Синдром мотылька (сборник)

Глава 1Длинные дни, бессонные ночи

Итак, это Красково. «Звездочка». Реабилитационный центр Вениамина Ерохина.

И мы снова здесь, Венька – Вениамин Ерохин – по должности, а я – Кирилл Сотников – на восстановлении после автомобильной аварии, так грубо прерванном моим похищением и последующими событиями на Крымском мосту. Нас – вернее, меня одного – опять прибило к «Берегу разбитых сердец», как я про себя называю «Звездочку».

Помимо переломов, тяжелое шоковое состояние, в котором я был сюда доставлен, нуждалось – и нуждается! – в длительном квалифицированном уходе. Счастье еще, что к Веньке, в силу специфики Центра, попадают пациенты и в коме, и с потерей памяти – здесь все это всего лишь обычный рабочий момент. Если б не его лицензия, пришлось бы мне возвращаться в покинутую (помимо воли) 36-ю больничку.

Или еще хуже – в медблок СИЗО!

Хотя уникальный документ – послание Анжелки Янович – полностью снял с меня подозрение в убийстве моего коллеги Дениса Забродина и вновь сделал обычным гражданином с соответствующим анамнезом в истории болезни…

Конечно, придя в себя, я ринулся, было, узнать о судьбе Янки и помочь ей – но куда там!

Ероха рассказал, что, невзирая на поднятый СМИ скандал вокруг этого происшествия, даже ее тела, как это ни странно, так пока и не нашли в Москве-реке. Как в рассказе Бунина: дыхание ее горькой любви случайно донеслось к нам из ее детства – а потом бесследно и легко растворилось в сыром воздухе поздней московской осени.

И только мы с Вэном могли помянуть ее – так же как Заброду, как Златовласку и Стаса, там, на скамье под старыми елями, возле стола, где сквозь любую краску проступали неистребимые наши инициалы…

А дальше потянулись «сроки реабилитации» – длинные дни и бессонные ночи, изматывающие мучительными вопросами. Почему именно Деньке, Денису Забродину, выпала столь нелегкая судьба? Почему так отчаянно запуталась жизнь умненькой и хорошенькой девочки, с детства тянувшейся к солнцу, как цветок шиповника под грязным забором? Почему во всем этом так безнадежно увяз я? Почему в моей жизни опять появилась Иринка Забродина, наконец?

Ответов не находилось, я увязал в этом все глубже и, наверно, совсем бы пропал, и тогда Венька придумал способ отвлечь меня от подступающей «душевной комы». Он поручил мне разобрать свои архивы. В книжных шкафах его кабинета хранились творения пациентов – рисунки, картины и даже литературные опусы.

Сначала работа эта показалась мне довольно скучной и рутинной, но неожиданно попавшая на глаза рукопись заставила ощутить себя в гуще увлекательного расследования. Только криминал здесь таился от мира в человеческих душах, а потери и утраты оставались невидимыми и казались поначалу не смертельными.

Правда, только поначалу…

Глава 2Общая тетрадь

Я держал в руках толстую, несколько потрепанную общую тетрадь, на обложке которой крупными буквами было начертано: «Синдром Майкла Джексона».

Сначала я и не знал, кто таков, этот Венькин пациент – Вадим Волокушин. Потом вспомнил…

Привожу записи Волокушина дословно. Что это – письмо, заметки, последняя исповедь? Во всяком случае – интересный человеческий документ, так сказать, попытка исповеди. Или сеансов психоанализа в разговоре с гипотетическим собеседником. Ясно одно – мне уже не оторваться от них, пока не дочитаю до конца.

Итак:

…Шесть доз. Осталось шесть доз. Ровно на шесть дней обычной жизни. А связной все еще вне зоны доступа. Если не выйду на другого – я приговорен.

Как странно! Как будто бы я инвалид, раковый больной, «спидник», наконец! Причем в самой тяжелой, запущенной форме. И это я – преуспевающий деляга пятидесяти лет от роду. Два раза в год я восстанавливаюсь в Европе, занимаюсь в самом престижном московском фитнесе. Словом, выгляжу так, что на сайте «Одноклассники» меня опознали все бывшие первоклашки. Те, кому на выпускном мы – старшеклассники – раздавали подарки!

И только ты, Венич, друг мой Ерохин, знаешь почти все. Это у тебя я втайне от всех проходил последний курс реабилитации.

Правда, ты поверил, что курс мне помог. А это значит, что ты знаешь уже не все. А значит, все знаю только я сам. И эту писульку ты, друг, не показывай ни моей жене, ни дочуре. И вообще – постарайся оформить сердечную недостаточность, ладно? Не нужно бросать тень на них – тех, за кого я намерен отвечать до конца. Да и на деле это вряд ли скажется безболезненно. Пойдут проверки, наедут инспектора, а мой заместитель еще не оперился, только начинает входить в дело, – глядишь, струхнет, да и подастся в бега. Закроется объект, люди лишатся куска хлеба, а картины моего любимого «мазилки» так и не достанутся людям – мы ведь уже почти сдаем картинную галерею художника Воронина. Помолюсь напоследок, чтобы все закончилось благополучно…

Венич, ты, конечно, возразишь, что если не хочешь неприятностей, не надо на них нарываться. А надо приложить все силы, заехать к тебе, нажраться витаминов, стиснуть зубы – умру, так умру, а нет, так выгребу!

Если не смогу найти другого связного, наконец!

Вот поэтому, господин Ерохин, я и начну обо всем по порядку. Пусть твою занятную «библиотечку» пополнит еще одна «история болезни». Мне кажется, не первая и не последняя. А мне теперь спешить некуда. Официально я в командировке, все распланировано на десять дней вперед. А вот где отсиживаюсь по факту – не пишу даже тебе. Спасать меня не нужно. Видно, пришел мне срок дать кому-то ответ за мою непутевую жисть!

А с тобой, Венич, я буду уже всегда. С тобой и с твоим делом! Не знал, что такие бывают. Встретиться бы нам раньше! Но ты всегда говорил, что в жизни нет ничего случайного. Так что – лучше поздно, чем никогда. Если сможешь, поддержи морально моих на первое время. А там… Дочка уже большая, живет своей жизнью. А моя половинка… Если бы она увидела меня сейчас таким, каким меня никто не видел, – сама сбежала бы. Найдет помоложе, а нет – проживет на наследство.

Глава 3Первый сон

Ладно, начнем по порядку.

Первый раз сон о Майкле Джексоне я увидел, дай бог памяти, лет тридцать тому – как раз в то время, когда не мог определиться с институтом. Родители не сомневались, что я благополучно сдаю на юридический в МГИМО, а я – я сам забрал документы после первого же экзамена, самовольно забросил их в непрестижный «девчачий» областной пед, на никому не нужный филфак, да еще и в итоге недобрал полбалла до проходного!

В день, когда вывесили списки поступивших, я уехал на родительскую дачу. Там бесцельно бродил по окрестностям, а потом всю ночь разбирался в себе. Наврать родителям, что срезался на юрфаке? Но они попрутся хлопотать, смотреть оценки, и правда неизбежно вылезет наружу! Сказать, что вообще никуда не сдавал – последует выволочка на обширном семейном совете, целый год тюремного режима и уже поднадзорные экзамены в тот же самый МГИМО! Забрать документы и отнести куда-нибудь в жалкий Институт культуры, учиться на массовика-затейника?.. Но массовик из меня получился бы примерно такой же, как и юрист!

В самых растрепанных чувствах я безнадежно напился и наконец уснул. Сон, что я увидел тогда, преследовал меня много лет, можно сказать, до следующей «встречи» с Майклом Джексоном…

Все, что было со мной в моей подлинной, реальной жизни, бесследно исчезло. Я сам, щуплый, но жилистый цветной парень, очутился с моими кентами на узкой грязноватой улочке какого-то мегаполиса.

Нью-Йорка?..

Целый день мы проболтались в небогатом окраинном районе в тщетной надежде так или иначе огрести монету. Но единственное наше везение под вечер заключалось в «удачном» попадании в подземку по использованным талонам. Помню, как мы долго спускались по узкому грязному тоннелю, ведущему к станции подземки, разглядывая размашистые граффити и поддавая ногами банки из-под колы.

Помню, как легко мы проскочили в вечерний вагон, где стояли и сидели усталые люди. Помню, что белых оказалось большинство вначале, а через две остановки в вагон набились латиносы и цветные из ремонтных мастерских неподалеку – и на нас перестали обращать внимание. Последнее помню, как место мне освободила седоватая цветная домохозяйка, рванув к выходу с набитыми сумками – как раз вовремя, чтобы я устроился поудобнее и погрузился в долгожданный «приход» от выкуренной перед подземкой сигареты с планом. И сразу волна накрыла меня и отгородила от стоящих поодаль друзей, от людей в подземке, отгородила их жизнь от моей начинающейся жизни…

Свет вокруг меня погас. Я стоял один на сцене в огромном зрительном зале – огромном, как стадион. Я закончил последнюю песню. Я стоял, держа микрофон в руках, щуплый цветной паренек с белозубой улыбкой. Перебегающий луч света выхватывал из темноты бледные пятна человеческих лиц, все белые, мертвенно-белые, с черными, распахнутыми в крике ртами. Публика не выкрикивала, не свистела – она ревела, ревела в одну-единую глотку, выплескивая неистовое напряжение, которое я передал ей со сцены. А потом тысячи глоток начали скандировать всего два слова, сила и напор которых могли снести этот крытый стадион, как карточный домик. Я, цветной парень Майкл Джексон, стоял и слушал эти два слова, в которых уместилась гигантская и свирепая душа толпы.

Майкл, синг! Майкл, синг! Майкл, пой! Майкл, пой!

И ничего больше. Я чувствовал себя царем этой толпы, я был Мессия, я нес ей Слово, подобного которому еще не слышали в этом мире. Я мог лепить ее душу по своей воле, мог заставить ее плакать или смеяться, любить или ненавидеть. По моему Слову она пошла бы на любое безумство – и на любой подвиг! Я был кумиром толпы, Властелином Мира – и это сознание подняло меня на самую вершину и оставило там одного. Тогда мне казалось, что это и есть несравненная полнота бытия…

Проснувшись наутро по-прежнему на своей даче, я почему-то не ощутил уже знакомого похмелья. И сон запомнился мне во всех подробностях – как то, что именно я сам был в нем Майклом Джексоном, в те годы еще просто одним из зарубежных певцов, чьим творчеством, кстати, я никогда не увлекался. Зато четкий и яркий сон принес мне столь же четкое решение: неделю я спокойно отсыпался на даче, уверяя родителей, что набираюсь сил после вступительных экзаменов. А через неделю домой ко мне пришла телеграмма из педа. Меня приняли на филологический факультет. Парней туда брали охотно. И на недобранные полбалла посмотрели сквозь пальцы. Родичи к моменту моего возвращения успели привыкнуть к этой мысли и даже найти в педагогическом образовании какие-то плюсы – все-таки ведь лучше, чем ничего!

Так и пошла дальше моя жизнь. Кстати, где-то в желтой прессе я натолкнулся на «базар» о том, что «именно пророческий сон в юности предрек Майклу Джексону его великое будущее и укрепил его на выбранном пути». Не знаю до сих пор, предрек ли мне такое же будущее тот сон – или просто помог отстраниться, отдохнуть и собраться с силами?

Тем более что был он не единственным и не последним…

Глава 4Были-небыли

Прошло целых десять лет. Об этом странном сне я давно и прочно забыл, да и вообще – со временем перестал в него верить: думал, что сам «досочинил» его с похмелья. Тем более, повторяю, что так называемым «творчеством» Майкла Джексона я никогда не увлекался, знал о нем мало и даже не ведал, что мы ровесники. Да и какое это могло иметь значение?

Хотя нет. Одна мелочь все-таки была. И не давала мне покоя. Но о ней чуть позже, иначе ты, Венич, совсем запутаешься.

Итак, я вполне благополучно закончил свой любимый факультет, где только мудрые книги помогали мне сносить девчачье бесцеремонное большинство. Иногда мне кажется, что таким заядлым книголюбом и даже где-то, как-то – гомофобом (см. словарик!) сделало меня именно постоянное засилье женского общества вокруг. Какая-то вечная колготня одинаковых блондинок с их сладкими духами, сыпучей известкой на лице и узкими лобиками, где копошились однообразные и нехитрые мыслишки!

Я никогда особенно не увлекался Толстым. Но когда на лекции о его творчестве и о знаменитом рысаке Холстомере (этот рассказ впоследствии инсценировали в БДТ!) соседка слева, лихорадочно калякая шпору, несколько раз переспросила:

– Кто-кто? Толстомер? – я выпал в осадок надолго. Собственно, до сего дня и пребываю в нем.

И все же моя замкнутость и отстраненность принесла свою пользу. В девчачьи компании я не влезал, а своей так и не нашел. В итоге я неплохо – к радости родителей! – учился, взахлеб читал, а главное, успел определиться с будущей профессией.

Хотя – «профессия», пожалуй, громко сказано. Профессия была прописана у меня в дипломе – преподаватель русского языка и литературы, что в дореволюционной России называли словесностью. Но изнутри меня постепенно захватила мысль о деле, чем-то связанным с моим диковинным сном.

А мелкой деталью, не дававшей мне покоя, стало где-то случайно подсмотренное выступление Майкла Джексона. Запомнился мне не голос и не механические движения зомби в подтанцовке. Запомнился танец, вернее, несравненная пластика певца – он пел не только голосом, но и каждым мускулом напряженного, звенящего, как струна, послушного тела. Вот это и показалось мне непостижимым мастерством. И мне вдруг страшно захотелось поставить такое пластическое музыкальное действо.

Кстати, перед отъездом в эту последнюю «командировку» жена-библиотекарь притащила мне книгу Пауло Коэльо «Брида». Если эта книга тебе попадется, Венич, почитай – она как раз о таком живом танце. А тогда я сам еще не знал, во что выльется мой очередной «закидон» – так обзывали мои идеи родители.

А закидон таки вылился!

