Глава 2



Чунцин – город на горах. Две могучие реки – Янцзы и Цзялинцзян – встречаются у его ног. Там, на месте их встречи, царит безбрежная водная стихия. Столкнувшись друг с другом, оба потока, не желая уступать друг другу, вздымают огромный, переливающийся под лучами солнца водяной вал. Этот водяной барьер является своеобразной границей, разделяющей обе реки, и он как бы предостерегает проходящие суда: «Осторожно! Опасность!»

У берега, тихо покачиваясь на воде, стояло совершенно черное деревянное судно. На его высоких мачтах трепетали от ветра красные флажки. Голые по пояс, босые, с белыми платками на головах, люди бегали взад и вперед по сходням, перетаскивая на себе самые разные грузы.

По реке сновали убогие суденышки и паромы, всевозможные пароходы и деревянные корабли. Крохотные лодчонки усыпали водную рябь, словно опавшие листья, повсюду разнесенные ветром. Лодки были везде. Плывшие по воде и стоявшие на приколе, большие и маленькие. Здесь были как суда старых образцов, так и пароходы новых моделей. Некоторые шли прямо, по одной линии, другие, используя встречный ветер, виляли из стороны в сторону. Даже это огромное речное пространство при таком скоплении водного транспорта казалось узким и тесным.

Вдоль берега стояло несколько навесов из бамбука и тростника. Беженцы, обгоняя друг друга, бросились к ним, рассчитывая купить что-нибудь поесть. Под навесами стояли огромные тазы с рисом, от которого шел пар, лежали большие куски свежей свинины, висели толстенные колбасы, высились груды мандаринов. Люди, окружив лотки, покупали съестное и болтали о всякой всячине, восхищаясь огромными белыми свиньями и каштановыми сычуаньскими лошадками, которые были, пожалуй, побольше обычных осликов.

Стояла невыносимая жара. Ни ветерка. Река напоминала гигантский котел, над которым клубился пар. Люди, насквозь мокрые от пота, тяжело дышали и нервничали. Гребцы, пассажиры в лодках, носильщики и их клиенты, покупатели и продавцы – все были не прочь поскандалить.

Палящие лучи солнца, отражаясь от поверхности воды, слепили глаза. Желтый песок и огромные гладкие камни блестели на солнце, заставляя щуриться от яркого света. У людей уже начинала гореть опаленная солнцем кожа. Город возвышался над рекой на многие десятки Метров. Он был окутан серовато-белым горячим туманом, Вт которого кружилась голова. Внизу – сплошная вода, вверху – сплошные скалы. Между горами и водой, отделенными друг от друга сотнями каменных ступеней, – полосы яркого, бьющего в глаза света. Вода клокотала, словно в огромном самоваре, а город над ней напоминал гигантскую печь.

Баоцин, как ребенка, прижал к груди трехструнку, Дафэн осторожно, с почтением, держала перед собой барабан, как обычно держат изображение бодисаттвы, Баоцин не спешил сходить на берег. Он не собирался толкаться в этой массе людей. Годы скитаний приучили его к необходимости экономить силы. В сторонке, обняв трехструнку, он спокойно ждал, когда пройдут другие. Несколько часов назад он приветливо распрощался со своими друзьями по пароходу, в том числе и с ребятишками.

Судя по панике, охватившей пассажиров, можно было предположить, что пароход попал в катастрофу, а не просто причалил к берегу. Толкая друг друга, каждый пытался сойти первым. Все злились, выходили из себя, кричали и ругались. Толпу качало из стороны в сторону.

Какая-то женщина так толкнула ребенка, что тот упал в воду; у кого-то слетела в реку туфля на высоком каблуке.

Те, кто забыл запереть замки чемоданов, добирались до берега уже без их содержимого, которое оказывалось в воде. Карманные воры трудились в поте лица. Один из них, схватив чей-то зонтик, пустился наутек. Наименее совестливые, пользуясь давкой, прижимались к женщинам.

Баоцин больше всего опасался, как бы не затолкали Сюлянь, и время от времени сдерживал ее: «Сюлянь, не торопись, не торопись!»

Сюлянь, еще не став зрелой девушкой, тем не менее повсюду привлекала к себе внимание. Возможно, это происходило оттого, что она была всего лишь певичкой и люди считали, что из этого можно кое-что извлечь. А может быть, потому, что девственная прелесть, светившаяся на ее лице, так хорошо сочеталась со скромностью и трогательностью ее речи и движений.

