороги бывают только друзья юности, и вместе с этим ощущением ему стало неловко за себя, за свою холодность. Он опустил глаза: — Еще увидимся, поговорим…

Озиридов понимающе кивнул и, дотронувшись до руки приятеля, пробормотал:

— Хорошо, хорошо… Пойду подышу…

Проводив Озиридова, Высич ощутил на себе чей-то внимательный взгляд.

«Ага, филер! Затаился в тени гардероба». С этим филером Высич уже сталкивался дважды: на пристани, наступив ему на ногу, и на тайной квартире, откуда ему едва-едва удалось ретироваться.

Усмехнувшись, Высич направился прямо к филеру.

— Здравствуйте, господин агент!

Филер растерянно отпрянул, пытаясь выдавить из себя улыбку, но это у него получалось весьма неубедительно, и он сам это почувствовал, буркнул еще более растерянно:

— Служба…

Высич взял его за рукав:

— Почему бы вам не заглянуть в зал? Там интересно, я могу вас представить публике. Как вы на это смотрите?

— Отстаньте! — филер попытался выдернуть рукав из пальцев Высича. — Я городовых крикну!

— Да вы что? — удивился Высич. — Разве вам не приказали всеми способами соблюдать порядок? — И догадался: — А-а-а, вы, наверное, домой торопитесь! Что ж, прошу… Это прямо в двери!

— Вы пожалеете о ваших шуточках! — прошипел филер, боязливо оглядываясь на стекающихся в вестибюль студентов, весьма непохожих на людей, обычно приглашаемых на торжественные обеды.

— Возможно, — вежливо согласился Высич и нарочито громко произнес: — До следующего свидания, господин шпион!

Филер, сверкнув глазами, сжал кулаки, но заметив, что на них обращают внимание, заторопился к выходу. Высич проводил его до дверей и даже помахал на прощание.

Через некоторое время дверь широко распахнулась и в вестибюль в сопровождении городовых, широко расправив грудь, вошел полицмейстер Попов.

Не успел Высич подать знак членам боевой дружины, как полицмейстера окружили взволнованные устроители банкета. Оглядев их, Попов гневно произнес:

— В чем дело, господа? Кто вам позволил превращать легальное собрание в противозаконное сборище?

Вологодский выступил вперед, приложил ладони к груди:

— Константин Ардальонович! Поверьте, это помимо нашей воли! Ничего такого и в уме не держали. Напротив, прилагаем все силы к недопущению беспорядков.

Полицмейстер поморщился и зыркнул на сгрудившихся возле дверей в зал дружинников, чьи решительные лица не предвещали ничего хорошего.

— Ввиду крайнего возбуждения толпы и во избежания нежелательных последствий не советую применять силу, — поспешно вставил присяжный поверенный Головачев. — Не следует вам заходить в зал. Опасно.

Попов сердито крутнул ус, зло закусил губу, но здравомыслие победило. Больше для очистки совести, чем для острастки, он бросил:

— Надеюсь на ваше благоразумие, господа.

Не прощаясь, развернулся и, бренча шпорами, затопал к выходу, пытаясь хотя бы внешне соблюсти достоинство.

Высич облегченно вздохнул и, решив, что больше ничего серьезного полиция предпринимать не станет, протиснулся в зал, где кто-то из членов Томского комитета РСДРП уже зачитывал резолюцию:

— Признавая, что только общенародное собрание неизбежно положит конец самодержавию царя, заменив его самодержавием народа, мы, участники данного собрания, не желая превращать свои пожелания в пустые слова, решительно заявляем: Учредительное собрание, свободно избранное народом, не может быть никогда распущено царским самодержавием, а потому есть только один путь: царская монархия должна быть уничтожена восстанием народа! Признавая, что всякий честный гражданин в настоящий исторический момент обязан активно поддерживать революционное движение пролетариата, настоящее собрание приветствует призыв Сибирского социал-демократического союза ко всеобщей политической стачке по линии Сибирской железной дороги как наиболее конкретный способ борьбы с царским самодержавием в Сибири! Привет петербургским рабочим! Вечная память павшим борцам за свободу народа!

Из рук в руки передавались прокламации, потом по кругу пошла студенческая фуражка, куда бросали деньги, столь необходимые для приобретения оружия, типографского оборудования и помощи арестованным.

Сани, запряженные тройкой коренастых лошадей, неслись по Никитинской улице.

Услышав вырывающиеся из ярко освещенных окон Железнодорожного собрания звуки пения, один из седоков, Лешка Зыков, ткнул извозчика кулаком:

— Погодь-ка!

Тот натянул вожжи. Коренник, остановленный на полном ходу, всхрапнул и запрокинул заиндевевшую морду.

— Слышь, Никишка, — приподнимаясь в санях, проговорил Лешка. — Никак сицилисты гуляють? Вон и городовые ходят. Ясное дело!

— Хрен с имя! — лениво выругался старший брат, подтягивая сползшую с ног медвежью полость. — Поехали!

— Да погодь, посмотрим, — протянул Лешка, выбираясь из саней. — Архангелы-то вон как шебутятся… Не ндравится, видать. Ходют туды-сюды…

Сидящая в санях закутанная в белую пуховую шаль женщина выпростала из муфты узкую кисть и, вытянувшись, провела кончиками пальцев по плохо выбритой Лешкиной щеке.

— И охота тебе, Лешенька? — играя голосом, проворковала она. — Поедем лучше пить шампанское!

— Сичас, Манюня, — отстранил ее руку Лешка, всматриваясь в стоящего на крыльце высокого мужчину в расстегнутом пальто, который, ломая спички, никак не мог прикурить. Спичка наконец вспыхнула и Лешка хохотнул, тыкая брата в плечо:

— Знакомая личность! Пристяжной Новониколаевский! Ей-богу, ен!

— Где? — недовольно пробурчал Никишка.

А Манечка при этих словах встрепенулась и выглянула из саней, но тут же, узнав Озиридова, отпрянула.

Никишка вспомнил Чуйский тракт, крытый двор кержака Евсеева, направленный на него ствол револьвера, дележ денег, вырученных от продажи федуловского чая… Вспомнил и не захотелось ему встречаться с присяжным поверенным.

— Ну его, подлюку, к шутам! — с обидой бросил он. — Едем!

— Правда, Лешенька, зачем он тебе нужен? Поедем, поедем скорей! — бойко подхватила Манечка.

Лешка высморкался в снег, тыльной стороной ладони утер свернутый набок нос и, сойдя с саней, лениво направился к Железнодорожному собранию.

Ромуальд Иннокентьевич, нервно затягиваясь папиросой, увидев перед собой ухмыляющуюся физиономию Зыкова, остолбенел. Наслаждаясь его растерянностью, Лешка, осклабившись, пропел:

— Здрась-те-е! — и, заметив, как Озиридов стрельнул глазами в сторону городовых, дурашливо развел руками: — Не извольте беспокоиться, господин пристяжный. Мы же не злодеи какие. Честные торговцы, у кого хоть спросите. Хошь у энтого архангела, ен завсегда мясцо в нашей лавке берет, не жалеем для служивых лучшего куска! Так что вы не сумлевайтесь. И вообще, кто старое помянет, тому глаз вон.

Все еще настороженно Озиридов проговорил:

— Ну, здравствуй, Алексей Зыков…

Лешка хитро прищурился:

— Вроде вы на сицилиста не похожи, а тоже оттедова… Ишь, как славно поют…

Лицо Ромуальда Иннокентьевича, еще не забывшего обидных выражений и выкриков, невольно скривилось.

— Марсельеза, — почти не шевеля губами, отозвался он.

— Стало быть, вы энтих бузотеров не шибко уважаете! — почтительно констатировал Зыков, помолчал и, оживившись от пришедшей в голову идеи, предложил: — Можа, тады нам кумпанию составите? Гуляем мы сегодня с брательником. Уважьте, господин пристяжный!

Озиридов представил себя в компании с братьями Зыковыми… Здорово получается: присяжный поверенный и разгулявшиеся убийцы! Но неожиданно для себя самого он вдруг рассмеялся:

— А что, уважу! — и решительно сбив шапку на затылок, с обреченной веселостью выдохнул: — Гульнем!

— Вот енто по-нашенски! — обрадованно воскликнул Зыков. — Ты не боись, не забидем. Мы с Никишкой ноне смирные! Как-никак, свое дело имеем!

Манечка, увидев, что Озиридов приближается к саням, забилась под полость, спрятала лицо в пушистый воротник. А когда Лешка и Озиридов ухнулись рядом, вовсе отвернулась.

— Гони! — рявкнул на извозчика Никишка.

Обожженные кнутом кони рванули с места. Лешка не удержался и повалился на Манечку с веселым криком:

— Погуляем, Манюня!

У ресторана на Миллионной сани замерли.

Озиридов выбрался вслед за братьями, машинально подал руку женщине. Она замешкалась, воротник открыл лицо, и Ромуальд Иннокентьевич, увидев ее зеленые, испуганные, но тотчас же ставшие нахальными и насмешливыми, чуточку прищуренные глаза, почувствовал, как его охватывает тупая оторопь. От чувства этого он оправился лишь в отдельном кабинете ресторана, устроившись за столом прямо напротив Манечки.

— Извините, не успел представиться, — сухо, стараясь скрыть невесть откуда рвущуюся наружу язвительность, проговорил Ромуальд Иннокентьевич, пристально глядя в глаза женщине, которая так ему когда-то нравилась. — Присяжный поверенный Озиридов.

Манечка улыбнулась:

— Мария Кирилловна…

— А вас-то как, извиняюсь, величают? — переводя изучающий взгляд с Манечки на присяжного поверенного, с хмельной вежливостью осведомился Никишка: — Ить, кады встречались, не до представлениев было…

— Ромуальд Иннокентьевич, — кивнул Озиридов.

Откинувшись на высокую спинку мягкого стула, Никишка

переспросил заинтересованно:

— Как?

Отчетливо произнося каждую букву, Озиридов повторил:

— Ромуальд Иннокентьевич.

— Будя тебе, Никишка! — одернул брата Лешка. — Обыкновенное имя: Ромальд, да Ромальд… и с такими живут. Слышь, Иннокентьич, че пить-то будешь?

Озиридова до судороги покоробило это неуклюжее покровительство. Он уже начал досадовать на себя, что сморозил несусветную глупость, согласившись поехать с Зыковыми, однако после нескольких рюмок водки это ощущение потихоньку отпустило его.

Закурив папиросу, Озиридов рассеянно следил, как официант с прилизанными, уложенными на прямой пробор волосами, сноровисто меняет приборы и бутылки. Краем глаза он видел и раскрасневшееся от шампанского красивое нежное лицо Манечки, таинственные полукружья ее грудей, вызывающе поглядывающие из тесного лифа; он видел, как льнет Манечка к Лешке… Слишком уж наигранно льнет… Наверное, хочет насолить ему, Озиридову…

Вернулось раздражение.

Вытащив из серебряного ведерка со льдом тяжелую бутылку, Озиридов хмыкнул: какому идиоту пришло в голову назвать превосходное шампанское чуть ли не юридическим термином — «Карт-бланш»?

Шампанское и… неограниченные полномочия! Бред!

— Разливай, Иннокентьич, че на него смотреть! — хохотнул Лешка.

Озиридов наполнил бокалы.

— А кстати, где ваш меньшой?

Спрашивая, Озиридов намеренно избегал имен. Назвать братьев Алексеем Маркеловичем или Никифором Маркеловичем язык не поворачивался — убийцы. А назвать Лешкой и Никишкой, как то предлагали сами братья, это как бы ставить самого себя на одну с ними доску.

Лешка, снимая руку с обнаженного плеча Манечки, лениво переспросил:

— Степка, что ли?

— Ну да. Он, конечно.

— В Сотниково, — хмуро проронил Никишка.

— Ага, при папаше остался, — подтвердил Лешка. — Надежу имеет на скорую кончину родителя. Я-то кумекаю, опростоволосился брательник, дюже папаша у нас крепкий. Годов двадцать еще протянет, не менее.

— Ладно тебе, — буркнул старший брат. — Ботало!

Из общего зала донеслись звуки задорной музыки. Никишка, пошатываясь, поднялся из-за стола, подошел к дверному проему, отдернул тяжелую, бордового бархата, гардину. Постоял с нелепой улыбкой.

— Мамзельки канкан пляшут, — обернувшись, сообщил он. — Айда, Леха, сблизи на ляжки поглазеем.

Лешка осклабился, облапил Манечку:

— Нам Манюня тута еще шибче отчебучит. Покажет, какие я ей ноне чулочки задарил.

Манечка слабо оттолкнула его:

— Иди ты…

— Шутю! — дурашливо пугаясь, отпрянул Лешка и повернулся к Озиридову: — Идем, Иннокентьевич, поглазеем!

Выпитое почти не подействовало на присяжного поверенного, но, тем не менее, он ответил совсем пьяно, сильно заплетающимся языком:

— Канкан — непристойный французский танец. Не пойду.

— Как хочешь, Иннокентьич, — хмыкнул Лешка, вслед за Никишкой выходя из кабинета.

Едва за ними опустилась гардина, как Озиридов, не мигая уставился на Манечку:

— Не ожидал, что ты до такой степени опустишься…

— До какой? — спокойно уточнила Манечка.

Ромуальд Иннокентьевич задохнулся от возмущения. Зеленоватые же глаза Манечки смотрели на него спокойно и насмешливо.

— До какой же? Договаривай, Ин-но-кенть-ич!

Озиридов скомкал салфетку, отшвырнул ее.

— Как ты могла связаться с этими подонками?

— Обнакновенно, — подражая Лешкиному говору, развела руками Манечка. — Так же, как и с тобой.

— Прекрати паясничать! И не смей проводить подобные параллели!

— А чем, собственно, ты отличаешься от Лешеньки? — вынимая из озиридовской коробки папиросу, ровным голосом спросила Манечка.

Ромуальд Иннокентьевич больно сжал ее запястье. Манечка негромко проронила:

— Отпусти.

Отбросив руку, Озиридов прошипел:

— Дрянь! Девка!

— Не лайся, — потирая побелевшее запястье, сказала Манечка. — Лешеньке пожалуюсь…

— Все равно дрянь!

— Да, дрянь! Мне нужен мужчина, способный не только насладиться моим телом, но и одевать это тело в модные вещи, вкусно кормить, вывозить, если не в театр, то хотя бы в ресторан. А душу свою я уже давно продала. И ты знаешь кому!

Ромуальд Иннокентьевич сидел, опустив плечи. Манечка закурила, выпустила дым тонкой струйкой, усмехнулась:

— Тебе, тебе! Надеюсь, помнишь, сколь наивный взгляд был у меня, когда ты подошел ко мне в тот вечер в саду «Буф»? А как ты очаровал меня красивыми фразами? Для тебя ничего не стоило вскружить голову гимназистке, а через месяц овладеть ею… Через год эта игрушка тебе надоела, и ты вполне интеллигентно выставил меня… Но получилось, что выставил прямо на улицу. Домой мне путь был заказан… Ну, да Бог тебе судья! Все вы одинаковые. Те, что были после тебя, поступали примерно так же… Один Житинский, даром что тюремщик, оказался добрым старичком. Не его бы жена, глядишь, я и сейчас жила бы в той квартирке на Обрубе. Когда расставались, плакал, денег дал… Надолго ли их хватило? Как говорится — увы и ах… Теперь вот Лешенька… Не в хоромах живу, но у Зыковых вполне приличный дом на Почтамптской, да и лавка на базаре доход стабильный дает. А мужики они оборотистые, может, в солидные купцы пробьются.

Лицо Ромуальда Иннокентьевича покрылось красными пятнами, в душе стало пусто.

— Я не задумывался… — отрешенно проговорил он.

— И не надо, — махнула рукой Манечка.

— Ты же должна меня ненавидеть…

— Полно тебе!

Озиридов с надеждой устремил к ней взгляд:

— Ты меня прощаешь?

— Прощаю, — вздохнула Манечка.

Ромуальд Иннокентьевич несмело улыбнулся, не замечая или стараясь не замечать язвительной интонации, с которой обращалась к нему Манечка.

— Тогда давай выпьем, — проникновенно бархатным голосом предложил он, но в кабинет, резко откинув гардину, шумно вломился Лешка, таща за собой брата.

— Че?! Втихую хлещете?! — заржал он, переводя взгляд с Манечки на покрасневшего присяжного поверенного.

— Я уже скучать начала, — потянулась к Зыкову Манечка. Лешка увернулся от ее рук, рухнул тяжело на плюшевый диван, протяжно, со стоном, зевнул:

— И там скукотища… Мамзельки тошшие, ножонки синенькие, в пупырышках, и жопенки — во! — с мой кулак, ничуть не больше. Смотреть — и то противно.

— Да ладно, — протянул Никишка. — Мамзельки как мамзельки.

— Слышь, братуха, можа, к цыганам? — оживился Лешка. — Хучь песни душевные послухаем?

— Можно и к цыганам…

— Иннокентьич, ты с нами али остаешьси? — Лешка вперился в Озиридова мутноватым взглядом.

Озиридов нахмурил лоб, глянул на Манечку, кивнул:

— С вами.

Не желая смущать заключенных видом безвинно наказанных, а порка Белова, Комарина и Почекая действительно возмутила весь Александровский централ, начальство воспользовалось первым же этапом, чтобы избавиться от причины возмущения. И в первых числах ноября вся троица, сбивая ноги о схваченную морозцем бугристую грязь извивающегося вдоль Ангары тракта, шагала от Иркутска к селу Листвяничному, дугой изогнувшемуся на берегу Байкала.

В Листвяничном каторжан загнали на обледенелую баржу и в тот же день старенький пароходик, шумно фыркая, потянул ее на север. Так шли под пронизывающими ударами ветра-«баргузина» до самого Нижнеангарска.

Затерянный среди лесистых сопок острог, построенный бог знает когда рядом с процветающими, а ныне истощенными и заброшенными соляными копями…

К Рождеству острог завалило снегом. На работы каторжан водили по пробитым в сугробах коридорам. Как-то вечером, присев на корточки перед печкой, Яшка Комарин в который уже раз завел речь о побеге:

— Сгинем в этой яме. Ходу давать надо!

Анисим промолчал, но Комарин ждал ответа. Пришлось буркнуть:

— Выдюжим.

— Ты, Аниська, и впрямь святой! — не выдержал Комарин. — С тебя только мучеников писать. На каторгу попал за чужой грех, выпороли тебя за чужую ошибку, а ты все одно долдонишь — выдюжим!

— Прав Яшка, сдохнем. До весны не доживем, — сумрачно поддержал Почекай и шепнул, оглядываясь: — Тикать надо! Тикать!

— Вот, правильно человек рассуждает! — совсем завелся Комарин. — Сразу видно, хочет человек на вольном солнышке погреться. Трюхать надо отсюда, трюхать! Пока держат ноги… Соглашайся, Аниська, а то с Почекаем вдвоем уйдем. Зря я, что ли, провиантом тайком запасаюсь?

— Тикать! Тикать надо! — повторял Почекай, тоскливо глядя в огонь.

Анисим поскреб бороду, вздохнул:

— Да я и сам понимаю. Только как?

— Другой разговор! — обрадовался Комарин. — Как, это я придумаю.

— Дойдем ли? Ведь в Нижнеангарск не сунешься, обходить надо…

Почекай покачал головой:

— Тут твоя правда, Аниська. В Нижнеангарск точно не сунешься — споймают.

Комарин решительно заявил:

— Кумекал я уже над энтим, кумекал. Мимо пойдем. Перемахнем через хребет — и тайгой на Усть-Кут выйдем. А там видно будет.

Единственный взгляд Почекая затянулся сомнением:

— Через хребет-то махнем… А как махнуть через тюремный заплот?

— Думал и над энтим, — отмахнулся Комарин. — Способ имеется.

— Ну? — придвинулся к нему Почекай.

— Потом скажу. Позже, — подмигнув, осклабился Яшка.

— А с кандалами как? — спросил Анисим Белов, поправляя тяжелый метал на ноге.

— Дело нехитрое. Спилим. — уверенно заявил Комарин. — Значица так… Раз все согласные, завтра в ночь и трюхаем.

Почекай и Белов спали, когда Яшка Комарин потихоньку сполз с нар. Стараясь никого не задеть, пробрался в дальний угол общака, где похрапывали старожилы острога, воры в законе, с которыми Яшка сразу нашел общий язык, да еще и встретил среди них одного своего давнего знакомца, уважающего Яшку за «нахальный и веселый ндрав».

— Слышь, Пистон, — шепнул Яшка в самое ухо своему знакомцу. — Открой шары-то, заспишься.

— Чего тебе? — хмуро буркнул Пистон, но глаз не открыл.

— Просьбица, значить, у меня…

— Нашел время…

— Важная просьбица, Пистон, отлагательства не терпящая…

Пистон наконец разлепил глаза:

— Базарь.

Комарин прилег рядом, зашептал жарко в ухо. Пистон удивился, выслушал, почесал голову:

— Вот энто да! Сам этакое придумал?

— А то как! — не без гордости отозвался Яшка. — Кумекал.

— То-то я и гляжу… — Пистон нахмурился, будто вдруг засомневавшись, переспросил: — Точно сам придумал?

— Вот те крест!

— Ишь ты, — в голосе Пистона было слышно уважение. — Который год сижу, отседова еще никто не сорвался… Тайга. Загибните али волна[1] настигнет.

Яшка нетерпеливо спросил:

— Так поможешь?

— Ты, Комар, не зуди… — почесал грудь Пистон. — Энто дело прокумекать надоть. Тут же такая раструска[2] пойдет, как вас хватятся…

— Дык, следов-то не останется… — сдавленно гоготнул Яшка и повторил, вглядываясь в темноте в лицо Пистона: — Поможешь?

— Когда собрались? — помолчав, обронил Пистон.

— Завтра, — выдохнул Яшка.

— Лады, перетолкую с мазуриками… Иди, не мешай, — переворачиваясь на бок, пробурчал Пистон. — Я тут маменьку, покойницу, во сне увидал…

Комарин знал, что на слово Пистона можно положиться, и, добравшись до своих нар, моментально забылся.

На другую ночь, лишь только арестанты угомонились и из-за ближней сопки выполз молочный серп месяца, вдоль бревенчатой стены барака скользнуло несколько теней. Выглянув из-за угла, Пистон всмотрелся в прикорнувшего на вышке солдата в огромном тулупе, обернулся, подал знак. Заключенные гуськом перебежали к тонкой, одиноко стоящей саженях в четырех от высокого забора, сосне.

Яшка проворно обхватил ствол и, ловко перебирая кривыми ногами, взобрался на самую макушку, закачавшуюся под его тяжестью. Поймал брошенную Пистоном веревку, обвязал вокруг дерева, подергал, проверяя, выдержит ли. Перекрестился и махнул рукой.

Анисим, Почекай и Пистон с приятелями молча, продолжая коситься на вышку, потянули за веревку. Верхушка сосны медленно, словно нехотя, изогнулась в напряженную дугу, замерла, удерживая усилиями сцепивших зубы людей. Они видели, как Яшка осторожно уперся ногами в почти лишенный веток, выгнувшийся горизонтально ствол, приподнялся, напоминая в эту минуту взъяренного и испуганного кота, как впились его пальцы в обломленные ветром сучья.

Комарин коротко, едва слышно свистнул.

Каторжники в нерешительности переглянулись. Пистон свирепо завращал глазами, прошипел:

— Как махну, отпущай! Током разом, а то не перелетит!

Все смотрели на темнеющие невдалеке высокие заостренные

бревна острожного забора. Поежились, будто морозом вдруг пахнуло на них.

Пистон рубанул воздух ладонью.

Скользнув, веревка ожгла ладони.

Сосна со стоном распрямилась и, подобно камнеметной машине, швырнула Яшку в небо.

Распластавшись спинами по стене барака, арестанты тревожно уставились на вышку, но фигура дремавшего часового оставалась неподвижной. И только потом арестанты перевели взгляды на слабо покачивающуюся верхушку дерева.

Из-за забора, словно из другого мира, донесся тихий свист.

Пистон восхищенно осклабился:

— Во дает Комар! Живой!

Поправив за спиной тощую котомку и припутанные к ней, наспех изготовленные из коротких тонких досок неуклюжие, но столь необходимые в зимней тайге снегоступы, Почекай поклонился остающимся, перекрестился и неловко полез на сосну.

Пока он карабкался, Пистон поймал веревку и арестанты вновь налегли на нее, пригибая сосну.

Сосна распрямилась и прижавшимся к стене показалось, что они услышали сдавленный вскрик.

— Трухнул Почекай, — нервно хмыкнул кто-то.

— Будя! — оборвал его Пистон.

Потуже затянув пояс, Анисим деловито потопал к дереву. Перекрестился, вцепился в ствол. Руки сами перехватывали ветки, ноги вжимались в неровности коры, а глаза нет-нет да и вскидывались в сторону застывшего на вышке солдата: спит или нет? Дремлет или притворяется?

Наконец руки нащупали узел, завязанный Комариным.

До земли было не более семи саженей, но даже с такой высоты острог показался Анисиму маленьким, а фигуры вцепившихся внизу в веревку каторжан какими-то смешными, искаженными.

Но вот веревку потянули, ствол подался и Анисим судорожно обхватил дерево. Веревка напряженно дрожала, ее дрожь передалась и Белову. Он испугался: а как вдруг упустит момент, когда нужно оторваться от разогнувшегося ствола?

Ловить этот момент Анисиму не пришлось. Им будто выстрелили, как из камнемета, и, описав дугу, он ввалился всем телом в сугроб.

Задыхаясь, отплевываясь, греб руками, как собака, никак не мог сообразить, где небо, где земля, все перепуталось. Выполз на свет божий совсем удушенный. Жадно хватал губами морозный воздух.

— Аниська!

Встревоженный Комарин подполз, лег рядом на снег.

— Почекай куда-то пропал, — прошептал он.

Помогая друг другу, они поднялись, огляделись по сторонам. Вокруг чернела тайга. Привязав к ногам снегоступы, оба, прислушиваясь, осторожно пошли вдоль забора.

— Кажись, сюда падал, — Яшка остановился под старой сухой сосной. — Не видать?

— Можа, не сюда? — вопросом ответил Анисим, вглядываясь в нетронутый снег.

— Сюда, — теряя уверенность, пожал плечами Комарин.

Слабый стон над самой головой заставил Анисима вздрогнуть. Яшка тоже изменился в лице.

— Почекай! — тихо и испуганно позвал он.

Прямо над ними, проткнутый насквозь острым суком, впившись скрюченными пальцами в голый, давно потерявший кору ствол, висел Почекай. Сук вошел ему в живот, разворотил внутренности и, сломав ребро, торчал из спины, вызывая чувство дикой и страшной неуместности.

Сознание вернулось к Почекаю, и он в надежде ослабить чудовищную боль, еще теснее прильнул к старой сосне. Хрустнув зубами, опустил голову, увидел Комарина и Белова.

— Сухари возьмите… — просипел он, едва шевеля окрашенными кровяной пеной губами.

Анисим и Яшка не могли сдвинуться с места и, не мигая, смотрели. Как пальцы правой руки Почекая разжались, обвисла и поползла с плеча лямка котомки, как, собрав остатки сил, Почекай дернулся и сбросил котомку к ногам приятелей.

Анисим рванулся было к дереву, но хрип Почекая остановил его:

— Помер я, хлопцы…

По лицу Почекая скользнула странная судорога, и почти сразу приняло оно спокойный, даже умиротворенный вид.

— Кончился Микола, — снял Яшка шапку.

Белов потянул с головы свою.

Подобрав котомку Почекая, Комарин шепнул:

— Идем…

— Похоронить бы… — прошептал Анисим, сам понимая несбыточность своего желания.

— Оставь, — дернул его Комарин. — Вишь, правду говорил о себе Почекай. Невезучий он. Вот опять не повезло.

— Как сказать, — оглядываясь, но уже устремляясь за Комариным, прошептал Белов. — Может, это нам не повезло…

— Крестись, дурак! — оборвал его Комарин и вышел вперед, начиная торить тропу.

После ареста Николая Илюхина, занимавшегося доставкой партийной литературы из Томска в Новониколаевск, это дело было поручено Петру Белову.

Приехав в губернский центр семнадцатого января, он поздним вечером постучал в дверь явочной квартиры, находившейся в старом одноэтажном доме с высоко расположенными маленькими окнами и завалинкой чуть ли не в человеческий рост. Дом стоял неподалеку от приземистого Благовещенского собора, и частые гости не привлекали к себе внимания. Целыми днями у паперти собора толкались приезжие, и подпольщики приходили и уходили, оставаясь незамеченными.

К двери долго не подходили. Петр постучал еще раз. Обернувшись, оглядел освещенную слабым светом торчащего на углу церковной ограды фонаря заснеженную площадь, которая хорошо просматривалась из темноты. Площадь была пуста.

Наконец из-за двери раздался встревоженный женский голос:

— Кто там?

— Я бы хотел видеть Василия Кузьмича, — тут же отозвался Петр.

— Он съехал.

— Тогда я оставлю ему записку, может, он еще зайдет к вам.

— Да, он забыл свои очки, — ответила женщина, и Петр услышал звуки отодвигаемого засова.

Пройдя в комнату, Петр улыбнулся стройной рыжеволосой девушке. Всякий раз он ловил себя на мысли, что она чем-то неуловимо напоминает Катю, смущался от этого, и хозяйка, чувствуя его смущение, весело щурила голубые глаза.

— Как добрались?

— Без приключений, — пожал плечами Петр.

Девушка лукаво глянула:

— Сегодня могу порадовать вас, Путник.

Петра Белова она знала лишь по партийному псевдониму, да и самому Петру о ней было известно немного — что зовут ее Вера, но и то, уверенности, что это ее настоящее имя, у него не было.

Видя растерянность гостя, девушка звонко рассмеялась.

— Не бойтесь, не два тюка литературы… Вы спрашивали о товарище Никаноре…

Петр действительно пытался найти Никанора и спрашивал о нем Веру.

— Было дело, — не понимая, к чему она клонит, ответил Петр.

Вера широко улыбнулась:

— Обернитесь.

Петр обернулся. За его спиной, прислонившись плечом к косяку, стоял, улыбаясь, Валерий Высич — Никанор.

— Так, значит, это ты — Путник? — пожимая Петру руку, сказал Высич.

— Бомбей — очень красивый город… — радостно улыбнулся Белов.

Высич усмехнулся:

— Помнишь…

Ничего не понимающая в их разговоре девушка, спохватившись, всплеснула руками:

— У меня же самовар поставлен!

Она выбежала из комнаты, а Высич и Белов уселись за круглый, покрытый дешевенькой скатертью стол. Закурив, Валерий долго смотрел на Петра, узнавая и не узнавая его. Потом негромко проговорил:

— То, что ты в Обской группе, мне известно. Слышал твою кличку. А вот больше ничего о тебе не знаю.

— Шибко-то и рассказывать нечего, — замялся Петр, понимая, что о нелегальной работе он не имеет права говорить. — Живу, как все…

Высич понял, усмехнулся:

— А я вот бежал из Нарыма, остался здесь, тоже на нелегальном положении. В последнее время в боевой дружине. А когда мы с тобой на станции Тайга встретились, прокламации распространял.

— Значит, унтеры меня из-за вашей листовки сцапали? — рассмеялся Белов.

— Ты уж прости, — хмыкнул Высич, улыбаясь. — Вину я загладил.

