Система доктора Дегот и профессора Перье

Осенью 18**, путешествуя по южной Франции, я очутился в нескольких милях от Maison de Sante[1], или частной лечебницы для душевнобольных, о которой много наслышался в Париже от моих друзей медиков. Я ни разу еще не посещал подобных заведений, и, не желая упустить удобный случай, предложил моему дорожному товарищу (господину, с которым познакомился за несколько дней перед тем) завернуть на часок в лечебницу. На это он возразил, что, во-первых — торопится, во-вторых — боится помешанных. Впрочем, он уговаривал меня не стесняться и удовлетворить мое любопытство, прибавив, что поедет не торопясь, и я успею догнать его сегодня же, или, самое позднее, на другой день. Прощаясь с ним, я подумал, что меня, чего доброго, не пустят в лечебницу, и выразил свои опасения вслух. Он отвечал, что если я не знаком лично с директором, г-ном Мальяром, и не имею рекомендательного письма, то меня, пожалуй, в самом деле не пустят, так как правила в частных лечебницах гораздо строже, чем в казенных. Он прибавил, что несколько лет тому назад познакомился с г-ном Мальяром и готов заехать со мной к нему и познакомить меня, хотя сам не пойдет в больницу, так как не выносит сумасшедших.

Я поблагодарил его, и мы свернули с большой дороги на проселочную, которая через полчаса привела нас к дремучему лесу у подошвы горы. Мы проехали две мили в его сырой мгле и, наконец, увидели Maison de Sante. Это был фантастический chateau[2], очень ветхий и с виду почти необитаемый. Он произвел на меня такое тяжелое впечатление, что я задержал лошадь и хотел было вернуться. Однако устыдился своего малодушия и поехал дальше.

Когда мы подъехали к воротам, я заметил, что из ворот выглядывает какой-то господин. Минуту спустя он вышел к нам навстречу, назвал моего спутника по имени, приветливо пожал ему руку и предложил сойти с коня. Это был сам г-н Мальяр: статный, видный, старосветский господин, с любезными манерами и весьма внушительным видом важности, достоинства и авторитета.

Мой друг представил меня, сообщил о моем желании, а когда г-н Мальяр выразил готовность оказать мне всяческое содействие, распростился с нами, и больше я его не видел.

Когда он уехал, директор провел меня в маленькую и очень опрятную гостиную, где в числе прочих предметов, свидетельствовавших об утонченном вкусе, находились книги, картины, цветы и музыкальные инструменты. В камине весело трещали дрова. За пианино сидела, напевая арию Беллини, молодая и очень красивая женщина, которая при моем появлении перестала петь и приветствовала меня грациозным поклоном. У нее был низкий голос и тихие, сдержанные манеры. Лицо ее показалось мне печальным и крайне бледным, что, впрочем, вовсе не портило его, на мой вкус. Она была в глубоком трауре и возбудила во мне смешанное чувство уважения, любопытства и восхищения.

Я слышал в Париже, что в заведении г-на Мальяра господствовала так называемая система поблажки, что никаких наказаний не применялось, даже к лишению свободы прибегали очень редко. За пациентами следили очень внимательно, но они пользовались полной свободой, и большинству позволялось гулять по всему дому и окрестностям в обыкновенных костюмах, какие носят здоровые люди.

Имея в виду это обстоятельство, я решил поостеречься в разговорах с дамой, так как не знал наверное, здорова ли она; а беспокойный блеск ее глаз даже заставлял меня подозревать противное. Итак, я ограничился замечаниями самого общего характера, которые, по моему расчету, не могли раздражить или обидеть даже сумасшедшего. Она отвечала совершенно разумно, обнаружив, по-видимому, вполне здравый ум; но я был слишком хорошо знаком с литературой по части всевозможных маний, чтобы положиться на эти внешние признаки здоровья, и продолжал соблюдать осторожность в разговоре.

Вскоре бойкий лакей в ливрее принес фрукты, вино и закуску, а, немного погодя, дама ушла. Как только она удалилась, я вопросительно взглянул на хозяина.

— Нет, — сказал он, — о, нет — это моя родственница, моя племянница, превосходная женщина.

