Скажи «Goodbye»

— Дамы и господа! Через пятнадцать минут наш самолет совершит посадку в Тель-авивском аэропорту, — объявила по-русски стюардесса «Аэрофлота».

— Ух, ты! — воскликнул молоденький паренек, когда за черным стеклом иллюминатора возникла бриллиантовая россыпь огней. — А что, скажите, пожалуйста, вся страна такая? — повернулся он к молчаливому пассажиру, сидевшему на соседнем месте.

Тот равнодушно глянул в окно.

— Первый раз летишь?

— Да, впервые. И вообще не знаю про Израиль. Но мне уже нравится. Красиво! А люди там какие?…

— Поживешь — увидишь, — буркнул неразговорчивый пассажир и опять задумался о своем. За последнее время удалось наладить кое-какие контакты, но это все мелочь. Нужен знающий человек. И есть такой, только как подойти к нему? Крепкий орешек, сирийцы с ним уже накололись. Надо попробовать через его окружение и надеяться на удачу…

Самолет зашел на посадку, и неугомонный сосед снова закудахтал: Тель-Авив, Тель-Авив… А что такое Тель-Авив? Заурядный средиземноморский городишко, каких много, от Афин и до Бейрута. То ли дело Иерусалим… Впрочем, этому восторженному дурачку Тель-Авив будет в самый раз.

Выйдя из редакции, Мурка отправилась к Вадиму. По дороге заскочила в «супер», плюхнула в тележку пачку мороженой куриной печенки, банку шампиньонов, буханку ржаного хлеба, бутылку «мерло» и терпеливо отстояла очередь перед кассой. Из опыта последнего года она знала, что у возлюбленного в холодильнике, помимо овсяной каши и пива, шаром покати.

Старый арабский домишка, в котором жил Вадим, прятался в гуще парка, укрытый густыми зарослями жасмина от гуляющих детей, владельцев собак и строительных подрядчиков, чем, видимо, и объяснялось его затянувшееся бесприбыльное существование в центре еврейской столицы. Соседние дома, неосторожно высунувшиеся из кустов, давно были снесены или перестроены. Вадим занимал полуподвальную комнатенку, без горячей воды, отопления и кухни, что его не смущало. Пройдя через парк, Мура пересекла полупустую в этот час автостоянку и нырнула в жасминовый полумрак. Ступив на едва приметную тропинку, бегущую вдоль сложенной из грубо отесанных камней стены, девушка пробралась мимо подслеповатого, едва ли не до половины ушедшего в землю окошка с вечно горящей лампочкой, обошла два колченогих стула, пузатый вазон, набитый окурками последнего года и оказалась перед тяжелой железной дверью. Должно быть, Вадим, днем и ночью торчавший за письменным столом, успел заметить ее, и, раскинув руки, ждал на пороге, улыбающийся, прекрасный. Мура обняла возлюбленного и замерла, вдыхая чуть преловатый родной запах мягкого свитера. Так, обнявшись, они спустились в комнатку, где с трудом помещался узкий, вечно расстеленный диван с не первой свежести бельем и большой, заваленный рукописями стол с лэптопом. Сбоку приткнулся карликовый, гудящий, как самолет на взлете, холодильник, а у раковины примостилась хлипкая газовая конфорка. У входа был чуланчик с вонючим унитазом и треснувшей раковиной, в которую капало из ржавого краника. Добрых полвека, со времен создания сионистского государства, домик доживал свои последние дни, но Вадима устраивала эта атмосфера временности и неуюта. Ему нравились узоры старинной плитки под ногами и сводчатый потолок над головой. Сырость и холод его тоже устраивали.

Мурка принялась раскладывать покупки, включила конфорку, стала размораживать печенку, елозя ее по видавшей виды сковородке, налила вина в два граненых стакана, зажгла свечи, поставила диск «Вайя кон Диос», смеялась, заигрывала. Ей хотелось, чтобы вместе с ней к Вадиму пришли уют и дуновение большого мира. Вадим, как всегда, сидел задом наперед на своем любимом стуле, обняв спинку руками и положив на них подбородок, тихо радовался оживленной Мурке и с улыбкой слушал пересказ событий ее дня. Серые прозрачные глаза пристально смотрели на нее, но девушку не оставляло ощущение, что он думает о чем-то своем. Это постоянное полуприсутствие и неуловимость Вадима умудрялись одновременно быть его основным очарованием и ее главной, хоть и тайной, претензией к нему. Ни Мурка, ни повседневная реальность не могли полностью завладеть вниманием молодого человека. Вечный странник, постоянно меняющий и действующих лиц и декорации вокруг себя, Вадим оставался сторонним наблюдателем и не участвовал в окружающей жизни. Год назад он, в поисках своих еврейских корней, приехал в Иерусалим и с тех пор жил в полюбившемся ему статусе временного жителя. То неделями не вылезал из дома, а то вдруг срывался и надолго улетал. Из Муриных знакомых общался только с Максимом, ее однокашником по университету, который их и познакомил. Всех остальных, даже Александру, Вадим старательно избегал. Он был мягок, уступчив в мелочах, покладист, щедр, готов делиться всем, что у него есть, но то ли не хотел, то ли не мог разделить с кем бы то ни было свой внутренний мир. Кот, гуляющий сам по себе, думала Мурка, лежа с ним рядом на узком диванчике.

— В пятницу улетаю, — сообщил он, закуривая.

— Как? — ахнула Мурка. — Опять? Только-только вернулся! Куда теперь?

— На этот раз просто к родителям. Мама очень просит навестить.

Родители Вадима жили во Франции, преподавали в Сорбонне и так же, как Мурка, боролись за его любовь и внимание. Ей стало ужасно грустно, что каждый раз, когда ей казалось, будто они так сблизились, сроднились, он ни с того, ни с сего, не предупреждая ее, сваливал в очередной раз на пару недель куда-нибудь на край света. Вадим был профессиональным синхронным переводчиком, и постоянно мотался с конгресса на конгресс. А в Иерусалиме писал стихи и сценарии, которые никто не печатал и не ставил, и спал с Муркой. Только всякий раз, как их отношения грозили стать обязующими, ему нужно было куда-то лететь. На сей раз во Францию — к маме. По возвращении он никогда не искал Мурку, не давал о себе знать, но всегда был один и всегда рад ее появлению. Из-за этих отлучек их отношения снова и снова возвращались к стартовой линии, и каждый раз Мурке приходилось заново приступать к их сближению и сроднению.

— Ты не боишься, что однажды приедешь, а я полюбила кого-то другого? — с наигранным кокетством спросила Мурка.

— А если я буду сидеть здесь, ты не сможешь никого полюбить, что ли? — улыбнулся Вадим. У него были детские ямочки на щеках и легкая небритость фотомодели. Другого, конечно, полюбить было невозможно.

— Ну… Когда ты здесь, у меня не хватит энергии и времени, чтобы заняться кем-нибудь другим.

— Я — фаталист.

— А ты бы поборолся за меня, если бы я от тебя ушла?

Вадим подумал.

— Это как? В смысле, силой заставить тебя вернуться? Нет.

— Но тебе было бы грустно? — Мурка очень хорошо понимала, что эти попытки ковыряться в глухо закрытой от нее душе не принесут ей ни желанных слов, ни душевного умиротворения, но дурацкий мазохизм брал свое.

— Знаешь, если это случится, ты меня спроси, и я честно тебе отвечу, ладно? — Вадим решительно затушил сигарету, повернулся к ней и ладонями крепко сжал ее лицо. — Глупыш! — И прорычал с наигранной свирепостью: — Изменишь — убью! — Потом засмеялся. — Довольна? — взглянул на нее из-под длинных темных ресниц и нежно поцеловал в губы.

А потом еще и еще…

А потом, когда они опять лежали рядом и курили в полутьме уходящего весеннего дня, и в раскрытое окошко доносились хлопки автомобильных дверей со стоянки, гулкие удары мяча и мальчишеские крики на детской площадки, он сказал:

— Ты самая красивая женщина, которую я когда-либо видел.

«Вайя кон Диос» терзала хрипловатым контральто: ‘Girls, don’t cry for Loui, Loui wouldn’t cry for you’… И Мурка знала, что Вадим может уехать куда угодно и на сколько ему угодно, выбора нет — она будет ждать его.

— Эй! Сладенькая! Сними очки, дай увидеть твои глазки! — рука горластого киоскера с газетой в руке замерла в воздухе.

Александра, запрокинув голову, засмеялась и сняла темные, в черепаховой оправе «версачи».

— Чудо, ты просто чудо! — отреагировал на синеву ее глаз восторженный продавец, наконец-то протянул газету и отсчитал сдачу.

Подружку Александры, хорошенькую брюнетку, он обошел вниманием, поскольку та была заурядной для Израиля масти. А между тем у Мурки были свои достоинства — она не только удачно оттеняла нордическую красоту подружки, но и давно привыкла не обижаться на то, что мужская часть иерусалимской пешеходной зоны реагировала только на Сашку. Мурка сопровождала ее как дуэнья, строго призывая игнорировать отвлекающий мужской пол и не забывать о целях их променада.

— Двигаемся, Сашка, а то бизнес-ланч кончится раньше, чем мы дойдем до ресторана.

По четвергам, в эти последние часы рабочей недели, девушки любили вдвоем побродить по городу, сделать покупки и пообедать в каком-нибудь ресторанчике деловой части Иерусалима. Они называли это «пошалить».

По дороге в ресторан Александра нырнула в обувной магазин, и подружки перемерили там всю новую партию весенних босоножек.

— Эх, кутить, так кутить! Куплю, симпатичные! — И Александра решительно направилась к кассе, помахивая парой сандалий на платформе с веревочными переплетениями.

— А сколько стоят?

— Сейчас спросим. Да какая разница? Что, я не могу позволить себе какие-то несчастные босоножки? Все равно я не заглядываю в эти гадкие бумажонки, которые присылает мне мой банк. Хочу спать спокойно, — и Александра решительно подмахнула счет.

— А я дождусь распродажи, — сказала Мурка. — А то куплю, а через месяц, еще и надеть не успею, а они уже подешевеют, и я буду чувствовать себя обворованной.

— Ты молодец! — одобрила Александра. — А я спешу купить, а то потом придется платить за квартиру, или случайно узнаю, какой у меня минус. А так — куплю, и никто у меня этой радости не отнимет!..

Они выбрали ресторанчик в старом арабском доме, расположенном в самом центре Иерусалима. Здешние бизнес-ланчи пользовались заслуженной популярностью, и ни в зале, ни во дворе не было свободных мест. Но Ицик, хозяин кабачка, старинный знакомый Александры, усадил девушек за единственный не занятый столик, смахнув с него табличку «Зарезервировано».

— Как дела? Давно тебя не видел! — он и Сашка расцеловались.

— Ну да, недели две! — буркнула себе под нос Мурка, спрятавшись за меню.

— Знакомься, Ицик, это моя лучшая подруга — Мура! Корреспондент газеты «Га-ам», между прочим! — и Александра торжественно указала на смутившуюся Мурку.

— О-го! А как фамилия? О чем пишете? — обернулся к Мурке Ицик.

— В основном о мытарствах еврейского народа, и под псевдонимом, — пыталась отшутиться Мурка.

Она смущалась, потому что никто ее статей не видел и не читал, а Сашка всегда представляла ее с такой помпой, как будто Мура, по меньшей мере, Теодор Герцль. Человек старался уточнить, с какой именно знаменитостью свела его судьба, и Мурке всегда было неловко за причиняемое разочарование. Но Александра искренне и упорно гордилась ею, и приходилось терпеть.

Но Ицик тут же отвлекся:

— А как твой?… — он сделал неопределенный жест рукой.

— Кто? — спросила Александра, не помнившая, с кем именно она была последний раз в этом ресторане.

— Ну этот, из «Орбиты»?

— А, Шимон. Нормально. Он сейчас в Японии, а вообще — хорошо. Прилетит, обязательно придем поужинать!

Ицик заулыбался, снова расцеловался с Александрой и настоял на бокале вина за счет заведения.

Когда- то Мурка думала, что ее подругу любят и привечают, потому что она местная знаменитость и постоянный вечерний клиент, но давно поняла, что Сашку любят просто за ее характер, удивительно вписывающийся в атмосферу их города — распахнутый и общительный. Мурка, например, любила большие универсальные магазины, чтобы бродить и примерять все без помех, и вопрос продавщицы: «Могу ли я чем-нибудь помочь?» звучал для нее упреком. Она не решалась заходить в маленькие бутики с надменными, одетыми лучше ее продавщицами. А Сашка исключительно в такие и лезла. И дежурным предложением помощи не только охотно пользовалась, но тут же выкладывала продавщице все свои соображения:

— Вообще-то мне надо что-то красивое, но не вечернее, а то, бывает, некогда забежать домой переодеться. И лучше темное, я в последнее время сильно поправилась. — И при этом проводила рукой по впадине на том месте, где у обычной женщины располагается живот. — Ой, какая на вас потрясающая юбка! Чья это? Ой, как бы мне хотелось такую же! Но мне обязательно надо что-то, что подошло бы к серебряному обтягивающему топу… Нет? А когда будет? А можно я оставлю свой телефон, и вы мне позвоните, когда будет? Я — Александра. А как вас зовут? А вы давно открыли этот бутик? Как мне у вас здесь нравится!

За несколько минут она успевает подружиться с продавщицей и записаться в ее постоянные клиентки, так что Мурка потом не удивляется, слыша, будто та не только приглашает Александру первой посмотреть новые коллекции, но и, отправляясь в очередной раз заграницу за шмотками, заранее имеет в виду все Сашкины пожелания. А у Александры появляется еще одно родное местечко в городе, наряду с мясником («такой отличный дядька, всегда держит для меня лучшие куски»), продавцом цветов («женат на девочке из Сибири, они такая прелестная трогательная пара»), парнем, делающим сандвичи в деликатесной на углу («мажь, мажь щедрее, Шамай, ты же знаешь, я люблю острое!»), хозяином самого модного в городе бара («Рон, что мне делать? Меня у тебя за стойкой ждет свидание, а я торчу в пробке, полиция перекрыла весь центр. Проверяют, не взрывчатка ли… Что? Сказать, что я хозяйка „Миража“, и пропустят? Отлично! А где поставить машину? На вашей стоянке? Спасибо, дорогой, еду, помогло! Пропустили!..»)