Глава 5Танцы-шманцы

Сразу после «госов» меня, редкую птицу, педагога-мужчину, с руками оторвали в РУНО московского Южного округа. Сначала-то я хотел пристроиться где-нибудь в центре, но Южный сразу и бесповоротно купил меня предоставлением служебной жилплощади. А я тогда уже встретил свою «единственную», впрочем, вдребезги раскритикованную моими родителями. К тому же ее родители как раз жили в Южном округе.

Так что 1 сентября я встретил учителем 870-й школы, прямо возле метро «Царицыно». Там же, возле метро, мне дали и квартиру, а поскольку мы с любимой не растерялись и за лето успели обзавестись свидетельством о браке и справкой о беременности, то получили неслыханный даже по тем временам служебный подарок – малогабаритную трешку в кирпичной хрущобе рядом со школой. И понеслось…

В первую половину дня я добросовестно трудился на ниве просвещения, сеял «разумное, доброе, вечное». А во вторую с этими же детьми пахал, пахал и пахал под вывеской школьного «Театра музыкальной пластики». И, видимо, мой странный сон для меня самого оказался пророческим: дело пошло-поехало как по маслу. Даже чисто внешне показатели явно работали в мою пользу: у детей, занимавшихся в «Театре», улучшилась успеваемость, снизились показатели заболеваемости и претензии к поведению на уроках, пропали двойки, наконец. А уж мой-то предмет они и вовсе вывели на первое место в школьном рейтинге. Прикусили языки даже самые придирчивые и маститые «училы», поначалу решительно принявшие меня в штыки. А о дирекции и говорить нечего. Нам даже оборудовали в актовом зале огромные зеркала и стойки-тренажеры, что позволило отрабатывать каждое движение пластического танца скрупулезно, как в балете.

А уж о самих танцорах и говорить было нечего! Хотя способностей к танцу в себе я так и не обнаружил, зато нашел и отточил глубинное чутье, очень выручавшее в работе с детьми. В нашем «пластическом театре» дети нашли себя, раскрепостились, избавились от казенной обстановки на уроках и ушли от разнузданной анархии после них. Самые талантливые пели и танцевали. Не слишком талантливые оформляли сопровождение и создавали фон исполнения – изобретенными нами самими «живыми декорациями». Все на нашей сцене было живым: и машущие ветвями березки, и ветер, и улетающие журавли. И все оказалось возможным выразить через пластику и жесты. Особенным успехом пользовалась в нашей постановке песня «Позови меня с собой», совершенно «переосмысленная» нами после фильма «Менты». В центр сцены мы поместили не солистку с микрофоном, а танцующий дуэт: юноша и девушка. Солистка находилась у края сцены и словно бы сама наблюдала немую мелодию из рук и тел, безмолвный рефрен из старинного стихотворения Гейне:

Нас стали приглашать на профессиональную сцену, и вскоре ни один окружной юбилей не обходился без выступления нашего «театра». Школа, получавшая за нас регалии, хотела было разгрузить «театралов» от основных занятий «для повышения профессионального мастерства». Но вдруг в дирекции с удивлением узнали, что наши занятия не только не мешают занятиям по всем предметам, но и улучшают память, формируют усидчивость и значительно повышают уровень усвоения «основных учебных дисциплин». Информация дошла до методистов, в РУНО начался настоящий бум. Работу экспериментального театра дружно признали необходимой для повсеместного распространения. И наконец – вот уж не ожидали столь стремительного взлета – на майском юбилее руководителя Комитета образования Москвы приняли решение сделать нашему коллективу прямо-таки сказочный подарок. Как они сформулировали: «с целью дальнейшей методической работы по внедрению опыта в школьную практику» открыть под моим руководством авторскую школу, где дополнительным физическим воспитанием охватят весь «контингент учащихся». Где, грубо говоря, можно будет наблюдать, как мои занятия делают из обычных детей отличников.

Мне не осталось ничего другого, как взять под козырек, поблагодарить, заверить и удалиться с праздника в полном ступоре от подобной поистине царской милости!

Венич, ты прости, на сегодня это все. Голова уже гудит, как котел. Не так легко это – собрать слова для точного выражения мыслей. Для меня, конечно, привычнее выражать мысли жестами, как глухонемому. Не знаю, почему так необходимо, чтоб ты меня понял!

Помнишь, в нашей юности – мы ведь с тобой, как и с Майклом Джексоном, ровесники – читали книгу Сэлинджера «Над пропастью во ржи»? Как я понял тогда из книги, человеку, самому падающему в пропасть, очень важным казалось удержать других на ее краю. Удержать именно вначале, когда по неопытности и детской наивности не думаешь, как гибельна эта дорога. Не могу все это выразить своим неуклюжим языком. Буквы на бумаге начинают слегка двоиться. На голове тоскливо сжимается свинцовый обруч боли – доза потихоньку подходит к концу…

Значит, пора считать слонов на потолке спальни, осторожно приманивать спасительный сон. Окончен день первый. Осталось три дозы – на три дня.

А две последние я решил соединить вместе – и снова считать слонов до наступления сна – в другом измерении. Я уже позаботился обо всем – для близких я просто уеду, далеко и надолго. И только ты, Ерохин, да еще один человек будут знать правду. Он – частично, а ты – надеюсь, всю…

Спокойной ночи нам всем!

Глава 6Алиса в стране чудес

Строки рукописи на последних страницах наползали друг на друга и ползли вниз к концу листа. Но я, следопыт Кирюха Сотников, мужественно дочитал первую часть до конца и был вознагражден – часть вторая начиналась уже ровным, хоть и некрасивым, но разборчивым и твердым почерком. Причину этого я вскоре понял.

…А теперь – опять всем доброе утро!

Я благополучно проснулся, привел себя в порядок, спасительный шприц, заранее приготовленный мною в ванной, наконец-то опустошен. Настроение переменилось на сто восемьдесят градусов и сто процентов. Не так все страшно, сегодня я попробую еще раз дозвониться до связного, а также пошарю кое-где «по сусекам». Не дрейфь, Волька ибн Алеша, может, еще и выплывем!

Хотел даже пройтись по участку, подышать воздухом, размяться… Но нечто, что сильнее меня, опять приковывает к письменному столу. Я должен, должен, Венич, объяснить тебе все! Помнишь Сэлинджера, «Кэтчер ин ве рай» – «Ловец во ржи»? Ах, я уже писал о нем!

А потому, для продолжения, расскажу хоть немного о своей жене. Здесь это будет кстати, да и тебе потом легче будет общаться с ней, зная примерно, как примет она наше с ней расставание. Так что – наберись терпения и «вникания».

Мы с моей Алькой познакомились еще в институте. Учились мы на разных потоках, она даже оказалась на курс старше, но выделил я ее из моря блондинистых девиц сразу и бесповоротно. Я мгновенно отметил ее такую же, как и у меня, отъединенность от толпы, некую особость, без кривляния и суеты, наличие собственного внутреннего мира и желание оградить его. Разговорившись как-то в библиотеке, мы охотно и вроде бы случайно снова пересеклись там еще раз – и скоро убедились, что можем довериться друг другу, что отныне нас двое и мы не одиноки. А значит – гармония и счастье не миф и для таких, как мы!

Имя моя суженая носила по тем временам редкое и иностранное – Алиса. А фамилию – самую что ни на есть русскую, и даже не самую благозвучную – Сивохина. А потому с радостью сменила ее в замужестве на мою, сибирскую, – Волокушина. Стало певуче и красиво. Алиса Волокушина… А вот сама наша совместная жизнь певучей и красивой оказалась только до свадьбы.

Конечно, во всем виноват я сам. Но мне тогда стукнуло всего двадцать пять, человека ближе и интереснее я не встречал, а прислушиваться к родителям особо не привык. Родители же Альки, с которыми мы жили первое время на улице Новаторов, постарались всячески скрасить начало нашей семейной жизни, и, как я внутренне чувствовал, страшно дорожили вроде бы не очень денежным и не самым перспективным зятем. Причина выяснилась довольно быстро, но лишь тогда, когда наш молодой семейный поезд бодро отошел от станции и, набирая скорость, понесся к следующей. Спрыгнуть с него на ходу мне не позволили тогда еще живая любовь и уже заявившее о себе чувство ответственности и того самого долга, в отсутствии которого меня впоследствии столько раз упрекали Алькины лечащие врачи.

Эх, вот им бы на мое место!

Дело оказалось в том, Венич, что с двадцати одного года (а когда мы поженились, Альке исполнилось двадцать шесть!) в ее медицинской карте появилась запись, сделанная сначала психоневрологом поликлиники. Потом – районным психиатром. А потом – Альку поставили на учет в психоневрологическом диспансере и основательно пролечили в клинике, где я впоследствии навестил ее вместе с тещей вскоре после родов…

Диагноза жены я так никогда и не узнал. Почему-то вопросы о нем с моей стороны казались ее врачам неслыханной дерзостью, и меня всегда заранее подозревали в желании «оставить больную женщину с ребенком на руках». Хотя – вначале просто «больную», без ребенка… У меня же, с тех пор как я в первый раз увидел ее в клинике, деревянно идущей мимо меня по обшарпанному коридору, остался цепкий страх за нее. Страх лишний раз ее задеть, испугать, обидеть, наконец. Страх, что она выйдет из себя, «запсихует», как говорила моя мать, и что это непременно отразится на ребенке. Впоследствии прибавился страх за дочь – вдруг она унаследует это душевное заболевание? И страх этот потихоньку, исподволь менял наши отношения. В семье я лишился самого главного – опоры и поддержки, «надежного тыла» – опять же по выражению матери. Я ни с кем не мог посоветоваться в трудную минуту, не мог побыть просто растерянным и слабым, не мог отдохнуть в безопасности и «отпустить лицо» – как думал я иногда, глядя в зеркало. Я, как Штирлиц в тылу врага, привыкал к своей непроницаемой личине. Я должен был во всякую минуту выглядеть бодро, подтянуто, излучать оптимизм и энергию. Особенно тогда, когда сил у меня не оставалось вовсе, а будущее представлялось унылым и безысходным. Нет, ни в коем случае не расслабляться! А вдруг они узнают?

Правда, вначале я притерпелся ко всему довольно быстро. По натуре я оптимист, мог тогда даже похвастаться изрядным запасом сил. И сама ситуация в семье, где я, само собой, оказался не только защитником, но и хранителем очага, утешением, опорой, меня почти не напрягала. Казалось, так даже легче: они-то от меня – никуда, без меня погибнут, а сам я в случае чего… как-нибудь да проживу! Так что поводов для оптимизма в своей семейной жизни я находил вполне достаточно. А для жены наш брак и впрямь оказался настоящим спасением. Теперь у нее все стало, как у всех: хороший муж, хороший ребенок, заботливые родители и работа буквально тут же, рядом с домом. (Жена работала библиотекарем в моей школе.) А родительская квартира находилась в получасе езды. (Адрес тещи, если интересует, – улица Новаторов, д. 5.)

Поначалу, честно говоря, теща боялась, что обилие женщин в школьном коллективе может сбить меня с пути праведного. Но сама Алька, прекрасно понимая, сколь редкую людскую породу мы с ней невольно представляли, на этот счет пока особо не заморачивалась. И в нашей семейке царили мир, дружба и согласие. Дочурку мы без всяких сомнений заранее определили после детского сада в ту же самую «нашу» школу.

Так что царский подарок руководства образованием таил для нас троих неожиданные подводные камни…

Однако тем вечером, летя на крыльях домой с торжественного официозного заседания, я думать о дальнейшем не мог. Не мог и сомневаться в том, что все будет хорошо. Ведь впереди такие перспективы, такие возможности! Подумаешь, буду вставать немного раньше, а приходить домой немного позже!

Поэтому расстроенное лицо жены, которой я с порога выпалил все необычайные новости этого памятного дня, стало для меня ушатом ледяной воды на голову. Мне еще раз стало ясно, как по-разному мы воспринимаем друг друга. Вообще, наша жизнь никогда не упиралась в деньги – единственное, в чем мы с Алькой сходились. Важным оказалось не возможное увеличение доходов, а – для меня – распространение моего метода, слияние и сращивание его с «процессом обучения», то есть со всей жизнью детей. Для нее же важным оказалось – невозможность отныне всегда иметь меня под рукой, как удобную жилетку для жалоб и слез, как укрытие от горестей повседневной жизни для нее и малышки.

Мы снова оказались в разных мирах. Тогда, в моем безоблачном настроении, я словно воочию увидел это: откуда-то сверху, из мира будущего, я протягивал руки ей, а она, моя Алька, цеплялась за них и тащила меня вниз, назад, под бок к себе и дочуре…

Никаких споров у нас давно уже не возникало. Для начала я обещал Альке подумать и не спешить с согласием. Но ощущение ее как нелегкого груза на плечах меня в тот вечер не оставляло. И я машинально, особо не задумываясь, разложил для себя отдельный диван в гостиной.

В ту ночь мне снова приснился Майкл Джексон.

И я сам был им.

Глава 7Сон второй

…День завершился теплым спокойным вечером. Меня везли домой в навороченной длинной белой машине с совершенным, тихим и мощным мотором. Мое любимое, самое безопасное место – позади водителя – по желанию отгораживалось от него легкой непрозрачной шторкой. Укрыт я был и от толпы, к моему возвращению скопившейся по обе стороны улицы, – тонированные бронированные стекла сделали ее неслышной и невидимой.

В последнее время мне понравилось уходить от толпы – моей поклонницы, кормилицы и обожательницы. Сегодня же я и в одиночестве ощущал ее горячее дыхание, ее бурлящую массу – и упивался ее восторгом, ее неистовым поклонением, ревом тысяч ртов и крылатыми взмахами тысяч приветственных рук. Если бы не эскорт и полицейское оцепление, меня могли бы распылить на частицы, как новоявленного Мессию.

Теперь мне даже не обязательно было петь – я сделался богом в каждом своем проявлении, в каждом жесте, весь – от макушки до пят. Я ехал один в белой машине с черными стеклами по улицам цветущего городка южного штата – Майами? – после месячной отлучки, и безумная толпа готовилась снять колеса с моего авто и нести нас на руках всю дорогу до моей мраморной виллы. И только присутствие полицейских сдерживало страсти…

Сегодня я сам разделял восторг толпы. В моем сердце, как и в тысячах ее сердец, звучала Радость – радость Свершения, подобная радости Господа, Творца всего сущего. Самого себя я чувствовал Творцом, и Покорителем, и Хозяином жизни, ибо все нелегкие ступени к вершине я прошел своим талантом и гением своего призвания!

