Сказки Румынии

Стан Сокруши-Скала

Что было, то было; а ежели бы не было, так и сказку бы не сказывали!

Давным-давно шумело-гудело село, а на самом его краешке – там, где поле начиналось, куда волов пастись гоняли; там, куда поросята сами бегали, чтобы пятачками своими корни дубов подрыть, желудей сыскать, – стоял домишко-невеличка. Жил в нём Стан со своей доброй женой.

Всё жена печалилась да кручинилась, и однажды утром не выдержал Стан – прямо её спросил:

– Почему на людей не глядишь, почему головка твоя клонится, будто роза на стебельке поломанном?

А жена отвечала:

– Не спрашивай, не допытывайся! На что тебе причину кручины моей знать?

И в слёзы ударилась, бедняжка!

Плечами пожал Стан, пошёл в поле работать.

Целый день точила его тревога. И ночью спать не давала, и на другой день не отстала. Снова принялся Стан спрашивать, почему печальна жена, – и прежний ответ получил. Ещё несколько дней выждал – всё плачет женщина, на свет белый не глядит. В третий раз спросил её Стан:

– Какая кручина томит тебя, милая? Откройся мне, твоему мужу!

А жена руки заломила, с горечью воскликнула:

– На что тебе знать? Покамест только я одна кручинюсь – так и горе одно. А как расскажу – и ты закручинишься. Удвоится горе! Поверь, супруг мой, – лучше тебе в неведении оставаться.

Был ли, будет ли когда мужчина, который с таким ответом смирится? То-то же! Не смирился и Стан, вновь с расспросами подступился.

– Вижу, не успокоишься ты, пока печали не удвоишь! Ну так я тебе откроюсь. Знай, Стан, что нету счастья в нашем доме!

– Как это нету?! – возмутился Стан. – Разве корова наша не самая молочная во всём селе? Разве яблони, груши да сливы не ломятся от плодов каждое лето? Разве не полны ульи тягучего мёда? Разве нива наша не самая тучная? Опомнись, женщина! Глупости ты болтаешь, о пустом печалишься!

– Всё так, муж мой, – отвечала жена. – Довольно у нас молока, плодов, мёда и хлеба. Но мы бездетны – в этом наше горе!

Застыл Стан, будто громом поражённый. Глаза у него открылись, а ведь известно: как только глаза у мужчины открываются, как только осознаёт он, чего лишён, – ему и житьё не в радость.

И вот стало двое несчастных в домике на окраине села. Раньше жена одна печалилась, а с тех пор, как и мужа горе заело, бедная женщина слезами умывалась от зари до зари.

Не выдержал такого Стан – решился идти к святому отшельнику. Целый день в пути провёл, наконец увидал тихую обитель. Сам благочестивый старец на крылечке сидит, словно Стана поджидает.

Упал Стан ему в ноги, взмолился:

– Помоги горю, отче! Дай нам с женой потомство!

– Смотри, Стан, – желания иногда сбываются! Точно ли ты хочешь иметь детей? А прокормишь ли их? Оденешь ли? В люди выведешь?

– Уж я прокормлю, было бы кого! Уж я одену, было бы кого! Уж я в люди выведу – были бы дети у нас с женой!

– Что ж, ты сам так хотел, – отвечал святой отшельник.

Махнул он рукой – дескать, домой ступай, – и Стан повиновался.

Усталый, запылённый достиг он родного села. Вечер уже был, солнце к закату клонилось – а надежда в сердце у Стана так и разгоралась, будто светлая зорька.

Вот подходит Стан к дому. Что такое? Голоса детские слышатся! Стан ушам не поверил, да пришлось поверить глазам! Во дворе детишки его встретили, из сада другие прибежали! Третьи к окошкам прильнули, носами прижались – отец вернулся! И все-то ещё совсем малыши: мал мала меньше да один другого бедовее! Похолодел Стан, застыл на месте. Вот и сбылось его желание! Подарил ему святой отшельник детей, не пожадничал! Стоит Стан и бормочет:

– Силы небесные! Сколько же их у меня? На что мне так много?

– Не много, муженёк, а в самый раз!

Поднял Стан глаза, видит – выходит из дома жена, вся от счастья так и светится, а за платье, за передник ещё детишки цепляются – румяные, кудрявые все как один!

Однако и жена, уж как радовалась детям, быстро поняла: трудно за всеми уследить, а ещё труднее всех прокормить. Несколько дней минуло – кончились в доме припасы, а ребятня давай плакать:

– Папа, папа, дай поесть! Есть хотим, папа!

Принялся Стан в затылке чесать. Что правда, то правда: никогда он так счастлив не был, как в эти последние дни; много радости ему дети принесли – ну а теперь должен он сам принести им еды. Корова, хоть и самая молочная в селе, недостаточно молока даёт, а фрукты ещё нескоро поспеют – стало быть, идти Стану в раздобытки.

– Слышишь, жена! Оставайся, детишек береги да меня жди-поджидай! Не знаю, не ведаю, где и как еды для них найти, ну а всё-таки попытаюсь.

Так сказал Стан и пустился в путь.

Для голодного человека всякая дорога длинна, а уж тому, кого точит дума о сотне голодных детишек, сами камни дорожные во сто крат жёстче. Шёл и шёл Стан, пыль глотал, и вот добрался до края света – а там, известно, обычное с небывалым перепутано и всё не тем оборачивается, чем на первый взгляд показалось.

Увидал Стан отару – семь овечек прямо перед собой, остальные вдали, в тени древесной.

«Вот удача! – думает Стан. – Авось как-нибудь подманю этих семерых, домой уведу. Надобно только сумерек дождаться».

Залёг в ложбине, ждёт. Вот смерклось, раздался шум да треск, и появился среди туч ужасный крылатый змей! Ухватил он барашка, ухватил овечку, ухватил ягнёночка, в когтищах зажал. А потом давай овец доить. Добыл молока у семидесяти семи, бурдюки наполнил – и был таков. А молоко требовалось змею для его матушки-змеихи. Купалась старая, сморщенная змеиха в молоке, чтобы молодою да гладкою стать, и еженощно посылала сына на разбой.

Напрасно несчастный пастух падал ниц перед змеем, напрасно умолял помиловать, не обирать до нитки, – змей только смеялся, огнём пыхая. И понял Стан: здесь не добыть ему пропитания, пастух и сам бедствует.

Понял – а домой не повернул. Только представил, как выбегут ему навстречу голодные детишки, ручки станут протягивать, есть просить, – сердце в груди кровью облилось, и начал Стан смекать да прикидывать.

– А что ты, добрый пастух, дашь мне, ежели я от змея твоё стадо избавлю?

Так спросил Стан, а пастух обрадовался несказанно!

– Сделай милость, чужеземец! Получишь ты из каждых трёх баранов – баранчика, из каждых трёх овечек – овечку, из каждых трёх ягняток – ягнёночка. Вот и считай, сколько всего выходит!

Быстро посчитал Стан, и страшновато ему сделалось: как погонит он домой этакую огромную отару, ежели и впрямь змея одолеет?

– Щедрые условия предлагаешь, пастух! Согласен я, – отвечал Стан, а про себя подумал: «Главное – со змеем совладать, а уж добро своё как-нибудь домой доставлю!»

Вот смерклось. Лежит Стан в засаде и думает: «Ну куда мне со змеем тягаться? Уж конечно, спалит меня чудовище либо живьём проглотит! Нет, ворочусь-ка я домой подобру-поздорову!» Хотел он тайком от пастуха сбежать, да вспомнил про детей – остался. «Будь что будет», – сказал себе.

Полночь наступила, зашумело в небесах, затрещало – змей прилетел.

А Стан как выскочит из кустов, как закричит:

– Тебя-то мне и надобно, ящер поганый!

Опешил змей – не ожидал он такого. Попятился даже, сам себе на хвост наступил, но совладал с собой, зарокотал грозным голосом:

– Кто ты есть, откуда взялся?

– Я – Стан Сокруши-Скала! По ночам камнями питаюсь, днём – цветами из горных долин. А будешь ещё в отаре озоровать – я на спине твоей чешуйчатой крест вырежу!

Застыл змей от ужаса – понял, что с ровней судьба его свела.

– По-погоди грозиться, да-давай сперва силой по-померяемся, – лепечет змей, а сам даже огнём пыхать забывает.

– Это мне-то с тобой силой меряться, ящер? Да я только дуну – ты и лапами кверху завалишься!

Наклонился Стан, нашарил на земле пастушью котомку, в которой сыр овечий лежал – целая непочатая голова, – и кричит:

– Ступай к реке, сыщи камень величиной вот с этот мельничный жёрнов – поглядим, кто из нас сильнее!

Змей к реке метнулся, отыскал, что было велено, приволок на бугорок.

– А теперь, ящер, попробуй-ка выжми из этого камня пахты сколько сможешь.

Стиснул змей в кулаке свой камень, поднатужился – камень и рассыпался в пыль, будто булка засохшая. Понятно, никакой пахты змей не добыл и рассердился ужасно.

– Глупый человек! Где это слыхано, чтобы из камней пахта лилась!

– Это смотря как взяться, – отвечает Стан.

Стиснул он в кулаке сыр – потекла из него пахта, землю намочила.

«Вот так силища! – думает змей. – Полечу-ка я лучше домой, пока цел».

А Стан разохотился со змеем тягаться, да и смекнул, что змей – трус преизрядный. Заступил ему Стан дорогу:

– Куда же ты, ящер? А кто отвечать будет за барашков, да за овечек, да за ягняток, которых ты из стада похитил? Нет, не отпущу я тебя – накажу за разбой!

Бедняга змей шелохнуться не смеет: а ну как Стан Сокруши-Скала дуновением его повалит, среди цветов на горном пастбище косточки схоронит?

Со страху, говорят, голова куда как быстро соображает! Вот и змей сообразил.

– Слушай, – говорит он Стану, – ты молодец хоть куда, а моей матушке как раз умелый да сильный слуга надобен. Полетели со мной! Здешние три дня всё равно что год в земном мире; ежели возьмёт тебя матушка на службу, так за каждый день семь мешков монет тебе отвалит! Соглашайся – дело выгодное!

Голова у Стана закружилась, как счёл он, сколько же это всего мешков получится. Согласился Стан служить старой змеихе, и пустились они со змеем в путь.