И все это Александра, прибывшая из Воронежа каких-то восемь лет назад, а Мурка слоняется по улицам еврейской столицы без малого двадцать лет, и ее не знает ни одна собака.

Александра проснулась и долго нежилась под пуховым одеялом, ворочаясь с боку на бок. Съемки только после обеда, а Мика-парикмахер, как всегда, примет свою постоянную клиентку в полдень, но не валяться же в постели все утро! Она неторопливо спустила ноги, нащупала пушистые тапочки и побрела в ванную, где благоухал залитый лучами солнца букет роз. Саша обожает цветы! Если случается такая неделя, что ей до четверга не подарили ни единого букета, то в пятницу утром, сразу после непременного захода в любимое кафе в Бакке,[1] она покупает себе дюжину роз, потому что цветы несут радость, а Александра хочет вечно радоваться. Помимо цветов, ее квартирку украшают теннисная ракетка, пара сапог для верховой езды и две большие фотографии: на одной Сашка в полном лыжном облачении съезжает с альпийского склона, а на второй — она же, но на этот раз отнюдь не перегруженная одеждой, на серфинговой доске возле парусной яхты. После долгих колебаний Сашка решила, что призовые кубки будут перебором, но все равно сразу видно, что хозяйка дома отлично владеет великосветскими видами спорта. Крутая спортсменка ставит любимый диск ностальгических баллад, и с чашкой ароматного кофе и первой сигаретой бредет в свой крохотный садик. Саша живет хоть и близко от центра, но в маленьком тихом тупичке и на первом этаже, так что может единолично наслаждаться уютным садиком при доме. Там цветут несколько кустов столь любимых ею роз, однако, поскольку копание на грядках, в отличие от виндсерфинга, не считается неотъемлемым атрибутом современной женщины, садовые розы изрядно потрепаны и объедены тлёй.

Блаженство наслаждения свободным утром прервал дежурный звонок мамы: как спала да когда встала, какие у тебя планы на сегодня, и не забудь проведать нас с бабушкой, а заодно и пообедать. Александра обещала обязательно навестить сегодня бабулю. Старушка прелесть — такая опрятная, чистая, красивая и очень мудрая. Правда, последнее время стала плохо видеть, но ведь ей уже за восемьдесят. Ужасно ее жалко. Зато она в курсе почти всех Сашкиных сердечных историй, и когда Александра спрашивает, как ей быть дальше (она любит советоваться со всеми родными и близкими), то бабуля так мудро оценивает ситуацию, что Сашка только диву дается, как это полуслепая старушка первая увидела, поняла и предсказала, чем кончится очередной роман. Сама Сашка в начале каждого ухаживания надеется, что все будет замечательно: прекрасный принц защитит и оградит ее от всех возможных огорчений и беспокойств бытия. Первое время ухажер настолько влюблен, что Саше это даже смешно и немножко его жалко. Александра не привыкла разыгрывать из себя недотрогу, напротив, она проста и открыта — не только как женщина, но и чисто по-человечески, никогда не строит из себя примадонну и даже на рекламных снимках, в полном гриме, не выглядит надменной. Это просто не ее стиль. Ей нет нужды завоевывать мужиков собственной неприступностью, да к тому же темперамент не позволяет взять на себя эту роль. Но это не значит, что она недорого стоит. Чем больше она дает, тем большего ожидает в ответ. Ведь так и должно быть, нет? Розы, розы — это прекрасно. Но главное — внимание. И забота.

Постоянное внимание и неотступная забота.

Потому что, несмотря на утреннюю негу и умиротворенность, по ночам Александра мается мыслями о том, что будет дальше. Старость не за горами. Вот и Артём после двух лет бурного романа бросил ей в ссоре: «Немолодая манекенщица». Александру уязвила не столько его жестокость (сказанное лишь приблизило неотвратимую кончину этой бесперспективной, противно агонизирующей связи), сколько понимание того, что в ее профессии такой возраст и впрямь не назовешь слишком юным. Каждый раз, когда заканчиваются очередные съемки и подолгу не звонит ее агентша Рут, Александра страшно переживает от мыслей о неминуемо подступающей старости, от того, что приглашений на съемки все меньше и договора на рекламные кампании оплачиваются по расценкам для «русских», а надежного мужика в жизни все нет и нет, и вечное безденежье… По ночам она курит сигарету за сигаретой. Мама и бабушка пугают опасностями курения, но оно так хорошо помогает справляться со столькими текущими, неотложными жизненными пакостями, что перед этим меркнут грядущие беды. Накурившись, Сашка переживает и из-за этой своей слабости.

На все печали одна управа — встать посреди ночи и навести порядок в своем платяном шкафу. Это занятие неизменно успокаивает Александру. Она ужасно любит, чтобы вся одежда — дорогая, любимая — была разложена и развешена аккуратно и по цвету. Свитер на свитере, отдельными стопочками по цветам. Топы — все с бретельками вместе, все с короткими рукавчиками вместе и все с длинным рукавом — тоже. Чтобы утром, одеваясь, не стоять по полчаса перед открытыми дверцами в одних кружевных трусиках-ниточках от Ла Перла, за которые было так много дано подарившему их (и много чего еще) Фимке, а просто протянуть руку, и вытащить то, что надо. И любая шмотка, какую бы Сашка ни вытащила, всегда бы подошла к джинсам, любым джинсам, и к самым старым и самым любимым от Роберто Кавалли, и к новым, со стразами на попе.

В последнее время весь гардероб Александры рассчитан на джинсы, все ради такой ценной, ох, как нелегко достигаемой простоты и непосредственности, потому как джинсы сидят на ней отлично, а при ее работе в таком возрасте главное — первым делом предъявить фигуру.

А когда шкаф в порядке, то Александра звонит Славику, своему старинному приятелю (давным-давно уже просто другу, кто бы там что ни говорил!). У него на телестудии смена заканчивается лишь за час до полуночи, и он всегда готов болтать с ней до тех пор, пока не улягутся все страхи и опасения. И не устает галантно повторять, что Александра — первая красавица, напоминает, как в ее жизни все чудесно и удачно, и уверяет, что даже в глубокой старости, до которой еще очень-очень много лет, она будет всех удивлять, и у нее будет богатый преданный муж и множество любящих ее друзей.

А если не застает Славку, то звонит Мурке, своей самой лучшей и единственной подруге. Мура тоже помогает Александре оценить себя по достоинству. Когда кажется, что вот так и проживешь всю жизнь, не обретя защиты и уверенности в завтрашнем дне, тогда верные друзья умеют напомнить о твоих собственных достижениях и достоинствах: и то, что ты — любимое лицо израильской рекламы, и полна сюрпризов и непредсказуемых взлетов, и что все мужики от тебя без ума. На следующее утро просыпаешься, полная сил и бодрости, готовая с энергией продолжать свою нелегкую жизнь. С годами Александра так и не нажила палат каменных, и до сих пор ютится по съемным квартирам (зато всегда в лучшем районе города и с садиком), а вместо пенсионных отложений деньги с пугающим её саму легкомыслием вложены в сумочки от Гуччи, туфельки от Прада, костюмчики Дольче и Габбаны да курточки Версачи, но зато обрела множество друзей. Большинство из них — бывшие Сашкины кавалеры. Романы с ними по тем или иным причинам были изжиты, но многие остались близкими людьми, на которых она всегда может положиться. Александра со всеми умеет сохранять хорошие отношения. У нее кошки на душе скребут, если кто-то держит зло на нее. А сама она ни на кого никогда не злится. Жизнь слишком коротка, чтобы тратить ее на негативные чувства. И теперь ее со всех сторон окружает сеть родных и друзей. Это помогает не ощущать себя ночной стареющей, одинокой бабой, а наоборот, дневной — популярной и всеми любимой преуспевающей моделью. За это она очень ценит и любит всех своих друзей. Каждый человек должен как-то бороться с реальностью, и ее способ — это поставить как можно больше близких тебе людей между собой и житейскими невзгодами. Перешедшая в потребность привычка быть всеми любимой осталась с детства. Счастливое детство, полное обожающих ее женщин — мама и две бабушки и прабабушка, — было столь приятно и легко, что в сравнении с ним вся последующая жизнь оказалась непереносимо тяжкой. В том далеком, пахнущем сладким чаем и булочками с маслом времени ее возили в коляске, завернутую в тепленькое одеяльце. Хорошо бы ее всю жизнь возили по действительности укутанной и на рессорах. Но ничего этого больше нет, а есть эмиграция, модельный мир, два развода, конкурентки, уходящие годы и грозящие хвори. И вся ее защита — это слепая бабушка, нищая мать и несколько друзей.

Сама Саша в дружбе очень верная и всех своих друзей очень ценит и любит, несмотря на то, что, по большому счету, помочь они ничем не могут. Хорошо, что хотя бы агентша Рут — отличная баба, и никогда не забывает Александру, и всегда предлагает всем потенциальным заказчикам ее первой, и при этом твердит, что такой необыкновенной красавицы больше нет. Сашка много о себе не воображает, и знает, что красавица она обыкновенная, ей просто очень помогло, что несколько лет назад она отважно рванула в Голливуд, хотя все головами качали, услышав, что девчонка из Воронежа твердо решила стать кинозвездой, а она почти сразу же стала дублершей Мишель Пфайффер. Сама Пфайффер — многодетная мать- снималась только крупным планом с девяти утра до пяти вечера, а все остальное за нее делали дублерши. Александру превратили в пепельную блондинку, отсняли на пробу нос к носу с Мишель Пфайффер, и какое-то время она изображала голливудскую звезду. По мнению Сашки, это была еще большая честь для Мишель, которая старше Александры лет на пятнадцать минимум, и вообще, как оказалось, вблизи производит удручающее впечатление. Фото двух похожих профилей осталось, и когда Александра вернулась в Израиль, где никто не подозревал, как много было у ленивой Пфайфферши дублерш, Рут удачно использовала отголоски Сашкиной голливудской карьеры, и у новой фотомодели появились первые заказы. С тех пор Александра так и осталась пепельной блондинкой.

А вернулась не потому, что устала от последующих голливудских неудач или надоело вытирать столики в пиццерии, — нет, здесь, в Израиле, ей тоже по возвращении пришлось довольно долго подрабатывать в бутике, — а потому, что в Лос-Анджелесе у нее не было ни единой близкой души, все люди в шоу-бизнесе — законченные эгоисты, занятые только собственной карьерой и своими личными шансами на успех. Саша так устала в Америке от одиночества и собственной незначимости, что с огромным облегчением вернулась в Иерусалим, где жили все ее родные и масса друзей, где ее знали, ценили и любили.

Тогда- то она и познакомилась с Мурой. Мурка в ту пору начинала свою карьеру журналистки-репатриантки из России, которая пишет на иврите и печатается на страницах ивритской прессы. Этот феномен по тем временам был настолько любопытен, что Мурке оказалось достаточно мало-мальски грамотно писать на иврите, чтобы заделаться штатным репортером газеты «Га-Ам» («Народ»). Мало кто обращал внимание, что она приехала в Израиль лет двадцать назад, еще ребенком, здесь окончила и школу, и университет. На Александру Мура набрела в поисках очередного сюжета для серии репортажей о нетривиальных успешных судьбах новых репатриантов. Интервью с Александрой де Нисс (бывшей Денисовой) со множеством фотографий, в том числе и хрестоматийными двумя профилями, красовалось в уик-эндном приложении самой уважаемой израильской газеты, и истеблишмент израильской моды принял Александру — сначала как курьез, а потом и как свою. А Сашка и Мурка сразу подружились: ближайший выходной они провели вместе, попивая пиво на Муркином балконе и рассказывая друг дружке про свою жизнь. В то лето Мура и Александра совершали бесконечные прогулки по Немецкой Колонии[2] и по Бакке, и ночи напролет просиживали, поджав ноги, на диване в маленькой гостиной, чередуя кофе с вином и заполняя пепельницы. С тех пор подружки стали неразлучными.

Александра допила кофе, потянулась и стала надевать кольца, цепочки, сережки и часы. В этот момент из мобильника донеслась мелодия муркиного звонка — «Болеро».

— Привет! Позвонила только отметиться. Говорить не могу — убегаю на встречу с Вайцманом, он меня ждёт, опаздывать неудобно, — и лучшая подруга спешно попрощалась, помчавшись освещать очередную встречу репатриантов с президентом страны.

А Сашка продолжала одеваться, не торопясь, ее глава государства не ждал, но если бы даже и ждал, то, разумеется, ждал бы терпеливо.

Рано утром позвонила Сара, секретарь редакции, зачитала пресс-релиз Сохнута, в котором красочно живописалось предстоящее посещение президентом государства школы-интерната, в которой учатся дети из России, и передала Муре поручение редактора посетить сие мероприятие, и сделать заметку в несколько строк: «Шмуэль просил вытянуть из Вайцмана что-нибудь интересное для нашего читателя».

Мура тяжко вздохнула. Подразумевалось, что читателю, естественно, никоим образом не интересно читать про учебу еврейских мальчиков и девочек, прибывших из России, а надо ухватить президента за рукав, и крепко держа его за пуговицу, выведать у него все, что он думает по поводу мирных переговоров и предстоящих выборов в Кнессет. В общем, обычное — пойди туда, не знаю куда, найди то, не знаю что. С одной стороны, Мурка гордилась тем, что печатается не в русскоязычном листке, тираж которого держится только на программе российских телепередач, а в настоящей, и к тому же «высоколобой» газете, зато здесь уж поганей ее был лишь редакторский кот. Немножко спасало то, что она — все еще экзотика среди журналистов-сабр, поэтому ей многое сходит с рук, и член совета директоров газеты Арнон взял над ней шефство. Она пришла в газету по его рекомендации — он был полковником в штабе разведки, где она служила после офицерских курсов. Благодаря ей, никто не может упрекнуть «Га-Ам» в надменном снобизме — о делах репатриантов в Израиле рассказывает читателям сама репатриантка. Правда, описывая новую жизнь в Израиле бывших российских граждан, приходится вынести немалое количество скучнейших торжественных приемов, но эти страдания немного облегчаются сознанием того, что их делит с тобой все руководство государства.