— Простите мои подозрения, — отвечал я, — впрочем, вы скорее, чем кто-либо, найдете извинение для меня. Ваш превосходный метод хорошо известен в Париже, и я считал возможным, вы понимаете…

— Да, да, понимаю, это мне следует благодарить вас за вашу осторожность. Такая предусмотрительность редко встречается у молодых людей, и у нас бывали неприятные contretemps[3] вследствие беспечности посетителей. При моей прежней системе, когда пациенты свободно гуляли всюду, их часто доводили до бешенства неосторожные замечания господ, являвшихся осматривать лечебницу. Поэтому мне пришлось принять ограничительные меры и допускать в лечебницу только таких лиц, на которых я могу положиться.

— При вашей прежней системе, — сказал я, повторяя его слова, — значит система поблажки, о которой я столько наслышался, оставлена вами?

— Несколько недель тому назад, — отвечал он, — нам пришлось навсегда отказаться от нее.

— В самом деле? Вы удивляете меня!

— Мы нашли безусловно необходимым, милостивый государь, — отвечал г-н Мальяр со вздохом, — вернуться к старинным порядкам. Опасность системы поблажки всегда была громадна, а преимущества ее сильно преувеличены. Я думаю, что если был где-нибудь убедительный опыт в этом отношении, так именно у нас. Мы делали все, что могла внушить гуманность. Я жалею, милостивый государь, что вам не случилось побывать здесь раньше, — вы бы могли судить сами. Впрочем, вы, вероятно, знакомы с системой поблажки, с ее деталями?

— Не вполне. Слышал о ней только из третьих и четвертых рук.

— Основа этой системы — потакать желаниям пациентов. Мы не противоречим никаким причудам, зародившимся в их мозгу. Напротив, мы даже поощряем их; и таким путем удавалось достигнуть самого надежного исцеления. Никакой аргумент не действует на сумасшедшего сильнее reductio ad absurdum[4]. Например, у нас были пациенты, воображавшие себя цыплятами. Лечение: соглашаться с этим фактом, настаивать на том, что это факт, укорять пациента в непоследовательности, если он не сообразуется с этим фактом — например, не хочет питаться исключительно цыплячьим кормом. Немножко крупы и песка делали чудеса в этом отношении.

— В этом и заключалось все лечение?

— Никоим образом. Большое значение имели развлечения всякого рода — музыка, танцы, гимнастические упражнения вообще, карты, книги и т. п. Мы делали вид, что лечим пациента от какого-нибудь физического недуга, и самое слово «помешательство» никогда не произносилось. Главное было заставить каждого помешанного наблюдать за товарищами. Если сумасшедший увидит, что вы полагаетесь на его ум и порядочность, он будет ваш телом и душой. Таким путем нам удалось довести до минимума число смотрителей.

— И вы не применяли никаких наказаний?

— Никаких.

— И никогда не запирали ваших пациентов?

— Очень редко. Случалось иногда, что в болезни наступал кризис, или она внезапно принимала буйный характер, — в таких случаях приходилось запирать пациента в отдельную камеру, чтобы не заразить других, и держать его в одиночном заключении до возвращения родственникам, потому что с буйным помешательством нам нечего делать. Такие пациенты помещаются обыкновенно в общественные госпитали.

— А теперь все это изменилось, — и вы думаете, к лучшему?

— Несомненно. Наша система имела свои невыгодные, даже опасные стороны. Теперь она, к счастью, отвергнута во всех Maisons de Sante Франции.

— Ваши слова крайне удивляют меня, — отвечал я, — я был уверен, что в настоящее время только эта система и применяется по всей Франции.

— Вы еще молоды, друг мой, — возразил хозяин, — но время научит вас полагаться только на собственное суждение, не доверяя россказням других. Не верьте ничему, что вы слышите, и только наполовину верьте тому, что видите. Очевидно, какие-нибудь невежды ввели вас в заблуждение насчет Maisons de Sante. После обеда, когда вы отдохнете, я охотно покажу вам лечебницу и ознакомлю вас с системой, которая, по моему мнению и по мнению всех, кто имел случай наблюдать ее действие, далеко превосходит все остальные.

— Это ваша система? — спросил я. — Вами изобретенная?

— Я горжусь тем, что могу признать ее своею, — отвечал он, — по крайней мере, до некоторой степени.