Долго шли местностью дикой, пустынной. Вдруг засверкали издали два огня, яркие-преяркие. Не понял Стан, что это такое, лишь на пороге змеева жилища сообразил: то глядела на дорогу, сына поджидаючи, сама змеиха-матушка. Уж она и очаг затеплила, и котёл приготовила, чтобы молоко овечье кипятить. Старая-престарая была змеиха, точно земля, точно само время; рассчитывала она, что принесёт змей-сынок молока молодильного.

Смотрит – пустой бурдюк на змеевом плече болтается. Рассвирепела змеиха, запыхала дымом-пламенем, да не успела напуститься на сына с бранью.

Живо выставил змей вперёд себя своего попутчика, зашипел ему в ухо:

– Побудь здесь, а я с матушкой потолкую, представлю тебя как следует.

А Стан давно раскаивался, что дал завести себя в этакие дикие места. Да поздно – раз уж связался со змеем, будь Станом Сокруши-Скалой, страха не показывай!

Змей тем временем свою матушку в дом увлёк и шепчет:

– Матушка, матушка! Объявился этот смертный на нашу погибель! Он камнями питается, он из жерновов пахту выжимает! Решил я, что негоже такому силачу на воле разгуливать, и прельстил его богатой наградой. Ты уж придумай, как извести проклятого!

– Не тревожься, сын мой! – отвечает змеиха. – Ещё ни один смертный из моих когтей не ускользал – и этому не ускользнуть!

Сказав так, вышла змеиха к Стану и объявила, что принимает его на службу.

Вот назавтра притащила она палицу, семь раз железной цепью обмотанную, и велела Стану со змеем силой меряться.

Подхватил змей палицу, словно пёрышко, над головой раскрутил, за три версты забросил и говорит, довольный:

– Ну, Стан Сокруши-Скала, попытай удачи – забрось палицу дальше моего!

Пошли оба за палицей. Умаялся Стан, пока три версты отмахал. Нагнулся, пощупал палицу. Похолодел от ужаса. Ясно стало Стану: соберись тут все сто его детей – и то, вместе с ним, не сумели бы они даже от земли оторвать змеево оружие.

– Что ж ты медлишь, Стан Сокруши-Скала? Метать палицу будешь ли? – спрашивает змей, а сам от нетерпения хвостом так и елозит.

– Да вот думаю: что за славная палица! Жаль такой палицей тебя жизни лишать. А ведь я лишу! Вот как размахнусь, да как раскручусь – тут тебе и погибель.

– Это всё пустые разговоры! Бери палицу да показывай, на что способен! – храбрится змей.

– Э, да ты, я погляжу, жизнью совсем не дорожишь! Ладно, швырну я палицу, только давай прежде пир устроим на три дня. По крайней мере, ещё чуток поживёшь, а погибнешь сытым.

До того спокойно говорил Стан, что тревога взяла змея. Ещё не верил он, что Стан его укокошить способен. Но с тревогой ведь как: раз уж закралась в сердце, будет точить да раздуваться.

Вернулись змей со Станом в дом, выбрали из матушкиного погреба всё съестное, притащили на то место, где палица упала, и давай пировать. Ночь наступила да и минула, заря брезжит – а Стан, на мешке со змеихиными припасами сидя, всё на небо поглядывает.

– Что ты там интересного увидал? – спрашивает змей.

– Да вот жду, пока луна закатится.

– Разве она тебе мешает?

– Конечно! Вот как размахнусь, да как раскручусь – палицу прямо на луну заброшу. Пусть уж лучше луна уйдёт с моей дороги.

Поёжился змей. Очень он палицей дорожил, ведь она ему от дедушки досталась. А ну как и впрямь затеряется на луне ценная вещь?

Подумал, подумал змей да и говорит:

– Знаешь что, Стан Сокруши-Скала, – не кидай палицу вовсе. Я за тебя её во второй раз кину, с тем и к матушке моей вернёмся.

– Ещё чего! – горячится Стан. – Непременно кину палицу – пускай только луна зайдёт.

Тут змей принялся Стана уговаривать, да умасливать, да прельщать. Еле-еле уломал – семь мешков монет посулил, только бы Стан не трогал палицы.

Вернулись они домой, змей сразу к матери бросился, зашептал в страхе:

– Матушка, матушка! Что за чудовище в доме нашем! Поверишь ли – насилу отговорил я этого Стана, не то забросил бы он дедушкину палицу прямо на луну!

Испугалась тут и змеиха. И впрямь не каждый день такие смертные попадаются!

Назавтра уже и помину не было о палице, а задала змеиха сыну и Стану новую работу.

– Ступайте за водой, – велит она и тащит двенадцать бурдюков, сшитых из воловьих шкур. – И чтобы до заката управились!

Пошли Стан со змеем к ручью. Стан глазом моргнуть не успел – а змей все двенадцать бурдюков наполнил водой, в дом отнёс, воду в кадушки вылил, а Стану притащил пустые бурдюки.

Что было делать? Стан и пустой-то бурдюк едва поднимал, а ежели водой его наполнить – и вовсе с места не сдвинешь! Но не растерялся Стан. Вынул ножик из-за голенища и давай землю ковырять возле ручья.

– Что это ты затеял, Стан Сокруши-Скала? – спрашивает змей. – Давай воду неси в дом!

– Ещё чего! Буду я напрягаться, по ложке воду таскать! Я сейчас новое русло для ручья вырою – вода сама к дому побежит!

Змей от изумления пасть разинул – а закрыть позабыл. Стоит, таращится на Стана. Вспомнился змею дедушка, тот самый, который палицу ему в наследство оставил. Любил дедушка возле ручья сиживать; а теперь что же – Стан русло изменит, дедушкину память осквернит, да ещё и дом, пожалуй, затопит.

– Послушай, Стан Сокруши-Скала, давай я за тебя бурдюки отнесу, – предлагает змей.

– Ну уж нет! – говорит Стан, а сам землю ножиком ковыряет.

Принялся тогда змей его умасливать да прельщать. Семь мешков монет посулил – насилу отговорил от страшной затеи: новое русло для ручья рыть. Спрятал Стан свой ножик с большой неохотой, пошёл к дому, а змей за ним двенадцать бурдюков потащил.

На третий день наказала змеиха Стану и сыну дрова заготавливать. До трёх не сосчитал Стан – а змей уж немало деревьев в лесу повалил да обмотал верёвками. Тогда огляделся Стан, вырвал с корнем дикий плющ, отыскал самое толстое и высокое дерево, забрался на верхушку, плющом её обвязал и петлю из плюща набросил на соседнее дерево.

– Эй, Стан Сокруши-Скала, что это ты затеял? – беспокоится змей.

– А сам не сообразишь? – усмехается Стан, новые петли на соседние деревья набрасывая.

– Ты зачем это деревья макушками связываешь? – спрашивает змей.

– Затем, что не привык по одной щепке в сарай таскать; вот сейчас дёрну этот ствол – остальные за ним и потянутся.

– Да неужто ты все эти деревья унесёшь, Стан Сокруши-Скала?

– Конечно! Дома я ещё и не такие пучки носил!

Затрясло змея с головы до кончика хвоста, вся чешуя дыбом поднялась.

– Вот что, Стан Сокруши-Скала, давай лучше я за тебя дров натаскаю, а ты лес наш оставь. За это получишь семь мешков монет!

– Вижу я, славный ты парень, даром что ящер, – отвечает Стан. – Будь по-твоему. Почему приятное не сделать, ежели это усилий не требует?

На том и порешили. Змей натаскал дров, а Стан согласился лес не крушить.

Вот и три дня службы кончились. Назавтра, значит, надо Стана отпускать, да с наградой.

Всю ночь шептались змей и змеиха-матушка. Думали, спит Стан – а он не спал. Глодала Стана тревога: как потащит он домой столько мешков с монетами? Ворочается он в постели и вдруг слышит змеев голос:

– Горе нам, матушка! Давай, пока целы, рассчитаемся с проклятым смертным, да и пусть убирается из наших мест!

– Рассчитаемся, рассчитаемся! – отвечает змеиха. – Да только не денежками! Денежки самим пригодятся.

– Как же так, матушка? Осерчает Стан Сокруши-Скала, ежели не выплатим ему обещанного!

– Не осерчает, ежели ты его нынче порешишь! – шипит змеиха.

– Боязно мне, матушка!

– Не трусь, сынок. Возьми дедушкину палицу, ступай к Стану в каморку да и забей его, спящего!

Услыхав такую речь, бегом бросился Стан во двор, схватил корыто, из которого поросят кормят, да и положил вместо себя на кровать, попонкой прикрыл. А сам под кроватью спрятался и притворно захрапел.

Вот слышит – крадётся змей. Размахнулся да и обрушил палицу прямо на корыто! Застонал Стан из-под кровати, будто раненый, а змей скорей к матушке бежать!

Только дверь за ним закрылась, вылез Стан, убрал обломки корыта и улёгся в постель – но глаз не смыкал до зари.

Наутро входит он на кухню как ни в чём не бывало. Сидят змей со змеихой, завтракают.

– Доброго утречка, хозяева, – здоровается Стан.

– Доброго утречка, – отвечает змеиха. – Каково спалось?

– Не худо, только среди ночи приснилось мне, будто блоха меня в лоб кусает. Может, так и взаправду было, потому что меж бровей у меня ссадина.

Переглянулись в страхе змей со змеихой.

– Слыхала, матушка? Блоха его укусила! А ведь я палицу ему на лоб обрушил!

Задрожала змеиха от таких слов, отсыпала трижды по семь мешков монет – пускай только Стан поскорее убирается. А тот и сам дрожит – ему ведь и одного мешка с земли не поднять. Вот сейчас его и разоблачат!

– Что же ты стоишь, Стан Сокруши-Скала? – спрашивает змей вкрадчиво. – Неужто по дому не стосковался? Неужто не ждёт тебя никто?

– Засмеют меня в селе, – отвечает Стан. – Почему, скажут, так мало заработал? Гляньте, скажут, на Стана – пока у змея служил, сам захирел, зачах, змею уподобился! Лучше я ещё годок у вас послужу, дорогие хозяева!

Взвыли хором змей и змеиха-матушка!

– Дадим тебе ещё семь мешков! Семь раз по семи дадим, только уходи, оставь нас в покое!

– Вон оно что! Не ко двору, значит, я здесь пришёлся! – говорит Стан. – Что ж, насильно мил не будешь. Уйду я, только вы мне денежки отнесите, а то перед соседями стыда не оберёшься.

Не успел сказать – змей взвалил все мешки себе на плечи и вперёд Стана побежал.