Мурка бегом бежала от остановки автобуса до самого входа в кампус молодежной деревни, и ей повезло: президент еще не прибыл, но уже царила всегдашняя суматоха, сопровождающая великих мира сего. Охранники установили воротца металлоискателя, оцепили территорию по периметру, газовый баллончик у Мурки, как всегда, отобрали, переполоханная девушка из пресс-секретариата Сохнута опознавала русскоязычных бедолаг, не имевших журналистских удостоверений, оживление царило вокруг Керен, бешеной корреспондентки «Последних известий» — самой крупной израильской газеты. Керен, сознавая свою важность, истошно требовала, чтобы никто другой из ивритских газет к президенту даже не подходил, а иначе, мол, ее газета не будет печатать этот материал. Мурка робко переминалась за ее спиной, сохнутские уже готовы были уступить припадочной корреспондентке, но тут возникла величавая дама из свиты президента и категорически отказала Керен в монополии на главу государства, удержав тем самым Иегуду из конкурирующих «Вечерних новостей», который был уже готов психануть в ответ и демонстративно покинуть мероприятие. Что касается русскоязычной пишущей братии, то на них израильским журналистам было наплевать. Керен поманила рукой Мурку, и приказала:

— Будешь переводить. Приведи мне пару детей, желательно не из Москвы.

Пока Мура соображала, как поставить на место зарвавшуюся коллегу, кто-то подволок к Керен интернатскую училку, так что Мурка сумела оглянуться по сторонам. Дети обсели каменные ступени амфитеатра, и Мура решила использовать идею поднаторевшей Керен. Выбрав пару великовозрастных юнцов и стараясь держаться поувереннее, она стала расспрашивать, как им живется в Израиле. Подростки смущались, хихикали и поминутно сплевывали, а потом пожаловались, что еды мало. Керен бы обрадовалась, тоскливо подумала Мурка, но сама бывшая выпускница школы-интерната, она знала, что в этом возрасте голод — обычное состояние подростка, и не спешила ухватиться за эту сенсацию.

— А вообще как вам здесь?

— Вообще хорошо.

— А после школы вы думаете здесь, в Израиле, остаться, или вернетесь в Россию?

— А чего ж мы вернемся, там надо в армии служить.

— Здесь тоже.

— Так мы уж лучше здесь. Это совсем другое дело, — ответствовали новоиспеченные сионисты.

Мура мысленно ликовала. Заметка обретала плоть и кровь.

В это время публика подалась назад, фотографы — вперед, Керен истошно на кого-то заорала, и стало ясно, что президент прибыл. Мурка едва успела крикнуть фрилансеру Фиме, чтобы тот прислал несколько снимков к ней в редакцию, как ее оттеснила свита президента. Когда все расселись, чтобы слушать приветственные речи, Мурка оказалась рядом с военным атташе президента, красивым полковником с усталым чайльд-гарольдовским лицом. Мурка улыбнулась ему — ей нравились немолодые военные. Молодые, правда, тоже, но у них чины были пониже. В ранней молодости приходилось взвешивать, что лучше: 20-летний лейтенант или 38-летний полковник, но теперь, когда 20-летние лейтенанты западали на нее только по ошибке или возвратясь после особо долгого пребывания на базе, эти мучительные колебания сами собой решались в пользу полковников. «Еще чуть-чуть, дозрею до генералов, тогда и замуж будет пора», усмехнулась про себя Мурка. Атташе улыбнулся ей в ответ, наверное, ему, в свою очередь, нравились молодые красивые журналистки, и пока руководство Сохнута и интерната приветствовало собравшихся, у Мурки с Одедом (так звали полковника) завязался легкий флирт. В то время как дети исполняли обязательные номера непременной самодеятельности, гулко притоптывая еврейско-славянскими пятками в наскоро выученных сиртаках хоры, полковничье колено рекогносцитировало район Муркиного колена. Но вскоре все встали и потянулись обходить классы и дормитории. В этот момент особо решительный представитель крайне правого русскоязычного листка «Наш путь», мятый, нечесаный Цви, бывший Гриша, сумел-таки оттеснить пихающуюся Керен и дорваться до президента.

— Господин Вайцман! Господин Вайцман! — закричал он на своем недовыученном иврите. Президент, пораженный наглым опусканием титула, остановился, а напористый Цви прорвавшийся в свет юпитеров первого и второго каналов, продолжал:

— Как вы относитесь к то, что может подписать мирный договор?

Глава государства только сморгнул, поскольку успел размякнуть в облачке благодарных за светлое детство российских девочек, но Цви напористо продолжал:

— Если ты участвовать — это предавать Великий Израиль!

Тут в горле у президента заклокотало, лицо побагровело и рука невольно поднялась, как для оплеухи. Может, Эзер Вайцман вспомнил, как геройски сражался за существование Израиля в рядах Эцеля и Хаганы, может, подумал о своем историческом вкладе в создание израильских ВВС, может, перед ним пронеслась атака на египтян в Синае, а может, лица павших товарищей заслонили на миг самодовольную рожу Цви…

Вайцман оттянул ворот рубашки, окинул косноязычного патриота ненавидящим взором и спросил:

— В армии служил?

— Нет, — обалдел Цви. — Я про мирные договор, что он — плохо.

— Почему не служил? — прошипел президент.

— Н-не взяли, — немного смутился Цви.

Президент поднял подбородок и выискал взглядом поверх толпы своего военного атташе, который мигом забыл о существовании молодых и красивых журналисток.

— Одед, позаботьтесь, чтобы этому молодому человеку не было отказано в праве служить в израильской армии и защищать свое государство! — с отвращением сказал Вайцман, развернулся и пошел дальше, но настроение было явно испорчено.

Президент небрежно заглянул в пару-другую классов и, рассеянно похвалив учительниц, направился к своей машине. Красный как рак, гордый учиненным дебоширством, хоть и струсивший от перспективы призыва Цви стоял перед Одедом, который записывал номер его удостоверения личности. Мурка поняла, что по замыслу редактора это она, Мура, должна была выступить подобным образом, и призналась себе, что она совсем не из того теста, из коего пекутся знаменитые репортеры.

Прямо на полянке она присела, открыла лэптоп и бойко застучала по клавишам:

«Сегодня президент страны г-н Вайцман посетил молодежную деревню-интернат в Иерусалиме, где учатся 218 юношей и девушек из стран СНГ. Встреченный благодарной молодежью, президент отметил, что подобные программы Еврейского Агентства, по которым в Израиль только в минувшем году приехали 569 ребят, заслуживают всяческого содействия и поощрения…»

Сашка торопилась в Неве-Илан, на телестудию, где ей предстояло дать интервью русской программе, но все-таки свернула к заправочной. Оттягивать с заправкой не имело смысла — никаких чеков или получений в ближайшие дни не ожидалось. Надо будет зайти в банк и попросить Таля в очередной раз увеличить разрешенный минус. Процедура довольно унизительная, но в виду неопределенности ее заработков неизбежная. Последний раз, когда она просила ссуду на покупку машины, Таль был настолько суров, что страшно было снова идти к нему на поклон. С тех пор, правда, Александра вложила три солидных чека, но тогда же окончательно осознала, что достигла того возраста, когда женщине просто неприлично не иметь бриллиантов. Сомнительные украшения, надаренные ей Фимкой — не в счет. Хоть она и говорит всем небрежно, что браслет от него бриллиантовый, но в глубине души подозревает, что если действительно настанут тяжкие времена, эта бижутерия ее не спасет. Нет, настало время купить действительно настоящую качественную вещь, которую можно носить всегда и всюду. Тем более, что это будет даже неким вложением на крайний случай. Мама и Мура твердят, что она должна откладывать, вот она и отложит, ведь деньги разойдутся в любом случае. А так останется солидная вещь, имеющая абсолютную ценность! Ехидная Мурка заметила, что таким украшением должно быть кольцо от по-настоящему любящего мужчины. Но такого не нашлось, и поэтому Александра купила кольцо сама. Золото восемнадцатикаратное и бриллиант чистой воды — огромный, светящийся. Мерилин Монро правильно говорила, что бриллианты — лучшие друзья женщины. Теперь это кольцо всегда поддерживает и ободряет Сашку как символ ее союза с самой собой. Но Таль из банка А-Поалим всего этого не понял бы.

Молодой парень у ворот Неве-Илана потребовал предъявить удостоверение личности, чтобы сверить со списком имеющих право на въезд. Симпатичный секьюрити был явно моложе Сашки, и показывать ему удостоверение с нелестной датой рождения почему-то совсем не хотелось. Александра улыбнулась и, вызывающе закинув ногу на ногу, попросила позвонить в студию, и сообщить, что Александра де Нисс уже здесь. Пока ждали ответа, выяснилось, что строгий паренек родом из Киева, совсем недавно демобилизовался из Цахаля, и если бы Верочка, ассистентка продюсера, буквально через минуту не выбежала встречать гостью, он бы точно успел выпросить у Сашки номерок ее телефона.

— Ой, Сашенька! Как вы чудесно выглядите!

Добрая Сашка, ей-Богу, хотела бы тоже ответить комплиментом, но сама Верочка была невзрачной мышкой, с серенькими кудельками в мышином хвостике, такая вся замученная, с бегающими глазками, что у Сашки едва хватило духу ответить ей в том же духе:

— Верочка, а вы сами-то — как похудели! Как ваша жизнь? — по дороге в гримерную Верочка успела нажаловаться ей и на младшего — двоечника, и на старшего — лоботряса, и на безработного больного мужа. Сашке стало жалко безропотную дуру, и она от души посоветовала несчастной женщине:

— Верочка, да бросьте вы их всех! Зачем вы себя и свое здоровье на них губите! Вот увидите, сами прекрасно устроятся!

Но Верочка только жалко улыбнулась. Видно, решила, что Сашка шутит.

Аннет, гримерше, случалось в прошлом готовить Александру к фотосъемкам, она любила симпатичную девушку и, как и все Сашкины знакомые, была поверенной ее тайн и проблем. Женщины бурно обрадовались друг другу и расцеловались.

— Александра, ты — моя любимая модель! Я всем так и говорю, ни на ком грим так не лежит, как на тебе! Как твои дела? Почему круги под глазами?

— Не сплю, Аннет, не сплю. Заботы спать не дают.

— Почему? Оттого, что не спишь, счастье не придет! — громко, грубовато заметила Аннет, звеня браслетами и быстрыми движениями нанося штукатурку на Сашкино лицо. — Себя надо беречь! Вторые глаза кто тебе даст?

У Сашки едва не выступили слезы на глазах. Это простое женское участие, эти верные слова заставили ее пожалеть себя.

— Аннет, я сейчас плакать не могу. Но одно я тебе скажу: если не ты сама себе, то кто тебе? Поняла? Вот от этого и не сплю по ночам и маюсь.

— Что, все мужики — сволочи? — догадалась гримерша.

— Может где-то есть и порядочные, но все, что остались для меня — точно бракованные. Все смотрят, как бы не прогадать, как бы не дать слишком много, как бы не остаться с носом…

— Говнюки! — жарко прошептала Сашке в лицо гримерша, подкрашивая ей ресницы. — Тебе нужен мужчина щедрый, богатый, веселый!

— Верно, Аннет, верно! А где его взять?

— В том-то и дело! — сокрушенно вздохнула Аннет, сама не от хорошей жизни третий раз замужем. — Слушай, хочешь, я познакомлю тебя с отличным парнем? Хозяин бутика!

— Какого бутика? — невольно заинтересовалась новой кандидатурой Сашка, но тут влетела переполоханная Верочка и увлекла Сашу к продюсерше Вике. Вика, полная решительная усатая дама в темном костюме, умевшая, по обстоятельствам, сочетать уверенность военачальника с угодливостью придворного, благосклонно приветствовала гостью.

— Сашенька, замечательно выглядите. Вас сегодня Володя будет интервьюировать. О чем он с вами сегодня поговорит? Какие у вас последние проекты?

— О, вы знаете, Виктория, мне очень бы хотелось рассказать нашим зрителям о замечательном музыкальном проекте для детей, в котором я сейчас участвую, — зачастила Сашка.

Собственно, участие ее заключалось в сопровождении на концерты инициатора этого проекта, состоятельного американского филантропа, но Том наверняка будет благодарен, если она представит его благое начинание русской публике — основному поставщику музыкальных талантов. Но посреди болтовни Сашку вдруг осенило:

— Вика! Вы знаете, как я люблю вашу передачу, и что я ваш регулярный зритель! И я много думала, и давно хотела вам предложить… Вы в этом году устраиваете специальную передачу на День Независимости? Как смотрите на то, чтобы я приняла в ней участие? В смысле — вела ее? Мы могли бы задействовать в ней и наших детей-вундеркиндов!

— Ой, Сашенька, это было бы чудесно, — смешалась Вика. — Но вы знаете, это ведь требует согласования сверху. У нас уже все так давно решено и расписано… А вот и Володя! Володечка — передаю вам нашу Сашеньку, обращайтесь с ней бережно. — И начальница барственно, хоть и поспешно выплыла из кадра.

После съемок Сашка позвонила Нимроду и сообщила, что ждет его в кафетерии. В рабочее время Нимрод был вторым человеком на канале и Сашкиным любовником. А после работы — отцом семейства. Это он «посоветовал» Вике проинтервьюировать в русской программе замечательную русскую манекенщицу. Может, кафетерий на телевидении и не являлся достаточно конспиративным местом — все вокруг сплетники и завистники, но Сашке не терпелось обсудить с ним свою новую гениальную идею — попробовать себя в качестве ведущей на русском телевидении.

