Символика креста (сборник)

Предисловие к русскому изданию

«Под предлогом завоевания земли человек прервал всякий контакт с метафизической реальностью — вот выводы из работ Рене Генона, недавно скончавшегося философа». Под таким заголовком появилась в еженедельнике «Roma» за 27.02.1951 статья близкого ему по духу итальянского философа и культуролога Юлиуса Эволы. Несогласие с Геноном по ряду вопросов и предостережения — после его смерти — против впадения в «геноновскую схоластику» не помешали Эволе дать высокую оценку покойного: «Мэтр нашей эпохи», защитник «интегрального традиционализма», «самый радикальный из антимодернистов»; несмотря на многочисленные переводы его работ, в том числе выполненные самим Эволой, последний отмечает, что «в рамках нашей культуры Генон еще не получил подобающего ему приема и места — в противоположность таким авторам, как Шпенглер, Массис, Юнг, Кейзерлинг или Ортега-и-Гасет, которые по духовному величию, серьезности, доктринальнои ортодоксии не могут быть поставлены с ним в один ряд»[1].

К трудам Генона на Западе всегда существовал устойчивый, а в послевоенный период — растущий интерес; они постоянно переиздаются. Еще при жизни образовался круг последователей его идей, среди которых можно назвать Мишеля Вальсана, Люка Бенуа, Фритьофа Шуона, Титуса Буркхардта, Юлиуса Эволу, Рене Аллара, Андре Про, Пробст-Бирабэна и других. Русскому читателю он стал известен спустя почти полвека. Правда, в узких кругах российских интеллектуалов он не был безвестен: с этим именем познакомились еще в конце 50-60-х годов, когда труды Генона, в оригинале и в переводах, распространялись самиздатом по Москве и Ленинграду — их изучали в полулегальных «суфийских кружках», собиравших в те времена столичную философскую элиту. По согласному мнению приобщившихся, это была высокая школа, в той или иной степени определившая их дальнейший путь. Можно признавать Генона, можно отвергать его, но давно уже сложилось так, что и у нас, и на Западе те, кто связывает свою жизнь с метафизической и духовной проблематикой, обязательно включают в свою интеллектуальную подготовку изучение трудов этого французского мыслителя.

Однако понимание всей глубины его идей требует неординарных усилий и самоотдачи. Причину этого попытался выразить в сжатой форме Юлиус Эвола, и мы вновь дадим ему слово. «Широкая публика, — пишет он, — встречает в лице выдающихся авторов столетия умы, принадлежащие ее собственному миру, даже когда они критикуют и осуждают его; однако в Геноне та же самая публика встречает мыслителя, который не хочет иметь дело с тем, что относится к современной культуре и ментальности; он представляет другой мир, и при этом говорит не от собственного имени, не защищает личных позиций, но излагает совокупность принципов, перспектив и ценностей объективных и универсальных, — наследие цивилизаций, развивавшихся задолго до того, как западный человек захлебнулся в материализме, индивидуализме и рационализме». Трудно было бы определить, к какой категории адекватным образом можно отнести подобную фигуру. Обращаясь к таким областям знаний, как философия, история религий, социология, психология или сравнительная мифология, он в то же время трактует их данные с точки зрения «загадочного, но непогрешимого знания». Но это и есть камень преткновения для современной, рационалистически мыслящей, все поверяющей экспериментом науки. «Ограничимся же указанием, что замковым камнем, венчающим его систему, является понятие трансцендентной реальности, которая выходит за пределы мира рациональности… Цивилизации, предшествовавшие современной, знали пути, позволявшие войти в действительный контакт с такой реальностью. Так возникло в рамках изначальной традиции „священное“, не-человеческое знание, единое по сути, конкретизировавшееся в дисциплинах и науках, сегодня забытых и непонятных („традиционные науки“), а также в принципах, способных служить основанием истинному и неуязвимому авторитету, вызвать к жизни действенные иерархии и придать значение высшего порядка всем видам человеческой деятельности. Таков краеугольный камень „традиционных цивилизаций“, различных по форме, но тождественных по духу»[2].

Людям, живущим в мире духовной инволюции и опустошенности, труды Генона напоминают, что многое в «отжившем прошлом» традиционного мира, напротив, обладает нормативной ценностью. Попытаемся, насколько сумеем, проникнуть в их суть. Отметим, что читателю предстоит освоиться со стилем мэтра, который не так-то легок для понимания и требует активного участия со стороны читателя. Кажущийся поначалу строгим и сухим, стиль, лишенный прикрас, с длинными периодами, с тончайшей паутиной нюансов, призванных отделить его логику от общепринятой, открывает внимательному взгляду кристаллическую ясность мысли этого «служителя Истины». Труды Генона, посвященные истолкованию понятий и символов, принадлежащих Традиции, неизменно устремлены за их пределы, так или иначе подводят к их единственному Источнику — Абсолюту. Нигде он не претендует на личное авторство, на изложение своей особой точки зрения, на самоутверждение, уподобляясь древним и средневековым учителям, возвещавшим основополагающие, но забытые истины.

Генон говорит об основополагающих понятиях Традиции бережно и ревностно по отношению к Истине, зачастую жестко и резко по отношению к тем, кто эту Истину вольно или невольно искажает. Он всегда внимателен к читателю, предваряя и разъясняя возможные вопросы и недоумения. Его парадоксальная логика имеет мало общего с академической логикой. Он не доказывает, а подсказывает, намекает, сопрягая между собой выкладки «традиционной» этимологии, обрывки древних легенд, символические параллели. Многочисленные сноски играют у него роль «мостков», переброшенных от одной мысли к другой в темном лабиринте поисков истины…

Детство и юность Генона (он родился 15 ноября 1886 года в семье архитектора), прошли в провинциальном городе Блуа, где он получил типичное для своей среды воспитание и образование (домашние учителя, католическая школа, математическое отделение коллежа). В 1904 году Генон приехал в Париж, чтобы продолжить свое образование. В возрасте 19 лет, получив лицензиат в области математики, он записался в Школу герметических наук Папюса (Жерара д'Анкосса — мэтра тогдашних французских оккультистов). Мэтр возглавлял Мартинистский орден и состоял членом почти всех сколько-нибудь заметных «духовных организаций» Европы — от английской «Золотой зари» до так называемой Вселенской гностической церкви. За каких-нибудь два-три года Генон успел не только достичь высших ступеней в ордене самого Папюса, но и стать членом других организаций сходного толка; его приняли в «Каббалистический орден Златорозового Креста», «Братство Гуманидад», в масонскую ложу «Фивы» и в упомянутую Гностическую церковь.

Однако наибольший интерес он проявил к «Герметическому братству Луксора» (ГБЛ). Последний остаток различных инициатических движений, некогда существовавших в западном мире, ГБЛ, по отзывам современников и последователей Генона, был едва ли не единственной организацией Запада, известной публично, где еще сохранялась герметическая традиция. Пьер Фейдель в скрупулезном исследовании о жизни и деятельности «великого метафизика», приводит высказывание одного из них (Дени Роман), согласно которому здесь Генон «почерпнул свои знания об учении последних оперативных масонов, которые так никогда и не простили Великой Ложе Англии „спекулятивную“ схизму 1717 года» (с. 12), и подчеркивает, что еще в 1911 году он описывал ГБЛ как один из редких примеров «серьезного инициатического братства, которое еще можно встретить на Западе». В дальнейшем это отношение изменилось, но не по причине «эволюции взгляда метафизика на этот вопрос, но из-за эволюции самого тайного общества»[3]. Так, спустя десятилетие, в период 1921–1925 годов в трудах «Теософизм, история одной псевдорелигии» и «Заблуждения спиритизма» он указал на ответственность «внутреннего круга ГБЛ за порождение спиритизма в 1848 году». По мнению Фейделя, около 1906 года Генон был одним из участников «внутреннего круга» ГБЛ; в 1908 году его призвали руководить новым «внешним кругом» этой организации, получившим название «Орден обновленного храма». Этому сопутствовали следующие обстоятельства (с. 334).

В 1908 году члены Мартинистского ордена во время спиритического сеанса получили ряд сообщений, фиксируемых посредством «прямого», или «автоматического», письма, в том числе указание учредить «Орден обновленного Храма» (ООХ), включающий семь степеней, под руководством Рене Генона. Это вызвало враждебную реакцию его прежних наставников, и Генон подвергся исключению. Впрочем, существование Ордена обновленного Храма было весьма эфемерным, и в 1911 году последовало «сообщение» о его закрытии. Много было толков о природе «сообщений» ООХ, носивших «спиритический» и «оккультистский» характер[4]. Другие (М. Вальсан, Ш.-А. Жили, Ж. Рейор) связывают закрытие ООХ с неудачей попытки возрождения западной инициатической организации[5] и с принятием Геноном суфийского посвящения.

Шла ли речь о попытке реорганизации и действенного воссоединения с Высшим духовным центром одной из последних, в подлинном смысле западных инициатических организаций, как нам это видится? — ставит вопрос Фейдель и отвечает: «…вероятно, она уже была объектом проникновения со стороны сил „контринициации“ и указанная попытка привела к распаду»[6]. Вероятно, именно подобную ситуацию обобщенно описал Генон в работе «Царство количества и знамения времени». «…С того момента, как традиционные организации ослабли и сократились в той степени, когда они уже не стали способны оказывать достаточное сопротивление, более или менее явные агенты „противника“ получили возможность внедряться в них, чтобы, улучив момент, осуществить „подрыв“; хотя нет гарантии, что они добивались успеха во всех без исключения случаях, поскольку тот, кто имеет в себе остатки жизни, может вновь поправиться; однако в случае умирания враг оказывается тут как тут, готовый урвать себе кусок, если так можно выразиться, и незамедлительно использовать „труп“ в своих целях»[7].

Однако наибольший интерес представляет следующее обстоятельство. Анализ записи «сеансов сообщений», носивших весьма разнородный характер, обнаруживает среди них «черновики» будущих работ Генона. «Список заглавий всех „сеансов общения“ (conférences) с очевидностью показывает, что первая глобальная разработка учения Генона происходит в этот момент», — пишет Ш. А. Жили[8].

На первом сеансе 6 марта 1908 года был представлен план, содержавший ряд тем, позднее отраженных в работах Генона, но также в «Археометре» Сент Ив д'Альвейдра и даже в «Метафизическом пути» Матжиои. По-видимому, «Орден обновленного храма» стал той средой, где берут начало труды Генона; темы некоторых сообщений в дальнейшем получили развитие в крупных зрелых произведениях — в частности, в «Символике креста», «Множественных состояний бытия» и «Принципах исчисления бесконечно малых величин» (с. 342). Последовательность событий, полагает Фейдель, заставляет предположить вмешательство Высшего духовного центра. Миссия Генона состояла в установлении связи с еще сохраняющими ценность элементами ГБЛ для восстановления прерванной инициатической цепи на Западе. Эта гипотеза, по словам Фейделя, предполагает, что Рене Генон сам был непосредственно связан с Верховным центром[9].