— Старика-кондуктора так напугали, что он всю дорогу причитал да на меня косился.

Высич развел руками:

— Издержки… Слушай, а как твой отец? Мы ведь вместе с ним в здешнем тюремном замке блох на нарах ловили.

— Я знаю, он писал о вас, — при упоминании отца Петр погрустнел. — Очень вы ему приглянулись. Давно писем не было, а в последнем писал, что грозятся этапом куда-то на Север отправить.

Высич покачал головой:

— Да-а-а… Ты знаешь, а я поверил, что Анисим ни в чем не повинен. Не тот он человек.

— Спасибо, — серьезно сказал Петр. — Я в это всегда верил, а теперь знаю точно. Даже знаю, кто настоящий убийца.

Он рассказал Высичу о письме Андрея Кунгурова, полученном сестрой из далекой Маньчжурии. Выслушав, Высич поджал губы.

— Только кого теперь в этом убедишь!

— Здесь где-то Зыковы, в Томске, — тяжело проронил Белов.

Услышав угрозу в его голосе, Высич нахмурился:

— Ты это оставь. Отцу этим не поможешь, а себе и всем нам навредишь.

Петр отмолчался, лишь неопределенно дернул плечом. Затушив папиросу, Высич поинтересовался:

— Ты когда в обратный путь?

— Возьму литературу — и назад.

— С оружием обращаться умеешь? — прищурился Высич.

Петр поднял на него глаза, скупо пояснил:

— Приходилось. Так спрашиваете или с целью какой?

— Завтра состоится демонстрация, правда, не совсем обычная, — Валерий выдержал паузу, во время которой Петр выжидающе смотрел на него, продолжил: — Комитет решил провести вооруженную демонстрацию, ответить на расстрел петербургских рабочих. Однако народ будет в основном необстрелянный — рабочие, студенты. Толком оружие держать не умеют, а для обучения времени нет.

— Вы предлагаете мне принять участие? — оживился Петр.

— Предлагаю. Но с одним условием…

Петр непонимающе нахмурился:

— С каким?

Высич нарочито сурово произнес:

— С этой минуты ты должен обращаться ко мне на «ты». — И рассмеялся: — А то какое-то неравенство получается.

— Принято, — улыбнулся Белов.

— Наговорились? Можно нести самовар? — услышали они голос Веры.

— Можно! С превеликим удовольствием чайку попьем! — потирая ладони, отозвался Валерий.

Напившись чаю с баранками, Высич поднялся из-за стола и, поблагодарив хозяйку, положил руку на плечо Петра:

— Литературу после заберешь. Сейчас идем ко мне, переночуешь.

Петр распрощался с девушкой, оделся и вышел на улицу. Глаза привычно и зорко оглядели пустынную площадь. А вскоре появился Высич с тяжелым саквояжем в руках. Не выходя на освещенное место, протянул револьвер.

— Держи. Попадаться нам не резон, у меня их тут двадцать две штуки.

Ощупав в темноте оружие, Петр спросил:

— Кольт?

— Да. Заряжен.

Белов опустил револьвер в карман тужурки, и они быстро зашагали по заснеженной улице.

Часы пробили полночь, а в кабинете губернатора все еще горел свет.

Сидя за столом, губернатор хмуро рассматривал одутловатый бритый подбородок полковника Романова. Прерывая затянувшееся молчание, полковник недовольно кашлянул.

— Ну-с… И что? — проговорил наконец губернатор. — Вы что, действительно не догадывались о намечающихся беспорядках?

Полицмейстер Попов, косо глянув на Романова, вздрогнул, словно губернатор обратился с вопросом к нему, а не к начальнику жандармского управления.

— Догадывался, ваше превосходительство, — подчеркнуто твердо отозвался Романов. — Но поскольку не был уведомлен о точной дате событий, не решился известить вас.

— Ах, не решились… — Губернатор выразительно посмотрел на полковника. — А вот Министерство внутренних дел весьма озабочено положением, сложившимся в нашем городе. Вы сами меня уверяли, уважаемый Сергей Александрович, что банкет в Железнодорожном собрании не будет носить политического характера, а во что это вылилось? В самую разнузданную антиправительственную сходку! Мало того, что вам не были известны тайные планы преступников из так называемого Сибирского союза РСДРП, вы до сих пор не удосужились установить личности главных деятелей этого акта!

— Не совсем так, ваше превосходительство, — негромко возразил полковник Романов. — Личности ораторов и всех прочих деятелей выясняются. Кроме известных нам господ Потанина и Кийкова, которые лишь номинально руководили собранием, установлены и другие: бывший студент университета Баранский, статистик при заведующем землеустройством Алтайского округа Швецов и прапорщик запаса, присяжный поверенный округа Московской судебной палаты Рождественский.

— И это все? — язвительно спросил губернатор.

Полковник медленно качнул головой:

— Пока все. Но агенты продолжают работу по выявлению остальных неблагонадежных лиц.

— М-да-а… Неважно мы печемся о безопасности государства, — как бы про себя проговорил губернатор.

— Осмелюсь напомнить, что я предлагал направить к Железнодорожному собранию усиленный наряд полиции, однако вы посчитали это излишним, — с глубоко запрятанной в глазах иронией сказал полковник Романов.

Губернатор сделал вид, будто не расслышал этой реплики, и перевел взгляд на полицмейстера:

— Извольте объяснить, уважаемый Константин Ардальонович, почему вы не приняли действенных мер к прекращению сборища? Вы же туда выезжали.

Попов поежился, ответил тусклым голосом:

— Не решился употребить силу… Помещение клуба крайне неудобное, в особенности входы… Если бы я дал команду нижним чинам разогнать собравшихся, могли бы быть жертвы и с той и с другой стороны, уж больно все были возбуждены. К тому же в двенадцать часов ночи собрание было закрыто и все разошлись, ничем не нарушив уличного порядка.

— Надо было арестовать зачинщиков! — с досадой бросил губернатор.

Полицмейстер взволнованно потеребил усы, не зная как ответить, но догадавшись, что молчанием ставит себя еще в более неловкое положение, махнул на все рукой и откровенно признался:

— Боязно стало. Они бы меня разорвали.

Губернатор поджал губы и недовольно посмотрел на Попова, однако ему стало приятно оттого, что тот не мудрствуя лукаво смог признаться в своей слабости. Повернувшись к полковнику Романову, он уже более спокойным тоном проговорил:

— Сергей Александрович, в Петербурге выразили неудовольствие нашей инертностью. Я получил шифрованную телеграмму от самого министра внутренних дел, князя Светополк-Мирского… — вынув из стола лист бумаги с текстом телеграммы, губернатор прочитал: — В случае повторения подобных попыток принимать самые энергичные меры к недопущению беспорядков.

— Я знаком с текстом телеграммы, — кивнул начальник жандармского управления.

— Тем лучше, — пряча листок в стол, сказал губернатор. — Что вы намерены предпринять?

Полковник Романов принял сосредоточенный вид, секунду помедлил, потом сказал:

— По моим сведениям, в готовящейся демонстрации собираются принять участие около семи-восьми сотен рабочих и студентов. Многие будут вооружены револьверами. Поэтому без помощи казаков, как мне кажется, полиции не справиться.

— Безусловно, безусловно… — торопливо поддакнул Попов. — Сил полиции явно будет недостаточно.

— Хорошо, я распоряжусь, — произнес губернатор и шевельнул рукой. — Продолжайте, Сергей Александрович.

— Для того чтобы демонстрация не была столь многолюдной, предлагаю блокировать все наиболее крупные типографии и мастерские, заперев в них рабочих, которые представляют для нас наибольшую опасность, будучи главными носителями революционных настроений.

Губернатор повернулся к Попову:

— Вы слышите?

— Конечно, ваше превосходительство, — заверил полицмейстер. — Сразу после начала рабочего дня выставлю оцепление из нижних чинов полиции. Муха не пролетит!

— Полагаю также необходимым направить усиленные наряды полиции на Почтамтскую и прилегающие к ней улицы и переулки, — закончил полковник Романов.

— Разумно, — одобрил губернатор, но тут же досадливо спросил: — Вам не кажется, Сергей Александрович, что пора положить конец распространению прокламаций? Весь город ими запружен. Куда ни глянешь, везде эти гнусные листки!

— Действительно, — угодливо глядя на губернатора, подтвердил Попов. — Городовые уже замаялись соскабливать их с заборов. Каждое утро только этим и занимаются.

Начальник жандармского управления покосился на Попова, который хотел еще что-то добавить к своей реплике, но, поймав этот взгляд, прикусил язык.

— Установить местонахождение подпольных типографий пока не удается, — коротко ответил Романов и выразительно взглянул на напольные часы, стоящие в углу кабинета.

Губернатор потер виски:

— Как у нас все плохо… Когда же мы будем спокойно спать? Когда же народ утихомирится?

Романов вздохнул:

— У нас еще, ваше превосходительство, довольно сносно. За Уралом вообще черт знает, что творится. В Москве бастуют десятки тысяч фабрично-заводских рабочих. В Риге только залпами удалось рассеять многотысячную толпу бунтовщиков. В Варшаве всеобщая политическая забастовка. То же самое в Лодзи… Не знаю, справимся ли с японцем. В армии после сдачи Порт-Артура упаднические настроения, а тут, как назло, эти беспорядки…

— Бог с ними со всеми, — слабо взмахнул рукой губернатор. — С нас спросят за нашу губернию…

Видя, что губернатор снова впадает в прострацию, полковник Романов поднялся и звякнул шпорами.

— Разрешите откланяться, ваше превосходительство?

— Да, да… Уже поздно.

Попов последовал за Романовым, но на пороге кабинета замешкался. Губернатор вопросительно посмотрел на него:

— Что-то еще?

— Спокойной ночи, ваше превосходительство.

— Вряд ли я сегодня засну, — невесело ответил губернатор и еще долго смотрел на закрывшуюся дверь.

Остановив извозчика, Высич дождался, пока в сани сядет Белов, оглянулся и, бросив саквояж на сиденье, уселся сам:

— К университетским клиникам.

Проезжая мимо Технологического института, Петр загляделся на огромное трехэтажное здание. Перехватив его взгляд, Высич усмехнулся, указывая на прохаживающихся небольшими группками студентов.

Такие же группки прогуливались и возле университетских клиник.

Высич еще издалека заметил лобастого студента-медика, нервозно вышагивающего перед подъездом, над которым висела длинная вывеска «Аптека». Заметив подъезжающие сани, студент бросился навстречу.

— Сейчас ругать будет, — наклонившись к Петру, хмыкнул Высич.

Не успел извозчик отъехать, как Ментор, словно не замечая незнакомца, стоящего рядом с Высичем, сердито бросил:

— Товарищ Никанор, мы ждем, а вы…

Высич достал часы и демонстративно щелкнул крышкой:

— Я прибыл на две минуты раньше.

— Вы привезли?.. — покосившись на Петра, спросил студент.

Высич приподнял тяжелый саквояж:

— Двадцать две штуки…

— Идемте, — буркнул Ментор, обращаясь исключительно к Высичу, и устремился к подъезду.

Высич жестом остановил Петра, последовал за студентом и вскоре уже вернулся без саквояжа.

— С гонором парень, — усмехнулся Белов, кивая в сторону подъезда, куда вошел Ментор.

— Есть такое дело! — ответил Высич, увлекая Петра за собой. — Давай-ка прибавим шагу, надо бы до начала демонстрации повидаться с товарищами, кое-какие детали обсудить.

Чем ближе они подходили к почтово-телеграфной конторе, тем чаще им встречались городовые. Лица полицейских чинов были нахмурены, в глазах, рыскающих по прохожим, просматривалась тревога.

— Похоже, им что-то известно, — шепнул Петр.

— Да, кажется, проведали, — вздохнул Высич.

У здания почтамта полицейских было еще больше. Кутаясь в башлыки, они стояли вдоль стен, отделанных под белый камень, негромко переговаривались, глядя на прибывающих отовсюду людей.

Заметив Михаила Игнатьевича, Высич подошел к нему, представил Петра:

— Путник, товарищ из Новониколаевска.

— Замечательно, что и вы с нами, — пожимая Петру руку, улыбнулся Михаил Игнатьевич, потом посерьезнел: — Нам каждый обученный человек дорог. Полиция с самого утра заперла рабочих, никого не выпускают.

— То-то я гляжу, одни студенческие куртки вокруг, — озабоченно проговорил Высич.

— Да нет, нескольким десяткам печатников удалось прорваться… Вот что, товарищ Никанор, как только колонна построится, занимайте место на левом фланге. В случае нападения полицейских будете прикрывать безоружных.

Через некоторое время демонстранты выстроились в колонну. Впереди взметнулось красное знамя и заколыхалось, вызывая у полицейских тихую ярость начертанным на нем лозунгом: «Долой самодержавие!» Но пока полицейские не предпринимали активных действий, а выстроившись шпалерами по тротуару, двинулись вместе с колонной вниз по Почтамтской.

В голове колонны запели Марсельезу, и ее подхватили сотни голосов:

— Вставай, поднимайся, рабочий народ, вставай на борьбу, люд голодный…

Петр впервые участвовал в такой многолюдной демонстрации, и от чувства сопричастности, от мысли, что и он является частичкой этой живой, многоликой массы, по его телу пробежали колючие мурашки.

Колонна свернула направо, к строящемуся пассажу купца Второва, и там движение внезапно замедлилось. Послышались крики:

— Казаки! Казаки!

Петр обернулся.

С Воскресенской горы во весь опор, молча, без улюлюканья, неслась казачья сотня.

Петр рванулся было вперед, чтоб вместе с другими дружинниками встретить приближающихся казаков, но Высич поймал его за рукав:

— Куда?!

Он взглядом указал Петру на городовых, которые до этой минуты мирно шагали по тротуару, а теперь напряженно вцепились в рукоятки шашек, несомненно, готовясь пустить их в ход.

Казаки были уже совсем близко. Отчетливо виднелись оскаленные морды лошадей и такие же оскаленные, чубатые физиономии седоков. Блеснули над папахами клинки шашек.

Раздался нестройный залп дружинников.

Казачья сотня смешалась, кони заплясали на месте, встав на дыбы, испуганно заржали. На лицах казаков появились растерянность и недоумение.

Петр облегченно вздохнул, решив, что опасность миновала, но в этот момент городовой, стоявший у въезда на мост через реку Ушайку, выхватил револьвер. Почти сразу по демонстрантам открыли огонь и другие полицейские.

— Укрывайтесь в пассаже! — крикнул Высич мечущимся под пулями безоружным студентам.

Оттолкнув в сторону окаменевшую от ужаса курсистку, встав на колено, Петр положил ствол кольта на сгиб локтя. Револьвер вздрогнул, пыхнув порохом. Один из набегавших на демонстрантов городовых выронил шашку и, зажав предплечье, бросился в подворотню.

Казаки оправились от испуга и теперь, мстя за свой страх, с животной яростью врезались в толпу, полосуя налево и направо нагайками и оголенными шашками.

Руководимые дружинниками демонстранты отходили к строящемуся пассажу купца Второва, где загодя были пробиты проходы в близлежащие улочки и переулки.

Со стороны базара к месту побоища уже валила вдохновленная полицейскими агентами толпа — лабазники, лавочники, уголовники. В воздухе замелькали дубины, колья, гири на ремешках, даже ломы.

— Кроши сицилистов!

— Ишь, падлы, супротив веры!

— Царя им не надо! Бей!

Боевая дружина преградила путь вопящей толпе, но на дружинников тут же насели казаки и полиция. Вскрики и стоны раненых смешались с матершиной лабазников и конским ржанием.

Увернувшись от лошади, Петр не уберегся от удара по голове. Хорошо, шашка пришлась плашмя. Белов упал, но тут же вскочил, увидев, как рядом два озверевших лабазника топчут сапогами упавшего студента. Забыв про боль, Петр кинулся к дерущимся и ударом кулака сбил одного из нападавших. Развернул другого лицом к себе и замахнулся рукоятью револьвера. И вдруг застыл.

— Лешка? Зыков?

Толстогубый Лешка будто нечистую силу увидел перед собой:

— Петруха?!

Ярость, столько времени копившаяся в Белове, исказила его лицо так, что Зыков в ужасе шарахнулся в сторону.

— Ты че? Ты че?

Но Петр уже нажал курок револьвера. Лешка Зыков взвизгнул, прикрываясь, но выстрела не последовало.

Сообразив, как ему повезло, и взвизгнув еще страшней, еще неистовей, Лешка бросился бежать, забыв даже про валяющегося на снегу брата.

Оглянувшись, выругавшись, Петр сам, как подброшенный пружиной, метнулся к пассажу, рванул на себя незапертую дверь.

В квартире, которую снимал Высич, было совсем темно, но огня Петр не зажигал. От света сильней начинала болеть голова. Лежал на кровати, смотрел сквозь окошко на совсем темное вечернее небо.

Высич сам привел его к себе на квартиру. — Сиди и не высовывайся! — приказал он. — Даже если задержусь, сиди, жди, не вздумай выходить даже в сени.

И вот ожидание… Для чего, интересно, собрались сейчас члены подкомитета, в который входил и Высич? В общем-то, Петр знал, для чего.

И хмурое лицо Высича, когда он, наконец, появился, его ничуть не удивило.

Высич, не зажигая лампы, опустился на стул, размял папиросу, закурил.

— Видишь, как ты неудачно приехал в Томск.

— Ну почему? — возразил Петр. — В нашем деле без опыта не обойтись.

— Больно уж горек опыт, — вздохнул Высич. — Около двухсот раненых, почти сотня арестованных… Кононова убили, нашего печатника. Жалко, ровесник твой.

— Ты знал его?

— Встречался… Да ты его видел, но знамя нес. Зверски его убили, лицо изуродовано. Ухо отрублено. Шашками, подлецы, рубили. Офицер потом выстрелом добил…

— Сволочи, — только и сказал Петр.

Высич помолчал, потом пытливо глянул на него:

— С кем это ты там сцепился? Лавочники какие-то? Я уж совсем было тебе на помощь бежать собрался, да ты здоров — сам их отпугнул.

— Старые знакомые… — поморщился Петр. — Братаны Зыковы…

Высич понимающе кивнул.

— Когда в Новониколаевск ехать хочешь?

— Утром и поеду.

— Так уже и светает, — улыбнулся Высич.

Петр поднялся, сжал ладонями гудящую после удара голову.

— Я к Вере за литературой.

— Я провожу, — предложил Высич.

Молча, поглядывая по сторонам настороженно, сходили они на конспиративную квартиру, а потом Высич проводил Петра на вокзал. Без всяких приключений Петр сел в поезд.

Прокурор Томского окружного суда смотрел на посетителей из-под кустистых насупленных бровей. Он старался скрыть недовольство, но помимо воли оно читалось в каждой черточке ухоженного стареющего лица.

Посетители слегка стушевались.

— Садитесь, господа, — глухим голосом проговорил прокурор, понимая, что дальнейшее молчание может быть воспринято как признак дурного тона, и не желая прослыть невежей даже в глазах этих мелких чиновников.

Все трое опустились на расставленные вдоль стены стулья. Однако тут же, словно ища поддержки друг у друга, переглянулись и нестройно поднялись.

— Слушаю вас, господа…

Посетители поочередно представились:

— Делопроизводитель городской управы Блиновский.

— Докладчик городской управы Барсуков.

— Крапп… Бухгалтер управы.

Прокурор, не вставая, коротко кивнул:

— Очень приятно… Что заставило вас обратиться ко мне, господа?

Барсуков суетливо раскрыл папку, которую до сих пор крепко сжимал под мышкой, вынул оттуда несколько исписанных листов хорошей бумаги, передал их Блиновскому.

— Четыре дня назад, то есть восемнадцатого января сего года, в нашем городе произошли события, на которые мы считаем своей обязанностью обратить внимание прокурорского надзора.

— Вы лично? — вырвалось у прокурора, прекрасно знавшего от секретаря, что депутация обратилась к нему по поручению группы чиновников.

У Блиновского пересохло в горле, он сдержанно прокашлялся, намеренно помолчал и, отчеканивая слова, пояснил:

— Отнюдь… Мы уполномочены передать настоящее заявление, подписанное двадцатью служащими Томской городской общественной управы!

— Что же конкретно вы имеете сообщить? — нахмурился прокурор.

Блиновский, покраснев от волнения, ответил, почти не сдерживая гнева:

— Во вторник, находясь в здании, где мы служим, мы были невольными свидетелями возмутительных сцен, совершенных под окнами и вблизи помещения городской управы! Мы видели, как кучка демонстрантов, собравшихся около недостроенного пассажа Второва, была рассеяна выстрелами и шашечными ударами полицейских чинов и казаков…

— Позвольте, господин Блиновский, — прервал его прокурор. — Вы говорите — кучка демонстрантов. Однако мне достоверно известно, что нарушителей общественного порядка было свыше четырехсот человек. Кроме того, револьверный огонь начали они… Чем же вы возмущены?

Барсуков, набравшись смелости, крепче прижал к себе папку и выступил чуть вперед:

— Но ведь казаки и полицейские избивали не только демонстрантов, они били и других лиц, совершенно случайно оказавшихся в это время на Почтамтской и в соседних переулках.

— Да, да, — робко подтвердил Крапп. — И мы представили…

Прокурор перевел взгляд на него:

— Что вы представили, господин Краппен?

— Крапп, — извиняющимся тоном поправил бухгалтер. — Мы представили себя в положении тех лиц, которые по своим делам, без всякой осведомленности о происходившем, могли оказаться на улице.

Блиновский, чувствуя, что сослуживец говорит несколько не о том, ради чего они пришли, перебил его:

— Иван Владимирович, разрешите я продолжу?

— Извините, — прикладывая ладони к груди, прошептал Крапп.

Стараясь выглядеть спокойным, Блиновский произнес:

— После того как толпа была рассеяна, дальнейшая задача, как нам представляется, заключалась в задержании демонстрантов с целью привлечения их к законной ответственности. Однако вместо этого началось жестокое, не вызванное необходимостью и воспрещенное законом избиение нагайками и шашками. Казаки и полицейские чины избивали и калечили попадающихся им лиц, не разбирая ни пола, ни возраста, не щадя ни стариков, ни женщин, ни детей. Ужас, негодование и сознание полной беззащитности личности от произвола и кровавого насилия охватывают нас, когда пред взором нашим встают виденные нами сцены. — Блиновский перевел дыхание, потряс в воздухе зажатыми руке листами, срывающимся голосом закончил: — В настоящем заявлении мы отметили только некоторые из этих диких сцен.

Прокурор нетерпеливо протянул руку:

— Не утруждайтесь, я сам прочту.

— Как вам будет угодно, — сказал Блиновский, подошел к столу и передал заявление.

Приняв листы, прокурор нахмурился и принялся читать, быстро перескакивая глазами с одного абзаца на другой.

— М-да, — оторвавшись от чтения документа, разлепил губы прокурор. — Занятно… И каких же последствий вы, господа, ожидаете от подачи вашего заявления?

— Наша совесть не позволяет нам молчать, — сказал Блиновский. — Мы ожидаем расследования и надеемся получить возможность лично перед органами судебной власти изложить известные нам обстоятельства преступлений, совершенных низшими полицейскими и воинскими чинами.

— Хорошо, хорошо, — пожевал губами прокурор, откладывая заявление. — У вас все, господа?

Барсуков и Крапп с облегчением кивнули. Блиновский проследил за тем, с какой привычностью бумага была отложена в сторону, и уже без особой надежды проговорил:

— Повестки о вызове нас для дачи показаний просим послать по месту нашей службы.

Как только дверь за депутацией затворилась, прокурор связался по телефону с начальником губернского жандармского управления.

— Добрый день, Сергей Александрович.

— Здравствуйте, Анатолий Григорьевич, — отозвался Романов.

— У меня сейчас была депутация из городской управы…

— С петицией?

Прокурор по интонации полковника догадался, что тот улыбается.

— Уже знаете? — хмыкнул он.

— Служба такая…

— И содержание вам известно?

— В общих чертах, — ответил полковник.

— Я направлю вам копию заявления.

— Если вас не затруднит, — сказал Романов. — Честно говоря, содержание сего документа меня не очень интересует. А вот лица его подписавшие… велите список приложить.

— Хорошо, Сергей Александрович, велю. Они все в заявлении указаны.

— Благодарю, Анатолий Григорьевич.

— Да не за что, — протянул прокурор, потом добавил: — Сергей Александрович, вам не кажется, что нижние полицейские и воинские чины, разгоняя демонстрацию, несколько переусердствовали, так сказать, проявили излишнее рвение?

— Время такое, — вздохнул начальник жандармского управления. — Революция. Вы же знакомы с содержанием телеграммы министра внутренних дел.

Прокурор тоже вздохнул:

— Знаком… Но ведь наши либералы ничего этого понимать не хотят, не клюнул их еще жареный петух. Профессура возмущена, требует немедленного прекращения насилий над молодежью. Как-никак пятьдесят два человека подписали петицию. На всю Россию шум подняли.

— Пусть их, — усмехнулся на другом конце провода полковник Романов. — Чем им еще заниматься? И университет, и Технологический бастуют. От безделья и строчат.

— Так-то оно так, но вы, Сергей Александрович, все-таки примите к сведенью то, что я вам сказал.

— Непременно, Анатолий Григорьевич.

Опуская трубку на рычаг, прокурор поморщился. В ответах Романова явственно слышалось какое-то, пусть и едва уловимое, но пренебрежение, и от того, что всякие солдафоны и жандармы теперь начинают играть все большую роль в деятельности государственного аппарата, оттесняя все прочие ведомства, прокурору стало еще больше обидно. Вспомнилось вычитанное когда-то: даже знаменитый Муравьев, прозванный либералишками «вешателем», до такой степени презирал жандармов, что на рекомендательных письмах лиц, которых он подозревал в причастности к этому кругу, писал: «Может быть принят, но только по жандармскому ведомству!»

Прокурор усмехнулся и нажал кнопку электрического звонка. Дождавшись секретаря, передал ему заявление:

— Снимите копию и перешлите с курьером в жандармское управление. Фамилии подписавших укажите как можно разборчивее.

Секретарь понимающе кивнул.

Глава вторая В ГОРОДЕ И В ЛЕСАХ

Анисим и Яшка шли на северо-восток. Они давно потеряли счет времени, речушкам, через которые переходили, сопкам, через которые переваливали. Их обмороженные лица покрылись струпьями. Сил хватало только на то, чтобы дышать да переставлять усталые ноги. Шли молча, тупо глядя перед собой. Вот лечь и не вставать! Никогда больше не вставать! Но рядом шел другой, и оставшемуся в живых пришлось бы вдвое тяжелей.

Сухари доели бы давно, не окажись Яшка таким удачливым: то здесь, то там разыскивал беличьи кладовые — где горсть кедровых орехов, где грибы сушеные.

Шли…

С утра открылся вдруг перед ними распадок, разрезанный черной, незамерзающей даже в мороз речушкой. Над заснеженными берегами курилась легкая туманная дымка.

Комарин остановился внезапно, ткнул рукой в сторону виднеющегося из-за деревьев угла бревенчатой постройки:

— Люди! Аниська, люди!

— Обходить надоть, — тревожно шепнул Белов растрескавшимися губами.

Яшка потянул воздух ноздрями:

— Жилым не пахнет.

— Мало ли…

— И собак не слышно.

— Ох, попадемся!

— Все одно пропадать…

В голосе Комарина прозвучала такая обреченность, что Анисим понял: Яшка теперь в сторону не свернет.

Чем ближе подходили они к бревенчатой избушке, тем осторожнее становились их шаги. Каждое движение было по-звериному выверенным, пугливым, готовым и к отпору, и к неожиданному прыжку.

Тишину нарушало лишь журчание речки.

Пушистый нетронутый снег расстилался вокруг зимовья. Ни тропинки, ни следов человека, только одинокая строчка, оставленная лисой.

— Никого, — облегченно, но со скрытым разочарованием выдохнул Комарин.

Анисим глянул на снежную подушку, совсем закрывшую крохотное оконце.

— Никого… И, похоже, давненько…

Только теперь, когда напряжение спало, Яшка обратил внимание на густые клубы пара, валившие из-за сугроба, нависающего над скальным обрывом.

— Глянь, Анисим…

— Че это там? — устало повернул голову Белов.

— Черти чай кипятят! — хмыкнул Комарин, направляясь к сугробу.

В круглой проталине, в углублении, явно расширенном руками человека, пузырилась мутноватая вода. Яшка, скинув рукавицу, опустил в воду палец.

— Горячая!

— Да ну?! — не поверил Анисим.

— Раздевайся! — неожиданно гаркнул Комарин.

— Сдурел? — попятился от него Анисим. — Мороз…

— Раздевайся! — еще яростней, еще веселее гаркнул Яшка. — Живем, Аниська! Теперь живем!

Глядя на худющее, с выпирающими ребрами, сухое тело Комарина, Анисим покачал головой. Вот тайга зимняя что с человеком делает! Ведь и сам такой же… ну, сколько бы они еще протянули? Неделю? Две?

Яшка, скинув одежду, топтался по ней, не решаясь ступить в воду. Кожа его покрылась пупырышками.

— Ой, сварюсь!

Не оглядываясь на дружка, он все же ступил в яму, ушел в воду по колено, потом, взвизгнув, присел, и, глядя на него, Анисим сам бросился в горячую воду.

Перехватило дыхание, промороженное тело пронзили миллионы сладких иголок. Щекоча, поползли по коже мелкие пузырьки, как живые, убаюкивали, укачивали Анисима. Век бы так лежать. Всю дорогу, считай, о таком вот блаженстве и думал, не зная, конечно, сбудется ли.

Глаза закрылись сами собой.

— Эй, Аниська! — вывел его из забытья голос Комарина. — Кончай дрыхнуть, навсегда в яме останешься.

— А че? — разлепил веки Белов.

— Вода, конечно, целебная, да сидеть в ней долго не надо. Сомлеешь, захлебнешься, тащи тебя потом. А то, говорят, мужики с той воды становятся совсем к бабам неспособные. Буряты сказывают, энто ихние чертяки под землей котлы кипятят. А в земле-то дырки имеются, вот и прорывается горячая водичка. Одним словом, родник тут под нами, чуешь, задницу-то как печет?

Почувствовав ломоту в суставах, Комарин повернул к Анисиму торчащую из воды плешивую голову:

— Все… Отогрелись — и будя. Давай вылазить.

Дверь зимовья никак не поддавалась.

Уже с четверть часа Комарин и Белов, отбросав снег, пытались открыть дверь, но все попытки оказывались безрезультатными.

— Неужто изнутри заперто? — недоуменно проговорил Яшка, вытирая пот со лба. — Или мы такие слабые?

— Похоже, изнутри, — сказал Анисим, прислоняясь к бревнам стены. — А это что за царапины?

Яшка пригляделся, провел ладонью по глубоким бороздам на толстых досках, из которых была сколочена дверь, хмыкнул:

— Мишка, кажись, тут до нас побывал. Ишь, как старался…

— Че делать-то будем? — не глядя на товарища, спросил Белов.

Комарин вздохнул:

— Крышу придется разбирать.

Они долго возились, пока удалось снять несколько тесин с пологой крыши избушки; потом, напрягая ослабшие мышцы, с трудом сорвали с места тяжелое бревно, отдышались, сев прямо на снег, и лишь после этого Яшка заглянул внутрь. Оторвавшись от щели, он перекрестился с несвойственной ему набожностью и тихо проронил:

— Покойник.