— Что ты об этом думаешь? Нимрод, ты же специалист. Правда, отличная идея?

Нимрод устало закурил и спросил:

— А командовать парадом Дня Независимости ты не хочешь?

— Каким парадом? — опешила Сашка, и выставила вперед ногу в новой босоножке с веревочными переплетениями. Она знала, что вид ее ног служит сильным аргументом в любом споре.

— Таким. На Красной площади.

— Причем здесь Красная площадь! Сейчас очень принято, чтобы известные лица были на экране. Я — лицо русской общины!

— Слушай, Вика и так мне сделала одолжение с этим твоим интервью. Передачу уже отдали вести Соне.

— Вика меня полчаса благодарила за интервью! Это ты ей сделал одолжение! — не спустила ему Сашка. — А Соня, между прочим, говорит по-русски с украинским акцентом.

— Этого ни я, ни Ицик не слышим.

— Ага, вы не слышите, а над нею вся русская улица смеется, и никто не понимает, как вы могли такую ведущую выпустить на экран.

— Она — профессионал.

— Я тоже профессионал. — Сашка надула губки.

— Да, — гадко хохотнул Нимрод. — Но кое в чем другом.

— Нимрод! — Сашка обиделась. — Я никогда тебя ни о чем не просила! («Внимание и отношение не в счет», подумала Сашка про себя) В кои-то веки нужна твоя помощь! Советы, профессиональное руководство, связи. Но я вижу, что ты не веришь в меня, не уважаешь меня, не видишь моего потенциала и ничего не готов для меня сделать!

— Очень даже вижу твой потенциал, но совсем в другой области. Ты ведь модель, чего тебя тянет на экран?

— Мне необходимо найти себе новое поле деятельности. То, которое сможет остаться со мной в будущем.

— Хочешь, я останусь в тобой в будущем?

— Это зависит от того, какое будущее меня ждет, — многозначительно сказала Александра. — Ты — первый заместитель директора канала и можешь мне помочь…

Нимрод покачал головой.

— Пойми, я должен думать о репутации канала. Меня засмеют, если я тебя пропихну на экран, все сразу заговорят…

— Пусть говорят. — Сашка дернула плечиком. — Нимродик, ну обещай…

Александра знала, что мужчин надо заставлять о себе заботиться. Потому что сами не догадаются. А ей в жизни надо иметь что-то с собственной доброты и сговорчивости. И Саша умела это делать: надо только дать им понять, что это в их собственных интересах.

Разумеется, в конце концов Нимрод обещал свое содействие, и они договорились о следующем свидании. Только после этого Сашка ушла, красиво переступая стройными ногами в новых босоножках, и даже умудрилась сунуть свою визитку симпатичному парнишке на воротах.

Из Невей- Илана Александра поехала в Тель-Авив на съемки. По дороге будущая телеведущая принялась прикидывать в деталях, как бы она вела праздничную программу на День Независимости. И не только о том, что бы она одела, и каким боком повернулась к камере. Нет, Сашка много почерпнула от Опры Винфри, недаром смотрела все ее передачи последние полгода. Опра — настоящий профессионал, и Александра смогла бы быть такой же — дружелюбной, с шармом и очарованием. Обида на Нимрода, которого пришлось униженно умолять о такой мелочи, все еще тревожила, но она твердо решила об этом сейчас не думать. Сашка научилась этому еще в юности, прочтя роман, определивший ее судьбу — «Унесенные ветром». Скарлетт О’Хара говорила: «Не буду думать об этом сейчас. Я подумаю об этом завтра». И от нее Александра научилась быть легкомысленной и решительной. Легкомысленной — это значит не терзать себя этой извечной еврейской манерой переживать по поводу будущих гипотетических неприятностей. Чаще всего те вещи, которых так боишься и которые предвидишь, они-то и не случаются. То, что случится, того заранее знать нельзя. Поэтому в момент покупки очередной дорогой прихоти Сашку всегда охватывает уверенность, что все как-нибудь непременно устроится. Прочитав «Унесенные ветром» Александра решительно развелась в первый раз, с мальчиком-сокурсником, за которого сгоряча выскочила замуж на первом курсе инженерно-строительного института. И институт, и мальчик — все оказалось юношескими ошибками. Вот так ей стало ясно, что бояться жизни нельзя, и надо все начать заново. Мурка правильно говорит, что жизнь чувствует пугливых, как чувствуют страх собаки. И на трусливых жизнь лает изо всех подворотен. А если ее, жизни, не бояться, то она будет уважать, и не тронет. Это Муркина философия, но Сашка усваивает мудрость отовсюду, где бы ее не нашла, и в течение дня она живет, как Скарлетт О’Хара — решительно и бесстрашно. Только по ночам ее охватывает паника.

Но сама Мурка, пожалуй, чересчур отважная. Она твердо рассчитывает только на себя, и верит в себя. Но ведь мужчины это чувствуют, каким-то науке пока неизвестным способом. Эта самодостаточность Мурки отталкивает от нее мужиков. Ну кого она себе нашла? Вадима, который не хочет и не может позаботиться не только о ней, но даже о себе самом. Сашка недовольно сморщила носик: один раз она побывала в его конуре, сопровождая Мурку, и это оказалось никакое не элегантное жилище холостого космополита, как она представляла до этого, а вонючее гнездо бомжа. Да и сам космополит — интересно, когда он последний раз мылся и причесывался? Это все результаты современного оголтелого феминизма — бабы находят себе таких мужиков, за которыми надо ходить, как за малыми детьми. Сами кавалеры не в состоянии ни ухаживать за своими женщинами, ни бороться за них. Просто сидят себе в своей норе — кто пришел, тот бери и пользуйся… И к тому же, у всех этих интеллектуалов существует какая-то обратно пропорциональная связь с элементарной гигиеной. Конечно, они все эрудиты, но почему у них у всех такие унитазы вонючие?

Александра — противник феминизма. По ее мнению Мужчина призван защищать свою Женщину и заботиться о ней. И то, что она всю свою жизнь (ну, не считая краткого эпизода глупого второго замужества за новым русским, ошеломившим ее, тогда еще совсем молоденькую и глупенькую, шубами и ресторанами, и кончившимся его гибелью, а ее поспешным сматыванием удочек в Израиль) заботилась о себе сама, это страшная несправедливость судьбы. Интересно, вышла бы Мурка замуж за мужика, который присылал бы за ней машину с охраной и запретил бы ей работать? Нет, надо отдать Мурке должное, — вряд ли. Да и Александра ослепилась этим вариантом только по глупости лет. И сегодня она ни в коем случае не согласилась бы засесть дома и менять детям пеленки. Нет, конечно, женщина должна работать, но не в кассе же, и не секретаршей. А, например, моделью, или актрисой, или телеведущей, или, на худой конец, журналисткой. То есть — быть на виду, реализовать свой потенциал, жить полной жизнью, встречаться и общаться с людьми. А Мужчина должен избавить ее от необходимости переживать о завтрашнем дне, о старости, о следующем контракте, о быте. Тот новый русский в Сашкином прошлом был, конечно, совсем не тем вариантом. Он не открывал ей никаких ходов, а просто покупал ее. И очень скоро с ним стало страшно, и он стал противен. А избавиться от него добром оказалось совершенно невозможно. Саша не любит об этом вспоминать, но иногда, очень редко, наедине с самой собой, она гордится тем, что сумела вырваться из этой жизненной ловушки, не постояв за ценой… Задерживаться в Воронеже не стала, моментально репатриировалась в Израиль, оставив позади себя весь кошмар разборок русского бизнеса. Ей просто исключительно повезло, что все кончилось так благополучно. Для нее, во всяком случае. Грех так говорить, но он сам в этом виноват. И Сашкины мысли снова перешли к более приятным материям — шубы у Сашки остались, жаль, что здесь, в Израиле, от них мало прока…

В тель- авивской фотостудии весь грим с Сашки сняли и новый наложили. Волосы опять пересушили, так недолго и лысой остаться. А потом все пошло, как всегда — ассистент менял освещение, Сашка вертелась, тощий фотограф корячился на полу, сладострастно шепча: «Липс, липс, гив ми седактив липс!» и щелкал камерой, когда Сашка закидывала голову и смеялась.

Вадим уехал. Жизнь остановилась. Единственная цель, которую ставила перед собой Мурка, — дотянуть до ночи. Один вечер удалось провести у Шмулика и Симоны, на второй сходила на день рожденье к Таньке. Оба раза вернулась домой поздно, полупьяная и сразу завалилась спать. Сон коротал время, но следующий день опять надо было как-то изжить. Если бы ей предложили заснуть, и проснуться, когда Вадим уже приедет, она согласилась бы немедленно. Даже тот многозначительный факт, что он оставил ей свою машину, и Мура собиралась приехать на ней встречать его в аэропорту через месяц, не облегчил разлуку. Но все же красненький Опель — маленькая частичка его — остался у нее, как талисман. В салоне машины ей чудился присущий ему запах, и поэтому страдать в ней было особенно упоительно-мучительно. Мурка сразу полюбила этого «Конька-Горбунка», и даже вымыла его. И прибрала внутри салона. В бардачке ей попались на глаза несколько смятых грязных листочков, на которых было что-то напечатано на иврите. Она мельком взглянула на них, удивленная, что у Вадима завалялось что-то на языке, которым он владеет слабо, и увидела, что это были какие-то внутренние документы из министерства внутренних дел о планируемых закрытиях четырех палестинских учреждений в Восточном Иерусалиме и конспекты каких-то переговоров с американскими представителями по этому вопросу. Мура подняла брови — что это, как это сюда попало, и зачем это Вадиму? Не решившись выбросить эти листки, она положила их обратно, намереваясь при случае спросить его об этом.

Время не двигалось. Каждое, самое крошечное событие стало сопровождаться отсчетом: вот этот хлеб я купила, еще когда Вадим был здесь, думала Мурка, дожевывая последнюю горбушку. Вот вымылся пол, по которому ходил любимый, заехавший за ней перед выездом в аэропорт. Вот выброшен мусор, в котором был еще пакетик от чая, которым она поила его тогда. Естественно простыня, ставшая ценнейшей реликвией, не будет сменена до тех пор, пока они оба снова не окажутся на ней. Мурка надела на руку цепочку и обещала себе снять ее только после его приезда. Она напевала трогательную песенку Новеллы Матвеевой: «Когда же, наш мимолетный гость, Ты умчался, новой судьбы ища, Мне было довольно того, что гвоздь Остался после плаща…» и жалела себя. Страдание набирало силу. Большую часть свободного времени она проводила в кровати, обняв подушку. Шторы держались плотно задернутыми, пился кофе, курились сигареты, драли душу «Вайя кон диос» и «Stronger then pride» Шадей. С пяти пополудни мученица переходила с кофе на красное вино. Но вечером окна все же распахивались, чтобы впустить свежий воздух, а с ним в комнату врывались энергичные шаги, веселый смех, чужие голоса, музыка… Весна бурлила, темнота соблазняла, воздух пах апельсиновым цветением, выхлопными газами, духами. Люди общались, любили, веселились на улице под Муркиными окнами, и только ей совсем не доставалось ни крохи жизни. «Все везде, а я нигде», — тосковала она, сидя на подоконнике с сигаретой и бокалом каберне.

Положительным эффектом томлений явилось похудание, отрицательным — прогрессирующее помешательство. Оказалось, что можно часами смотреть на фотографии, и на собственное отражение в зеркале. Больше делать ничего не хотелось. Телефонные звонки выбрасывали в кровь волну адреналина, но почти всегда оказывались ненужными, а когда это был он, хотелось продолжать разговор до бесконечности, но ничего конкретного в голову не приходило. Вадим почему-то не оставлял ей телефона родителей, и позвонить ему было некуда. Но, может, так было и лучше: не имея возможности звонить самой, страдалица не могла обнаружить всю глубину своей зависимости от него. Если бы Мурка умела колдовать, она бы его заворожила, даже если за это жгли на костре. Она пыталась во всем высмотреть знаки будущего: если он позвонит сегодня вечером, то они будут вместе… Оказалось, что о ком-то можно думать совершенно обсессивно, каждую секунду, с напряжением, от которого перегревались мозги. Но мысль была на холостом ходу — вертелась, как белка в колесе, и не находила никаких решений, никакого выхода из ситуации, никакого облегчения, просто снова и снова, до бесконечности, думалось о нем. Мурка начала вести дневник, с твердым намерением выбросить его, когда Вадим вернется. Дневник пестрел мудрыми и оригинальными мыслями, выношенными страданием: «Когда он вернется, а я знаю, что такой момент наступит, как ни трудно сейчас в это поверить, я перечитаю эти строки, и я запомню, как мне было плохо, и буду знать, что даже такое можно пережить». Она сама не понимала, было ли дело в силе ее чувств к нему, или в ее полном неумении ждать, в унизительно жалкой психической неспособности набраться терпения. В таком состоянии Мура хорошо представляла себе, как ужасно сидеть в тюрьме, просто потому что в ней ты обречен на ожидание…

Но на четвертый день судьба смилостивилась над ней, и позвонил редактор «Га-Ама».

— Вылетаешь послезавтра, — проводил он обычный инструктаж. — Присылаю посыльного с билетом и мобильником, с которого ты сможешь звонить прямо из Беларуси. Бери с собой паспорт и две паспортные фотографии. Здесь визу сделать уже не успеваем, но есть договоренность, что тебе ее сделают по прибытии, в минском аэропорту. Помни — интервью с Лукашенко и с Шимоном Пересом.

Спустя полчаса Мура получила бипер, означавший, что следующим утром ей следует встретиться с Арноном в обычном месте.

Мурке сразу стало легче. Жизнь потребовала ее участия, и отвлекла внимание от совершенно неразрешимых личных проблем на текущие политические события.