Весьма важной в этот период блужданий и поисков была встреча с патриархом Гностической церкви, известным под именем Синезиус (Фабр дез Эссар); здесь также имели место попытки оживить древнюю духовную традицию, восходящую к катарам. В 1909 г. Генон был возведен в сан «епископа» этой церкви под именем Палингениус (греческий перевод его имени Рене — Ренатус (лат.) — возрожденный, т. е. дважды рожденный) и в конце того же года с помощью других членов ООХ основал журнал «Гнозис» (1909–1912). На страницах этого журнала Генон впервые развил темы и идеи, ставшие основными направлениями его творчества. Именно здесь были опубликованы статьи, ставшие основой его самых «метафизических» работ — «Человек и его становление согласно Веданте», «Символика креста», «Принципы исчисления бесконечно малых (величин)».

Таким образом, в 23–25 лет его мировоззрение вполне сложилось; многие авторы выражали удивление столь ранней интеллектуальной зрелостью и поднимали вопрос об учителях Рене Генона, хотя сам он не делал публичных пояснений на этот счет. Его издатель и биограф П. Шакорнак писал: «Нам известно, что Генон не изучал восточные учения по книгам. По этому вопросу мы имели его категорическое свидетельство». Далее он цитирует статью А. Прео (которую Генон прочел перед публикацией), где утверждается, что ему было преподано восточными наставниками «устное учение», касающееся доктрин Индии, исламского эзотеризма и таоизма. Касательно последнего Шакорнак добавляет, что Генон получил более, чем Матжиои, а также что его наставником был индус школы Адвайта Веданта направления Ади Шанкарачарья[10]. Другими словами, как истинные посвященные они предпочли остаться неизвестными. «Таким образом, — полагает Фейдель, — мы можем руководствоваться в своих рассуждениях лишь его связями с исламским эзотеризмом, по гой простой причине, что все остальные линии взаимодействия остаются — и, вероятно, всегда останутся — в непроницаемой тьме, включая также масонство, в каковом случае исследователи лишь теряются в догадках»[11].

В эти годы Генон привлекает к себе внимание лиц, которых можно назвать истинными представителями Традиции и имена которых известны.

Это видный арабский богослов Абдер Рахман эль-Кебир, памяти которого он посвятил свою «Символику креста» (1931), и два принявших ислам европейца: бывший «гностический епископ» Леон Шампрено (1870–1925), получивший арабское имя Абд-эль-Хакк — Служитель Истины, и шведский ориенталист Иоганн Густав Агелии (1868–1917), назвавшийся в мусульманстве Абд-эль-Хади — Служитель Наставника. Именно они познакомили молодого математика с основами суфийских доктрин. Помимо прямых связей с представителями суфийских орденов Генон поддерживал отношения с индусской колонией в Париже, дружил с тогдашними каббалистами и знатоками средневековой герметики, но самым, пожалуй, важным событием его молодости после знакомства с суфизмом было сближение с графом Альбером де Пувурвилем (1862–1939)[12]. Помимо многочисленных трудов по истории колонизации Индокитая он выпустил (под псевдонимом Матжиои) ряд книг о дальневосточном эзотеризме: «Даосизм и тайные общества Китая», «Семь элементов человеческого тела и китайская медицина», «Метафизический путь», которые были по достоинству оценены Геноном.

В 1912 году Рене Генон получает через Абд-эль-хади «барака», то есть «духовное влияние», идущее от самого основателя ордена Шадилия и передававшееся по непрерывной инициатической цепи («сильсиля»).

Его духовным наставником стал шейх Абдер-Рахман эль Кебир, один из самых уважаемых авторитетов ислама, представлявший его ветвь, основанную в VII веке Хиджры Хасаном аль-Шадили, который опирался непосредственно на труды Ибн-Араби (1165–1240). После посвящения он получает имя Абдель Вахид ибн Яхья (Служитель Единого), под которым он известен на мусульманском Востоке. Однако он остается во Франции, в 1912 году вступает в брак по католическому обряду (его первая жена — Берта Лури), и внешне его образ жизни не меняется.

Приобщение к суфийской ветви ислама означало для него не столько религиозное «обращение», сколько доступ к степени, где уясняется квинтэссенция религий, где нет ни сект, ни догматических конфликтов, а лишь устремление к Абсолюту, перед которым исчезает все второстепенное. Любая форма религии утрачивает важность перед той внутренней реализацией, к которой Генон стремился с тех пор, как взгляды его фактически сложились: они могли развиваться и углубляться в его произведениях, но внешний опыт и связанные с ним колебания и сомнения уже не могли что-либо изменить. «Познание, — писал он позднее, — вот единственная цель, все остальное — лишь средство ее достижения».

Смысл своего «присоединения к исламу» Генон сам разъяснил в письме Алену Даниелу от 27.08.1947 г. следующим образом: «…я не могу позволить себе сказать, что я был „обращен“ в ислам, поскольку этот способ представления ситуации является совершенно ложным; всякий, кто осознает сущностное единство традиций, тем самым подтверждает свою „необращаемость“ как таковую, и в то же время такой человек представляет ее в полной мере. Однако он может „обосноваться“, если мне будет позволено такое выражение, в рамках той или иной традиции согласно обстоятельствам, и в особенности в соответствии с соображениями инициатического порядка. В этом отношении хочу добавить, что мои связи с эзотерическими организациями ислама не являются недавними, как, похоже, думают некоторые; на самом деле их давность насчитывает без малого сорок лет… Я также хотел бы, чтобы меня по возможности не пытались классифицировать как „француза“, поскольку я полностью независим от какого-либо „местного“ влияния; что же касается языка, то мне кажется очевидным полное отсутствие чего-либо специфически французского в моих писаниях»[13].

Сложнее обстояло дело с масонством, к которому Генон проявлял устойчивый, но своеобразный интерес. После разрыва с Папюсом он некоторое время поддерживал отношения с ложей «Фивы» — очагом традиционализма, в отличие от вовлеченных в политическую и антиклерикальную борьбу большинства французских масонов. Именно для ее членов он сделал доклад «Инициатическое учение», позднее опубликованный и легший в основу одной из лучших его работ «Заметки об инициации». Во время Первой мировой войны Генон находился в Блуа; возвратясь в Париж в 1921 году, он не принимал участия в жизни лож, однако в течение всей жизни проявлял интерес к масонской проблематике: ей посвящено множество рецензий на книги и статей, собранных его последователями в два тома уже посмертно. Однако и здесь Генон остался верен себе: он рассматривал масонство как последний пережиток западной инициатической традиции, как то единственное, что вместе с католической церковью может еще спасти западную цивилизацию от материалистического ослепления. При этом современное масонство с его политическими играми достигло, на его взгляд, крайней степени вырождения; и хотя нынешние преемники не сознают смысла священных эмблем и ритуалов, это ничуть не снижает значимость последних. Католичество и франк-масонство — два института, еще хранящие сокровища инициации и священной науки, хотя едва ли сознавая это; они могли бы оживить почти угасшую традицию. Эта по-своему последовательная позиция вызвала недовольство обеих сторон; парадоксально, что серию статей с ее изложением Генон публиковал в журнале «Антимасонская Франция». Все это, вместе взятое, свидетельствует о том, насколько подход Генона был далек, точнее, возвышался над сиюминутной политической суетой; но, пожалуй, как раз благодаря этому послевоенное французское масонство в своих теоретических работах вдохновляется его принципами.

Суфийское посвящение Генона остается его чисто индивидуальным выбором, во всяком случае, отнюдь не примером для подражания. Напротив, активно участвуя в духовной жизни Запада, он публикует множество статей, рецензий, книг, в которых рассматривает христианство, и в частности католицизм, как единственную форму традиции, еще сохранившейся среди упадка современного Запада, а также высказывается за то, чтобы совершать духовное восхождение, оставаясь в лоне своей религии.

В 1925–1928 годах Генон пишет книги «Восток и Запад», «Кризис современного мира», «Царь мира», «Духовное владычество и мирская власть», а также множество статей для журнала «Покрывало Изиды» (впоследствии «Исследования Традиции»), основанного Полем Шакорнаком, другом и биографом Генона, издателем его произведений. К этому же периоду относится его сотрудничество в католическом журнале «Regnabit» и участие в организации группы исследователей христианского эзотеризма под названием «Интеллектуальное излучение Сердца Господня». В этих изданиях Генон публикует статьи, позднее собранные его учениками и последователями в книги «Фундаментальные символы священной науки» и «Замечания о христианском эзотеризме». Эти статьи открывали глаза на общую для всего человечества «сокровищницу традиционных знаний», оставившую свой след в столь разных на первый взгляд источниках, как богооткровенные тексты и фрагменты символического орнамента, апокрифические легенды и наскальные рисунки, остатки мегалитических сооружений и народные сказки, хранящие осколки древней мудрости.

Луи Шарбонно-Лассэ, эрудит, позднее автор фундаментального исследования «Бестиарий Христа», представитель христианского братства «Etoile éternelle» (Вечная звезда), восходящего к Средневековью, и Рене Генон сблизились благодаря совместной работе в католическом издании «Regnabit» (1921–1929), выходившем под руководством отца Феликса Анизана (1878–1944)[14]. Позднее Генон скажет об этом издании: «На самом деле в „Regnabit“ не было ничего интересного, кроме статей Шарбонно и моих». С 4 августа 1926 года все письма Генона к Шарбонно-Лассэ начинаются словами «Дорогой друг»; основой дружбы можно считать сделанное им наблюдение, что оба они «разными путями и независимо друг от друга приходят к одним и тем же выводам в отношении многих аспектов символизма».

Что касается Шарбонно-Лассэ, то в творчестве Генона его привлекало именно последнее. Жан Рейор, хорошо знавший обоих, подтверждает это: «По правде говоря, я не уверен, что Шарбонно-Лассэ прочитал все работы Генона. В них его интересовало лишь утверждение универсальности символов в дохристианских традициях и христианстве». Годы сотрудничества Генона в журнале (с 1925-го по 1927-й) представляют значительный интерес для исследователя, поскольку в этот период он уже опубликовал либо подготовил к публикации несколько самых важных книг[15]; кроме того, это последние годы, проведенные им во Франции перед отъездом в 1930 году в Египет, откуда он так и не вернулся[16].