Анисим тоже перекрестился.

Второе бревно вынули быстро. Комарин скользнул внутрь, отпер дверь, закрытую на тяжелый засов и выскочил на улицу.

Стараясь не шуметь, вместе они вошли в зимовье.

На полатях, запрокинув голову, задрав седую бороду и аккуратно сложив на груди иссохшие руки, лежал старик в белой полотняной рубахе до колен, в новых портах и онучах.

— В чистое обрядился, — уважительно заметил Яшка. — Давненько помер…

Спокойное, умиротворенное лицо старика, обставившего свою кончину с извечной народной простотой, придало уверенности беглецам.

Комарин вертел головой, оглядывая зимовье. Увидел на столе запыленную бутыль, лепешку рядом с ней и набитый чем-то кожаный мешочек, обрадовался.

— Вот дед! И помянуть чем оставил!

Подняв мешочек, Яшка взвесил его на ладони. Оторопел:

— Глянь, Аниська!

Жадно, задрожавшими вдруг руками, попытался развязать, но сыромятный ремешок ссохся, стал каменным. Яшка даже пустил в ход зубы.

— Золото! — плечи Комарина вдруг опали, как от великой усталости.

Анисим пальцем выковырнул из мешочка самородок величиной с ноготь, покрутил его равнодушно:

— Хлеба бы…

— Энто же золото! — возмущенно воскликнул Яшка. — Не понимаешь, что ли?! Мы на него не только хлеба, мы на него…

Анисим вздохнул:

— Сейчас-то чего с него толку?

— Ну, дурень! — суетился Комарин. — Теперь будем жить! Еще как будем жить!

— Не наше оно, золото, — досадуя на приятеля, напомнил Белов.

Опустившись на чурбан, Яшка Комарин наклонил голову и долго смотрел на Анисима:

— Ты в своем уме? Ты чего, впрямь думаешь, что покойничек золото на стол выложил просто так?

— Может, и не просто, — согласился Анисим, машинально потянул к себе кусок валяющейся рядом с высохшей лепешкой бересты, удивился, разглядев на ней какие-то знаки. — Глянь-ка, ты грамотный…

Комарин выхватил бересту, вгляделся:

— Буквы! Старик, значит, написал… — и медленно, почти по слогам, стал разбирать: — «Люди добрые… Сегодня помру… Похороните как следоват… Припасы в ларе… Ермил…» Вот! — закричал Яшка. — А ты говоришь «не наше»! Все наше! Ермил обо всем позаботился, оставил все добрым людям! То бишь, нам с тобой, Аниська!

Не торопясь, они хлебнули из четверти, закусили промерзшей лепешкой и вышли из избы. Топором, найденным в зимовье, нарубили сухих сосенок, расчистив от снега площадку, разожгли широкий костер. Твердо решили: деда Ермила по-христиански положат в землю. Пусть пока мерзлота оттаивает.

— Гроб бы сколотить… Только из чего? — оглядываясь по сторонам, проговорил Белов.

Комарин раздумчиво протянул:

— Не может быть, чтобы такой хозяйственный мужик, как наш дед Ермил, и о таком деле не подумал… Не поверю, быть того не может!

Они обошли зимовье и под снегом, наметанным к задней стене, действительно отыскали покоящийся на поленнице дров выдолбленный из кедрового ствола гроб.

— Ишь, экую домовину дед Ермил сработал! — одобрительно присвистнул Комарин и, почесав затылок, с сомнением в голосе спросил: — Дотянем ли?

— Дотянем, — кивнул Анисим, приподнимая широкий конец домовины.

Кое-как они втиснули гроб в зимовье, бережно уложили в него негнущееся тело старика, сходили за крышкой. Анисим взял медный чайник, стоящий на печке, пошел к реке, а Комарин принялся за детальный осмотр избы.

Когда Анисим, вскипятив на жарко пылающем костре воду, вернулся, Яшка с довольным видом сообщил:

— Живем, Аниська! Жратвы хватит! Два ружья имеется, припас к ним! Сетешка! До весны проживем… На, завари.

Белов взял пахучие ломкие смородиновые листья и бросил их в чайник. В зимовье сразу запахло летом.

Грея руки о берестяную кружку, неторопливо прихлебывая душистый напиток, Анисим посматривал на приятеля. Потом все-таки поинтересовался:

— Ты че про весну-то разговор завел? Здесь, что ли, оставаться решил?

— Не могет быть, чтоб дед в энтой глуши за просто так жил, — почесал плешивую голову Комарин. — Золотишко-то где-то неподалеку мыл. Старый же, далеко ходить тяжело было.

А нам этого не хватит? — Анисим кивнул в сторону мешочка с песком и самородками.

Комарин сокрушенно покачал головой:

— Ох, и дурень ты. Золото, оно такое. Сколько ни есть, все мало. Такой фарт, и упустить! Ладно, айда могилу рыть.

Анисим пожал плечами, подхватил заступ и вышел следом за Яшкой.

Сотниковский священник отец Фока обвенчал молодых сразу после Покрова.

Еще вчера желтели березы, багрово горели осины, еще вчера мужики стригли овец и засыпали картошку в ямы, а вот сразу вдруг лег снег. Старики говорили: это на лютую и снежную зиму. А и хорошо, говорили. Такие зимы всегда к хорошему урожаю.

Свадьба Тимофея Сысоева да Кати Коробкиной собрала все село. Свободные от дел сотниковцы толпились у паперти. Кто в церковь войти не смог, заглядывали через головы, слушали бас отца Фоки:

— Сочетается браком раб Божий Тимофей…

Тимофей стоял растерянно. Он то ликовал уже от одной мысли, что вскоре Катя станет принадлежать только ему, то вдруг сжимала ему сердце неявная какая-то, но тяжелая, как камень, тревога. Летом сысоевские сваты от Коробкиных вернулись ни с чем, а под осень зато к Сысоевым сам Кузьма Коробкин пожаловал. Тимофей заглянул в горницу, а Коробкин во всю спорит с отцом. Бог их знает, что обсуждали, но, увидев сына, Лука Ипатьевич плеснул в стакан чуток самогона, подмигнул:

— Дочерь вот евонная согласная, а сам-то… торгуется!

Тимофей сипло выдавил, не веря своему счастью:

— Не упорствуйте, папаша…

— Эк тебя разобрало! — даже обиделся Лука Ипатьевич.

Кузьма Коробкин меж тем, опорожнив стакан и стукнув его

донышком по столу, веско заметил:

— Катька моя — девка ладная. Кому другому и не отдал бы, так что ты не сквалыжничай, сват, сына послухай!

Только тогда, Тимофей понял: дело решенное.

Мучило, конечно. Помнил, как бесстыдно смотрела Катька на Петьку Белова, как диковато все сманивала парня куда-то… Так ведь в прошлом все это, че поминать?..

Отец Фока сунул крест под губы Тимофея, и тот испуганно вскинул голову.

«Боже мой, — подумала Катя. — Этот угловатый нелюдимый парень, он ее муж?… Что ж будет? Что ж будет?…»

А бывало, Тимофей бил Катю.

Бил подолгу, молча. Не девкой ведь пришла к нему. Бил, а потом, как сраженный, падал на пол, плакал, закрывая лицо широкими крестьянскими ладонями.

Горькие и беспросветные дни…

Днем Катя помогала свекрови по хозяйству, всем телом ощущая ее непреклонную ненависть — догадывалась свекровь о многом, а ночами долго не могла уснуть. Страшил и пугал Тимофей, безмолвно притихший рядом, но и обида непонятная брала — ишь, лежит. Когда однажды Тимофей, не выдержав, развернул ее все же к себе, раздвинул коленом ноги, она даже обрадовалась смутно и все ж его оттолкнула.

Задохнувшись от ярости, Тимофей принялся охаживать ее кулаком, но она и не пыталась уклоняться от ударов. Испугавшись собственного неистовства, Тимофей, как был, в исподнем выскочил на крыльцо, закурил жадно, растерянно, а Катю вдруг снова пронзила странная жалость. Когда продрогнув, Тимофей вновь вернулся в постель, она уже не стала его отталкивать…

Как-то вдруг Катя поймала на себе ощупывающий взгляд свекрови. Ребенок Петра уже не желал скрываться. Надо было решаться на что-то, и Катя решилась.

Вечерам пошла навестить родителей.

Мать обмерла, услышав что Катя в тягости.

— Виданное ли дело, — запричитала она. — Не успела в замуж, а пузо уже к носу лезет. Под кого ж ты это подкатилась, срамница?

Катя неласково глянула на мать:

— К Варначихе сходи. Я обожду.

— К Варначихе?

Мать подняла выцветшие, а когда-то такие же зеленые, как у дочери, глаза и непонимание в них сменилось страхом. Но вытащив из сундука серебряный рубль, добыв из кладовой кусок сала, она, увязав узелок, засеменила все-таки к двери.

Когда Катя появилась в землянке, Варначиха прокаливала над каганцом толстую вязальную спицу. На кривом столе стоял самогон. Приложившись беззубым ртом к бутыли, старуха зелье не проглотила, а спрыснула на руки, неспешно обмыв их.

— Хлебнешь для храброшти?

Катя покачала головой.

— Как желашь, как желашь… Ложишь туды… — И глянула на мамашу: — А ты, шердешная, штупай… Подожди за порогом… Штупай, штупай…

Несколько дней Катерина не поднималась с постели. Тимофей, переживая болезнь жены, ходил по избе сам не свой, только свекровь все нехорошо жмурилась.

Но болезнь отступила, все пошло своим чередом.

К Великому посту Катя ровным голосом сообщила, мужу, что она в тягости.

Просветлев, Тимофей впервые обнял ее нежно и просто.

Шла уже середина апреля, а зима все еще давала о себе знать крепким морозцем, по утрам схватывающим лужи.

Катя затопила потухшую за ночь печь, набросила на плечи кацавейку и, подхватив в сенях подойник, выбежала во двор. У дверей хлева она поскользнулась, не удержалась на ногах и упала. Подойник покатился по обледеневшей земле. Протяжно охнув, Катя поднялась, подобрала подойник, вошла в хлев. Коровы неторопливо повернули к ней свои глупые глаза, тягуче замычали.

Все еще кривясь от боли в пояснице, Катя похлопала по раздутому боку пегой буренки, ласково проговорила:

— Ну, милая, че ты?..

Подставив чурбачок, Катя присела и почувствовала, как боль спустилась вниз живота. Она не смогла сдержать стона, но потянулась за подойником. От этого движения боль стала совсем нестерпимой, прожгла все тело, ударила в голову, замутила сознание. Катя медленно, словно засыпая, повалилась набок.

Когда она приоткрыла веки, на нее равнодушно смотрели выпученные глаза жующей нескончаемую жвачку коровы. Боль немного отступила, пришла опустошающая слабость, и Кате вдруг подумалось, что она сейчас умрет, а этого ей так страшно не хотелось, что уже от самой этой мысли она зашлась в истошном, по-животному безнадежном крике.

Тимофей ворвался в хлев в одном исподнем. За ним прибежал Лука Ипатьевич. Оба застыли, не зная, что делать. По лицу Кати бежали слезы, и она отвернулась, чтобы не видеть вытаращившегося от испуга и непонимания Тимофея.

Вошла свекровка. Поджав губы так, что они превратились в одну узкую синеватую полоску, нахмурилась. Оглядела побуревшую юбку, скользнула глазами по оголившимся до колен ногам, произнесла едко:

— Че, скинула?

И столько в ее голосе было злости, почти не скрываемой ненависти, столько желания, чтобы сноха вообще больше не поднялась и никогда не переступала их порога, что Кате стало жутко.

— Скинула! — почти выкрикнула Катя, перебарывая захлестывающую ее волну жути и обезволивающей слабости.

Свекровь молча вышла.

Тимофей хотел подхватить Катю на руки, но она отстранила его, закусив губу, перевернулась на живот, уперлась в усыпанный соломой земляной пол, с трудом разогнула колени, оторвала пальцы от пола, медленно распрямилась и, пошатываясь, побрела к дверям, скользя ладонью по пыльной бревенчатой стене.

Тимофей с ужасом уставился на пятно крови, расплывшееся на том месте, где только что лежала Катя.

— Че вылупился?! — ткнул сына в плечо Лука Ипатьевич, сердито сплюнул и добавил: — Айда в избу!

Торопливо кивнув, Тимофей послушно поплелся за отцом.

В комнате он взглянул на неподвижно лежащую лицом к стене Катю, хотел что-то сказать, но махнул рукой и, круто развернувшись, вышел. Схватив с гвоздя полушубок, слепо всунул руки в рукава и, не застегиваясь, широкими шагами пересек двор.

В кабаке никого не было, только в дальнем углу, примостившись возле печи, громко швыркал жидким чаем хромоногий Митька Штукин.

Услышав, как хлопнула входная дверь, из-за пестрой засаленной занавески вышел кабатчик Тихон Лобанов. При виде Тимофея рыжие брови кабатчика поползли вверх, казалось, даже правый глаз, затянутый бельмом, и тот выражал удивление. Редким гостем в заведении был Тимоха Сысоев, а уж в этакую рань его вообще никто не видел.

— Очищенной… полуштоф, — не поднимая головы, буркнул Тимофей.

Пожав круглыми, как у бабы, плечами, Лобанов выставил перед Тимофеем толстостенный полуштоф из помутневшего от времени стекла, зеленоватую рюмку, тарелку с куском ржаного хлеба, луковицей и ржавой селедкой.

Митька Штукин заинтересованно пересел поближе. Завистливо проследил, как Тимофей жадно, словно заливая пожар, паливший внутренности, опрокинул одну за другой три рюмки и, сморщившись, хрустнул луковицей. У Митьки во рту появилась сладкая слюна. С тех пор как проломили череп его бывшему хозяину Василию Христофоровичу Кунгурову и забрили в солдаты сына Кунгурова — Андрея, Штукин, и раньше-то перебивавшийся с хлеба на воду, вовсе остался не у дел. В доме Кунгуровых все пошло прахом. Торговлю перехватил давний конкурент Зыков, маслодельня стала лишней обузой, так как крестьяне понесли молоко тому же Зыкову, и вдова Кунгурова, сердобольно поохав, выставила Митьку, разрешив по доброте душевной ночевать в опустевшей избенке, где раньше стоял проданный теперь за полцены Зыкову сепаратор с диковинным названием «Альфа-Лаваль». Работник из Митьки с его искалеченной ногой был никудышный, а податься ему было некуда. Правда, летом удавалось пристроиться в подпаски, зимой же он целыми днями торчал в кабаке в надежде, что захмелевшие мужики раздобрятся и угостят нехитрой закуской, а то, глядишь, и рюмку нальют. Тихон Лобанов терпел Штукина, как терпят юродивых, да еще и, подвыпив, Митька искусно изображал, крики одуревших мартовских котов, блеянье рассерженного мануйловского козла, ловко кричал петухом, заливисто выл по-волчьи. Короче, и мужиков веселил, и кабаку способствовал в процветании.

— Здорово, Тимоха! — Штукин подсел еще ближе и с наслаждением вдохнул запах сельди.

Тимофей молча поднял глаза. Помолчав, окликнул кабатчика:

— Семеныч! Дай еще рюмку.

Лобанов принес зеленую рюмку, поставил перед Штукиным. Тот выжидательно глянул на вновь задумавшегося Тимофея, но торопить его не стал, дождался, пока тот сам вспомнит о нем.

— Ну, чего ж ты?

— Дак я что? Я как все. — Занюхав рюмашку рукавом драного зипуна, Штукин совсем растрогался: — Спасибочки тебе, Тимофей Лукич. Вот дай тебе Бог счастья.

— Счастья? — переспросил Тимофей, придвигая рассеянно тарелку с луковицей и сельдью поближе к Штукину. — Какое там счастье, Митрий…

Митька, не решаясь на большее, отломил кусочек хлеба, с наслаждением пожевал. Потом вздохнул:

— Тебе ли, Тимофей Лукич, жалиться?.. Вот и хозяйство у вас справное, папаша у тя негневливый, супруга дюже славная, детков хороших нарожат…

Тимофей посерел. Дрожащей рукой наполнил рюмку, расплескивая водку по столу. Выпил. Пряча руки, произнес осевшим голосом:

— Наливай сам.

Осторожно косясь на изменившегося в лице Тимофея, Штукин поспешно расправился еще с одной рюмкой, предложил:

— Тимоха, хошь журавлем покурлычу?

Сысоев отрицательно покачал головой. Чуть погодя невесело усмехнулся:

— Давай, Митька, лучше споем.

— Я ить… — замялся тот, — петь-то не шибко мастак… Ты попой, на душе: легче станет…

Тимофей тяжело вздохнул, обхватил голову ладонями, тоскливо затянул:

— Во лузях, во лузях зеленых, во лузях… вырастала трава шелковая, расцветали цветы лазоревые… Уж я той травой выкормлю коня, выкормлю, выглажу его…

Внезапно оборвав песню, он громыхнул кулаком по столу:

— Семеныч! Водки! Счастье заливать будем!

Кабатчик неодобрительно проронил:

— Не шуми… Счас принесу…

После третьего полуштофа Тимофей, убедившись, что водка его не берет, вышел из кабака. Зажмурился от яркого солнца и, не разбирая дороги, зашагал к дому.

Едва он сбросил полушубок, мать процедила сквозь зубы:

— Ушла твоя…

— Куда? — опешил Тимофей.

— Уж и не знаю… Можа, к родителям, а можа, ишшо куды…

Собрала узел и ушла…

— Как… узел?

— Обнакновенно.

— Че ж мне таперя делать? — глядя сквозь мать, которая стояла посреди комнаты, сложив руки на животе, потерянно проговорил Тимофей.

Мать хмыкнула:

— Ну уж, во всяком разе, не бежать за ее подолом. Ты ж мужик! Понятие о себе должон иметь, гордость. Да и на че она тебе нужна такая? Родить — и то путем не могет.

— Маманя! — вскрикнул Тимофей.

— Попридержи язык-то! Только и горазд, что на мать орать! Лучше бы за своей смотрел… Недаром она к Варначихе бегала, вот таперя и скидыват!

Сжав пальцами виски, Тимофей силился понять, к чему клонит мать, но никак не мог.

— К Варначихе? — переспросил он — Зачем?

— Да ты совсем ослеп! Уж и не знаю, чем она тебе глаза застит? Да брюхатую ж взял!

— Маманя! — испуганно пятясь и прикрываясь руками от ее слов, будто от летящих камней, надрывно выкрикнул Тимофей. — Побойтесь Бога!

— Мне его нечего бояться, я греха на душе не имею! Пущай Катька твоя Бога боится! Люди, они все видят! От них не скроешься!

Руки Тимофея безвольно обвисли, он зашатался, словно в голову ему ударило все выпитое.

Когда Катя пришла к родителям, мать, взглянув в ее обескровленное лицо и странно спокойные глаза, ойкнула. Кузьма Коробкин подозрительно уставился на дочь, молчал.

— Не могу я там больше жить, — едва слышно выдавила Катя.

Кузьма решительно вскочил с лавки.

— Ты энто че надумала? — вытянув шею, визгливо заорал он. — Отца позорить?!

— Не могу я, — отворачивая лицо, простонала Катя. — Не могу!

— Мне до энтого дела нет! Я ж за тебя, паскуду, перед обчеством срам принимать должон! Иди, откель пришла, чтоб мои глаза тебя не видели!

Кузьма потряс над дочерью острыми кулаками.

Мать вступилась:

— Че уж ты, отец, так-то разбушевался? Вишь, дите не в себе… Отойдет, вернется… Куды ей от мужа… В церкви как-никак венчаны. — Она обняла Катю за плечи и повела к кровати. Усадив, заговорила, словно успокаивая саму себя: — Ведь правда, доченька… Вернешься ведь… Ну обидел тебя мужик, со всякой быват, перемелется, мука будет… Твой-то отец помоложе кады был, тоже шибутной был, натерпелась я… И ниче, живем, таперя образумился малость… Как же от мужа уходить?.. Нельзя. Да и дите у вас будет, нельзя ему без отца…

— Не будет дитя, — разлепила сухие губы Катя.

Кузьма, который сердито супился, делая вид, что ему безразличны эти бабьи разговоры, вскинулся:

— Ты че энто буровишь?

Мать, чтобы не вскрикнуть, зажала лицо ладонями, и только полные слез глаза безмолвно и отчаянно вопрошали.

— Скинула я, — злясь на себя и на весь свет, отрезала Катя.

Она хотела этого ребенка, ждала, когда он родится, надеялась,

что любовь к нему навеки вытеснит из сердца воспоминания о Петре. Она даже смирилась с постоянным присутствием мужа, с его тяжелой, обременительной, заставляющей все время чувствовать свою нескончаемую вину, любовью. И теперь не знала что делать. Ее тело было пусто, и в душе с новой силой всколыхнулось прошлое.

Кузьма прикрикнул на заголосившую было жену:

— Цыц, баба!.. Че воешь, как по покойнику? Скинула, снова забрюхатит, такое ваше дело… — Достав с печи кисет, скрутил самокрутку, выпустил густой клуб дыма, проговорил, щурясь: — Ты, Катька, могешь покеда здесь побыть… К вечеру, чтобы домой шла… Не то прибью.

Уже стемнело, и Кузьма стал недовольно поглядывать на дочь, когда дверь распахнулась. Катя оторвала голову от подушки.

Тимофей стоял, сняв шапку, и смотрел в пол.

— Проходи, зятек, проходи, — засуетился Кузьма. — Давненько в гости не захаживал. Счас бабы пельменев подадут, у меня пузырек припрятан.

Он помог Тимофею раздеться, усадил за стол, прикрикнул на жену и дочь, чтобы те побыстрее накрывали на стол.

Катина мать принесла из ледника холщовый мешок с замороженными пельменями, и вскоре миска с дымящимся и распространяющим вкусный запах варевом стояла перед мужчинами.

Все молчали, только Кузьма говорил без умолку.

Катя старалась не смотреть, как Тимофей машинально, словно выполняя ненужную работу, поглощает пельмени, как опрокидывает рюмку за рюмкой, как сопит, глядя перед собой, и, кажется, не слышит, о чем говорит тесть, и в ней поднималась все та же вечная невольная, вызывающая тошноту жалость.

— Ну, бабы, ну, бабы! — балаболил Кузьма — Налепили энтаких пуговиц, в рот сунешь, будто воздух глоташь. Сколько раз говорил — лепи, чтоб было за че укусить. Большому-то куску и рот рад. Нет, все с форсом.

Наконец Тимофей поднял голову и взглянул на Катю. Взгляд его был долгим и тоскливым:

— Пойдем домой, что ль?

Не говоря ни слова, Катя взяла узелок, оделась и, не прощаясь с родителями, вышла. Тимофей буркнул неразборчивое:

— Прощевайте…

Немного постояв, сгреб полушубок и вышел следом.

Шли молча, только слышно было, как похрустывает ломкий ледок под тяжелыми шагами Тимофея. Увидев высокие ворота дома Сысоевых, Катя замерла, словно наткнулась на препятствие.

Резко обернулась к Тимофею:

— Не могу я…

— Пойдем, — сипло произнес он.

— Не неволь, не могу, — прижав узелок к груди, выдохнула Катя.

— Пойдем… Нет мне без тебя жисти…

Он стоял перед ней большой, нескладный, жалкий в своей растерянности.

Ощущение никчемности своего существования, даже его вредности, пронзило Катю, и она, внутренне вздрогнув, поняла вдруг, чего ей хочется — умереть, исчезнуть, чтобы избавить других, чтобы самой избавиться от страданий, которые переполняют ее.

— Пойдем, — еще раз повторил Тимофей.

Как-то само собой вырвалось у Кати:

— Не люблю я тебя, Тимоша… Слышь? Не люблю…

Лицо Тимофея исказилось:

— По Петрухе маешься?

— Не знаю…

Тимофей внезапно рухнул на колени, обнял ее ноги, жарко заговорил, запрокинув голову:

— А я знаю, знаю! Не надо мне твоей любви. Одной моей на двоих хватит. Только вернись. Пальцем больше не трону. Жисти без тебя нет, сердце ноет. Помру от тоски. Иссушила ты меня хуже болести…

Катя молчала.

Ночь. Звезды над селом. Луна…

Что делать?

Забренчал телефон. Ротмистр Леонтович поднял трубку, легким прикосновением ладони поправил безупречный косой пробор и негромко проронил:

— Слушаю.

— Добрый день, Сергей Васильевич, — донесся до него голос новониколаевского полицмейстера Шестакова. — Вам известно, что в Железнодорожном собрании только что закончилась противоправительственная сходка?

Леонтович улыбнулся, его узенькие усики насмешливо дрогнули:

— В самом деле?

— Произносились речи самого крайнего содержания, — не уловив иронии, воскликнул Шестаков.

— Должно быть, призывали к свержению самодержавия, к поражению в войне?..

— Совершенно верно! А теперь они вышли на улицу.

— Следовало предполагать, — с оттенком превосходства перебил Леонтович. — Сегодня по европейскому календарю первое мая, а в этот день, как вам, вероятно, известно, господа пролетарии демонстрируют свою солидарность.

Полицмейстер обиженно протянул:

— Так вы уже информированы, а я, старый дурак, распинаюсь…

— Плохим бы я был жандармским офицером, коли не знал бы о готовящихся беспорядках, — примирительно отозвался Леонтович. — Не серчайте. Я уже распорядился отправить взвод Звенигородского полка навстречу манифестантам.

— Они же могут пустить в ход оружие! — встревоженно воскликнул Шестаков.

— Могут, — ровным голосом ответил ротмистр. — Более того, должны. Им отдан такой приказ.

— Побойтесь Бога, Сергей Васильевич! Это же будет повторением петербургских событий! Да и в Томске… Забыли разве?

— Возможно, — хладнокровно согласился Леонтович.

— Как можно так говорить? — возмутился Шестаков. — Губернатор с нас головы снимет!

— Я так не думаю. И вообще, ваша горячность кажется мне несколько неуместной, либеральничаете, уважаемый.

Шестаков замолчал, затем вновь сбивчиво заговорил. Он не понимает… Ведь среди демонстрантов явно много обыкновенных обывателей, затесавшихся в толпу из простого любопытства… А общественное мнение?.. А то-то и то-то?..

Ротмистр слушал вполуха. Судьба железнодорожных рабочих, вышедших на улицу, тем более судьба новониколаевских мещан, была ему безразлична. Гораздо больше занимали его слухи о готовящемся объединении двух социал-демократических организаций — Обской и Городской групп РСДРП.

После провала Ивана Ивановича, агента, внедренного к эсдекам под именем Капустин, после того как он, Леонтович, вынужден был перевести агента в Читу, подальше от этих мест, он никак не мог найти надежного информатора. Все одни слухи, слухи, а он хотел знать точно: кто? где? когда?

— Ладно, ладно, — раздраженно прервал он полицмейстера. — Поступайте, как находите нужным.

…Солдаты перекрыли Кузнецкую, преградив демонстрации все выходы на Николаевский проспект.

Увидев впереди серые шинели, Петр Белов повернулся к Ашбелю:

— Говорил я, надо брать оружие…

Ашбель вытянул тщедушную шею, вгляделся в расхаживающего перед строем офицера.

— Не думаю, что будут стрелять. Комитет принял правильное решение…

— Нет, револьверы бы дружинникам не помешали, — вздохнул Петр.

— Верно кумекаешь, — холодно прищурившись, улыбнулся подошедший к ним Соколов.

Колонна замедлила движение, остановилась.

Офицер, придерживая шашку, сделал несколько шагов навстречу, резко взмахнул рукой:

— Р-разойдись!

— Сам разойдись! — задиристо крикнул один из дружинников, рабочий с паровой мельницы.

Ашбель тронул Петра за плечо:

— Скажи Иннокентию, чтобы не ввязывался.

Кивнув, Белов поспешил туда, где над толпой торчала вихрастая голова дружинника Кехи в сбитом на затылок картузе.

Офицер, остро чувствуя враждебность остановившихся перед ним мастеровых в перепачканных мазутом и машинным маслом тужурках, снова взмахнул рукой:

— Разойдись!

Но колонна медленно тронулась с места и стала надвигаться. Офицер отбежал, дал команду изготовиться к стрельбе. Солдаты четкими движениями вскинули винтовки. В наступившей тишине раздался стук копыт.

— Глянь-ка! Сам полицмейстер пожаловал! — ткнул Петра в бок Кеха.

— Точно, — выдохнул приятель Кехи, Капитон, и даже моргнул изумленно.

Тем временем Шестаков подскакал к строю, натянул поводья, неловко спешился и стал что-то негромко, почти на ухо, разъяснять офицеру. Выслушав его, офицер недовольно бросил шашку в ножны и повернулся к солдатам:

— Отставить!

Кеха удивленно посмотрел на Петра:

— Чего это полицмейстер такой добрый сегодня?

— Да старый, вишь, не хочет лишних забот, — хмыкнул, улыбнувшись, Петр. — Да и обстановка нынче не та. По всей Сибири не та. Побаиваются.

…В приоткрывшуюся дверь кабинета глянула по-детски наивная, однако и хитрая физиономия унтер-офицера Утюганова:

— Разрешите?

— Входи, — коротко бросил ротмистр, отрываясь от донесения, в котором сообщал полковнику Романову о событиях, имеющих место в Новониколаевске.

Унтер-офицер вытянулся перед ротмистром.

— Ну? — Леонтович выжидательно взглянул.

Похлопав белесыми ресницами, унтер бесхитростно выложил:

— Прибегал унтер-офицер дополнительного штата Мышанкин. Он говорит, полицмейстер снял посланный нами взвод.

— Согласовано, — словно отрезал Леонтович.

— Еще Мышанкин докладывает, что телеграфист со станции, Рыжиков, повел людей к почте, а там к ним служащие подключились. Толпа сейчас идет на проспект.

— Где Мышанкин сейчас?

— Обратно побег.

Ротмистр брезгливо осмотрел унтера:

— У тебя щетка одежная имеется?

— Так точно! — вытянулся унтер.

— Ну так пойди и почисть мундир!

— Слушаюсь!

Поскрипывая сапогами, Леонтович прошелся по кабинету и в задумчивости остановился перед телефоном.

— Вот что, — негромко, но твердо приказал он, дозвонившись до казарм, где были расквартированы казаки. — На Николаевском, возле аптеки Ковнацкого, антиправительственные элементы распоясались. Разогнать!

Время было предобеденное, и в Новониколаевской почтовотелеграфной конторе царила тишина.

Татьяна Белова, управившись с уборкой, вышла на улицу. Теплый июньский ветерок слабо колыхал успевшие покрыться тонким слоем пыли листья стройных топольков. Татьяна отошла от крыльца, села на лавочку и, прикрыв глаза, подставила лицо солнцу.

Услыхав свое имя, она вздрогнула, обернулась. Перед ней стояла Катя.

— Ой! — невольно вырвалось у Татьяны.

— Здравствуй, — негромко проговорила Катя, перебирая пальцами край туго обтягивающей тонкую талию кофты.

— Приехала вот…

— А я слышала, ты замуж вышла, — еще больше удивляясь, произнесла Татьяна. — За Тимку Сысоева.

— Не пожилось, — потупившись, коротко и негромко проронила Катя.

Татьяна всплеснула руками:

— Господи! И из дому ушла?