В такой беседе мы провели час или два с г-ном Мальяром. Он показал мне сад и оранжереи, имевшиеся при лечебнице.

— Я подожду знакомить вас с моими пациентами, — заметил он. — Их выходки всегда более или менее расстраивают нервного человека. Я не хочу отбивать у вас аппетит. Сначала мы пообедаем. Я угощу вас телятиной a la Sainte Menehould, цветной капустой sauce veloute, стаканчиком Clos Vougeot — для укрепления нервов.

В шесть часов слуга объявил, что кушать подано, и мы отправились в обширную salle a manger[5], где уже собралось многочисленное общество — человек двадцать пять или тридцать. Все это был с виду народ порядочный, хорошего воспитания, хотя их костюмы показались мне слишком нарядными, отзывались показной пышностью de vieille court[6]. Дамы составляли добрых две трети всех присутствующих, и туалеты многих далеко не удовлетворяли понятиям современного парижанина о хорошем вкусе. Например, некоторые из дам, которым нельзя было дать менее семидесяти лет, были увешаны драгоценностями — браслетами, кольцами, серьгами и декольтированы до неприличия. Я заметил также, что лишь немногие костюмы были хорошо сшиты, по крайней мере, лишь немногие хорошо сидели на своих владельцах. В числе дам я увидел и девушку, с которой г-н Мальяр познакомил меня утром; но, к моему удивлению, на ней оказались фижмы, ботинки с высокими каблуками и заношенный чепчик из брюссельских кружев, слишком большой для ее головы и придававший ее лицу какое-то смешное выражение миниатюрности. Когда я в первый раз увидел ее, она была в глубоком трауре, который очень шел к ней. Словом, костюмы всего общества отличались странностью, которая напомнила мне о системе поблажки. Я даже подумал, что г-н Мальяр решился обманывать меня, пока не кончится обед, опасаясь, что мне будет неприятно обедать в обществе сумасшедших. Но я вспомнил, что обитатели южных провинций, как мне говорили еще в Париже, народ крайне эксцентричный, с устарелыми понятиями; а когда я поговорил с двумя-тремя из присутствующих, мои сомнения окончательно рассеялись.

Столовая, хотя, быть может, достаточно удобная и просторная, не отличалась изящным убранством. Например, на полу не было ковров; впрочем, это весьма обычное явление во Франции. Окна были без занавесей; закрытые ставни укреплялись железными полосами крест-накрест, как в наших лавках. Комната составляла пристройку к chateau; поэтому окна находились на трех сторонах прямоугольника, а дверь с четвертой. Всех окон было не менее десяти.

Обед отличался пышностью. Стол был загроможден блюдами со всевозможными кушаньями, в изобилии поистине варварском. Я никогда в жизни не видал такой расточительности по части съестных припасов. Впрочем, они были приготовлены довольно безвкусно; а мои глаза, привыкшие к мягкому освещению, жестоко страдали от чудовищного блеска бесчисленных восковых свечей в серебряных канделябрах, расставленных на столе и по всей комнате, где только можно было их поместить. Несколько лакеев прислуживали за обедом, а на возвышении в углу сидели семь или восемь человек с флейтами, скрипками, тромбонами и барабаном. Они жестоко надоедали мне во время обеда оглушительным шумом, который должен был изображать музыку и, по-видимому, доставлял большое удовольствие всем, кроме меня.

В общем я не мог не заметить во всем этом много bizarre[7]. Но ведь на свете немало разного народа со всевозможными взглядами и привычками. Я столько путешествовал, что не мог не сделаться поклонником правила: nil admirari[8]. Итак, я спокойно уселся рядом с хозяином и, чувствуя волчий аппетит, принялся уписывать предлагаемые мне блюда.

Вскоре разговор оживился. Дамы, как водится, принимали в нем большое участие. Я скоро убедился, что вся компания состоит из образованных людей, а сам хозяин неистощим по части забавных анекдотов. Он охотно говорил о своем директорстве в Maison de Sante, дай вообще, к моему удивлению, помешательство служило главной темой разговоров. Множество забавных историй было рассказано о различных пунктах помешательства.

