Синее окно

Странно чувствуешь себя, вернувшись в родной город, где у тебя не осталось ни одного родного человека, где уже налажена и идет не совсем понятная тебе жизнь многих новых, незнакомых тебе людей. Жизнь, в которой не так-то сразу найдешь себе место. Странно найти совсем неизменившейся свою старую комнату, где жил до войны, и вдруг увидеть окна соседнего дома такими, как ты их видел до войны, — освещенными, без штор.

Самым странным Тане казались эти неизменившиеся окна. По вечерам ей трудно бывало от них оторваться, хотя, по правде говоря, не так уж много интересного можно увидеть в окнах, если вглядываться в них с шестого этажа соседнего дома.

Две пожилые женщины сидят друг против друга за столом, покачиваются, кивают и разводят руками. Наверное, разговаривают.

Вот это окно, на пятом этаже, замечательно своим громадным желтым абажуром над столом, но долго смотреть скучно: все только пьют чай и спать ложатся в половине десятого...

Но после того, как ты целые годы был лишен этого ставшего милым от долгой привычки зрелища — множества мирно светящихся в морозных сумерках окон,— какими-то новыми, более зоркими, внимательными глазами начинаешь смотреть на все это.

Любимым у Тани было угловое верхнее окно. Каждый вечер, вернувшись домой, она, не успев снять пальто, прямо шла к своему окошку для того, чтобы убедиться, что синее угловое окно светится.

Иногда оно было темное.

Тогда она усаживалась в кресло, раскрывала книгу и начинала читать со смутным чувством досады и беспокойства. Скоро ей начинало казаться, что прошло уже достаточно времени, она поспешно откладывала книгу и вставала.

По темной стене соседнего дома было разбросано множество светлых квадратов. Много других окон светилось во всех этажах, но то, одно-единственное окно, которое ей нужно, было все еще темное.

Она с досадой отворачивалась от окна, задергивала штору и давала себе слово, что ляжет спать и даже не посмотрит в ту сторону.

Оживленно начинала накрывать на стол, кипятить чай. Ела бутерброды и, прихлебывая из чашки, скосив глаза читала книгу.

Энергично начинала раздеваться, собираясь ложиться. Потом, откинув одеяло, пробегала босыми ногами по ковру, чтобы повернуть выключатель, который был в другом конце комнаты, и на обратном пути к постели, почти случайно, безразлично усмехнувшись, чтоб доказать себе, что просто смешно было бы чего-нибудь ждать, откидывала краешек занавески, зацепив ее на ходу одним пальцем.

Одного взгляда было довольно, чтобы увидеть синее окно, светившееся спокойно сквозь легкую, дымчатую занавеску, и в окне все знакомое, изученное, почти свое, что никто не имел права у нее отнимать даже на время: странный цветок, похожий на цветущий кактус, и край какой-то яркой ткани слева от окна, глядя на которую почему-то приходило на ум: «циновка», хотя циновки бывают, кажется, просто из соломы или вроде того...

Справа и ниже светились другие, будничные, обыкновенные окна, а слева уходил обрывом вниз угол дома, и окно светило над пропастью дымного морозного воздуха, как синий маяк на скале.

Немного выше, над самым окном, нависала толстая от снега белая крыша, и дым, торопливо теснясь у выхода, клубился из трубы, утонувшей в снегу, как в пушистом, поднятом выше глаз воротнике.

Тогда Таня отбрасывала занавеску и долго стояла, прижимаясь лбом к стеклу, успокоенная, почти счастливая: за синим окном, неторопливо, как всегда, ходил из угла в угол человек. Он медленно приближался к окну, задерживался на мгновение, как будто в раздумье, ссутулив широкие плечи, и, повернувшись спиной, уходил и скрывался в глубине комнаты, где его уже не было видно. Потом появлялся снова, все ближе, ближе, опять мгновение медлил и, снова повернувшись, уходил в глубину, не торопясь, слегка раскачиваясь на ходу, руки за спиной, и как-то особенно нагнув голову, задумчиво и вместе упрямо.