Катя потупилась еще больше.

— Как же ты теперь будешь?

— Не знаю, — пожала плечами Катя. — Решила вот с тобой посоветоваться… Больше у меня никого в городе нет…

— Подожди здесь, я сейчас. Только у начальника отпрошусь.

Татьяна бегом бросилась в контору.

Когда они подошли к дому Илюхиных, где продолжала квартировать Татьяна, Катя невольно замедлила шаг.

— Идем, идем, — заметила ее нерешительность Татьяна. — Если не желаешь Петьку видеть, так он здесь не живет. Я его почти и не вижу.

В комнате она сразу усадила гостью за стол:

— Ешь, ты же с дороги.

Но Катя стеснялась и почти ничего не ела. Ее настроение передалось Татьяне, и та тоже сникла, замолчала, едва слышно вздыхая, принялась разглаживать скатерть тонкими пальцами. Всхлипнув, Катя вдруг прижалась к Татьяниному плечу и разрыдалась. Слезы, скопившиеся за долгие месяцы, разом вырвались наружу.

Татьяна пыталась успокоить Катю, но потом поняла, что ей нужно выплакаться, и только бережно гладила вздрагивающую спину. А Катя рыдала громко, в голос, и никак не могла остановиться. Наконец она стихла, вытерла покрасневшие глаза концами платка, заговорила неожиданно спокойным, отрешенным голосом, будто рассказывала не о себе, а передавала слышанную от кого-то историю.

Татьяна не перебивала, не задавала вопросов.

Катя рассказала о своем замужестве, неудачной беременности, умолчав, правда, о том, что до этого избавилась от ребенка, которого должна была родить от Петра, о своем решении уйти из дома Сысоевых, о том, как Тимофей упросил ее вернуться.

— Думала, все уляжется, но, видать, не судьба. Каждая жилка во мне противилась, а я все пыталась с ним жить. Он, должно быть, чувствовал… Угрюмый ходил, пасмурный, а как скинула я во второй раз, напился… Думала, живой не останусь, так избил. Наутро опять на колени бухнулся, прощения просил, обещал забыть все, не трогать. Недели не прошло, снова отдубасил. Еле до кровати доползла.

Татьяна слушала с широко раскрытыми глазами. Она чувствовала, что Катя чего-то не договаривает, и смутно догадывалась, что во всем этом есть доля вины ее брата. На глаза накатывались слезы.

— Вот и решилась… — после долгого молчания выдавила Катя.

— Родители-то хоть знают? — шмыгнув носом, спросила Татьяна.

— Не заходила к ним… Отец бы назад погнал… сразу и подалась в город.

— Добралась-то как? — подперев щеку ладонью, жалостливо проговорила Татьяна.

— Игнат Вихров подвез, он на базар поехал. Я и упросила его, сказала, что к дохтуру надоть.

— Тебе работу надо искать, — раздумчиво произнесла Татьяна.

— Надо, — грустно подтвердила Катя, которая и представить себе не могла, какую работу она может найти и где.

— Намедни начальник наш спрашивал, не знаю ли какую девушку, чтобы за ребенком приглядывала. У его знакомого дите без присмотру осталось. Прежняя нянька замуж вышла за приказчика, вот и некому стало ходить… Давай, я поговорю?

— Не знаю, смогу ли?.. Господское дите-то… Боязно, — нерешительно произнесла Катя.

Но Татьяна уже загорелась:

— Че мочь-то? Дите как дите. Они все одинаковые. Кашу сваришь, накормишь, погулять выведешь, спать уложишь — вот и вся забота.

— А жить где?

— У господ и будешь. Отведут комнатенку али с дитем. Согласная?

Катя подумала и кивнула.

На другой день, ближе к вечеру, они отправились по адресу, полученному от начальника почтово-телеграфной конторы.

Двухэтажный особнячок, в котором снимал квартиру бухгалтер городской управы Виталий Александрович Полуэктов, находился в самом начале Сибирской, неподалеку от вокзала, разыскать его не составило труда.

Дверь открыла манерная дама лет двадцати пяти. Преувеличенно удивившись, она крикнула, сложив руки на груди:

— Виталик!

На ее крик из комнаты неторопливо вышел немолодой господин в домашней бархатной куртке.

— Вы хотите предложить свои услуги по уходу за ребенком?

Татьяна и Катя одновременно кивнули.

— Ну-с? И кто же эта смелая особа?

Татьяна опомнилась и подтолкнула Катю. Катя сделала шаг вперед. Хозяйка придирчиво оглядела ее и чуть приспустила ресницы.

— Я думаю, вы нам подойдете, — важно сказал Виталий Александрович. — Позвольте узнать, как вас зовут?

Густо покраснев, девушка ответила:

— Катя.

— Милое имя, не правда ли? — обернулся к жене Полуэктов.

Та улыбнулась и, уже возвращаясь в дом, поинтересовалась:

— Я тебе больше не нужна?

— Да, Мариночка, спасибо. Я сам обо всем договорюсь.

Поскольку Катю оплата занимала меньше всего, договорились быстро. Татьяна попрощалась, а Полуэктов провел Катю по дому, заодно объяснив ее обязанности.

— А вот и поручаемый вам субъект, — улыбнулся Виталий Александрович, вводя Катю в детскую. — Звать его Сережа и сейчас ему почти три года.

Кудрявый русоволосый субъект Сережа хитро кивнул.

— Вот твоя новая няня, — наставительно сказал Полуэктов. — Ее зовут Катя. Ты должен слушаться Катю, Катя будет тебе помогать во всем, а если ты начнешь шалить, она все расскажет мне, и я лишу тебя сладкого.

Мальчик рассмеялся:

— А гулять она меня будет?

— Обязательно, — улыбнулся Виталий Александрович и повернулся к Кате: — Здесь рядом сад «Альгамбра», место тихое и спокойное. Именно там и можно прогуливать этого сорванца.

Катя кивнула.

— А сейчас можете отдохнуть, — вновь важно объявил Полуэктов. — Ваша комната рядом. Прямо с утра можете заняться нашим ангелом.

Небо над городом посерело в ожидании рассвета. Петр зябко повел плечами, посмотрел на шагающего рядом Исая. Тот почувствовал взгляд, виновато улыбнулся:

— Извини, что-то задумался…

— Я говорю, Тимофей правильно заявил на комитете, что либо вооруженные демонстрации, либо вообще не стоит соваться, чтобы не подставлять свои спины под казацкие нагайки.

— Нет, не правильно, — возразил Ашбель, и его острая черная бородка воинственно выпятилась.

— Че не правильно-то? — запальчиво возразил Петр. — На Первое мая казаки исполосовали нас, в следующий раз повторится то же самое.

Ашбель печально вздохнул:

— Так-то оно так… Однако ты не учитываешь, что с каждым разом наши демонстрации становятся все более многочисленными. Не случайно ЦК считает демонстрацию самой видной формой борьбы. Кстати, ты знаком с письмом «К нашим тактическим задачам»?

— Читал, — буркнул Петр.

— Тогда я не понимаю твоей позиции. Ведь четко и ясно сказано, что всякое серьезное политическое событие в стране должно непременно вызвать со стороны организованного пролетариата уличный протест в виде демонстрации, а всякой демонстрации должна предшествовать широкая массовая агитация при помощи листков, и особенно массовых собраний.

— Это-то до меня доходит, но все равно обидно быть битым, — с юношеским упрямством возразил Петр.

— А для того, чтобы меньше быть битыми, — мягко улыбнулся Исай, — нужно поскорее объединить группы. Пока мы не объединились, все наши действия битьем и будут кончаться.

— Так, вроде все согласны. По-моему, сегодня с Ортодоксом уже никто не спорил.

— Да… За Ортодоксом опыт объединения Томского и Сибирского союза, — раздумчиво проговорил Ашбель. — Теперь дело за общим собранием групп.

Они подошли к дому, где снимал квартиру Исай.

— Зайдешь?

Петр отказался:

— Нет, хотел к сестре заглянуть.

— Привет передавай, Евдоким Савельевич, кажется, приболел. Зайди, проведай. Может, от Николая какие вести есть.

Распрощавшись с Ашбелем, Белов пересек железнодорожные пути, прошел по Владимировской и, прежде чем свернуть в проулок, ведущий на Саратовскую, огляделся. Все было спокойно.

Стараясь не шуметь, осторожно открыл калитку… и замер.

На ступенях высокого крыльца, накинув на плечи старый полушубок, сидел Илюхин.

— Ну, чего столбом встал? — ухмыльнулся Евдоким Савельевич, пыхнув едким махорочным дымом. — Проходи, не боись.

— А вы че, дядя Евдоким не спите? — усаживаясь рядом, спросил Петр.

— Не спится… Лежал вот, про Кольку думал, про Ваньку… Сдавать я что-то, Петя, стал… Не знаю, дождусь ли их… Хвороба какая-то привязалась. Днем-то креплюсь, а к вечеру совсем худо становится.

Петр посмотрел на Илюхина-старшего. Если в прошлом году, когда они познакомились, Евдоким Савельевич выглядел крепким, словно сбитым, говорил отрывисто и резковато, то сейчас его мышцы обмякли, одряхлели, да и голос стал тихим, по-старчески слабым. Видимо, подкосили старого слесаря арест младшего сына и призыв старшего в армию.

— Что слышно от Кольки? — спросил Белов.

Илюхин сделал длинную затяжку, долго откашливался.

— Получил весточку… Этапом сейчас идет… В Туруханский край… А вот от Ваньки давно ничего нет… Как прислал последнее письмо из-под Мукдена, так ничего и нет… А ведь япошки-то покрошили там наших солдатиков…

— Да вы не переживайте, дядя Евдоким. Если бы что случилось, сообщили бы. Видать, времени нет у Ивана сесть за письмо.

Илюхин невесело вздохнул:

— Может, и так… Сеструха твоя говорит, будто почта теперь шибко долго идет, особливо с театру военных действий… Ладно, беги, порадуй. А то обижается на тебя Танюха, дескать, совсем пропал.

Петр поднялся, прошел по двору и постучал в окошко пристройки. Тотчас занавеска отдернулась, и он, увидев встревоженное лицо сестры, широко разулыбался.

Татьяна с радостной суетливостью заметалась по комнатке, не зная, чем угодить младшему брату.

— Голодный, поди? — сочувственно протянула она. — Похудел, вытянулся.

— Да брось ты, — набычился Петр, смущаясь от того, что заботливые слова Татьяны приятны ему. — Запричитала!

— Вижу-то тебя редко. Ты ешь, ешь, — пододвигая миску с холодной картошкой, говорила Татьяна, а сама все смотрела, и насмотреться не могла на брата.

Петр принялся сосредоточенно снимать побуревшую влажную кожуру с картофелины.

— Ты-то как живешь?

— Вот в воскресную школу ходить стала, — скромно опустив глаза, ответила Татьяна. — Читаю уже понемногу.

— В Железнодорожную?

— Да. У нас Клавдия Сергеевна преподает литературу. Полянская. Какая женщина! В самом Петербурге училась, на Бестужевских курсах, за границей была… Знаешь, как она рассказывает про Толстого!

Петр с улыбкой посмотрел на сестру:

— А больше она вам ни о чем не рассказывает?

Татьяна потупилась. Рассмеявшись, Петр сказал:

— Ладно, не буду выпытывать… Конспираторша!

Скрывая румянец, Татьяна вскочила:

— Вот и самовар поспел!

Они пили чай, разговаривали, пытаясь в недолгий час общения втиснуть все, что накопилось за долгие дни разлуки, все, чем можно поделиться лишь с близким, родным человеком.

— Намедни Катю видела, — негромко проронила Татьяна, испытующе глянув на брата из-под густых ресниц.

Петр отставил стакан в сторону, нахмурился.

— А че не спрашиваешь, где я ее видела? — склонив голову, произнесла Татьяна. — Или уже все равно?

— Ну и где? — не отвечая на второй вопрос, спросил Петр, чувствуя, как к горлу подкатывает сухой комок.

— Ко мне она приходила, на почту.

Белов удивленно посмотрел на сестру. Та торопливо пояснила:

— Разладилось у них с Тимкой Сысоевым. Вот и перебралась в город. Сейчас в няньках служит у бухгалтера Полуэктова.

— Ясно, — через силу проговорил Петр, стараясь хоть как-то прервать тяжелое затянувшееся молчание.

Большие карие глаза сестры смотрели на него с укором. Петр не выдержал:

— Чего ты?

— Мне кажется, Петя, ты в чем-то виноват перед ней, — робко сказала Татьяна и, увидев заходившие на его скулах желваки, испуганно заверила: — Нет, Катя ничего не говорила, но. я почувствовала… Сама почувствовала…

Петр сжал подбородок пальцами, тихо ответил:

— Может, и виноват… Но зачем я ей нужен? Все время в разъездах, на нелегальном положении, в любую минуту арестовать могут… Ну правда, зачем я ей?

В стену, отделяющую пристройку от дома Илюхиных, громко застучали.

Петр метнулся к окну, выглянул в щель между занавесками.

— Околоток!

Ойкнув, Татьяна побледнела, застыла в растерянности. Петр мгновенно окинул комнатку взглядом, сел на разобранную кровать, стал быстро стягивать сапоги.

— Если спросит про меня, скажешь — полюбовник.

Он торопливо, раздирая подкладку пиджака зацепившимся курком, выдернул из кармана револьвер, сунул под подушку.

Потом, скинув пиджак и расстегнув ворот рубахи, развалился на кровати.

Околоточный надзиратель стучал в дверь все более требовательно, по-хозяйски. Когда от его ударов задребезжал крючок, Петр шепнул:

— Иди.

Татьяна уже пришла в себя и, открыв дверь, даже сделала вид, будто застегивает верхнюю пуговицу домашней кофточки.

— Почему не открывала? — входя в комнату, басовито полюбопытствовал околоточный, пощипывая пышную бакенбарду, переходящую в не менее пышный ус. — А это кто? Хахаль?

Под взглядом полицейского Татьяна съежилась. Тому показалось, что девушка смутилась, и он, уже добродушней, добавил:

— Дело молодое, только и поиграться…

Петр, делая вид, что конфузится, спустил босые ноги на пол, поддакнул:

— Верно изволили заметить, вашество…

Околоточный совсем уже по-компанейски подмигнул, но сразу и посуровел:

— Ты кто таков будешь?

Пугливо обуваясь, Петр заискивающе посмотрел на него снизу вверх:

— Буфетчик я, вашество, с пароходу «Владимир». Бийский мещанин, вообче-то. Шкулов фамилие мое, Сенькой кличут.

Околоточный пристально глянул на Татьяну:

— Давно его знаешь?

Девушка замялась.

— С начала навигации, вашество, знакомы, — вставил Петр. — Вы не сумлевайтесь, я с самыми серьезными намерениями.

— Ладно, — кашлянув, оборвал его полицейский, — замолотила молотилка. Паспорт-то имеешь?

— Обязательно. Токмо он у капитана. Для сохранности, значица.

— Проверю! — для острастки погрозил мясистым пальцем околоточный и снова повернулся к Татьяне: — Отца давно видела?

Татьяна широко раскрыла глаза:

— Отца? Так он же на каторге!

Убедившись, что удивление на ее лице самое что ни на есть искреннее, полицейский на всякий случай переспросил:

— Значит, не появлялся?

— Нет…

Татьяна удивленно перевела взгляд на Петра, и он, боясь, что сестра каким-нибудь неловким словом выдаст его, подскочил, будто его шилом ткнули:

— Как «на каторге»! — он размахивал возмущенно руками, радуясь, что успел сунуть револьвер обратно в карман. — Как «на каторге»? Ты же говорила, он помер!

И повернулся возмущенно к околоточному:

— Вот, вашество! И верь таким! Я ведь к ней всяко серьезно, а у нее папаша — каторжник!

— Ну, ну, братец, не вопи, как оглашенный. И вообще, ступай-ка отсюда. А то пароход без тебя отчалит.

— Нет, обманщица! — не унимался Петр. — Да ноги моей больше здесь не будет!

Когда околоточный медлительно проследовал на улицу, Петр выбрался из густой черемухи, которой зарос весь дальний край огорода.

— Ну, о чем он еще спрашивал? — негромко поинтересовался он у сестры, снова появляясь в пристройке.

— Да странно как-то… Сперва об отце, а потом про моего брата Петьку все любопытствовал… Я ему сказала, что уж и забыла, как ты выглядишь.

Петр улыбнулся и погладил сестру по плечу:

— Действительно… Только что же это он все про отца? Не случилось ли там чего?

Татьяна только молча и тревожно покачала головой.

На этом они и расстались.

Прошла весна, таежное лето было в самом разгаре, а Анисим и Яшка все еще не трогались в путь.

Комарин, как одержимый, продолжал поиски золота. Он уже облазил все окрестности реки выше по течению, впадающие в нее ручьи, осыпи на склонах близлежащих сопок и теперь подолгу пропадал, забираясь все ниже и ниже. Иногда Анисим не видел его по нескольку дней.

Возвращался Яшка усталый, голодный, искусанный гнусом, но по-прежнему неунывающий. И каждый раз успокаивал приятеля, уверяя, что не сегодня-завтра фортуна повернется к ним лицом. Анисим усмехался про себя и отмалчивался. Отговаривать Комарина от этой, как он считал, заранее обреченной на неудачу затеи ему надоело. Яшка все равно, отоспавшись, нагружался инструментом и отправлялся мыть песок. Первое время он таскал с собой и Анисима, но быстро заметил, с какой неохотой тот помогает ему, с каким безразличием всматривается в оставшиеся на дне лотка камешки, каким насмешливым взглядом следит за его азартными торопливыми движениями. Заметил и вспылил: «Ну тебя к лешему, Аниська! Глаз у тебя дурной! Сиди лучше в зимовье, толку больше будет».

Спорить Анисим не стал. Сохраняя остатки охотничьих припасов, ставил силки, ловил рыбу, готовился к дальней дороге.

Как всегда, Комарин появился под вечер. Устало опустившись сосновый сутунок, брошенный у дверей в избушку, он вытер взмокший лоб.

— Намаялся!

Белов поставил перед ним котелок с ухой.

— Хлебца бы, — вздохнул Яшка.

— Муки нет, — ответил Анисим. — Осталось чуток, на дорогу берегу. — Когда двинемся-то?

Яшка сделал вид, что не расслышал вопроса. Отирая бороду, икнул:

— Хороша ушица.

— Осень на носу, — продолжал Анисим.

Яшка покрутил головой, посмотрел в быстро темнеющее небо, зачем-то принюхался.

— Лето ишшо, — оптимистично протянул он.

— Сам же говорил, что в конце августа уже холода пойдут.

— Так ведь не каждый год такое быват, — возразил Комарин. — Быват, и до самого снега теплынь стоит.

— Уходить надо, — упрямо повторил Анисим.

Яшка вскочил на ноги:

— Какой ты все же! Золото под ногами вот-вот обнаружится, а ты все одно заладил — уходить да уходить!

— Ты об энтом золоте с зимы талдычишь…

— Нет, ты, Аниська, ей-богу, дурень! Все одно найду! — запальчиво воскликнул Комарин. — Нельзя нам без золотишка, право слово! С им-то и документ справить можно, и дело свое завести. Разумеешь?

— Разумею, — глядя под ноги, буркнул Белов.

— Ну вот, — обрадовался Яшка.

— Разумею, что и энту зиму куковать здеся будем… Экий ты, Яков, ненасытный!

— Осуждаешь? — обидчиво засопел Комарин. — А я, может, помереть в богатстве желаю, а не под забором али в ночлежке. О тебе, промежду прочим, тоже пекусь.

— Осталось же золото от деда Ермила, — с упреком в голосе проговорил Анисим. — Неужто мало?

Комарин досадливо затряс перед его лицом растопыренными ладонями:

— Ну, чего ты егозишь? Че тебе там делать? Разве здесь плохо?

— Устал я от энтой жизни. Сидим, как зверье в берлоге.

— На каторгу опять захотел?

— Да хоть на каторгу. Там хоть люди.

— Стало быть, я уже тебе и не человек?

— На дочь глянуть бы хоть одним глазком… — мечтательно протянул Анисим. — На сына…

— Заладил! — в сердцах махнул рукой Яшка. — На дочь… на сына… тьфу!

Анисим помолчал. Потом, медленно выговаривая каждое слово, сказал:

— Ты, Яков, как хошь, а я завтра ухожу.

— Сгинешь в тайге один-то.

— Все одно, ухожу.

Камарин только сплюнул, глядя в темное от тоски лицо Анисима.

Жарким июльским днем в сосновом лесу за речушкой Вторая Ельцовка, бегущей по дну крутого, поросшего полынью оврага, начали появляться самые разные люди. То мукомолы с фабрики, то приказчики, а то и просто деповские рабочие, приодетые как на праздник. Собрание, на которое все они явились, должно было наконец завершить объединение действующих в Новониколаевске социал-демократических групп.

Петр и Кеха, давно знавшие друг друга, стояли за толстой рыжей сосной, поглядывая за тропинками. Одуряюще пахло папоротником.

Достав из жилетного кармана увесистые дешевые часы, Кеха форсисто щелкнул крышкой:

— Однако вот-вот должны начинать… Много людей-то будет?

Петр пожал плечами:

— Мы вот пятерых пропустили. Думаю, и на других пикетах так же. Вот и прикинь.

— Наберется до полусотни, — прикинул Кеха и насторожился: — Глянь! Вон еще идут!

Петр обернулся.

По тропинке действительно шли неторопливо двое. Вроде похожи на деповских мастеровых…

— Знаешь кого-нибудь?

Петр покачал головой и сунул руку в карман. Рубчатая рукоятка «Смит-Вессона» надежно легла в ладонь. А Кеха, наоборот, посвистывая, вразвалку вышел из-за сосны.

— Здорово, мужики! Куды путь держите?

Незнакомцы замерли. Тот, что постарше, крупноносый, с выпяченной нижней губой, неуверенно глянул на попутчика:

— За грибами вроде идем…

Его попутчик, мужчина полноватый, округлый, меланхолично подтвердил:

— Эт точно. За грибами, робята, за грибами.

Пароль незнакомцы назвали не совсем верно, и Петр, затаясь за сосной, внутренне подобрался.

— Чего же без корзин? — помедлив, спросил Кеха.

— Забыли, — уже увереннее ответил крупноносый, и оба облегченно вздохнули.

Вторая часть пароля была названа верно, и Кеха недоуменно обернулся. Петр вышел из-за сосны.

— Подождите немного, — попросил он незнакомцев и кивнул Кехе: — Поговори с ребятами, я сейчас!

Кеха понимающе кивнул.

На поляне Петр сразу бросился к Соколову:

— Слышь, Тимофей! Странно там… Двое вот пришли, путаются чего-то…

Соколов обеспокоился:

— Эй, Каменотес! Давай сюда!

Каменотес, каменщик Андрей Полторыхин, один из руководителей боевой дружины, ждать себя не заставил.

— Вместо «за опятами» сказали «за грибами»? Вот тебе и штука! — развел руками Каменотес. — Непременно надо взглянуть на этих грибников.

Присевшие на траву незнакомцы, услышав шорох папоротников, разом обернулись. Их глаза смотрели выжидающе, но без особой тревоги.

— Добрый день, — кивнул Соколов, приблизившись.

Незнакомцы поднялись на ноги, поздоровались.

— Пойдемте со мной, — позвал полноватого мастерового Каменотес.

— А вы со мной, — кивнул крупноносому Соколов.

Петр отошел вместе с Соколовым. Укрылись за сосенками и Соколов, пригладив ладонью усы, прищурился:

— Кто вам передал пароль?

— Да Овчуков, — торопливо ответил крупноносый, еще сильнее выпячивая нижнюю губу. — Он у нас на станции работает.

— А для чего вы шли сюда?

— Дык как… Собрание объединительное… — опасливо глянул на Соколова незнакомец.

Соколов кивнул Петру:

— Сходи-ка за Овчуковым.

И снова обратился к незнакомцу:

— Фамилия как?

— Иван Буланкин.

— Вот, Овчуков, — хмыкнул Соколов, дождавшись гармониста с перекинутой через плечо гармонью. — Что ты скажешь, Овчуков, об этом человеке? Говорит, на собрание шел, а пароль, говорит, сказал ему ты.

Петр осторожно встал за спиной Овчукова.

— Ты че ж, Иван, с паролем обмишулился? — удивился гармонист.

— Да вот, — виновато развел руками Буланкин. — Грибы и грибы, че-то я, верно, спутал.

— Я в кузне вчера что сказал? — укоризненно поднял плечо Овчуков. — За опятами!.. Не за грибами, а за опятами!.. Есть разница?

— Да какая? — виновато удивился Буланкин. — Опята — не грибы разве?

— Ладно, — остановил Буланкина Соколов. — Проверка закончена, можете проходить. Вот только… Этот ваш спутник… Его-то вы хорошо знаете?

— Впервые вижу. Сам ко мне подошел. Тоже, говорит, на собрание? Я и кивнул… Он многих знает из наших — Полунина, Шамшиных, Митяя Шамшурина.

— Ладно. Идите. И впредь пароль запоминайте точно.

Соколов, Петр и Овчуков присоединились к Полторыхину, беседующему со вторым незнакомцем. Увидев их, Полторыхин озадаченно покачал головой:

— Путается товарищ. Не помнит, кто ему сообщал пароль. Утверждает, что шел именно за грибами…

Последнее прозвучало многозначительно. Петр кивнул Полторыхину:

— Он же вообще не называл пароль. Тот, которого мы сейчас проверяли, сказал пароль, а этот молчал, ничего не говорил, ни полслова.

— Я не вас в компании с жандармом видел? — резко спросил Соколов.

Незнакомец обиженно произнес:

— Как вы можете, товарищ?! Что вы такое говорите?!

— А как разговаривать с такими? — фыркнул, подходя к Соколову, франтоватый молодой человек. Его Петр встречал в январе в Томске, даже знал его фамилию — Фортов, и партийную кличку — Голова. Кажется, когда-то Фортов учился в Технологическом. — Как еще разговаривать с такими? Пароль вы толком не знаете, ведете себя странно, да и фамилия ваша никому тут ничего не говорит.

Он резко прищурился:

— Лежнин? Так ведь вас звать?

Лежнин вздрогнул:

— Ну так что ж? Чем плоха фамилия?

— Плоха не фамилия. Плохо то, что вы многих успели увидеть и многих знаете…

— Ошибка! — вдруг осознал происходящее Лежнин и протестующе вскинул руки: — Роковая ошибка!

— Чем вы можете подтвердить свою принадлежность к организации?

— Ну как? — заторопился Лежнин. — Я многих знаю… — И спохватился, сообразив, что именно многих ему и не надо знать.

Петр вынул из кармана револьвер и демонстративно крутнул барабан.

— Вы что это? — просипел Лежнин. — Не надо меня убивать. Я сам все скажу. Меня заставили!

— Кто?

— Ротмистр Леонтович!

После допроса, длившегося почти час, дружинники выяснили немало интересного. Между прочим, и адреса квартир, где агенты встречались с жандармскими офицерами.

— Веселенькое дельце, — сплюнул Соколов, закончив допрос. — Давайте посовещаемся, товарищи.

Еще через полчаса Соколов вновь встал перед сидящим на траве Лежниным. Лицо его было строгим.

— Ваше существование грозит гибелью нашей организации, — сказал Соколов. — Сама жизнь ваша является угрозой для многих членов нашей организации. Исходя из всего этого, мы приговариваем вас к смертной казни.

Лежнин рванулся в сторону, но в него вцепились Петр и Овчуков. Гармонь, слетевшая с плеча Овчукова, повисла на ремне и, медленно растягиваясь, тоскливо простонала.

— Приведите приговор в исполнение, — сурово проронил Соколов.

Полторыхин подтолкнул смертельно бледного Лежнина:

— Шагай, гадина!

И повел его глубже в лес.

Рябой крестьянин в пропотевшей косоворотке смущенно мял в руках старенький выгоревший картуз, испуганно поглядывал на полицмейстера.

— Ну, приехал ты косить сено, — поторопил его Шестаков. — Дальше-то что было?

Испытывая неловкость за то, что предстал перед таким большим чином не в праздничной одежде, крестьянин, словно ища поддержки, глянул на околоточного надзирателя. Тот недовольно нахмурился:

— Ты, Котов, не молчи, рассказывай его высокоблагородию, чего мне говорил.

— Стало быть, кошу я сено, кошу. Тут, извиняюсь, по нужде приспичило. Отошел в лесок. Глядь, а там лежит… Покойник, стало быть. Спинджак расстегнут, рубаха, прости господи, вся в крови. По лицу мухи зеленые ползают… Жутко мне стало, я и побег до их благородия, господина околоточного.

Шестаков свел брови:

— Место запомнил?

— Обязательно. Мы ить завсегда там сено косим, на неудобицах, стало быть.

Вскоре пролетка, в которой тряслись и задыхались от пыли полицмейстер, околоточный надзиратель и маленький, узкоплечий и остроносый агент сыскной полиции, катилась в сторону Второй Ельцовки. Впереди маячила телега крестьянина Котова. Он то и дело оглядывался, проверяя, не отстало ли высокое начальство, покрикивал на лошадь.

За оврагом свернули в лес. Стало прохладнее. Пролетка уже не сотрясалась, а мягко покачивалась на чуть поскрипывающих рессорах, разрезая колесами высокую сочную траву. Шестаков снял фуражку, откинул со лба седые волосы, отер большим платком пот.

— Кажется, прибыли, — сообщил агент, увидев, что телега остановилась под толстой сосной и крестьянин бежит навстречу.

Он спрыгнул с подножки, заспешил к Котову:

— Показывай.

Подойдя к резному зеленому островку папоротников, крестьянин опасливо ткнул пальцем:

— Тама…

Агент раздвинул руками зеленые стебли.

— Ну что? — спросил Шестаков.

— Пулевое… Прямо в сердце.

Околоточный задумчиво покрякал, посетовал, обращаясь к полицмейстеру:

— Давненько на моем участке ничего этакого не случалось… Если бы еще топором или вилами — это понятно… А тут…

Агент отошел от трупа, закусил нижнюю губу.

— Пойду-ка по лесу поброжу, — энергично произнес он и скрылся за кустами.

Околоточный открыл портсигар, предложил папиросу Шестакову. Они закурили, отошли в сторонку.

Спустя некоторое время из кустарника, совсем не там, где его ждали, вынырнул агент.

— Ваше высокоблагородие, похоже, на полянке, что шагах в ста отсюда, сборище какое-то происходило, — понизив голос, чтобы не услышал крестьянин, пояснил агент. — Трава истоптана, везде окурки самокруток и папирос, бутылочки.

— Пикник? — вздернул бровь полицмейстер.

— Видимость пикника, — довольный своей проницательностью, улыбнулся агент. — Бутылочки-с имеются, однако винцо в них давненько испарилось. Донышки абсолютно сухие.

Шестаков непонимающе нахмурился.

Агент улыбнулся:

— Ну, как же… По моему разумению, бутылочки эти с собой принесли… Они сразу были пустые…

— Вот как?

Вдруг, будто поняв что-то, агент снова бросился к папоротниковому островку. Разгреб резные стебли, всмотрелся в убитого и вернулся обратно. Шумно дыша, зашептал на ухо полицмейстеру:

— Ваше высокоблагородие, вспомнил!.. Встречался я с ним… Это вспомогательный сотрудник ротмистра Леонтовича…

— Вызовите ротмистра!

