Сказка о злой Медведихе и волшебной Лягушке

Давно, давно всё это было, уж и не припомню когда. Жила в потаённом лесном овраге старая злая Медведиха. Дети её выросли и разбрелись по всему белу свету — своё медвежье счастье искать... Так-то и коротала она дни и ночи в кособокой своей избушке, в скуке и одиночестве, становясь все злее да нелюдимее. Взгляд имела недобрый, лик страховидный, лапы, как грабли загребушные, — ну, пужала-пужалой, да и всё тут...

Вот как-то раз нацепила она вёдра на коромысло и побрела по воду. Набрала из родника воды. Принесла домой. Глядь! В одном-то ведре что-то мечется тёмное... Поддела ковшом-то — Лягушка!

— Ах, ты большеротая, ах, ты пучеглазая! Ты пошто же туды, болотная чучела, бултыхнулася, воду мою поганишь?! Да я ж тебя!..

И совсем уж было изловчилась Медведиха пришибить её скалкой, да тут и взмолилась Лягушечка голосом зяблым:

— Не бей меня, не губи, Медведиха, сослужу я тебе службу: великое сделаю угождение, любое твоё пожелание исполню.

А была та Лягушка не простая, а волшебная. Стала думать Медведиха: что бы ей такое загадать Лягушечке? Долго морщила косматый лоб, скребла лохматой лапой затылок. Наконец удумала:

У Лягушки от этого аж глаза на лоб полезли, но ничего не поделаешь.

— Ладно, Медведиха, — говорит, — пусть будет так, как твоей душеньке угодно!

Хлопнула она в ладошки: что-то там проквакала, пролепетала, и... появился в её лапочке ключ. Махонький такой, зелёный. Подула на него, пошлёпала губами Лягушка, а он растёт, растёт, растёт. Вот разноцветными камешками заиграл, малахитовым узором покрылся. Протянула она его Медведихе и говорит:

Отныне ты будешь владычицей и хозяйкой всех здешних великих и малых вод. Смотри же, не теряй ключа, храни его, как зеницу ока! А меня посади в крынку с козьим молоком, держи в тёмном чуланчике и никому не показывай.

Медведиха так и сделала, да и спать легла.

Долго ли, коротко ли время шло... Наутро слышит Медведиха: за дверью скребётся кто-то. Толкнула её лапой-то, а это соседка, пищуха-мышь! Да тут же белки, зайчата какие-то топчутся:

— Ах, матушка, ах, Медведиха, какая беда-то приключилась! Не запасли мы водицы-то с вечеру, а она возьми да куда-то и исчезни... Не поделишься ли ты с нами? У тебя ведь вёдра-то большие, полным-полнёхоньки!

Смекнула тут Медведиха, что к чему:

— Ну, это я должна ещё немножко посмотреть!

Вышла она наружу и глазам не верит: речка не шумит, ручейки не журчат, лужицы дождевые, и те пересохли. А у родника-говоруна собрались все звери да пичужки лесные, большие и малые, пригорюнились... И висит на сером бугристом камне, из коего родничок-говорун вытекал, агромадный железный замок: какого никто никогда и во сне-то не привидывал!.. Экое, понимаешь, страшилище... Запечатал он водицу студёную родниковую крепко-накрепко, ни капельки оттудова не сочилося.

Кинулись звери к Медведихе:

— Матушка-Медведиха, выручай!.. Пособи делу! Свороти, матушка, замок!! Какой-то лешак его тут навесил?.. Силишша-то у тебя ведь — не как у нас!

Подошла Медведиха к замку, сунула в него ключ: повернула его три раза, со звоном да музыкой переливчатой, и хлынула из замочной той скважины вода — студёная, хрустальная да сахарная.

Обрадовались звери: зашумели, заголосили... А Медведиха тут же крутанула ключом-то в обратную сторону — и нет ничего.

Встала перед замком — руки в боки, да со злорадной ухмылкой и говорит:

— Бедные мои крошки... Вы захотели пить? Ну, что же, вода вам будет! Только за неё надо платить: надо будет за неё немножко поработать!.. И намекнула:

— Всё, всё для тебя сделаем, матушка, — возопили звери, — только не оставь наших малых детушек без воды!!

И началось тут.