Долог был путь до родного села. Но вот показалась крыша с трубой и услыхал Стан детский гомон. Страшная мысль пришла ему в голову: «Да ведь проклятый змей сейчас пронюхает, где я живу, и отомстит! Либо добро своё заберёт, либо кого-нибудь из милых наших детушек утащит!»

И обратился он к змею с такой речью:

– Поберёгся бы ты, змей! Детей-то у меня целая сотня, и все как один прожорливые да драчливые! Как бы они тебя не обидели! Уж я постараюсь, приструню их, да только они не больно-то слушаются!

«Сотня детей! – думает змей. – Ежели они в отца пошли – я пропал!»

Уронил он со страху мешки, да опомнился – поскорее подобрал. А тут дети, и впрямь целая сотня, как выскочат навстречу отцу. Все голодные – с тех пор как ушёл Стан в раздобытки, досыта не ели бедные малыши! Каждый вилку держит в левой руке, а нож – в правой; лязгают вилки о ножи, ножи о вилки, а детишки кричат на сто голосов:

– Мясо, мясо! Отец нам целого змея пригнал, то-то наедимся нынче!

Не стал змей медлить – бросил мешки, в небо взмыл, за тучами скрылся и с тех пор в нашем мире не показывается – боязно ему!

Сыновья с золотыми звёздами

Что было, то было; а ежели бы не было, так и сказку бы не сказывали.

Правил когда-то один могущественный император, полмира под своей властью имел, и были средь его подданных старик-пастух с женой и тремя дочерьми. Звали девушек Анна, Стана и Лаптица[1].

Анна, старшая, уж такая была раскрасавица! Пригонит овец на пастбище, а они и траву жевать забывают – всё Анной любуются.

Стана, средняя, ещё краше сестры выросла. Волки на неё заглядывались, овец охраняли, когда Стане черёд выпадал на пастбище идти.

А Лаптица, младшенькая, обеих сестёр красотой превзошла. Кожа у неё была белая-белая, точно пена молочная, волосы – блестящие, как золото, и мягкие, как ягнячья шерсть. Словом, не видал ещё свет никого прекраснее Лаптицы, пастушьей дочери.

Вот однажды, в жаркий летний день, пошли сёстры по землянику. Только наладились ягоды рвать, слышат – конский топот землю сотрясает, к ним приближается. Грохоту – будто целая армия верхами скачет. А то император на охоту со свитой выехал.

Вся-то свита императорская сплошь из знатных юношей. Молодцы они на подбор; сидят в сёдлах будто влитые, и кони им послушны, как человеку нога или рука собственная послушна. А лучше всех, сильнее всех, прекраснее всех – сам молодой император.

Ещё издали увидали охотники трёх девушек, отметили, до чего они хороши собой, и коней осадили, шагом пустили, чтобы мимо такой красоты не промчаться.

Заметили и девушки императорскую охоту, и сказала Анна сёстрам:

– Если возьмёт меня в жёны один из этих витязей, я ему волшебный каравай испеку. Кто его отведает – навсегда молодым и сильным останется.

Вздохнула средняя сестра, молвила:

– Если мне судьба улыбнётся, если выйду я замуж за пригожего дворянина – такую рубашку ему сошью, в какой сможет он хоть с драконом сражаться – всё невредим останется. Вода его не намочит, огонь не опалит!

А Лаптица зарделась и шепчет:

– Я своему супругу подарю сыновей-близнецов. Будет у каждого во лбу золотая звезда – яркая, словно с небес упавшая.

Донеслись эти речи до императора, и воскликнул он:

– На слове тебя ловлю! Станешь моей женой, прекраснейшей императрицей из всех, что когда-либо на свете жили!

Подхватил Лаптицу на скаку, и корзинку с земляникой не забыл.

Двое самых бойких витязей не растерялись. Один к Анне коня направил, другой – к Стане.

Так все три сестры-красавицы попали в императорский дворец. Уже назавтра тройная свадьба гремела; три дня и три ночи продолжалось веселье. Когда же закончился пир, всю империю облетела новость: послала Анна за мукой, будет печь волшебный каравай.

Ещё два дня и две ночи минуло – купила Стана лён, высушила, расчесала, полотна наткала да засела волшебную рубашку шить.

У императора была мачеха, у мачехи же – дочка от первого брака. Обе во дворце жили, и тешилась мачеха мечтою, что женится император на её дочери. Никак не ожидала она, что императора и корону получит белоликая пастушка. Люто ненавидела мачеха Лаптицу; момент выжидала, чтобы с ней поквитаться.

Да разве тронешь молодую императорскую жену, когда сам император глаз с неё не сводит, руки её нежной из рук своих не выпускает! Вот и нет злыдне покоя: день и ночь думает, как бы императора из дворца выманить.

Не до охоты императору, не до забав – весь мир для него в молодой жене. И тогда написала мачеха письмо своему брату, который правил соседним королевством. Собрал тот король громадное войско, взял в осаду приграничные города. Не стерпел император такого коварства.

– Ничто и никто меня не остановит, даже молодая жена! Будет знать сосед, как города мои осаждать!

Так сказал император, живо собрал войско и помчался навстречу врагу.

Не ожидал король – брат мачехи, – что ответ таким скорым окажется. Налетел на него император, подобно вихрю, разметал всех его солдат, подписал мирный договор, для себя выгодный, и скорей домой. Уже через три дня вступил под дворцовые своды.

Не знал он, что рано утром, когда звёздочки на небе чуть побледнели, разрешилась Лаптица от бремени близнецами. Златовласы были оба мальчика, и у каждого во лбу сияла звезда.

Да не дремала злая мачеха. Выкрала она детей, выкопала яму под окном императорской опочивальни, заживо близнецов погребла, а Лаптице, которая в забытьи лежала после родов, подсунула двух щенят.

Этой-то вестью – что императрица щенят на свет произвела – императора и встретили. Бросился он к жене, собственными глазами увидел: не сдержала она слова, данного на земляничной поляне, а значит, надобно её наказать.

Сердце разрывалось у молодого мужа, ведь любил он жену крепко, – да как же быть с честью императорской? Вот и повелел он схватить Лаптицу и закопать в землю по самую шею, чтобы все знали: так будет с каждым, кто императора обманет.

А вскоре исполнилось заветное мачехино желание – женился император на её дочери. Снова три дня и три ночи свадьбу праздновали, – да только нам-то какое дело? Мы лучше поглядим, что с близнецами сталось.

Не умерли они, а проросли двумя стройными осинками. Кололи осинки мачехины глаза, о страшном злодеянии напоминали. Велела было мачеха срубить их, да император вмешался:

– Чтоб к деревьям этим никто подходить не смел! Пусть растут – на них очи мои отдыхают.

И стали осинки расти со скоростью деревьям несвойственной. Каждый день они вырастали, как обычное дерево – за целый год. За ночь прибавлялся им ещё год, а на рассвете, когда звёзды небесные бледнеют, каждая осинка тремя годами старше становилась. Скоро затенили их ветви окно, и не было теперь для императора большей отрады, чем слушать, как шелестят на ветру осиновые листочки.

Целыми днями просиживал он у окна, и никто не дерзал его беспокоить.

Понимала мачеха, о чём способны нашептать осинки; так и этак пыталась от них избавиться. Известно: если женщина что себе в голову забрала, она и из камня молоко выжмет, и витязя хитростью сломит. Где колдовство не действует, там уговоры помогут, а ежели и от них толку негусто, всегда слёзы в запасе имеются.

И вот однажды утром мачехина дочка уселась на ложе к своему супругу и давай его умасливать речами да ласками и жаловаться: мол, покоя нет от шелеста осинового.

Немало ей пришлось постараться! Но ведь мужчина, будь он даже император, мужчиной остаётся.

– Твоя взяла, – сказал он жене. – Не можешь слушать шелест – дозволяю спилить осины. Только пусть из одной для меня кровать сделают, а из другой – для тебя.

Не добилась своего мачехина дочка. Осины, хоть и спиленные, теперь в опочивальню переместились, да возразить было нечего.

Только улёгся император на новую кровать – согнулась она под ним, словно он в сто раз тяжелее стал. Зато сам он почувствовал блаженное успокоение, какого раньше не ведал. Мачехина дочка, наоборот, как на гвоздях лежала, во всю ночь глаз не сомкнула.

Быстро заснул император, и стала его кровать скрипеть. Поняла мачехина дочка: это не простые скрипы, это слова языка, не известного никому, кроме неё самой.

– Тяжко тебе, братец? – спрашивает одна кровать.

– Нет, братец, ничуть не тяжко, – отвечает та кровать, на которой император спит. – Радостно мне, ведь я баюкаю нашего с тобой обожаемого отца!

– А мне-то как тошно! – вздыхает первая кровать. – Держу я злодейку – злодейкину дочь!

Так до рассвета скрипели кровати, а императрица слушала да раздумывала, как бы от них избавиться.

Вот наутро, едва император уехал, велела она сколотить две точно такие же кровати, а осиновые – сожгла. Только горстка пепла осталась.

Но пока горели осиновые кровати, в треске всё слышался мачехиной дочери их разговор.

Собрала она пепел, на четырёх ветрах развеяла, чтобы вовсе ничего не осталось от чудесных близнецов.

Только не заметила мачехина дочь, что с пеплом улетели две яркие искорки. Упали они в реку, и понесло их течением в самое сердце империи.

Превратились искорки в одинаковых рыбок с золотой чешуёй. Перед рассветом пошли рыбаки рыбу ловить к императорскому завтраку. Бросили они сеть ещё в темноте, а тянуть стали, когда последняя звёздочка на небе догорала. Смотрят: среди обычных рыб сверкают, как огонь, две золотые рыбки.

Подивились рыбаки и решили сохранить золотых рыбок в воде, преподнести в дар императору. Снарядили для такого дела одного рыбака, а рыбки к нему взмолились:

– Не относи нас во дворец – там погибель наша!

– Что же мне с вами делать? – спрашивает рыбак.

– Собери росу с листьев, пусти нас в ней плавать. Чашу на солнышке поставь и не трогай, даже не гляди на неё, покуда солнечные лучи не высушат всю росу.

Рыбак так и поступил. Когда же приблизился он к чаше, увидал двух мальчиков – златовласых и прекрасных, как солнце. Были они на одно лицо – сразу ясно, что близнецы, – и у каждого во лбу звезда горела.

Быстро росли дети. За день им год прибавлялся, за ночь – другой, а на заре, когда звёзды бледнеют, – сразу три года! Но не только рост да стать они обретали. Знания их утраивались, и мудрость тоже.