Несколько лет назад, после получения степени по истории и международным отношениям, с более узкой специализацией по странам бывшего СССР, когда Мура начала искать работу, она обратилась за советом к Арнону, своему шефу еще со времен ее армейской службы, проходившей в АМАНе, военной разведке. Несмотря на то, что официально Арнон вышел в отставку, связи его по-прежнему охватывали весь Израиль, и он состоял теперь во множестве организаций, в том числе и в совете директоров газеты «Га-Ам». По его рекомендации она и устроилась туда журналистом. Но это была только часть их сотрудничества.

Как- то, в начале ее деятельности в газете, она и Арнон сидели, как случалось нередко, в маленькой дешевой китайской забегаловке — любимом месте сотрудников «Га-Ам», и беседовали о разной всячине. Разговор зашел и о международной политике — предмете, который Мурка изучала, а Арнон, втайне от всех непосвященных, практиковал. Арнон утверждал, что Израилю необходимо выйти из сферы абсолютного влияния США, и что ради своего будущего молодому государству нужно укрепить свои отношения с восходящими светилами Китая и Индии. Мурка, набив рот вкусной кисло-сладкой китайской курицей, охотно соглашалась. Для этого, продолжал Арнон, необходимо войти в плодотворный контакт с Россией и другими странами бывшего СССР. Через них можно завязать и осуществлять множество контактов с важнейшими странами Азии, в том числе и наладить поставки оружия. Мурка покладисто кивала головой, отхлебывая студеную колу. И тут Арнон со значением заметил, что в важном деле налаживания стратегического партнерства с Россией, как в военном комплексе, так и в прочих аспектах, он видит возможности для человека Муриных способностей и квалификации. Мура, бывший офицер, сразу поняла куда он клонит, и поперхнулась. Но заинтриговалась. Потом подобных разговоров происходило множество, а в дальнейшем она прошла официальную вербовку, и теперь нередко исполняла различные мелкие поручения, передаваемые ей через Арнона.

На следующий день она и шеф встретились, и Арнон объяснил ей ситуацию.

— В последнее время появилось немалое число интернетовских сайтов, пропагандирующих деятельность Хамаса и позволяющих им связываться друг с другом, обмениваться информацией и консолидироваться. Мы их выслеживаем, и боремся с ними всеми доступными нам средствами, стараясь при этом не подвергать риску налаживание наших отношений с Россией. Совсем недавно обнаружился новый такой сайт. Разумеется, мы используем как дипломатические каналы борьбы, так и наших хакеров, которые могут обрушить сайт. В данном случае нам это не удалось, и мы собираемся прибегнуть к другим средствам.

— Что я должна об этом знать? — спросила Мура.

— Во-первых, ты должна встретиться с человеком, помогающим нам локализировать физическое местонахождение компьютера, на котором расположен сайт. Полученную от него информацию, вместе с деньгами, которые ты повезешь отсюда, передашь по данному тебе адресу. Информация эта важна, но не важнее твоей безопасности. В случае невозможности выполнить задание, уничтожь всё. Больше тебе ничего знать не надо. Обратиться за помощью в выполнении задания тебе не к кому, никто из наших местных сил с этим делом не связан. И помни, ты ничего, кроме денег, с собой не везешь. Ты летишь с Пересом, и мы не можем его компрометировать. В случае каких-либо осложнений требуй встречи с израильским консулом.

Крепкое рукопожатие и толстый пакет с долларами, запечатанный при Мурке Арноном и сразу спрятанный ею в пояс. И Мурка больше не страдающая покинутая девица, а бесстрашный агент прославленной израильской разведки.

Из Израиля в Минск вылетала группа руководителей североамериканских еврейских общин, возглавляемая председателем Сохнута Авраамом Бургом и почетным гостем Шимоном Пересом. Минск был удобным местом встречи с российскими агентами Арнона, и среди прессы Мура будет на своем месте.

В вечер перед отлетом позвонил Вадим, Мура рассказала ему, что улетает на несколько дней в Минск. Вне обыкновения, Вадим заинтересовался ее командировкой: спросил, когда она улетает, когда вернется, и в какой гостинице останавливается. Мурка передала ему все, что сообщил ей Шмуэль, редактор. Вадим попросил ее захватить с собой пару видеокассет для его хорошего друга, живущего в Минске. Максим может забросить их до ее отъезда. Мурка поначалу машинально согласилась, но вспомнила, что Арнон категорически запретил ей брать и провозить что-либо при ее «рабочих» поездках. Поэтому она была вынуждена пробормотать, что каждая минута краткого пребывания в Минске у нее будет расписана, и она не уверена, что сможет оторваться от общей экскурсии. Но Вадим стал уверять, что это не проблема, что его кореш сам подойдет к ее гостинице. На кассетах снимки их общей прошлогодней встречи в Мюнхене, и он давно хотел ему через кого-нибудь передать, потому что почтой послать никак не удавалось, уже два раза посылка пропадала. Малодушная Мурка промямлила, что возьмет пакет, и Вадим еще долго болтал с ней, и рассказывал о Париже. У нее создалось впечатление, что там, вдалеке от нее, в дождливом городе, любимый тоскует о ней, и это было очень приятно.

В субботу перед Муркиным отъездом Александра собралась к подружке на завтрак. Несмотря на порядочное расстояние, она пошла пешком, чтобы без крайней нужды на машине в субботу не ездить. Мурка над этим смеется, и пытается уличить Сашку в нерациональности. Но Александра не вступает в интеллектуальные споры по этому поводу — у каждого человека должно быть что-то святое, жаль, что Мура этого не понимает, и не обязательно это обосновывать, вполне достаточно это чувствовать. Ей, Саше, приятно делать что-то правильное в жизни, позитивное: не осквернять шабат, поститься в Йом Кипур, оставлять щедрые чаевые, дарить подружкам надоевшие шмотки… Не все это можно объяснить логически. Поэтому это область морали. За это милосердный Господь должен закрыть глаза на то, что она спит с женатым мужчиной (только потому, что нет достаточно хороших холостых, Господи), курит и ленится самоусовершенствоваться.

До прихода Александры Мурка успела убрать всю квартиру со скоростью Чарли Чаплина. У Сашки всегда очень чисто и аккуратно. Правда, у нее уборщица, а Мурка убирает сама, но все равно, не хочется, чтобы подружка даже молча осудила неряшество и заброшенность ее жилища. Поэтому с утра все книги и бумаги засунуты под кровать, под которой заодно нашелся давно потерянный черный лифчик, сама постель в виде исключения аккуратно застлана, везде по дому расставлены свечи, букеты георгин, окна распахнуты, а на столе, покрытом белой скатертью, красиво разложена посуда и бокалы. Пусть все будет нарядно, как Сашка любит. Мурка надела длинную до пят широкую полупрозрачную индийскую юбку, ти-шёрт и осталась босиком. Сашка явилась в светлых джинсах, крохотной маечке и сиреневых сапогах со стразами. Почему-то у этих людей всегда принято одеваться не по сезону, подумала Мурка. Зимой, когда нормальному человеку хочется замотаться в три свитера, высший свет ходит с голыми ногами и плечами, летом — в сапогах, вечером — в темных очках… Наверное, это демонстративное презрение к погодным условиям призвано создать ощущение оранжерейного существования в искусственном климате, роскошь независимости от окружающей среды, незатруднительное перемещение из одного климатического пояса планеты в другой… Сашка втащила в кухню множество пакетиков с овощами.

— Смотри, какая прелесть. Вчера была на рынке, и теперь мы будем питаться здорово и полезно.

— У-гу. Блинами. Со сгущенкой. — Мурка растопила масло на сковородке и плюхнула в нее первую порцию теста.

— Ты что?! — Сашка замахала руками. — Мне нельзя ни в коем случае. Я сейчас сделаю нам салатик.

— Давай, ты делай салатик, а я все-таки, зная нас с тобой пару-тройку лет, на всякий случай напеку блинов.

Девушки принялись хлопотать.

— А где у тебя бальзамик винегар? — Александра захлопала дверцами шкафчиков.

— А майонез тебе не подойдет?

Сашка всплеснула руками:

— Да ты что! Но я могу смешать кейперсы с жаренными в оливковом масле грецкими орехами…

— Кейперсов и греческих орехов в моем доме не имеется. Как и оливкового масла. Но есть очень хороший майонез «Тельма»…

— Ничего не поделаешь: на безрыбье и рак рыба — давай возьмем сок лайма…

— Это такие зелененькие лимончики?

— Да-да! — обрадовалась Сашка. — Тащи парочку.

— Только если с рынка. Отродясь их не ела. Люблю дозревшие фрукты, — с достоинством ответила Мурка.

— Что же делать?… — Александра распахнула пошире дверцу холодильника. — В крайнем случае можно совершить чудеса с дижонской горчицей…

— Начни их с сотворения этой горчицы. Как насчет майонеза?

— Но хотя бы цельнозерный перец у тебя есть?

— Есть, — приободрилась Мура, у которой наконец-то что-то было. — На фабрике, правда, его перемололи, но когда-то он, наверняка, был цельнозерным…

— Чем же ты питаешься? — в отчаянии спросила Сашка.

— Ну уж никак не кейперсами с лаймами! Отличным майонезом! — и Мурка с гордостью хлопнула на стол большую банку. — Нет такой еды, которую бы он не улучшил! С ним можно съесть все, даже дохлого мышонка!

— Звучит очень заманчиво! Ну давай твой майонез, — вздохнула Сашка. — А мышонок-то у тебя есть?

— Нет, в моем безалаберном хозяйстве нету даже мышонка, — грустно призналась Мурка. — Придется-таки есть твой салат. Но нас спасут мои блины!

— С майонезом?

— Нет, со вторым незаменимым ингредиентом моей кухни — со сгущенкой! — и жестом фокусника Мура плюхнула на скатерть еще одну консервную банку.

— Вот так всегда — самые лучшие намерения разбиваются о вульгарную действительность, — вздохнула Сашка. — А я надеялась искупить вчерашние грехи. Шимон, владелец «Орбиты», водил меня в Шонку, и там я умяла огромное блюдо креветок и всяких морских гадов. По-моему, это блюдо у них стоит в меню специально на случай празднования дней рождений и приема делегаций, но я поднатужилась, и справилась в одиночку, так как Шимон некошерного не ест, — рассказывала Сашка, стругая огурцы. — А теперь я размышляю, как же мне похудеть, если все время водят в рестораны? К доктору Когану я протоптала уже не тропу, а торную дорогу, и последний раз поклялась, что буду беречь творение его рук… — Сашка имела в виду свою талию, вылепленную пластическим хирургом доктором Коганом. — И Рут меня по головке не погладит, она хочет, чтобы я подписала договор с «Энигмой». Вот я ей пожалуюсь на твои блины!

Спустя полчаса, когда и салат, и блины были подъедены, девушки уселись на балконе с чашками кофе и сигаретами.

— С Артемом все кончено, — докладывала Александра. — В последнюю нашу поездку в Эйлат он предложил мне поделить с ним расходы. И потом сказал, что я «тридцатилетняя женщина».

— «Потом», это когда ты отказалась поделить расходы?

— Ну, расходы, хрен с ним, хоть я и считаю, что это свинство, стребовать деньги с бабы, с которой поехал в отпуск. Но я давно заметила, что он страшно мелочный. Представляешь, из Германии привез мне в подарок шариковую ручку! Я уверена, что эту ручку он вписал себе, отчитываясь перед своей фирмой за служебные расходы. Обычная канцелярская ручка! Но, может, там какая-то Монблан или Паркер, не знаю, но вообще — зачем мне ручка? Мне просто тошно стало.

— Конечно, зачем тебе ручка, ты же неграмотная, — рассмеялась Мурка. — Но ты ее все-таки взяла?

— Знаешь, я сначала так смутилась, мне самой так стало неловко и за него стыдно, что я взяла. Из одного чувства такта. Но зато, когда он обозвал меня «тридцатилетней», мне было что бросить ему в лицо!

— Он просто хотел тебя уязвить, это же понятно. Надеялся, что если ты старше, то это его с тобой уравнивает. Пусть ты преуспевающая и популярная модель, пусть по тебе все мужики с ума сходят, но зато он тебя моложе! Не позволяй никому говорит тебе гадостей. Если он так самоутверждается, то подумай, нужны ли тебе такие отношения?

— Не нужны, — решительно взмахнула рукой с сигаретой Сашка. — Категорически не нужны, если я должна входить в долю за поездки. Зато у меня появилась новая идея. Собираюсь начать сниматься в кино. Что ты об этом думаешь? Кстати, Нимрод уговаривает вести праздничную программу.

Мурка только глазами захлопала. С одной стороны она думала, что это бред сивой кобылы — серьезно обмозговывать идею тридцатилетней (прости, Сашка, но ведь прав был Артём, до тридцатника-то рукой подать) манекенщицы стать кинозвездой, но, с другой стороны, не стоило так отвечать лучшей подруге, у которой ты уже много лет прочно состоишь в Самых Первых и Важных Советчиках. И к тому же, опыт научил ее, что не надо спешить скидывать со счетов бредовые идеи Сашки. В периоды безработицы лентяйка валялась перед телевизором, подвергая уничижительной критике буквально все, творимое в области моды и шоу-бизнеса в современном мире. Оказывалось, что Ларри Кинг ведет свою программу дилетантски, а Готье показывает свою новую коллекцию в неправильном освещении и все манекенщицы у него кривоногие. «Причем не изысканно кривоногие, знаешь, как могут быть кривоноги декадентские притязания на извращенный и пресыщенный вкус, нет, просто вульгарно кривоногие, и уши у них торчат», — жаловалась Александра. Она была поклонницей женской красоты и не одобряла использование уродства в качестве эпатажа.

Но главное, было совершенно ясно, что пока Сашка томилась на старом диване, мир искусства пропадал. В каждом разговоре с Муркой она придумывала, куда бы ей поехать, и где бы ей хотелось работать. По ее разумению, она бы пригодилась во Франции и в Италии, и сильно улучшила бы шансы Версачи и Дольче с Габаной. Но прошлой зимой, пока никто не принимал всерьез Сашкины претензии, ее агентша Рут, пользуясь старинным знакомством с Донной Каран, выбила-таки ей, единственной из всех израильских манекенщиц, участие в неделе показа мод в Нью-Йорке. А все потому, что характер у Сашки замечательный. Ее любят все, от гримерш и продавцов газет и до самой Донны Каран, отношения с которой Сашка умудрилась еще долго потом поддерживать с помощью зачаточного английского, подхваченного еще в Голливуде.