Медведиха ничего не делает, ни о чём не беспокоится, только для вольготного променажу по лесу шляется. Пьёт за пятерых, ест за семерых, спит на пуховиках, пуховым же одеялом прикрывается.

Гнут на неё свои спины звери да пичуги лесные. Бобры-умельцы, дружные молодцы, хоромы ей ладят да амбары припасные. Лоси и козы в таёжные дали дороги топчут. Бельчата да зайцы грибочки ей сушат. Глухари да тетёры ягоду всякую, боровую да болотную, волокут... Жуки-короеды на широченном берестяном полотнище портретное обличье Медведихино выгрызают.

Певчие птицы концерты играют — славят косматый да косолапый Медведихин род.

Бьются зверюшки, счёт дням потеряли... И всё на Медведиху да на Медведиху работают. Чтоб ей, косолапой, ни дна ни покрышки!.. У самих-то гнезда не свиты, норы не прорыты, запасов на зиму — никаких... А лето-то красное на исходе!

Вокруг же разнепонятная неразбериха да несуразица: речки будто бы журчат, но где-то под землей; дожди с неба льются, а до земли не достигают... Деревья в рост не пялятся, цветы бутонцев не распущают... и только густо и рьяно попёрли повсюду обильные всходы дурной трынь-травы. И даже солнышко никого уже не радовало, потому как ни на умывание, ни на купание, ни на постирушку какую, прости господи, ни у кого в запасе-то не было ни капелечки лишней воды.

Ну всё, — в один голос решили звери, — конец света, знать-то, уже не за горами...

И лапы, и крылья у них опустились. Только кукушонка одна, слышно, надрывалася, за малюсенький свой кувшинец родниковой-то воды. Кукотала да кукотала, как заведённая: злой Медведихе долгие лета отсчитывала...

Но, однако же, выручила всех обитателей лесных, болотных да луговых, зверюшечка малая да шибко юркая — ласка.

Была у неё обязанность: перед сном у Медведихи за ушами чесать да пятки её, задубелые да заскорузлые, пощекатывать. Для разнеживающего, значит, удовольствию...

Вот и просклизнула она в неурочный час, будто нитка в иголочку, в щёлку малую, неприметную — в потаённый глухой тот чуланец, да всю тайну-то Медведихину и выведала.

Выведала, значит, да всё, как есть, зверям да птицам и рассказала, что живёт-де у Медведихи-то в тайном чуланце Лягушечка волшебная; и что держит её Медведиха в крынке с козьим молоком; и что-де ходит она туды каждый вечер да с нею шопчется... И что вся эта ворожба на лесную окрестную воду — не что иное, как Лягушонки той проклятушшой козни.

Рассердились звери: заурчали, ощетинились... А как помочь делу-то — не знают.

...Вон какая она, Медведиха-то: лик лохматый, взгляд недобрый, лапы, как грабли загребушшие...

А лисичка-озорничка хвостом вильнула, да и говорит с лукавинкой:

— Оммануть её надо, Медведиху-то.

Сказать ей надобно, мерзавке, что ехали-де по дальней дороге торговцы, да и обронили, мол, ненароком цельную жирнющую тушу мяса... Мы, мол, хотели было её притащить, да силушки-то у нас таковой нету. И что, мол, надо бы поторапливаться да поспешать, дабы сорочонки-проныры да вороньё востроглазое не расташшили бы её по кусочкам...

Как услышала Медведиха эту весточку-то, нежданно-негаданную, да шибко приятную:

— Ой, хочу мяса! — кричит. — Надоели мне все ваши соленья да варенья... Хычница, — говорит, — я, а не травоядная жвачная скотина! Хочу мяса... хочу говядины, кровушки мясной хочу пососать!

Прихватила она с собой верных своих слуг-прихлебателей — росомаху да пару волков, и припустили они напрямки, только шуркоток по лесу-то пошёл, покатился... Бежит, задыхается — разжирела от пустого-то вольготного пребывания да ничего-то неделанья.

А звери тем временем замки посшибали, двери в потаённый тот чуланец открыли — глядят: и впрямь Лягушонка в крынке с молоком полощется.

— Ах ты, мухоморова отрыжка, злыдня ты распроклятая!