Вот минуло три дня, три ночи, три зари, и стали братья с виду как отроки двенадцати лет, силой – как юноши двадцати четырёх лет, знаниями и мудростью – как мужи тридцати шести лет, и сказали рыбаку:

– Теперь веди нас во дворец, мы желаем видеть отца.

Надел на них рыбак овчинные шапки, и скрылись под этими шапками звёзды и золотые волосы.

Во дворец они прибыли в обеденное время. Стоит стража у ворот – не пускает оборванцев.

– Мы желаем с государем беседовать, – говорит один брат.

– Подождите, пока государь отобедает, – отвечают стражники.

– Не станем ждать. Добром пропустите!

Только так сказал второй брат, только на порог шагнул – прибежала ещё стража, чтобы прогнать дерзких от дворца. Но проскользнули братья в ворота, словно ртуть, и никто не сумел их удержать. Вошли они в просторную залу, видят через дверь: сидит за столом император, с ним придворные.

Заступил братьям дорогу лакей.

– Пропусти нас по-хорошему, – предупреждают братья.

– Не велено пускать!

– Ах, не велено?

Оттеснил один брат лакея, да новые набежали. Много их было, драка началась. Услыхал император шум из соседней залы и гневно спрашивает:

– Кто смеет меня беспокоить?

Замерли братья при звуках отцовского голоса.

– Рвутся к тебе, о государь, двое мальчишек, – отвечает лакей.

– Рвутся? Да как они смеют беспорядок в моём дворце устраивать?! Кто они такие, откуда взялись?

На одном дыхании произнёс это император, а слуги ему в ответ:

– Неведомо нам, кто они такие, да только у них сила львиная! Раскидали они стражу, словно сухую листву! А ещё они нечестивы – не хотят шапок снять!

Побагровел император и кричит:

– Прогоните их! Собак спустите!

От таких слов беззвучно заплакали братья. Развернулись, пошли прочь, только сказали слугам:

– Не смейте нас трогать, мы сами удалимся.

Уже у ворот они были, когда нагнал их старый слуга.

– Государь велит вам вернуться. Пожелала государыня на вас взглянуть.

Задумались братья на мгновение – и пошли вслед за слугой. Вступили они в залу, но шапок не сняли.

Сидел император во главе длинного стола. И чего только на том столе не было! И цветы, и всякие яства! Гости пировали вместе с государем, и тут же, на особой скамье, полулежала среди двенадцати подушек мачехина дочь.

Только вошли братья – одна подушка соскользнула на пол. Всего одиннадцать осталось.

– Шапки-то снимите, невежи! – шепчет слуга.

А братья отвечают:

– Только владыкам дозволено в доме головы не обнажать. Желаем мы казаться теми, кем являемся.

Император как услыхал серебряные голоса отроков – гневаться позабыл и говорит мягко:

– Оставайтесь в шапках, если желаете, но поведайте мне, кто вы такие! Откуда вы взялись, чего вам надобно?

– Мы – братья-близнецы, ростки ствола сломанного. Одна половина в землю зарытая лежит, другая – пирует. Долгий путь мы проделали; шелестели, как листва, скрипели, как доски, рыбами в воде плескались. А сейчас желаем поведать тебе, о государь, историю, которую ты и сам знаешь, да только с чужих слов и потому всю перевёрнутую.

Тут вторая подушка упала, а мачехина дочь говорит:

– Что за глупые речи! Вели этим двоим убираться, муж мой!

– Нет, пусть останутся! – возражает император. – Ты желала на них поглядеть, а мне охота их послушать. Продолжайте, отроки, говорите дальше, ибо сладостно звучат ваши голоса.

Мачехиной дочери и возразить нечего. А братья, ободрённые, начали рассказ.

– Жил да был император…

Третья подушка упала с императрицына ложа.

Когда добрались братья до войны с соседом-королём, разом три подушки упали.

А когда завершили они рассказ, не осталось подушек на ложе – все на полу валялись. Тут-то и сдёрнули братья овчинные шапки, и засверкали их золотые волосы, и засияли две звёздочки. И обратились к братьям все взоры, введя их в великое смущение.

Близок конец нашей истории. Случилось в конце то, что в начале должно было случиться. Освободили Лаптицу из ямы, и воссела она рядом с императором. Мачехину дочь в самую дальнюю каморку отослали, шить заставили с рассвета до заката, а саму мачеху привязали к конской спине и пустили того коня в чистое поле скакать да буйствовать, чтобы каждый знал: зло всегда злом для злодея оборачивается.

Могарзея и его сын

Был у родителей единственный сын, да настигла их смерть безвременная. Только и успели отец с матерью, что поручить юношу опекуну. Оказался опекун мошенником: всё наследство растратил – пришлось юноше самому себе на хлеб зарабатывать.

Ушёл он из дому, долго скитался по лесам и долам, не видя человеческого жилья. Отчаялся вконец. Вскарабкался на скалу, чтобы оглядеться: может, где огонёк светится, может, будет ему приют. И правда: в далёкой дали еле-еле помигивала искорка – не иначе, костёр. Собрал юноша всё своё мужество, пустился в путь.

Полночи миновало. Вышел он на поляну, а там не костёр – огромный кострище полыхает, и огромный человечище на земле храпит.

«Вот это да! К великану судьба меня привела!» – подумал скиталец.

Однако не ушёл. Слишком он умаялся и озяб, поэтому прикорнул у великана под боком.

Утром просыпается великан – что такое? Спит рядом с ним неизвестный юноша. Стал великан его будить и расспрашивать:

– Кто ты таков? Откуда взялся?

– Я твой сын, нынче ночью народился.

– Коли правду говоришь, значит, заботиться о тебе надобно. Гоняй моих овец на пастбище, следи за ними хорошенько, а я тебя за это буду кормить и поить, – отвечает великан. – Да смотри, границы моих владений не пересекай, не то пожалеешь.

Показал, где эти границы, и отправил мнимого своего сына с отарой на пастбище.

Отыскал пастушок долину с сочной и густой травой, до вечера овец стерёг, потом к великану погнал, помог доить. Сели оба ужинать, юноша и спрашивает:

– Как твоё имя, отец?

– Могарзея, – отвечает великан.

– Тебе, я думаю, скучно жить одному в этакой глуши?

– Коли думаешь – думай про себя, вслух не говори! Не ведомо тебе разве, что ни один медведь по собственной воле доселе не плясал?

– Да, верно, отец. Но почему ты такой печальный? Поведай мне свою историю.

– Зачем? Ты тоже загрустишь – значит, удвоится и моя печаль.

– Пусть так, всё равно я хочу знать. Я ведь твой сын, а ты мой отец.

– Что ж, слушай, сынок. Я сын великого императора. Прослышал я, что живут в Молочном озере три феи, и захотел одну из них взять в жёны. Пошёл к озеру, да повстречались мне злые эльфы, душу мою забрали. С той поры радости не ведаю, пасу себе овец и о другой доле не помышляю, а как смеяться – и вовсе позабыл. Неподалёку отсюда лежат эльфийские земли, и горе всякому, кто ступит на них: отомстят эльфы! Потому-то я и предупреждал тебя, сынок! Незачем тебе судьбу мою повторять.

– Отныне я ещё осторожнее буду, отец, – отвечает юноша. – А сейчас давай-ка спать.

С зарёй проснулся юноша, погнал овец на пастбище. Видел он пышные зелёные луга, что эльфам принадлежали, да не рискнул туда сунуться. Паслись в тот день овцы на каменистом пятачке, где трава была сухая и жёсткая.

На третий день сидел пастушок в тенёчке да на дудочке играл – в этом искусстве ему не было равных. А тем временем одна овечка перепрыгнула изгородь и давай эльфийскую сочную траву щипать. За ней другая последовала, и третья, и четвёртая. Пастушок играет – ничего не замечает. Только тогда спохватился, когда половина отары сбежала.

Вскочил юноша, но дудочку из рук не выпустил, от уст не отнял. Пошёл он за овечками, как вдруг возникли перед ним три красавицы и стали танцевать. Смекнул юноша, кто они такие, и ещё слаще заиграл. Дудочка поёт – красавицы танцуют, остановиться не могут. Так день и пролетел.

Солнце село, сказал пастушок:

– Отпустите меня, а то бедный Могарзея с голоду помирает, один ужинать не садится. Завтра вернусь, поиграю для вас ещё.

– Ступай! – отвечают красавицы. – Но помни: нарушишь обещание – мы до тебя доберёмся.

Условились они, что пастушок придёт сразу на эльфийский луг и будет играть до заката. На том и простились.

Дивился Могарзея, когда в тот вечер овец доил, – никогда они не давали столько молока! Заподозрил было, что не на его пастбище кормились овцы. Но ведь обещал сын не переступать границ, и отмёл Могарзея подозрения. И ужин ему показался вкуснее обычного.

Едва утро забрезжило – юноша поднялся и погнал отару на эльфийский луг. Только дудочку к устам приложил – появились вчерашние красавицы и давай танцевать. До вечера резвились, как вдруг юноша дудочку выронил да и наступил на неё, будто случайно. Сломалась дудочка.

Ох, как плакал пастушок, как жаловался на судьбу, как руки заламывал, – будто единственного друга лишился! Растрогал он эльфийских дев, и стали они его утешать.

– Не плачь, сделаешь себе новую дудочку!

– Нет, не сделаю! Такой сладкоголосой уже не получится, ведь я её вырезал из сердцевины вишнёвого дерева, которому семь лет сравнялось!

А эльфы в ответ:

– Да ведь у нас в саду как раз есть семилетняя вишня! Идём с нами, для такого дела ничего не жаль!

Вот приблизились они к вишне, и пастушок стал объяснять:

– Нелёгкая это задача, красавицы! Ежели топором бить по стволу, чего доброго, сердцевину-то и расколешь, а она как раз для дудочки и надобна. Лучше я надрез сделаю, а вы пальчиками своими белыми края придержите. Тогда я разорву кору, и сердцевина останется целёхонька.

Эльфы согласились. Только сунули пальцы в надрез – юноша нож выдернул, края коры сошлись и зажали эльфийские пальчики!

Напрасно визжали красавицы, напрасно пытались высвободиться эльфы. Ничего не могли они поделать, а юный пастушок оставался глух к их мольбам. Когда эльфы достаточно помучились, потребовал он, чтобы вернули они душу Могарзеи.

– Ах, да забирай её, если хочешь! Вон она, в кувшине на подоконнике! – сказали эльфы. Думали так просто свободу получить. Не тут-то было!