Маленькое круглое личико Сюлянь отличалось изящными и правильными чертами. На нем всегда, даже сквозь пудру проступал румянец. Черные глаза словно излучали свет. Она не блистала особой красотой, однако обладала какой-то неуловимой естественной притягательностью, при первом же взгляде привлекавшей к ней внимание. Маленький носик был чуть вздернут, отчего ноздри как бы слегка смотрели вверх. Нижняя часть лица от этого не выигрывала и придавала ей выражение капризного ребенка. Когда Сюлянь поднимала маленький подбородок и задирала носик, казалось, что все на свете ей нипочем. Ее тонкие губы можно было заметить лишь тогда, когда они были накрашены, а ослепительно белые зубы, не везде, правда, ровные, можно было считать отличительным признаком ее внешности.

Густые черные блестящие волосы она заплетала в две маленькие косички, перевязывала яркими цветными лентами и оставляла их на груди или закидывала назад.

Сюлянь еще предстояло подрасти. В туфлях из черного шелка с вышитыми на них белыми цветами она казалась еще меньше и ниже ростом. Ходила она плавно и легко, даже слишком легко, отчего походка казалась немного неуверенной. Ее лицо, косички и фигура ничем особенно не выделялись среди обыкновенных четырнадцатилетних девочек. Разве что в походке порой проглядывала особая пластичность, по которой можно было определить, что она актриса. Вот и сейчас, несмотря на используемые для выступлений вышитые туфли, она была одета в простой китайский халат темно-синего цвета.

Стояла нестерпимая жара. Ее косы были закинуты назад и даже не прихвачены бантами. Пот смыл с лица пудру, обнажив нежную кожу цвета слоновой кости. Щеки раскраснелись от жары и были ярче, чем румяна.

Огромные черные глаза с жадным любопытством разглядывали берег: зеленые мандарины, белый вареный рис, маленьких лошадок каштанового цвета и навесы из бамбука и тростника. Все эти вещи были ей в диковинку, интересны и трогательны. Так хотелось спрыгнуть на берег, купить мандаринов, поездить верхом на странного цвета лошадках! Чунцин казался ей сказочным городом. Кто бы мог подумать, что здесь лошадки меньше осликов, а мандарины продаются совершенно зелеными!

Некоторые семьи уже отдыхали под навесами. Ее внимание привлек на время пухленький голый карапуз. Она забыла о жаре, забыла все свои мелкие неприятности, хотелось лишь скорее на берег, чтобы не торчать больше на пароходе.

Сюлянь знала, что отец внимательно наблюдает за ней. Как она ни была взволнована, а все же не осмеливалась сойти с парохода одна. Она была еще подростком, да к тому же исполнительницей сказов. Ее должен был оберегать отец, вот и оставалось тихонько стоять да вовсю глазеть на зеленые мандарины и жирных белых свиней.

Тюфяк сел. Ему вовсе не хотелось этого делать, но если бы он не сел, то люди, оттиравшие друг друга локтями, могли бы наступить ему на лицо. Он продолжал стонать: от мелькавшей перед глазами беснующейся толпы у него кружилась голова.

Внешне он очень походил на брата, только был чуть выше и худощавее. Из-за худобы его-глаза и нос казались особенно большими. Гладкие длинные волосы были зачесаны назад, на манер недавно побывавшего в Париже художника.

Тюфяк тоже умел исполнять песенные сказы под аккомпанемент барабана и трехструнки, причем пел даже лучше брата. Однако он относился с пренебрежением к такой малоуважаемой профессии, как исполнение сказов под барабан. И на трехструнке он умел играть. Только не хотел. Аккомпанировать своему брату и племяннице, находиться где-то на вторых ролях было для него еще более унизительным. Он ничем не занимался и фактически находился на иждивении Баоцина. Такое обстоятельство, по его словам, ничуть не ущемляло его достоинства. Он был умен и, если бы захотел, мог бы стать известным актером, но не собирался тратить на это свои силы! Он всегда с презрением относился к деньгам. А тут еще зарабатывать их игрой и пением!

С точки зрения общечеловеческой морали Баоцин не мог не содержать Тюфяка. Все же оба рождены одной матерью, и уже одно это обстоятельство заставляло его нести на себе эту ношу. Однако Тюфяк худо ли, бедно, а некоторую пользу семье все же приносил. Лишь он один мог справиться с женой Баоцина. Характер ее напоминал летний дождик при облачном небе: проявлялся так же внезапно, как и исчезал. Если, бывало, Баоцин не мог с ней совладать, то старший брат всегда знал, как ее утихомирить. Как только она показывала свой норов, Тюфяк немедленно делал то же самое, А когда пререкаются двое, всегда кто-нибудь да уступит. Стоило ей первой засмеяться, как тут же смеялся и Тюфяк. Посмеются оба, и в доме воцарится покой. Тюфяк всегда составлял ей компанию в карты, пил с ней вино.