Леонтович прибыл быстро.

Кивнул полицмейстеру, прошел к папоротникам, нагнулся над трупом. «Черт!» — выругался он про себя. Лежнин не из лучших агентов, но он все-таки рассчитывал на него…

— Отправьте тело в анатомический театр, — приказал ротмистр негромко. — И позаботьтесь, чтобы не произошло огласки. Никаких мер по расследованию смерти принимать не следует.

— Но родственники…

Ротмистр резко перебил полицмейстера:

— Нет у этого человека родственников!

Глава третья ПРЕДАТЕЛЬСТВО

В жаркое время дня Ромуальд Иннокентьевич Озиридов любил иногда, если позволяли обстоятельства, прогуляться по негустому сосняку, подступающему с северной стороны к городскому саду «Альгамбра». Иной раз заглядывал и в сам сад, где можно было посидеть в приятном холодке на террасе одного из павильонов, наблюдая, как скучающие молодые люди загоняют в лузы бильярдные шары, поглядывая на прохаживающихся в тени высокого дощатого забора барышень с белыми зонтиками.

Сегодня был как раз такой день. Озиридов с утра заехал к Федулову, но у купца никаких поручений к нему не оказалось, и Ромуальд Иннокентьевич, навестив от нечего делать пару не очень близких приятелей, возвращался домой.

Извозчичья пролетка почти бесшумно катилась по мягкой глубокой пыли. Казалось, весь город вымер. Даже не было слышно стука копыт. На спине и под мышками возницы темнели потные разводы. Ромуальд Иннокентьевич, брезгливо скривившись, отвел глаза. Взгляд упал на янтарно-желтые стволы сосен, на их черно-зеленые кроны.

— Останови-ка, любезный, — вяло попросил Озиридов.

Спустившись с подножки, он сунул монету в протянутую заскорузлую ладонь и, помахивая тростью, направился к сосняку. Войдя в лесок, Озиридов снял легкую широкополую шляпу, отер лоб платком, распустил галстук, достал портсигар. Не без приятности поглядел на тяжелую крышку, на которой была выгравирована затейливая монограмма, состоящая из переплетенных букв «О», «Р», «И».

Вспомнил, какую легкую блаженную грусть испытал, получив посылку от Ниночки, посетовал, что никак не удосужится выбраться в Барнаул к этой чудесной женщине, и, раскрыв портсигар, закурил дорогую папиросу.

Поковырявшись тростью в муравейнике, Ромуальд Иннокентьевич лениво подумал, что вот ведь какая мелкота, а туда же — снует, копошится, что-то предпринимает, куда-то торопится.

Идя по тропинке, он вдруг увидел в траве застывшую с оскаленной пастью, готовую броситься на него крысу. Ромуальд Иннокентьевич даже отшатнулся. Замахнулся тростью, чтобы прогнать наглую тварь, но крыса продолжала оставаться неподвижной, только скалила острые желтые зубы. Осмелев, присяжный поверенный выставил вперед трость.

Крыса не шелохнулась. Тогда он осторожно ткнул ее кончиком трости. Крыса безвольно, с тихим шорохом повалилась на бок.

— Вот черт! — облегченно выдохнул Озиридов и, приглядевшись, нервно хмыкнул. — Мумия?.. Должно, давно издохла… М-да… Почему это мертвые всегда внушают такой страх?..

Прогулка явно была испорчена, и Ромуальд Иннокентьевич не в очень хорошем расположении духа вошел в ворота сада «Альгамбра». А войдя, и вовсе поморщился от досады.

На деревянной эстраде, закрытой от солнечных лучей дощатой полусферой, по бокам которой прилепились две башенки, призванные изображать минареты и служить костюмерной для актеров-любителей, рассаживались новониколаевские пожарные, готовясь к репетиции.

Назойливо поблескивали духовые инструменты, пергаментно желтел большой барабан. По краю сцены расхаживал в задумчивости хорошо знакомый Озиридову тучный брандмайор, выполнявший в оркестре роль дирижера.

Озиридов, не желая попадаться на глаза разговорчивому брандмайору, торопливо направился в дальний угол сада. На душе отпустило, когда мимо него на палочке с конской головой из папье-маше, размахивая прутиком, словно саблей, неуклюже проскакал белокурый карапуз.

— Сереженька! Вернись! — услышал Озиридов и обернулся.

За мальчиком спешила стройная девушка в белой кофточке и в темной юбке, прекрасно подчеркивающей легкую, хорошо сложенную фигурку. Ее лицо, а особенно широко поставленные зеленые глаза показались Ромуальду Иннокентьевичу знакомыми. Но где он мог видеть эту хорошенькую мещаночку?..

В Кате действительно трудно было узнать ту деревенскую девушку, что почти год назад приходила к Озиридову, разыскивая Петра. Она похудела, глаза казались еще более крупными, а лицо, потеряв прежний румянец, приобрело необычное, несколько загадочное выражение. К тому же одевала ее теперь хозяйка, модница Марина Львовна, и все ее бывшие наряды были весьма к лицу симпатичной девушке.

Где же он видел ее?.. Озиридов никак не мог этого вспомнить.

Катя же сразу узнала присяжного поверенного.

Растерявшись, не зная как ей следует вести себя, она только кивнула и торопливо бросилась за воспитанником, напрямик мчавшимся к воротам.

Когда, поймав Сережу, она вернулась, Озиридов внезапно вспомнил ее появление.

«Да, — подумал он, — расцвел цветок! Распустился бутон! Кто бы мог подумать?!»

И решительно подошел к скамье.

Держа в руке широкополую шляпу, он добродушно и широко улыбнулся:

— Это вы? Здравствуйте, дружочек… Собственным глазам не верю… Как вы похорошели!.. И как, как вы оказались здесь? Какими судьбами?

Катя смущенно улыбнулась:

— Так уж вышло…

— Ну и прекрасно вышло! — воскликнул Ромуальд Иннокентьевич. — Такой девушке грех жить в какой-то деревне, где ее красоту и оценить-то некому.

Катя еще больше смутилась и принялась поправлять Сереже выбившуюся рубашку. Присяжный поверенный присел рядом и неожиданно почувствовал себя так хорошо, что даже сам удивился. Пригладив бородку, полюбопытствовал:

— Вы у кого служите?

Катя коротко ответила:

— У Полуэктовых…

— У Виталия Александровича! — вырвалось у Озиридова таким тоном, словно бухгалтер городской управы, которого он терпеть не мог за то, что тот на одном из вечеров, в общественном собрании, ни с того ни с сего приревновал его к своей жене, был его наиближайшим приятелем.

— Вы его знаете? — взмахнула изогнутыми ресницами Катя.

— Мне ли не знать… Приятный человек… Весьма…

К своему стыду, Ромуальд Иннокентьевич сознавал, что имя девушки совершенно вылетело из головы. Пришлось схитрить:

— И как же Полуэктов называет вас? По имени и отчеству?

— Нет, просто Катей.

— Да, Катенька, а этот ваш жених?.. — Озиридов сделал вид, что затрудняется назвать фамилию, потом прищелкнул пальцами. — Ну да, Белов! Что с ним? Где он?

Катя пожала плечами и грустно ответила:

— Не знаю…

— Выходит, не сложились ваши отношения?

— Не сложились…

Озиридов сокрушенно покачал головой, искоса поглядывая на девушку и наслаждаясь плавной линией ее шеи.

— Извините, — тихо поднялась Катя. — Нам с Сережей пора, ему нужно обедать.

— Не хочу уходить, — категорически заявил мальчик.

Ромуальд Иннокентьевич шутливо погрозил пальцем:

— Няню нужно слушаться, а то я ее заберу, каково тебе тогда будет?

Подумав, Сережа серьезно ответил:

— Плохо будет.

Озиридов расхохотался. Потом спросил у мальчика:

— Тебе нравится в этом саду?

— Очень, — кивнул тот. — Мы здесь каждый день гуляем.

— Вот как! — вскинул брови присяжный поверенный и, посмотрев на смутившуюся девушку, добавил: — Тогда буду приходить к вам в гости.

— Приходите, — согласился Сережа и внезапно спросил: — А у вас конь есть?

Ромуальд Иннокентьевич развел руками:

— Увы, мой друг, ни коня, ни жены, ни няни.

Катя и Сережа ушли, а Озиридов с глуповатой улыбкой на лице продолжал сидеть на скамье и отбивать на колене такт бравурного марша, исполняемого духовым оркестром Новониколаевской пожарной команды.

На следующее утро, часам к одиннадцати, он уже сидел на той же скамье и в ожидании Кати курил одну папиросу за другой. Самым странным было то, что он действительно ощущал странное и непривычное волнение.

Завидев входящих в ворота Катю и Сережу, Ромуальд Иннокентьевич поспешил навстречу.

— Вы знаете, Катенька, это очень символично, что мы с вами встретились именно в «Альгамбре», — сказал он девушке, в то время как Сережа, получив в подарок калейдоскоп, сидел в траве, разглядывая чудесные узоры, меняющиеся при каждом повороте картонной трубки.

— Альгамбра — это Испания, — пояснил Озиридов, улыбаясь. — Это Гранада. Это загородный дворец мавританских государей. Далеко-далеко от нашей холодной и неуютной Сибири, на берегах теплого Средиземного моря, между Гибралтаром и Пиренеями… Страна любви, серенад и кастаньет, — Озиридов даже прищелкнул пальцами.

Все радовало Озиридова, а Катя, никогда раньше не слышавшая таких восторженных и складных речей, смотрела на него во все глаза. Это, конечно, еще больше распаляло присяжного поверенного.

— В самом этом слове столько страсти, возвышенности!.. В нем мечты… Нет, нет, я действительно считаю: перст судьбы то, что мы встретились именно здесь.

— Зачем вы так? — заливаясь краской, шепнула Катя.

— С такой девушкой, как вы, я могу говорить только о прекрасном, — как бы оправдываясь, произнес Ромуальд Иннокентьевич.

Он уже знал: Катя к нему привыкнет.

Так оно и случилось.

Прошло не так уж много времени, а Катя, входя в «Альгамбру», уже привычно оглядывалась: где же Озиридов? И если его в саду не оказывалось, она вдруг ощущала какую-то странную пустоту.

Уединившись в дальней комнате большого бревенчатого дома, на самой окраине Томска, там, где проходит дорога на село Заварзино, Анисим и Яшка разделись, стянули сапоги и развалились на пуховых перинах.

— Уважает Дымок, — благодушно протянул Комарин, оглядывая с кровати довольно тесную комнатенку, в которой, несмотря на дневное время, были наглухо закрыты ставни и тускло светила лампа. — Самую лучшую аппартаменту отвел. Здесь мы с тобой, Аниська, как у Христа за пазухой, не то, что в меблирашках.

— Яков, а че у хозяина прозвище такое диковинное? — подал голос Анисим.

Яшка с наслаждением пошевелил взопревшими пальцами ног, почесал плешивую голову, хмыкнул:

— Дымок-то? Так он и есть Дымок. Раньше-то, когда помоложе был, шибко озорничал, сказывают. Но только в каталажку ни разу не попадался, уходил от архангелов. Словно дым растворялся. Вот и прозвали. Да и фамилие у него подходящее — Стародымов.

В дверь осторожно постучали.

Яшка торопливо сбросил ноги на пол, одернул рубаху, под которой прямо на теле хранил в кожаном поясе таежное золотишко, поправил жилетку, приосанился.

— Чего церемонии разводишь? Заходи.

В комнату бочком проскользнул хозяин, невысокий, сутуловатый старик с узкими плечами. На его сморщенном лице, единственным украшением которого был крупный сизый нос, светилась добродушная улыбка.

— Зашел узнать, как разместились, не надо ли чего? — усаживаясь на краешек табурета, проговорил он.

Комарин окинул его насмешливым взглядом:

— Ладно соловьем-то петь. Поди любопытно, откуда Яшка Комарин на твою голову сверзился, а?

Продолжая улыбаться, старик покхекал, потом сказал, ни мало не смутившись:

— Не скрою, Яшенька, антиресно, откель ты взялся. Слух прошел, на каторгу тебя законопатили. А тут вдруг такой гость!.. Да ишшо в энтакой одеже и обслугу по первому разряду требует… Как же не антиресно?

Комарин ухмыльнулся, извлек из кармана тугую пачку ассигнаций, постучал ею об ладонь. Подал одну купюру старику:

— Пожрать бы чего…

Тот принял деньги, опустил в карман меховой душегрейки, и, придерживая рукой поясницу, поднялся:

— Сейчас чего-нибудь сварганим.

Через некоторое время Яшка беспокойно заводил носом:

— Салом жареным пахнет…

Анисим принюхался. Через неплотно прикрытую дверь в комнату проникал с кухни дурманящий запах.

— Айда, робяты, поснедаем, — заглянул старик.

Отставляя опустевшую тарелку, Яшка проговорил:

— Что-то пусто в твоей избе? Али перевелись мазурики?

Хозяин покосился на Анисима:

— Кхе, кхе…

Комарин хмыкнул понимающе. Успокоил:

— Ты, Дымок, его не боись. Свой мужик. Вместе с каторги бежали.

Старик, как ни в чем не бывало, ответил:

— Не время сейчас. К ночи нагрянут. Только твоих-то дружков уж и нету. Опосля того как тебя сцапали, погуляли они совсем маненько, — грустно потряс головой Дымок. — Архангелы засаду устроили, улицу перекрыли. Вот они возле пристани и рванули через Томь, да в полынью угодили. Так вместе с кошевкой и ушли в воду

Комарин перекрестился, залпом опрокинул рюмку, поморщился.

— Ты-то где пропадал? — спросил старик, подавая ему соленый огурец.

Хрустнув огурцом, Яшка долго жевал, печально глядя в одну точку. Потом ответил:

— Я-то?.. В разных местах. И в Александровском централе, и по Байкалу на казенный счет поплавал, и в остроге, что возле Нижнеангарска… Оттуда мы с Аниськой и убегли. Ишшо один с нами был… невезучий. А мы вот выбрались, зиму в тайге просидели, я бы там и сейчас сидел, больно там воздух душистый, да вот Аниська сманил. Еле живыми до Усть-Кута доползли, чуть в болотах не утопли, но видно, не судьба утопнуть. В Усть-Куте сладили нечистые бирки[3], приоделись, отъелись и дальше подались. В Тулун уже на тройке прибыли. Оттуда по чугунке сюда прикатили. Теперь, вишь, с тобой сидим.

Старик стрельнул острыми глазками, кашлянул:

— Кхе, кхе… На желтенькаю пшеничку[4] наткнулись, что ль? Али приискового какого повстречали на узенькой тропке?

— Там, где мы с Аниськой хаживали, тропок и вовсе нет, — подперев ладонью отяжелевшую голову, протяжно проговорил Комарин.

— С чего ж энто, Яшенька, лопатник[5] у тебя потолше, чем у иного аршина[6]? — с усмешечкой полюбопытствовал Дымок.

— В зимовье золото нашел. Дед Ермил помер, царство ему небесное, вот нам с Аниськой и осталось наследство.

Поняв его по-своему, старик мелко захихикал:

— Ну и шутник ты, Яшенька.

Анисим, до этого молча сидевший за столом, хмуро проронил:

— Правду он говорит. Дед уже умер, кады мы в зимовье попали…

Опасливо глянув, старик поспешно согласился:

— Разве ж я сумлеваюсь? Упаси господь! Чтоб таким сурьезным робятам да не верить? Кушайте, кушайте. Еще штофчик принесть?

— Валяй, — расслабленно махнул рукой Яшка.

После второго штофа Комарин задремал, положив голову прямо на стол, и даже слегка подхрапывал. Анисим продолжал сосредоточенно молчать. Чувствуя себя не очень уютно рядом с угрюмым незнакомцем, Дымок беспокойно теребил реденькую бородку. Наконец решился на вопрос:

— Надолго к нам?

Анисим пожал плечами:

— Не знаю… Вообче-то, мне в Новониколаевск надо, да вот Яков сюда уговорил заехать. Опасно, говорит, с детями встречаться.

— Верно советует Яшенька, — поддакнул старик. — Токмо к детям сунешься — архангелы тут как тут. Завсегда так быват… На дитях, да на полюбовницах наш брат палится.

Анисим вздохнул, подхватил обмякшего приятеля, дотащил до комнаты, уложил на кровать и лег сам.

Проснулся он среди ночи. За стеной пиликала гармошка, кто-то заунывным голосом тянул тоскливую тюремную песню, заливисто хохотали и взвизгивали женщины, басили мужики.

Анисим потряс Комарина за плечо. Тот оторвал от подушки голову, прислушался.

— Ложись. Мазурики гуляют. Мы ж с тобой на малине обосновались. Привыкай.

После этих слов Яшка уронил голову на подушку и мирно засопел.

Ромуальд Иннокентьевич с удивлением услышал в прихожей голос купца Федулова, торопливо сунул в ящик стола лист бумаги, который он в задумчивости изрисовал чертиками. Чертики у Озиридова получались по большей части грустные, с опущенными уголками губ, сутулые, с поджатыми хвостиками, что, в общем-то, было и не удивительно. Последние недели он находился в меланхолическом настроении и оживлялся лишь, встречаясь в саду «Альгамбра» с Катей. Дела свои он несколько запустил, но вовсе не хотел, чтобы купец застал его в праздности. Быстро разложив на зеленом сукне стола федуловские бумаги, он поспешил навстречу нежданному гостю.

— Парфен Лаврович, что же это вы себя утруждаете? — с почтением пожимая короткопалую руку Федулова, с легкой укоризной проговорил присяжный поверенный. — Я совсем было к вам собрался!

— Мимоходом, мимоходом, милейший, — обнажая в улыбке крепкие желтоватые зубы, ответил тот. — Какие уж утруждения? Дай, думаю, заскочу, авось Ромуальд Иннокентич составил договор.

Озиридов тоже разулыбался:

— Ох, и пришлось же повозиться! Хотелось каждый параграф половчее построить, все предусмотреть. Буквально минуту назад закончил.

Лицо присяжного поверенного было так искренно, что никому бы и в голову не пришло подумать, составлен еще два дня назад и по типовым образцам.

Федулов дружески приобнял Озиридова за плечи, похлопал по спине:

— Вот и славно.

Ромуальд Иннокентьевич, спохватившись, обернулся к вошедшей в кабинет домоуправительнице:

— Самоварчик нам! Самоварчик!

Клавочка послушно кивнула и отправилась на кухню. Федулов проводил ее долгим взглядом.

— А мы пока чего-нибудь покрепче, — потирая ладони, заговорщически наклонился к купцу Озиридов.

— Избави бог! Пожалейте старика! — замахал тот руками. — Совсем хиреть стал. Как употреблю, месяц на нее проклятую смотреть не могу. А во вторник мы так с Козловым в его винных погребах, извиняюсь, нахрюкались, на утро себя в зеркале не узнал. Думаю, что за образина такая? Гы-гы-гы!.. Так что увольте!

В столовой они немного поговорили о том о сем, дождались, когда Клавочка принесет самовар, уселись и принялись пить чай.

За чаем Ромуальд Иннокентьевич обратил внимание, что всякий раз, когда Клавочка подходила к столу, чтобы подлить гостю свежей заварки или добавить в розетку варенья, тот замирал и не без удовольствия косил глазом на мелькающие возле него пухлые локотки. И Озиридову внезапно пришла в голову забавная мысль. Нет, конечно, она и раньше крутилась в мозгу, но так ясно и отчетливо оформилась только сейчас.

— Парфен Лаврович, мне неловко просить, — как бы тушуясь, обратился он к купцу. — У вас не найдется места для… молодой… порядочной… девушки?..

Федулов проследил за его устремленным на дверь, за которой скрылась Клавочка, взглядом; вопросительно крякнул.

— Видите ли, обстоятельства сложились таким образом, — продолжил присяжный поверенный, доверительно понизив голос, что я вынужден расстаться с моей домоуправительницей…

Широкое лицо Федулова приняло лукавое выражение. Немного помедлив, он посмотрел с прищуром прямо в глаза присяжного поверенного:

— С хорошими домоуправительницами не расстаются. Али проворовалась?

Озиридов возмущенно замахал руками:

— Что вы! Что вы! Обижаете, Парфен Лаврович! Неужели бы я посмел в этом случае рекомендовать?..

Федулов сгреб в кулак курчавую бороду, раздумывая, выпятил губы.

— Тогда, извиняюсь, не уразумею.

Конфузливая улыбка скользнула по лицу присяжного поверенного. Словно испытывая чувство вины, он приложил руку к груди:

— Сердцу не прикажешь…

— Даже так? — хмыкнул купец и, погрозив толстым пальцем, добавил: — И хороша замена?

Озиридова покоробил излишне фривольный тон, каким это было сказано, он даже удивился, что подобное могло его задеть. Однако выдавать истинные чувства было не в его правилах. Он деланно улыбнулся:

— Весьма недурна.

— Тады по рукам! — хохотнул Федулов.

Озиридов подошел к двери и позвал:

— Клавочка!

Девушка появилась быстро. Выжидательно улыбнулась.

Взглянув на обозначившиеся на ее пухлых щеках ямочки, Федулов ощутил, как по телу разливается бодрящая теплота.

— Клавочка, — стараясь не смотреть девушке в глаза, суховато проговорил Озиридов, уже самой этой интонацией проводя черту, за которой оставалось все, что еще вчера они считали общим.

— Еще чаю? — робко спросила Клавочка, вдруг почуявшая что-то неладное.

Озиридов огладил бородку, помолчал, потом с деланным оживлением заметил:

— Да вот, Клавочка, любезный Парфен Лаврович согласился выручить нас с тобой… Я не говорил, но так получилось, что в настоящий момент я попал в несколько затруднительное финансовое положение… Это означает, к сожалению, что держать прислугу я теперь не смогу…

Клавочка побледнела.

— Но любезный Парфен Лаврович наш друг, — добавил Озиридов. — Он согласен взять тебя на службу, Клавочка.

— Конешно, конешно, — подтвердил Федулов, дивясь ловкости Озиридова.

Глаза Клавочки наполнились слезами, она вся подалась вперед, и Озиридов торопливо выхватил из бумажника несколько ассигнаций, сунул их в побледневшие пальцы Клавочки:

— Тут жалованье за два месяца.

Федулов одобрительно усмехнулся:

— Вот это широко! Это по-нашенски, по-купечески!

— Надеюсь, Парфен Лаврович поможет тебе с переездом.

— Конешно! Какой разговор! — Федулов, не торопясь, встал из-за стола. — Часам к шести будьте готовы. Я Федьку пришлю.

Девушка не шелохнулась.

Купец усмехнулся:

— Да ты не боись, милочка. Парфен Лаврыч никого не забижает, окромя своих конкурентов.

После долгого затворничества в доме старика Стародымова Анисим и Яшка Комарин впервые вышли на свет божий.

— А вот погуляем да зимней одежы купим, — предложил Комарин. — А то зима подойдет, нам на ноги вздеть нечего.

Он хлопнул Анисима по плечу:

— А вот счас прямо и пойдем, Аниська! А?

Анисим согласился.

— Рулим на базар, — подзывая извозчика, объявил Комарин. — И дохи белые купим, и бурки. А?

Пока ехали, Анисим с любопытством озирался на многочисленные вывески, коими были украшены практически все каменные двухэтажные постройки. «Торговый дом И. В. Смирнов и сын»… «Г. М. Голованов»… «Модный магазин И. О. Заславского»… «Торговый дом Михайлов и Малышев»… «Торговый дом Евграф Кухтерин и сыновья»…

— Ишь, скоко их развелось, — невольно покачал головой Анисим.

Комарин одобрительно кивнул.

— Энто ты верно заметил… В Томске всяких Тит Титычей хоть пруд пруди. Сплошь прасолы, все кругом провоняли салом да кожами. Порядочного купчишки уже и не сыщешь… Совсем иное дело — Иркутск. Тамошний купец, он чем промышляет? Золото в Рассею везет, соболишек, чай китайский. А скотом торговать, энтого ему и на дух не надо. Иркутянин, он цену капиталу знает. А энти тут, что я. Им бы напиться да нагуляться. Вот и вся забота. Сказывают, были тут тузы золотопромышленные — Филимоновы, Атопковы, Сосулины, да все вышли. Одно название улицы от них и осталось — Миллионная.

Копыта лошади гулко застучали по деревянному мосту через Ушайку. Свернув у высокой дощатой башенки с остроконечной зеленой крышей, увенчанной почерневшим от дождей гербом Российской империи, пролетка покатила к базарным рядам, сложенным из красного кирпича.

— Останови-ка, — по-барски небрежно приказал извозчику Комарин, пошарил в кармане и сунул ему полтину.

Побродив по базару, они купили все, что было намечено, и Анисим уже отыскивал глазами пролетку, когда Комарин лукаво взглянул на него:

— Аниська, скажи-ка сколько сейчас часов?

— Да к полудню, — посмотрев на солнце, прикрытое осенними тучами, отозвался Белов.

— Не-е, ты мне точно скажи, — настаивал Яшка с веселым оскалом.

— Откель же мне знать, — дернул плечом Анисим.

— Вот то-то и оно! — назидательно поднял вверх палец Комарин, потом ткнул им в сторону вывески, на которой были изображены карманные часы не меньше аршина в поперечнике: — Пойдем-ка!

— Да брось ты, на что нам часы?

— Как «на что»? — Яшка посмотрел на приятеля, словно на полоумного. — Да без них, как без рук!

Анисим неопределенно хмыкнул и пошел за Комариным.

В небольшом магазинчике им навстречу выскочил юркий приказчик. Еще когда Яшка брался за ручку стеклянной двери, приказчик по сверткам в руках понял, что эти солидно одетые мужики заходят не из праздного любопытства, а с вполне серьезными намерениями. Приказчик с умильной улыбкой помог Комарину уложить свертки на подоконник, стряхнул невидимую пылинку с его рукава и осведомился:

— Чего изволите?

— Часы, братец, изволю, — надувшись, как гусак, ответствовал Яшка.

Приказчик подвел его к застекленному прилавку.

— Вот-с, глядите… Все часы, безусловно, верные и прочные, проверены лично хозяином с полным ручательством на пять лет. Обратите внимание на вот эти. Часы серебряные, восемьдесят четвертой пробы, высшего сорта, анкерные, стоят всего пятнадцать рублей, заводятся головкой. Если желаете подешевле, с ключикам, то и того меньше — одиннадцать рублей пятьдесят копеечек.

— Ты мне энту дрянь не предлагай, на кой она мне? — остановил приказчика Яшка. — Золотые есть?

— Только американского золота «дубле», — извиняющимся тоном ответил тот. — Вам такие не подойдут, больно непрезентабельные. Рекомендую вот эти-с. Очень массивные, хотя и серебро. Три крышки, точность хода изумительная, а какой звон! — приказчик причмокнул губами, изображая то наслаждение, которое будет получать Тамарин, купив именно эти часы.

— Сколько?

— Двадцать три рубля.

Яшка толкнул локтем Анисима:

— Как? Берем?

— Дело твое…

— Значит, берем.

Обернувшись к приказчику, Комарин сурово посмотрел на него:

— А цепь?

— Забыл-с, — приказчик сокрушенно хлопнул себя по лбу. — Прилагается бесплатно, причем весьма изящная.

— Давай-ка пару энтих, с тремя крышками… и цепи.

Опустив в жилетные кармашки приобретенные часы, Анисим и Яшка вышли из магазинчика, провожаемые услужливым приказчиком.

Проходя мимо мясного ряда, Комарин внезапно остановился.

— Чего ты? — спросил Анисим.

— Глянь, экая краля! — восхищенно выдохнул Яшка, кивком указывая на молоденькую мещаночку, вышедшую из лавки.

Анисим проследил за его взглядом. Девушка, манерно приподняв длинную юбку, аккуратно поставила ногу в высоком ботинке на ступеньку пролетки, уселась и протянула руку за корзиной, которую нес приземистый парень в кожаном фартуке, надетом поверх малиновой косоворотки, с засученными рукавами. Стараясь не запачкать в грязи начищенные до блеска сапоги, мясник подал корзину барышне и повернулся.

Он скользнул глазами по фигурам Комарина и Белова, откинул со лба густой чуб и хотел было шагнуть к дверям лавки. Даже уже взялся за ручку, но вдруг закостенел спиной и застыл. Медленно, словно боясь того, что он увидел, парень оглянулся.

Анисим бы и не обратил на него внимания, но то, что мясник замер перед самой дверью, заставило его насторожиться. Яшка тоже сразу уловил, что заминка каким-то образом связана с ними; сбросив вальяжный вид, сунул руку за пазуху и, сжав костяную рукоятку спрятанного там финского ножа, мгновенно напружинился, готовый в любую секунду отшвырнуть покупки в сторону и вступить в драку!

Анисим смотрел в расширившиеся глаза Лешки Зыкова и, не слыша собственных шагов, приближался к нему.

Лешка одним прыжком оказался в лавке, но захлопнуть дверь не успел. Сапог Анисима не дал ему этого сделать. Яшка, не раздумывая, саданул в дверь плечом и, опережая приятеля, ввалился в лавку. Лешка отскочил к прилавку и, перевалившись через него, отпрянул к висящей на ржавом крюке говяжьей туше. Его рука нашарила топор, воткнутый в колоду, и на толстых губах сразу появилась нахальная улыбка.

Никишка Зыков смотрел на ворвавшихся против света, падающего в лавку через широкое окно, и поэтому не мог ничего понять. Однако он машинально ухватил с прилавка длинный тесак.

Не спуская глаз с лавочников, Комарин резким толчком руки, в которой поблескивало лезвие финки, задвинул засов. Не поворачивая лица к Белову, спросил негромко:

— Слышь, Аниська, кто энто?

— Зыковы, — хмуро процедил тот, бросая свертки прямо на затоптанный пол и осторожно спускаясь по ступеням.

Яшка облегченно протянул:

— А-а-а… Стало быть, энто те самые паскуды, из-за которых ты, Аниська, шури-мури в остроге хлебал?

Узнав Белова, Никишка изменился в лице, облизнул пересохшие губы. Испуганно выдавил:

— Вы че, мужики? Че задумали-то?

— Должок за вами, робяты, — добродушно улыбаясь, проговорил Комарин, расслабленной походкой приближаясь к прилавку.

Лешка рывком высвободил из колоды топор и, подавшись вперед, полюбопытствовал угрюмо:

— Енто какой ишшо?

Он видел, что у Анисима в руках ничего нет, что тот не двигается с места и ничем не обнаруживает своих намерений, но, когда их взгляды встретились, Лешка разом понял, что никакой топор против Анисима ему не поможет. А поняв, просипел вдруг севшим голосом:

— Да энто, значить… Звиняй, дядя Анисим…

— Прости уж ты нас, Христа ради, — подхватил и Никишка. — Ить мы ж то тут вроде и ни при чем. Ить нам-то тоже на каторгу неохота. Сам посуди, мы же тебя не оговаривали. Так получилось. Уж прости нас.

— Ишь как лихо скумекали! — налегая грудью на прилавок, весело заявил Яшка. — Старика угрохали, Аниську на каторгу отправили, а сами, робята, как «бы и ни при чем? А?

Анисим глядел на заробевших Зыковых и было странно, что он не ощущает в себе ни злости, ни обиды, ни желания мстить.

Зыковы вызывали в нем лишь скуку, смешанную с равнодушием.