– Слишком многих вы страдать заставили, – сказал пастушок. – Посидите в плену до утра, а там видно будет.

Ушёл он, прихватив кувшин с душой Могарзеи, и овец увёл.

Могарзея сына заждался, на пороге стоял. Увидал – и давай бранить за опоздание. Но, едва услыхал Могарзея про кувшин с душой, возрадовался и так высоко подпрыгнул, что фальшивая душа, эльфами вложенная насильно, вырвалась изо рта и улетела, а её место заняла душа настоящая.

Долго ликовал Могарзея, а когда чуть унялся, молвил:

– Может, ты мне и не родной сын, да дело не в этом. Скажи, чем тебя отблагодарить?

– Покажи дорогу к Молочному озеру, потому что не даёт мне покоя история о феях, в нём обитающих, и желаю я взять одну из них в жёны. А ещё – позволь сыном твоим навсегда остаться.

Всю ночь Могарзея и его названный сын пировали да песни пели. Обоих от счастья распирало, не до сна им было. А на рассвете отправились они в эльфийский сад. Там взвалил Могарзея себе на спину вишнёвое дерево вместе с пленными эльфами и потащил в свою родную страну, к отцу-императору.

С почестями и великой радостью его встретили, и всем нахваливал Могарзея своего названного сына, который душу ему вернул.

Три дня гостил юноша во дворце, а потом сказал:

– Пора за невестой отправляться. Покажи мне, отец, дорогу к Молочному озеру. Клятву даю, что вернусь и фею с собой приведу.

Могарзея уговаривал юношу остаться, но понял: нет в тех уговорах проку, и рассказал всё, что знал о Молочном озере. Не очень подробный получился рассказ, ведь сам-то Могарзея до озера так и не добрался.

Три летних дня шёл юноша, наигрывая на дудочке, и достиг Молочного озера. Находилось оно во владениях могущественной феи.

Переночевал юноша на берегу, а с рассветом принялся играть. Тотчас явилась перед ним самая прекрасная фея – златоволосая, в золотых одеждах. С изумлением воззрился на неё юноша, а она давай танцевать. И так легки и грациозны были её движения, что оборвал юноша мелодию. Только стихла последняя трель – исчезла фея.

Назавтра всё повторилось, зато уж на третий день юноша не зевал – играя, подвигался всё ближе к красавице, а потом изловчился да и обнял её, и поцеловал, и розу из венка выхватил. Заплакала фея, стала просить розу назад – а юноша не отдаёт. Свою шляпу розой украсил, смотрит на фею, усмехается.

Поняла фея, что мольбы не действуют, и согласилась стать женой молодого пастуха. Вместе вернулись они во дворец. Там и свадьбу сыграли, на радость Могарзее и старому императору. Но каждый год в мае приходили они на Молочное озеро и детей своих приводили, чтобы искупаться в сладких водах.

Заколдованный кабан

Когда-то давным-давно жил на свете король, и было у него три дочери. И вот случилось ему отправиться на битву, а потому призвал он к себе дочерей и сказал:

– Дорогие мои дочери, я должен идти воевать. На нас наступает враг, а с ним большая армия. Покинуть вас – великое для меня горе. В моё отсутствие берегите себя, будьте добрыми и сердечными, хорошо себя ведите и смотрите за домом. Можете гулять по саду и заходить во все комнаты дворца, кроме самой дальней в правом углу – в эту комнату вы заглядывать не должны, а иначе приключится с вами беда.

– Будьте спокойны, отец, – ответили они. – Мы никогда не посмеем вас ослушаться. Отправляйтесь с миром, и пусть небо дарует вам славную победу!

Когда к отъезду всё было готово, король отдал дочерям ключи от всех комнат и ещё раз напомнил о сказанном. Дочери со слезами на глазах поцеловали его руку, пожелали успеха, и старшая взяла ключи на хранение.

Оставшись одни, девушки до того опечалились и приуныли, что не знали, как быть. И потому, чтобы время летело быстрее, решили часть дня отдавать работе, часть – чтению, а часть – приятным прогулкам по саду. И пока они выполняли это решение, всё шло хорошо. Но такое благополучное состояние дел продлилось недолго. Что ни день их разбирало всё большее любопытство, и скоро вы узнаете, к чему это привело.

– Сёстры мои, – сказала самая старшая из принцесс, – целыми днями мы ткём, шьём и читаем. Мы уже не первый день одни, и нет в саду уголка, который мы бы не изучили. Мы побывали во всех комнатах отцовского дворца, полюбовались богатой и прекрасной мебелью, – почему бы нам не заглянуть и в комнату, входить в которую отец запретил?

– Сестра, – ответила самая младшая, – не могу понять, почему ты соблазняешь нас нарушить отцовское повеление? Когда он сказал, что мы не должны заходить в ту комнату, то, наверное, знал, что говорит, и имел на то вескую причину.

– Да ведь не упадёт же на наши головы небо, если мы туда зайдём, – сказала средняя принцесса. – Драконов и прочих чудищ, которые бы нас сожрали, в той комнате не спрячешь. И как наш отец узнает, что мы там побывали?

Пока так разговаривали, подбадривая друг дружку, они успели дойти до комнаты, старшая вставила ключ в замок, и – щёлк! – дверь отворилась.

Три девушки вошли в пустую комнату. Украшений там никаких не было, но посреди комнаты стоял длинный стол, накрытый великолепной скатертью, а на скатерти лежала огромная раскрытая книга.

Конечно, принцессам любопытно было узнать, что написано в книге, особенно старшей – и вот что она прочла:

«Старшая дочь этого короля выйдет замуж за принца с востока».

Тогда вперёд выступила средняя дочь и, перевернув страницу, прочла:

«Вторая дочь этого короля выйдет замуж за принца с запада».

Девушки обрадовались, и засмеялись, и стали поддразнивать друг дружку.

Но младшая из принцесс не хотела ни приближаться к столу, ни листать книгу. Однако старшие сёстры не давали ей ни минуты покоя и силком подтащили к столу. Тогда она, трепеща от страха, перевернула страницу и прочла:

«Младшая дочь этого короля выйдет замуж за свинью с севера».

Если бы молния пала на неё с небес, она и то меньше бы испугалась.

Девушка едва не умерла от горя и, не поддержи её сёстры, упала бы на пол и расшибла голову.

Когда же она очнулась от обморока, в который поверг её ужас, сёстры постарались её утешить, говоря:

– Как можешь ты верить в подобную глупость? Где это видано, чтобы королевская дочь вышла замуж за кабана?

– Какое ты ещё дитя! – сказала другая сестра. – Или у нашего отца мало солдат для твоей защиты, даже если мерзкая тварь и вправду придёт просить твоей руки?

Младшая принцесса с готовностью позволила сёстрам себя убедить, она верила всему, что те говорили, но на душе у неё было тяжело. Мысли её то и дело обращались к книге, в которой чёрным по белому написано, что сестёр ожидает великое счастье, а для неё судьба уготовила такую беду, о какой и слыхано не было никогда на свете.

Кроме того, душу её угнетала мысль, что она ослушалась отца. Начала она хворать и за несколько дней изменилась так, что и узнать её было трудно; прежде румяная и весёлая, она побледнела, и ничто её больше не радовало. Она перестала играть с сёстрами в саду, перестала собирать цветы, чтобы вплетать их себе в волосы, и больше не пела, когда они сидели все вместе за прялками или шитьём.

Между тем король одержал великую победу, наголову разбил и изгнал врага и поспешил домой, к дочерям, о которых думал постоянно. Все вышли встречать его с кимвалами, дудками и барабанами, все весьма радовались его победному возвращению. Добравшись до дома, король первым делом возблагодарил Небеса за победу, одержанную над врагом, который против него восстал. Затем король вступил в свой дворец, и навстречу ему вышли три принцессы. Радость его была велика, ибо король увидел, что все они пребывают в добром здравии – ведь младшая принцесса очень старалась не выглядеть печальной.

Но, вопреки её усилиям, в скором времени король приметил, что третья его дочь сильно похудела и погрустнела. И вдруг точно калёное железо обожгло его душу – в голове короля мелькнула мысль, что дочь ослушалась отцовского повеления. Он не сомневался, что так и было, однако для пущей уверенности призвал к себе дочерей, допросил их и повелел им говорить правду. Они во всём признались, скрыв, однако, кто из них ввёл остальных в искушение.

Выслушав их, король до того огорчился, что горе едва его не сломило. И всё же он собрался с духом и постарался утешить дочерей, которые выглядели до смерти перепуганными. Он понял: что случилось, то случилось, и хоть тысячу слов скажи, а ничего и на волосок не исправишь.

Но все эти события были почти забыты, когда в один прекрасный день при дворе появился принц с востока и попросил у короля руки его старшей дочери. Король с удовольствием дал своё согласие. Приготовили знатный свадебный пир, и после трёхдневных празднеств счастливую чету со множеством церемоний и весёлых торжеств доставили к самой границе.

Спустя некое время то же случилось и со средней дочерью, только руки её попросил принц с запада.

Тут уж юная принцесса, увидев, что всё сбывается точно по написанному, совсем опечалилась. Она и есть перестала, и красивых одежд более не надевала, и гулять не ходила, и объявила, что скорее умрёт, чем обратится в посмешище всего белого света. Однако король не позволил ей поступить столь неправедно и утешал всеми возможными способами.

Время шло, и однажды – подумать только! – во дворец явился с севера огромный кабан и направился прямиком к королю со словами:

– Приветствую тебя, о король! Да будет жизнь твоя так благоприятна и светла, как восход солнца в ясный день!

– Рад видеть тебя благополучным, друг мой, – ответил король, – но что привело тебя к нам?

– Я пришёл просить руки твоей дочери, – сказал кабан.

Надо сказать, король изумился, услышав от кабана речи столь изящные, и сразу понял, что в деле этом есть нечто странное. Он с удовольствием изменил бы направление мыслей кабана, поскольку отдавать ему в жёны принцессу не желал; однако, узнав, что и двор, и вся улица перед дворцом заполнены свиньями, понял – деваться ему некуда, придётся ответить согласием. Кабан же одними обещаниями не удовлетворился, но настоял на том, чтобы свадьбу сыграли в течение недели, и не отступал, пока король не дал ему честное королевское слово.

Затем он послал за дочерью и посоветовал ей не противиться судьбе, поскольку всё равно ничего уже не поделаешь.