Сам Генон считал, что его участие в «Regnabit» даст ему возможность «расположиться более определенно в „перспективе“ христианской традиции, с намерением показать ее совершенное согласие с другими формами всеобщей традиции»[17].

Хотя приглашение Генону исходило от самого Шарбонно-Лассэ, фактически между их мировоззрениями всегда существовал огромный разрыв, причем последний осознавал это шаг за шагом, постепенно. Испытывая возрастающие неловкость и замешательство в связи с необходимостью редактировать Генона в католическом журнале, Шарбонно-Лассэ пишет ему в апреле 1928 года письмо, где пытается урегулировать конфликт между отцом Анизаном, который как директор религиозного издания несет ответственность перед Церковью; между тем ряд статей Генона обеспокоил читателей, которые сочли недопустимым ставить на один уровень христианские учения и учения восточные. В связи с этим был поставлен вопрос о позиции Генона верить и говорить, что католичество «является самым полным земным выражением религиозной истины». В этом не следует усматривать «западню», уверял Шарбонно-Лассэ; отец Анизан «абсолютно чужд коварству мелких сект и школ, которые, впрочем, могут действовать против вас»[18]. Вероятно, именно так расценил ситуацию сам Генон, отказавшийся отвечать на этот вопрос и прекративший сотрудничество в журнале. К тому же удар был нанесен в весьма трудный момент: в 1928 году неожиданно скончалась его жена.

Впрочем, для самого Шарбонно-Лассэ ответ был ясен: для определения интеллектуального горизонта Генона он употребил термин «суперрелигия». Мы сошлемся на не изданное им письмо, датированное 16 января 1946 года и адресованное аббату Андре Жиркуру (1907–1985) — более известному у «геноновских» читателей под псевдонимом «аббат Стефан». Оно содержит некоторые серьезные оговорки, высказанные по адресу Генона, которые он никогда прежде столь ясно не формулировал. Так, он пишет:

«…Нет, чтение г-н Генона не следует советовать молодым. Весьма часто он говорит вещи, бесспорно верные, бросающие вызов любой критике, но в конечном счете это приводит к результатам, порой плачевным. Вот что недавно написал, на Богоявление 1946-го, один из его учеников: „Лицом к лицу различие религий, традиций исчезает, поскольку все они предстают как выражающие, согласно Провиденциальным законам, Божественные Аспекты, которые подходили данному народу в данный момент становления человечества — астрономического, космического и исторического“. Таков тезис г-на Генона: суперрелигия, ограниченная элитой посвященных, которые могут переходить без какого-либо стеснения от одного культа к другому соответственно региону, в котором они могут в тот момент обитать». Шарбонно-Лассэ признает, что «в Символике креста присутствуют замечания, которые еще нигде не были даны», что это «труд, единственный в своем роде», и все же… «Не то чтобы книга Генона была слишком опасной, но ее читатель может войти во вкус теорий автора и пожелать прочесть остальные его работы, а это может повести к искажениям духа, достойным сожаления»[19].

По мысли Генона, человек, постигший трансцендентное единство религий, проникается «чувством всеобщности», позволяющим ему постичь внутреннюю суть и, в случае необходимости, перейти от одной экзотерической формы к другой: различные религии могут быть лишь ответвлениями первозданной «священной науки». В сущности, Генон избрал путь, близкий к тому, которым когда-то шли тамплиеры, а вслед за ними розенкрейцеры, — путь, связующий воедино Восток и Запад: «Одни и те же лица, пришедшие из христианства или ислама, могли, если они жили на Востоке и на Западе (и постоянные намеки на их путешествия, помимо всякой символики, наводят на мысль, что так обстояло дело для большинства из них), быть одновременно братьями Розы и Креста и Суфиями (или мутасавву-финами высших степеней), причем достигнутое ими духовное состояние означало, что они находились за пределами различий между внешними формами, ни в чем не затрагивающими сущностное и фундаментальное единство традиционного учения», — утверждает он[20].

Первая книга Генона — «Общее введение в изучение индийских доктрин» (1921) — в сжатом виде представляла основные направления его творчества; фактически, вопреки названию, она была посвящена изучению традиции в ее первозданном и универсальном смысле. «Насколько нам известно, — напишет он в другой книге, — никто, кроме нас, не излагал на Западе подлинных восточных учений; мы делаем это так, как сделал бы на нашем месте любой житель Востока, приведи его к тому те или иные обстоятельства, то есть не в целях какой бы то ни было „пропаганды“ или „популяризации“, но единственно ради тех, кто способен усвоить эти учения такими, как они есть, не пытаясь исказить их в угоду общедоступности»[21].

Это было изложение метафизического взгляда на человека и вселенную, которые следуют закону инволюции, делающему вырождение и катастрофы неизбежными; упадок назревал постепенно, и ныне нами, утверждал он, переживается эпоха Кали-Юги, темного века. Во второй части излагаются собственно индийские учения, преимущественно Веданты. В заключение автор подвергает суровой критике подход западных историков религий, которые, на взгляд Генона, не понимают метафизического смысла восточных учений, а псевдоспиритуалисты, занимающиеся истолкованием индийских доктрин, фактически излагают свои собственные измышления.

Генон понимал «метафизику» как сущностно неизменное знание «нечеловеческого» происхождения, знание, которое превосходит и отменяет любые научные и философские системы, представляющие собой чисто человеческие построения, ограниченные и близорукие. Равным образом «метафизика» выше всех религий, которые можно считать ее приложениями, если не извращениями. Основополагающим в метафизике является принцип единства Истины. Отдельные формы ее проявления иерархически выстраиваются, порождая истины частного порядка. В земном, человеческом мире этому соответствует Изначальная Традиция, которая реализуется в истории поступательно и фрагментарно, Вторичными же, прикладными истинами являются в человечестве традиционные и религиозные формы, внешне несхожие, но имеющие один и тот же источник. В целом же бытие есть лишь проявление небытия и содержится в нем в потенциальном виде. Эти достаточно абстрактные формулировки можно было бы «прояснить» и конкретизировать множеством цитат из священных текстов или традиционных комментариев к ним. Взять хотя бы строфу из знаменитого ведического «Гимна о сотворении мира», где говорится о «тьме, сокрытой тьмой» и о том, что «в начале нечто в ничто сокровенное было», «бывшее в не-бывшем стало». С этими образами перекликаются даосские тексты («бытие рождается в небытии, сущее берет начало в пустоте»), а также бесчисленные разработки данной темы в других источниках: это и «Нун-небытие» древнеегипетской космологии, и «Эйн-Соф», Бог-Бесконечность каббалистических трактатов, и «мировая бездна» эддических сказаний. Однако Генон, в отличие от Ананды Кумарасвами или Мирчи Элиаде, не занимался детальным анализом мифологических текстов: он выявлял их «метафизическое родство», пользуясь скорее языком символов, чем чисто религиозной терминологией, хотя при этом неизменно повторял, что его «метафизика», выходящая за пределы «чистого разума» и открывающаяся в мир беспредельного, неизбежно должна содержать в себе элементы невыразимого, которые и составляют ее суть.

Сама «вселенская возможность», по Генону, ничего не творит, а лишь последовательно проявляется в двух своих аспектах — бытии и небытии, как чередование дня и ночи, как выдох и вдох. Полный цикл такого проявления, который Генон именовал санскритским термином «кальпа», подразделяется на подциклы, носящие в индуистской традиции название «манвантар» — «юг». Каждый подцикл повторяет в миниатюре схему проявления, заложенную в кальпе. Внутри каждого цикла и подцикла действуют две противоборствующие тенденции — нисходящая и восходящая; первую можно считать преобладающей, вторая доминирует только при исключительных обстоятельствах. Общий ход проявления, или манифестации, состоит, таким образом, в последовательном движении от «чистой духовности», отождествляемой с «чистым небытием», к окончательному «низвержению в материю», в которой находят свое воплощение самые низменные и даже зловещие возможности проявления.

Излагая все эти идеи, Генон постоянно подчеркивал различия между метафизикой и религией. Религия по природе своей экзотерична, доступна всем и каждому, тогда как метафизика — это эзотерическое учение для избранных. Религиозные догмы — всего лишь замутненное и обедненное сентиментальностью и морализаторством отражение традиционных истин. Генон считал метафизику извечным достоянием Востока, а религию — уделом Запада с его сентиментальной ограниченностью и склонностью к непосредственному действию. Генон говорил о «западной традиции» только в прошедшем времени, ибо, по его понятиям, она давно угасла и главная опасность исходит из самой антитрадиционалистской сущности современной западной цивилизации. Что касается Востока, то он был, есть и остается традиционным[22].

«Общее введение» можно считать базовым произведением: с первой книги он с поразительной проницательностью и глубиной «ввел» читателя в мир, отличающийся внутренней последовательностью принципов, раскрытию которых было посвящено каждое последующее произведение. С этого времени Генон обнаруживает глубокое знание не только индуизма, но восточных традиционных учений во всей их полноте. Это явилось загадкой для исследователей и оживило интерес к источникам его знаний. «Каковы бы ни были его интеллектуальные дарования, — пишет П. Фейга, — трудно поверить, что он мог сам или только с помощью нескольких книг достичь такого блестящего знания Веданты, которое он проявил с 23-летнего возраста»[23]. Вопрос об источниках его сведений и утверждений, естественно, был окружен тайной, и, возможно, поэтому они порой казались кому-то фантазией и измышлениями. «Однако единственной уместной здесь позицией, — пишет исследователь его творчества Ж. К. Фрер, — является доверие; знание, переданное Геноном, обнаруживает такие нюансы достоверности, что можно лишь признать его и отнести к вехам, еще связывающим нас с истинным традиционным знанием»[24].

Новый друг Генона, католический писатель Гонзаг Трюк, литературный директор издательства «Броссар», становится издателем его книг: при его содействии в 1925 году выходит книга «Человек и его становление согласно Веданте», основанная на серии статей, публиковавшихся в журнале «Гнозис»; она посвящена центральной проблеме Веданты — проблеме эволюции человеческого существа после смерти. В 1925 году Г. Трюк предложил Генону создать синтез из его статей, посвященных критике современного Запада: так возник «Кризис современного мира» (La crise du monde moderne), который иногда называют «обвинительной речью» против материалистической цивилизации XX века. Наше столетие — это «царство количества», година разложения и распада, эпоха торжества того зловещего принципа, который средневековые алхимики называли «всемирным растворителем». «Материя, — пишет Генон, — это по сути своей множественность и разделение, и вот почему все, что берет в ней начало, ведет лишь к борьбе и конфликтам как между народами, так и между отдельными людьми. Чем глубже погружаешься в материю, тем более умножаются элементы розни и раздора; чем выше поднимаешься к чистой духовности, тем больше приближаешься к Единому»[25]. Процесс неуклонного «оплотнения», «материализации» Вселенной, превращения «качества в количество» распространяется на все мыслимые объекты бытия. В царстве природы он характеризуется медленной, а потому незаметной для глаза трансформацией первозданного земного рая в каменный, кристаллический, а затем и металлический ад; в области общественных отношений — последовательной сменой четырех «юг», каждой из которых соответствует своя форма правления — теократия, монархия, демократия, охлократия; в сфере мысли — постепенным помрачением, или «замутнением», высших принципов, которые со временем становятся недоступными для большинства людей.