Все, что произошло с ним когда-то, теперь, после каторги, после побега, после зимней тайги и избушки деда Ермила, после того, как они с Яшкой все же остались в живых, показалось вдруг Анисиму мелким и незначительным. Ну, получилось так, попал на каторгу. Что ж теперь? Ничего не попишешь. Не он первый, не он последний… Видно, прогневил чем-то Бога. Может, ранней смертью жены, которую повез, не спросив, в Сибирь… Может, поруганной дочерью… Ведь не усмотрел же… А может, тем, что до сих пор жалеет, что не от его руки принял жестокую смерть старик Кунгуров… Но, в конце концов, Бог простил его, вывел ведь из тайги, не бросил зверям на пропитание…

— Пойдем, Яшка, — вздохнул Анисим, повернулся и шагнул к двери.

Комарин непонимающе сплюнул. Лешка и Никишка обмякли.

— Ишь, пойдем!.. — Яшка все еще непонимающе спрятал нож и, нагнувшись, начал подбирать свертки. — Вообще-то, робяты, отступное с вас полагается…

Никишка первым пришел в себя. Помогая Комарину, забормотал:

— Дык мы разве против? Да мы с полным нашим удовольствием!

— Ладно, опосля договоримся. Я забегу. — Яшка угрожающе глянул в бегающие глаза Никишки. — Вот физия у тебя не внушающая… Всякое могет быть… Так вот, упреждаю… Неровен час, архангелы про нас прознают…

— Господь с тобой! — обиделся Никишка.

— Мы их сами не жалуем, — буркнул и Лешка.

Комарин уже с улыбкой тряхнул головой:

— Я к чему это? Слышали, небось пожары на энтом базаре часто случаются… Домишко-то сгорит, жалко, поди, будет?

— Жалко, — подтвердил Никишка.

А Лешка осклабился:

— Ладно пужать… сами соображаем…

Поудобнее перехватив покупки, Комарин, не прощаясь, взошел по ступенькам.

У дверей обернулся:

— Ну, не скучайте… Забегу как-нибудь.

Никишка только кивнул.

Уже на улице Комарин похлопал Анисима по плечу и ухмыльнулся добродушно:

— Ладно… Идем, праведник!

Жить в одном городе с Катей и не видеть ее Петр не мог. Раньше, когда она была в Сотниково, когда он знал, что она обвенчана с Тимофеем Сысоевым, у него хватало сил заставить себя не думать о Кате, но теперь…

Петр часто менял квартиры, однако везде ему снились одни и те же сны. Видел, как он встречает Катю, и всякий раз это происходило внезапно и на одном и том же месте: на углу Кабинетской и Асинкритовской улиц.

Лодка медленно скользила вдоль Медвежьего острова, на котором Петр с дружинниками обычно упражнялись в стрельбе. Мимо проплывали узкие пожелтевшие листья тальника, вдруг обвиваясь вокруг опущенных в воду пальцев Петра. Слева, нависая над самой Обью, чернели на яру могучие сосны.

Напротив сухарного завода дружинники причалили к берегу, спрятали лодку и поодиночке направились через лес к городу.

Остановившись на крыльце двухэтажного особнячка, Петр решительно постучал.

— Вам кого? — удивленно распахнув глаза, проворковала модная молодая дама, открыв дверь.

— Катю можно повидать? — смущаясь пристального, чуть насмешливого взгляда, спросил Петр.

Все так же насмешливо, но и с непонятной обидой женщина ответила:

— А где же взять вашу Катю?

— Это квартира Полуэктовых? — слегка растерялся Петр.

Дама манерно сплела руки:

— Квартира-то Полуэктовых, только вот Кати у нас нет.

— Как «нет»? — начиная досадовать на излишнюю разговорчивость хозяйки, буркнул Белов.

— Сбежала от нас ваша Катя, — улыбнулась дама и по ее лицу скользнула тень любопытства, смешанного с иронией: —

Вы, должно быть, муж Кати?.. Видите, как получается… От вас сбежала, от нас…

— Нет, не муж! — отрезал Петр и шагнул с крыльца.

— Постойте! Не сердитесь! Я не хотела вас обидеть! — воскликнула Полуэктова.

Он обернулся:

— Я не сержусь…

— Катя, насколько мне известно, теперь служит у господина Озиридова, присяжного поверенного…

— У Озиридова? — ошарашенно переспросил Петр.

Полуэктова многозначительно подтвердила:

— Да… И говорят, он очень доволен своей новой прислугой.

Петр вспыхнул, бросил на женщину тяжелый взгляд. Увидев, как заалел небольшой шрам на правой брови парня, как заиграли желваки на его скулах, Марина Львовна поспешно прикрыла дверь.

Белов сам не понял, как очутился у дома Озиридова.

Катя, проводив Ромуальда Иннокентьевича, отправившегося по делам, перемыла посуду и теперь, сидя в кресле-качалке, перелистывала иллюстрированный журнал.

Услышав звонок, она удивленно подняла голову, отложила журнал, неторопливо пошла открывать.

Увидев Петра, побледнела было, но тут же взяла себя в руки:

— Проходи.

Продолжая стоять на пороге, он смотрел на нее во все глаза, узнавая и не узнавая. Длинные изогнутые ресницы девушки взволнованно дрогнули, взгляд повлажнел, она тихо повторила:

— Проходи… Я одна…

Петр не шелохнулся. Слова, казалось, застряли в горле. Но наконец выдавил:

— Я за тобой пришел.

Катя побледнела и прислонилась к стене. Первым порывом было броситься на грудь Петру, выплакаться, поведать, как одиноко ей без него, но она уже давно была не той Катей, которую знал когда-то этот парень с густыми, упрямо сведенными бровями.

— Нет, — сказала она, беря в себя в руки. — Никуда я не пойду

— Почему?

— Неужто не понимаешь?

— Почему? — повторил Петр. — Ведь я пришел за тобой.

Сдерживая рвущиеся из груди рыдания, Катя почти простонала:

— Не-ет!

Петр шагнул к ней, она в ужасе выставила перед собой руки:

— Уходи… Мне здесь хорошо… Неужто не понимаешь? Сплю я с ним… Сплю!

Петр закрыл глаза. Казалось, он не слышит ее:

— Идем, Катя. Я все сделаю, чтобы ты простила…

— Нет! — повторила Катя и закрыла перед ним дверь.

Сколько Петр простоял перед закрытой дверью, он не смог

бы сказать. Из оцепенения его вывел удивленный голос присяжного поверенного:

— В гости пожаловали, молодой человек? А что ж тут стоите?.. Проходите.

Но появление Петра Озиридова нисколько не обрадовало.

— Проходите, чего же?.. Вот, прошу…

Петр очнулся.

— Да нет, — сказал он, как бы оправдываясь. — Может, как-нибудь в другой раз…

— Тогда не смею задерживать…

Улыбнувшись Кате, Озиридов прошел в кабинет и закрыл за собой дверь. Телефон поблескивал на столе, Озиридов торопливо крутнул ручку.

— Барышня, соедините меня с ротмистром Леонтовичем. — И дождавшись, ответа, почти успокоенно проговорил: — Сергей Васильевич? Добрый день! Вот Озиридов вас беспокоит. Как бы вот по-дружески пожурить вас хочу.

— Пожурить? — удивился Леонтович и усмехнулся: — Чем мог провиниться перед вами рядовой жандармский ротмистр?

— Иду я по Михайловской, — неторопливо, уже войдя в роль, сказал Озиридов, — и вдруг вижу, навстречу мне, ничуть не скрываясь, шагает так называемый нелегал Петр Белов… Помните, вы сами мне рассказывали о его похождениях?..

— И куда же он направлялся?

— Кажется, в сторону станции. Только поймите меня правильно, Сергей Васильевич…

— Ну что вы! — воскликнул ротмистр. — Разумеется, этот звонок останется между нами!

И повесил трубку.

Медлительно улыбнувшись, Озиридов со вздохом подошел к буфету. Наполнив рюмку коньяком почти до самого верху, он одним махом выпил его.

Унтер-офицер Утюганов стоял перед Леонтовичем, опустив голову… Разбитая челюсть ныла, вместо слов получалось одно мычание. Рядом, покачивая повешенной на локоть тростью, вытянулся прилично одетый господин, впрочем, тоже несколько расстроенный.

Ротмистр раздраженно заметил:

— Мышанкин, прекратите болтать тростью!

Филер мгновенно спрятал трость за спину.

— А теперь, милейшие, расскажите подробно, как вы сумели упустить этого мальчишку Белова?

Мышанкин покосился на унтера и тот даже замычал что-то, но ротмистр, поморщившись, указал на филера:

— Говорите вы.

— Слушаюсь, ваше высокоблагородие! — подобрал живот Мышанкин. — Сразу же после того, как вы отдали приказ, я поймал пролетку и неподалеку от станции заметил интересующее нас лицо. Двигался за ним на почтительном, но разумном расстоянии и слежку вел со всеми мерами предосторожности. Правда, в этом особой необходимости не было…

Леонтович замер с зажженной спичкой в руке и недоуменно приподнял бровь:

— Как так?

— Объект двигался по улице без всякой опаски, — повторил филер, унтер-офицер дополнительного штата Мышанкин. — Он даже ни разу не оглянулся. Шел, даже не меняя направления, будто его ничто не интересовало. У меня создалось впечатление, что он был чем-то подавлен.

Ротмистр наконец раскурил папиросу и язвительно выдохнул:

— Да вы, милейший, оказывается, психолог…

— Без знания человеческой души и физиогномики в нашем деле никак не возможно…

— Вы попроще, унтер-офицер, попроще, — осадил Леонтович. — С чего вы взяли, что Белов чем-то, как вы изволили выразиться, подавлен?

Мышанкин, забывшись, снова повесил трость на сгиб руки, облизнул губы.

— Плечи опущены, взгляд — в землю, походка тяжеловата, рот плотно сжат и уголки губ книзу…

— Довольно! — прервал его ротмистр. — Обойдемся без ваших изысканий! Докладывайте дальше.

Филер поспешно кивнул и, спрятав трость за спину, продолжил:

— Довел я его до дома нумер восемнадцать по Переселенческой. Послал дворника сообщить вам. Потом, согласно вашим указаниям, наблюдал за домом до одиннадцати часов вечера. Объект никуда не отлучался, его квартиру никто не посещал. Когда прибыли полицейские и унтер-офицер Утюганов, я проводил их на второй этаж, где, как мной было установлено, снимал квартиру Белов. Утюганов постучал в дверь, объект спросил, кто?..

Леонтович насмешливо скривился:

— А Утюганов ответил, что принесли телеграмму.

Унтер-офицер, не отнимая руки от разбитой, подло ноющей челюсти, мычанием подтвердил правильность догадки. Уловив в голосе начальника скрытую иронию, Мышанкин позволил себе понимающе улыбнуться:

— Абсолютно верно-с… Белов дверь не открыл, пришлось выламывать. Первым проник в комнату Утюганов и… Одним словом, против него была применена физическая сила.

— М-мгу, — горестно качнул головой Утюганов, но тут же зажмурился от боли.

Мышанкин опустил глаза, чтобы не выдать мелькнувшую в них усмешку.

— После этого объект высадил плечом оконную раму и, как мне известно из пояснений полицейского кучера, сбил его с козел и, воспользовавшись той же самой пролеткой, скрылся. Городовые не успели ничего сделать. Правда, произвели несколько выстрелов вслед, однако при обнаружении пролетки на углу Сибирской и Нарымской улиц крови на сиденье не было.

— Бездарно, — резюмировал Леонтович.

Оба унтер-офицера повинно склонили головы.

Ротмистр вышел из-за стола, приблизился к Мышанкину:

— С хозяином дома беседовали?

— Так точно-с, ваше высокоблагородие. Утверждает, что ни сном, ни духом. Белов поселился у него всего четыре дня назад под видом мещанина Черноярова Александра Дмитриевича.

— Владелец дома не носил паспорт на прописку?

— Утверждает, что настаивал на этом, но Белов под различными предлогами уклонялся.

Леонтович сердито скрипнул сапогами и повернулся спиной к подчиненным.

Забастовка московских железнодорожников вынудила Центральное бюро Всероссийского железнодорожного союза, несмотря на колебания либеральной его части, поддержать решение Московского комитета РСДРП, и в ночь с шестого на седьмое октября одна тысяча девятьсот пятого года, с подмосковной станции Перово по всем железным дорогам страны была передана телеграмма с призывом прекратить работу.

Стачка парализующей волной катилась по Транссибирской железной дороге.

Обская группа РСДРП, объединившаяся с городской, вела широкую разъяснительную работу среди железнодорожников. Это было непросто, ведь в последний год на дорогу пришло множество кустарей, мелких собственников, крестьян, стремящихся укрыться от призыва в действующую армию. Протяжный гудок возвестил о начале забастовки и на станции Обь.

Сразу после митинга рабочие паровозного депо захватили станционный телеграф, посадив там своего представителя, без разрешения которого не могла теперь быть отправлена ни одна телеграмма. А основная масса бастующих двинулась в город, остановив по пути работы на мукомольне, на мельнице Туркина, на лесопильном заводе Чернышова.

Несколько раз дорогу демонстрантам преграждали полицейские и казаки, но пускать в ход оружие не решались: демонстрантов охраняла боевая дружина и солдаты МосковскоЗвенигородского полка, примкнувшие к ним еще на станции.

Обыватели, встревоженные событиями, закрывали ставни домов, купцы вешали на двери лавок и магазинов пудовые замки.

Возле Новобазарной площади к демонстрантам ринулась было толпа черносотенцев, но при виде изготовившихся к стрельбе членов боевой дружины откатилась назад.

На собрании в железнодорожном клубе был избран стачечный комитет.

Петра Белова Исай Ашбель разыскал на улице. Петр вместе с другими дружинниками охранял подступы к клубу.

— Ну, что там? — нетерпеливо спросил Петр.

Исай коротко ответил:

— Стачком выбрали.

— Кого? — заинтересовался Кеха.

— Полунина, Бушуева, Евграфова, Овчукова, Пыжова и Минского,

— А Минский — это кто такой? — озадаченно наморщил лоб Кеха.

Петр пояснил:

— Томский товарищ, представитель Сибирского союза. Да ты его видел на митингах, на маевку он приезжал.

— А-а, — вспомнив, протянул Кеха и с уважением добавил: Сильный оратор.

Ашбель отозвал Петра в сторону:

— У меня к тебе разговор. Решено направить тебя в Томск за литературой. Явка та же, у Веры.

— Понятно, — ничуть не удивился Белов. — Когда отправляться?

— Сейчас, — улыбнулся Исай. — Заодно переговоришь там, выяснишь, есть ли новые указания ЦК, и как сами томичи готовятся к вооруженному восстанию.

— Постой! — удивленно замер Петр. — Как же я доберусь? Движение-то остановлено.

— Только для правительства, — снова улыбнулся Ашбель.

Закинув ногу на ногу, в кабинете Леонтовича сидел начальник отделения Жандармского управления Сибирской железной дороги ротмистр Жихарев, рыхловатый мужчина лет сорока с закрученными вверх усами.

— Что-то вы нынче в партикулярном платье, коллега? — усмехнулся Леонтович.

— Тут не только партикулярное, в дамское нарядишься! — ворчливо отозвался тот. — Черт знает, что творится! Поезда стоят, углем не загружают, водой не заправляют, телеграф оккупирован забастовщиками. Представляете, сидит там некий молодой человек и решает, какую телеграмму отправить, а с какой повременить! И ведь не арестуешь! Разорвут!

— Да-а, — сочувственно покивал Леонтович, потом поинтересовался: — Не Рыжиков, случайно, фамилия молодого человека, командующего телеграфом?

Жихарев озадаченно выпучил глаза:

— Рыжиков. А вам откуда известно?

— Предполагаю… Этот телеграфист давно у меня на примете… В июле он принимал весьма энергичное участие в организации митинга близ ипподрома, причем прибывшие из Томска ораторы появились на митинге как бы под его охраной.

— Что же вы меня не уведомили своевременно? — обиженно надул губы Жихарев. — Не по-товарищески получается, Сергей Васильевич.

Леонтович развел руками:

— Не серчайте, коллега… Сведения-то непроверенные… не хотел вводить в заблуждение. Вчера вот, к примеру, поступила информация, что Рыжиков до начала забастовки находился в оживленных сношениях с телеграфистом станции Кривощеково Кашинцевым. А о чем беседовали, одному Богу известно…

— Скорее уж черту, — печально проговорил Жихарев, потом угрюмо выпятил подбородок. — Может, арестовать всех?

— Чревато эксцессами. Как бы самим не оказаться в каталажке.

— С них станется… — Жихарев вздохнул: — Водки у вас нет?

— Не держу.

— Плохо… Все плохо…

— Наберитесь, терпения, — подбодрил Леонтович Жихарева. — Придут и лучшие времена. В России смут было много, да все канули в Лету. Наше дело фиксировать факты и ждать.

— Хорошо вам говорить — ждать, — насупился Жихарев. — А на станции воинские эшелоны! Солдатня того и гляди вокзал разнесет. Отправки требуют. Разбаловали их в Маньчжурии, чуть что, хватаются за оружие.

— А вы чего хотели? — заметил Леонтович. — Они же кровь проливали, а им за это Портсмутский мир! Квантунскую арендованную область и всю южную ветку КВЖД япошкам отдали. Южную половину Сахалина — им же. Оплатили содержание военнопленных, предоставили право рыбной ловли в территориальных водах… Чего ж удивляться, что даже офицеры бесятся? Надо не злиться, а использовать сложившуюся ситуацию.

— Каким образом?

Леонтович улыбнулся:

— Растолкуйте солдатикам, что отправку задерживают вовсе не власти, а забастовщики. Подскажите солдатикам, что мы все с удовольствием бы помогли героям добраться до дому, но делами на дороге крутит-вертит стачечный комитет.

— Разумно, — потер руки Жихарев, оживляясь. — Пойду-ка распоряжусь. Пусть унтер-офицер Лощинский всерьез этим займется.

И поднялся, щелкнув каблуками:

— Честь имею!

Эшелон, в котором возвращался домой Андрей Кунгуров, остановился, не доезжая станции Обь. Солдаты, привыкшие за время долгого пути из Маньчжурии к бесконечным и беспорядочным стоянкам, высыпали из вагонов, загомонили. Начальник эшелона послал кого-то из унтер-офицеров узнать, в чем дело.

Андрей и те солдаты, которым предстояло добираться до своих деревень из Новониколаевска, торопливо распрощались с попутчиками и зашагали по насыпи.

Собственно, с сослуживцами Андрей распрощался еще в госпитале, перед отправкой, и сейчас, удаляясь от теплушки, испытал лишь легкую грусть. Все мысли Кунгурова были заняты ожиданием встречи с Татьяной, которую он решил непременно разыскать в городе. Это желание заглушало даже тоску по матери.

Запыхавшийся унтер попался навстречу:

— Вам хорошо, а мы надолго застряли! Мазута бастует! Пойду наших подниму! Удумали, домой не пущают!

Возле вокзала грозно шумела толпа солдат с эшелонов, забивших все пути. Подзуживаемые офицерами нижние чины наседали на начальника станции. Тот, испуганно бледнея, отвечал, что ничем помочь не в состоянии, поскольку всем теперь ведает стачечный комитет. Внезапно в поле его зрения попал проходивший мимо машинист паровоза.

— Уважаемый! — окликнул начальник станции. — Объясните, пожалуйста, почему остановлено движение?

Мигом окружив седоусого паровозника, солдаты с криками и бранью принялись требовать, чтобы он немедленно подогнал к составу локомотив. Железнодорожник попытался вырваться, но это еще больше озлобило толпу. На машиниста посыпались удары.

Именно в этот момент у вокзала появился Петр Белов. Не раздумывая, он бросился в толпу:

— Не тех бьете!

— А ты еще кто такой?

Солдаты оборачивались, сплевывали угрожающе, но вид у Петра был столь решительный, что самые ретивые разжали кулаки.

— Сами подумайте! — крикнул Петр. — Разве этот машинист виноват в том, что вы терпите по пути домой? Страна поднимается на борьбу с самодержавием, а вы собственных братьев бьете!

— Ты нас не пужай!

— Мы свое отвоевали, домой хотим!

— Молод ишшо. Скажи лучше, пошто нас тут держат?

Понимая, что каждое неловкое слово может вызвать взрыв

возмущения, Петр громко заговорил:

— Наша стачка направлена против царя, против властей, против купцов, нажившихся на вашей крови! Мы боремся с самодержавием, ввергнувшим вас в войну, мы хотим, чтобы власть была передана Учредительному собранию! Ну кто вас может еще защитить, кроме Учредительного собрания?

Солдаты зашумели.

Машинист, улучив момент, шепнул:

— Спасибо, браток.

— Полунина знаете? — быстро спросил Белов.

— Михаила Ивановича? Конечно.

— Бегите в стачком к нему. Объясните ситуацию.

Пользуясь тем, что солдаты отвлеклись на шумный спор,

машинист нырнул в толпу.

— Слышь, паря, — ухватил Петра за рукав прихрамывающий пожилой солдат. — Ну, отдадите власть энтому собранию, а с переселенцами как? У переселенцев-то жизнь изменится?

Петр улыбнулся:

— Так для того я и кричу вам: вместе давайте бороться! Не будем вместе бороться, снова нас друг на друга натравят.

И крикнул, дождавшись посыльного от Полунина:

— Товарищи солдаты! Стачком постановил всех вас отправить по домам! Эшелоны с солдатами, возвращающимися из Маньчжурии, больше задерживаться не будут! Долой самодержавие!

Солдаты недружно откликнулись.

Андрей Кунгуров стоял в толпе и никак не мог понять: Петр ли это Белов выступает перед солдатами?.. Вроде и голос тот, и физиономия, а вот говорит грамотно, гладко. Узнал все-таки, протолкался сквозь толпу:

— Здорово, Петр…

Белов удивился:

— Ты?

— Как видишь, — хмуро бросил Андрей. — Как Татьяна-то? Все на почте работает?

— Ушла… — буркнул нелюбезно Петр. — Чего тебе до моей сестры?

— Ну, ладно. Бывай тогда…

— Бывай, — отвел взгляд Петр.

Кунгуров тяжело зашагал к выходу на привокзальную площадь.

Виноватое чувство охватило Петра. Может, догнать? Чем виноват Андрей, если жизнь так складывается? Но, подумав, махнул рукой и побежал к паровозу, на котором собирался добраться до станции Тайга.

Андрей бродил по Старобазарной площади, всматривался в лица торгующих всякой всячиной крестьян. Выискивал односельчан, чтобы с ними добраться до Сотниково.

После разговора с Петром на душе было тоскливо. Если уж Петька так его встретил, то что говорить о Татьяне? Она и вовсе не захочет его видеть. Ведь все письма к ней остались без ответа. Он желал и боялся встречи с Татьяной. Чувство чужой вины с новой силой захлестнуло Андрея, он даже был рад, что Петька соврал, сказав, будто Татьяна уже не работает в почтово-телеграфной конторе. А то, что тот соврал, Андрею было яснее ясного.

Отгоняя от себя невеселые мысли, он зашагал быстрее.

— Эй, служивый, табачку не желаешь? — окликнул Андрея знакомый голос.

Обернувшись, он увидел Терентия Ёлкина.

Худющии, длинный и нескладный Терентий стоял возле телеги, к которой была привязана полугодовалая телка, и держал в руке граненый стакан махорки.

— Подставляй карман! Почти задаром отдаю, — все еще не узнавая Андрея, привычно выкрикивал Елкин.

— Кощей! — обрадовался Кунгуров. — Не признал?

— Ой! — по-бабьи всплеснув руками, воскликнул Терентий. — Андрюха?! Живой никак? Вот мамаше-то радость! А то все по тебе убивается. А ты, звон, живехонек!

— Как видишь.

— Че ж энто вы японца-т не побили? Силенок, что ль, не хватило? Аль охоты? — мелко хихикнув, поинтересовался Ёлкин.

— Тебя не было, вот и не побили!

Терентий, догадавшись, что сказанул что-то не то, засуетился:

— Ты, Андрюха, не серчай, энто я так, для разговору. Мы ж понимам долю вашу солдатскую. Ить я к тебе со всей душой. Бери махру-т, присаживайси, устал, поди, по городу-т шастая.

Кунгуров осторожно, стараясь не потревожить еще не до конца зажившую рану в правом боку, забрался на телегу. Незастегнутая шинель распахнулась и Ёлкин увидел на его груди два Георгиевских креста.

— Ох, ты! Ерой! — присел от восхищения Терентий. — Цельных два! Отличилси! Самый ты, Андрюха, таперя в деревне еройский мужик будешь! Ни одна девка не откажет! Да и баба-т тож! Они у нас ноне до мужиков шибко злые. А мужиков-т и нетути! Почитай пол-Сотниково на японскую забрили. Ты-т у нас первым ушел, а после и других парней потащили. И запасных. А потом и до ратников добрались. Слава богу, я-т по возрасту вышел.

Кунгуров поморщился:

— Зачастил! Махры лучше отсыпь!

— Разе ж я против? С нашим удовольствием. Подставляй пригоршню, ерой.

Закурив, Андрей спросил:

— Вернулся кто-нибудь?

— Пашка Жданов без руки пришел; Савелий Лепёшкин контуженный, глазами хлопат, а говорить не говорит; Филька Туркин весь осколками изранетый, с печи не поднимается; Балаханов Иван, тот вроде целый весь, но как бы не в себе, все глазами смотрит, а то вдруг царя-батюшку матерным словом поминать зачнет. Энтим ишшо подвезло. А коли всех поминать, кто головы сложил, язык заболит да и отвалится… Баб вдовых — море. Так что есть кому вам, ероям, усладу доставить.

— Хватит молоть, крупорушка! — оборвал Ёлкина Андрей. — Все тебя не в ту сторону несет.

Тот втянул продолговатую голову в плечи, затряс жидкой бороденкой:

— Энто верно, энто верно. От радости я, что ты хоть справный вернулся! При всем, значица, мужском имуществе… Не обессудь уж, Андрюха!

— Справный — криво усмехнулся Кунгуров, помолчал, глядя прямо перед собой, и спросил? — Ты, Терентий, долго намереваешься торговать?

— Дык, как сказать? Телушку сбагрю, да и домой. Махру-т энто я так, для развлечения прихватил. Авось, думаю, кто купит. Не сумлевайся, доставлю тебя до мамаши.

— Как там она?

Ёлкин неуверенно повел плечом:

— Дык… пробивается поманеньку. Тяжко, конечно, ить сколько ртов, да все несмышленыши… Хоть бабку Бог прибрал… Все облегчение…

— Когда?

— Да в прошлом месяцу схоронили, — ответил Ёлкин и плаксиво сморщился: — Вот и огорчил тебя ненароком. Извиняй.

Досадуя на болтливость односельчанина, Кунгуров слез с телеги и сказал:

— Терентий, ты меня дождись.

— Без тебя с места не тронусь, — заверил его Ёлкин.

Андрей бесцельно, лишь бы избавиться, хоть на время, от Ёлкина, шел сквозь шумную толпу и неожиданно для себя остановил какого-то железнодорожного служащего.

— Господин хороший, где тут у вас почта?

Тот объяснил, и Андрей скоро оказался возле здания почтовотелеграфной конторы.

В помещение конторы он вошел широкими отчаянными шагами, боясь передумать и вернуться назад, так и не повидав Татьяны. Спросив у барышень, принимающих почтовые отправления, как ему найти Белову, Андрей двинулся по коридору.

Татьяна, заслышав отчетливые шаги, повернула голову… и обмерла. Швабра выпала из ее рук, твердо стукнулась об пол. Андрей зачем-то начал застегивать шинель. В горле стало сухо. Наконец его губы дрогнули?

— Здравствуй…

Испуганная той радостью, которая охватила ее при виде Андрея, Татьяна прикрыла руками вспыхнувшие щеки, закусила нижнюю губу.

Андрей глядя в ее расширившиеся глаза, видел в них только испуг, и все слова, копившиеся в нем все эти долгие месяцы, застыли, обжигая горло холодом сомнений. Он понимал, что пришел не для того, чтобы стоять, глядя на ее вздрагивающий подбородок, молчать. Но поделать с собой ничего не мог.

— Ты вернулся?

— Да… Вот пришел…

— Как ты?

— Живой, — грустно усмехнулся Андрей.

— Домой едешь?

— Куда же мне еще…

— А я вот, видишь…

— Как ты тут? — с трудом спросил Кунгуров.

Татьяна неопределенно приподняла хрупкие плечи.

Суетливо сдернув со спины вещмешок, Андрей принялся

развязывать тугой узел.

Вкладывая в безвольную руку Татьяны расписанный длиннохвостыми золотыми рыбками шелковый платок, он пробормотал:

— Китайский… В Мукдене купил…

Пальцы Татьяны не шелохнулись.

— Возьми, — жалобно, с горечью в голосе, проговорил Андрей.

— Спасибо, — сорвалось с ее губ.

Помявшись, он вопросительно поднял глаза:

— Пойду я… Ёлкин, на базаре дожидается…

Татьяна промолчала.

Андрей тряхнул головой, повернулся неловко, пошел к двери.

— Случится быть в городе, заходи, — глядя в ссутулившуюся спину Кунгурова, сказала Татьяна.

Он замер, обернулся к ней:

— Хорошо…

Трясясь на телеге по пыльной, избитой колесами дороге, Андрей не слышал говорка Терентия Ёлкина. Он вспоминал последние слова Татьяны, мысленно повторял их раз за разом, молчал и улыбался сам не зная чему.

Сотниковский пристав Платон Архипович Збитнев шел по главной улице села. Завидев телегу, он свел брови и всмотрелся в седоков. В одном из них он без труда узнал Ёлкина, а вот второго, в солдатской шинели, признать не смог, как ни вглядывался.

Поравнявшись с приставом, Ёлкин соскочил на землю, сдернул шапку:

— Доброго здоровьица, ваше высокоблагородие, — с поклоном проговорил он.

Збитнев наконец узнал Кунгурова, но продолжал делать вид, что солдат ему незнаком.

— Кого это ты привез? — с ноткой суровости спросил Збитнев.

Ёлкин торопливо заулыбался:

— Ероя! Энто же Андрюха Кунгуров! С войны вернувшийся! При двух Георгиевских крестах!

Збитнев благосклонно улыбнулся в пышные рыжеватые усы. Слегка пожурил:

— Героям тоже полагается уважение начальству оказывать.

Продолжая сидеть на телеге, Андрей сбил папаху на затылок,

посмотрел прямо в глаза приставу.

— Извиняйте, — нехотя выдавил он, — чего-то ноет, не могу приветствовать, как полагается.

Стараясь держать себя в руках, Платон Архипович подкрутил вверх кончик уса.

— Ну, вот видишь, братец, героем вернулся…

— Вам спасибо, — пряча взгляд, буркнул Андрей.

Пристав укоризненно покачал головой:

— Все обиду держишь…

— Служба у вас такая, — хмыкнул Кунгуров.

— Ты, братец, случаем, не контуженный? — с деланным участием полюбопытствовал Платон Архипович, подойдя ближе.

— Бог миловал.

— Дерзок стал, братец Кунгуров, — неторопливо, будто взвешивая каждое слово, проговорил Збитнев.

— Жизнь научила.

