Синий обелиск

Мы с Витькой жили в старом доме на тихой улице, недалеко от Литейного. Матери наши дружили. Они дружили и до войны, но после войны, когда домой не вернулся ни мой, ни Витькин отец, — стали как две сестры. Мой погиб под Новороссийском, Витькин — под Ржевом. Мы собирались вместе побывать в тех местах, но так и не съездили. А сейчас вместе уже не получится…

Мы учились в одном классе и школу кончили одновременно. Аттестаты зрелости были для нас, как железнодорожные билеты, на которых забыли написать — куда ехать, каким путем. Мы не знали, куда ехать. Казалось, единственное наше призвание… играть в шахматы.

Сейчас я работаю вальщиком в леспромхозе. Общежитские ребята считают меня здоровым поспать. Да, иногда я ложусь рано. Натягиваю на голову колючее одеяло, замираю. Сплю. Как будто сплю…

…Финский залив. Миниатюрные дюны пляжа «Ласкового». Пахнет водорослями и нагретой сосновой хвоей. Мы лежим на песке, отдыхаем после очередного заплыва. У Витьки виден только нос, глаза да козырек красной купальной шапочки. Это Люська «похоронила» его заживо. Она склонилась над песчаным холмом иотжимает волосы — «льет слезы». Потом вдруг вскакивает и кричит:

— В-и-тя! Хочешь, поставим синий обелиск?!

— Почему синий? — спрашивает счастливый Витька.

Вместо ответа она падает рядом с ним на колени, вскидывает над головой руки и соединяет их. У Люськи синий глянцевитый купальник, синие смеющиеся глаза. Подобных обелисков еще никто не создавал.

Витька взрывает песчаную насыпь, прыжком встает в позу снежного человека, на секунду замирает, прицеливаясь, резко прыгает и низвергает «обелиск». Они барахтаются, хохочут. Потом хохот обрывается. Я прилежно смотрю в синее небо.

…Сейчас, зимой, мне не очень хочется в Ленинград. Но весной, я это уже испытал, меня снова потянет туда. Наверно, выработался условный рефлекс на белые ночи: когда наступает май, я плохо сплю, мне необходимо бродить по белым улицам — пустынным, призрачным, почти нереальным.

Давно не видел белых ночей. Когда увижу? Не знаю. Как приеду? Что скажу при встрече Люське? Что скажу Витькиной матери? Недавно опять получил от нее письмо: «Саша, опиши подробно все, как было. Я должна это знать…»

А что написать? Она почти все знает. Как нам пришла идея ехать в Сибирь строить железную дорогу, как уезжали мы. Трудно уезжать из дома, если у тебя дома — одна мать. Ну, а если не одна, если есть еще такая девчонка, как Люська, тогда уехать невозможно. Тогда надо просто бежать.

Мы работали взрывниками. Дорога строилась в угрюмых, ощетинившихся тайгой глухих горах. Без взрывных работ не обходился, пожалуй, ни один километр полотна. Трассе нужны были тоннели, выемки, насыпи, полочки. И мы с Витькой делали их.

Мы рвали горы и чувствовали себя немного солдатами.

Горы разламывались, разлетались в куски от массовых взрывов; крупно, как от землетрясения, дрожали от тоннельных взрывов. Это были настоящие бои со своей неизбежной жестокостью: больно смотреть на обритые взрывной волной кедры, на оглушенную в реке белую рыбу. Но и горы были жестоки. Они только казались равнодушными.

Стоял жаркий, до духоты, день. Над горами громоздились распухшие от жары облака. Мы по очереди то и дело ходили с бидоном к ручью за водой.

Перед взрывом, когда оставалось только закончить забойку, подсыпать кое-где в шурфы песок и проверить сеть — рвали мы электричеством, — пришла моя очередь идти за водой. Я пошел.

Душно было даже в тени под елями у ручья. Я умыл лицо, полил из бидона на спину, долго плескал воду пригоршнями в грудь. Стало легче.

Я не сразу заметил, что в лесу потемнело: из-за ближней горы вывалилась туча и закрыла большой кусок неба. Она росла быстро, бесшумно (грозы в горах часто приходят незаметно). Я стоял и смотрел, как клубятся края тучи. Картина была тревожная, завораживающая, как большой пожар.

Зачерпнул воды и быстро зашагал назад к ребятам.

Молния, прямая и толстая, разрубила небо сверху донизу и вонзилась где-то впереди, совсем близко. На мгновение у меня потемнело в глазах. И тут, словно раскололись и небо, и горы, — ударил гром. Не знаю, или я сам инстинктивно прыгнул, или меня отбросило, но я оказался прижатым к толстому кедровому комлю.

Между гор еще колотилось эхо, когда вдруг затрещали деревья, будто кто-то начал обламывать им вершины и толстые нижние сучья. Близко что-то просвистело и с хрустом врезалось в кусты. Что-то стукнулось о соседний кедр и отскочило к моим ногам. Я увидел кусок породы.

Когда камнепад затих и на деревья стали оседать тяжелые серые клочья дыма, я выскочил, схватил пустой бидон и побежал.

А дальше… Конечно же, камни не могли просто падать с неба.

Я стоял у края глубокой дымящейся выемки и искал глазами ребят. Их не было. Я стал кричать, звать всех пр порядку: Витьку, Мишку, Борьку, Славку. Никто не отзывался. Сбегал в укрытие — никого. И снова кричал: Ви-и-тька! Ви-и-тька! До хрипоты, до кашля.

А потом как-то вдруг, с пронзительной отчетливостью понял, что бесполезно. Понял, почему таким сильным был гром: молния вонзилась прямо в нашу сеть, и взрыв слился с ударом грома.

До поселка, в котором стоял взрывпоезд, было километра три. Я бежал туда и, не переставая, шептал: «Витька, Витька, Витька».

Весь поселок искал ребят, и троих откопали. Выжили они. А Витьку не нашли. Ничего не нашли от него. Наверное, стоял как раз у шурфа.

Два дня я ходил по лесу вокруг того места. Не нашел ничего.

На третий день прямо там, у выемки, собрали митинг. Как гроб — на плечах— мы принесли высокую деревянную, покрашенную в синюю краску пирамиду с красной жестяной звездочкой. У края выемки, над скалистым обрывом, насыпали круглый холм и установили обелиск.

Сейчас рядом с ним уже лежат рельсы…

А я ушел тогда с трассы. Каждый день надо было ездить на работу мимо обелиска. Каждый день. Я знаю, что ребята не считают меня дезертиром. Ведь я не убежал —я ушел. Сказал «не могу» и ушел. Вот уже пятый месяц работаю лесорубом. Забыть не могу. Потому и ложусь спать иногда рано, чтоб никто не видел, не расспрашивал, не сочувствовал.

От писем только невозможно спрятаться, от писем Люськи и Витькиной матери. Недавно опять получил письмо: «Саша, опиши подробно все, как было…» А как напишешь ей, что ничего не нашли?

И Люське я не скажу всего. Ведь обелиск у обрыва, синий, суровый, совсем не походит на тот — живой обелиск на Финском заливе, который изображала когда-то она. Может, он походит на те, что стоят под Новороссийском и Ржевом. Не знаю. Мы с Витькой не посмотрели их.