– Дитя моё, слова и поведение этого кабана отличают его от всех прочих свиней. Сдаётся мне, что не всегда был он кабаном. Тут явно какая-то магия или колдовство. Подчиняйся ему, исполняй все его желания, и, уверен, Небеса в скором времени пошлют тебе избавление.

– Если вы того желаете, милый отец, я так и поступлю, – ответила девушка.

Между тем близился день свадьбы. После бракосочетания кабана с его новобрачной отправили домой в королевских каретах. Дорогой они проезжали мимо большого болота, кабан приказал остановить карету, вышел и катался в грязи, пока не покрылся ею с головы до пят, а потом вернулся в карету и велел жене его поцеловать. Что оставалось делать бедной девушке? Она напомнила себе о словах отца и, достав из кармана носовой платок, нежно вытерла свиное рыло и поцеловала его.

Когда они достигли жилища кабана в густом лесу, было уже темно. Они немного посидели в тишине, потому что сильно устали, потом вместе поужинали и легли отдыхать. Ночью принцесса увидела, что кабан превратился в человека. Она немало удивилась, но, вспомнив слова отца, собралась с духом и решила подождать и посмотреть, что будет дальше.

Каждую ночь кабан превращался в человека и каждое утро, ещё до того, как просыпалась принцесса, – снова в кабана. Это происходило много ночей подряд, и принцесса ничего понять не могла. Ясно было, что муж её заколдован. Со временем она очень привязалась к нему, потому что он был добрым и ласковым.

В один прекрасный день принцесса сидела дома одна и вдруг увидела, как мимо проходит старая ведьма. Принцесса взволновалась, ведь она давно уже не видела ни одного человека, и попросила старуху подойти и поговорить с ней. Среди прочего ведьма сказала, что владеет всеми магическими искусствами и умеет предсказывать будущее и что ей известна целительная сила трав и иных растений.

– Я была бы благодарна тебе по гроб жизни, о старая дама, – сказала принцесса, – если бы ты объяснила мне, что творится с моим мужем. Почему днём он кабан, а ночью человек?

– Я как раз собиралась рассказать тебе об этом, дорогая моя, чтобы ты поняла, как хорошо я предсказываю судьбу. Если желаешь, я дам тебе травку, которая разрушит его чары.

– Если ты дашь мне такую травку, – сказала принцесса, – я отдам тебе всё, что попросишь, ибо мне невыносимо видеть его в таком положении.

– Так слушай же, дорогое дитя, – сказала ведьма, – возьми вот эту нить, но только пусть он о ней не знает, потому что иначе она лишится целительной силы. Ночью, когда он заснёт, ты должна потихонечку встать и как можно крепче обвязать этой нитью его левую ногу, а утром сама увидишь – он не обратится в кабана, но останется человеком. А наград мне никаких не надо. Я буду достаточно вознаграждена, зная, что ты счастлива. У меня сердце разрывается, когда я думаю о том, сколько ты выстрадала. Жаль, я не узнала об этом раньше, я бы сразу пришла тебе на помощь.

Когда старая ведьма ушла, принцесса старательно спрятала нить, а ночью потихоньку встала и с бьющимся сердцем обвязала ею ногу мужа. Но едва она попыталась затянуть узелок покрепче, как раздался треск и нить порвалась, ибо она оказалась гнилой.

Муж принцессы мигом проснулся и сказал:

– Что ты наделала, несчастная женщина? Ещё три дня – и с меня спали бы все нечестивые чары, а ныне кто знает, как долго мне придётся пробыть в этом отвратительном обличье! Я должен немедля покинуть тебя, и мы не повстречаемся, пока ты не износишь, разыскивая меня, три пары железных башмаков и не сточишь стальной посох.

И, сказав это, он исчез.

Оставшись одна, принцесса принялась плакать и стенать так, что если бы кто её слышал, у того сердце бы разорвалось от жалости. Однако, сообразив, что слезами горю не поможешь, она решила идти туда, куда поведёт её судьба.

Придя в город, она первым делом заказала три пары железных сандалий да стальной посох и, приготовившись таким образом к странствию, отправилась на поиски мужа. Шла она, нигде не останавливаясь, и обошла девять морей и девять земель, проходя леса, где росли деревья со стволами толщиной в пивную бочку, спотыкаясь и ударяясь о павшие сучья. Вставая, продолжала она идти, и ветви деревьев били её по лицу, а заросли раздирали руки; однако она всё шла и ни разу не оглянулась назад. Наконец, изнурённая долгой дорогой, оборванная и охваченная горем, но не утратившая горевшую в сердце надежду, пришла она к какому-то дому.

И как вы думаете, кто в нём жил? Сама Луна.

Принцесса постучала в дверь и попросила впустить её, чтобы отдохнуть хоть немного. Матушка Луны, увидев её несчастное положение, прониклась к ней большой жалостью, приняла её, стала кормить и нежить. И, пожив там немного, принцесса родила младенца.

Как-то раз матушка Луны спросила у принцессы:

– Как это может быть, чтобы ты, смертная, добралась до дома Луны?

Тут принцесса рассказала обо всём, что с ней приключилось, и добавила:

– Я буду вечно благодарить Небеса, которые привели меня сюда, и питать благодарность к вам, пожалевшей меня и моего малыша, не оставившей нас на погибель. Теперь же молю вас о последней услуге: не может ли дочь ваша, Луна, сказать, где мой муж?

– Этого она не может, дитя моё, – сказала богиня, – но если ты будешь идти на восток, пока не достигнешь жилища Солнца, оно, может статься, скажет тебе что-нибудь.

Она покормила принцессу на дорогу жареной курицей да посоветовала ни одной из куриных костей не терять, потому что они могут сослужить принцессе немалую службу.

Принцесса ещё раз поблагодарила её за радушие и добрый совет, выбросила пару башмаков, которые уже износила, надела вторую, увязала куриные косточки в узелок и, взяв в одну руку своего младенца, а в другую посох, отправилась в новое странствие.

Шла она шла через голые песчаные пустыни, где путь был до того труден, что на каждые два её шага вперёд приходился один назад; однако принцесса шла упорно, пока не миновала эти унылые равнины и не поднялась в скалистые горы, где пришлось прыгать со скалы на скалу и с вершины на вершину. Иногда она садилась на камень, чтобы передохнуть, но вскоре продолжала путь. Приходилось ей и болота пересекать, и на кремнистые горные пики взбираться, отчего её ступни, и колени, и локти изодрались и кровоточили, а иногда она подходила к пропасти, перескочить через которую не могла, и переползала её на четвереньках, помогая себе посохом. Наконец, до смерти утомлённая, достигла она дворца, в котором жило Солнце. Принцесса постучала в дверь и попросила позволения войти. Матушка Солнца отворила дверь и изумилась, увидев смертную женщину из дальних земель, и заплакала от жалости, когда услышала обо всех злоключениях принцессы. А затем, пообещав расспросить Солнце о её муже, укрыла принцессу в погребе, чтобы, вернувшись домой, Солнце ничего не заметило, ибо оно всегда приходило под вечер сердитым.

На следующий день принцесса испугалась, что будет ей беда, потому что Солнце заметило, что кто-то из другого мира побывал во дворце. Однако матушка его успокоила ласковыми словами, уверив, что это не так. Принцесса, видя, как ласково с ней обращаются, собралась с духом и спросила:

– Но почему же Солнце так сердится? Ведь оно столь прекрасно и столь добро к смертным.

– А вот почему, – ответила матушка Солнца. – Поутру, когда стоит у врат рая, Солнце счастливо и улыбается всему свету, но днём начинает серчать, поскольку видит все злые дела людей, оттого-то жар его их и обжигает; под вечер же оно и печалится, и гневается, ибо достигает врат смерти, – таков его привычный путь. А от тех врат оно возвращается сюда.

Она сообщила принцессе, что спрашивала о её муже, но Солнце ответило, что ничего о нём не знает; единственная же надежда в том, чтобы пойти расспросить Ветра.

Перед тем как принцесса ушла, матушка Солнца накормила её на дорогу жареной курицей да посоветовала сберечь её косточки, что принцесса и сделала, завернув их в узелок. Потом она выбросила вторую пару башмаков, совсем изодравшихся, взяла дитя в одну руку, а посох в другую и отправилась на поиски Ветра.

В этих странствиях ей пришлось ещё туже, чем в прежних, потому что она встречала одну за другой кремнистые горы, из вершин которых били языки пламени; проходила через леса, в которые никогда не ступала нога человека, пересекала ледяные поля и снежные завалы. Бедная женщина едва не умерла от таких тягот, однако крепилась и сохраняла в сердце отвагу и наконец достигла огромной пещеры на склоне горы. В ней-то и жил Ветер. В ограде перед пещерой была небольшая дверь, и принцесса постучала в неё и попросила позволения войти. Матушка Ветра пожалела её и впустила, чтобы принцесса немного передохнула. И здесь ей тоже пришлось прятаться, чтобы Ветер её не заметил.

На следующее утро матушка Ветра сказала принцессе, что муж её живёт в таком густом лесу, что через него и топором не прорубиться. Там он построил себе что-то вроде дома, соединив стволы деревьев и связав их ивовыми прутьями, и живёт совсем один, избегая людей.

После того как матушка Ветра накормила принцессу курицей и посоветовала сберечь её косточки, она велела принцессе идти вдоль Млечного Пути, который ночами пролегает по небу: так та до своей цели и доберётся.

Принцесса со слезами на глазах поблагодарила старую женщину за радушие и добрые вести и выступила в новый путь, не отдыхая ни ночью ни днём – столь сильным было её желание снова увидеть мужа. Шла она, шла, пока последняя пара башмаков не развалилась, и дальше ей пришлось идти босиком, не замечая болот, и колючек, что язвили её, и камней, которые раздирали ей ступни. Наконец достигла она прекрасного зелёного луга на опушке леса. Сердце её возвеселилось при виде цветов и мягкой прохладной травы, принцесса присела и немного отдохнула. Услышав, как птички поют в ветвях, призывая своих супругов, она вспомнила о муже, к которому так стремилась, и горько заплакала, а потом взяла на руки дитя, повесила на плечо узелок с куриными косточками и вступила в лес.