— Был у нас один субъект, — сказал маленький толстый джентльмен, сидевший рядом со мною, — который воображал себя чайником. Между прочим, замечательно часто эта химера заходит в головы помешанных. Вряд ли найдется сумасшедший дом во Франции, в котором бы не оказалось человека-чайника. Наш пациент воображал себя чайником из британского металла и каждый день чистился мелом и уксусом.

— А то еще, — заметил рослый джентльмен, сидевший напротив, — был у нас господин, считавший себя ослом, что, впрочем, было совершенно верно, если говорить аллегорически. Пребеспокойный был пациент, и нам пришлось-таки с ним повозиться. Не хотел ничего есть, кроме сена, но от этого мы его отучили, настаивая, чтобы он не ел ничего другого. А главное, он постоянно лягался… вот так… так…

— Господин Кок! Пожалуйста, угомонитесь, — перебила его старая леди, сидевшая рядом. — Не дрыгайте ногами! Вы оборвали мне платье! Какая надобность, скажите пожалуйста, пояснять свой рассказ на деле? Наш друг, без сомнения, и так понимает вас. Честное слово, вы почти такой же осел, как тот несчастный, о котором вы рассказывали. Вы лягаетесь удивительно натурально.

— Mille pardons! Ma'mzelle![9] — возразил г-н Кок, тысячу извинений! Я не имел намерения оскорбить вас. Ма'mzelle Лаплас, соблаговолите оказать мне честь чокнуться со мною.

Тут г-н Кок низко поклонился, церемонно поцеловал кончики своих пальцев и чокнулся с Ма'mzеllе Лаплас.

— Позвольте мне, mon ami[10], - сказал г-н Мальяр, — обращаясь ко мне, — позвольте мне предложить вам кусочек телятины, я уверен, что она вам очень понравится.

В эту минуту трое здоровых лакеев благополучно водрузила на стол огромное блюдо с какой-то массой, показавшейся мне первого взгляда чем-то чудовищным. Вглядевшись повнимательнее, я убедился, однако, что это просто теленок, зажаренный целиком, с яблоком во рту, как приготовляют в Англии зайцев.

— Нет, благодарствуйте, — отвечал я, — сказать правду, я не особенный охотник до телятины a la S-te… Как это? — Она вредна для моего желудка. Я вот лучше попробую кролика.

На столе было несколько блюд с обыкновенным французским кроликом, как мне показалось. Это превосходное кушанье, которое я могу рекомендовать всякому.

— Пьер, — крикнул хозяин, — перемените прибор господина и предложите ему кролика au сhat[11].

— Кролика… как?

— Кролика au chat.

— Благодарю вас, я передумал. Я лучше отрежу себе ветчины.

— Бог знает, что подают за столом, — подумал я, — у этих провинциалов. Не хочу их кролика au chat, или их кошку au-кролик.

— А то еще, — заметил какой-то господин с наружностью покойника, возобновляя прерванную нить разговора, — а то еще был у нас пациент, вообразивший себя кордовским сыром. Он вечно ходил с ножом и предлагал всем и каждому отрезать ломтик от его ноги.

— Он, без сомнения, был большой чудак, — заметил другой, — но еще чуднее субъект, известный всем нам, за исключением этого незнакомого господина. Я говорю о том пациенте, что воображал себя бутылкой шампанского и вечно щелкал и шипел… вот так…

Тут он неожиданно засунул большой палец правой руки за левую щеку и, выдернув его со звуком, напоминавшим хлопанье пробки, зашипел и засвистел, очень искусно подражая звуку пенящегося шампанского. Заметно было, что эта выходка не понравилась г-ну Мальяру, однако он ничего не сказал, и разговор продолжался в прежнем духе.

— А помните вы чудака, — вымолвил маленький худенький господин в огромном парике, — который воображал себя лягушкой. Жаль, что вы не видали его, сударь, — продолжал он, обращаясь ко мне, — он замечательно верно подражал лягушке. Я могу только пожалеть, милостивый государь, что этот человек не был на самом деле лягушкой. Его кваканье, вот так: о-о-о-о-кх! о-о-о-о-кх! — была прекраснейшая нота в мире — си-бемоль; а если бы вы посмотрели, как он клал локти на стол… вот так… выпив два-три стаканчика… и разевал рот… таким манером… и выкатывал глаза… вот этак… и моргал с поразительной быстротой, вы бы подивились, милостивый государь, да, уверяю вас, вы бы подивились гениальности этого человека.