Но в этот вечер я не спешил показаться людям, что еще не ведали о главной моей Победе!

Казалось, давным-давно на глазах у них, у зрителей, я вознесся на музыкальный Олимп, и мои песни завладели миром! Но сегодня я хотел отметить свершение, недоступное ни одному, даже самому гениальному, исполнителю! Я победил нашу общую Прародительницу, Природу! Подобно Господу, я сам сотворил себя вновь месяц назад в элитной закрытой клинике – и вернулся оттуда триумфатором! Я, урожденный афроамериканец, стал в одночасье белым человеком, хозяином жизни в этой белой стране!

Я больше не был сыном своего отца и братом своих цветных сестер! Моя кожа стала белее белого, я, как Афродита, родился сам собой из морской пены!

Кто еще в мире мог сказать о себе такое? Какие силы смогут отныне охранить меня от толпы, готовой разнести по кусочкам нового Мессию нового времени?

Свободно откинувшись на мягкой лайковой коже, я, как в юности, пил неутолимую радость бытия. Хотелось разделить ее с кем-то, как в детстве, – от этого она всегда становилась больше! Неужели белый цвет кожи вернул мне сладкоголосую птицу юности? Избавил меня от пресыщения, раздражения, ревности и злобы, от приступов свинцового удушья перед выходом на сцену, от резких перепадов настроения и тоски по ночам?

Лениво подняв руку, я опустил стекло до половины со своей стороны. Опустил как раз вовремя, чтобы отметить восторженное лицо мальчишки – дежурного у ворот, – лицо, просветленное детской радостью, с оленьими большими глазами и четким рисунком губ, упругих, как тетива лука…

Машина медленно и осторожно двигалась вперед, к парадным дверям моего гостеприимного плантаторского дома. Я знал, что на крыльце столпились все домочадцы, тоже ликующие, хоть они и были натасканы на сдержанность и беспрекословное подчинение. Подъехав вплотную, черный шофер поспешил выскочить из машины, чтоб открыть передо мною бесшумную дверцу. Я снова приспустил стекло и сделал ему знак оставить меня одного в машине. Закрыл дверцу и посидел еще, откинувшись на заднем сиденье и оценивая вкрадчивую мелодию, льющуюся из дорогих динамиков…

Рассеявшись ненадолго, я спокойно дотянулся до привычной аптечки за своим сиденьем. Здесь было все, что нужно при авариях, а также все, что уложил нам в дорогу внимательный персонал клиники «на случай обострения болей».

Не торопясь, я достал одноразовый шприц и резиновый шнур, который отлично научился затягивать прямо над веной… А вот и драгоценная ампула – в отдельной коробочке, не дай бог упадет и разобьется!

Болей – физических и душевных – не следует ждать. Их следует предупреждать, ликвидировать в самом зародыше. И теперь уже не сигаретка с «зельем», а спасительная влага окончательно отгородила меня от буйства поклонников. Я был один со своим будущим, один с восторженным мальчишкой у ворот, с его оленьими глазами и упругостью губ, тугих, как тетива лука…

Глава 8А получилось как всегда…

А проснулся я в обычной своей пятиэтажке, рядом с обиженной Алькой, от голоса дочки, которая всегда просыпалась раньше всех. Вечером дочь уже спала, когда я вернулся, и потому сейчас приветствовала меня особенно бурно. Надеясь загладить размолвку с женой, я мягко и дипломатично поведал чаду, что перехожу работать в другую школу – отдельный танцевальный лицей, что хоть и находится этот лицей в отдалении, но приходить я постараюсь раньше, чем они привыкли, потому как поздние вечерние занятия пластикой «вольются» в учебное расписание в более раннее время. Что по праздникам смогу брать их с мамой в лицей на хореографические концерты, познакомлю с новыми учениками и новым актовым залом. Что стану получать больше денежек, наконец, и смогу купить новые игрушки, желанный «детский» компьютер и игровую приставку. Дочура с энтузиазмом одобрила все это. Да и Алькино хмурое лицо несколько прояснилось, когда стало понятно, что мое прежнее отсутствие до ночи плюс еще и ранними утрами по выходным уходит в прошлое. В принципе, я бы с удовольствием взял жену к себе, открыл в лицее библиотеку и выбил ставку. Но вопрос упирался в дочку, строго прикрепленную к садику по месту жительства. Сошлись мы на том, что я постараюсь побыстрее обжиться на новом месте, и если решение властей окажется твердым, для нас всегда останется возможность перемены места жительства. Правда, о том, что жилье вроде бы служебное и в случае увольнения Алисы еще неизвестно, как поведет себя школа, мы старались не думать.

В конце концов жена, хоть и по-своему, несомненно, любила меня, и мое явно просветленное состояние в те дни невольно смягчило ее. Могла же она порадоваться, искренне порадоваться моей увлеченности своим делом и, как я думал, заслуженному успеху!

Впрочем, буквально в первые месяцы все окружающее перестало существовать для меня. Не то чтобы я стал равнодушен к прежним знакомым, к жене и тем более к дочке. Но новое дело не просто полностью захватило мой ум и душу, но и неустанно огорошивало меня мелкими и крупными ЧП и мелкими и крупными, но одинаково неразрешимыми вопросами. Отлично, что решение о выделении здания пришло в мае.

Хорошо, что оформлять аренду начали летом. Только это позволило мне успеть с бумагами, с целым ворохом бумаг и целым строем нужных чиновных подписей из разных кабинетов. Требовалось связаться с главным Департаментом недвижимости на Каретном Ряду; с его окружным филиалом; с Дирекцией единого заказчика по оплате коммунальных услуг; с генеральным подрядчиком по производству текущего ремонта; с районным Управлением образования; Центральным казначейством и специализированной бухгалтерией, наконец. И это все, так сказать, уже близко к делу, помимо регистрации Устава, открытия банковского счета и нотариального заверения документов, за которое взялась юридическая фирма. Вот таким образом я и сделался на все лето делопроизводителем, снабженцем, завхозом, секретарем-референтом и главным прорабом в одном лице.

Я привык сдерживать в себе теперь уже новый постоянный страх – страх что-то не успеть, не подписать к сроку бумагу, страх сделать что-то не так, страх опоздать на утверждение финансирования или на получение ежемесячной стипендии, от чего напрямую зависели и проплата аренды, и дальнейшее производство ремонтных работ. А уж со страхом ошибиться в строительной фирме, перечислить аванс мошенникам или «зависнуть» с работами вследствие привычного пьянства строителей, с этим страхом я совершенно сжился и даже оправдывал его в себе – вдруг без него я и впрямь «почил» бы на лаврах?

Все это лето мне даже сны снились практически на одну и ту же тему: во сне я постоянно старался скрыться ото всех, куда-то вечно убегал, прятался. Я даже научился летать во сне, но это не принесло мне радости. Все полеты служили одной цели – выбраться из ловушки, улететь в небо, если уж другого пути не находилось.

На некоторое время «бумажный» страх даже потеснил мои обычные опасения за близких. Но ненадолго. И вернулись они с удвоенной силой. Алька, как ни старалась, не смогла смириться с первым летом без отпуска. Ехать одной или даже с ребенком еще не вошло у нее в привычку, а я этим летом не то что отлучаться от своего детища, а даже в мыслях перестроиться на семью не мог. И пришлось им все лето «куковать» на нашей скучной Севанской улице, а к концу августа мне уже пришлось забросить ремонт и оформлять Альку в неврологию, а самому заботиться о дочурке. Так что 31 августа в последний день (кажется, это было воскресенье), выбравшись в лицей проверить рабочих, я не нашел никаких их следов, кроме свернутого нового линолеума для классов и нерасставленной мебели. Здание не украсили, учителя дружно разъехались по дачам, а наутро нам предстояло торжественное открытие в присутствии представителя муниципалитета и префектуры!

Вот тут я и сорвался. Старался держать себя в руках, объяснил ошарашенной дочке, что это не преступники напали на наш танцевальный лицейчик, а дяди-строители ушли на обед и будут всю ночь работать, готовясь к завтрашнему утру. Натужно улыбаясь, сдал дочку своим родителям, якобы чтобы иметь возможность помочь строителям. И свирепо полетел на огонек к знакомому «кальянщику» – в то время, в конце девяностых, такие места работали почти легально и не закрывались всю ночь. По жизни-то я так и не закурил и интереса собственно к кальяну не испытывал. Зато весьма интересовался подаваемой у Саида (так звали «кальянщика») настоящей мексиканской текилой.

Глава 9Смертельная «сладость дурмана»…

В тот вечер я впервые напился настолько, что по-настоящему утратил и гложущее, как зубная боль, чувство страха за близких, за сохранность своего дела, и чувство давящей ответственности, постоянно заставлявшее меня чуть горбиться, как от нелегкого груза. Я навсегда запомнил условное возвращение в юность, где никто еще никому ничего не был должен, где от меня не зависели ни больная женщина, ни беспомощное дитя, ни столь же беспомощное, новорожденное дело. Тогда, в юности, я сам зависел от родителей и считал такое положение невыносимым!

А в тот раз мне сделалось легко и свободно, я шел по улицам один, ночью, без страха и сомнений, мне нечего стало терять и не о ком волноваться. Я жил текущей минутой, видел, как ласкова и благоуханна ночь начала осени, ловил перебегающие тонкие лучи уличных фонарей, как солнечные зайчики. Я погружался в свой древний город, в свою молодость, в раннюю осень, в свои же старые подзабытые стихи. Я долго шел пешком до дома, по Садовому кольцу, от лицейской станции «Свиблово» до центра, до «Третьяковской – Новокузнецкой», где, наконец, спустился в метро, и заново проживал детские строки:

Я был счастлив, как редко когда случалось в моей уже не короткой жизни.

Вернувшись домой с последним поездом метро, я провалился в блаженный одинокий сон, тоже – совсем как в юности. А наутро, похмелясь заботливо упакованной Саидом бутылочкой, с оптимизмом явился в лицей, вдохновенно провел церемонию открытия и так заворожил чиновную власть радужными перспективами «танцевального» обучения, что все вместе со мной посчитали строительные недоделки досадными, но легко и быстро устранимыми. Собственно, благодаря моему настрою все в тот день сработало на имидж лицея: выступления детей приоткрыли округу дверь к благодарностям и славе, а строительные трудности лишний раз подчеркнули, как необходима начинающей школе заботливая руководящая помощь и поддержка на всех уровнях!

Так оно и пошло-поехало дальше. Алька давно выписалась и спокойно работала в нашей 870-й, дитя обреталось в старшей группе садика через дорогу от дома. А я – я потихоньку отрывался от них, днем с головой погружаясь в процесс учебы, в ремонт, в бумажки и ходатайства. А вечером непременно открывал очередную бутылочку текилы – и возвращал себе силы, радость жизни и незабываемое чувство внутренней свободы.

Вначале, до тех пор пока вечерняя «доза» ограничивалась одной-двумя рюмками, я охотно «расслаблялся», иногда с Алькой, иногда один, но – дома перед телевизором. Когда за раз стало уходить не менее бутылки и жена явно занервничала – я переместился к себе в служебный кабинет и повадился засиживаться там после работы. И – понеслось. Я взял на работу шофера с личным автомобилем. Домой возвращался затемно, стараясь, чтобы жена и дочь спали. А выезжал, наоборот, пораньше. Таким образом, общение наше ненавязчиво свелось к минимуму. На близких у меня просто не оставалось сил…

Хотя мой лицей, получивший светлое, веселое название «Веснушка», рос и развивался в холе и заботе, как настоящее балованное дитя.

Днем рюмочка помогала мне избавиться от неловкости и интеллигентской скованности в общении с родителями танцоров и чинушами. А по вечерам буквально вытягивала из бессильного отупения – как неутомимая стрелка компаса. Жена сначала верила в мою занятость, потом уже не очень. Словом, потихоньку мы стали отдаляться друг от друга. А дочь, натура ранимая и болезненно, не по-детски, чувствительная – в ответ на мою усталую и раздражительную строгость замкнулась и обособилась. На месте нашего взаимного доверия возник страх – тот самый, который благословенная текила изгнала из моей собственной жизни…

День мой отныне строился по привычной схеме. Уже к семи утра я выбирался из беспокойного пьяного сна. Усилием воли приводил себя в порядок под внимательными взглядами жены и дочери. К счастью, около восьми они благополучно убирались из дому – каждый на свою «вахту». Я же в одиночестве плотно завтракал, сам варил кофе, преодолевая противную дрожь в руках и страстное желание тяпнуть рюмочку.

Учитывая постоянные утренние болезненность и слабость, я приходил в себя и собирался лишь часам к десяти, к приезду водителя. А уж дальше мы «тащились» вместе навстречу трудовому дню. В его распорядке значились или различные инстанции («дистанции», как говорила наш завхоз Наталья Александровна), или сеансы целительного иглоукалывания. «Иглоужаливания» – называла их моя дочура. Или, наконец, танцевальные постановки в лицее.

Поскольку стабильного трезвого состояния настоятельно требовали все указанные варианты повестки дня – я очень гордился тем фактом, что ни разу за все годы пьянок не позволил себе опохмелиться. Почему-то в мозги затесалось высказывание знакомого нарколога: «Пьяница становится алкоголиком только в случае регулярного опохмела». Соответственно, первая половина моего дня тянулась болезненно и мучительно, в состоянии слабости, дурноты, страшной сухости во рту и головной боли.

Первую рюмку я позволял себе в обед. Сначала культурно – в обеденный час в ресторанчике на углу. Потом – прямо в своем кабинете, жадно, в ожидании желанного облегчения.

Примерно трети бутылки коньяка – самого, на мой взгляд, противного, зато самого «действенного» напитка – хватало для возвращения к жизни. Становилось легко и крылато. Проблемы решались как-то сами собой, я обретал невиданное красноречие и уверенность и даже – не поверишь! – успех у женщин!

