Сказки и стихи

Бранделяк

Мы жили в большом доме на окраине города. В нашем дворе с утра до ночи копошились десятки детей, которые вечно дрались, кувыркались, подставляли друг другу подножки и ревели на все голоса.

Но в дальнем конце двора, у забора, было тихо; там стояли «колымажки» — огромные полукруглые ящики для вывозки мусора. Я любил пробираться туда перед вечером, ложиться на спину в одну из колымажек, класть кулаки под голову и выдумывать всякие самодельные сказки. Иногда я тут же сочинял что-то вроде стихов и тихо напевал их, как песню.

Мне было в то время около двенадцати лет. Я учился в третьем классе гимназии и, кажется, умер бы со стыда, если бы кто-нибудь подсмотрел, как я лежу в колымажке, смотрю в небо и сочиняю стихи. Сочинял я шепотом, чтобы никто не услышал. Некоторые стихи я записывал вечером в небольшую тетрадку, которую прятал ото всех. Обложка тетрадки была из черной клеенки, и на этой клеенке я вырезал перочинным ножом:

В тетрадке накопилось уже немало стихов: о каких-то людоедах, жирафах, акулах и неграх, а также об одном моем знакомом, которого я называл герцог Бранделюк де-Бранделяк, потому что он был очень гордый и важный. Кого бы он ни увидел, он сейчас же начинал надуваться и воинственно выпячивал грудь. Жил он тут же, на пустыре, вместе с гусями и утками, — огромный разноцветный индюк. Шея у него была вся в бородавках, которые он носил с такой важностью, словно это были ордена и медали. Если ему говорили:

— Здравствуйте, ваше сиятельство! — он отвечал по-французски:

— Куркулю! Муркулю!

И это звучало как сердитая ругань.

В первые же дни Бранделяк постоянно пугал меня своим воинственным видом и огненно-красной кишкой, которая болталась у него перед носом, но в конце концов я увидел, что этот грозный вояка трусливее любого цыпленка и что он напускает на себя свою важность из трусости. И я сочинил о нем длинную сказку, которая начиналась такими стихами:

Дальше шло описание великолепной наружности этого знатного герцога и множество его забавных приключений. А в последних строках говорилось, что важничать, подобно ему, могут только трусы и глупцы:

Конечно, я давно позабыл бы об этих стишках, если бы с ними не вышло одной очень печальной истории…

Я записал их в тетрадку и спрятал ее за подкладкой фуражки. Но непрочная подкладка распоролась, тетрадку увидали в раздевалке гимназисты старшего класса — усатые верзилы с большими ручищами, — выхватили ее у меня и стали громко вычитывать оттуда стихи. Я плакал от стыда и отчаяния, я пытался вырвать тетрадку из их огромных ручищ, но они убежали в умывальную комнату и там, нарочно перевирая слова, продолжали издеваться над моими стихами. Больше всех издевался один гимназист, прыщеватый Марк Поволоцкий, мальчик не злой, но общепризнанный гимназический шут. Остальные только вторили ему. Когда они наткнулись на стихи об индюке Бранделяке, они захохотали так громко, что отовсюду сбежалась толпа малышей. Я был опозорен надолго. Мне дали кличку Бранделяк, и она крепко пристала ко мне. Даже учителя говорили не раз:

— Эх ты, Бранделяк, Бранделяк!

Вся гимназия затвердила эти стихи наизусть, но в каком исковерканном виде! Причем к ним прибавили какие-то очень гадкие строки, так что вышла неприличная чушь, которую даже первоклассники пели как дразнилку при моем появлении.

Хуже всего было то, что наш обидчивый инспектор Прохор Евгеньевич (так называемый Прошка) принял эти стихи на свой счет. Кто-то сказал ему, будто под видом индюка я в своем стихотворении вывел его. Он сразу поверил в это, обиделся ужасно, на всю жизнь. Его щеки стали дергаться от злобы всякий раз, когда он встречался со мной. И он мстил мне до того самого дня, покуда не выгнал меня из гимназии.

Все это надолго отбило у меня охоту к писанию стихов. Ведь и учителя и товарищи как будто нарочно приняли все меры, чтобы я не сделался писателем. Правда, качаясь в своей колымажке, я по-прежнему шептал иногда какие-то певучие строки, но уж не записывал их.

Не то чтобы боялся, а так: опротивело.

Мурзилка, № 7/8

1940