Три дня и три ночи продиралась она сквозь него, но никого не отыскала. Голод и усталость изнурили её, а посох уже не помогал, потому что совсем сточился во многих странствиях. Отчаяние охватило принцессу, но всё же она сделала последнее отчаянное усилие – и тут увидела в зарослях дом, который описала матушка Ветра. Окон у него не было, а дверь находилась в крыше. Что было делать? Как попасть внутрь? Принцесса думала, думала и попыталась взобраться к двери по стволам, но тщетно. И тут она вспомнила о куриных костях, которые так долго носила с собой, и сказала себе: «Не стали бы все они советовать мне поберечь эти кости, коли не было бы на то веской причины. Может, сейчас, в час нужды, кости и сослужат мне добрую службу».

И достала она кости из узелка, и, подумав немного, прижала конец одной косточки к концу другой. Кости, к её удивлению, срослись. Принцесса добавляла к ним другие, пока у неё не получились два длинных кола высотой с дом; их она прислонила к стене на расстоянии ярда один от другого. А поперёк поместила ещё кости, одну за другой, как ступеньки лестницы. Покончив с одной ступенькой, делала следующую, потом следующую, пока не показалась дверь. Однако когда до неё было рукой подать, костей у принцессы не осталось и последнюю ступеньку изготовить было не из чего. Как тут быть? Без последней ступеньки от всей лестницы проку мало. Должно быть, одну косточку она потеряла. И тут ей в голову пришла новая мысль. Взяла она нож, отсекла себе мизинец и поместила его туда, где полагалось быть последней ступеньке, и он прирос точь-в-точь как куриные косточки. Лестница была построена, и принцесса с дитятей на руках вошла в дом. Внутри всё было в совершенном порядке. Принцесса немножко поела, уложила дитя спать в стоявшее на полу корыто и присела отдохнуть.

Когда её муж, кабан, возвратился домой, увиденное его испугало. Поначалу он глазам своим не поверил – откуда взялась костяная лестница, да ещё и с мизинцем на самом верху? Он подумал, что это какое-то новое колдовство, ужаснулся и хотел уже бежать от своего дома подальше, но тут ему в голову пришла другая мысль, и он обратился в голубя – ведь голубям никакие чары не страшны – и влетел в свою комнату, не коснувшись лестницы. И нашёл там женщину, которая баюкала дитя. Когда он увидел её, сильно изменившуюся от страданий, которые она претерпела ради него, сердце его переполнилось такой любовью, и тоской по ней, и великой жалостью, что он наконец обратился в человека.

Принцесса же встала, и сердце её заколотилось от страха, ибо мужа она не узнала. Но когда он назвался, она от огромной радости забыла все свои горести, которые показались ей пустым звуком. Он оказался человеком весьма красивым и стройным, как ель. Вот сели они бок о бок, и принцесса поведала ему обо всех своих приключениях, и он плакал от жалости, слушая её. А потом рассказал ей свою историю:

– Я королевский сын. Однажды мой отец бился с драконами, бичом нашей страны, и я убил самого младшего. А мать его, ведьма, наложила на меня заклятие и обратила в кабана. Это она в обличии старухи дала тебе нить, чтобы обвязать мою ногу. И вместо трёх дней, после которых срок её заклятия должен был истечь, мне предстояло остаться кабаном ещё три года. Теперь же, когда мы столько выстрадали друг ради друга и встретились снова, давай позабудем о прошлом.

И они радостно поцеловались.

В ранний час следующего утра они направились в королевство его отца. Велика же была радость тамошнего народа, когда он увидел принца с его женой. Отец и мать обняли обоих, и пир во дворце продолжался три дня и три ночи.

Потом они отправились повидать её отца. Старый король чуть с ума не сошёл от радости, снова увидев дочь. Когда же она рассказала ему о своих приключениях, он ответил:

– Разве не говорил я тебе о моей совершенной уверенности в том, что существо, которое просило твоей руки, не родилось кабаном? Видишь, дитя моё, как умна ты была, поступив по моему слову.

И поскольку король был стар, а наследников не имел, он посадил их на свой трон. И они стали мудро править, король и королева, повидавшие немало страданий. И если ещё не умерли, то и поныне живут и счастливо правят.

Фея утренней зари

Давно это случилось; видать, так судьбой предназначалось. А если б не предназначалось, так и не случилось бы, – тогда о чём и рассказывать?

Жил да был император, величайший из великих, сильнейший из сильных, мудрейший из мудрых. Страна его так широко простиралась, что сами подданные до краёв не хаживали. Но ежели никому не ведомы были пределы власти императорской, то всякий видел вот какую странность: правое око императора всегда смеялось, левое же – плакало. Нашлись двое храбрецов, рискнули спросить императора, да он расхохотался в ответ, и только. Хранил он свою тайну про себя, никому не открывал, откуда разлад такой меж его очами.

А у императора подрастали сыновья. Да какие! Все трое будто звёзды на утреннем небосклоне.

Старший королевич звался Флорианом. Был он на диво высок и широк в плечах, не нашлось бы ему равных во всей империи.

Средний королевич, Костан, хоть и не вышел ростом, зато силу в руках имел великую, а уж кулаки у него были тяжелы, будто палицы.

Младший королевич, Петру, был тонок и по-девичьи гибок, пел да смеялся по-птичьи. Редко он говорил, ещё реже задумывался. Когда же случалось с ним такое, откидывал Петру голову, пальцы в волосы запускал. Поглядеть – ни дать ни взять первый министр, хоть сейчас сажай его в императорский совет!

Вот и говорит однажды Петру брату своему Флориану:

– Ты, Флориан, достиг совершеннолетия; пойди к отцу, спроси, отчего одно око у него веселится, а другое плачет?

Не пошёл Флориан. Знал по опыту: очень сердится император, когда такие вопросы слышит.

Петру к среднему брату, Костану, подступил с той же просьбой – но и здесь толку не добился.

– Ладно! Боятся братья – сам отца спрошу! – решил Петру.

Сказано – сделано. Отправился прямо в отцовские покои.

Как закричит император, как затопает ногами:

– Да чтоб тебе ослепнуть, юнец! Не твоего ума это дело!

И отвесил Петру две оплеухи.

Воротился Петру к братьям, рассказал, как отец его принял.

Немного времени прошло, и заметил Петру, что плачущее око отца как будто повеселело.

«Уж не от моего ли вопроса? – подумал королевич. – Подступлюсь-ка ещё разок к отцу. Стерплю оплеухи, лишь бы отец утешился».

Вот пошёл Петру в отцовские покои, спрашивает:

– Отчего, батюшка, одно твоё око веселится, а другое печалится?

Впал император в ярость, две оплеухи сыну отвесил, обругал. Да с того дня почти высохли слёзы на его левом оке, а правое от веселья на десять лет помолодело.

«Эге! – смекнул Петру. – Помогают отцу мои вопросы! Буду продолжать, покуда оба отцовских ока не развеселятся».

С тех пор каждое утро подступал Петру к отцу с тем же вопросом. Таков уж был младший королевич: если что задумает – непременно исполнит.

И вознаградилось его упорство! Однажды вскричал император, обоими очами веселясь:

– Петру, сын мой любезный! Вижу я – не дают тебе покоя мои очи. Так и быть – раскрою тайну. Знай, Петру, что веселится моё правое око, когда гляжу я на тебя с братьями твоими. Славных сыновей я вырастил, спору нет. А левое моё око печалится, потому что гложет меня тревога: а ну как не сумеют мои сыновья страну защитить, от врагов оборонить? Вот если бы привезли вы мне воды особой, из колодца дивного! Владеет той водой фея утренней зари; прямо в чертоге у неё колодец этот. Промыл бы я свои очи, и веселились бы они всегда, печалиться бы позабыли. Ибо уверился бы я, что сыновья мои, все трое, сильны, и никакой враг им не страшен.

Еле дослушал Петру отца. Схватил шапку в охапку – и скорей к братьям.

Долго братья совет держали, и вот старший, Флориан, пошёл в конюшню, выбрал себе лучшего скакуна, вскочил в седло. Молодец, да и только!

– Отправляюсь я за чудесной водой, – сказал Флориан. – Ждите, братья, меня один год, один месяц, одну неделю и один день. Если не вернусь к этому сроку – тебе, Костан, по моим следам ехать.

Пришпорил коня, ускакал Флориан. Три дня и три ночи не выпускал он поводьев из могучих рук; подобно духу бесплотному, конь его летел, покуда не достиг границ империи.

Опоясывал империю глубокий ров, а мост был один-единственный. К нему-то Флориан коня и направил, да у самого моста поводья натянул – вздумалось Флориану оглянуться напоследок на родную сторону. Только развернулся – а перед ним, будто из-под земли, дракон вырос! Да какой! Огромный драконище, о трёх огнедышащих головах! Разинуты все три драконьи пасти – верхняя челюсть ноздрями облака трогает, нижняя бородой землю метёт.

Не растерялся Флориан, шпоры коню в бока вонзил, помчался невесть куда!

Вздохнул дракон – да исчез, будто растаял.

Минула неделя – не возвращается Флориан, вестей не шлёт. Две недели минуло – всё то ж. Через месяц начал средний королевич, Костан, в конюшню похаживать, скакуна себе присматривать, так что ровно в срок – через один год, один месяц, одну неделю и один день – вскочил Костан в седло и с младшим братом попрощался.

– Не вернусь – стало быть, тебе по моим следам идти, Петру, – сказал Костан и прочь от дворца поехал.

Как и Флориана, поджидал его на мосту дракон о трёх головах – ещё больше, ещё ужаснее первого. И, подобно старшему брату, вонзил Костан шпоры в конские бока да и помчался прочь, не разбирая дороги.

Ни от Костана, ни от Флориана вестей не было – засобирался Петру в путь.

– Отпусти меня, отец, за братьями! – просит Петру императора.

– Что ж, поезжай, – вздыхает император. – Может, будет к тебе удача благосклоннее, чем к моим старшим сыновьям.

Прямо к границе поскакал Петру – а на мосту его дракон поджидает. Да не о трёх головах, а о целых семи!

Застыл Петру на мгновение при виде чудовища, да быстро опомнился, крикнул грозным голосом:

– А ну, с дороги, ящер поганый! С дороги, змей! Не видишь – сын императорский перед тобой!

Дракон, понятно, не шелохнулся, и тогда в третий раз крикнул Петру:

– Убирайся, дай проехать!

Меч выхватил из ножен и прямо на чудовище коня направил.

Потемнело всё, и оказался Петру в кольце огненном – впереди огонь, слева огонь, справа огонь, позади огонь! Ничего не видать, только семь драконьих голов смрадным пламенем дышат.

Заржал конь жалобно, попятился, встал на дыбы – не даёт всаднику мечом размахнуться!

«Э, да так не пойдёт!» – смекнул Петру.