А та живёхонько смекнула, что дело-то совсем уж неладно и что прямой ответ ей придётся сейчас держать перед обчеством... Первая же и заголосила, запричитала хлипким да жалостным голосишком:

— Зверушеньки вы мои, лапушки... Каюся: грех на душонку свою положила. Во всём виновата я перед вами! Выдалась же такая моя жизненная заковырина: злая Медведиха силой заставила меня наквакать всю эту ворожбу болотную да постылую. И угораздило же меня тогда плюхнуться в её распоганушшое ведро! Эх, лучше бы мне в те поры утопиться!!

Всплеснула она ладошками и чтой-то проквакала...

И зашумела кругом вода: потекли ручейки и речки, набухли дождевые лужицы. Радостно запели птицы, заплескались рыбёшки, забегали ящерки. Закопошилися кругом букашки да таракашки, запорхали, затанцевали бабочки и мотыльки.

Упросила Лягушка зверей, чтобы унесли они её в самое дальнее-предальнее болото, да и бросили бы там в самый, самый глубокий омут. Да не теряли бы они, сами-то, времечко золотое даром, а делили бы поскорее между собой превеликие запасы Медведихины.

Звери так и сделали.

Унесли они Лягушку на дальнее-дальнее болото да и бросили там в самые густые и непроходимые камыши. А та нырнула под ближайшую кочку, да и была такова.... С тех пор её никто никогда и не видывал. Медведихины же все припасы — солёные, сушёные да превкуснушшие — зверюшки поделили между собой. То-то пир горой у них пошел... То-то радость!

Три дня и две ночи искала Медведиха со своими служками-побегушками «оброненную-то» тушу мяса, да так и не унюхала, не нашла ничего. Чуть слюнями совсем не изошла. Да и как-то, уж вовсе не по-доброму, стала поглядывать на своих-то подручных. Те — потихоньку да потихоньку — в кусточки и схоронились...

На четвёртый день воротилася — едва-едва ноги волочит:

— Обманщики, воры! — кричит. — Ну, дорогие мои подсказчики, пропишу я вам сейчас пять нулей! Вы у меня стойку на ушах делать будете! Всех, всех уморю! Узнаете, как обманывать-то меня, саму Медведиху!

Глядит и не поймёт ничего: кругом ручьи текут, речушки играют, пыжатся в крутых берегах. А родничок-говорун журчит, как и прежде, из разноцветных щелистых камней бежит по галечкам, словно песенку напевает. И никакого-то на нём агромадного-прегромадного железного замка!

Кинулась Медведиха в амбары свои припасные, к закромам дубовым да кадушкам кленовым... А там — хоть шаром покати, лишь ветер озорун-гуляка одни крошки да соломинки из угла в угол переплетат. Помутилося у Медведихи-то в дурной башке, грохнулась она на землю... и ну валяться, да кататься, да от ярости-то и злобы орать на всю округу неоглядную диким-предиким голосом:

— Расхитители, воры, омманщики! По миру пустили меня разнесчастную!..

Вот так с тех пор и повелось. Только, значит, по весенней-то погожей поре вылезет медведь из берлоги худющий да голоднющий, так тут же непременно и вспомнит про прежние-то Медведихины великие припасы, кои, быть может, всю-то зимушку морозную сладко снилися ему. Ох, и орёт же он тогда — уж так-то блажмя ревёт, будто животину ему клешшами схватило. Катается по земле-то, курочит, рвёт её своими когтишшами. Тут-то все зверюшки лесные и мотают себе на ус:

— Ага, Миша проснулся!.. Надо бы теперь поосторожнее быть...

А потом всё-то летечко красное напролёт бродят, бродят медведи-то по лесам да буеракам, булыжины-каменья ворочают, буреломины да коряги перевёртывают, муравейники крутобокие да мягкушшие ворошмя-ворошат... Всё ещё, видать, надеются найти хоть кроху от прежнего-то своего богатства.

И про Лягушку не забывают. Роются на болотинах мишуки, пластами сдирают зелёный мох, скатывают его широкими «коврами», баламутят, перегребают лапами тухловатый тягучий подводный ил.

Да где найдешь её, волшебную-то Лягушку? Ведь все они большероты да пучеглазы — не различишь... Вот так-то вот и по сие время.