Она долго стояла босиком, вздрагивая от прохлады, придерживая рубашку на груди, а он все ходил, неторопливо и неутомимо, и, наконец, она отходила и забиралась под одеяло с таким чувством, что они помирились. Засыпая, она думала о том, что «он» сейчас не спит и ходит из угла в угол, где-то тут, близко, всего через улицу, и от этого ей было спокойно на сердце, как будто кто-то ее охраняет и думает о ней...

Со временем она стала думать о нем почти постоянно. Какой он? Он был сильный, в этом она не сомневалась. Но он был не просто сильным, мало ли сильных мясников? Наедятся мясища, не думают ни о чем, вот и делаются «сильные». Кому это надо? А он сильный и все-таки... печальный... Нет, печальный — это тоже не то. Мало ли их, печальных, сидят и хнычут по углам оттого, что не удались какие-нибудь мелкие их делишки! Или кто-нибудь прищемил дверью его пискливое самолюбие, а он окрысился на целый свет, и сидит тоскливый, и дуется... Он не такой — это ведь сразу видно. Он ничем не раздражен, не дергается, не торопится — просто ходит и ходит из угла в угол, упрямо нагнув свою широколобую голову.

Почему он такой суровый и одинокий? Вот, здравствуйте, уже и суровый! И откуда это она все выдумывает? Ну, одинокий — это да. Раз все один, — значит, и одинокий. А суровый? Нет, это, правда, видно. Трудно сказать почему, а вот видно. Про все интересное трудно сказать, почему оно бывает. Вот про чепуху всегда известно — почему: ноги промокли потому, что без калош пошла, пятно на скатерти потому, что вареньем капнули. А почему одного хорошего полюбишь без памяти, а на другого хорошего тебе и глядеть не хочется — этого, в общем, никто понять не может...

А что, если взять подстеречь, когда он потушит свет и выйдет на улицу, подбежать к нему и сказать:

— А я знаю, что вы очень одинокий!

Он ужасно удивится и скажет:

— Да, правда, но откуда вы это знаете?

— О, я еще много про вас знаю: вы печальный. Вы суровый и сильный, но печальный. Правда?

— Вы меня просто поражаете, — скажет он, и посмотрит на нее с восхищением, и возьмет за руку.

Нет, не возьмет. Что это? Со второго слова — и сразу за руку? Просто посмотрит с восхищением, а она еще скажет:

— Не будьте таким одиноким!..

А он тогда вдруг как посмотрит на нее так, исподлобья, да как скажет:

— А вы, я вижу, пренахальная девчонка!.. — И правильно сделает, если так скажет.

Положим, он не должен так говорить, а все-таки вдруг скажет? Нет, конечно, она к нему никогда не подойдет.

Напрасно она себе говорила, что синие лампочки продаются в магазинах Электросбыта, что это ничего не доказывает, что эту лампочку, может быть, по ошибке забыли вывернуть с окончанием войны. Ничего не помогало.

Тогда она попыталась уверить себя, что у него руки пахнут луком, что на переносице у него багровая полоса от пенсне, что у него громко скрипят башмаки. Придумывала всякие глупости, в которые ей почти удавалось поверить. Это продолжалось до тех пор, пока она не обнаружила, что еще немного — и она начнет чувствовать симпатию ко всем людям со скрипучими ботинками и запах лука сделается ее любимым запахом.

Тогда она бросалась мысленно просить у него прощения за все эти глупости, которые она навыдумывала против него. Теперь она не хотела больше, как это было в первые времена ее знакомства с синим окном, чтобы он сказался знаменитым героем или исследователем Арктики. Пусть он окажется хоть калькулятором... Нет, пусть лучше он все-таки будет не калькулятором. Пускай он оказался бы исследователем или бесстрашным героем, который прошел через тысячи опасностей, но теперь он уже возвратился назад навсегда и никогда никуда уже не уедет. Нет, пускай он будет просто неудачник. С нее довольно того, что она одна знает, какой он на самом деле, знает, на что он способен...

И вот однажды вечером в окне не зажегся свет. Он не зажигался и на другой и на третий вечер. Казалось, окно погасло навсегда. Днем было видно, что занавеска продолжает висеть и цветок стоит на своем месте на подоконнике. Цветок и занавеска — это была последняя тонкая нить надежды. Он попал под автомобиль? Уехал в командировку (если он калькулятор)? Ушел в арктическую экспедицию (если он исследователь)? Ничего она не знала! Знала только, что окно стало темное.