— Да, — с энтузиазмом подхватила Мура. — Стать кинозвездой — это ты гениально придумала, как это до тебя никому в голову не пришло!

Сашка засмеялась. Она была не обидчива, готовность первой посмеяться над собой и признать преимущества окружающих над ней делали ее очаровательной. Может, поэтому она дружила не только с обслуживающим персоналом, и с израильскими, падкими на блондинок, толстосумами, но и с интеллектуалами — область ее превосходства лежала в другом измерении и их амбиции не пересекались. Только к коллегам Саша, как профессионал, принципиально не могла относиться столь же снисходительно, и оставалось только радоваться за Кейт Мосс, Линду Эвангелисту и Мадонну (которая вообще полезла не в свой огород с этими рекламами Версачи!), что они не ведали, как строго осуждала Александра их внешние данные и недалекие способности в области демонстрации творений дизайнеров. Но уж коли всякая певица или актриса сегодня не слезает с обложек журналов, то почему бы и ей, Александре, не сняться в каком-нибудь хорошем фильме, в интересной роли?

— Если бы Феллини был жив, я бы обязательно у него снималась.

— Знал бы, дожил бы. А так ему, бедняге, пришлось удовольствоваться Массини.

— Мурка, не ехидничай! Я в одном журнале прочитала интервью с ним, и у меня просто было ощущение, что он высказывает мои мысли! Мы совершенно одинаково смотрим на жизнь! — Сашка любила запоминать вычитанные истины, выписывала высказывания философов и знаменитых женщин, извлекала их в подобающих случаях и руководствовалась ими. Но поскольку она так же внимательно относилась и к советам Мурки, то это ее свойство еще больше укрепляло дружбу девушек.

— А как поживает Нимрод?

— Я надеюсь, что он счастлив в кругу семьи в этот прекрасный субботний день.

— Счастлив, пока не знает, что ты с Шимоном ходила в Шонку.

— Я ничего не скрываю. Почему я должна сидеть дома в одиночестве, пока мой женатый любовник проводит выходные в теплом семейном кругу? Еще посмотрим, что он для меня сделает в праздничной программе! Хватит ему безвозмездно пользоваться моей добротой. А Шимон, кстати, единственный, кто действительно думает обо мне. Он предложил мне поехать с ним на Кипр.

— На Кипр? А что об этом скажет Нимрод?

— А что я сказала, когда он возил свою благоверную в Анталию? Какое мне дело до того, что он скажет? Я ведь за ним не замужем. Если хозяин турбюро, мой хороший приятель, предлагает мне поехать с ним на Кипр, что, кстати, ему практически ничего не стоит, то почему и ради чего я должна отказываться? Я, правда, Шимона сразу предупредила, что спать с ним не буду. А он засмущался, и принялся уверять, что, конечно, ему это и в голову не могло прийти, и он все равно будет рад со мной поехать.

— А почему с ним не будешь? — спросила Мура, не привыкшая к тому, чтобы Александра кого-нибудь в этой области дискриминировала.

— Да ну его! — Махнула Сашка рукой. — Всем давать, провалится кровать! К тому же, у меня сейчас так много работы, что я все равно не могу никуда вырваться. Но Нимроду было бы только полезно понять, что я не сижу, как невостребованный пятак.

— Пятак был неразменный.

— Вот-вот, я не неразменный. Меня, к моему удовольствию, много раз разменивали, — и девушки захохотали. Так было всегда, чем глупее были их разговоры, тем смешнее становилось подружкам. — В принципе, я была бы готова хранить кому-нибудь верность, но я не могу найти никого, кто был бы этого достоин.

— Как много эмоций в романе с женатым уходит на обоюдное мотание нервов, — вздохнув, сказала Мура, способная отнестись философски к подобным проблемам. Пока они были не её личными проблемами.

— Мура, дорогая, во всех романах на это уходит очень много сил и чувств. Разве в твоих отношениях с Вадимом все просто и легко оттого, что он не женат?

— Все сложно. Но это потому, что он знает французский. Когда он начинает подпевать французским шансонам: «Chante le couer, Emanuel…», — я все начинаю видеть черно-белым, как во французских фильмах, и совершенно беззащитна! А еще он производит неотразимое для женщины впечатление человека, который не проживет без твоей заботы и опеки. Во мне со страшной силой разыгрывается материнский инстинкт.

— Н-да. Не хочу тебя огорчать, но, как правило, на таких беспомощных мужчин легко находятся новые самоотверженные дуры.

— Да, я знаю, — грустно заметила Мурка. — Но он такой тип вечного студента, и это меня страшно привлекает. Наверное, потому что мне грустно прощаться с собственной юностью и признаваться, что пора взрослеть…

Они вздохнули и замолчали. А потом Сашка задумчиво сказала:

— А как ты думаешь, твой Вадим, он мог бы помочь мне найти связи в мире европейского кино? Ты ведь говорила, что он пишет сценарии? Наверное, знает многих в мире кино.

Мура пожала плечами, и сказала:

— Могу спросить, когда он вернется, но я бы не возлагала на него особых надежд. Я как раз объясняла тебе, что меньше всего на свете он мне кажется человеком, способным заботиться о чужих нуждах.

Александра задумалась, и, к облегчению Мурки, не стала продолжать этот разговор. Легкий ветерок шелестел листьями авокадо, нависшими над балконом, внизу мерзко орали соседские кошки, из дома напротив доносились истошные крики местного психопата.

— А ты заметила, что в старых районах всегда водятся сумасшедшие? — спросила Мура. — У нас внизу живет тронутая соседка-кошатница. Я раньше любила кошек, но с тех пор, как у нашего подъезда постоянно сидит штук двадцать, и каждый раз, когда я возвращаюсь вечером домой, они на меня так голодно глазами сверкают, я их стала бояться.

— А почему ваш домовой комитет не вызывает эпидемстанцию? Это же просто антисанитарно, что она у вас развела — все завалено какими-то гнилыми петушиными головами.

— Да пробовали в прошлом году. Но после того, как горуправление потравило ее кошек, она умудрилась их трупы забросить мэру на балкон, и с тех пор он строго настрого велел с ней не связываться.

— Страшно подумать, — поежилась Александра. — Небось, когда она умрет, эти кошки первые сожрут ее тело. Поэтому, пока мне грозит опасность умереть одинокой, я кошку заводить не стану.

С балкона сверху вдруг стали вытрясать ковер. Девушки заорали и стали отряхиваться от летящего сора. Потом из нижней квартиры в сад вышел старик-сосед, и стал кого-то призывать:

— Има! Има! И-ма-а!

— Интересно, — Сашка перевесилась через перила. — Какой старый, а у него еще есть мама!

Мурка захохотала.

— Ну ты что, Сашка! Ну какая мама! Это он жену свою так называет. Они два старика, вырастили вместе штук десять детей, которые ее всю жизнь называли «има» — мама. Ну вот он и привык. Они старенькие — теперь она и ему вроде мамы.

— Да, дети кого угодно могут с ума свести. Меня вчера Вера на студии поймала, и рассказывала про всякие несчастья со своими двумя сыновьями!.. Старший из армии дезертировал, младший школу бросил… Когда я слышу такие рассказы, это как-то сразу примиряет с собственными неприятностями. И гримерша моя, отличная баба, тоже такие ужасы рассказывала про своего мужа. Большинство женщин воображают, что самое главное в жизни — это выйти замуж и завести семью. Но мне ясно, что замуж надо выходить с умом!

— А первые два раза ты вышла с умом?

— Думала, что да, но ошибалась. Зато в результате поумнела, и теперь твердо знаю, какой муж мне нужен.

— Но детей-то выбрать невозможно!

— Ну если уж без них совсем нельзя, то их должна воспитывать строгая английская гувернантка в дальнем отсеке дворца, — пошла Сашка на компромисс. — Но все же непонятно, почему все психи в твоем дворе?

— Может, потому, что дома очень старые. Люди в них давно живут. В новых районах ты должен квартиру купить — это значит, ты обязан быть в состоянии за нее заплатить, взять ссуду, то есть работать, быть нормальным. А здесь эти психи отстоялись. Лет сто или пятьдесят назад их предки купили здесь квартиры, все нормальные мало-помалу переселились, а сумасшедшие и социальные случаи застряли, выпали в осадок. Квартиры давно выплачены, и переезжать им, конечно, никуда не хочется. Поэтому вся эта хваленая Рехавия битком набита чокнутыми.

— Зато жизнь вокруг кипит. Ты никогда не одинока.

— Это точно — никогда. Приходи ночью — услышишь, как мой сосед сверху трахается. Его девчонка так орет, прямо как в порнофильме. А сосед снизу, этот — религиозный, с «имой», думает, что это я, и при встречах на лестнице так странно на меня посматривает.

— А все-таки я люблю Иерусалим. Мне в нем уютно. Многие мне говорят, что моя жизнь и карьера были бы успешнее, если бы я жила в Тель-Авиве, а мне кажется, что там таких, как я, золотой молодежи, — каждый второй. А здесь я — местная знаменитость, все меня знают, — скромно заметила Александра.

— Тебя везде бы знали и любили, — сказала Мурка, кладя ноги на перила балкона, чтобы подзагорели на весеннем солнышке, и поддергивая юбку.

— Может быть. Но я так люблю Иерусалим, да и вообще — Израиль!

— Ты смотри, Сашка! Я тебя просто уважаю за такой убежденный патриотизм! Так много приехавших хают эту страну.

— А я ее люблю — здесь у меня оказалось гораздо больше перспектив. Кстати, Мурка, у меня есть отличная юбка. Такая нежно-голубая с черными цветами. Помнишь? Хочешь, я тебе ее отдам?

Добрая половина муркиного гардероба состояла из подарков Сашки, а будь Мурка столь же тоненькой, как подружка, щедрая Сашка одевала бы ее полностью.

— А чего плохого в этой?

— Эта — м-м, ну, она уже превратилась просто в тряпку. И висит на тебе, ты в ней как жена Попайя.

— Иди ты на фиг, — засмеялась Мура. — Я вполне довольна и собой, и этой юбкой. Она у меня — домашняя. Мне ее не жалко занашивать.

— Никаких шмоток не должно быть жалко. Каждый день — это единственный и неповторимый день нашей жизни. Если с утра хорошо одеться, то день будет приятнее, а второй раз его не проживешь!

— А мне все кажется, — вздохнула Мурка, — что настоящая жизнь начнется когда-то потом. И вот тогда я и буду носить нежно-голубые дизайнерские юбки. А пока это так, черновик, подготовка…

— А чего ты хочешь от жизни?

Мура на минуту задумалась.

— Не знаю. Когда я была школьницей, мне было ясно, чего я хочу — закончить университет, получить водительские права, научиться говорить по-английски. Тогда эти амбиции казались такими труднодостижимыми. А теперь вся эта минимальная жизненная программа уже давно выполнена, и только удивляет своей мизерностью. Теперь, наверное, хочу счастливой любви, того, что тогда казалось само собой разумеющимся. Хочу знать, что надо делать, и делать это хорошо и правильно… А ты?

— Я? — Сашка знала ответ давным-давно. — Успеха.

Девушки просидели на балконе почти до вечера, и ушли внутрь, когда уже не было никаких сил продолжать сидеть на твердых садовых стульчиках. Пахло апельсиновыми цветами, звуки стали разноситься дальше, из соседних квартир слышался звон посуды готовящихся ужинов…

В самолете царило веселое возбуждение. Американские лидеры общин уже несколько дней мотались по Израилю под эгидой Сохнута и успели перезнакомиться и сплотиться. Муркино место оказалось рядом с веселым рыжим техасцем, который явно рассматривал это путешествие в качестве возвращения к временам скаутовских лагерей. Он тут же начал ухаживать за Муркой, и сходу предложил провести с ним все предстоящие тоскливые минские вечера. Как и полагается типичному американцу, Боб был шумным, бесцеремонным и забавным, и Мурка ничего не имела против необязующего флирта с ним. Кто-то из сопровождавшего персонала забрал ее паспорт, кто-то раздавал пресс-релизы и программы визита. С ней поочередно подошли пообщаться и из пресс-секретариата Сохнута и некая девушка Лена, сопровождавшая Шимона Переса. Всем было весело, и Муркой тоже овладел шальной дух приключений и товарищества. Посреди полета веселая Лена, уже успевшая перезнакомиться со всеми, включая экипаж самолета, изо всех сил старавшийся угодить ее боссу, предложила Мурке пройти в рубку к пилотам. Тайком от остальных пассажиров, с помощью заразившихся общей атмосферой бесшабашности стюардесс, Мура и Лена проникли сначала за дверь, ведущую на кокпит, а после того, как она, согласно строгим правилам безопасности Эль-Аля, была заперта, им открыли следующую дверь, ведущую в самый нос самолета. Девушки, хохоча, пристроились рядышком с двумя пилотами, едва ли не у них на коленях, прямо напротив огромного звездного неба, расстилавшегося за стеклом самолетного панорамного окна. К тому моменту общее веселье перехлестнулось из пассажирского отсека и достигло и пилотов. Восхищенные гостьи придумывали всякие лестные девичьи вопросы, польщенные летчики самоуверенно и небрежно рассказывали, что значит какая кнопка, и как самолет летит на автопилоте. Мурка заметила, что если им сильно не повезет, и самолет сейчас разобьется, то пресловутые черные коробки обнародуют все их шалости, но ассы только посмеялись над ее страхами, и с чувством превосходства уверяли своих пассажирок, что тряска пугает только робких туристов, а самолету (и им, пилотам) на это наплевать, конечно. Ужасно славные ребята были эти мальчики, после них даже рыжий техасец сильно поблек, несмотря на его американский сленг.