«Допинга» хватало часов до семи. В восемь, после закрытия лицея, узкий круг администрации собирался на товарищеский ужин в прачечной – подальше от любопытных глаз. Люди все выпивающие, даже повар Зинуля. Там и «гудели» уже допоздна. В первое время всех охватывала полная радость бытия, мы все пели, влюблялись, устраивали танцы. Потом исподволь накопилась усталость, танцы и песни отменили.

Но пьяные посиделки продолжались. Так было в мои любимые дни недели – понедельник, среду и пятницу. Во вторник и четверг я полностью воздерживался от выпивки, назначал на эти дни ответственные мероприятия, выступления лицейских групп и встречи с родителями.

На жизни лицея – моего детища – пьянки никак не сказывались. Дети врастали в наше обучение душой и телом, педагоги трудились не за страх, а за совесть, и вообще все напоминало нередкую семейную картину – образцовое дитя у непутевых родителей. Помнишь, как у Ахматовой:

Правда, родитель здесь был один – я сам. Считать вторым родителем Альку никак не получалось. Наоборот, как я уже говорил, мы все больше отдалялись друг от друга, и даже принесенные мною в дом четвероногие друзья – кошка и щенок – не могли разрядить и смягчить обстановку.

А еще потом я в «пьяном угаре», как пишут в книгах, а попросту – сдуру, – спутался с лицейской медсестрой, Галиной Анатольевной.

Галчонком, как она себя величала.

Правда, случилось это не спонтанно и не «по пьяни», как я погорячился написать. А совсем наоборот – складывалось постепенно, и на фоне таких страшных событий в жизни моей семьи, что сейчас, на ночь глядя, мне невыносимо писать о них…

Ты знаешь, Венич, это ведь только кажется, что писанина – легкая штука. Опять прошел весь день, пока я, как в детском калейдоскопе, связывал в упорядоченные картинки беспорядочные события своей жизни. И я, слава богу, напрочь выдохся и надеюсь благополучно пережить ночь. А там – будет день – будет и пища, как сказано мудрыми. То есть день третий я смогу прожить в гармонии с собой и миром, ощущая спасительную влагу в усталых сосудах…

Спокойной ночи всем!

Глава 10Игра в молчанку

День сегодня опять солнечный и теплый, необычный для конца сентября. Встаю я с трудом, борясь со слабостью и страшным сердцебиением, – в последнее время без живительного снадобья сердце противно трепыхается прямо в горле, с трудом разгоняя густую ядовитую кровь.

Но сегодня спасительная ампула при мне, как и тонкий инсулиновый шприц.

Руки дрожат над стеклянной полочкой в ванной – страшно пролить хоть каплю моего драгоценного эликсира!

…Та-а-ак, полностью втягиваю тонкой иглой всю влагу, выпускаю струйку вместе с лишним воздухом. Давно не пользуюсь ни ватой, ни спиртом – ненужная проволочка времени, ведь никакое воспаление меня давно уже не пугает! Даже наоборот – всегда пропишут обезболивающее. С радостью жду желанного укола – а раньше, в детстве, я даже анализов крови боялся до паники!.. Все. Теперь посидеть спокойно на краешке ванны, ожидая знакомого и долгожданного «прихода»…

А вот теперь, за чашечкой кофе с моими любимыми «Невскими» сушками, спокойно продолжу неуклюжий пересказ моей неуклюжей жизни!

Что же такого страшного могло случиться в моей внешне благополучной «шоколадной» жизни руководителя-новатора, преуспевающего деятеля на ниве просвещения, главы дружной молодой семьи и творческого коллектива? Видимо, то, чего и следовало ожидать… Но, как всегда бывает, именно этого мы с Алькой и представить себе не могли. Точнее, я не мог.

Не мог вначале, когда еще только зарождался в обычной средней школе коллектив «Веснушки» и невыносимо было слушать «карканье» жены, как я его называл, – дескать, кто «одобрил» эту танцевальную программу, «ты что, самый умный», «за тобой никто не пойдет», «дети этого не потянут» и тому подобное. В то время мне так важна была ее поддержка, ведь мне и самому все виделось новым, неизведанным и пугающим! А ее критика сразу вызывала отчаяние, неверие в себя, «полное рукоопускание», как говорила сама Алька, когда дочери не давались уроки.

Тогда, Венич, еще тогда я выработал тактику, казавшуюся мне самой правильной. Я перестал делиться с женой планами «Веснушки» на будущее, перестал советоваться, как поступать лучше. А рассказывал только о тех событиях, которые давно состоялись, или о тех успехах, которые уже никто не мог отнять у моей «Веснушки». Но говорить о прошлом мне очень скоро наскучило, не хватало ни времени, ни сил после изматывающего дня. Тогда я переключился на дочуру, начал читать и петь ей стишки и песенки, собранные мною для самых маленьких участников «Веснушки». Жена заметила это и в один прекрасный день объявила мне бойкот – замкнулась в гордом молчании. Вот тогда это и началось!

Наше молчание оказалось для меня таким удобным, что я охотно общался исключительно с дочерью. С каждым днем все темы, раньше сближавшие нас с женой, исчезали, и к тому моменту, когда Алька решила меня «простить», справиться с собой я уже решительно не мог. И перестал говорить с ней вообще! Чтобы это не казалось какой-то издевкой, я и с дочкой старался общаться поменьше, и домой приходить попозже. Встревожилась Алька не сразу, вначале пробовала играть в игру – «скажи папе, маленькая, чтобы он не оставлял посуду в раковине». Но в ту игру можно играть тем, кто в самом деле ссорится для смеха! А у меня, едва я приходил домой, «внутренний компьютер» срабатывал на полное отключение. Я в буквальном смысле не мог выдавить из себя ни слова!

А уж за всем этим самым естественным образом последовало еще более страшное: полное отторжение от жены. Я не мог смотреть на Альку, не мог касаться ее, более того – у меня возникло неуправляемое чувство брезгливости. Я не мог даже есть пищу, приготовленную ее руками, так что об общей супружеской постели не могло быть и речи!

Пользуясь моментом ссоры с женой, я произвел кое-какую перестановку. Выделил дочурке «детскую» – небольшую отдельную комнату. Жене купил раскладной диванчик в смежную с гостиной комнатушку. А в гостиной, где все равно никогда не собирались гости, поставил себе раскладное кресло, в котором и проводил практически все время, когда находился дома. Вечером, когда дочь давно спала, я, угнездившись в кресле, допоздна смотрел телик и потягивал заныканный коньячок.

А на ночь раскладывал кресло вдоль стены в гостиной. Едок я неприхотливый, да и питался в основном в лицее, так что кофе по утрам и бутерброд с сыром на ночь оказались вполне по моим поварским силам.

Так и зажили мы, как соседи в коммуналке. Я платил за квартиру и свет, водитель привозил заказанные Алькой продукты. Каждый из нас (в том числе и растерянное чадо) убирал за собой на кухне и в своей комнате.

А когда, вконец отчаявшись, Алька стала препятствовать нашему с дочурой «автономному» общению – меня этим было уже не удержать.

Я окончательно ушел в свой мир, состоявший из красочных, живых, карусельных ночей в мнимодружеских компаниях и мнимолюбовных объятиях, пасмурных домашних утр и единственно спасительного, аскетического целодневного труда в лицее. Так и катилась моя полусемейная жизнь, как машина без тормозов, до тех пор, пока…

…Пока Алька, на грани самого что ни на есть нервного срыва, не сделала роковую глупость. Проходя очередную диспансеризацию в детской поликлинике, они с дочкой посетовали лечащему врачу на появляющиеся у нее временами нервный тик и заикание. Врач неожиданно весьма озаботилась и горячо рекомендовала Алисе устроить дочь в начальную лесную школу.

Дескать, школа санаторного типа, ребенок там на воздухе, под присмотром врачей оздоровится, окрепнет, оторвется от отца-алкоголика. А после начальной лесной, когда обстановка в семье наладится, можно будет устроиться и в обычную школу.

Глава 11Совсем один

Лета в том предшкольном году ни я, ни Алиса даже не заметили. Я – по причине «пьяного угара», Алька – по причине так и оставшихся тайной бумажных хлопот. Я-то, признаюсь, отсутствие дочери объяснял себе ее жизнью на даче с нашими «бабо-дедами».

Я тоже не терял времени, готовился – с 1 сентября «полностью завязываю», окунаюсь с головой в работу и налаживаю контакты со своей родной кровинкой. Представь, Венич, я даже сам! – закодировался! Наступил сам себе на горло и разом лишил свою жизнь всех радостей. Единственное, чего я так и не смог, – наладить общение с Алисой. Ни общаться, ни смотреть ей в глаза я по-прежнему не мог. Но первого сентября, с сердцем, колотящимся прямо в горле, и противным «сушняком» во рту, целый день мужественно крутился в лицее – отважился и на вступительную речь – так хороши, так талантливы, искренни и благодарны по-прежнему были мои любимые «Веснушки»!

Вечером я притащился без сил домой и при взгляде на яркий девчачий ранец с фломастерами, тетрадками и дневником, приготовленный мной для дочки и оставшийся на прежнем месте, невостребованным, – мне в буквальном смысле «поплохело». Сосуды в мозгу сначала сжались, как перекрученные веревки, а затем кровь с силой выплеснулась в затылок, и глаза застлало красной пеленой.

«Голова загорелась…» – вспомнил я слова нашего старшины на военных сборах, раньше времени скошенного инсультом.

И молча уставился на Альку. Она дрогнула.

– Ну, что же ты хочешь? Ты же ничего не знаешь! Это врачи посоветовали, для оздоровления, да и нервы подлечить. Поучится в лесной школе – а там, глядишь, все и наладится!

Я постарался взять себя в руки. Сам виноват, а жена хотела, как лучше! Винить-то, в общем, некого!

Впервые Алька показалась мне помолодевшей от робости и неуверенности, так несвойственных ей. Глядела на меня она виновато, хоть я и винил одного себя. Возможно, все еще могло устаканиться в нашей совместной жизни, но тут-то и произошло то страшное, что окончательно расставило все точки в нашем молчаливом «общении»…

Мне, собственно, захотелось сесть к Алисе поближе на нашем стареньком диванчике, погладить ее и утешить. Все-таки родные же люди!

Я прошел в гостиную и присел с ней рядом на мое ночное ложе – тот самый раскладной диван. Но, как только оказался совсем близко от нее, увидел ее вблизи, с этим чужим лицом, измятыми щеками и губами, собранными в куриную гузку, – на меня накатила такая волна неприятия, чуждости, какого-то брезгливого отторжения, что я сильно дернулся назад. Даже соприкоснуться плечами не получилось!

В первый раз подобное чувство я испытал в детстве, когда мы с мамой гостили у отцовой прабабушки, толстой, как Карлсон, неопрятной и чужой бабы Вали. Мать бабу Валю не любила, без отца называла «лентяйкой» и «толстозадой», и были-то мы у нее раза два за всю мою детскую жизнь. Но первое детское ощущение брезгливого неприятия чужого «нехорошего» человека осталось связанным с ней на всю жизнь.

Дома больше такое не повторялось, но зато еще несколько раз со мной это случалось. Как правило, в окружавших меня женских коллективах – по отношению к дамам, уж слишком назойливо добивавшимся моей симпатии.

Позднее я, конечно, научился дистанцироваться от сотрудниц, и не только не давал Альке (о чем уже упоминал) повода для подозрений, но и сам себя искреннее считал законченным однолюбом. И вдруг – как раз в семье, с самым близким человеком и случилась такая штука!

Конечно, я вновь зарылся в работу, чтобы Алька не заметила, насколько все страшно! Лучше пусть думает, что я обиделся за дочуру. Или, если уж дело зайдет далеко, лучше пусть думает, что меня накануне сорокалетия бог наказал за пьянство клинической импотенцией!

В этом ракурсе, так сказать, я себя и повел. Сначала держался, не пил, на радость коллективу, родителям и детям. Даже попробовал отвлечься через оздоровительные процедуры – занялся плаванием, похудел и постройнел. И Алька, и лицейские дамы, ничего не понимая, дивились такому чудесному «возрождению человека». Радовался за меня, невзирая на отмену попоек, и наш дружный вечерний коллектив. Радовался и, так сказать, брал пример.

И первое время мне действительно стало не до зеленого змия. Физическое чувство брезгливости, особенно к дамам, накрывало меня с такой силой, что и впрямь заставило разбираться в себе.

Единственным плюсом в той ситуации стало знакомство с тобой, Венич! Помнишь, каким Ален Делоном я тогда приехал? Какое положительное влияние оказывал на алкоголиков и наркоманов за все время курса обследования? Даже проверяющая комиссия нашла мой пример «особенно характерным для работы Центра»! Мне тогда показалось, что один ты догадывался о том неодолимом болоте, в котором барахтались мы все – и я сам, и Алька, и даже скучавшая в «ссылке» дочура. Но помощи мы так и не попросили, а вмешиваться силой ты не привык. Потому-то и закончилась моя реабилитация весьма плачевно. Хотя и вне Центра.

Просто я вернулся в свой холодный дом, сбежал от Альки на работу и сам выписал себе командировку по обмену опытом. Альке оставил записку, чтоб не волновалась, копию командировочного удостоверения и обещание – приехать с подарками и договариваться, наконец, о самом лучшем решении нашей ситуации. А сам присоединился к группе руководящих лиц и укатил в Алушту, где собирались учреждать похожую на нашу школу, только не в сращении с танцем, а в слиянии с другим, столь же древним искусством – искусством Слова. То есть с малолетства обучать детей новым и хорошо забытым старым шарадам, выкраиванию малых слов из больших, сочинению сонетов, анаграмм и всякого такого «верлибра».

Идея мне понравилась, а ее воплощение – не очень. Руководящие лица просто «заболтали» вдохновенную кучку молодых педагогов, нагородили будущей школе бумажных препон, надышались морским воздухом, наелись и нагулялись за счет принимающей стороны – и с чувством исполненного долга улетели (опять же за счет новаторов) к своим «руководящим кабинетам».