— Я совершенно уверен в этом, — сказал я.

— А Пти Гальяр, — подхватил один из собеседников, — помните, он считал себя щепоткой нюхательного табаку и все огорчался, что не может уместиться между своими же большим и Указательным пальцами.

— А Жюль Дезульер, тоже гений своего рода, помешался на том, будто он тыква. Вечно приставал к повару с просьбой сделать из него кашу, но тот с негодованием отказывался. А мне кажется, тыквенная каша a Ja Desouliers могла бы оказаться превосходным блюдом.

— Вы изумляете меня! — сказал я и вопросительно взглянул на г-на Мальяра.

— Ха! ха! ха! — разразился он, — хе! хе! хе! хи! хи! хи! хо! хо! хо! Хорошо сказано, очень хорошо. Не изумляйтесь, mon ami; этот господин большой шутник, drole[12], вы не должны принимать его слова буквально.

— А Буффон Ле-Гран, — заметил другой собеседник, — тоже был курьезный субъект. Он рехнулся от любви и вообразил, что у него две головы: одна — голова Цицерона, а другая — двойная: верхняя половина до рта — Демосфена, нижняя — лорда Брума. Возможно, что он ошибался, но вы бы, пожалуй, поверили ему: так он был красноречив. У него была непреодолимая страсть произносить речи. Например, он вскакивал на стол, вот так…

Но тут сосед положил ему руку на плечо и что-то прошептал на ухо, после чего говоривший сразу умолк и откинулся на спинку стула.

— А Буллар, волчок, — сказал его сосед, — я называю его волчком, потому что его действительно преследовала странная, но не лишенная основания мысль, будто он превратился в волчок. Вы бы померли со смеха, глядя, как он вертелся. Он мог вертеться на каблуке целый час, вот таким образом…

Но тут его приятель, которого он остановил за минуту перед тем, оказал ему такую же услугу.

— Ваш г-н Буллар, — взвизгнула старая леди, — просто сумасшедший, и очень глупый сумасшедший. Кто же, позвольте вас спросить, слыхал когда-нибудь о человеке-волчке? Какой вздор. Мадам Жуаез гораздо рассудительнее. У ней тоже была мания, но мания, подсказанная здравым смыслом и доставлявшая много удовольствия всем, кто пользовался честью быть знакомым с нею. Она убедилась после долгих размышлений, что какая-то случайность превратила ее в петуха, и вела себя сообразно с этим убеждением. Она хлопала крыльями с изумительным эффектом… так… так… так… а ее пение было восхитительно! Куку-реку! Ку-ку-ре-ку! Ку-ку-ре-е-ку-у-у-у-у-у-у!..

— Мадам Жуаез, прошу вас вести себя прилично! — перебил хозяин очень сердито. — Или держите себя, как подобает даме, или ступайте вон из-за стола, — одно из двух.

Дама (я очень удивился, услышав ее фамилию после того, как она только что описала мадам Жуаез) вспыхнула и, по-видимому, крайне смутилась. Она понурила голову и не отвечала ни слова. Но другая, помоложе, вмешалась в разговор. Это была моя красавица из маленькой гостиной.

— О, мадам Жуаез была сумасшедшая! — воскликнула она. — Но Евгения Сальсефетт… вот у кого было много здравого смысла. Эта прекрасная, скромная девушка находила неприличным обыкновенный способ одеваться. По ее мнению, следовало одеваться так, чтобы быть снаружи, а не внутри платья. В конце концов это очень просто. Нужно сделать так… и вот так… так… так… а затем вот так… так… так… а затем…

— Mon Dieu![13] Ma'mzelle Сальсефетт! — крикнула разом дюжина голосов. — Что вы делаете?.. Невозможно!.. Перестаньте!.. Мы знаем, как это делается!.. Довольно!.. — Несколько человек вскочили с мест, чтобы помешать ma'mzelle Сальсефетт превратиться в Венеру Медицейскую, как вдруг из отдаленной части здания раздались отчаянные вопли, разом остановившие девушку.