Проходил вечер за вечером и день за днем, и она стала реже вспоминать об окне. И все-таки однажды ночью она проснулась от переполнившего ее ощущения радости. Она открыла глаза в темноте и вспомнила свой сон: окно снова светилось синим, спокойным светом среди ночи. С бьющимся сердцем она вскочила и отдернула занавеску. Снежное море крыш уходило вдаль и расплывалось в морозной дымке. Кошка пробиралась через перевал к слуховому окну, оставляя за собой длинную цепочку следов. Было очень раннее утро, и кое-где за окнами уже проснулись и зажгли свет. Было так тихо, что над городом слышалось гудение работающих на окраине заводов, совсем неслышное днем. В этой слегка гудящей тишине беззвучно дымили над городом трубы и неслышно падал снег. Все могло бы быть так хорошо, но угловое окно, одно среди всех, тускло отсвечивало, темное, безжизненное...

На другой день, ложась спать, она вспомнила, что сегодня впервые позабыла посмотреть в окно. Она вздохнула и осталась лежать...

Таня сошла с трамвая на своей остановке и неторопливо завернула за угол.

Она шла и думала о разных простых, хороших вещах и уж конечно не вспоминала больше ни о каких окнах. Она теперь и сама очень хорошо понимала, как это смешно и глупо, когда обыкновеннейшее окно начинает играть какую-то роль в жизни человека.

Она прошла мимо аптеки на углу, мимо газетного киоска и посудной лавочки, мимо ярко освещенного подъезда маленького кино и подошла к воротам своего дома, по обе стороны которых сидели вразвалку две толстые каменные трубы.

И вот в тот момент, когда она сворачивала под арку, случайно или по позабытой привычке она подняла голову и бросила вверх беглый, равнодушный взгляд и увидела в фиолетовых сумерках ясный, как во сне, наполненный синим светом изнутри квадрат заветного окна.

Несколько мгновений она жадно вглядывалась, ожидая, что вот-вот все исчезнет. Но окно, спокойно, как ни в чем не бывало светилось, как будто никогда оно и не было темным. Снизу было видно, как к стеклу изнутри придвинулась какая-то тень, помедлила немного и исчезла...

Таня ахнула и опрометью бросилась через две ступеньки по лестнице вверх, ворвалась в комнату и кинулась к окну. Все было на своем месте: окно, цветок, занавеска, угол «циновки» и он, он сам, неторопливо и равномерно шагал из угла в угол, нагнув голову, сутулясь и раскачиваясь на ходу...

Прошло довольно много времени, прежде чем Таня заметила, что от долгого стояния у нее затекли ноги. Тогда она, не отрывая глаз от окна, на ощупь протянула руку назад, пододвинула к себе стул и села на краешек боком, опершись на подоконник, и расстегнула пальто.

В этот самый момент человек в окне ушел в глубь комнаты и не появлялся что-то долго — и потом свет в окне погас.

«Вдруг он ушел совсем?.. Не вернется никогда? Еще сейчас не поздно, еще есть у меня две-три минуты, а я вот сижу... я теряю его... я его навсегда теряю вот сейчас, сию минуту. Он спускается с лестницы...»

Буря решимости охватила ее. Она вскочила и бросилась бегом вниз, пробежала под воротами... Что она ему скажет? Поздно думать, только бы успеть... Да, но что все-таки сказать?.. Что сказать?.. Что сказать?.. Неважно, только скорее, скорее!..

Подъезд она знала, это было почти напротив. Она перебежала дорогу, поблизости на тротуаре не было никого... Неужели поздно? И почти налетела на человека, выходившего из подъезда. Он остановился и посмотрел на нее. Таня стояла против него, с шапкой в руке, задыхаясь от бега и волнения. Ее решимости хватило как раз до этого места.

Человек, вышедший из подъезда, хотел было идти дальше, но вдруг замялся на месте, неожиданно для самого себя обернулся и еще раз посмотрел Тане в лицо и уже не мог больше оторвать от нее глаз.

Не часто приходилось видеть такие глаза. Как будто человек думал, что он уже пропал и вдруг неожиданно спасся.