У Баоцина были свои причины столь бережно относиться к Сюлянь: она была для него тем деревом, с которого сыпались монеты, А если по совести, то он просто не мог не быть ей благодарным. Она ступила на подмостки и стала зарабатывать им на жизнь, когда ей исполнилось одиннадцать лет. Баоцин всегда опасался, что она может научиться чему-нибудь дурному у других девочек – исполнительниц сказов. Он чувствовал, что с возрастом эта опасность становилась реальной, и от этого волновался еще больше. На подмостках она встречалась со сверстницами, которые продавали не только свое искусство. Он обязан был оберегать ее, воспитывать, но не баловать. Именно поэтому любовь и жалость боролись часто в нем с чувством тревоги и беспокойства. Он подолгу не мог принять решения, как лучше поступить.

Отношение Тюфяка к Сюлянь было совершенно иным. Он вовсе не стремился отблагодарить ее за то, что жил на заработанные ею деньги. Его нисколько не волновало и то, что эта недостойная профессия может привести ее к падению. Он относился к Сюлянь как к родной племяннице. Если ей чего-то хотелось, а брат с женой противились этому, он мог даже объявить им войну. Однако и сам порой портил ей настроение. Если у него не было денег, он мог не удержаться и взять у нее колечко или, что еще хуже, дорогие туфли на высоком каблучке. Брал и продавал. Если Сюлянь не сердилась, он относился к ней с еще большей теплотой и становился более преданным. Если же она ненароком выказывала неудовольствие, лицо его краснело, он переставал ее замечать и успокаивался лишь тогда, когда она приходила к нему просить прощения.

Незадолго до того, как пароход причалил к берегу, телушка Фаи только-только уснула. Так у нее было постоянно. Когда ей нечего было делать, ее обуревали всевозможные идеи. Когда же вдруг появлялось дело, она всегда напивалась так, что толку от нее было мало. Если к моменту ее пробуждения удавалось все уладить, она не произносила ни слова. Если же нет, то она устраивала скандал из-за того, что все делали не так, как она этого хотела.

Отец тетушки Фан тоже был сказителем. Так уж было заведено в их среде, что никто не хотел, чтобы родная дочь занималась тем же ремеслом, и мечтали лишь о том, чтобы она выросла порядочной девушкой да вышла замуж за человека с положением. Сказители нередко предпочитали принять девочку со стороны, обучить ее мастерству сказа с тем, чтобы она могла зарабатывать деньги.

Так-то оно так. Но сама тетушка Фан выросла совсем ие в обстановке добропорядочности. До замужества она занималась тем же, чем занимались девицы, зарабатывавшие хлеб исполнением сказов.

В молодости она была недурна собой. Да и теперь, когда не напивалась, считалась еще достаточно привлекательной. Но стоило выпить вина, как белая нежная кож:а ее овального лица покрывалась красными пятнами и сама она становилась какой-то вульгарной. У нее были красивые глаза, а кое-как схваченные в узелок волосы порой придавали ей трогательно-наивный вид. Невысокого роста, в последние годы она стала слегка сутулиться. Иногда принаряжалась и красилась, обычно же выглядела неряшливо. Все в ней было под стать ее нраву, постоянно менявшемуся и непредсказуемому.

Баоцин не сразу стал сказителем. Он учился ремеслу и любил изредка попеть в свое удовольствие. Решение посвятить себя исполнению сказов пришло позже. Красота будущей жены вскружила ему голову в пору обучения мастерству сказа у ее отца. Позднее, женившись, он стал профессионально петь на сцене.

Тетушка Фан считала, что, раз Сюлянь поет песни под барабан, хорошим человеком ей уже не стать. Она думала так, потому что сама в молодости насмотрелась на подобных девиц. Сюлянь с возрастом становилась все красивее, и тетушка начинала к ней ревновать. Иногда, напившись, тетушка Фан выговаривала мужу за то, что он якобы не относится к дочери должным образом. Вышедшая из семьи сказителя, она, естественно, считала, что купить или продать девушку ради хоть какой-то выгоды для себя – дело обычное, не стоящее особого внимания. У нее появилось твердое намерение, пока Сюлянь еще не все понимает, срочно продать се в наложницы какому-нибудь богатому человеку. Тетушка знала, что за нее можно было урвать приличную сумму. Тогда она могла бы, взяв часть денег, снова купить семи-восьмилетнюю девочку, обучить ее й снова продать, когда та подрастет. Это была бы неплохая торговая сделка. Не то чтобы тетушка являла собой образчик человека бессердечного, просто она, как говорится, реально смотрела на вещи. В свое время перед ее глазами прошло много девочек, которых продавали из рук в руки, и считалось это в порядке вещей. Опять-таки, если бы Сюлянь купил- человек с достатком, она бы всю жизнь жила при деньгах, ни о чем не думая. Поэтому если иметь в виду Сюлянь, то выходило, что ее продажу никак нельзя было считать делом безнравственным.