Эти крики сильно подействовали и на мои нервы, но на остальную компанию жалко было смотреть. Я никогда не думал, что разумные существа могут так перепугаться. Они все побледнели, как трупы, и, скорчившись на своих стульях, сидели, дрожа от страха и прислушиваясь к крикам. Крики снова раздались громче и, по-видимому, ближе, потом в третий раз очень громко; и в четвертый гораздо тише. Когда шум затих, присутствие духа вернулось к собеседникам, и снова посыпались анекдоты. Я решился спросить о причине шума.

— Чистые пустяки, — сказал г-н Мальяр. — Мы привыкли к подобным происшествиям и не придаем им значения. Время от времени сумасшедшие подымают крик все сообща, как это случается с стаей собак ночью. Бывает иногда, что за этим концертом следует попытка освободиться, которая, конечно, угрожает некоторой опасностью.

— А много у вас сумасшедших?

— В настоящую минуту всего десять человек.

— Преимущественно женщин, я полагаю?

— О, нет, все до единого мужчины, и здоровые молодцы, доложу вам.

— В самом деле! А я всегда слышал, будто большинство помешанных принадлежит к слабому полу.

— Вообще да, но не всегда. Несколько времени тому назад здесь было около двадцати семи пациентов, и в том числе не менее восемнадцати женщин; но в последнее время обстоятельства существенно изменились, как вы сами видите.

— Да, существенно изменились, как вы сами видите, — подтвердил господин, оборвавший платье ma'mzelle Лаплас.

— Да, существенно изменились, как вы сами видите, — подхватила хором вся компания.

— Придержите языки! — крикнул хозяин с бешенством. Последовало гробовое молчание, длившееся с минуту. Одна из дам буквально исполнила приказание г-на Мальяра, высунув язык, оказавшийся необычайно длинным, и покорно схватившись за него обеими руками.

— А эта милая дама, — шепнул я г-ну Мальяру, — эта почтенная леди, что сейчас говорила и пела по-петушиному, она совершенно безопасна? Совершенно безопасна?

— Безопасна? — произнес он с непритворным изумлением. — Что… что вы хотите сказать?

— Немножко того? — сказал я, дотронувшись до своего лба. — Но, разумеется, чуть-чуть… ничего опасного, да?

— Mon Dieu! Что это вам пришло в голову? Эта дама, моя давнишняя приятельница, мадам Жуаез, так же здорова, как я сам. Она немножко эксцентрична, но, знаете, все старушки, все очень старые старушки более или менее эксцентричны.

— Конечно, — сказал я, — конечно, а остальные леди и джентльмены…

— Мои друзья и смотрители дома, — перебил г-н Мальяр, выпрямляясь с некоторой hauteur[14], — мои добрые друзья и помощники.

— Как? Все они? — спросил я. — И дамы?

— Разумеется, — отвечал он, — без дам мы бы ничего не могли поделать; это лучшие няньки для сумасшедших. Знаете, они справляются с ними на свой лад; их блестящие глаза производят чудесное действие — чаруют, как глаза змеи, знаете.

— Конечно, — сказал я, — конечно! Они держат себя немножко странно, не правда ли? — немножко чудачки, а? — Вы не находите?

— Странно?.. Чудачки? — Вы в самом деле так думаете? Правда, мы, южане, не охотники до церемоний, — живем в свое удовольствие, пользуемся жизнью и всякого рода увеселениями.

— Конечно, — повторил я, — конечно!

— Кажется, это Clos de Vougeot немножко того, немножко крепко… а, правда?

— Конечно, — сказал я, — конечно. Кстати, monsieur, система, которую вы применяете ныне вместо знаменитой системы поблажки, очень строга?

— Ничуть. Строгое заключение необходимо, но пользование, собственно медицинское пользование, скорее приятно для больных.

— Эта новая система ваше изобретение?

— Не совсем. Частью профессора Дегот, о котором вы, конечно, слышали; а некоторые изменения предложены знаменитым Перье, с которым, если не ошибаюсь, вы связаны тесной дружбой.

— Со стыдом должен признаться, — возразил я, — что в первый слышу имена этих господ.