Плотный стриженый затылок станового пристава побагровел:

— Так так… Стало быть, заразы революционной нахватался по дороге…

Кунгуров кольнул его недобрым взглядом. Словно не замечая этого, Платон Архипович произнес с дружеской интонацией в голосе:

— Вылечим… Мы ее крапивой-с, крапивой-с… Народное средство… Как рукой всякую хворь снимает… Правда, Терентий?

Ёлкин затряс жидкой бороденкой:

— Устамши Андрюха, с дороги… Такую путю длинную проделал, как тут не устать? Вы уж не серчайте, ваше высокоблагородие, на речи евонные.

— Я и не серчаю, — ответил Збитнев. — Отдохнет, одумается, за хозяйство возьмется, не до дерзостей будет. Старички наши не очень поважают смутьянов.

Пристав поправил фуражку, расправил широкую грудь и двинулся вверх по улице, туда, где виднелась крытая выкрашенным в зеленый цвет железом четырехскатная крыша его большого дома, смотрящего широкими окнами на раскинувшееся вдоль реки село.

Боязливо покосившись на удаляющегося станового, Терентий виновато сказал:

— Ты, Андрюха, энто… тово…

Кунгуров прервал:

— Поехали.

Ёлкин бочком запрыгнул на телегу, хлестнул лошадь вожжей, прикрикнул фальцетом:

— Но! Холера!

Проснувшись ранним утром, Андрей долго лежал на спине, глядя в потолок и слушая, как мать, шаркая ногами, копошится возле печи, шикает на младших, чтобы они не подняли старшего сына раньше времени.

Сидя за столом, он неторопливо ел блины; улыбался братишкам, не спускавшим глаз с Георгиевских крестов; отмалчивался, когда приставали с просьбами рассказать, как он бил японцев; смурнел, видя постаревшую, обрюзгшую мать.

Потом Андрей долго курил у окна.

— Зыковы где? — не оборачиваясь, спросил он.

Рябое лицо матери исказила плаксивая гримаса. Она закусила кончик платка, тонко заголосила:

— Андрюшенька, сыночек, не связывайся ты с имя, родителя твово все едино не вернешь! Ну их! Обо мне, о младшеньких подумай! Как жить-то будем, ежели с тобой че случится? И так все хозяйство из-за Зыковых прахом пошло! Пожалей ты нас, Христа ради!

— Здесь они, что ль? — все так же глядя в мутное стекло, обронил Андрей.

— Супостатов-то и нету. Токмо Степка при Маркел Ипатиче остался. Так он что, он же тихий, муху не забидет. Хозяйством занимается, жениться вроде собрался на Феньке кабатчиковой. Не трожь ты его, Христом Богом молю!

— Не трону, — буркнул Андрей, накинул на плечи шинель и вышел из избы.

У ворот Зыковых лохматый заспанный работник в легком кожушке лениво обтесывал новую доску для забора.

— Здорово? — подойдя к нему, проговорил Кунгуров.

— Ух, ты! — шмыгнул носом работник. — Вернулся. Здорово, Андрей Васильич? К хозяину, че ль? Дык он баню пошедши топить. Можа, ишшо догонишь.

— Степка где?

— Энтот тута. В анбаре. Позвать?

— Сам зайду,

— Ну-ну, — кивнул работник, исподтишка вглядываясь в хмурое лицо Кунгурова.

Толкнув тяжелые ворота амбара, Андрей остановился.

Из полумрака показалась невысокая фигура Степки Зыкова. Он не мог понять, кто стоит в проеме, и встревоженно спросил:

— Ты что ль, Кондратий?

Андрей, не отвечая, затворил за собой ворота, шагнул навстречу. Степка, еще не понимая, кто перед ним, невольно отступил.

— Здорово, — наконец глухо произнес Кунгуров.

Узнав этот голос, Степка съежился, страх захолонул сердце, метнулся в ноги, приморозил их к земляному полу.

— Чего молчишь? Здороваются с тобой, — приблизившись вплотную, сквозь зубы сказал Андрей.

Степка беззвучно открыл рот и тут же с исказившимся от боли лицом отлетел к стене. Андрей рывком, от которого затрещала рубаха на груди Степки, поднял его на ноги и ударил еще раз, уже в лицо. Тот взвизгнул, метнулся к воротам, но, сбитый Андреем, покатился по земле. На четвереньках, быстро перебирая руками и ногами, пополз к выходу. Кунгуров поймал его за ворот и с силой потянул на себя.

— Пусти! — полузадушенно прохрипел Степка, не делая попытки вырваться.

— Где Лешка?

— Уехали они.

— Куда?

— Откель же мне знать?

Андрей накрутил воротник рубахи на кулак, ткань врезалась в Степкино горло, и тот, придушенно закатив глаза, потянулся скрюченными пальцами к шее, но на мгновение потерял сознание и обмякнул. В голове зазвенело, перед глазами поплыли красные круги, расплывающиеся в бесформенные пятна.

— Врешь! — услышал он над собой. — Где Лешка?

Жадно и судорожно хватанув воздух посиневшими губами,

Степка просипел:

— В Томске… Лавка у них на базаре…

Отпустив его, Кунгуров пошел к воротам.

— Андрюха! Токмо не говори им, что энто я про них сказал, — жалобно попросил Степка, растирая шею. — Они ж меня за энто припишут…

— Правильно сделают, — бросил Андрей через плечо.

На улице он столкнулся с подбегающим к дому встревоженным Зыковым-старшим. За ним поспешал работник.

— Здорово, Маркел Ипатьич, — мрачно сказал Кунгуров.

Старик остановился, тяжело дыша, спросил:

— Ты че с сыном исделал?

Андрей усмехнулся:

— Живой твой выкормыш.

Зыков облегченно вздохнул. На подгибающихся ногах он тихонько подошел к врытой у калитки скамейке, опустился на нее и дрожащими пальцами начал сворачивать самокрутку.

Глава четвертая ПЛАМЯ НАД ТОМСКОМ

Уже несколько дней Петр находился в Томске, но встретить Высича ему никак не удавалось. У кого он ни спрашивал, ответ всегда оказывался примерно тем же: вот только что видели, вот только что был, вот только что появлялся…

За ужином Вера, хозяйка конспиративной квартиры, где останавливался Петр, усмехнулась:

— Ладно, не расстраивайся, завтра увидишь своего товарища Никанора. Он с утра будет на митинге в Технологическом. Лишь бы солдаты не вмешались. Сегодня вот, — пожаловалась она, — окружили железнодорожный клуб, пришлось расходиться. Правда, вопрос с забастовкой успели решить. Товарищ Никанор сказал, движение на дороге уже приостановлено.

— Да, поезда стоят, — подтвердил Петр.

Сразу с утра он отправился к Технологическому институту, но попасть вовнутрь ему не удалось: здание плотным кольцом оцепили солдаты.

Студенты, курсистки, рабочие в растерянности переминались на проезжей части улицы, солдаты хмуро поглядывали на все прибывающую, на глазах растущую толпу. Перед строем солдат, нервно пошлепывая перчаткой по ладони, прохаживался молодой подтянутый поручик.

Петр услышал знакомый голос:

— Товарищи! Митинг состоится! Следуйте все к Народному дому!

Кричал, взобравшись на невысокую тумбу, студент-медик, с которым Петр уже встречался в прошлый свой приезд в Томск.

Студенческая тужурка, усики, волнистые, зачесанные назад волосы… Ментор нисколько не изменился. Услышав от Петра, что он разыскивает товарища Никанора, Ментор долго и подозрительно щурился. Все же ответил:

— Ищи в Народном доме.

Туда и поспешил Петр.

Толпа, обрастающая на каждом углу бежавшими из своих учреждений гимназистами, остановилась у большого кирпичного здания, украшенного по всему фасаду цветными узорами. Над окнами второго этажа виднелась вывеска: «Народная бесплатная библиотека».

Петр с трудом, но пробрался в переполненный зал. Впрочем, послушать выступающих, а среди них он сразу увидел Высича, ему не удалось. Кто-то тревожно крикнул у входа:

— Казаки!

Петр тотчас бросился к дверям. Какой-то рабочий ухватил его за рукав:

— Ты куда, паря? Забьют!

— Двери закрыть надо!

Сквозь раскрытые створки дверей Петр сразу увидел подходящих к Народному дому солдат. Здесь же кружили на лошадях казаки, доставая нагайками разбегающихся студентов.

Один из казаков, дурачась, припирал лошадью к стене растерявшегося худенького студента в простых круглых очках. Все происходило рядом с Петром, он видел усы казака, его смеющиеся черные глаза, слышал беспомощное тяжелое дыхание студента, пытающегося прикрыть рукой очки. Это ему, конечно, не удалось. Брызнули стекла, студент вскрикнул, и Петр, выхватив револьвер, направил его на казака, мгновенно поднявшего лошадь на дыбы.

— Давай сюда! — Петр втащил студента за двери.

— Ты, паря, зря револьвертом махаешься, — укорил Петра все тот же рабочий. — Вот ты бы пальнул, так и они сразу бы пулять стали. Солдатики не любят, кады перед ними леворьвертами играют. У них винтовки, не то что твоя фуколка.

Петр улыбнулся:

— Да ладно… Я и курок-то не взводил.

Рабочий не выдержал, ухмыльнулся:

— Спужал казачка-то…

За окнами начало темнеть, у выступающих охрипли голоса, все устали, однако выйти из Народного дома было уже невозможно. На другой стороне улицы, за оцеплением, появлялись испуганные родители, пытались передать гимназистам, попавшим в Народный дом, продукты. Солдаты отмалчивались. Молодая, хорошо одетая дама в шляпке с вуалью прорвалась к поручику:

— Господин офицер, неужели нельзя выпустить детей?

Поручик любезно улыбнулся:

— Приказ, мадам. Не могу.

— Но там же дети!

— Приказ, мадам. Не могу.

— Неужели у вас нет сердца? — настаивала дама. Но на все ее слова поручик отвечал одно: «Приказ, мадам. Не могу».

А когда на него набросилось сразу несколько женщин, он укоризненно покачал перед собой перчаткой:

— Если вы так заботитесь о детях, почему же вы отпускаете их на антиправительственные сходки?

И приказал солдатам:

— Оттесните толпу!

…На улице стемнело. Зажглись фонари.

Усталость и нервное ожидание сделали свое дело: люди в Народном доме притихли, кое-кто даже пытался устраиваться на ночлег.

Высич долго всматривался в неясные фигуры солдат, держащих оцепление, потом обернулся к Петру:

— Попробую проскочить.

— Может, и мне с тобой?

— Оставайся здесь. Мало ли что… Все-таки у тебя оружие.

Осторожно, стараясь не скрипнуть, не стукнуть шпингалетом, Высич открыл окно и бесшумно скользнул вниз. Почти сразу Петр потерял его из виду.

…В Городской управе томичи, возмущенные осадой Народного дома, окружили городского голову Алексея Ивановича Макушина.

Высич появился в самый нужный момент.

— Алексей Иванович! — раздавалось со всех сторон. — В Народном доме наши дети! Там гимназисты и ученики, надо же что-то предпринимать! Вы городской голова, мы выбирали вас, так сделайте что-нибудь!

Макушин растерянно развел руками:

— Господа, я разговаривал с губернатором… Что я еще могу сделать?

— Да хоть что-нибудь! — взвинченно воскликнула дама в сбившейся набок шляпке. — Надо же что-то делать!

— А если обратиться к преосвященному Макарию? — посоветовал кто-то.

— Нашли к кому обращаться…

Высич понял, что споры могут продолжаться до утра.

— Господа! Я только что из Народного дома! — громко произнес он.

Множество глаз устремилось на него.

— Положение складывается критическое! — продолжил Высич. — Губернатор через офицера передал, что согласен снять осаду и освободить женщин и детей лишь в том случае, если все мужчины будут препровождены в тюрьму. Но подростки категорически отказываются воспользоваться этим предложением. Требуют, чтобы освободили всех.

— Продукты хоть удалось передать?

— Нет. Офицеры раздражены. Солдаты устали и начинают звереть. Казаки перепились и еле держатся в седлах, — ответил Высич. — В любую минуту они могут сорваться, вломиться в помещение и начать бойню.

— Надо создать милицию, вооружить ее!

Макушин испуганным жестом остановил нервные выкрики:

— Господа! Призываю вас к спокойствию! Я немедленно направляюсь к губернатору. Еще раз попробую уговорить его.

— Мы должны не просить, а требовать! — возразил стоящий рядом с городским головой адвокат Вольфсон.

Тот укоризненно посмотрел на него:

— Но господин Вольфсон, нельзя быть столь прямолинейным.

— Требовать! — упрямо повторил Вольфсон. — И идти не одному, а с гласными. Добиваться немедленного освобождения без всяких условий!

Когда депутация отбыла, встревоженные родители кинулись к Высичу с расспросами. Напряжение немного спало, но тут кто-то опять выкрикнул:

— Сколько можно ждать! Больше чем уверен, они ничего не добьются! Нужно всем идти к губернатору!

— И в случае отказа ударить в набат! — поддержал Вольфсон. — Призвать всех к оружию и спешить на выручку осажденным!

— Правильно!

— Все к дому губернатора!

— Пусть попробует отказать!

Толпа выплеснулась на улицу и двинулась к резиденции Азанчеева-Азанчевского. События в Народном доме взбудоражили весь город, и когда толпа оказалась под окнами губернаторского дома, она уже насчитывала почти тысячу человек.

Азанчеев-Азанчевский держался непреклонно:

— Я уже сказал вам, уважаемый Алексей Иванович, что мое решение окончательно.

— Но ваше превосходительство, — воскликнул Макушин. — Подумайте о последствиях!

Губернатор упрямо повторил:

— Я бы попросил не устраивать истерики. В Народном доме собрались антиправительственные элементы, и они должны быть арестованы.

Вмешался кто-то из гласных:

— Жители города опасно возбуждены, ваше превосходительство. Они готовы на все, может пролиться кровь.

— Тем хуже для зачинщиков!

— Если произойдут беспорядки, ваше превосходительство, ответственность падет на губернскую администрацию.

— Не беспокойтесь. Я сумею отчитаться перед Министерством внутренних дел. — Губернатор встал. — Господа! Не смею вас больше задерживать.

Переглянувшись, члены депутации потянулись было к выходу, но в кабинет торопливо вошел младший чиновник по особым поручениям и шепнул что-то на ухо губернатору.

— Господа, — поднял руку Азанчеев-Азанчевский, — прошу вас, подождите несколько минут.

И шагнул в дверь, ведущую в соседнюю комнату.

Увидев губернатора, с дивана вскочил жандармский агент.

— Ну, что там у вас? Докладывайте. Но покороче.

Агент вытянулся:

— Ваше превосходительство, под окнами вашего особняка собралась толпа. Собравшиеся грозят разнести все, если осада Народного дома не будет снята.

Губернатор помолчал. Наконец выговорил почти спокойно:

— Можете идти.

И, оставшись один, неторопливо и устало подошел к окну. Медленно приподнял тяжелую штору.

Да, толпа…

Вернувшись в кабинет, ни на кого не глядя, он приказал чиновнику по особым поручениям:

— Снимите казаков и солдат.

…Городского голову, появившегося на крыльце губернаторского дома, толпа встретила напряженным, даже враждебным молчанием.

— Господа! — взмахнул рукой Макушин. — Губернатор распорядился снять осаду.

Над толпой сразу пронесся восторженный гул:

— Победа!

— Ура!

— Качать Алексея Ивановича!

Макушин протестующе выставил перед собой ладони:

— Не стоит, господа! И вообще, довольно шуметь. Расходитесь, прошу вас.

Но кто-то уже бросил клич двигаться к Народному дому, и толпа шумно покатилась по улице.

Высич шел в толпе.

Солдат и казаков у Народного дома уже не было. Из здания выходили осажденные. Повсюду слышались радостные голоса, смех.

Среди студентов, остановившихся на перекрестке, Высич заметил Ментора. Подошел, тронул его за плечо. Тот обернулся:

— А, это вы, товарищ Никанор! Видели, как бежали сатрапы? Думали удушить революцию, не тут-то было! — Ментор торжествующе обернулся к сокурсникам: — Да здравствует революция!

Студенты подхватили:

— Долой самодержавие!

— Долой тиранов!

— Да здравствует Учредительное собрание!

Высич улыбнулся, спросил негромко:

— Путника не встречали?

— Товарища из Новониколаевска? — уточнил Ментор и кивнул. — Я видел его. Он просил передать, что будет ожидать вас у Веры.

— Спасибо.

…Обеспокоенная долгим отсутствием постояльца, Вера чутко вслушивалась в каждый звук, сама удивляясь, что это она так странно волнуется за крепкого, явно умеющего постоять за себя мужчину? Услышав шаги, радостно бросилась навстречу:

— Вы? — чуть разочарованно проговорила она.

— А что, Путник еще не вернулся? — спросил Высич, удивленно подняв брови.

— Еще нет… Я слышала, у Народного дома волнения…

Высич, уловив в голосе девушки тревогу, успокоительно

заметил:

— Ничего страшного. Все там утряслось. — И спросил: — Чайком угостите?

Наливая чай, Вера задумалась, и Высичу пришлось окликнуть ее:

— Боюсь, вы ошпарите руку.

Вера, ойкнув, поспешно закрыла кран самовара.

— Задержался где-то…

Высич молча кивнул. Он вдруг понял, девушке не до разговоров, и не стал ей мешать. Сидели, пили чай молча.

Приближающиеся шаги услышали одновременно. Высич сам открыл дверь. Обрадовался, увидев Петра:

— Где пропадаешь?

— Гимназистов разводил, по домам, — весело оправдывался Петр. — Страшновато было одних отпускать.

— Да, — покачал головой Высич. — Казаки и солдаты раздражены, они не то что гимназистов, они старух и младенцев готовы бить.

Вера, волнуясь, передала чашку Белову. Он взял ее, не замечая состояния девушки, спросил у Высича:

— Завтра в Городской управе митинг. Примем участие?

— Обязательно! — кивнул Высич. — Будут наши ораторы, нельзя либералов без присмотра оставлять. Публики, думаю, соберется много, сегодняшняя осада только подлила масла в огонь. Слышал, люди на случай новой осады хотят прийти с продуктами.

Вера покраснела:

— Я вам тоже приготовлю что-нибудь.

Высич улыбнулся:

— Не стоит. Отсиживаться — это не лучший метод борьбы. И уж в любом случае — не наш.

Петр тоже улыбнулся.

Глядя на раскрасневшуюся довольную девушку, он произнес негромко, словно подведя чему-то итог:

— Похоже, скоро решится: или мы, или они…

К двенадцати часам дня Петр и Высич пришли в Городскую управу.

Народу собралось много, более полутора тысяч, а публика все прибывала.

— Действительно, с провизией, — хмыкнул Петр, указывая Высичу на господина с корзинкой в руке. Под салфеткой угадывалась то ли бутыль, то ли крынка. — Здорово подготовились!

— Ладно, — усмехнулся Высич. — Идем. Сейчас выступления начнутся.

— Первым на сцену вышел присяжный поверенный Вологодский.

Его слушали внимательно, но оживления в зале его речь не вызвала. Все те же старые призывы решать все возникающие проблемы мирным путем и тем же мирным путем добиваться принятия конституции, ограничивающей власть монарха.

К трем часам зал был забит, митинг пришлось перенести в Общественное собрание. Ходили по рукам прокламации, то и дело слышалось:

— Долой сатрапа!

— Да здравствует Учредительное собрание!

Высич и Петр с трудом отыскали место на хорах.

Либеральные ораторы, возглавляемые Вологодским, безуспешно пытались унять страсти. Их доводы выглядели бледными, предлагаемая тактика — половинчатой. В конце концов, доведенные до отчаяния улюлюканьем и насмешками, либералы оставили зал.

Руководство собранием перешло к большевикам.

Обстановка в зале все больше накалялась, но когда распорядитель, невысокий плотный мужчина в кожанке, назвал очередного оратора, в зале вдруг наступила тишина.

Темноглазый высокий человек вышел на сцену и поднял руку — Кто это? — склонившись к Высичу, поинтересовался Петр.

— Броннер. Учился в университете, был исключен за революционную деятельность, продолжил медицинское образование в Берлине. Входил в группу содействия «Искре».

Петр уважительно покачал головой.

Внезапно на сцену вскочил молодой человек в мундире почтово-телеграфного ведомства и протянул Броннеру какой-то листок. Бегло просмотрев его, Броннер шагнул к краю сцены:

— Товарищи! Только что стало известно о телеграмме Трепова. Я прочитаю вам, какой приказ отдан этим министерским деятелем всем губернаторам России. «Холостых залпов не давать, патронов не жалеть».

Голос Броннера звучал гневно, темные глаза, казалось, еще больше потемнели. И над притихшим залом отчетливо раздавались слова:

— Товарищ министра внутренних дел надеется запугать нас жестокостью. Мы ее уже видели, мы знаем, на что способно правительство! Пусть не надеются на наше отступление! Вооруженной силе мы противопоставим вооруженную силу восставшего народа!

Из первых рядов послышался клич начать сбор средств на вооружение. Зал встретил предложение одобрительным гулом. Из рук в руки пошли шапки, которые быстро наполнялись деньгами, кольцами, часами, серьгами. На сцену взбежал подтянутый прапорщик, облизнул пересохшие губы.

— В ответ на приказ Трепова, равнозначный заявлению, что в борьбе с революцией правительство готово залить Россию кровью, мы можем сказать только одно — борьба! борьба! борьба! Не словами, а делом докажем свою верность народу! Мы не оставим этот зал, пока не дадим Ганнибалову клятву: победить или умереть!

Заметив вопросительный взгляд Петра, Высич пояснил:

— Эсер. Толковый малый.

Митинг продолжался еще долго и закончился троекратно повторенным лозунгом: «Да здравствует вооруженное восстание!»

Октябрьская стачка парализовала движение на железной дороге. Станции и разъезды были забиты эшелонами, повсюду шли митинги и собрания.

Впрочем, желание Андрея Кунгурова встретиться с братьями Зыковыми было столь велико, что, не найдись иного выхода, как идти до Томска пешком, он бы пошел!

Однако ему повезло. Тайгинские паровозники, приехавшие за прокламациями, возвращались домой, и взяли с собой Андрея. На станции Тайга он договорился с машинистом паровоза и на следующее утро прибыл в Томск. Поблагодарив железнодорожников, Кунгуров спрыгнул с паровоза и зашагал в город.

Томский базар, раскинувшийся на просторной площади между Томью и впадающей в нее Ушайкой, Андрей отыскал без особого труда.

Он неторопливо переходил от одной лавки к другой, всматривался в их сумеречные глубины, ожидая вот-вот увидеть физиономию Лешки Зыкова и внутренне напрягаясь всякий раз, когда замечал хотя бы отдаленно похожее лицо. Но ни Лешки, ни Никишки встретить никак не мог.

Возле прилавка, на котором громоздились разнокалиберные бочонки с маслом, он остановился, свернул самокрутку. Молодой, с тугими и румяными щеками торговец глянул на него:

— Слышь, служивый, ищешь, что ль, кого? Гляжу, который раз уже круголя даешь, а ниче не покупаешь.

— Ищу, — буркнул Андрей.

— Можа, я помогу чем? Почти всех тутошних знаю.

— Зыковых ищу.

Лавочник расплылся в улыбке:

— О-о! Ляксея и Никифора, стало быть! Земляк, что ль?

— Земляк, — хмуро проронил Кунгуров.

— Трудно их найтить, — все так же жизнерадостно сообщил лавочник. Они таперя в обчественную деятельность ударились. По митингам ходют, по собраниям. В Союз вступили, то ли «Русского народа», то ли «Михаила Архангела». За царя, стало быть, да за веру радеют. А то у нас нонче всяких бунтовщиков развелось…

— Лавка-то их где?

— Да вона. Токмо она у их третий день закрытая. Говорю же тебе, на собраниях братовья. В Мещанскую управу сходи, там наши верозаступники заседают. Али домой к ним загляни.

— Знал бы, где живут, заглянул, — раздумчиво проговорил Кунгуров.

— Дык на Почтамтской, токмо нумера ихнего дома не знаю.

Андрей хмыкнул:

— Найду.

Поднимаясь по Почтамтской, он пытливо рассматривал прохожих. Их было много, словно не будни стояли, а престольный праздник.

Долгие розыски и расспросы привели Андрея к дому Зыковых. Сойдя с дощатого тротуара, он толкнул калитку, постоял на крыльце, прислушиваясь, потом решительно застучал в дверь. Послышались легкие шаги.

Увидев перед собой статную женщину в красивом платье, Кунгуров опешил.

Манечка тоже удивленно разглядывала насупленного незнакомца в расстегнутой солдатской шинели без погон. Наконец проговорила:

— Вам кого?

— Я, наверное, не туда попал… Зыковых мне надо, — негромко произнес Кунгуров.

— Туда, — улыбнулась Манечка. — Только их нет. К вечеру появятся. А вы кто?

— Я потом еще зайду, — уклонился от ответа Андрей, повернулся и вышел со двора.

У здания Коммерческого училища его внимание привлекла огромная толпа. Здесь были учащиеся мужской и женской гимназий, реального и ремесленного училищ, повивального и учительского институтов, железнодорожного училища, — всего человек триста. Они оживленно переговаривались, ожидая возвращения депутации, посланной к директору с требованием прекратить занятия.

Полицмейстер Попов, получив сообщение о том, что учащиеся средних учебных заведений сорвали занятия и с революционными песнями идут к Коммерческому училищу, директор которого, не в пример другим, пока еще удерживал своих подопечных от участия в беспорядках, поспешил к губернатору.

Выслушав полицмейстера, Азанчеев-Азанчевский мрачно поинтересовался:

— Ну и что же вы намерены предпринять?

Попов вытянулся:

— Дозвольте, ваше превосходительство, навести порядок с помощью казачьей сотни?

Губернатор смерил его взглядом, помолчал.

— Ну что ж, Константин Ардальонович, действуйте, — проговорил он, взвешивая каждое слово.

В казармах напряжение не спадало уже несколько дней. Казаки ходили взбудораженные, раздраженные нелепыми приказаниями губернской администрации, которая то велела хватать всех бунтовщиков подряд, то вдруг выпускала их, как это случилось в Народном доме. Патрулируя по улицам, казаки ощущали ненависть и презрение, сквозившее во взглядах горожан. Не понимая этой ненависти и относя ее, как им объясняли офицеры, на счет «кочевряжения» интеллигенции, которая мается от безделья и сама не знает чего хочет, казаки только и ждали приказа, позволившего бы им пустить в ход нагайки и рассеять все смутное, все непонятное. И когда полицмейстер привстал на стременах и вправду назвал их братьями и защитниками престола и веры, у казаков будто дыхание новое открылось. Приосаниваясь, вылетали они на разгоряченных лошадях за ворота казарм.

Улицу перед Коммерческим училищем запрудила толпа.

Перейдя со строевой рыси на намет, казаки заулюлюкали. Толпа испуганно всколыхнулась, и только вблизи казаки вдруг увидели, что несутся на толпу, состоящую в основном из гимназистов и реалистов.

Но останавливаться было поздно. Полицмейстер скомандовал:

— В нагайки!

Лютея от того, что и на этот раз им противостояли вовсе не какие-то там преступники, казаки бросились на толпу.

Крики и визг взметнулись над улицей.

Андрей Кунгуров, замешавшийся в общую бучу, увидел, что казак сбил лошадью гимназиста. Оттащив мальчишку к стене, Андрей выпрямился. Он был взбешен, уши заложило как от разрыва снаряда. Он видел разъятые в криках рты, но голосов не слышал. Бросилось в глаза бледное лицо институтки и тут же исчезло, ибо казак на скаку ухватил институтку за косы и поволок за собой.

Метнувшись наперерез, Кунгуров ухватился за уздцы, рванул уздцы на себя, раздирая металлическим мундштуком черные влажные губы лошади.

— Зашибу! — прохрипел казак, замахиваясь нагайкой.

Андрей и его голоса не услышал. Взбешенный всем увиденным, оскорбленный явной несправедливостью происходящего, он поймал казака за руку и рванул на себя.

Рывок оказался настолько мощным, что казак вылетел из седла. Уже не думая о том, что он делает, Андрей подмял его под себя и опустил кулак на бородатую физиономию.

Другой казак попытался достать Андрея шашкой, но проскочил мимо.

В этот момент слух вдруг прорезался и Андрей услышал отчаянный крик:

— Дяденька!

Обернувшись, увидел, как скачущий на него казак срывает с плеча карабин.

Лишь укрывшись в подъезде какого-то дома, Кунгуров заметил, что рукав его шинели рассечен, а папаху он потерял. Хотел было пойти поискать, да вовремя раздумал. Прислонясь к холодной стене, начал скручивать самокрутку.

Потрясенные избиением учащихся горожане требовали объяснений у городского головы Макушина. Но тот лишь разводил руками, не зная на что решиться. Наконец с отчаянием в голосе проговорил:

— Хорошо, господа! Хорошо! Заседание Городской управы будет проведено и петиция подана губернским властям. А сейчас настоятельно прошу всех разойтись! Помещение тесное. Разойдитесь, господа, разойдитесь.

— Нечего нам расходиться!

— Если здесь тесно, давайте перейдем в театр!

— Правильно, там и проведем заседание!

— Нужно положить произволу и беззаконию конец!

— Все в театр!

Макушин морщился, но упорствовал:

— Нет, господа! Заседание будет проведено здесь, и без посторонних!

— Не выйдет!

— Черта с два! Только с нами!

— Пойдемте, Алексей Иванович!

Обреченно вздохнув, Макушин пошел к выходу. Его плечи ссутулились, словно их тянула к земле массивная цепь — знак городского головы.

Андрей Кунгуров и сам не заметил, как влился в толпу, направляющуюся к зданию театра.

Оказавшись в театре, он слегка растерялся, подавленный великолепием обстановки, но потом стал прислушиваться к звучащим со сцены речам. Большинство ораторов открыто поносило местную администрацию, обвиняло губернатора в превышении власти и требовало для него немедленного наказания.

Немолодой офицер, военный врач, как понял по знакам различия Кунгуров, завершая свою речь, воскликнул категорически:

— Предлагаю немедленно арестовать губернатора за все жестокие расправы, творимые в городе по его приказам!

Зал подхватил:

— Арестовать!

Многие кинулись к выходу.

— Остановитесь! — воздел руки над головой Макушин. — Это же безумие!

Кто-то поддержал городского голову:

— Господа! Сами нарвемся на казаков и на солдат. Они только и ждут такой возможности.

Толпа заколебалась. Мало-помалу все снова расселись по местам.

Оглянувшись, Кунгуров увидел невдалеке Петра Белова, увлеченно переговаривающегося с сухощавым подтянутым мужчиной. «Подойти? — подумал он. — Все же знакомый, из одного села…» Но вспомнил последнюю встречу с Петром и подходить не стал.

Спорили до самого вечера. Неожиданно для всех в зал вбежал запыхавшийся парень, рявкнул во всю мощь молодой глотки:

— Манифест! Царь издал манифест! Царь даровал народу свободы!

Зал восторженно взревел. Но поднялся на сцену темноглазый подтянутый товарищ Броннер и, спокойно зачитав манифест, закончил свою речь так:

— …Это кажущиеся свободы! И объявлены они правительством только потому, что оно боится всеобщей политической забастовки, всеобщего всенародного восстания. Манифест — это ловушка, маневр для передышки! Правительство пытается выиграть время, собраться с силами и разделаться с революционным народом. Не верьте манифесту! Да здравствует вооруженное восстание!