Между миром традиции и десакрализованным миром, в котором мы живем, пропасть, пишет Генон, увеличивается. Сегодня не ищут иного знания, кроме того, которое увеличивает могущество или богатство. Смысл ремесла утрачен, каждый индивид переходит от одного занятия к другому, не заботясь об иерархии функций, да и сами эти слова под запретом. Из всех ценностей почитается только материальное благополучие, что связано с ложным представлением о прогрессе и приоритете индустриальной цивилизации.

Современный Запад одержим своими «идеями-фикс»; среди них самая главная — «действовать, действовать..», или примат праксиса над знанием; не разделяет эти идеи разве что кучка чудаков, стремящихся к знанию, а не к действию. Но знание не нуждается в действии. Современная цивилизация, как и все вещи, имеет свой смысл, утверждает Генон, — и если она действительно завершает цикл, то она такова, какой должна быть; но тем не менее ее следует судить по евангельскому слову: «Нужно, чтобы был в мире соблазн; но горе тому, через кого он приходит». Этому миру к тому же недостает понимания того, что с ним в действительности происходит. Наука, которой он гордится, представляет собой просто искажение истинной науки, которая для Генона полностью отождествляется с «традиционной», или «священной», наукой[26].

В 1930 году Генон по приглашению друзей отправляется в Египет (с целью поисков суфийских рукописей для библиотеки традиционализма). Путешествие в страну пирамид планировалось и раньше, по словам Генона в письме другу, с 1911 года, но состоялось на первый взгляд «неожиданно», когда он «об этом и не думал»[27]. Если проникнуться точкой зрения самого Генона на ход вещей, только поверхностному взгляду показалось бы случайным, что судьба привела его провести последнюю треть жизни не в Париже, а в Каире: ведь это в его окрестностях находился древний Гелиополь, «город Солнца», один из духовных центров, наследовавших изначальную Традицию. Побывавший там И. Бунин выразил в следующих словах священные воспоминания, навеянные этими местами, «где Моисей основал на служении Изиде служение Иегове; Солон слушал первый рассказ о потопе; Геродот — первые главы истории; Пифагор — математику и астрономию; (…), где жила сама Богоматерь с Младенцем». Нетрудно предположить, что здесь мог найти наивысшее удовлетворение интерес Генона к местам, где «небо сходит на землю» и на ней проступают «звездные письмена», различимые, если всмотреться в них «оком сердца». Когда изначальная Традиция распалась на множество вторичных центров, каждый из них стал духовной осью, символически равнозначной «центру мира»: отсюда повторение священных названий, и прежде всего «страны Солнца» (Сирия, Ассирия, от Сурья — Солнце), и города Солнца — Гелиополя, который античные писатели, как и символ Феникса, связывают с Сирией. Названия эти — символические, а не исторические, и понимание этого поможет избежать путаницы, которую допускали уже в античную эпоху, подчеркивал Генон. «Ведь только тайна гиперборейского истока всех традиций… могла бы прояснить истинный смысл всех этих названий»[28].

Отныне Рене Генон умер для гражданской жизни, теперь это был шейх Абдель Вахед Яхья. Его французское имя появлялось теперь только на обложках книг и в журнальных статьях. Его устроили в Каире, неподалеку от известного университета Эль-Азхар. По его слова, если он раньше размышлял о традиции, то теперь ощутил, что в ней живет. Участвуя в различных религиозных собраниях, обсуждая проблемы мусульманского богословия, Генон за первые два года жизни в Египте создает книжную версию двух трудов, над которыми работал давно, — «Символика креста»[29] и «Множественные состояния бытия» (ранее имелись журнальные варианты). Обе книги содержат более зрелую и завершенную трактовку проблем, некогда поднятых в книге «Человек и его становление согласно Веданте». В это же время Генон сотрудничает с исламским журналом «Эль-Марифа» (Знание), куда писал статьи на арабском языке.

В 1934 году Генон женился на дочери шейха Мухаммеда Ибрагима, у которого и поселился. После смерти тестя, в 1937 году, он уехал из центра Каира. В письме Шакорнаку он пишет, что выбрал место, «где не слышно никакого шума и где тебя не станут непрестанно беспокоить то одни, то другие». Это была маленькая вилла в предместье, названная в честь жены «Фатима» и для многих оставшаяся неизвестной; отсюда он мог созерцать массивные силуэты пирамид и пальмовые рощи Гизы. В этом уединении Генон продолжал трудиться для журнала «Традиционные исследования», куда регулярно посылал статьи и рецензии на книги, вел обширную переписку. Только Вторая мировая война прервала его отношения с кругами французских интеллектуалов. В 1945 году сотрудник издательства «Галлимар» Жан Полан создал серию «Традиция», отвечавшую на запросы читателей в этой сфере, возраставшие по мере того, как жизнь входила в свое русло. Эту серию суждено было открыть работе Генона «Царство количества и знамения времени» (1945), написанной во время войны и ставшей продолжением книги «Кризис современного мира». В 1946 году он объединяет статьи, опубликованные в разное время в «Традиционных исследованиях», в книгу «Заметки об инициации», занявшую в его системе одно из центральных мест. В 1946 году появляется «Великая триада», посвященная китайской традиции.

В 1947 году он снова перебирается в центр Каира, близ королевского дворца; к этому времени он стал отцом двух дочерей и сына (четвертый ребенок, также сын, родится после его кончины). Здоровье его слабеет, но Генон не слушает врачей; все его мысли поглощены творчеством, он пишет, не давая себе передышки; продолжает сотрудничать с «Традиционными исследованиями», завершает ряд рукописей, которые будут опубликованы уже после его смерти. Именно в это время он ходатайствует о египетском гражданстве, чтобы обеспечить положение своей семьи, и получает его. Отныне он окончательно становится жителем Востока, наблюдающим западную цивилизацию с другого берега.

7 января 1951 года Генон скончался; умирая, он просил сохранить его рабочий кабинет, ничего в нем не меняя, так как невидимо он будет там присутствовать… Затем, выпрямившись на постели, произнес по-арабски: «Душа покидает тело» — и со словами «Аллах, Аллах» испустил дух. Похороны по мусульманскому обычаю состоялись на другой день, 8 января 1951 года. Тело шейха Абдель Вахед Яхья покоится отныне в гробнице его тестя, Мохаммеда Ибрагима, и лицо его обращено в сторону Мекки.

«Каирский отшельник» не считал себя ни философом (он вообще считал философию одной из мирских, то есть подвергшихся «вырождению» наук), ни создателем нового учения, а всего лишь глашатаем и толкователем извечных истин, преданных забвению на Западе и еще сохранившихся на Востоке. Метафизика есть знание принципов всеобщего порядка; она незыблема, меняться могут в соответствии с местом и временем лишь способы ее изложения и, разумеется, состояние знаний или невежества людей, или, по крайней мере, их большинства, по отношению к истинной метафизике… ее предмет по преимуществу «един» или, точнее, «недвойствен», как говорят в Индии, и этот предмет, поскольку он «„надприроден“, тем самым и неизменен». Его произведения были сообразным с нынешними историческими условиями изложением «Священной науки» (Doctrina Sacra), которая содержалась в учениях великих учителей человечества. Она лежит в основе Изначальной Традиции, выражающей всеобщий, космический смысл мироздания. Поэтому заключенная в ней мудрость превышает всякое земное, человеческое знание. В ходе исторического развития она проявляет себя через те или иные конкретные этнокультурные формы. Всякая религиозная система не только содержит представление о мироздании, но и освящает то или иное общественно-политическое устройство, способствуя тем самым проявлению в определенной степени принципов Изначальной Традиции.

«Традиционной цивилизацией, — писал Генон, — мы называем цивилизацию, основанную на принципах в прямом смысле этого слова, то есть такую, в который духовный порядок господствует над всеми остальными, где все прямо или косвенно от него зависит, где как наука, так и общественные институты суть лишь преходящее, второстепенное, не имеющее самостоятельного значения приложение чисто духовных идей»[30]. Своего рода промежуточным звеном между миром божественных принципов и миром их воплощения служит Традиция — совокупность «нечеловеческих» знаний, передаваемых из поколения в поколение кастой священнослужителей или иными институтами подобного рода. Собственно говоря, Традиция есть не что иное, как система «откровение — предание» в том смысле, в каком ее понимает-христианское богословие, или, еще точнее, соответствует индуистским понятиям «шрути — смрити» («услышанное — переданное»).

Суть изначальной Традиции выражена в символах «священной науки», являющейся внутренней, эзотерической стороной религиозно-мистических учений прошлого и настоящего. В итоге сопоставления мифологических, религиозных, социокультурных традиций христианства, ислама, индуизма и таоизма он установил их изначальное и принципиальное единство, составляющее «эзотерическое ядро» священной науки. «Священная наука» в его изложении содержит структурное систематическое описание корпуса символов, употребляемых в религиозных и мифологических системах народов мира. По сути дела, она является приведением структурного мифологического содержания к графическим и буквенно-числовым соответствиям, демонстрирующим, что символизм является стройной, более того — точной наукой.