А для меня, хоть мне и понравились молодые энтузиасты и захотелось даже помочь им, – для меня все это прошло как шоу на берегу моего вязкого болота. Запомнились только костер в заповеднике, где мы напоследок жарили шашлыки, и совсем особенный, чистый, какой-то прозрачно-невесомый предвечерний воздух над лесной поляной – светлое дыхание природы, далекой от мелочных и душных людских счетов…

А по возвращении в Москву как раз закончился срок моей кодировки. Вечером того же дня наша слаженная тайная компания с надеждой собралась в моем кабинете – и я не выдержал. Слегка пригубил первую обжигающую рюмочку – и снова жизнь расцвела сказочными красками.

И даже больше: оставшись на ночь в лицее, я с удивлением нашел в себе интерес к давно привычной лицейской медсестре Галине – той самой. И уж не мог удержаться от маленькой проверочки…

Вот это-то и стало, собственно, «началом конца». Неделю, числясь все еще в командировке, я беспробудно пьянствовал в лицее, а медсестра каждый вечер прозванивала домашний телефон на предмет возвращения мужа с деревенских заготовительных работ. В нас обоих, взамен отсутствующей любви, проснулся такой темперамент, что оторваться друг от друга нам самим казалось немыслимо.

И, разумеется, через неделю телефон принялась обрывать встревоженная Алька, а в ту же ночь к нам нагрянул нежданный Галинин муж.

Помню совершенно безобразную сцену, с криками нашей охраны, бешеным стуком и выстрелами в дверь кабинета, помню посеревшее лицо Галины, ее трясущиеся синие губы – и как она неуклюже пряталась за диваном, плача и размазывая тушь по лицу…

Помню, как меня захлестнула пьяная жалость, как я кинулся защитить ее – а муж, тоже пьяный, мокрый и жалкий, вырвался из рук охранника и снова выстрелил из чего-то, страшно короткого, похожего на обрез охотничьего ружья…

Как оказалась там моя Алька и кто вызвал мне «Скорую», я не помню до сих пор.

Глава 12Сон третий

Зато я отлично запомнил первую ночь в благословенном госпитале Бурденко – ночь, завершившую этот мучительный день, и сладчайший спасительный сон после одного-единственного «укольчика» промедола…

Как оказалось, ногу мне никто не прострелил – она просто сломалась под тяжестью навалившегося сверху со всей силы такого же пьяного, как и я, мужа медсестры Галчонка. И, собственно, сами мои отношения с Галчонком, к неописуемой радости того же мужа, на этом как отрезало. Ибо с того памятного дня мучившая меня холодноватая брезгливость полностью «ожила», и я (через сотрудников) настоятельно попросил Галчонка обойтись без трогательных посещений. Якобы в целях семейной безопасности. А на самом деле – от чувства дурноты, что накатывало на меня волной при мысли о ее трясущихся синих губах, почему-то черно-синих потеках слез и туши на лице…

Моя лиса-Алиса могла торжествовать победу, хотя… Хотя и к семейному берегу я пока не прибился. Я полностью погрузился в нирвану вольной и расслабленной, безобязательной больничной жизни…

Всю первую неделю в качестве обезболивающего мне полагалось два укола промедола за ночь. Никогда не забуду снов, которые я тогда видел! Особенно один – тот самый. Памяти М. Дж…

Я будто снова вынырнул со дна в свою настоящую звездную жизнь. На этот раз время во сне стояло осеннее, вечер пришел ранний и сумеречный. Петь, мне кажется, предстояло в столице – Вашингтоне? – и не для широкой публики, фанатствующей вокруг стадиона, как обычно, а для важных иностранных гостей моей, как ни крути, родной державы. Важные гости из России ждали меня этим вечером в посольстве. Сначала меня не оставляло легкое любопытство – никогда не видел, как фанатеют эти дикие русские! Собственно, из всех значимых стран одна Россия еще осталась для меня загадкой. И хотя свою власть над человеческими душами я испытал многократно, мне на короткое время захотелось выложиться перед русскими медведями по полной! Я даже не счел за труд приехать немного раньше.

И сейчас сидел в специально отведенной гримерке, не торопясь вызывать гримера и внимательно разглядывая в бесстрастном зеркале свое лицо…

Сколько недель я не разглядывал самого себя так близко? На публике – а именно на публике проходила почти вся моя жизнь – я скрывался за темными очками, шляпой и, в последнее время, повязкой, закрывавшей чуть ли не все лицо. И вовсе не оттого, что стыдился его. Напротив, глядя на себя в упор, я снова удивлялся красоте этого точеного белого лица с бездонно темными глазами, густыми тонкими бровями и пышными ресницами, изящным носом – произведением пластического искусства – и чуткими губами. Мое лицо совершенно. И само оно – такое же законченное мое создание, как и цвет кожи!

После той, первой поездки в клинику я побеждал природу множество раз. Я, как скульптор, умело изваял каждую черточку своего нового лица – и, как скульптор, остался горд несравненным творением. Я всячески берег его и лелеял. Грубые жадные глаза и руки, что тянула ко мне безумная толпа, меня больше не радовали. Я знал – дай этой толпе волю, и она растопчет, разорвет меня на кусочки в слепом восторге своего поклонения!

Постепенно, капля за каплей, страх перед толпой вливался мне в жилы. Ее могучая сила перестала быть подвластной мне, уже не пьянила меня ликующим нектаром жизни, а, напротив, – сама питалась моим даром, красотой лица и изяществом тела, мелодией моего чудного голоса и завораживающей безмолвной мелодией моего танца!

Я был еще молод, и мне не приходило в голову беречь себя. Жизнь дарила мне самые заманчивые радости. И лишь в последнее время мне становилось все яснее, как каждая запретная радость жизни, каждое неистовое выступление под оглушительный рев толпы подтачивает, отнимает у меня силы, отбирает – все больше и больше – живую энергию моей души. Я не заметил, как перестал выбирать для концертов большие стадионы, как старался быстрее миновать скопление людей, отгородиться стеной охраны от ненасытных рук и алчущей пасти разрушительной толпы.

Прежде моя песня, мой танец в любом состоянии могли окрылить меня на сцене. Сцена утишала мою боль и врачевала одиночество моей души, возрождала силы и доставляла несказанную радость – радость от сознания моей власти над гибким телом, над непостижимым миром музыки, власти над собой, над человеческой природой, над таинственным миром Космоса, наконец!

Теперь все чаще, под настроение, мне хотелось отменить концерт. Стало раздражать все то, чего я не замечал прежде. Вот как сегодня – тесная гримерка, плохо закрытые окна, сырой сквозняк по полу! И где это бродит проклятый гример? Подумаешь, русские витязи! Такие же люди толпы с распяленными глотками, как на любом стадионе! Единственный плюс – помещение здесь поменьше. С некоторых пор каждый зритель словно вытягивает из меня жилы. Вы, стадо! Держитесь на расстоянии! Красота и совершенство хрупки, а ваше стотысячное дыхание сжигает их, как прожорливое пламя!

Я снова гляжу в зеркало и думаю о славе. Вечно пребудут толпа с ее жадным восторгом, стотысячные стадионы в ожидании моего голоса и бесконечные студии в ожидании моих дисков. А я, я сам, как мотылек над пламенем свечи, – взлетел на самую вершину славы, и через миг растворюсь, исчезну там без остатка…

Знакомый липкий страх ползет откуда-то изнутри, тоскливое желание уйти с концерта, не оставляя этим новым зрителям новой частицы себя, своего непрочного совершенства, хрустальной мелодии смертного своего танца в погоне за бессмертной тайной души…

И, уже торопясь успеть до прихода гримера, я вынимаю драгоценную ампулу, срываю упаковку стерильного шприца и безжалостно затягиваю резиновым жгутом свою исколотую, свою тонкую прекрасную белую руку. И хрупкий мальчик улыбается мне с небес – тот самый, с зовущими оленьими глазами и четким рисунком губ, похожих на тетиву лука.

Привет тебе, снежная Россия, гиперборейская страна! Я здесь! Я готов! Новым идолом новой толпы, новым солнцем я воссияю на небосклоне твоего искусства! Новым мотыльком над ненасытным пламенем твоей далекой свечи…

Глава 13Где разбитые мечты обретают снова силу высоты…

Перед выпиской меня, еще на новеньких костылях, пригласил к себе лечащий врач.

– Не знаю, Волокушин, что у вас там с женой, отчего она ни разу не приехала к вам в больницу. Впрочем, все наши телефоны она оборвала. Думаю, дома разберетесь. Алиса Алексеевна жаловалась мне на ваши запои и дебоши. Очень просила помочь. Ничего необратимого я у вас не вижу, но просьбу ее попробую выполнить. Мой однокурсник, фармаколог, стажируется сейчас в Вашингтоне, но частенько наезжает сюда, к родителям. Он запатентовал какой-то уникальный метод суперкодировки от алкоголя. Надеюсь, он вам поможет. Прием, правда, дорогой, но Алиса Алексеевна настроена решительно – если браться, то сразу! Так что желаю ни в каком виде к нам больше не возвращаться!

Вот так моя Алиса, по-прежнему готовая на все, притащила меня к новому американскому чуду. И закружилась на новом витке затейливая спираль моей жизни.

Когда недели через две я, опираясь на палочку, появился в своем любимом рабочем кабинете, весь коллектив с надеждой и радостью встречал меня возле замененной после ЧП двери. И весь мой вид этой радости очень способствовал! Похудевший, помолодевший, мужественно преодолевающий травмы интересный мужчина в «шикарном», как уверяла Алька, сером в рубчик костюме-тройке. Типичный русский интеллигент, образованец и деятель искусств. И ни-ни-ни! – никаких тебе загульных компаний, чужих жен и криминальных разборок!

Работа превыше всего!

Даже наша обычная московская семья на этом новом витке восстановилась и окрепла. Я с честью выдержал трехгодичный сухой закон, введенный Алькой как условие, – и уже тем летом дочура вернулась домой, и ее документы переслали в очередной пятый класс нашей верной 870-й школы.

И только ты, дружище Венич, случайно убедился, на каком тонком, хотя и неразрывном волоске держалась вся эта умиротворяющая московская идиллия. И скажи по чести – разве не всегда на волоске держится любое семейное счастье? Кто-то приревновал, кто-то посмотрел на сторону – и самая дружная семья рушится совершенно непредсказуемым образом. А бывает и как у нас – никто не изменял, не ревновал, просто завод семейной любви кончился, как у механический игрушки. И кто на свете научился с этим бороться?

Разве только Провидение. Да, да, самое Божественное Провидение, доставившее меня к заокеанскому светилу. Оно же незаметно и свело меня с другими страждущими. А от них – завилась-закружилась ниточка, да и привела к тому самому связному. К людям, что хранили вещество, способное вернуть человека к жизни, запустить изношенное сердце, «включить» внутри живительный ток незримых сил, без которых любое живое существо сгорает, истлевает, как выработанный электропровод!

Мне и сегодня плевать, как именно называлось это вещество и почему всякие люди и инстанции так ревностно перекрывали каналы его поставки. В то время благодаря ему продлилась моя жизнь и еще многие другие жизни.

На мой взгляд, игра стоила свеч!

Я – единственный – знал, в чем секрет моего счастья. И ответственность за него перед всеми, кто поверил в обновленного меня, на мне построил жизненные планы: перед женой, дочкой, перед прощенной медсестрой, перед лицеем и его птенцами, – эта еще больше потяжелевшая ноша после больницы вернулась и легла грузом на мои плечи. Карусель моего краткого отдыха сломалась от перегрузки. И только заветная игла давала теперь силы нести мою ношу дальше. Где-то я это слышал – без отдыха и срока?

Венич, прости! Что-то я слишком разнюнился, совсем как наказанный школьник. А жизнь наша с тех пор и правда полностью пошла на лад!

Во всяком случае, в лицее! В те дни у меня разом высвободилось столько сил и свободного времени, что я еще глубже и усерднее зарылся в работу. Мы двигались прямым ходом к десятилетнему юбилею. Я хотел сделать его настоящим праздником. И совсем не для проверяющих чинуш, а для самих ребят, для учителей. Так, чтобы в празднике участвовали все они – и те, кого бог одарил музыкальным слухом и способностями, и те, кто отличился в художественном танце. И все, все, все… И художники, создающие декорации. И юные режиссеры танцевального театра. Даже маленькие билетеры, наконец, взявшие на себя раздачу наших билетов в музеях и на выставках, чтобы увидеть у нас настоящих «искусстволюбов». И все, конечно, как и я, болели этим и не могли оторваться от нашего главного детища. Кстати, среди художников был и Володя Воронин, восходящая звезда современной живописи, выставке которого я отдал так много сил.

Песни для постановки выбирали по вдохновению. Прославила «Веснушку» талантливая инсценировка печальной песни «Позови меня с собой». Почему в этот раз наш выбор пал на «Самбу белого мотылька» – кажется, ее исполняет Валерий Меладзе, – никто не задумался. Да разве это так важно? Просто мы вместе с детьми «увидели» живую ткань этой песни. И она зажила в исполнении «Веснушки» неповторимой, таинственной жизнью рисунка, мелодии и пластики, слившихся воедино. Все мои записи давно разошлись, но тебе, Венич, не трудно будет представить…

Правда, я уже выдохся. Когда подходит к концу действие моей «живой водички» – во мне словно медленно выключают ток. Выключают ток жизни. Сон в этих случаях – единственное спасение. В последнее время и это спасение становится мне все более недоступным. Но здесь, на даче, где я отмерил себе последние дни жизни, милосердный сон ограждает меня от лишних мучений. Так что займусь водными процедурами, что-нибудь перекушу или просто выпью стакан чая с медом. А потом – упаду в сон. И пусть напоследок мне приснится не призрачный спутник – Майкл Джексон, – а прелестная живая постановка, принесшая веселой «Веснушке» громкую – и погибельную – славу…

Спокойной ночи, Венька, друг душевный!