Митинг еще продолжался, когда Андрей вышел на улицу и направился к дому Зыковых.

— Они еще не возвращались, — ответила Манечка, узнав в слабом свете керосинового фонаря утреннего гостя. — Можете подождать.

— Ладно, пойду я, — буркнул Андрей.

— Что-нибудь передать?

Он криво усмехнулся:

— Скажите, Кунгуров по ихнюю душу приезжал…

Манечка обеспокоенно глянула, пытаясь разглядеть выражение его лица, но Андрей быстро повернулся и шагнул к калитке.

Он шел по ночным улицам, не разбирая дороги, не задумываясь, куда идет и где будет ночевать. Все, что он увидел и услышал за этот день, делало его ненависть к Зыковым мелкой, почти ненужной.

Казачий патруль, заметив бредущего по мостовой солдата в распахнутой шинели и без папахи, придержал коней, насторожился. Андрей поднял голову, постоял в задумчивости и, не обращая на казаков внимания, свернул в переулок, ведущий к станции.

— Догнать? — подав лошадь вперед, спросил один из казаков.

— Не вишь, что ль, перебрал мужик, — остановил его старший патруля.

Преосвященный Макарий, догадываясь, зачем губернатор пригласил его на экстренное совещание, продолжал отмалчиваться, ждал, когда тот обратится с просьбой. Он поглядывал на начальника жандармского управления, на полицмейстера, потом снова задерживал колючий взгляд на Азанчееве-Азанчевском.

— После оглашения манифеста представителем так называемого Томского комитета РСДРП смутьяны приняли решение заменить Городскую думу органом революционного самоуправления, — ровным голосом докладывал полковник Романов. — Список кандидатов, в который вошли и большевики, и эсеры, а также обращение к населению вы уже видели. А вчера эти выборы состоялись. Сегодня, когда закончат подсчет голосов, в Томске будут уже две власти…

Едва заметная ухмылка, скользнувшая по губам полковника, раздражила губернатора, но понимая, что сейчас не время для конфликтов, он сдержался.

Повернулся к Попову:

— Были беспорядки во время выборов?

— На удивление, все обошлось спокойно, — поспешно ответил полицмейстер. — Только на Соборной площади один из благонамеренных обывателей был поколочен. Он стал кричать, чтобы жидов не выбирали, за это и пострадал. А в театре, Народном доме и Технологическом никаких беспорядков.

Начальник жандармского управления сухо возразил:

— Это внешняя сторона событий. На самом деле манифест не привнес успокоения. Рабочие и студенты продолжают призывать к восстанию. Не далее как вчера, во время митинга в Технологическом, когда декан механического отделения Тихонов возмутился, что аудитории и мастерские, где находятся инструменты и машины, заняты всяким сбродом, ему крикнули: «К черту ваши машины, профессор! Тут сломалась государственная машина и надо подумать, как ее чинить!» Так что не все столь благополучно, как это видится уважаемому Константину Ардальоновичу.

Полицмейстер молча проглотил пилюлю и поддержал Романова:

— Разумеется, брожение идет. Нужны крутые меры.

Губернатор наконец перевел взгляд на преосвященного Макария:

— Может, вы нам подскажете выход из сложившейся ситуации? Вообще-то, к двадцать пятому я ожидаю две тысячи войск, но…

— Понимаю, — кивнул Макарий. — Двадцать пятое далеко… Чернь нужно давить чернью… И немедленно!

— Да, несколько сотен благонадежных граждан из «Союза русского народа» многое могут сделать, — согласился полковник Романов. — Особенно, если им не будет препятствовать полиция…

Попов понял его с полуслова:

— Я распоряжусь. Более того, оденем нижних чинов в партикулярное платье. И тоже их в толпу, в толпу!

— Надеюсь, вы, ваше преосвященство, не оставите без благословения верноподданнические порывы народа? — спросил губернатор, стараясь не глядеть в глаза Макарию.

Тот чуть заметно улыбнулся:

— Не оставлю.

Анисим Белов изнывал от безделья.

В ночных гулянках притона он не участвовал, испытывал отвращение к подобным забавам. По ночам подолгу не мог уснуть. Мешали пьяные выкрики за стеной, визг женщин, неотступные мысли о детях, увидеть которых он не мог, понимая, что первая же ошибка снова приведет его на каторгу.

Днем Анисим помогал Дымку по хозяйству; отремонтировал стайку, поправил забор, переложил печь, наколол дров чуть ли не на всю зиму, наконец, подшил все пимы, какие только нашлись в дому. Дымок поначалу косился на Анисима, но потом понял, что движет мужиком. Сразу подобрел, проникся благодарностью. Все чаще и чаще стал приглашать Анисима к самовару. За долгими чаепитиями Дымок бесконечно пересказывал какие-то свои давние приключения и похождения, Анисим слушал внимательно, но в детали не вникал, такой чужой, такой далекой казалась ему воровская, презираемая им самим, жизнь.

И Яшка вдруг куда-то пропал на несколько дней. На вопрос, где он может быть, Дымок только хмыкнул:

— Никуды твой Яшка не денется. Фардыбачит где-нибудь, а можа, краля какая попалась. Спи. Чего в таку рань поднялся?

— Не спится.

Вздохнув, Анисим вернулся в свою комнатенку. Смотрел молча на облака сквозь тесное узенькое окошко.

Осторожно скрипнула дверь.

В комнату боком, понуря голову, протиснулся Яшка Комарин и, глядя на приятеля, упал на кровать.

Анисим зажег лампу.

Яшка торопливо отвернул к стене почерневшее от перепоя, с лиловым синяком под глазом, опухшее лицо, горестно выдохнул:

— Че хошь, Аниська, делай со мной, только я самая распоследняя скотина.

Анисим продолжал разглядывать плешивую голову Комарина.

— Только скотина-то так не делат, как я. Стало быть, я хуже всякой твари… Гад я ползучий, — почти всхлипнул Яшка. — Ты знаешь, Аниська, чего со мной приключилось?.. Ну че ты молчишь?! Мне и так совестно.

Анисим пожал плечами:

— Ты же ничего не сказал.

Яшка резко сел на кровати, обхватил голову руками, закачался из стороны в сторону:

— Пропил, проиграл я наши обчие денежки! Свои проиграл, и твои проиграл! Нищие мы с тобой таперя, друг-приятель мой разлюбезный! Ни копеечки не осталось! Все спустил! Даже часы новые, и те, сволочь я энтакая, продул! А ведь как все хорошо началось! Такая карта поперла! Все спустил… Все…

— Будя, тебе, — разжал губы Анисим. — Все одно шальные деньги. Как пришли, так и ушли.

— На че жить-то будем? Хоть опять в разбой подавайся! — со слезой в голосе воскликнул Яшка.

— Да есть у меня маненько, — проронил Анисим. — Проживем.

— Есть? — с загоревшимися глазами подался к нему Комарин. — Дай, а?! Пойду отыграюсь! Точно отыграюсь!

— Не дам, — буркнул Анисим. — Все одно спустишь.

Яшка сразу обмяк:

— И то верно, спущу…

Внезапно из комнаты, где еще спали уставшие после разгульной ночи квартиранты деда Дымка, раздались встревоженные хриплые крики:

— Стрема!

— Чертова рота во дворе!

— Мелкая раструска!

Комарин вскочил, завертел головой. Анисим тоже поднялся на ноги, замер прислушиваясь. По всему дому катился испуганный топот.

В дверь просунулась всклокоченная бороденка Дымка:

— Робяты! Околоточный нагрянул!

Комарин метнулся к окну, готовый высадить его ударом плеча.

— Подстрелют! — остановил Дымок. — Городовые кругом!

Околоточный надзиратель обвел властным взглядом сгрудившихся в углу комнаты постояльцев деда Стародымова. Анисим и Яшка стояли впереди, и Анисиму казалось, что околоточный видит его насквозь и вот-вот скажет: «Ты, беглый каторжник Белов…»

Но вместо этого околоточный благодушно усмехнулся, поправил лежащую на коленях шашку, скрипнул табуретом.

— Трухнули, — удовлетворенно констатировал он.

Увидев, что полицейский чин продувает папиросу, Дымок

суетливо подскочил, поднес спичку.

Комарин, решив, что все равно пропадать, расплылся в язвительной усмешке:

— Удивились, ваше благородие. До сих пор в толк не возьму, как энто вы не побрезговали в наши апартаменты наведаться?

Околоточный осадил его взглядом:

— Никшни! Предложение есть, господа мазурики…

«Господа мазурики» озадаченно загудели. Выдержав паузу, полицейский в полной тишине повторил:

— Итак, имеется предложение. Либо вы сию минуту отправляетесь на экскурсию в тюремный замок, либо…

Слова «экскурсия» никто из присутствующих не понял, но упоминание о тюремном замке вызвало тяжелые вздохи и возмущенный ропот. Высокий, со впалой грудью и аристократически тонкими, хотя и грязноватыми, пальцами, похожий на небогатого мещанина, вор недовольно осклабился:

— Энто за что ж, ваше высокоблагородие? Вроде за руку не ловили…

— Ты, Дохлый, рот закрой, не дыши перегаром. Вспомни, как третьего дня у Верхозина, владельца ломовых конюшен, в бильярдной бумажник «позаимствовал»…

— Не брал я лопатника! — негодующе фыркнул Дохлый.

— Ты это судье расскажешь, — ласково улыбнулся околоточный, — а заодно пояснишь, как бумажник Верхозина оказался у твоей сердечной подруги — Гутьки Твердохлебовой…

Вор-карманник скис, отвел глаза. Дед Стародымов по-лисьи шагнул к полицейскому:

— Ваше высокоблагородие, вы сказывали о каком-то предложении…

Посерьезнев, околоточный произнес:

— Революционеры народ бунтуют, над верой православной изгаляются. Урезонить их надо бы. Послужить, как говорится, царю и Отечеству.

— Так мы ж завсегда, — с готовностью сложил руки на животе Дымок.

— Сегодня манифестация патриотическая будет. Поддержите. Всех бунтовщиков бить не жалеючи. Лавки жидовские, магазины можете потрясти. Православных купцов не трогать! Ясно?

— Ага, мы по лавкам, а архангелы нас цап-царап, — обиженно бросил Дохлый.

— У вас сейчас других забот хватает, — сурово отрезал околоточный. И нехотя добавил: — Препятствий со стороны полиции не будет. Слово даю.

Полицмейстер Попов нервничал. До назначенного времени оставалось совсем немного, а предводитель томских мещан купец Самгин-Косицин все еще не появился. Не слышно было и верноподданных горожан.

Попов нетерпеливо подошел к окну.

У Иверской часовни Божьей Матери ковырялся прутиком в замерзшей луже какой-то мальчишка, у Богоявленской церкви, как всегда, толклись старухи.

Полицмейстер закурил. Взгляд его оживился. Вон они, добрые горожане! К городскому полицейскому управлению шумно подтягивалась черная колонна с трехцветным знаменем, с поблескивающими иконами.

В кабинет полицмейстера, дыша водочным перегаром, ввалился Самгин-Косицин.

— Запаздываете, Сергей Дмитриевич…

Купец отер крупной ладонью пот со лба.

— Извините, ваше высокоблагородие… Пока народ собрался, взбодрился… Наставить же народ надо было… Я им целую речь произнес…

— Объяснили, что полиция и войска окажут поддержку?

— А как же!

— Как настроение народа?

— Самое патриотическое.

— Славно! Очень славно!

Подставив стул, Попов снял со стены портрет императора Николая II и торжественно вручил его купцу. Самгин-Косицин приподнято заверил:

— Не извольте тревожиться, ваше высокоблагородие! Дадим острастку бунтовщикам и смутьянам! Постоим за Бога, веру и Отечество!

Портрет императора был встречен черносотенцами радостным гулом.

— С государем императором всех сицилистов перекрошим! — пьяно заорал Лешка Зыков, и черная толпа, как огромная многоногая гусеница, потянулась в сторону Базарного моста.

— Боже, царя храни! Сильный, державный, царствуй во славу, во славу нам!..

Окружив полукольцом здание Городской управы, мясники, лабазники, уголовники, переодетые городовые разразились неистовой бранью в адрес либеральствующих господ, потакающих всякой нечисти, всем этим студентам и голодранцам.

Препоручив портрет императора косоватому быстренькому мещанину, Лешка Зыков азартно вывернул из мостовой булыжник и запустил его в окно управы.

Перекрывая звон летящего на мостовую стекла, Самгин-Косицин зычно призвал:

— Движемся к дому архиерея! Попросим его преосвященство благословить нас на борьбу с супостатами.

Кто-то увидел жмущегося к стене юношу в студенческой фуражке:

— Студент!

Толпа набежала, мелькнули в воздухе кулаки и дубины. Когда озверевшие люди отхлынули, на грязной истоптанной мостовой остался истерзанный неподвижный труп юноши.

Архиепископ Макарий встретил участников патриотической манифестации на крыльце своего дома.

Получив благословение, шумная черная толпа неутомимо двинулась к Соборной площади.

Петр и Высич митинговали в аудитории Технологического, когда в зал вбежал запыхавшийся Ментор.

— Товарищи! — прервал он оратора. — Черная сотня громит еврейские магазины! Пьяные лавочники растерзали студента Евстафьева, убили мещан Яропольского и Гейльмана! Убит ученик железнодорожного училища Шарыгин. Полиция бездействует. К оружию, товарищи!..

— Где сейчас черносотенцы? — спросил Высич.

Ментор перевел дыхание:

— Часть на молебне в новом соборе, часть возле Управления железной дороги. А в Управлении служащие и некоторые члены их семей, ведь им сегодня обещали выдать жалованье. Могут быть большие жертвы, товарищи! Идемте в Городскую управу, там должны вооружить охрану!

— В управу!

Невдалеке от Соборной площади дружинники Высича слились с отрядом городской охраны, собранным из интеллигенции и эсеров. Командовал милиционерами крепкий широкоплечий студент Нордвиг, чем-то и правда напоминающий викинга.

Черносотенцы, заметив приближающихся дружинников и милицию, заулюлюкали, завопили. Как раз закончился молебен в соборе, и оттуда тоже выкатилась толпа. А за оградой собора замелькали винтовки солдат и медленно выдвинулась из переулка казачья сотня.

— Отходим в Управление железной дороги! — крикнул Нордвиг, сразу оценив ситуацию. — Здесь нас сомнут.

Высич поддержал его:

— В Управление!

Держа револьверы наготове, дружинники медленно отступили к зданию.

Черносотенцы напирали. Из их толпы полетели в дружинников камни, Петр вдруг услышал:

— Эй, Петруха! А вот подь сюда, я тебя приголублю!

— Зыков!

Петр рванулся было к толпе, но Высич ухватил его за руку:

— С ума сошел?! Ни выстрела! Иначе казаки сразу начнут ответную стрельбу.

Скрипнув зубами, только сильней сжал рукоять револьвера.

Один за другим дружинники и милиционеры нырнули в здание, заперли за собой вход. Кто-то кинулся к черному входу — свободен ли? Но за дверями черного хода, будто он уже сто лет там стоял, маячил казачий караул.

Дружинников сразу обступили испуганные служащие.

Чиновник службы сборов, долговязый нескладный старик с пышными бакенбардами, сразу понял, кто командует вооруженными людьми, прорвавшимися в Управление. Радуясь, он пожал руку Нордвигу:

— Слава богу! Теперь мы в относительной безопасности.

Высич, выглянув в окно, невесело заметил:

— Вот именно, что в относительной…

Чиновник горячо возразил:

— Не скажите, не скажите! До вашего появления мы вообще не знали что делать. Эти пьяные люди… Они же совсем потеряли разум! Они бьют, убивают! Архитектор Оржешко пытался уйти, его перехватили и изувечили. Уж и не знаем, что теперь с ним… На углу Почтамтской убили Вольфсона…

— Не беспокойтесь, мы защитим вас! — выступил вперед Ментор, но Нордвиг прервал его:

— Сколько в здании скопилось народу?

Старик на секунду прикрыл глаза:

— Порядка тысячи человек. Но здесь не только служащие, здесь их жены, дети… Слава богу, мои домочадцы за мной не увязались…

— Смотрите! Белый флаг! — с надеждой в голосе выкрикнул стоящий у окна служащий.

Петр подскочил к окну.

Взобравшись на каменный фундамент соборной ограды, выполняющий для пехотинцев роль своеобразного бруствера, и держась за металлические прутья, приземистый офицер в чине капитана размахивал над головой белым полотнищем.

— Думаю, нужно пойти и выяснить, чего они хотят, — всматриваясь в маячащую фигурку, негромко проговорил Нордвиг и шагнул к дверям. — Кто со мной?

Ментор качнулся, словно намереваясь последовать за ним, но что-то остановило его. Он зорко оглядел дружинников.

— Товарищи, есть охотники?

— Давайте я пойду, — предложил Петр.

Нордвиг с сомнением оглядел его рабочую тужурку:

— Не стоит.

Петр замер у окна.

Казалось, Нордвиг, Высич и незнакомый Петру дружинник никогда не пересекут пространство, отделяющее здание Управления от собора. Наконец навстречу делегации вышел капитан в сопровождении двух унтер-офицеров.

Толпа в зловещем молчании наблюдала за переговорами. Впрочем, переговоры не оказались долгими. Проговорив что-то, капитан нервно отвернулся от парламентеров. Оскальзываясь на подмерзшей земле, унтеры еле поспевали за ним. Толпа опять заулюлюкала, бросая камни и ругательства отступившим Высичу и его товарищам.

— Чего они требуют? — спросил Нордвига старый чиновник.

— Сдачи оружия и ареста всех дружинников и милиционеров.

— Вы согласились? — негромко спросил старик, тревожно сцепив на груди пальцы рук.

— Отвергли, — коротко ответил Нордвиг.

Услышавшие ответ одобрительно зашумели:

— Слава богу!

— Без охраны нам отсюда не выбраться.

— Хоть какая-то защита…

Нордвиг нахмурился:

— Прощу, господа, всех подняться на второй этаж. Внизу находиться опасно.

Будто в подтверждение его слов раздался звон выбитых стекол, в помещение полетели булыжники.

Служащие ринулись на второй этаж, внизу остались только дружинники.

— Забаррикадировать двери! — приказал Высич.

Петр и Ментор, напружившись, опрокинули шкаф, набитый папками, прямо на дверь. Вход теперь был надежно защищен, но погромщики уже пытались лезть в окна.

Ментор схватил Нордвига за руку:

— Нужна помощь!

— Попробуй проскочить, — разрешил Нордвиг. — Беги к Макушину, а от него в комитет. Сзывай всех товарищей!

Скинув студенческую тужурку, Ментор бросился по коридору в дальний угол здания, откуда еще можно было выскользнуть из ловушки.

Дружинники отступили на второй этаж.

Больше часа Нордвиг пытался связаться по телефону с Городской управой, в конце концов, это ему удалось,

— Алексей Иванович! Господин Макушин! — крикнул он в трубку. — Я говорю из Управления Сибирской железной дороги. Положение у нас катастрофическое. Охрана, вооруженная управой, слишком слаба, чтобы удержать погромщиков. Их поддерживают войска.

— Чем я-то могу вам помочь? — раздраженно ответил Макушин. — Я ничего не знаю о вашем положении.

— Разве посланный нами студент не добрался до вас?

— Никакого студента у меня не было.

— Как не было?

— А вот так и не было, — раздраженно ответил городской голова.

— Не прорвался Ментор, — сокрушенно покачал головой Высич.

— А может, он сперва кинулся в комитет? — предположил Петр.

Нордвиг прикрикнул на них:

— Тише! Мешаете говорить! — И крикнул уже в трубку: — Алексей Иванович, переговорите с губернатором. Он должен остановить вандалов!

— Губернатор в курсе происходящего, — сухо ответил Макушин. — Я несколько раз докладывал губернатору о положении в городе. Он отказывается что-либо предпринимать.

— Но ведь могут погибнуть безвинные люди!

— Вы взялись защищать их, вот и защищайте, — отрезал Макушин и бросил трубку телефона.

Какое-то время Нордвиг тупо смотрел перед собой, потом грохнул кулаком по столу:

— Сволочи!

— Еще бы! — усмехнулся Высич. — У либералов хороший нюх. Они сразу чуют, где назревает опасность. Так что, друзья, надеяться мы можем теперь только на самих себя и на комитет.

Нордвиг угрюмо смотрел в глаза полицмейстеру Попову. Тот, покачиваясь с пятки на носок и заложив руки за спину, холодно улыбнулся:

— Если вы отказываетесь сдаться, то хотя бы не задерживайте желающих покинуть здание.

Он оглядел поломанную мебель, разбросанные по полу документы, встревоженные лица сгрудившихся у лестницы чиновников.

— Вы гарантируете неприкосновенность людей? — спросил Нордвиг.

— Надеюсь, моего слова достаточно?

Служащие загудели. Нордвиг повернулся к ним:

— Мы никого не задерживаем. Решайте сами, господа.

Попов взглянул на часы:

— Сейчас четверть пятого. Тех, кто выйдет в течение ближайших десяти минут, не тронут.

Полицмейстер покосился на Нордвига, положил руку на шашку и, позвякивая шпорами, вышел из помещения.

Высич предупредил заспешивших к дверям чиновников:

— Господа, не слишком ли вы доверяете этому человеку?

— Толпа под окнами, а солдаты и полиция далеко, — поддержал его Петр.

Часть чиновников остановилась в нерешительности, но несколько человек все же покинули здание. Оставшиеся поднялись на второй этаж. Дружинники снова забаррикадировали вход.

Вскоре внизу послышались пьяные голоса:

— Эй, антиллегенция, примай своих! Нам они ни к чему!

Петр помог Высичу отодвинуть шкаф, и, держа наготове

револьверы, они сбежали в вестибюль. На полу, корчась от боли, валялись двое из тех, кто доверился обещаниям полицмейстера.

— Остальные убиты, — простонал окровавленный чиновник, пытаясь встать на ноги.

Пуля царапнула по бетонному полу совсем рядом с Петром, взвизгнула, вонзилась в стену, и лишь после этого он услышал звук выстрела. Отшатнувшись, Петр крикнул, чтобы Высич уводил раненых, а сам метнулся к окну. В наступивших сумерках он различил приближающуюся группу черносотенцев, к которой зигзагами бежал долговязый лабазник. Он так смешно задирал ноги и так часто оглядывался, что Петр невольно усмехнулся и опустил револьвер.

Октябрьская ночь накатилась быстро. Подавленные ужасом, чиновники и члены их семей слепо и, казалось, даже безразлично наблюдали за тем, как погромщики развели посреди площади костер, как они, подобно неистовствующим шаманам, кружили вокруг огня в диком первобытном танце. По зданию расползлась гнетущая тишина.

Лешка Зыков, отбежав от костра, ткнул локтем брата:

— Слышь, Никишка, им-то, видать, там холодно… Как думаешь, не погреть?

Никишка опасливо глянул в сторону казаков:

— А энти дозволят?

— Тебе же Самгин говорил, поддержка полная, никаких припятствиев.

— Хрен его знат, дом-то казенный, — с сомнением покачал головой Никишка.

— Э-э-э! — махнул рукой Лешка. Выхватив из костра горящую палку, гаркнул: — Робяты! Айда красного петуха пушшать!

— Айда! — отозвались сразу несколько хриплых и пьяных голосов.

Тишина, царившая в Управлении дороги, взорвалась криком:

— Горим! На первом этаже подожгли мебель!

Паника быстро разрасталась.

— Петр, беги к черному ходу, как бы там лабазники не прорвались, — бросил Высич. — Наших там мало.

Спустившись по лестнице, Петр увидел девушку, рвущуюся из рук дружинников.

— Пустите меня! — рыдая, кричала девушка. — У моего папы магазин, мне никто ничего не сделает! Отпустите меня, я хочу уйти! Я не хочу сгореть заживо!

Петр попытался успокоить девушку, но, взвизгнув, она вырвалась из рук дружинников, мгновенно откинула засов и выскочила во двор.

— Куда? — крикнул Петр. — Убьют!

Но девушка уже подбежала к забору. К ее ужасу, из-за забора полетели камни, послышался мат, и вдруг возникла над забором пьяная взлохмаченная физиономия.

В отсветах пламени, вырывающегося из окон первого этажа, Петр узнал Лешку Зыкова. Перебросив через забор тяжелое тело, Зыков присел и пьяно пошел на онемевшую от ужаса девушку:

— Попалась, сицилистка! Щас я покажу тебе революцию!

В два прыжка Петр оказался рядом. Ударом кулака он сбил Зыкова на землю и направил на него револьвер. Вид оружия так подействовал на Лешку, что, мгновенно отрезвев, он по-кошачьи взлетел на забор.

— Сицилисты бегут! Держи сицилистов! — раздались жуткие голоса.

— Лупи сицилиста!

Петр ухватил девушку за руку:

— Бежим!

Но девушка как закаменела. Она слышала ругань, уханье, звуки ударов и рев Лешки Зыкова: «Робяты, я ж за царя! Я ж свой!»

Никто, кажется, не слышал в толпе ни одного слова. Через минуту прямо к ногам девушки грохнулось переброшенное через забор изуродованное тело Зыкова.

— А-а-а! — завопила девушка.

Схватив ее в охапку, Петр бросился к зданию. На крыльце его встретил Нордвиг.

— Второй этаж загорелся, — мрачно сообщил он, держа в опущенной руке револьвер. — Будем прорываться.

Отпустив девушку, Петр прислонился к стене.

Он видел, как выскакивают из горящего здания люди, как они пытаются вырваться на улицу. Но сам Петр, прикрыв лицо полой тужурки, бросился обратно в горящее здание. Где-то в дыму еще раздавались испуганные голоса.

Пламя поднималось все выше и выше. Оно захватило уже и третий этаж. Загорелся расположенный рядом с Управлением театр Королева.

Осажденные выпрыгивали в окна, спускались по водосточным трубам, но тех, кому удавалось ускользнуть от пуль, встречали озверевшие от крови и безнаказанности черносотенцы.

В соборе служили молебен.

Губернатор, выйдя на террасу своего дома, молча смотрел на завораживающие сполохи пожара.

Неслышно вошел чиновник по особым поручениям:

— Ваше превосходительство, там опять депутация.

— Чего они хотят? — не оборачиваясь, спросил губернатор.

— Требуют прекратить ужасы.

— Требуют? — усмехнулся губернатор. — Передайте им, что я теперь ничего не могу сделать. Теперь всем дарованы свободы.

Чиновник тенью скользнул за дверь.

Сразу по окончании молебна Анисим Белов вместе со всеми вышел на площадь. Весь этот день казался ему сном. Ни в каком, правда, даже в самом страшном, сне он и представить себе не мог, что люди способны на такую жестокость. В его голове не укладывалось, как это, в общем-то, мирные горожане, люди, имеющие семьи, детей, вдруг бросают все и, вопя и улюлюкая, бегут увечить, грабить, убивать? Ведь их-то никто к тому не принуждал, как принуждали обитателей воровских притонов!

Уголовники, разгромившие под предводительством Дохлого часовой магазин старого еврея, успевшего сбежать еще до их появления, кинулись в магазин готового платья, и Анисим остался в разгромленном магазине один.

Сброшенные на пол настенные часы, словно прихрамывая, тикали, выбрасывая из своих внутренностей надломленный рычаг. Под ногами похрустывало битое стекло, из глубины магазина неслось нескончаемое кукованье обезумевшей механической кукушки. Весь день ее крик преследовал Анисима. Где бы он ни находился, что бы ни слышал, в ушах стояло только одно это механическое безумное кукование.

От горящего здания Управления пыхнуло жаром. Анисим отпрянул, и вдруг ему показалось, что в одном из окон мелькнуло лицо сына. Пораженный, Анисим бросился к горящему Управлению, побежал вдоль него, не обращая внимания на рои сыплющихся сверху искр.

— Петька! — изо всей мочи крикнул он.

Кто-то ухватил Анисима за плечо, отпихнул от огня.

Сгорбившись, брел Анисим по какой-то пустой улице.

— Аниська! — окликнул его, выскочив из-за угла, запыхавшийся Яшка Комарин. — Ты где запропал? Смотри, что у меня? — и потянул было из-за плеча узел, набитый каким-то барахлом.

Анисим не ответил. Шел как шел, медленно переставляя ноги.

— Ты че, Аниська? Тебя там шандарахнули, что ли?

Анисим молчал.

— Да ты погодь! Ты же не туда идешь. Нам вон в тот переулок.

Анисим остановился и поднял на Яшку усталые глаза:

— Не вернусь я к Дымку.

— А куды же? — озадаченно спросил Яшка.

— Не знаю.

— Да ладно, Аниська, айда разговеемся — и вся хандра уйдет!

Анисим по-бычьи напрягся:

— Нет, все. Ухожу я. Прощевай, Яков. Не поминай лихом.

Комарин хотел схватить его за плечо, но столько решимости

и боли прозвучало в голосе Анисима, что он отступил, только и вымолвив:

— Да куды ж ты пойдешь?

— А, где людей нет. Видно, по-людски можно жить токмо там, где их нет…

Яшка шмыгнул носом, на его глаза навернулись слезы:

— Ну, ежели так… Тогда прощевай… Я тут останусь, лиходействовать буду… Планида моя такая. — Скинув узел, он неловко облапил Анисима: — Прощевай, друг.

Азанчеев-Азанчевский сидел за письменным столом и задумчиво покачивал пальцем бронзовое пресс-папье. Наконец, очнувшись, он хмуро глянул на полицмейстера:

— Установили число жертв?

— Точно установить пока нет возможности, но, думаю, никак не меньше двух сотен, — ответил Попов и не без удовлетворения заметил: — Забыл доложить вашему превосходительству, что руководитель отряда, вооруженного Городской управой, некто студент Нордвиг, обнаружен среди трупов. Опознали по остаткам одежды.

— Идите.

Когда удивленный полицмейстер удалился, губернатор вызвал дежурного чиновника:

— Запишите текст телеграммы.

Чиновник присел за специальный столик, приготовился записывать.

Прохаживаясь по кабинету, поглядывая сквозь окно на обгоревший остов Управления Сибирской железной дороги, губернатор продиктовал:

— Петербург… Товарищу министра Трепову. Двадцать первого октября после богослужения в соборе толпа патриотических манифестантов с портретом государя собралась у губернаторского дома, прося моего выхода… Увещевания преосвященного и мои оказались бесполезными… Тысячная толпа разгромила дом городского головы и почти все еврейские магазины… Человеческих жертв за двадцать первое число — семь… К полудню следующего дня погром еврейского имущества прекратился, русские лавки торговали до четырех часов… Известны единичные случаи применения холодного оружия войсками… Двадцать третье октября прошло спокойно, количество постов охраны сокращено… Двадцать пятого ожидаю прибытия войск, необходимых для предупреждения более крупных беспорядков, которые могут возникнуть при погребении погибших… Революционеры притихли, но, несомненно, озлоблены неудачей своего выступления… Сегодня начали работать типографщики… Я лично занят умиротворением различных партий…

Губернатор смолк.

Подождав, чиновник поднял голову:

— Все, ваше превосходительство?

— Подпись.

Через несколько дней Азанчеев-Азанчевский телеграфировал в Министерство внутренних дел, что похороны лиц, убитых во время беспорядков, прошли в Томске спокойно.