Традиционализм в его интерпретации резко оппозиционен современному порядку вещей — результату «поэтапного осуществления действий по разрушению Традиции», особенно интенсивного после Возрождения и Реформации. Следуя древней теории космических циклов (от Крита-Юги к Кали-Юге), он обосновывает апокалиптическую перспективу движения современного мира, отмеченную нарастанием всеобщей фальсификации и порчи. История человечества была постепенным удалением от Абсолюта, отпадением от истоков знания, деградацией. Однако все предшествующие цивилизации, вместе взятые, все же сохраняли ее принципы в своей духовной жизни, тогда как современный мир с его концепцией прогресса знаменует полный разрыв с Традицией. «Современная цивилизация, — пишет Генон, — предстает в истории как подлинная аномалия: из всех известных нам она единственная, развивавшаяся в чисто материальном плане, а также единственная, не опиравшаяся ни на какой принцип высшего порядка»[31]. И дело не только в упадке религии, выражавшей Традицию упрощенно и поверхностно: речь идет об упадке духовности, высшего интеллекта. К проявлениям данной тенденции Генон относит непомерные претензии мирской, профанной науки с ее приверженностью эксперименту и факту, приземленностью, культом количества, с ее увлеченностью прагматизмом. Признаками упадка он считает также одностороннее преобладание рационализма в ущерб высокому интеллектуализму, сочетавшему разум и творческую интуицию; увлечение «коллективным бессознательным», психическими «феноменами», психоанализом, сосредоточившим внимание на низших сторонах душевной природы человека, а не на сфере духа. Однако такой упадок философии и религии требует «реформы современного менталитета», которая состоит в возрождении Традиции. Она есть основа подлинной интеллектуальности, духовности, ибо возвещает истины неизменные и вечные, которые, вопреки распространенному заблуждению, отнюдь не вступают в противоречие с современной наукой, чей предмет, преходящие формы вещей, а, напротив, помогает осмыслить ее достижения в правильной перспективе. Неверно думать, считает Генон, что высокие доктринальные истины непонятны массам и поэтому они в них не нуждаются. «Прежде всего, — пишет он, — почему нужно постоянно стремиться придерживаться наиболее низкого уровня под предлогом, что он массовый, тогда как следовало бы принимать в расчет скорее качество, чем количество? Не является ли это следствием демократического духа, характеризующего современную ментальность? Да и так ли уж люди неспособны к пониманию?»[32]

Традиционное знание абсолютно независимо от субъективных построений теоретиков, подчеркивает Генон. Поэтому бессмысленны попытки создавать из обрывков различных религиозных форм новую оккультную систему. Эзотерическая Традиция передавалась от учителя к ученику с незапамятных времен, и сегодня тем более речь может идти лишь об «очищении традиционной метафизики» от чуждых наслоений, приведении в систему ее принципов, что и стало делом жизни Рене Генона и его последователей.

Вопреки фактам истории, изобилующей религиозными конфликтами, углубленное изучение сакральных традиций убеждает в их глубоком сходстве. Здесь весьма уместен традиционный образ восхождения на гору: тропинки, ведущие наверх, различны, но все они сходятся на вершине. Тропинки — это различные духовные пути, соответствующие странам, народам, историческим эпохам. Поскольку они отличаются друг от друга, уточняет Генон, «нельзя следовать по нескольким одновременно, а выбрав один из них, разумнее придерживаться его до конца, не уклоняясь в сторону, так как переходить с одного на другой — лучший способ затормозить продвижение, если не заблудиться вообще. Лишь тот, кто дошел до конца, тем самым преодолел все пути, поскольку ему уже не нужно по ним следовать: поэтому он сможет стать последователем любой религиозной формы без различия, но именно потому, что он их превзошел, и они отныне едины для него в их общем принципе»[33].

В каждой цивилизации, соответственно стране и эпохе, существуют внешние формы духовности и произрастающий на этой основе традиционный экзотеризм, который противостоит верованиям, обычаям и ритуалам не более чем ядро ореха его скорлупе. Только современная западная цивилизация выступила противницей экзотерических, внешних форм и верований, создавая различные оккультные системы или отвергая религию вообще. В глазах Генона и всех традиционных теоретиков эзотеризма такое противопоставление — это нелепость. Священные книги и устные предания всех народов непременно содержат внутреннее ядро скрытых истин; повсюду, во все эпохи, можно обнаружить одну и ту же изначальную Традицию, которая на протяжении веков проявляется в различных формах, адаптируя божественные истины к различным эпохам, народам, религиям. Такова основная характеристика эзотеризма в сравнении с различными внешними религиозными формами: каждая из них в высшей степени легитимна: но изначальная Традиция всегда превосходит их, как белый свет интегрирует в себе, не разрушая, семь цветов спектра.

В соответствии с общим ходом вселенского проявления, которое ведет от Единого к множественному, эта изначальная Традиция распалась на ряд отдельных и на первый взгляд независимых одна от другой традиционных форм — каждая со своей собственной системой второстепенных «традиционных наук». К таковым относятся, в частности, алхимия и астрология вкупе с астро-алхимической медициной, а также «традиционная география и история», «традиционная математика и физика» и так далее, вплоть до «традиционной этимологии».

Все эти «традиционные науки» основаны не на объективных, добытых экспериментальным путем фактах, они суть «приложение чисто духовных идей, существующих не для удовлетворения материальных потребностей общества, а единственно для того, чтобы облегчить духовное совершенствование личности, указать ей пути к достижению высших, ничем не обусловленных состояний». Генон подчеркивал, что в отличие от «мирских лженаук» гностическое познание ведет к преображению познающего: «Познание и бытие в сущности едины». Так, вопреки общепринятым взглядам, конечная цель алхимии вовсе не превращение металлов, а сопровождающая алхимический процесс трансмутация личности: в то время как косная первоматерия превращается в философский камень, хаотические и темные элементы человеческой психики пресуществляются в упорядоченный и просветленный строй «сверхсознания».

Все эти науки носят символический характер, «ибо учение, касающееся невыразимого, очевидно, может лишь намекать на него с помощью соответствующих образов, являющихся опорой созерцания… Это означает, что такое учение неизбежно принимает символическую форму»[34]. Символическая система познания выше философской, поскольку она по природе своей синтетична, тогда как философия чисто рациональна и постигает реальность, лишь анализируя, расчленяя ее, символическая система ведет в сферу «супрарационального», которое для Генона вовсе не то же, что иррациональное: «То, что выше Разума, — поясняет он, — не противоположно ему, а просто-напросто недоступно». Символы в отличие от философских категорий не выдуманы людьми, они извечны, и в этом еще одно преимущество традиционных знаний над позитивными данными. Символы — это живая плоть традиционных доктрин, не имеющая ничего общего с мертвой шелухой «научных» построений. Ибо «символика лежит в основе законов природы, а они суть лишь отражение или проявление Божественной воли».

Поскольку область традиционной метафизики имеет дело со сверхчеловеческими ценностями, стоящими по своей природе выше словесного и дискурсивного изложения, их можно постичь только через символы. В «Заметках об инициации» Генон пишет: «Учение, касающееся невыразимого, очевидно, может лишь намекать на него с помощью соответствующих образов, которые являются как бы опорой созерцания… Это означает, что такое учение неизбежно принимает символическую форму». Символы позволяют, таким образом, сделать конкретными, чувственными, постижимыми трансцендентные истины, которые язык не в состоянии сформулировать. «Именно это делает символику языком гораздо менее ограниченным, чем обычный язык, — поясняет Генон, — и единственно способным к выражению и сообщению некоторых истин; открывая этим действительно безграничные возможности понимания, он представляет собой по преимуществу язык посвящения, необходимое средство для передачи любого традиционного учения»[35]. Символом может служить как абстрактное понятие — геометрическая фигура, число, ритмическая единица, так и любой объект материального мира, будь то небесное тело, стихия, животное или растение, камень или металл; символика использует множество форм, и сам миф является просто ее частным случаем.

Отдельные камни, из которых слагается здание «священной науки», рассыпаны вокруг нас: это мифы, сказки и легенды — их герои и эпизоды, в которых они участвуют, — это живые символы, открывающие истины посвящения, словесная формулировка которых была бы невозможна. Поскольку символика — это язык образов, понятна ее ведущая роль в традиционном искусстве. Достаточно назвать восточные изображения, употребляемые при медитации, предназначенные облегчить интуитивное постижение архетипической структуры надприродного мира (в тантризме эти фигуры называются янтра и мандала). На Западе их эквивалент мы находим в великолепных «розах» готических соборов: в эзотерическом плане это конкретная опора медитации. Посвященный созерцатель проходит круг за кругом различные стадии (символизированные последовательными мотивами окружности) направленного созерцания, кульминационным пунктом которого является Дева — центральная фигура розы. В алхимических трактатах Ренессанса встречаются сложные фигуры, которые можно рассматривать как подлинные герметические янтры и мандалы.

Поясняя глубокое тождество обряда и символа, Генон обращает внимание на то, что символ, обычно понимаемый в качестве «графического» изображения, есть лишь «своего рода фиксация обрядового жеста. Причем само вычерчивание символа, как правило, происходит в условиях, сообщающих этому процессу черты обряда». Примеры могут быть взяты как из области магии с ее вычерчиванием талисманов, так и из индуистской традиции с ее вычерчиванием янтр.

Имеются не только изобразительные и визуальные, но также и звуковые символы; особенно показательно существующее в индуистской доктрине различие между янтрой и мантрой: тогда как визуальный символ, будучи начертан, пребывает в неизменном состоянии (вот почему мы говорили о фиксированном жесте), звуковой символ, напротив, становится доступным восприятию лишь в ходе самого совершения обряда.

Само письмо представляет собой «фиксацию звука». Уже поэтому, подчеркивает Генон, «любая письменность, по крайней мере в ее истоках, есть в первую очередь символическое изображение». Слову в не меньшей степени присущ символический характер; само слово есть не что иное, как «символ идеи, которую оно призвано выразить; равным образом и язык, устный и письменный, является поистине совокупностью символов; вот почему язык — вопреки всем „натуралистическим“ теориям, изобретенным в новейшие времена с целью его объяснения, — не может быть ни более или менее искусственным творением человека, ни простым продуктом его чисто индивидуальных способностей».

Итак, если отнести «графический» и звуковой символы к более широкому понятию «жеста» или фиксированного движения, то нетрудно будет понять, что любой обряд состоит в буквальном смысле из совокупности символов и предполагает не только «употребление предметов или изображение фигур», но также «производимые жесты и произносимые слова (причем последние, согласно вышесказанному, суть лишь частный случай первых)». Другими словами, обряды представляют собой символы, «приведенные в действие», и всякий ритуальный жест есть «действующий» символ; при этом обряд, как и всякое действие, обязательно совершается во времени, тогда как символ как таковой может быть рассмотрен с «вневременной» точки зрения.

Еще одним, словесным, способом передачи символа может быть миф — рассказ, имеющий смысл, отличный от того, который составляющие его слова выражают буквально и непосредственно.

Сам принцип символики основан на отношениях аналогии или соответствия между идеей, которую надо выразить, и образом — графическим, словесным или иным, посредством которого ее выражают; с этой общей точки зрения сами слова, как мы уже сказали, не могут быть ничем иным, как символами. Можно было бы говорить не об идее и образе, как мы это только что делали, а о двух реальностях различного порядка, между которыми существует соответствие, имеющее основание одновременно в той и другой; в этих условиях реальность одного уровня может быть выражена через реальность другого уровня, становящуюся тогда символом первой.