— Праведное Небо! — воскликнул мой хозяин, откидываясь на спинку кресла и всплеснув руками. — Так ли я вас понял? Неужели вы никогда не слыхали об ученом докторе Дегот и знаменитом профессоре Перье?

— Должен сознаться в моем невежестве, — отвечал я, — но правда прежде всего. Как бы то ни было, мне крайне совестно, что я до сих пор не ознакомился с сочинениями этих, без сомнения, замечательных людей. Я непременно прочту их. Monsieur Мальяр, признаюсь, вы не на шутку, не на шутку сконфузили меня.

Так и было на деле.

— Полноте, мой юный друг, — сказал он ласково, пожимая мне руку, — выпьем-ка лучше по стаканчику сотерна.

Мы выпили. Компания последовала нашему примеру. Снова посыпались шутки, остроты, раздался смех, собеседники проделывали тысячи забавных выходок, скрипки визжали, барабан грохотал, тромбоны ревели, медными голосами, и, по мере того как вино брало верх, сцена становились все безобразнее, превратившись, наконец, в настоящий вертеп. Тем временем, г-н Мальяр и я перед батареей сотерна и кло-де-вужо продолжали разговаривать, крича во всю глотку. Слово, сказанное обыкновенным тоном, было бы так же слышно среди этого гвалта, как голос рыбы со дна Ниагарского водопада.

— Перед обедом вы упоминали, — крикнул я ему в ухо, — об опасностях, связанных с системой поблажки. В чем же собственно опасность?

— Да, — отвечал он, — опасность есть и весьма серьезная. Нельзя предвидеть капризы сумасшедших; и, по моему мнению, так же, как по мнению доктора Дегот и профессора Перье, никогда не следует предоставлять им свободу. Кротость действует известное время, но в конце концов только придает сумасшедшему наглости. Прибавьте сюда изумительную, баснословную хитрость помешанного. Он скрывает свои планы с удивительным благоразумием, а искусство, с каким он притворяется здоровым, представляет в глазах философа одну из любопытнейших психологических проблем. Да, когда сумасшедший кажется совершенно здоровым, тогда-то и следует надеть на него смирительную рубашку.

— Но опасность, о которой вы упоминали, — вам лично пришлось испытать ее в течение вашего управления этой лечебницей? Есть у вас фактическое основание считать прежнюю систему рискованной?

— Лично? Пришлось ли мне испытать? Да, я могу отвечать утвердительно. Например, не так давно в этом доме случилось странное происшествие. Вы знаете, здесь применялась система поблажки, и пациенты разгуливали на свободе. Вели себя замечательно хорошо, примерно; сколько-нибудь сообразительный человек мог бы уже по этому одному догадаться, что у них назревает какой-нибудь адский замысел. И вот, в одно прекрасное утро, смотрители были связаны по рукам и по ногам, посажены в подвал, и помешанные превратились в смотрителей за ними.

— Что вы говорите? Я в жизнь свою не слыхивал о таком нелепом происшествии!

— А между тем это факт. И все это случилось по милости одного олуха, помешанного, который забрал в голову, будто ему удалось изобрести наилучшую систему лечения сумасшедших. Кажется, он хотел испытать свое изобретение на практике и для того подговорил остальных пациентов свергнуть существующее правление.

— И ему удалось?

— Вполне. Смотрители и пациенты поменялись местами. Но уже не на прежний лад, потому что пациенты очутились на воле, а смотрители в подвале, где с ними обращались очень любезно.

— Но, разумеется, контрреволюция не заставила себя ждать? Такое положение вещей не могло тянуться долго. Посетители подняли бы тревогу.

— Вы ошибаетесь. Предводитель мятежников был слишком хитер для этого. Он вовсе не принимал посетителей, только однажды сделал исключение для глупенького юного джентльмена, которого нечего опасаться. Он пригласил его осмотреть лечебницу так, шутки ради, чтобы позабавиться над ним. Потом, подурачившись, отпустил его на все четыре стороны.

— И долго длилось это правление сумасшедших?

— О, очень долго, месяц наверное, может быть, и дольше, не знаю. И могу вас уверить, помешанные как нельзя лучше воспользовались своей властью. Они сбросили свои рваные халаты и нарядились в фамильные платья и драгоценности. В погребах chateau оказался изрядный запас вин; и сумасшедшие доказали, что знают в них толк. Они превесело жили, уверяю вас.