Баоцин не соглашался с женой. Не будучи из семьи сказителей, он с отвращением относился к продаже людей. Он купил Сюлянь, это факт. Но купил лишь потому, что ему было ее жаль. Первоначально он собирался вырастить из нее добропорядочную девушку. У него и в мыслях не было делать из нее актрису. Она была очень сообразительной девочкой, любила петь, и он обучил ее нескольким мелодиям. Ему казалось, что купил он не совсем то, что хотел, а снова продавать ее кому-то было совестно. Баоцин надеялся, что в течение нескольких лет она будет ему помогать, а когда достигнет определенного возраста, он найдет ей подходящего жениха и поможет обзавестись семьей. Только в этом случае совесть его была бы чиста.

Баоцин не осмеливался в открытую скандалить по этому поводу с женой. Да она никогда и не советовалась с ним насчет Сюлянь. Стоило ей напиться, как начинался крик: «Давай, бери ее! Можешь брать, но пусть это будет на твоей совести. Рано или поздно она все равно убежит с каким-нибудь вонючим прохвостом!»

Подобные слова заставляли Баоцина быть еще осмотрительнее и больше оберегать Сюлянь, а язык жены с каждым днем становился все безжалостнее...

Пароход пустел. Сюлянь хотелось сойти на берег, но она все не решалась. Она то сидела, то вставала, то теребила косички у себя на груди, то отбрасывала их за спину.

К тому же она боялась разбудить мать. Этого опасались и Баоцин, и Дафэн. Такое ответственное дело мог провернуть только Тюфяк. Однако его нужно было попросить – только таким образом выявлялась важность его персоны.

– Разбуди ее, – попросил Баоцин.

Тюфяк перестал стонать, напустил на себя важный вид. завернул рукава и разбудил сноху.

Тетушка Фан открыла глаза. Икнула пару раз. Узрев одним оком панораму города в горах, она тотчас же спросила: «Что это?»

– Чунцин, – ответил Тюфяк с апломбом.

– Вот это? – Дрожащими пальцами она указала на горы. – Мне туда не надо! Я хочу вернуться домой. – Она так схватила свой узелок, будто могла одним прыжком очутиться дома.

Все знали, что, если с ней спорить, она способна броситься головой в воду. А это вызовет такой переполох, что в течение нескольких часов вообще никто не сможет сойти на берег.

У Баоцина забегали глаза. Он никогда не признавался себе в том, что боится жены. Он еще помнил, как добивался ее руки, помнил первые два года после женитьбы. Он помнил, как всячески изощрялся, чтобы понравиться ей, чтобы завоевать ее благосклонность. Он оглядывался по сторонам, обдумывая, как бы без скандала уговорить ее спуститься на берег. В конце концов он повернулся и, обращаясь к Дафэн и Сюлянь, сказал:

– Вы хотите идти пешком или предпочи таете открытый паланкин?

– Я хочу поехать верхом на каштановой лошадке. Вот будет интересно! – ответила Сюлянь звонким голосом.

Тетушка Фан вмиг позабыла про узелок, с которым собиралась возвратиться домой, и, обернувшись к Сюлянь, завизжала:

– Не сметь! Верхом? Никто не поедет верхом!

– Ладно, ладно, – сказал Баоцин, которому только того и надо было. Он пошел вперед, прижимая к груди трехструнку. – Мы отправимся на открытых паланкинах. Давайте, садитесь.

Следуя за ним, и остальные сошли по сходням на берег. Тетушка еще продолжала говорить, что возвратится домой, но уже шла со всеми вместе. Ей было совершенно ясно: если она останется одна, ей вовек не вернуться обратно без чьей-либо помощи. К тому же она совершенно не знала, что представляет собой Чунцин.

Вся семья с трехстрункой, барабаном, большими и малыми узлами уселась на паланкинах, и носильщики двинулись вперед. Рикши, несшие носилки, медленно, шаг за шагом, с большим трудом взобрались на холм, через который шла дорога в город. Люди в паланкинах сидели тихо, озираясь по сторонам. Они боялись шелохнуться и лишь изредка потягивались, распрямляя затекшую поясницу. Впереди была опасная горная тропа, даже тетушка со страху затаила дыхание и притихла- Ей казалось, что стоит ‘лишь пошевелиться, как она полетит в пропасть.

Лишь Сюлянь ощущала радость. Она кричала, обращаясь к Дафэн:

– Погляди, мы как будто поднимаемся прямо на небо!

Дафэн вообще предпочитала молчать, но на этот раз раскрыла рот:

–Осторожней, сестричка. Люди говорят, чем выше заберешься, тем больнее будет падать!

Загрузка...