Итак, мы видим, что символика, чей принцип мы напомнили, существует во множестве различных форм; миф является просто ее частным случаем, составляя одну из этих форм; можно было бы сказать, что символ — это род, а миф — один из его видов. Другими словами, символический рассказ можно рассматривать также и на том же уровне, что и символический рисунок, или как множество других вещей, имеющих тот же характер и играющих ту же роль; мифы являются символическими рассказами, как и притчи, которые существенно от них не отличаются[36]; нам представляется, что здесь ничто не может вызвать ни малейших затруднений, коль скоро уяснено общее и фундаментальное понятие символики.

Более того — оба термина — «миф» и «басня», — которые стали принимать за равнозначные, происходят от корней, имеющих в действительности противоположное значение; тогда как корень «басни» означает «говорить», корень «мифа», сколь ни странным покажется это на первый взгляд, когда речь идет о рассказе, означает, напротив, молчание.

В мифе говорится нечто иное, нежели то, что хотят сказать; это внушается посредством аналогического соответствия, представляющего собой основу и самую суть любой символики; таким образом, можно сказать, что он говорит, сохраняя молчание; отсюда миф и получил свое название.

Генон указывает на родство слов «миф» и «мистерия», происходящих от одного и того же корня: греческое слово mysterion, «мистерия», тайна, непосредственно связано с идеей «молчания»; основной смысл слова относится к инициации, и именно так в действительности и следует понимать то, что именовалось «мистериями» в греческой Античности.

Наиболее глубокий смысл состоит в том, что мистерия невыразима и ее можно лишь созерцать в молчании; подобно тому как невыразимое есть одновременно и тем самым несообщаемое, запрет на обнародование священного учения символизирует с этой новой точки зрения невозможность выразить словами настоящую тайну; учение является только ее одеянием, манифестируя и вместе скрывая ее. Поэтому в мифах важно прежде всего их символическое содержание; их первоначальное назначение состоит в том, чтобы служить языком инициации.

Генон подчеркивал, что в отличие от «мирских лженаук» гностическое познание ведет к преображению познающего: «Познание и бытие в сущности едины». Так, вопреки общепринятым взглядам, конечная цель алхимии вовсе не трансмутация металлов, а сопровождающая алхимический процесс трансмутация личности: в то время как косная первоматерия превращается в философский камень, хаотические и темные элементы человеческой психики пресуществляются в упорядоченный и просветленный строй «сверхсознания».

Возврат к Традиции предполагает освоение языка символов, на котором она по преимуществу предпочитала изъясняться. «Символика есть средство, наиболее приспособленное к обучению истинам высшего порядка, религиозным и метафизическим, то есть всему тому, что отвергает современный дух, рационалистический в своей основе. Вот почему так необходимо восстановить возможно полнее реальное значение традиционных символов, вернуть им их интеллектуальный смысл, не превращая их в предмет чисто сентиментальной привязанности»[37].

Основополагающие символы передаются из века в век со времени происхождения человечества; так, символы центра мира, божественного сердца, древа мирового, креста существуют во всех традициях именно в силу связи с «изначальной Традицией», истоки которой — непосредственно в Откровении.

Согласно Генону, традиционный символ содержит весь свой многоликий смысл с самого начала и в ходе дальнейшего развития не присоединяет новых элементов. Он является таковым не в силу человеческого соглашения, но в силу «закона соответствия», который связывает все миры между собой. Развитие и становление претерпевает лишь наше осознание его. Полагать, что символу может быть придан новый смысл, которым он не обладал ранее, — значит практически отрицать символизм, жестко постулирует Генон. Ибо в этом случае пришлось бы видеть в символе нечто искусственно созданное, или вполне произвольное, в обоих случаях — чисто человеческое изобретение. Но это не так: символизм есть «точная наука», а не область грез, где индивидуальная фантазия следует своей прихоти.

Десятки, если не сотни толкований такого рода собраны в посмертно изданном томе статей Генона под названием «Основные символы Священной Науки» (1962). Взять хотя бы небольшую работу «О смысле карнавальных праздников». Генон объясняет в ней смысл древнеримских сатурналий и средневековых карнавалов, заключающийся в периодическом и целенаправленном изживании демонического начала, проникшего в человека и в общество, И когда в конце Средних веков гротескные праздники, о которых идет речь, были отменены или забылись, «произошел беспримерный по сравнению с предыдущими столетиями всплеск колдовства», а «почти полное исчезновение этих праздников — это, по сути дела, тревожное свидетельство того, что разлад вторгся в самый ход существования и сделался до такой степени всеобщим, что мы, можно сказать, и вправду живем среди непрерывного и зловещего карнавала»[38].

Эти постулаты в корне переворачивают наши обычные представления о «народном творчестве», «народных традициях» как стихийном продукте масс. С точки зрения Генона и традиционалистов, это не более чем один из «демократических предрассудков», искажающих истинное положение вещей. В действительности все так называемые народные традиции не являются народными по происхождению и в этом отношении представляют глубокий интерес. Дело в том, что народная память сохраняет порой необычайно долго и истово, уже не понимая их, фрагменты и осколки Традиции, имеющие реальную символическую ценность и восходящие порой к незапамятным временам. Удивительно, что сохранившееся таким образом предание содержит в более или менее завуалированной форме значительную сумму данных эзотерического порядка, то есть того, что менее всего является народным по существу. Генон объясняет этот факт тем, что, когда та или иная традиционная школа находится на стадии угасания, ее последние представители вполне могут доверить коллективной народной памяти то, что иначе было бы бесследно утрачено, и когда это остается единственным средством спасти то, что в какой-то степени еще можно спасти. В то же время естественное непонимание массы есть достаточная гарантия того, что эзотерический смысл информации не будет раскрыт, но пребудет как своего рода свидетельство прошлого до времен, когда новые поколения будут способны понять заключенное в нем послание.

Однако, в соответствии с циклической концепцией развития, последний, самый темный этап цикла, низшая точка отпадения от Бога и Традиции, сосуществует с началом восхождения в последующий цикл. Если обратиться к Апокалипсису, пишет Генон, то становится ясно, что в крайнем состоянии хаоса, доходящего до полного разрушения физического мира, следует ожидать пришествия небесного Иерусалима, который станет для нового периода истории человечества аналогом того, чем был Рай земной для человечества завершившейся эпохи.

Среди традиционных символов, встречающихся испокон веков почти по всей земле, наиважнейшим можно считать крест. В фундаментальной работе «Символика Креста» (1931 г.) Генон продемонстрировал всю многозначность этого символа — от наивысшего метафизического до бесчисленных производных значений. Христианство рассматривает крест в первую очередь как отражение известного исторического события; но обе точки зрения не исключают друг друга, причем вторую можно рассматривать как следствие первой. Исторические факты наполняются более глубоким смыслом, когда они становятся символами высшей реальности. Это в полной мере относится к мистерии Голгофы: «…то, что Христос умер на кресте, обусловлено… символическим значением, присущим кресту, которое всегда признавали за ним все традиции…»[39]

Знак креста прежде всего знаменует реализацию «Универсального Человека». Во вселенной Рене Генона «поиски Абсолюта» предполагают тождество знания и бытия, и процесс познания подобен восхождению по спирали, точнее, странствию через многочисленные состояния к другому, менее ограниченному, покуда не будет достигнут центр космического лабиринта.

Во вселенной Генона все возможное — реально, а потому существует неограниченное множество миров или, как он предпочитает говорить, «состояний сущего и уровней Экзистенции». Человек или, скорее, «человеческое существо», представляет только один из этих уровней. Бесполезно представлять себе эти миры и состояния, ибо рискуешь впасть в антропоморфизм. Звездное небо напоминает нам о неисчислимом множестве возможных модальностей проявления. Человек не занимает привилегированного места в этой неограниченной иерархии миров и состояний.

Но далее Генон делает важные оговорки. Во-первых, на своем уровне существования человек занимает далеко не последнее место; в полном соответствии с традицией, индивидуального человека можно рассматривать как «синтез всех элементов и всех царств природы». Он — микрокосм, «зеркало природы» и, следовательно, соответствует макрокосму, который является для него средой существования.

Во-вторых, несмотря на их головокружительную множественность, все возможные миры, все состояния сущего имеют между собой глубокие соответствия, поскольку «каждая из частей вселенной, идет ли речь о мире или отдельном сущем, повсюду и всегда аналогична целому». Эта всеобщая аналогия проистекает из того факта, что «Экзистенция, взятая как совокупность проявления, единична в своей природе, как Бытие — в своей… и является реализацией в проявленном мире всех возможностей, которые Бытие содержит изначально в своем единстве». Таким образом, человеческий микрокосм отражает не только все элементы своего собственного состояния существования, но и безграничное богатство проявленного мира в целом. Он может быть расширен до неизмеримых пределов всей Экзистенции. Распространяя все дальше аналогические соответствия, Генон отмечает: «Существует аналогия, но не сходство, между индивидуальным человеком — существом относительным и неполным… и целокупным сущим, необусловленным и трансцендентным по отношению ко всем частным и обусловленным способам существования и даже по отношению к самой Экзистенции, — целокупным существом, которое мы символически обозначаем как „Универсального Человека“. Таким образом, индивидуальный человек и „Универсальный Человек“ знаменуют начало и завершение».

Наконец, индивидуальный человек постоянно связан с «Универсальным человеком» — своим идеальным архетипом — «золотой нитью», сутратма; она дает возможность обратить эту связь в тождество. С этой точки зрения можно сказать, что индивидуальный человек виртуально содержится в «Универсальном» и наоборот, последний существует в нем виртуально и негативно, на манер идеального архетипа, поскольку «действительная реализация целокупного сущего не дала ему действительного и позитивного существования».

Итак, крест символизирует реализацию «Универсального Человека». Но кроме этого он обладает рядом вторичных и производных значений, имеющих свои символические выражения.

Крест знаменует собой систему космических координат, или, по словам апостола Павла, «широту и долготу и глубину и высоту» — систему, с которой должен отождествлять себя «внутренний человек», стремящийся к само- и богопознанию. Горизонтальные ветви Креста соответствуют неограниченному развитию личных качеств человека, заложенных в нем возможностей и способностей, а вертикальный ствол говорит о направлении духовной реализации — восхождении сквозь иерархический строй высших миров и высших состояний вплоть до слияний с Абсолютом.