Минск встретил моросящим дождичком, серой пеленой тумана и общим унынием почти пустого аэродрома. Пока Мурка переживала, что ей теперь делать без въездной визы (зато с плотной пачкой валюты в поясе), прямо к трапу самолета были подогнаны автобусы, и всех участников визита провели прямо в них, минуя плебейские паспортные контроли и таможни. Автобусы развернулись в клубах вонючего дыма и выехали с летного поля на безрадостное шоссе, ведущее в село Вишнява, в котором родился и провел свое детство Шимон Перский, и которое было первым пунктом предстоящего визита. В автобусе американского ухажера от Мурки ревниво оттеснил широкоплечий Ран, возглавлявший охрану израильско-американской делегации. Он сел рядом с Муркой настолько плотно, что его пистолет стал упираться ей в бок, заставив припомнить классическую шутку Мей Вест. Мурка привычно вжилась в атмосферу ухаживаний и мужского соперничества. Тем временем автобусы тащились по голой равнине. Пейзаж вокруг был грустным, расстилались болота и реденькие лесочки, и пригорюнившая Мура стала думать, что не только для Шимона Переса, но и для нее это в некотором роде возврат на родину предков: прабабушка Муры — «интеллигентная дама» в семейных преданиях — была наполовину белорусской, что делало Мурку на одну шестнадцатую, нет, на одну тридцать вторую, нет, все же на одну шестнадцатую, белорусской тоже… Погруженная в думы, пытливым взглядом опытного журналиста Мурка все же заметила, что кортеж сопровождали два милицейских джипа впереди и два сзади, что все поперечные дороги перекрыты, а немногочисленные встречные машины смирно стоят на обочине, пропуская знатных иностранцев. Мурке повезло: иностранную делегацию явно принимали по высшему разряду и для местных служб безопасности они были вне всяких подозрений. Наконец их караван съехал на проселочную дорогу, и остановился на главной площади большого села. Немного подавленные общей бедностью и пейзажа и творений рук человеческих, сионисты безрадостно потоптались и уныло потянулись вслед за главами делегации по длинной ухабистой тропе на заброшенное еврейское кладбище. На плетнях повисли селяне, дивясь на клетчатые штаны и бейсбольные кепочки американцев. Местные жители были представлены в основном стариками и старухами, бедно одетыми в ватники и валенки. Тяжкая жизнь наложила на них свой безжалостный отпечаток: у многих были слезящиеся глаза, красные носы, в улыбках не хватало зубов, у некоторых даже не было ноги. Муре было стыдно идти мимо них в группе благополучных и посторонних иностранцев. Шимон Перес родился здесь в двадцать третьем году, и большинство из тех, кто смотрел сейчас на него и на его свиту, были намного моложе, но догадаться об этом было невозможно. Уроженец Вишнявы, прослывший в ехидных средствах израильской информации вечным «лузером», в действительности даже в этот оппозиционный момент своей политической жизни осознавал себя великим мира сего, нобелевским лауреатом, одним из творцов истории своего народа и всего человечества. На нем было великолепное кашемировое пальто, лицо его в эту пору ранней весны было не по сезону подозрительно загорелым и очень ухоженным, он благоухал французским одеколоном, а седина отливала элегантной синевой, и бывшие односельчане затруднились бы признать в нем своего земляка. Тем не менее, на вопросы Мурки они охотно отвечали, что да, знают, что это евреи приехали, они, мол, часто приезжают, потому что в селе у них большое еврейское кладбище. «Там ихние похоронены», объясняли местные без особых эмоций. На кладбище гости бестолково потоптались, послушали торжественные речи, причем Мурка так толком и не поняла, нашлись ли конкретно родные Пересу могилы, а спустя приличествующее время потянулись обратно. Тем временем попутчики завалили Муру расспросами, а местное телевидение просило перевести интервью с мистером Шимоном Пересом. Мистер Перес важно разглагольствовал о неизбежном поступлении мирного процесса, Мурка автоматически толмачила — оба языка являлись для нее родными, и ей, как и ему, нравилось быть в центре внимания. Потом все зашли в сельский магазинчик, где американцы намеревались разжиться сувенирами, для многих — зенитом всей поездки, и не какими-нибудь там трафаретными матрешками, подстаканниками, или красноармейскими орденами, нет, твердый расчет был и на сибирских соболей и на янтарные украшения. Обнаружив, что ассортимент начинается и заканчивается сероватыми буханками хлеба, водкой и хозяйственным мылом, они были сильно и неприятно поражены. Обратного пути Мурка уже не помнила, потому что, как всегда в подобных экскурсиях, она, благодаря своему знанию русского, стала для остальных живым путеводителем, и до самой гостиницы в Минске любопытные американцы осаждали ее наивными вопросами.

Вселившись в убогий номер лучшей в городе гостиницы, Мура приняла душ. Её развеселили наивные, трогательно домашние пестрые полотенчики, разных размеров и рисунков, развешанные в ванне. Телевидение как раз передавало в вечерних новостях о высокопоставленной делегации глав еврейской общины Северной Америки, нанесшей дружеский визит суверенной Беларуси. Весь репортаж для Муркиного уха, невольно воспринимавшего отличимую узнаваемость других славянских языков как безграмотность, звучал особенно комично еще и из-за несоответствия между торжественным пафосом передачи и реальными мальчишески любопытными, трогательно доброжелательными и наивными американскими адвокатами и врачами.

Рубашка и брюки были помяты, и Мура пошла искать дежурную по этажу:

— Простите, добрый вечер. Скажите, здесь можно где-нибудь отдать вещи погладить? И как открыть форточку?

— И-и, милая, я тебе сейчас утюг принесу. Ну чего ж ты будешь деньги-то тратить-то на глажку-то эту? Сама сейчас и погладишь! — толстая дежурная уже семенила по коридору в кладовочку, добрым домашним ворчанием опекая Мурку. Она принесла утюг и какую-то отмычку, с помощью которой Мурка, взобравшись на подоконник огромного окна, сумела отворить наглухо замурованную форточку. Мурка попыталась сунуть дежурной какую-то местную купюру, но та только руками замахала.

— Держи, держи при себе, чего у тебя, лишние, что ли? — она явно приняла Мурку за местную, то ли переводчицу, то ли какую-то другую сотрудницу местных служб. — Тута вот одна из вашей группы-то полотенцем гуталином туфли чистит. Ты бы сказала ей, не положено! — и добрая баба, по отношению к американцам оказавшаяся строгой дежурной, потрясла полотенцем, в самом деле немного испачканным чем-то черным, по-видимому тушью для ресниц.

— Обязательно, обязательно им это скажу. — Мурка обрадовалась случаю потрясти американцев белорусским сервисом, пусть знают, что тут им не Лас-Вегас.

С трудом приведя волосы в порядок без фена, Мурка надела выглаженный черный костюм с белой рубашкой, и спустилась на торжественный ужин. В ресторане она наткнулась на понятный только ей, полиглоту, тайный скандал, разразившийся ввиду того, что гостеприимные принимавшие из лучших побуждений накормили еврейскую делегацию некошерным осетром. Сама она без предрассудков и с удовольствием плотно поела и помчалась на пресс-конференцию. В большом конференц-зале Шимон Перес и Авраам Бург уже председательствовали в президиуме, явно ожидая сильного интереса местной публики к перипетиям мирного процесса на Ближнем Востоке и к вкладу Еврейского Агентства в построение самосознания местной еврейской общины. Тем не менее, местные журналисты совершенно этими темами не интересовались, а наоборот, отважно допытывались, сознают ли гости, что своим визитом они легитимизируют власть Лукашенки, и требовали у нобелевского лауреата заступничества за какого-то местного потерпевшего правозащитника, о котором нобелевский лауреат знать не знал, да и знать не хотел, но вынужден был обещать, что выяснит этот вопрос в ходе предстоящего свидания с президентом Беларуси. «Вот как выходит, — подумала Мурка. — Просто как у Фейхтвангера. Мы хлопочем о своих делах, и нам невдомек, что мы бесцеремонно наступаем на пятки другим, а потом сами удивляемся, почему никто не спешит за нас заступаться…»

В эту ночь Мурка спала тревожно. Ей снилось, что ее ловят, она просыпалась от неясной тревоги, подскакивала на кровати и начинала себя ощупывать в поисках проклятого пакета. Утро она встретила с большим облегчением.

На следующий день главы делегации встречались с Лукашенко, который попенял им за то, что те сманивают его евреев в Израиль, но хоть и куражился, а все же явно был польщен оказанной ему редкой честью официального иностранного визита. Потом автобус долго катал евреев по всему Минску, завозя то в еврейскую библиотеку, то на курсы иврита, то в здание Сохнута… На каком-то этапе Мурка сообщила Рону, сопровождавшему группу, что она хочет погулять по городу, и вернется в гостиницу самостоятельно, и покинула очередную еврейскую школу с заднего входа. Она помнила сообщенный ей адрес, и четкие инструкции, как добраться до нужного места. Не уверенная, что в этом есть нужда, она все же, хотя бы из уважения к шпионским традициям, поменяла несколько автобусов, пытаясь установить, следят ли за ней. Никого за собой не заметив, Мура вошла в гастроном, и конспиративно купила баночку йогурта. На этом она решила, что даже по строгим меркам Моссада ею проявлено достаточно бдительности, и в общем-то слегка обидно, что ею не интересуется ни одна собака. Минск показался Мурке самым унылым городом на свете, всюду была размазана безнадежная заброшенность и убогость. Но даже тут женщины одеты гораздо красивей и тщательней, чем толпа в Иерусалиме. Пришлось даже признать, что они куда наряднее, чем сама Мурка, которая струхнула, и надела в поездку чего попроще. Побоялась, что если выпендрится, то какие-нибудь местные рэкетиры признают в ней иностранку и прибьют в подворотне, сорвав тем самым планы израильской разведки. «В результате моей мудрой предосторожности я оказалась самой дурно одетой девушкой в Минске», — тоскливо осознала Мурка. Наконец она достигла пункта своего назначения и, пройдя через замусоренный дворик, подошла к хрущевской пятиэтажке. Перед ней шла местная жительница — стройная, в сапогах на шпильках, в элегантном замшевом пальто. Грациозно лавируя между лужами, минчанка подошла к обшарпанной, с фанерой вместо выбитого стекла двери того же парадного, к которому направлялась и Мурка. «Интересно, — неосознанно высокомерно подумала дурно одетая Мура, — откуда у нее такое красивое пальто?» Девушка вошла в парадное, захлопнув у отважной израильской разведчицы дверь перед самым носом. Мура не обиделась, проживай она здесь, она тоже захлопывала бы дверь перед носом у всех посторонних. Подождала пару минут, а потом позвонила в домофон. Ей сразу открыли, и она поднялась на третий этаж по темной, провонявшей кошачьей мочой лестнице. В нужной квартире вместо ожидаемого очкастого гения ее ждала та самая девушка. Мурка опешила, потерялась, и стала что-то глупо мямлить, едва сумев себя идентифицировать. Хорошо, что местная конспираторша лучше владела собой и увереннее исполняла несложные обязанности связного. Она передала Муре пакет и некоторую информацию на словах. Уже через несколько минут Мурка вышла во дворик, сильно расстроенная оттого, что местная девушка оказалась опытнее и сметливее, но еще больше оттого, что та оказалась гораздо лучше одетой. Зато теперь, по крайней мере, прояснилась правота Муркиного подозрения, что с честной жизни таким красивым пальто не разживешься.

Она сразу решила двигаться по своему второму адресу, уж очень ей хотелось отделаться от этих проклятых пакетов и освободиться от поручения. Мимолетно она порадовалась, что все же призналась Арнону в наличии двух Вадимовых кассет, и он ласково, но настойчиво забрал их у нее до полета, обещав переслать диппочтой. Так что теперь на ней висело одной передачей меньше. На улицах упорно продолжали попадаться элегантные женщины, и Мурке оставалось только надеяться, что не все они содержатся тощим бюджетом Моссада. По второму адресу, куда она приехала тоже после длительного обязательного, но бестолкового кружения по незнакомому городу, ей открыл белобрысый толстый мужик, тоже явно её ждавший, и знавший пароль. Мурка с облегчением передала ему и пакет, и деньги и всю информацию, в четком соответствии с полученными от Арнона инструкциями. От мужика она получила предложение выпить водочки. Выпить водочки в его обществе ей не захотелось, и, вежливо отказавшись, она быстро ушла. Как обычно, исполнить поручение израильской разведки оказалось не труднее, чем передать посылку тетушке, и Мурка даже сомневалась, нужно ли было для подобных дел использовать ее — офицера, специалиста по международным отношениям и журналистку. Но самолюбие и твердая вера в тайную мудрость своей организации не позволяли ей усомниться в их резонах забивать гвозди микроскопом. «Наверное, все мои квалификации необходимы для того, чтобы не тянуло выпить водочки с контактами», подумалось ей. Когда она вышла из маленького дворика на шумную улицу, по которой текла возвращавшаяся с работы толпа, ей вдруг показалось, что перед ней мелькнула какая-то знакомая фигура, и у нее возникло мучительно тревожное ощущение, но она не могла сообразить, на кого этот прохожий был похож, и решив, что все это ей привиделось от волнения, вернулась в гостиницу.

В эту ночь она наконец спала спокойно, с приятным ощущением выполненного долга и отсутствия пояса с пакетом.

На следующий день всех разделили на группы и повезли по домам местных еврейских семей, чьи дети учились в Израиле. Один из спутников в группе Мурки, приятный мужик, лет тридцати пяти, оказался из России. Она подсела к нему в автобусе, поздоровавшись, он улыбнулся ей хорошей открытой улыбкой, и ответил ей по-русски.

— Ой, а я думала, вы — американец.

— А я, действительно, американец. Но из России. — Он оказался врачом из Висконсина, переехавшем туда из Москвы в 89 году. Звали его Сергеем.