— А система, что это за система, изобретенная предводителем?

— Да, в этом отношении я должен заметить, что сумасшедший не обязательно дурак; и, по моему скромному мнению, его система была гораздо лучше прежней. В самом деле, это была превосходная система, простая, удобная, не связанная ни с какими затруднениями, словом, восхитительная, именно…

Тут речь моего хозяина была прервана новым взрывом воплей, таких же, как те, что смутили нас ранее. Но на этот раз крики быстро приближались.

— Святители! — воскликнул я. — Сумасшедшие освободились.

— Боюсь, что да, — отвечал г-н Мальяр, страшно побледнев. Не успел он выговорить эти слова, как громкие крики и ругательства раздались под самыми окнами: и стало очевидно, что толпа людей пытается ворваться в комнату. Слышались удары в дверь, ставни тряслись и трещали.

Последовала сцена ужаснейшего смятения. Г-н Мальяр, к моему крайнему изумлению, залез под стол. Я ожидал от него большей решимости. Оркестранты, у которых в последние четверть часа хмель, по-видимому, отбил способность исполнять свою обязанность, вскочили, схватились за инструменты, забрались на стол и принялись наяривать «Янки Дудль», не совсем стройно, зато с нечеловеческой энергией.

Тем временем на столе, среди бутылок и стаканов, очутился господин, которому раньше помешали вскочить на него. Он немедленно начал спич, который, без сомнения, оказался бы очень красноречивым, если бы его можно было расслышать. В ту же минуту господин, рассказывавший о пациенте-волчке, пустился, кружась, по комнате, расставив руки под прямым углом к телу и сбивая с ног всякого встречного. Вместе с тем я услышал громкое хлопанье пробки и шипение шампанского и, обернувшись, увидел джентльмена, который уже изображал бутылку с этим деликатным напитком во время обеда. В свою очередь, человек-лягушка заквакал с таким усердием, точно от этого зависело спасение его жизни. Среди этой суматохи отчаянно лягался осел. Мой старый друг, мадам Жуаез, растерялась так, что я пожалел ее от души. Она убежала в уголок подле камина и во всю глотку орала: ку-ку-ре-куууууу!

И вот разразилась катастрофа! Так как никакого сопротивления осаждающим не было оказано, то все десять рам вылетели очень быстро, почти разом. Но я никогда не забуду ужаса и изумления, овладевших мною, когда в открытые окна ворвалась и ринулась в наш pele-mele[15] с криком, визгом, рассыпая удары и тумаки, целая армия чудовищ, которых я принял за шимпанзе или орангутангов, или больших черных павианов с мыса Доброй Надежды.

Я получил страшный удар, покатился под диван и спрятался там. Однако, пролежав четверть часа и прислушиваясь к тому, что происходило в комнате, уразумел довольно ясно denouement[16] этой трагедии. По-видимому, г-н Мальяр, рассказывая мне о сумасшедшем, который подговорил своих товарищей к возмущению, сообщал о своих собственных подвигах. Дело в том, что этот господин действительно был директором лечебницы два-три года тому назад, но, в конце концов, помешался сам и превратился в пациента. Этот факт остался неизвестным моему дорожному товарищу. Смотрители, всего десять человек, были захвачены врасплох, вымазаны дегтем, тщательно облеплены перьями и заперты в подвал. Тут просидели они целый месяц, причем г-н Мальяр великодушно доставлял им, кроме дегтя и перьев (в чем и заключалась его «система»), пищу и воду. Вода накачивалась к ним ежедневно. Наконец, одному из пленников удалось выбраться на волю через водосточную трубу и освободить остальных.

Система поблажки, впрочем, с важными изменениями, была восстановлена в chateau; но я не могу не согласиться с г-ном Мальяром, что его способ «пользования» в своем роде очень хорош. Как справедливо заметил сам изобретатель, он «прост, удобен и не связан ни с какими затруднениями».

Прибавлю в заключение, что хотя я и разыскивал по всем европейским библиотекам произведения доктора Дегот и профессора Перье, но до сих пор мои поиски не увенчались успехом.