Крест — это и схема «Универсального Человека» как первозданного Андрогина, сочетающего в себе оба основных вселенских первоначала; вертикаль соответствует активному, мужскому, началу, а горизонталь — пассивному, женскому. Это и прообраз Мирового Древа во всех его разновидностях — от Древа Жизни и Древа Познания из Книги Бытия до каббалистического Древа сефирот. Это символ взаимодополняющих противоположностей (представленных направленными в разные стороны ветвями креста) и снятия противоречий. Последние всегда имеют относительное значение, поскольку принципиальное единство не допускает неразрешимых противоречий, и последние решаются посредством синтеза и интеграции, переходя на высший уровень.

Центр креста — точка, где примиряются и разрешаются все противоречия. Она абсолютно независима от пространства, которое само — результат ее неограниченного развертывания во всех направлениях, следовательно, всецело зависит от нее: это «неизменное средоточие», «ось космического колеса», а также «земной рай» или место, в котором непосредственно отражается «Действие неба». Согласно мусульманской традиции, мудрец, достигший центральной точки, обретает «великий мир» (эс-шакина); это выражение тождественно шехине еврейской каббалы и означает божественное присутствие в центре существа, символически изображаемого как сердце во всех традициях.

Разновидность Креста, раскрывающая соотношение между Абсолютом и Космосом, — это свастика (в отечественной, да и в зарубежной науке ее стыдливо именуют «солярным знаком», тогда как это знак Полюса, вращения вокруг мировой оси, то есть речь идет о «полярной» символике). Центральная точка свастики — это символический «полюс» бытия, недвижимый двигатель Вселенной, а изломанные под прямым углом или скругленные ветви этого знака — совокупность вселенского проявления, динамических сил, порождаемых Абсолютом.

Генон постоянно обращался к символам мирового центра, привлекая все новые материалы для углубления его значения и подтверждения мысли, что все изошло оттуда и все туда возвращается. Особенно подробно говорится о нем в одной из самых блестящих работ Генона — «Царь мира» (1927), где затронута тема традиционного первозданного центра, первоначально располагавшегося на полюсе и в символическом смысле всегда остающегося «полярным», поскольку все остальные средоточия духовности — это всего лишь его ответвления или филиалы. Именно там, на «Полярной горе», именуемой у разных народов по-разному — то горой Меру, то Монсальватом, то «Белым островом», — праотцы человеческие, получив откровение свыше, стали первыми хранителями Первозданной Традиции. «Мировая ось», символизируемая также «мировым древом» или камнем «омфалосом», «пересекает» все области Космоса, соединяя преисподнюю, землю и небо; она, в свою очередь, находится посреди «священной земли», называемой каждым народом по-разному, но наделяемой сходными признаками. Вершина космической горы, где расположен храм, дворец или город, достигает Неба. Это самое высокое место на земле, и его никогда не заливали воды потопа. Потоп, в свою очередь, символизирует воды первичного хаоса, а Полярная звезда — «точку», где проходит «мировая ось». «Центр» приобретает также значение «зародыша»: отсюда Бог начал создавать мир, расширяясь во всех направлениях. Следовательно, для человеческого существа возвращение с «периферии» к «центру» равнозначно обретению первозданного состояния.

Впоследствии — по мере неуклонного и все нарастающего процесса материализации космоса, помрачения и забвения традиционных истин — этот центр начал отождествляться не с горой, а с подземным святилищем, которому в человеческом теле соответствует внутренняя энергия, олицетворяемая в каббалистической традиции «ядрышком бессмертия», «косточкой луз», а в индуистской — «змеей кундалини». Это подземное святилище, которое Генон, вслед за Сент-Ив д'Альвейдром и Фердинандом Оссендовским, именует Аггартхой («Царь мира»), располагается где-то в Центральной Азии; именно оттуда две тысячи лет назад пришли поклониться Младенцу Христу цари-волхвы, таинственные владыки древнего святилища, и их приход знаменовал духовную преемственность и мистическую связь между «допотопными» традициями и христианством.

В написанной во время войны работе «Царство количества и знамения времени» (1945) Генон подчеркивает, что «материальное превосходство» и «царство количества» имеет следствием лишь возрастающую власть машины над людьми, ограничившими свои интеллектуальные амбиции изобретением и конструированием машин. Человек в западной цивилизации становится одиночкой, лишенной корней, безликой и взаимозаменяемой, а общество, став механической совокупностью индивидуумов, утратило иерархическую выстроенность и взаимосвязь своих частей, свойственную живому организму. Поэтому люди легко становятся жертвами всевозможных псевдоучений, будь то марксизм или фрейдизм, спиритизм или юнгианство. Цель этих учений одна — дискредитировать подлинную духовность, подменив ее «псевдоспиритуализмом».

Процесс этот, однако, начался задолго до наших времен: «вся программа современной цивилизации была заложена еще в эпоху Возрождения», когда появилось понятие, ставшее обманным лозунгом антитрадиционалистских сил. Это понятие, этот лозунг — гуманизм, который сводит «все на свете к чисто человеческим меркам, порывает со всеми принципами высшего порядка и, фигурально выражаясь, отвращает людей от неба, чтобы завоевать землю». Это завоевание, продолжает Генон, не имеет иных целей, кроме производства предметов, «так же схожих между собой, как и люди, которые их производят». «Люди до такой степени ограничили свои помыслы изобретением и постройкой машин, что в конце концов и сами превратились в настоящие машины».

Вера в бесконечное могущество техники, бездумное преклонение перед «научно-техническим прогрессом», стремление человека отождествить себя с машиной и почти физически слиться с нею в некий сатанинско-сюрреалистический организм — все это вызывало у Генона решительный отпор. Отвращение к материалистической псевдонауке естественно соседствует у Генона с неприятием любых форм демократии как власти народа: «Ясно как день, что народ не в состоянии пользоваться властью, которой он не наделен; истинная власть даруется только свыше, и вот почему, заметим кстати, она может быть законной лишь в том случае, когда ее утверждает нечто, стоящее над общественными институтами, то есть духовная иерархия».

Заветной мечтой и подспудной целью всей деятельности Генона было воссоздание этой иерархии, формирование новой элиты, которая была бы способна, восприняв и воплотив в жизнь «извечные истины», хотя бы на время нейтрализовать циклический прогресс и восстановить традиционное общество. Он представлял себе эту элиту в виде тайного сообщества, которое, «не принимая участия во внешних событиях, должно руководить всем с помощью средств, непостижимых для обычного обывателя, и тем более действенных, чем менее они явны». Идеальным прообразом такой организации Генон считал все тот же орден тамплиеров с его сложной иерархической структурой. В некоторых своих работах он утверждает, что тамплиеры являли собой своего рода становой хребет традиционного уклада средневековой Европы; король Филипп Красивый, сломав этот хребет, вверг Францию, а с нею и весь Запад в хаос «материализма, индивидуализма и утилитаризма».

В книге «Заметки об инициации» (1946) он утверждает, что инициация, как и религия, имеет «нечеловеческое» происхождение; «творцами настоящих инициатических обрядов не могли быть люди, и фактически такие творцы никогда и не были известны». В случаях, подобных этому, «не существует исторического происхождения; ведь их истоки находятся в мире, к которому неприложимы условия места и времени, определяющие исторические факты как таковые»; вот почему эти вещи всегда неизбежно ускользают от «светских методов исследования, которые, по определению, могут дать относительно ценные результаты лишь в собственно человеческой сфере»[40]. Инициация в собственном смысле слова состоит по преимуществу в «трансмиссии духовного влияния», каковое осуществляется лишь при посредстве традиционной регулярной организации, «точнее, от имени принципа, который внешне представляет такая организация». Инициатическое значение того, что греческая Античность рассматривала как «малые» и «великие» мистерии, состоит в том, что это последовательные ступени духовного восхождения человека. В ходе «малых мистерий» неофит достигает совершенства человеческого состояния (Данте в «Божественной комедии» символически отождествляет его с «земным раем»). «Великие мистерии» означают реализацию «сверхчеловеческих состояний», или того, что индийская традиция называет «освобождением» (мокша), а исламская — реализацией «совершенного человека» (аль-инсан аль-камил), ставшего «живым зеркалом» (мир'а), в котором Божество созерцает Свою собственную сущность. Обе эти фазы, согласно «Символике креста», соответствуют понятиям «горизонтальной» и «вертикальной» реализации, или «царской инициации», предполагающей знание традиционных наук, и «священнической инициации», требующей знания чистой метафизики. Традиционные науки, знание которых обеспечивает восстановление «Первичного состояния», — это науки космологические; к ним относятся алхимия, астрология, наука букв и все, что в целом обозначается именем герметизма. Эти космологические науки в регулярной традиции проистекают из высших метафизических принципов, и потому «малые мистерии» — лишь ступень к «великим мистериям». В этом плане герметическая традиция, египетская по происхождению, в эллинистической форме переданная Средневековью, принадлежит «царской инициации» и, следовательно, неполна. Это не означает, продолжает Генон, «что герметизм сам по себе представляет такое искажение или в чем-то неправомерен… но надо признать, что он весьма предрасположен к этому по самой своей природе, коль скоро представляются благоприятствующие такому искажению обстоятельства»[41]. Поскольку «великие мистерии» — это область чисто метафизического знания, сущностно единого и неизменного в силу его изначального характера, искажения могли произойти только в области «малых мистерий». Именно в ней, подчеркивает Генон, «истинной инициации способна противостоять контринициация, вступающая с ней в борьбу». В свою очередь, «искажение» и «вырождение» традиции, столь часто встречаемые в полемических пассажах трудов Генона, связаны с понятием «контринициации», а в книге «Царство количества и знамения времени» (1945 г.) этому посвящена отдельная глава[42].