Глава 14Белые мотыльки

А вот и снова ясное ласковое утро, редкое в поздней осени! В неизреченном милосердии своем бог погружает меня в тепло и негу последнего, четвертого, дня, точно предлагая последний путь – путь к спасению. Прости мне, господи, грешному неразумному рабу твоему, преступное расточительство дарованных мне благ земных, дарованных мне любви, надежды и веры! Сегодня после завтрака – того же чаю с медом – я даже выбрался на недолгую прогулку. Осень в Подмосковье так хороша! Строчка из стихотворения ученика «Веснушки»: «В России – осень. Божий сон…» А дальше не помню. Мысли путаются. Подступает свинцовая головная боль. И я бегом мчусь с улицы в кафельную ванную, где меня уверенно и надежно ждут шприц и резиновый жгут на аптечной полке…

Вот и все, господь мой, вседержитель! Я снова отринул все милосердие твое, и неизмеримую мудрость твою, и светлую печаль о нас, живущих! Отринул единственный путь спасения и не сделал самой слабой попытки уйти от власти дурманного зелья. Не захотел – или не смог. А ведь, наверное, смог бы – если б знал, что кому-нибудь это до смерти нужно! Теперь и не узнать…

Сижу, как вчера, на холодном краю ванны, и сладостный ток жизни теплом разносится по венам. Последний день я дарю себе сам – я и моя привычная дурь. А все остальное пусть дождется меня в следующей жизни.

Мысли вернулись к тому достопамятному десятилетнему юбилею. Конечно, он приснился мне под утро – и не отпускает с тех пор. Хотелось воспрять духом, чтобы полнее окунуться в тот сладостный майский вечер, который я надеюсь показать тебе, Венич!

…Напрочь не помню, как тогда я вышел из дома, как простился с женой и дочурой – и простился ли вообще, и что они пожелали мне напоследок. Плохо помню весь тот сумбурный хлопотный день – кого, где и как посадить, кого, как и с кем встретить… Не помню ни одного маститого чиновного лица – хотя на фотографиях в лицейском альбоме остались и куратор РУНО, и куратор от Академии образования, и депутат, и глава управы, и даже заместитель префекта!

Зато вечер так и стоит перед глазами. Как и наше живое детище, наш маленький спектакль – «Путь мотылька», прогремевший, к сожалению, по всей Москве как «педагогическое чудо Волокушина!». Ах, не надо было нам так светиться, подставляться и милостям власти предержащей, и зависти конкурентов, якобы друзей и коллег!

Но это – потом. Вот он, мой драгоценный юбилей, теплый радостный вечер конца мая!

Все собрались в нашем лицее и с трудом поместились в маленьком актовом зале нашего верного детсадовского здания. И все – зуб даю! – скажут мои дети; все дружно забыли об этом. Забыли обо всем, кроме… пути мотылька…

Знаешь, Венич, если над действом трудятся и вкладывают свои души, не скупясь, как умеют только дети, художники по декорациям, осветители, создатели аудиоэффектов, фото– и видеооператоры, монтажеры и стилисты – это кроме тех, кто движется на сцене, – оно, как ромашка с мороза, до костей прохватывает любого зрителя! Так было и у нас…

Сначала на темной сцене негромко зазвучала музыка. Еще не музыка песни, а тихая живая музыка подмосковного дачного вечера в первой половине лета… Сладкий аромат незнакомых вечерних цветов и скошенной подсохшей травы…

Монотонный глуховатый треск – так всю ночь трещат цикады на юге. Бабушка любила говорить: «Кузнечик настраивает скрипочку», на экране начинают мелькать кадры фильма. Дачный домик с уютно мигающим светлым окошком. Маленькая комната, где у окна сидит ребенок с зажженной аромалампой. Аромалампа стоит на окне, она небольшая, в виде цветка кувшинки с четырьмя закругленными зелеными ножками. Цветок наполнен душистой водицей, а между ножек горит толстая шведская свеча. Ребенок не может оторвать от нее глаз. Маленькие белые бабочки кружатся над лампой в магическом танце, боясь приблизиться и не в силах улететь…

Камера берет крупный план – в кадре остаются один самый красивый мотылек, светящаяся кувшинка и глаза ребенка. Мотылек тянется к лампе… Куда попадет он – в кипящее эфирное масло или безжалостное пламя свечи? Кадры с лампой отодвигаются в глубину сцен. Яркий луч, как пламя, протягивается над тьмой. Безмолвные темные группы на полу начинают медлительный танец. Каждое мгновение в луч пламени попадает одна группа – гибкие летучие тела в белых одеждах.

Чистый детский голос поет за сценой:

Вступает ритмическая мелодия припева, и группы, одна за другой попадая в пламя – пламя свечи, – танцуют в мистерии человеческой жизни…

Вот люди встречаются в первый раз. Глядят друг на друга. Руки касаются рук. Сближаются в танце. Пламя ослепляет их – и оба, задыхаясь, падают во тьму. Другая группа – это уже любовь, единство душ и тел.

В миг самого тесного слияния пламя невидимой свечи обжигает их и уводит во тьму. Дальше – счастливое появление маленького человека. Но, как только руки любящих сплетаются над ним, любовь сгорает, и все исчезает. Детский голос за сценой поет еще громче…

А в луч света попадают две белые фигуры. Они злобно вырывают ребенка друг у друга… Луч ослепляет мать, как удар молнии. Маленькая хрупкая женская фигурка точно ломается, падая на пол сцены.

«Он ее не сильно, но обжег. А она недолго, но любила». Отец уже один с ребенком. Дитя тянется к нему, ища защиты, а отец тянет руки к новой женщине. Мачеха выталкивает ребенка из круга света.

Певучий чистый голос за сценой:

Нарастает уже тянущий за душу ритм припева:

Последняя сценка в луче пламени? Света? Тонкая белая фигурка подростка кладет четыре белые лилии к могильному памятнику. Голос за сценой стихает и сменяется монотонной музыкой летней ночи…

И снова возникает дачное окошко, аромалампа с цветком кувшинки и личико ребенка, следящего за опасным танцем ночных бабочек.

Камера приблизилась к лампе в тот момент, когда самый хрупкий мотылек касается пламени. Язычок пламени точно слизывает хрупкие белые крылышки. В глазах ребенка – боль.

Зал молчит. И, глядя из неосвещенной кулисы, я вижу на лицах – слезы…

Глава 15Последний сон

Вот так мы и прославились, милый Вениамин Сергеич! Оба мы с тобой читали у Пушкина: «Минуй нас пуще всех печалей и барский гнев, и барская любовь». В школе я не понимал этих строк. Зато в жизни – особенно в то самое время, когда мы с лицеем, что называется, «проснулись знаменитыми».

Как жаль, что мы, и я, и лицей, и дети, оказались тогда в «самой моде» – такие талантливые, серьезные, чистенькие и приглаженные. И никакого хулиганства, никаких вредных привычек – только успехи в учебе и спортивные успехи, – нам всем только крылышек не хватало, как тем самым «Белым мотылькам»!

Нас, как популярное чтиво, попросту «захватали» в то время! Праздник ли, или встреча важного лица в префектуре – вынь да положь «Веснушку»! «Учитель года», победитель конкурса зрительских симпатий на кабельном телевидении – кто же, как не Волокушин?

Каждый раз после очередного официоза я буквально «вливал» в себя новые силы, так нужные для обучения с подопечными «Веснушки», для проработки следующего мелодического спектакля! Однажды мы выступали в окружном приюте для детей-сирот, почему-то носившем английское название и возглавляемом директором-англичанином, – «Биверли-Хаус», кажется. Внимание и какое-то особое погружение в наш маленький спектаклик детей, которые априори далеки от любого искусства, так поразило меня, что около года я носился с идеей открыть в «Веснушке» интернатский класс для детей-сирот, способных к музыкальному или художественному творчеству. Мы с завучами проработали всю программу содержания, воспитания и обучения сирот, даже не замахиваясь на поддержку государства, связались с отделом опеки в управе и префектуре, наконец, писали в московское правительство. Полгода, вместо занятий с лицеистами, понадобилось мне ходить и ездить по инстанциям, улыбаться и носить модные галстуки.

В итоге два образовательных округа – Северо-Восточный и Южный – не смогли договориться о подведомственности будущего класса. Оформлять ли опеку над детьми в Южном, по месту моей прописки, или в Северо-Восточном, где располагается лицей? Вопрос благополучно замяли. Зато поднятая вокруг него чиновная суета еще больше укрепила нашу нежданную популярность.

Десятки взбалмошных матерей днями толклись у дверей моего кабинета, умоляя пристроить их недалеких чад. И каждой приходилось дипломатично, не обижая материнских чувств, объяснять, что классы в лицее переполнены, пусть ребенок пока позанимается в досуговом центре по месту жительства. А вот на будущий год – быть может…

Как-то раз, начав понемногу наглеть и до предела насытясь неумолкаемым дамским обществом, я выгнал из кабинета целую семейку – мать, бабушку и сестру, – пришедшую просить за великовозрастного компьютерного обалдуя. Дескать, пусть уж и дальше зависает за компьютером, чем за сценой в «Веснушке»!

На меня накатали жалобу, и в лицей приехала проверяющая комиссия, которую интересовало все: учредительные документы, пожарная сигнализация, сертифицированный песок в лицейских песочницах, – кроме подлинного содержания нашей непростой созидательной работы. Общение с «комиссионными» дамами отняло у меня ровно неделю.

Знаешь, Венич, я от природы человек желчный и раздражительный. К тому же – возможно, в силу обстоятельств – с детства имеющий форменную аллергию на женское общество. Буквально до выписки из госпиталя я при случае мог так гаркнуть на недотепу-слесаря или музыкального техника за сценой, что весь лицей месяц ходил как шелковый. С родителями лицеистов я общался по минимуму, всякого рода чинуш старался избегать, а женским обществом и вовсе пренебрегал. Правда, тогда это списывали на «алкоголическую нервозность», отчасти так оно и было. Теперь, после Бурденко, я «словно заново родился», шептались уборщицы с этой самой медсестрой Галиной. Утренняя живительная инъекция – «доза», как писали в книгах, – не только напрочь отбивала тягу к любому спиртному, но и привносила в мысли некую философскую умудренность и доброжелательное спокойствие. Сам себе удивляясь, я буквально ставил рекорды общения. Мог с утра насидеться в приемной префекта, в обед «заскочить» в бухгалтерию РУНО с цветами и конфетами, а вечером, за чашкой чая, допоздна обхаживать капризных, вечно недовольных мамаш моих любимых танцоров.

И, конечно, это дало свои плоды. Лицей и наши маленькие постановки буквально не сходили с уст и нашего руководства, и польщенных родителей, и всех-всех, кто хоть раз видел наши откровения. Нас даже стали «заказывать». В округе, как я уже говорил, ни одно чествование ветеранов, Восьмое марта или районный концерт для победителей конкурсов на лучшего по профессии не обходились без «Веснушки». Мы давно обрели своих фанатов. А после выступлений в сиротском «Биверли-Хаусе» из Оксфорда пришло приглашение – получить именные стипендии для продолжения образования нашими выпускниками!

Да-а, все выдержал я, Венич! И огонь – настоящий, огнестрельный. И воду – ту самую «Неупиваемую чашу». А вот медные трубы меня сломали. Именно они «озвучили» – как говорили в комиссиях – самый страшный период моей жизни…

Хотя внешне все выглядело просто отлично. Мы просто-таки – нагло и явно – купались в благодарностях, субсидиях, славе и наградах!

И только главного не успевали… За пять лет сумели осилить всего три новые постановки. Первую – по выученному целыми кусками наизусть и мной, и лицеистами любимому булгаковскому «Мастеру и Маргарите». Сцену выступления «команды» Воланда в «Варьете». Помнишь, ту, где публика давилась за настоящими денежными купюрами? Сначала, правда, чинуши насторожились. Но на фоне нашего общего успеха поспешили признать постановку «новаторской и вдвойне гениальной». Вслед за этим мы поставили чудный рассказ Бунина «Чистый понедельник».

Ах, как легли на музыку светлые силуэты его героев, ласковые меха у лица девушки на зимней тройке; вереница белых рук, ставящих свечи у иконы в храме на Пятницкой, – и огромные синие глаза на бледном лице молодой монахини, глядевшие на зрителей до самого конца… Какого? Ну, ты-то знаешь!

Последней – третьей – стала постановка моей собственной песни. Многие до сих пор говорят о ней «народная» – и это я считаю самым дорогим и ценным. Эх, хватило бы мне тогда характера нанять администратора для разъездов – а самому целиком ощутить себя в главном, самом значимом, самом неотступном для моей жизни! Ну, да что уж теперь! Боялся, что обманут, отсудят, отнимут здание. А потом и самого затянуло.

Круговерть показушной жизни, неискренних льстивых улыбок на важных лицах, чопорных тостов на корпоративных банкетах и натужных аплодисментов на очередном вручении наград – это яркое, фальшивое, липкое болото загустело, стянулось вокруг меня даже теснее, чем резиновый жгут на венах. А песню ты, надеюсь, слышал в записи.

Вот такую:

После этой превознесенной до небес постановки, на фоне полного лицейского процветания вдруг и страшно обвалилась моя неказистая семейная жизнь.

Эх, Вениамин Сергеич, пресловутая «живительная водичка» порядком таки выпила из меня тех самых настоящих живительных сил. При малейшей ее нехватке начинается вкрадчивое предчувствие свирепой ломки: такое жуткое нытье ползет изнутри по костям до самого сердца! О таких мелочах, как утренняя слабость, дрожание рук, я и не упоминаю! В последний месяц появилась и вовсе неприятная болячка: в отсутствие «дури» резко наступает покраснение глаз и обильное слезотечение. Получается, что с утра я словно рыдаю над ванной о своей непутевой жизни. Только после дозы на время становлюсь человек человеком. И надо таиться: звонить связному, менять номера и сим-карты, запираться в ванной и хранить ключ от аптечки на шее. В итоге я, как выжатый лимон, как девяностолетний старец, устал от этого до посинения!

Правда, силы все-таки приходят и в работе – когда готовлю новые «живые мелодии» с моими преданными и чуткими исполнителями. И если дать мне время, оставить только одни постановки, отменить весь выездной режим лицейской жизни да наладить, хоть временный, мир (и здесь – время!) в нашей бедной семейке. Но без внешних контактов лицей, как булгаковские постановки, как пьесы опять же булгаковского Мольера из «Кабалы святош», рано или поздно «прихлопнут» в угоду очередному, более прибыльному, торгово-развлекательному центру. А без моего – ныне трезвого, бдительного, спокойного и надежного – присутствия не только мира, но и самой нашей семьи не будет!