Они стояли друг против друга и смотрели. Она — совершенно обессиленная своим порывом. Он — просто потому, что ему вдруг ужасно не захотелось отсюда уходить, и никак не мог придумать, что сказать...

И в этот вечер многие московские шоферы имели случай наблюдать двух людей, которые безмятежно переходили улицы, не оглядываясь на плачущий скрежет тормозов; задумчиво сворачивали на тихие, извилистые тропинки малолюдных переулков, мельком ловили на ходу свое изображение, точно на глади озер, в зеркальных витринах булочных и, улыбаясь друг другу, тихо разговаривая, брели дальше...

И вот наступил однажды день, когда они вместе вошли в ее комнату. Это было в первый раз и должно было быть в последний, потому что в углу уже стояли наспех собранные к переезду Танины вещи.

Леня, сразу застеснявшись в ее комнате, принялся преувеличенно деловито разбирать и прикидывать на вес чемоданы.

— А ты что там делаешь? — спросил он немного погодя.

— Я прощаюсь.

— Со стенками?

— Да, и с окнами. Ты ведь еще ничего не знаешь. Когда-нибудь я тебе все расскажу. — Заворачивая пакет, она подошла в последний раз к своему окну, с которого уже была снята занавеска, и вдруг, разом задохнувшись, схватилась рукой за раму: на той стороне улицы, в дымных фиолетовых сумерках, светилось синим светом знакомое угловое окно, и за туманной легкой занавеской, ссутулив широкие плечи и знакомо раскачиваясь, медленно подходил к нему человек. Он подошел и в раздумье задержался на мгновение, притронулся рукой к странному цветку на подоконнике, и, отвернувшись, пошел от окна, заложив руки за спину, и исчез в глубине комнаты. И вот снова стал приближаться к окну той размеренной, неторопливой походкой.

Окно светилось среди густеющих зимних сумерек, и дым, теснясь, клубился из труб, и угол дома уходил обрывом вниз, в пропасть, полную морозного воздуха, и человек в синем окне ходил из угла в угол. Все было знакомо, как во сне, приснившемся во второй раз, а в углу возился Леня, собираясь вытаскивать чемоданы.

Обернувшись, он увидел, что она безутешно плачет, прижимаясь лбом к стеклу.

— Что с тобой? — спросил он растерянно. — Может быть, тебе не хочется уезжать?

Она, не оборачиваясь и все еще плача, отрицательно покачала головой.

Тогда он оставил в покое чемоданы и подошел к ней.

— Знаешь, я все время об этом думаю, — сказал он, — все случилось очень хорошо, но немного странно. Ты обещала мне сегодня рассказать, за что ты меня полюбила.

Она нехотя обернулась и подняла на него жалкие, заплаканные глаза. На минуту она увидела его необыкновенно ясно.

Он испуганно глядел на нее, расстроенный, сбитый с толку. Лицо скорее славное, чем интересное, и скорее безобидное, чем красивое, но это не беда. Вот с ушами что-то неладно. Не то они торчат, не то просто... круглые какие-то.

— Ты не рада?.. Тебе не хочется уезжать отсюда? — спросил он упавшим голосом.

— Зачем ты спрашиваешь? Я не знаю... Я ничего не знаю...

Она старалась перестать и успокоиться, но все всхлипывала и всхлипывала, никак не могла остановиться.

— Может быть, ты любишь кого-нибудь... другого? — наконец, запинаясь, выговорил Леня.

Она молчала, крепко сжав губы.

Он посмотрел наконец ей прямо в лицо и увидел ее сияющие глаза, смотревшие куда-то мимо.

— Так кто же он? — не очень находчиво спросил Леня.

Она опять долго молчала, прежде чем ответить:

— Ты... Теперь уж это ты.

— Честное слово? — с облегчением переспросил Леня и, чувствуя все-таки легкое беспокойство, тронул ее сзади за плечо. — И плакать больше не будешь?

— Наверное, буду. Иногда... Да зачем ты спрашиваешь? Любить-то ведь я буду тебя.

Она медленно к нему обернулась, тихонько опустила руки ему на плечи, все время глядя куда-то мимо его лица широко открытыми, затуманенными глазами, и со вздохом его обняла.