Весьма сложное в доктринальном отношении творчество Рене Генона и, шире, новое понимание слова «эзотеризм», сложившееся на основе его работ, стоит сегодня в центре широких дебатов. Продолжаются углубленные дискуссии как в плане историческом, так и в планах феноменологии и герменевтики[43]. Сегодняшний читатель, обратившись к внушительной библиографии работ Рене Генона, сразу заметит, что она содержит, с одной стороны, произведения, написанные автором при жизни — зачастую построенные на переработанных статьях, объединенных вокруг центральной темы — и, с другой стороны, определенное число посмертных изданий, где собраны многочисленные статьи, которые Генон публиковал в журналах. Некоторые из этих статей появились в популярных журналах, как La Revue hebdomadaire, La Revue bleue, Le Monde nouveau, с которыми Генон сотрудничал эпизодически; речь идет почти исключительно о первых набросках глав книг Общее введение в изучение индийских доктрин и Восток и Запад. Иногда статьи Генона — в частности, опубликованные в журнале Vient de paraitre — это простые рецензии; в других случаях речь идет о спорадических выступлениях в таких журналах, как les Cahiers du Sud, The Speculative Mason и Au Christ-Roi. Зато гораздо более значимые статьи находим в La Gnose, «журнале, посвященном изучению эзотерических наук», и в официальном органе «Всеобщей гностической церкви» — журнале, в котором Генон сотрудничал с 1909 по 1912 г. под псевдонимом «Палингениус», так же как в La France Chrétienne (ставшей в 1910 г. La France Chrétienne Antimaéonnique и в 1911-м La France Antimaéonnique, в которую Генон давал статьи за подписью «Сфинкс» в 1913–1914 гг (но, кажется, он писал в этот последний журнал с 1909 г.). Некоторые из статей, опубликованных в двух последних упомянутых выше журналах, были собраны в посмертном сборнике Etudes sur la Franc-maéonnerie et le Compagnonnage (1964). Но известно, что самая существенная часть трудов Генона была опубликована начиная с 1925 г. в журнале Le Voile d'Isis, ставшем в 1936 г. Etudes Traditionnelles. Именно здесь Генон развил все аспекты своей мысли и опубликовал большинство текстов, которые в переработанном виде и составили произведения, опубликованные при его жизни, как и значительное число посмертных сборников.

Еще при жизни Рене Генона его труды нашли немалое число сторонников и последователей. Во внушительном исследовании Ксавье Аккара[44], посвященном влиянию трудов Генона в период 1920–1970 гг. во Франции и за ее пределами, мыслитель предстает как «один из самых влиятельных интеллектуалов 20 века». Вся или почти вся читающая публика фигурирует в его труде, подобном светской хронике французской словесности в течение доброй половины столетия. Ибо кто не затрагивал хотя бы вскользь трудов Генона в период между двумя войнами? На кого не произвели впечатления аргументы «Кризиса современного мира» (1927) об удалении Запада от Традиции и об обращении к Востоку как средству исцеления? Кто не отозвался о нем хотя бы парой слов? Парадоксально, но труды мэтра, адресованные «избранному меньшинству», имели весьма широкое влияние. Генон в этой книге, говорится в предисловии, «предстает как замечательная фигура, всегда и всюду присутствующая» как неотъемлемый элемент интеллектуальной истории XX века.

Спустя полвека, в наше время, его наследие приобрело гораздо более широкую известность и вместе с тем воспринимается как менее бесспорное: на него распространяют западную традицию «критического» подхода. Парадокс состоит в том, что критике подвергают вещи, которые не потрудились понять во всей их глубине и высоте. Образно говоря, мыслитель воздвиг здание, увенчанное куполом чистой метафизики, но последняя, как слишком обязывающая, в современной среде слишком трудна для восприятия, и ее хотели бы отделить от остального здания (попутно обрушив последнее). Сама категоричность суждений мэтра воспринимается с известной долей скептицизма. Западная мысль, плодящая множество гипотез, апеллирующих к индивидуальному авторитету, по определению обнаруживает неспособность к синтезу. Именно эту ситуацию обрисовал сам Генон в начале XX века: «…западная наука вся на поверхности; распыляясь на неограниченное множество фрагментарных знаний, теряясь в бесчисленном множестве фактов и подробностей, она не узнает ничего об истинной природе вещей… Если и случаются порой попытки объединения этого в высшей мере аналитического знания, они искусственны и опираются лишь на более или менее дерзкие гипотезы, которые потому и рушатся одна за другой… В конечном счете западная идея, согласно которой синтез есть итог и завершение анализа, — радикально ложная; истина состоит в том, что через посредство анализа невозможно прийти к синтезу, достойному этого имени, поскольку это вещи не одного порядка; в природе анализа — бесконечно продолжаться, если область его применения позволяет такое расширение, не продвигаясь при этом к обретению целостной точки зрения в данной области…»[45]

Современный мир «осваивает» Генона на свой лад, подобно тому как ему уже удалось освоить, «интегрировать в систему» радикальные и антибуржуазные движения 60-х годов. В академических трудах, энциклопедиях, в учебных пособиях он представлен как «философ», виднейший представитель особого направления — «традиционализма». При этом совершенно не считаются с тем фактом, что сам мыслитель себя философом не считал.

«Простая жизнь» Рене Генона, в которой все — от фундаментальных трудов до частной переписки — было направлено на выполнение им своей миссии, сегодня подвергается скрупулезному исследованию, в поисках подробностей, могущих если не разрушить целостность образа, то по крайней мере отвлечь от него внимание. В современных исследованиях, посвященных Генону, обозначился интерес, направленный на выявление загадок и неясных моментов его биографии и основанный на публикации журнальных статей, переписки и т. д.

Но само намерение «выудить» из анализа биографических «событий» указания, полезные для понимания авторских идей, Генон в свое время назвал «иллюзией»: «Известно, насколько биографические подробности, самые незначительные, заменяют то, что должно рассматриваться как история идей и сколь распространена иллюзия, состоящая в уверенности, что знание имени или даты дает реальное знание; да и как может быть иначе, если факты ценятся больше, чем идеи?»[46]

Порочность применения подобного «метода» к творчеству Генона, когда, «опираясь на анализ внешних фактов, претендуют понять функцию метафизика», разумеется, осознается его верными последователями. «Вполне логично, — пишет на страницах „Традиционных исследований“ Дж. Тестанера, — что функция Генона может быть понята лишь благодаря интеллектуальному проникновению в суть метафизических доктрин, излагаемых им» и что подобное переключение внимания к уточнению биографических подробностей есть более или менее сознательная попытка «ввести в заблуждение»[47]. Попытки подобного рода множатся и в наши дни, и на своем уровне они интересны — как характеристика эпохи, в которую довелось жить мэтру, и его ближайшего окружения, где роль ряда интересных личностей доныне оставалась в тени. Но тем, кто ограничивает свой (и читательский) горизонт поисками «биографических ключей» к творчеству, следовало бы прислушаться к предупреждению Генона, обращенному к читателям: «…бесполезно требовать от нас биографических сведений, поскольку все, что касается нас лично, не является достоянием публики, и, кроме того, эти вещи ни для кого не могут представлять истинного интереса: только доктрина идет в счет, а перед ней индивидуальности не существуют»[48].

Справедливости ради следует сказать, что метафизика и язык символов в изложении Генона не встречает оппонентов столь высокого уровня, чтобы его можно было оспорить. Его можно принимать или отвергать, но как целостность; однако прежде, чем решиться на то или другое, это учение надо знать, а это под силу немногим. Гораздо более «в пределах досягаемости» западных исследований с их развитыми методами «анализа и критики» является поиск неизвестных фактов и уточнение ранее известных. Поэтому другую характерную черту современного «освоения» Генона, также сугубо в традициях западной науки, можно обозначить как «требование доказательств»: кто были его учителя и почему их авторитету можно доверять?

В книге «Загадка Рене Генона и „высшие неизвестные“. Вклад в изучение „подпольной“ мировой истории»[49] ее авторы постарались собрать все тексты, относящиеся к дебатам по вопросу о «Высших неизвестных» в соответствующих рубриках журналов «Антимасонская Франция» и «Международное обозрение тайных обществ»[50]. Исследование сосредоточено на моментах, являющихся поворотными в его творческом пути. Пристально вглядываясь в них, Луи де Местр, автор введения и краткого комментария к ним, приходит к выводу, что «Простая жизнь Рене Генона», как назвал свою книгу его биограф Шакорнак, вовсе не была простой: достаточно назвать такие загадочные эпизоды, как его роль в Гностической церкви, сотрудничество под псевдонимом «Сфинкс» в «Антимасонской Франции», создание «Обновленного ордена Храма» и эпизод с «Полярниками», полемика с журналом «Международное обозрение тайных обществ» (РИСС), связь с восточными учителями, обстоятельства его обоснования в Каире…

Из отдельных ситуаций постепенно складывается картина «оккультной войны», в которой Генону довелось принять участие. Весьма рано ему пришлось обнаружить на собственном опыте такие вещи, как тайна, заговор, контринициация, «блуждающие влияния», «психические осадки», что повлияло на его последующее творчество. Генон неоднократно ссылается на авторитет «Высших Неизвестных». Но он нигде не высказывается ни о происхождении их миссии, ни о легитимности их действий, ни о целях. Стремление скрывать свои собственные источники приводит к тому, что читатель вынужден «принимать на веру все, что ему предъявлено, как если бы речь шла о папских решениях ex cathedra. С тем отличием, что самый высший духовный авторитет католической церкви весьма редко прибегает к этой привилегии, тогда как претензия Генона, умноженная немалым числом его неустанных почитателей, по-видимому, апеллирует к непогрешимости чуть ли не все время»[51].

Учение Генона в области доктрины и языка символов не вызывает сомнений у авторов. Но слепое доверие к творчеству не означает, что его нельзя оспаривать в некоторых частях. Значительное число почитателей, убежденных, что мэтр всегда прав, воспринимающих любую критику как «оскорбление величества», скорее, вредят великому метафизику. Называя их ментальность «партийной» и даже «сектантской», издатели сборника усматривают в этом и элемент заинтересованности в том, чтобы некоторые вещи оставались в тени. Отсюда правомерное стремление отделить «вполне поддающиеся проверке утверждения» от «откровений нечеловеческого происхождения, не подверженных модификации».

Действительно, тон многих его рецензий и статей несет отчетливый отпечаток публицистической полемики с многочисленными оккультными и теософическими группировками 20-30-х годов различных направлений. «Перед метафизиком Рене Геноном, — пишет П. Фейдель, — стояла не только задача заново определить весь словарь, искаженный современной психологией и философией и представить истинно традиционные сведения в рамках исключительно строгой терминологии», или же, по его словам, «вернуть первоначальный смысл» тем словам языка Запада, «которые прежде всего принадлежат традиционной терминологии»; ему также надлежало стереть до основания заблуждения нарождающегося неоспиритуализма, то есть того течения, что в эпоху, когда он писал, начало замещать собой материализм путем простого переноса этого последнего из телесной области в область тонких влияний[52].

В резкой критике современной западной цивилизации Генон не одинок, но в отличие от у Шпенглера, Шелера, Хайдеггера и других гораздо более последователен, поскольку говорит с позиций четкого позитива — Изначальной Традиции. Однако последняя предполагает столь отдаленную историческую, точнее внеисторическую, перспективу, что современному сознанию, требующему доказательств и неспособному выйти за рамки нынешних условий места и времени, она представляется непостижимой или утопической.