Так что – доиграю роль до конца. И, может, трогательная, «неувядаемая» память обо мне и послужит лицею самой надежной защитой.

А надежда на мое не слишком отдаленное прибытие станет такой же защитой хрупкого равновесия в жизни жены и дочки…

Так-то, брат Венич! Все продумано и обосновано!

И сноску я сделал не для соплей, как говорят лицейские детишки, а чтобы напомнить самому себе – и тебе, Венич! – как бы ни тянуло оторваться от стола, размять ноги, выпить хоть того же чаю с медом, – времени на это почти не осталось! Сегодняшний вечер – последний. Изо всех сил додержусь до конца своей писанины. А потом высплюсь в последний раз, а с утра займусь так называемыми «организационными деталями», посвящать в которые тебя, думаю, необязательно!

Всего несколько часов осталось на анонсированный мною рассказ об «ужасных событиях» в собственной семье. Хотя, по сути, не случилось ровным счетом ничего ужасного. Просто семейная жизнь, как обычно, пошла не лучше, а как всегда.

Скажи, Венич, ты не обращал внимания на мелкую «детальку» моего рассказа? С первой страницы – то есть почти со дня ее рождения – я как-то ни разу не назвал здесь свою дочь по имени! Что, думаешь, я старый склеротик или безответственный донжуанище? Не угадали, батенька! Хотя какие уж тут шутки! Просто хотелось оттянуть этот момент, связанный с теми самыми – страшными и обыденными – событиями.

А дочку мою мы с женой еще до ее рождения уговорились назвать – книгочеи хреновы! – космически-прекрасным именем – Вега. Получалось – В.В.В. – Вега Вадимовна Волокушина, певуче и совсем не избито. Ни в садике ее, ни в школе, ни у меня в лицее девиц с такими именами не водилось. Правда, жена из скромности, чтобы, дескать, не выделяться – в прямом и переносном смысле, – окрестила дочь Верочкой, Верой. Вроде так привычнее и не вызывает ненужных вопросов!

Сыграло ли свою роль именно такое имя, и что вообще сыграло роковую роль в жизни дочери – я, доходя до некрасивой мужской истерики и удушающее тяжелой головной боли, так и не смог понять. Да и зачем теперь? Как говорила моя бабушка – после драки кулаками не машут! А до драки – ни я, идиот, ни моя сверхчуткая наседка Алька – так и не спохватились!

Помню только, что все ее «садовское» время дочура с детской наивной гордостью «примеряла» роль моего ангела-хранителя. Всегда просыпалась и следила, чтоб Алька, не дай бог, не пилила меня, похмельного после тяжелого сна. Утром, уходя в сад, обязательно залезала ко мне в постель, прижималась всем тельцем и целовала до тех пор, пока не получала обещания, что я «больше не буду». А если обещание не исполнялось – и Алька не упускала случая ехидно об этом напомнить, – тем не менее горой вставала на мою защиту. Мирила нас во время бойкотов, которые мы объявляли друг дружке, и по мере детских своих сил неусыпно хранила хрупкий и недолговечный мир в нашем семействе. От этого и повелось – не мы, затаив дыхание, следили за ее жизнью и берегли ее беззащитное сердечко, а она, неустанно и неизменно, следила за нами и берегла. Даже своим домашним ласкательным именем, навсегда ставшим для нас предметом разногласий, старалась угодить и мне, и Альке. А мы – мы должны были прислушаться, опомниться и остановиться! Хотя бы понять, наконец…

Я называл дочуру Весей. Веся, Весенька – от весны, веснушек. Такое же имя я дал своему лицею. А жена с маниакальным упорством вдалбливала ей свою Верочку. И, конечно, оказалась сильнее. Но об этом потом…

Как ты помнишь, начальную школу дочь закончила в лесном санаторном интернате. Алька частенько навещала ее, а я, со своей жизненной неразберихой, опомнился только перед выпуском. Правда, на выпускной, как и другие родители, мы приехали вместе. И оба поразились, какой не по-детски красивой, взрослой и отчужденной выглядела она среди одноклассников. Маленькая звездочка, королева класса. Никто не хотел с ней расставаться, надавали адресов, подарков, потом долго и старательно писали, особенно мальчишки.

А Веська особой радости при виде нас не выказала. Особой грусти при прощании с классом – тоже. А самое неожиданное, с тех пор усвоила – со мной сильнее, чем с Алисой, – дикий в ее устах нагловато-приказной тон. А я – тоже неизвестно почему – не решался ее одернуть. Так и общались: я – будто очень виноват, а она – будто так и не простила.

В остальном, на фоне-то наших с Алисой непрерывных семейных разборок, Веська росла без проблем, неплохо училась, а ранняя самостоятельность нам обоим казалась правильной и полезной для ее жизни. Как же, будущая супруга, мать семейства, к едрене-фене! Я-то не заморачивался ее воспитанием, был спокоен: мать вроде рядом, в той же 870-й, в школу – вместе. Из школы, правда, не всегда. Рабочий день Альки длился до восемнадцати, а Веська заканчивала около двух. Но ведь рядом продленка! Да, а вот уж истинно изрек классик: лицом к лицу – лица не увидать, блин!

Алька потом так и не смогла вспомнить, в какой момент объявились в школе лощеные юркие людишки с заманчивыми предложениями. Секретарша директора называла их «спонсорами». Заняли кабинет английского языка, развесили там яркие плакатики, на полках разложили заморские книжки-буклеты в разноцветных глянцевых переплетах.

Алька, как всегда, не попала на родительское собрание, где завуч проникновенно рассказывала об «американских ученых», предлагающих детям уникальную психологическую программу «по преодолению вредных привычек». Главное – подчеркнула завуч – наши партнеры много лет имеют стопроцентный успех в борьбе с алкоголизмом и наркоманией!

Уроки ценнейшего западного «здорового образа жизни» ввели в программу за счет таинственного «школьного компонента» – так объявила завуч. И потекла в школе новая «здоровая» жизнь. Дети после уроков вдруг как-то стали заняты: ходили за новоявленными психологам толпой – и вроде бы, как рассказывала матери Веська, детишки в компании «отбросили» сигареты и спиртное, о большем-то она и знать не знала!

Однако Алисе так и не представилось случая похвастаться мне кадровым пополнением в их школе редкими в педагогике молодыми интересными мужичонками и их курсом – «Дианетикой». Случай не представился, ибо сотрудничество «дианетиков» с администрацией как-то резко сошло на нет – то ли аренду не заплатили, то ли спонсорством, хоть и обещали, не отличились.

Исчезли они буквально со следующей четверти. Правда, долго еще родители нашего класса – возможно, и не только нашего – вспоминали заморских психологов добрым словом. Детей они, как оказалось, не забыли и прививать им здоровый образ жизни, а заодно и искоренять несуществующие наркоманию, алкоголизм и курение продолжали на вечерних посиделках в соседней библиотеке. И дети, особенно мальчики, действительно-таки оздоровились, «пагубные пристрастия» вроде забросили; и на какое-то время в школе даже повысился столь желанный «уровень успеваемости»!

А когда я сам обратил внимание на частые отлучки дочери из дому и наконец услышал горделивый рассказ Альки о благословенной дианетике – принимать меры было уже поздно!

И все-таки я пытался. Благо уже наступил мой лучший трезвый период. Для начала я подобрал в библиотеке лицея и выудил в Интернете все возможные сведения о сайентологах – страшной тоталитарной секте, давно известной во всем мире своими непревзойденными успехами в сатанинском деле ловли человеческих душ!

Разумеется, им дела не было до пьянства и курения! Предлагаемые ими «наркотики» сначала казались безобидными – подумаешь, «духовная» музыка, пение гимнов хором, ежевечернее «радение» перед образом старшего гуру! Вроде пустяки. А человек менялся на глазах. Бубнил о всеобщем счастье, богатстве, братстве и любви, а сам нес «братьям и сестрам» последнее, жил впроголодь, работал, как раб, и вел себя, как настоящий зомби! В Интернете я нашел жуткие исповеди людей, попавших в секту. Они отдавали свои квартиры, сбережения, наследство. Некоторые – буквально единицы – смогли вырваться. Они подверглись угрозам и преследованию со стороны своих бывших единомышленников. У них была полностью расшатана психика! Письма родителей, чьи дети отреклись от семьи и сгинули в секте, я помню и сейчас!

Конечно, все это были крайние случаи, возможно, даже несколько преувеличенные. У нас все проходило гораздо спокойнее – дочь заканчивала школу, жила дома, действительно не интересовалась ни курением, ни алкоголем, ни даже мальчиками и более-менее старательно готовилась к экзаменам. Да и пугать Альку я не мог себе позволить. Показал ей лишь довольно безобидные отзывы об этой «организации» и попросил серьезно поговорить с дочерью насчет ее дальнейших планов. Алиса меня успокоила, выяснив, что дочь притягивает к «дианетикам» обычная хорошая компания. Просто после школы Веська хочет попробовать поступать, как и я в свое время, на филфак – в педагогический, – а то, что она не шляется по дворам в сомнительной компании, в наше время просто редкая удача. Я, дурак, охотно поверил, «умыл руки», как Понтий Пилат, и снова с головой погрузился в работу.

Страшное случилось перед экзаменами, весной. Выпускался тогда (еще по-старому) десятый класс. Боже ты мой, тогда ведь и начальная школа училась по программе «один – три», и дочка вернулась из санатория учиться не в пятом, а как раз в четвертом классе! Вот так внимательный папа, педагог-демагог! Впрочем, теперь уж все до кучи! Хуже мне от этого не станет – поелику некуда!

И как ни оттягивай, а вспоминать выпускной придется!

И опять страшно сожмется, а потом замешкается с очередным ударом изношенное сердце. И перед глазами встанет моя единственная девочка, тоненькая, бледненькая, немыслимой хрупкой красоты. И на прекрасном, одухотворенном, молочной чистоты лице – губы с горькими складками, с синеватой каймой, и распахнутые глаза в черных полукружьях. И – распахнутая, истерзанная, страдающая, недетская душа в них. Матерь божья, страдалица и мученица! Помилуй и спаси беззащитное мое дитя!

Весь последний год учебы дочура была сама не своя. Отказалась праздновать свой день рождения – «у нас это не принято». Когда стали докапываться, выяснилось, что она уже «адепт», она уже «посвященная» и должна полностью перестроить свою жизнь по законам неведомого нам мира. Питалась теперь она отдельно – наша пища «скверная», «неугодная богу». А когда мы напомнили ей о нас, родителях, как отрезала: «отца и матери у адептов нет». Все они – «сыны и дочери Иисусовы». Я понял: девочка потерялась окончательно. Несколько дней она провалялась дома в лихорадочном состоянии; поднялась температура, открылся лихорадочный бред, видения. Девочка слышала голос Спасителя, велевший ей «оставить это скверное место». Веснушка отказалась от воды и пищи из наших рук…

«Скорая» забрала дитя в неврологию, и до конца мая дочь проходила усиленный курс лечения и реабилитации. О наших посещениях клиники я писать не могу – нет сил вспоминать, как дочура проходила мимо, как заводная кукла, никак не реагируя на наше присутствие…

Конечно, экзамены мы пропустили, конечно, школа спешно оформила аттестат по неврологическому заключению, конечно, коллеги жалели и меня, и Альку, поддерживали нас и тактично сопереживали.

Только чего уж там!

В конце июня, выйдя из клиники, дочь «поприсутствовала» в школе на вручении аттестатов, вроде такая же, как всегда, только голубая жилка на виске слегка пульсировала под любопытными взглядами бывших друзей и училок… А вечером, не заходя домой, холодно сунув матери желанный «документ», – исчезла. Вышла из подъезда – и не вернулась. Сначала мать еще надеялась, что Верочка – опять это слово! – все же отправилась к друзьям, на выпускной, пусть и в неказистом виде. Побежала в школу, посидела там до отъезда выпускников на автобусную прогулку. Веська не появилась.

А на следующее утро мы нашли в почтовом ящике записку.

«Гуру объясняет, что нет у человека дня рождения, и нет отца его, и матери его, ибо все мы – сыны и дочери Иисусовы. Готовит меня к замужеству с посвященным, как и я… Хочется писать о многом, но меня торопят. Да низойдет на вас просветление, и посетит вас Благая весть Хранителя, Иисуса, Сына Божия!» И все. Ни адреса, ни телефона. Мобильный телефон оказался недоступен.

Конечно, Алька кинулась в библиотеку, разыскала «братьев и сестер» и пригрозила всем, чем можно, за «похищение дочери». Но явившийся к нам на встречу спокойный и холодноватый гуру по этому – так и заявил – «смехотворному поводу» заверил, что Веська, как лицо, имеющее паспорт, вполне вправе поменять свое семейное положение, что и собирается сделать «в законном порядке». Что высказанное ею желание неотменно, и дочь покинула дом из-за опасения нашего родительского противодействия, причем получила достойный и совершенно безопасный приют. И что, возможно, потом, когда мы примиримся с ее самостоятельным выбором, девочка – «с благословления духовного братства» – постарается наладить с нами партнерские отношения. Так и сказал – «партнерские». И напоследок настойчиво рекомендовал несколько книг по дианетике и стопочку ярких брошюр – «Благая весть», «Братья и сестры», «Как я возлюбил Господа» и им подобные паршивые хреновины!

Весь разговор шел в такой корректно вежливой, типично западной, отстраненной и безличностной манере, что даже ругаться оказалось не из-за чего. Как загипнотизированные, мы молча взяли книжонки и распрощались.

Дома Алька разрыдалась до истерического припадка, а я, натужно спокойный на фоне дозы своего «бальзама», обзванивал влиятельных друзей с «воплем» о помощи. Обещали все. А помочь не смог никто. Алька загремела в клинику, а я – я просто удвоил дозу…

Венич, прости. Не могу писать дальше. Меня здесь никто не видит, и можно хоть всю ночь совершенно позорным образом размазывать сопли по щекам, биться головой об эти белые листы и плакать, плакать… Плакать о той единственной, ненаглядной, беззащитной, кого я больше всех хотел беречь в этой жизни, кого над пропастью во ржи не смог остановить и удержать. «Самба белого мотылька у открытого огонька…».