На столе уже красовалось достойное угощение, обеспеченное щедрым Сохнутом, милые хозяева пытались рассадить всех по продавленным пыльным диванам. На стене висел настенный ковер с пасторальной сценой, стояли большие часы с боем. Мебель была полированная, на тонких ножках, годов 70-х. Взволнованные встречей американцы хотели узнать, как помогли их пожертвования местным евреям, а местные евреи очень настойчиво, хоть и бестолково, по причине полного невладения английским, хотели узнать у американцев, как перевезти своих детей в Америку. Представители Сохнута неумолимо пытались направить разговор в сионистское русло репатриации в Израиль, а все вместе они тянули Мурку за рукав и просили перевода. Хотя Мура не несла ответственности за происходящее, ей почему-то было стыдно перед русскоязычным врачом, наверняка заметившим отсутствие национального патриотизма.

— Ничего, — тихо, заговорщически прошептал ей Сергей. — Это так всегда — сионизм, это ведь когда один еврей за деньги другого еврея перевозит третьего еврея в Израиль…

— Ага, а тот упирается изо всех сил… Но вы знаете, не обязательно ехать в Израиль по глубокому убеждению или велению сердца. Можно и просто по безысходности. Кто-то, конечно, останется здесь, кто-то уедет в Америку, а кто-то не сможет, и приедет в Израиль. Сам будет жаловаться, но его дети там вырастут, и для них Израиль станет домом… — невольно заступалась Мурка за сионистские идеалы и настойчивость действий.

— А для вас Израиль — дом? — спросил Сергей. Он был не очень высоким, чуть-чуть выше Мурки, плотным, может даже чуть-чуть слишком плотным, но очень располагающим.

— Дом. А Висконсин для вас?

— Для меня там дом, где работа. Я очень много работаю, моя жизнь — работа.

Этим вечером Мурка и Сергей не пошли на очередной сионистский шабаш, а сидели вместе в тусклом прокуренном баре минской гостиницы. Мурка как всегда страшно ошиблась в выборе коктейля, и получила что-то синее, пахнущее половой тряпкой. Сергей не курил, но раздобыл Мурке зажигалку и ухаживал за ней, подавая ей огонь. Он сразу заметил, что напиток Мурке не нравится, и предложил заказать что-нибудь другое.

— Так вы возглавляете еврейскую общину Висконсина? — спросила Мура, потягивая джин с тоником.

— Да нет, — рассмеялся он, сверкнув американскими зубами. — Просто, когда я приехал, местная община меня действительно очень поддержала и обласкала. И я до сих пор получаю приглашения на праздники. Я там ценный человек — старый холостяк. А когда стали искать кандидатуру для этой поездки, я попросился. — Сергей помолчал, потом добавил. — У меня недавно скончался отец. И его смерть оставила у меня в душе черную дыру, которую я ничем не мог закрыть. Я подумал, что хорошо было бы сделать что-нибудь для других. Знаете, в Америке это очень принято — филантропия. Но мне хотелось сделать что-нибудь не для абстрактных голодающих Африки, а для тех людей, которые для меня лично что-то значат. Мой отец был родом из Минска. Вот я и решил в память его приехать, и посмотреть, откуда мы, и что здесь происходит.

— И как вам здесь?

— Людей жалко. Здесь все как-то выглядит очень безнадежно. Пусть уезжают куда хотят, хоть в Израиль, хоть в Америку, главное, чтобы у них и у их детей было будущее.

Сергей говорил приятным воспитанным баритоном, у него были красивые руки, и с каждой минутой он нравился Мурке все больше.

— А какой вы врач?

— Анестезиолог. Я работаю в частной практике в Милуоки. Это город на берегу великого озера Мичиган. А вы где живете?

— В Иерусалиме. Это тоже портовый город. У берега в вечность, так сказал один наш поэт.

— А вы, значит, профессиональный сионист?

— Да вот, живу идеалами сионизма, не найдя себе другого заработка, — не побрезговала Мурка старой шуткой. — Точнее я менестрель сионистов — журналист. В Иерусалимском университете изучала международные отношения и историю. Занималась крестовыми походами. А в результате вот — описываю великие деяния Сохнута.

— Ну что ж, — вежливо сказал Сергей. — По сути дела, это ведь что-то вроде крестового похода.

— Знаете, из Европы ведь тоже вышел такой крестовый поход, в котором были почти только дети. Большая часть их конечно, погибла. Вот и сейчас Сохнут забирает в Израиль детей учиться. Будем надеяться, что на этот раз их спасают. Но вы правы, так уж мне повезло, что я хоть и не участник, но свидетель и хроникер действительно большого исторического процесса — переселения евреев из славянских земель в Израиль.

— А как вы относитесь к тем, кто поехал в Америку? — спросил Сергей.

— А вам не все равно? — спросила Мура.

Он помолчал одно мгновение.

— Нет, мне не все равно, как вы относитесь к таким, как я.

Мурку охватило внезапное волнение. Она всегда чувствовала мужское желание, и ее часто окатывала ответная волна. Зачастую вначале трудно было понять — горишь ли ты сама, или тебя нагрел чужой огонь. Но рядом с этим спокойным, немногословным, уверенным в себе мужчиной, она осознала, что даже если огонь исходит от него, греться все равно очень приятно. Она кокетливо взмахнула длинной гривой своих черных волос, решив не давать ему пощады.

— Наверное, вам станет легче, если я признаюсь, что не вижу в вас предателя или ренегата. Не для всех оставаться евреем настолько важно, чтобы ради этого предпочесть Америке сложную и опасную жизнь в Израиле. Но хорошо, что вы готовы помочь тем, кто туда едет, ведь в конце концов Израиль нужен именно тем, у кого нет выбора, или тем, кто не хочет или не может ассимилироваться. А такие никак не кончаются, — усмехнулась Мура. — Так что к вам лично я отношусь хорошо. — Это уже было сказано из чистого кокетства.

Сергей оперся щекой на ладонь и внимательно поглядел на нее.

— Что-то мне кажется, я теперь зачащу в Израиль.

Они ушли из бара последними. Сергей пошел провожать ее в номер, и когда расставались, он задержал ее руку в своей, а потом поцеловал ладонь, не обращая внимание на следившую за ними дежурную. И Мурку снова обдала волна желания, но они простились, вежливо обменявшись адресами, телефонами и и-мейлами. И в этот вечер Сергей не горевал о своем отце, а Мурка не вспоминала о Вадиме.

В последние дни никакой новой работы у Александры не появилось, Мура уехала в Минск, мобильник иногда молчал часами, и Сашкой овладела обычная тревога. В это утро она решила щедро поделиться ею с мамой.

Мама Сашке обрадовалась, ласково попеняла на бледные щечки и тут же принялась замешивать тесто на блины. Бабушка тоже выползла из своей комнаты. Она сделалась совсем худенькой, маленькой, все у нее болело, глаза не видели, уши не слышали, но голова по-прежнему оставалась ясной, а память безотказно уводила вглубь прожитых лет. Наклонившись, Сашка осторожно обняла ее. От бабули, как всегда, приятно пахло мылом.

— Санечка, — бабушка ощупывала трясущимися руками Сашкино лицо, — что это ты так плохо выглядишь? Внученька, доживу ли я до твоей свадьбы? Я первый раз вышла замуж, когда мне было 17 лет!

Елена Семеновна, мама Александры, только махнула рукой:

— Ну, мама! Сейчас совсем другое время!

— Другое?! — возмутилась бабуля. — Чем же оно другое?

— Сексуальная революция, — вздохнула Елена Семеновна. Сама она была женщиной моложавой и весьма еще интересной, но одинокой с тех пор, как прошлой осенью рассталась с Ициком — офицером полиции на пенсии.

Его дети были категорически против связи вдового отца с репатрианткой из России, намного его моложе, нищей и сомнительного еврейства, и сумели-таки, манипулируя внуками, разлучить Елену Семеновну с сердечным другом и потенциальным женихом.

— Это вас обманули! — торжествующе заявила бабушка. — Специально придумали, чтобы не жениться. Не надо на это обращать внимания. Я без всяких революций три раза замуж выходила. Совершенно невинной девушкой!

— Как, все три раза?! — изумленно-горестно всплеснула руками Александра. — Спасибо дедушке, что он наконец…

Старая дама только отмахнулась от внучки:

— При чем тут дедушка! И три, и тридцать три, если надо. И все были довольны! И мужья, и… вообще…

Елена Сергеевна удрученно вздохнула.

— А ты не вздыхай, не вздыхай, — проворчала глухая старушка. — Если бы ты меня слушалась, то не сидела бы сегодня у разбитого корыта!

Маленькая квартирка была чисто вымыта, обеденный стол застелен белой скатертью, на спинках кресел и дивана красовались салфеточки, связанные бабушкой и мамой. На всех столиках и полочках были аккуратно расставлены семейные фотографии.

— Мама, что со мной будет? — Саша сидела боком на неудобном стульчике в крохотной кухоньке и машинально перелистывала старые каталоги, в которых она когда-то снялась и которые мама держала на видных местах. Сашке всегда было неприятно на них смотреть, но сегодня они особенно огорчали ее, и листала она их из чистого мазохизма. — Работы нет. Я старею. Ничего не умею.

— Миленький мой, ну какая у тебя старость! — мама быстро взбалтывала тесто, время от времени добавляя в него молоко. — Ты молода и прекрасна. В наше время это не возраст. Все только начинают карьеру в тридцать. Надо только немного отъесться. Такое бывает, что нет работы. А потом все устраивается. Да и где еще они возьмут такую, как ты? Ты же лучше всех!

Елена Семеновна, в прошлой советской жизни заслуженный педагог, не падала духом и, несмотря на незадавшуюся личную жизнь, много работала, ухаживала за матерью и даже находила время и энергию посещать концерты российских гастролеров и некоторые не слишком дорогие театральные постановки.

— Мамочка! Я сегодня к тебе еду, сижу в своем роскошном невыплаченном джипе, и на углу увидела нищую. Я на нее смотрю сквозь окно, и вдруг меня пронзила мысль, что ведь это я вижу себя в старости.

— Санечка, слушай меня! Тебе пора выйти замуж! — веско повторила бабуля.

— Да, — задумчиво согласилась Сашка. — Хотя бы ненадолго. Но за кого?

— А вот был, помнишь, такой приятный архитектор?

— Ага, приятный, — сморщилась Сашка. — Они все приятные по ресторанам водить. А когда мне надо было новую машину покупать, то он, кроме мудрых советов по экономии горючего, ничем не пригодился.

— Надо же! — вздохнула мама. — Чем богаче, тем скупее. Как-то сегодня мужчины норовят жить без ответственности. А как обстоят дела с Артемом?

— Артем бедный.

— Почему бедный? Он программист, а они хорошо зарабатывают. И главное ведь не количество денег, а мужская поддержка, сознание того, что ты не одна.

— Мама, Артем, когда пошел со мной в супер, и ему пришлось уплатить за покупки, после этого пасся у меня в доме до тех пор, пока все не подъел. А когда в Эйлат поехали, то он с меня стребовал половину стоимости «Царицы Савской». Хотя, если бы я с ним не поехала, то ему пришлось бы оплатить все самому. Но мне даже противно было с ним это обсуждать!

— Да, действительно, это как-то не по-мужски. Если нет денег, то нечего приглашать девушек в Эйлат.

— В том-то и дело, что нет у него. Он такой хозяйственный, квартиру вот себе купил, машину новую. Каждую свободную копейку вкладывает с умом, нет у него денег на нормальную жизнь.

— Это как раз хорошо, что хозяйственный. А ты вечно паришь в облаках. Та, на которой он женится, будет обеспечена и квартирой, и всем необходимым. Говорят же — экономь на спичках, будешь пить шампанское!

— Нет, мам, мне эта премудрость отвратительна. Пока пиво дешевле, никакого шампанского он пить не будет. Я за него замуж не пойду. К тому же, он моложе меня и вообще жениться не собирается. Это ему представляется расточительством. А если женится, то будет забирать у жены зарплату, чтобы расплачиваться за мебель и отпуск за границей. Сухарь и зануда. — Сашка передернула плечами. — А вот мне что делать? На что я гожусь? Сначала вывели такую породу женщин — красивых, избалованных, несамостоятельных, непрактичных, с кучей потребностей, а потом вдруг объявили: извольте радоваться — у нас теперь эмансипация, феминизм, все заботятся о себе сами, женщины платят половину за номер в гостинице!

— А еще эта сексуальная революция на ваши глупые головы! — с осуждением поддакнула бабуля, стукнув слабым кулачком по столу.

— Александра, может, действительно, тебе самой купить квартиру? Ты сходила бы в банк, узнала, на каких условиях и какую ссуду можно получить. Мы тебе, чем сможем, поможем. — Елена Семеновна стала накрывать на стол, аккуратно вынимая из серванта фарфоровые чашечки и блюдечки.

Сашка только мотнула пепельной гривой.

— Мам, с моими непредсказуемыми доходами мне ни один банк ссуды не даст. И потом — снять квартиру я могу в самом престижном районе, а где бы я смогла купить? Не жить же мне в Ново-Якове или в Кирьят-Арбе. Да и вообще — одинокая женщина покупает квартиру, когда она осознает и признает, что на надеждах на замужество надо поставить крест. Все одинокие владелицы квартир старые, уродливые и несчастные!

— А как же твоя Мурка? — не сдавалась Елена Семеновна.

— Мурке, между прочим, квартиру купили родители. Они здесь уже почти двадцать лет и профессора! К тому же, ей замуж не надо. Она вообще са-мо-до-ста-точ-на-я, если не считать купленной папой и мамой квартиры! — с горечью сказала Сашка.

— Да, она очень решительная девушка, — осторожно повела наступление мама. — Может, тебе бы следовало больше общаться с другими людьми, а то она на тебя очень влияет…

— На меня надо влиять! Мне как раз не хватает кого-нибудь, кто бы мной руководил построже и вел по жизни! Я устала сама все решать и обо всем заботиться. Я лентяйка, транжира и обжора. А Мура — трудоголик, феминистка и интеллектуал. Я вся — эмоции, порыв и трепыхание, а она — разум и здравый расчет! — Сашка запихнула в рот первый блин. — Кстати, она мне посоветовала научиться печатать по слепой системе.