С добрым утром тебя, господин Ерохин! С добрым утром моего последнего доброго дня! Сегодня мне неохота ни бриться, ни даже чистить зубы – все равно моим «бренным останкам» не светит достойная «христианская кончина». С помощью доверенного лица я просто исчезну из этого мира, буду, как говорят лжецелители, «где-то, не знаю где». У меня даже чувство особое появилось – четкое ощущение определенного конца. Почти как в детстве, когда и во дворе еще поиграть жутко хотелось, и напрягало чувство, что вот-вот зазвучит строгий мамин голос: «Домой!» Наверное, пора мне домой, с отчетом: чего хотел, что смог – и не смог – в этой жизни, с ответом за тех, кого приручил…

Но погоди, Венич! Об этом не стоит. Давай я лучше расскажу тебе свой последний сон. Сон получился для меня как раз необыкновенный – о моем Майкле Джексоне. Или как раз обо мне!

Или о нас, людях…

Глава 16Сон четвертый

Я просыпаюсь поздно, когда тяжелое южное солнце уже зависает прямо напротив моего арочного светлого окна.

Не знаю, осталась ли в моих жилах кровь прямо оттуда, из гордой горячей Африки. Или же вместе со внешними переменами я и в самом деле обрел новых предков. Но раскаленное солнце Аравии мучительно для меня. Так же мучительно, как и весь последний год моей жизни. А ведь мой последний год, за редким исключением, прошел в «нирване», в гостях у сказочно богатого друга – арабского принца, создавшего в своих владениях истинный рай на земле. Во всяком случае, так пишут газеты. Ненавистные газеты, прохвосты-журналюги, которые влезают, втираются в мою жизнь, как прачка в грязное белье, смакуют подробности позорных судилищ – за личные пристрастия, за неуплату налогов, толпятся у трапа, когда меня, как злостного преступника, невзирая на болезнь и упадок сил, чуть ли не в наручниках сажают в самолет!

Да разве я делец, банкир, экономист, наконец, чтобы перекидывать со счета на счет виртуальные золотые реки? Разве я бездельник-рантье, чтобы высчитывать, сколько стоит ремонт и управление моей несравненной виллой, и разве я ее садовник, и экономка, и даже мальчишка, отрывающий ворота? Разве за этим я пришел в мир?

Я – свет от света, я – воплощенная мелодия, танец голоса и голос танца? Разве я не покорил мир своим редкостным даром? Разве толпы людей не будут счастливы отдать последнее, чтобы защитить меня от травли и охранить мою безбедную жизнь? Нельзя судить меня по жалким скаредным законам этой жалкой скаредной власти. Они не смеют тащить меня в аэропорт, жалкие людишки, которых никто и не вспомнит, кроме как в связи с моим звездным именем!

Но сегодня, покидая кров моего друга, я совсем не хочу раздражаться. Я дергаю звонок, и очаровательная горничная неслышно прикрывает гардину на большом окне и включает морской бриз кондиционера. В последнее время я ложусь и встаю с трудом. Ночью давящая сырость ползет от ног по изношенным суставам, а утром глаза наливаются кровью, веки не хотят открываться, и невыносимо больно бывает смотреть на свет дня. И уже не радуют ни уютная арабская комната, со вкусом обставленная мебелью редчайших пород дерева и увешанная нежнейшими восточными коврами. Ни отличный кондиционер, веющий свежим ветром с моря. Ни с любовью подобранная библиотечка моих любимых книг в дорогих переплетах из тисненой кожи… Не радует, а отталкивает все то, что когда-то казалось простому парню из нью-йорской подземки пределом самых несбыточных желаний! Чем ближе я становился к осуществлению этих мечтаний, тем невозвратнее уходила из меня жизнь души, та неповторимая радость, та отвага и дерзость, с которой я шел к успеху всего задуманного!

А ведь успех-то как раз пришел! Да еще какой! Жаль, бедный цветной парень даже не догадывался, чем придется его оплатить!

Да, я поднялся на самую вершину, я обрел не только божественный музыкальный дар, но и божественную человеческую красоту! Я безжалостно сломал свою природу, чтобы стать равным богу, чтобы несчетные толпы во всем мире молились на меня, любили меня и поклонялись мне!

И ненасытная, неистовая любовь толпы день за днем пожирала, испепеляла мой дар, мой голос, мою красоту и жизненные силы. Первое время достаточно было мне выйти на эстраду – и необъятные силы наполняли меня, голос мой звучал неумолимо, и нескончаемо лилась музыка моего танца. Но сколько б я ни пел, толпе все казалось мало. «Майкл! Синг! Синг!» А жадность моих продюсеров заставляла их заключать все новые и новые контракты. И лишь живительная игла придавала мне силы снова и снова сливаться на сцене с песней, покоряя ненасытный зал.

А в жизни сил становилось все меньше. Первые операции прошли почти незаметно. Но с каждым новым вмешательством я все тяжелее переносил наркоз – синели сосуды на лице, выпадали волосы, тряслись руки и дергался тик над глазом. А главное – все дольше и дольше после каждого наркоза становился период, когда на жизнь тяжело опускались свинцовые тучи, дни тянулись вяло и тягостно, серые, бездушные и тоскливые. Как тот вечер в русском посольстве…

Уже давно я существовал «от иглы до иглы», и только первые час-два после укола хоть что-то могло меня порадовать. Это могла быть любая мелочь. Теплый безоблачный день… Морская ванна, в которой мои прекрасные белые руки и колени просвечивали насквозь, как в объемном чудесном зеркале… Случайная улыбка ребенка, оленьи глаза, нежный рисунок губ, упругих, как тетива лука.

И там – на вершине славы – остатки утекающих сил, все, отданное мне людьми, все мои несметные, как казалось, богатства я вложил в постройку, в строительство дворца моей мечты, белоснежной виллы, которая была бы несравнимо прекрасней, чем приторный восточный рай моего нынешнего друга.

Похожей на висячие сады Семирамиды должна была стать она, с жемчужными и беломраморными колоннами, увитыми вечнозеленым плющом, и тихими прозрачными бассейнами… Где я читал стихи этого русского поэта?

По прихотливым дорожкам ее вольно, как в саду Эдема, бродили бы ручные косули, и агнец божий мирно пасся бы вблизи кроткого львенка. Ради воплощения этой мечты я не пожалел бы и всей своей жизни! Ради нее выходил я на сцену, больной и разбитый, и мокрый от слабости и лихорадочного биения отравленного сердца. Меня приводили в чувство спасительным уколом и, как тряпичную куклу, выставляли на потеху бесу толпы. И многоголовый бес ревел, и топал, и свистел, выжимая последние силы, и бесконечно тянул ко мне тысячи жадных рук, готовый бешено растерзать меня на части! О, я умел укрощать его – но с каждым разом это отнимало все больше и больше жизни.

А когда я, наконец, построил свой благословенный Эдем, явились чиновные крохоборы и предъявили мне неоплатные счета…

И теперь я должен, как отщепенец, как государственный преступник, таиться в гостеприимном доме моего влиятельного друга. И этот «гостеприимный кров» – мне чужой и чуждый. Ведь радушный хозяин все-таки способен в любой момент, разбитого и изношенного, вытащить меня, как марионетку из постели, и пригласить петь, чтобы я вновь ощутил себя шутом, фигляром, картонной куклой, которую дергают за ниточки сильные мира сего! Но сегодня – сегодня я всесилен! Я снова презрел свою слабость и зависимость. Я овладел своей многострадальной судьбой, Господи! И я докажу себе, что не деньги правят миром! Не деньги и не власть, и не злые языки газетчиков, распотрошивших, раскопавших всю мою жизнь, как вонючую корзину с грязным бельем у нерадивой прачки!

Сегодня я уйду, уйду ото всех, покину ненавистную гостеприимную страну, вернусь на свою благодатную виллу, в сады Эдема, – и пусть там, у ворот, дождется меня единственная отрада, последнее сокровище моего усталого сердца. Он сам подбежит ко мне, мой мальчик, сам, первым, непрерывно глядя оленьими бархатными глазами в облачных ресницах. И руки его доверчиво обовьют мою шею, и детские губы целомудренно, легко притронутся к моим губам.

Подснежники детских губ, нежных и упругих, как тетива лука. Глаза мои налиты кровью, и слезы, как кровь, бегут по щекам.

Ах, скорее, скорее! Мне больно! Мне невыносимо больно, о мой штатный лекарь! Торопись дать мне средство, последнее средство от этой последней боли.

Вот такой видел я сон, господин мой Ерохин! А вот и средство – от моей собственной боли…

Глава 17Постскриптум

Буквально на одном дыхании дочитывал я, свежий и благополучный, хоть и потрепанный Кир Сотников, это странное письмо. Или эту исповедь. Или даже своеобразное послание – к кому? По поводу чего? Додумывать становилось просто некогда. Я тут же «помчался» – не беда, что с костылями, – на поиски Ерохина, на ходу придумывая варианты управления машиной на предмет пробиться к Волокушину на дачу и «тепленького» притащить его сюда, в Центр. Вера в возможности Центра, немного, может быть, наивная и преувеличенная, связывалась для меня с личностью Вэна. Я не сомневался, что Волокушина обязательно вытащат из его цепкой болотной жижи!

Но, увы, беседа в кабинете Ерохина была самая обескураживающая.

– Сотников, – спокойно поднял на меня глаза Венич. Никогда не видел его таким потерянным и усталым! – Хоть ты и остался тем самым отважным сердцеедом, но здесь – ни отвага, ни плечо друга, ни прочая рыцарская тягомотина уже не помогут. Я сам отреагировал на письмо Вадима точно так же. Я даже почти надеялся, что Вадим и сам одумается. И – чем черт не шутит! – подскочит ко мне и незаметно, вдруг, прикроет мне глаза руками! Такая сила исходила от письма-исповеди – такая, точно Волокушин был со мною рядом, живой и невредимый!

Через час я, ноги в руки, ринулся к нему на дачу. Перелез через забор, обыскал весь дом – и с горечью убедился, что Волокушин досконально продумал свое «исчезновение». Все было на своих местах – даже его фотография в супружеской спальне! На ней Вадим смотрит в объектив прямо, уверенно, такой же спокойный и обаятельный, как всегда! Эх, Кир, знал бы ты, как хорош был мой пациент Волокушин! Женщины по нему «всю дорогу» с ума сходили, его Алиса подозревала супруга во всех грехах, а он, оказывается, и сблизился-то за время успешной руководящей работы! – с тем самым Галчонком, на вид обыкновенной, толстоватой и простоватой детсадовской медсестрой еще «совковых» времен!

Вот так бездарно прервалась жизнь. Отгромыхали волокушинские медные трубы…

Жена его, Алиса Алексеевна, всего раз навестила меня с полученным от него письмом. Даже об этом – месяца через два после самих событий – позаботился напоследок! До этого письма Алиса не заезжала и не звонила – видимо, та самая бабская «гордость» не позволяла – думала, видно, что загулял благоверный!

Она и письмо принесла – с неохотой – из-за того, что Вадим просил об этом. Письмо оказалось – проще некуда!

«Будь спокойна, Лисенок, со мной ничего не случилось. Я просто опять запил, разбил машину, связался с братками – вот и подался от греха за рубеж нашей Родины! Заодно и подлечусь – там, говорят, полно анонимных алкоголиков! Писать тебе оттуда не буду – понимаешь, я здесь не один, а ты об том и знать не захочешь! Так что жди. Бросить тебя и Веську – я не брошу. А вернуться – сама понимаешь, статус обязывает – вернусь не иначе как порядочным, трезвым и верным супругом. Для «отмазки» в лицее шлю тебе справку о подозрении на онкологию – всем сразу станет понятно, где и как от этого лечат. Вот и пусть ни вас, ни лицей не трогают.

Деньги буду высылать регулярно – об этом не беспокойся. Ну, и вы с Веськой – не шалите, не ругайтесь, идите параллельными прямыми и благоденствуйте!

Вот только подпись – поморщилась Алиса Алексеевна – не понравилась. Как-то даже не похоже на простецкого и сознательно-грубоватого мужа. «С вами навеки…». Да еще многоточие в конце!

Ну, тут уж я ее упокоил. Дескать, Вадим никогда еще не уезжал надолго – вот и решил заверить семью в своей неизменной преданности. А что до женщины с ним – так это даже лучше, будет кому окружить заботой и присмотреть за лечением. Один-то, да в мужской компании, может ведь и не справиться!

Вот так, Кирюха. Ушла от меня Алиса успокоенной. Деньги, насколько я знаю, ей и теперь приходят регулярно. Правда, впрок они ей не пошли. От одинокого «соломенного» вдовства слабая психика опять «поплыла», районные врачи принялись теребить дочь с требованием оформить опекунство – и Вега, по указке «сестер и братьев», сдала мать в психоневрологический интернат. Туда теперь и приходят переводы. Вега с мужем живут на даче, а в их квартире разместился весьма активный Центр дианетики. Там постоянно народ, хождения, звонки, молитвы и гимны – соседи куда только не жаловались! И еще одно – ты, наверное, удивишься, Кирка! Вот повесть о детстве самой Алисы, волокушинской Альки, присланная мне из интерната хроников. Никогда не подумаешь, что эта библиотекарша смогла такое. Прочтешь – и задумайся: жили вместе неординарные, одаренные богом люди. Видимо, и дитя родили весьма незаурядным. Алиса попроще, но очень симпатичная, а Вадим и его дочка – ты знаешь, просто глаз не оторвать! Квартира, дача, работа любимая, семья цельная – все при всем! И только счастье – капризная гостья – обошло их стороной. Или не совсем обошло? Ведь пишет же Алиса такие вещи, ведь ставит новые постановки лицей, ведь ждет отца, хоть по-своему, редкостно красивая девочка – Веснушка на даче… А ты, дружище, что думаешь?

На костылях я уплелся к себе – нетерпеливо раскрыл очередную тетрадку. В глаза бросилось название – «Старая квартира».

Итак, сталинский «дом на набережной» – коробка, где Хозяин собрал под одной крышей свою верную свиту.

Неужели и Алиса – из этих? Какая же у нее девичья фамилия? Как она туда попала?

Мельком подумал обо всем этом – и зачитался…