Спешился, поводья левой рукой держит, чтобы конь не сбежал от страха, а сам мечом размахивает, который в правой руке зажат.

Без толку махал – не видать ничего в дыму и пламени.

– Худого коня я себе выбрал, – говорит Петру. – Ворочусь лучше во дворец, поищу в отцовской конюшне скакуна поретивее.

Вскочил в седло, поскакал обратно. Встречает королевича у ворот старая нянюшка, Бирча.

– Петру, сынок! Знала я, чуяла, что воротишься! Не подготовился ты к дальней дороге, потому и с драконом не совладал.

– Как же мне подготовиться? – спрашивает Петру.

– Конь у тебя негодный, сынок! – отвечает Бирча. – На этаком коне до феи утренней зари не добраться! Принесёт тебя в те дальние края только тот скакун, что отца твоего в юности носил. Пойди к государю, поспрашивай.

Поклонился Петру старой нянюшке, пошёл прямо в отцовские покои.

– Где ты этих глупостей наслушался? – спрашивает император. – Не иначе, Бирча, ведьма старая, наболтала! Сам подумай, сынок, – пятьдесят годов минуло с моей юности – а конский-то век короток! Никому не ведомо, где косточки моего коня догнивают; вот разве только валяется на конюшне обрывочек сбруи. Сам я давно о своём коне не вспоминаю.

В великом гневе выскочил Петру из отцовских покоев, побежал к старой няньке – а та улыбается, словно на малое дитя глядит, а не на витязя.

– Не гневайся, сынок, лучше отыщи обрывок конской сбруи да мне принеси. Уж я тебя выручу.

Пошёл Петру на конюшню, стал рыться по углам. Отыскал уздечку полугнилую и нянюшке отнёс, а старая Бирча пошептала над уздечкой, ладаном покурила да и вернула Петру.

– Иди, отлупи этой уздечкой колонну дворцовую!

Только Петру размахнулся, только ударил по колонне – вырос перед ним конь гнедой масти, красавец, каких и на свете не бывает. Седло на коне золотое с самоцветными каменьями, а на сбрую и смотреть нельзя не прищурившись – ослепнешь от блеска! Словом, и конь, и седло, и уздечка, и поводья – всё под стать юному королевичу.

– Не медли, сынок, поезжай на гнедом, – напутствовала его старуха Бирча. И только хотел Петру её поблагодарить – скрылась в доме.

Вскочил Петру на коня – и чует: руки его втрое сильнее сделались, а в сердце отвага небывалая.

Тут говорит ему гнедой человеческим голосом:

– Держись крепче, хозяин! Долгий путь нам предстоит, нельзя время терять.

И впрямь – никто ещё так не езживал, как Петру-королевич на гнедом коне! Вмиг домчались они до границы, до моста – а на мосту новый дракон караулит, о двенадцати головах. Все как одна огнедышащие, а уж с виду страшны – хуже и не приснится!

Однако на сей раз пришлось дракону с ровней встретиться, помериться силой с достойным соперником. Ни на миг не оробел Петру. Закатал рукава, чтоб не мешались, да как закричит:

– Прочь с дороги, с пути моего, ящер поганый!

Дракон только пламенем пыхнул из всех двенадцати голов. Петру не стал на него слова тратить – меч выхватил, размахнулся.

– Погоди, хозяин, послушай моего совета, – говорит ему гнедой конь. – Вонзи в меня шпоры, я взовьюсь под облака, а ты не зевай – меч наготове держи. Как перемахну я через дракона, ты ему самую главную голову руби, а после кровь драконью оботри и меч вложи в ножны. Справиться надобно прежде, чем мои копыта земли коснутся.

Петру всё так и сделал: вонзил шпоры коню в бока, конь взвился, а Петру меч выхватил, главную драконью голову отсёк, кровь отёр, а меч вложил в ножны. Успел прежде, чем конь на землю опустился.

Так и миновали они мост.

Оглянулся Петру на родную сторону, вздохнул и говорит коню:

– Ехать надобно, долог путь перед нами лежит.

– Ты только скажи, хозяин, как мне нести тебя, с какой скоростью? Есть скорость ветра, есть скорость мысли, есть скорость желания и есть скорость проклятия. Выбирай!

Взглянул Петру на небеса, взор к земле опустил. Что за дикие места, что за унылые! Тоска взяла королевича.

– Нельзя тебе утомляться, но и время дорого, конь мой гнедой, потому будем мы скорость менять.

И они помчались! День со скоростью ветра несёт гнедой конь королевича, на другой день конь летит, как мысль, на третий – стремительным становится, как желание, а на четвёртый – неумолимо быстрым, как проклятие. И так достигли они края дикой пустоши.

Протёр глаза Петру, будто бы со сна, и говорит:

– Теперь, гнедой, ступай шагом – хочу я осмотреться.

А сам таращится по сторонам, дивится. Сверкает перед Петру медный лес. Деревья медные, листья на них медные, кустарники, цветы – всё из меди. Спешился Петру, застыл в изумлении.

Снова сел в седло, поехал тихонечко. А цветы по обе стороны тропы так и льнут к конским бокам, так и ластятся к королевичу, да ещё и просят человеческими голосами:

– Сорви меня, Петру!

– Нет, лучше меня сорви! Смотри, как я хорош, как красив! Дам тебе силу великую!

– Что сила! Меня бери, к шапке приколи – и полюбит тебя самая красивая девушка!

И впрямь хороши были цветы, а уж какие блага сулили Петру – только успевай уши развешивать!

Поддался Петру на уговоры, склонился в седле. А конь пляшет под ним, того и гляди сбросит.

– Почему беспокоишься, гнедой? Смирно постой, пока я цветов нарву! – велит ему королевич.

– Не рви цветов, беду накличешь! – предупреждает гнедой.

– Какая беда может от цветов случиться? Сам взгляни, до чего красивые!

– Прóкляты медные цветы, хозяин! Придётся тебе сразиться с ужасной вылвой, духом лесным!

– Подумаешь! Я с драконом сражался, что мне кикимора лесная!

– Просто не видал ты её, хозяин! Не рви цветов, говорю тебе!

Знал же Петру: надо коня слушаться; поехал он дальше, глядит только на дорогу, от цветов отворачивается.

Да что проку! Если уж суждено кому в беду попасть – непременно попадёт, не избегнет своей участи. Так и Петру – крепился, крепился – да не выдержал.

– Чему быть, того не миновать, – говорит он коню. – Всё равно вылва скоро объявится, всё равно мне с ней сражаться. Если решила судьба, что я погибну от ужасной вылвы, – ничего не поделаешь. Ну а если выжить суждено – значит, пускай хоть сто дюжин вылв лесных на меня набросятся – я с ними справлюсь.

И стал рвать медные цветы.

Вздохнул гнедой конь:

– Плохо ты поступаешь, хозяин, неправильно. Что ж – готовься к битве! Вон она, вылва лесная!

Только-только успел Петру сплести венок из медных цветов – повеяло ветром со всех сторон. Мигом ветер в ураган превратился, потемнело небо, задрожала земля, туман чёрный, густой окутал Петру и его гнедого коня.

– Страшно тебе, хозяин? – шепчет конь, встряхивая гривой.

– Нет, не страшно пока, – храбрится Петру, а у самого мурашки по спине бегают. – Чему быть, того не миновать – так пусть случится!

– Я тебе помогу, хозяин. Сними-ка с меня уздечку да постарайся её на вылвину морду набросить, – советует конь.

Послушался Петру, снял уздечку, стоит, помахивает – а вылва уж перед ним выросла, да такая страшная, что и не взглянуть на неё без содрогания.

Головы у неё вроде и нету – а в то же время есть. Не по воздуху она летает, но и не по земле ходит. Грива лошадиная, рога оленьи, морда медвежья, глаза как у хорька, а в остальном облике все самые лютые звери как бы перемешаны. Да, такова была вылва лесная!

Крепче стиснул Петру ногами конские бока, принялся мечом размахивать. Вроде и по вылве меч бьёт – а проходит сквозь неё, как сквозь воздух. И день и ночь сражается Петру с ужасной вылвой – никому в бою перевеса нет. Наутро задышала вылва часто, тяжко, просит:

– Давай, витязь, отдохнём!

Петру меч опустил, а конь ему шепчет:

– Не останавливайся, хозяин!

Собрал Петру последние силы, снова мечом размахивает.

Заржала тут вылва по-лошадиному, завыла по-волчьи, бросилась на Петру, словно не мгновение отдыхала, а вовсе в битве не участвовала! А у Петру силы на исходе, руку с мечом еле-еле поднимает.

Долго бились, и вот вновь взмолилась вылва:

– Давай, витязь, передохнём! Устал ты не меньше моего!

– Ни на миг не останавливайся! – велит гнедой.

Послушался Петру коня – бьётся, меч не опускает, роздыху вылве не даёт, хотя руки его тяжелы стали, как свинцом налились. Только и вылва утомилась, выдохлась – кое-как удары отражает, сама уже не бросается на Петру.

Третий день к вечеру клонится – они всё бьются. Ночь миновала, а как заря занялась – сумел Петру набросить уздечку вылве на морду. И тотчас превратилась вылва в прекрасного коня – точь-в-точь такого, как его гнедой!

– Будь ты благословен, витязь! – молвил конь человеческим голосом. – Расколдовал ты меня, снял проклятие!

И носом мягким, влажным трётся о нос гнедого – потому что были эти кони родными братьями. Рассказал спасённый конь свою историю, поведал, как долгие годы в образе чудовищной вылвы маялся.

Привязал Петру нового коня к своему гнедому, повёл его в поводу. Долго ехали они медным лесом, но достигли всё же края.

– Остановись, гнедой, дай оглядеться, – велит Петру и по сторонам таращится.

Было на что посмотреть! Другой лес вырос перед Петру – красоты небывалой! Деревья в нём так и светятся, переливаются, а цветы мерцают, будто звёздочки. Из чистого серебра всё в том дивном лесу!

Опять стали цветы льнуть к ногам королевича, сулить ему всяческие блага, если нарвёт он их да венок сплетёт.

– Не тронь цветов серебряных, – предупреждает новый конь, бывшая вылва. – Отвечать за них будешь перед моим братом – а он меня всемеро сильнее!

Понимал Петру, какое испытание его ждёт, – да поделать ничего с собой не мог. Так и тянулись руки к серебряным цветам! Нарвал он целую охапку, только сплёл венок – зашумело вокруг, завыл ураган, земля задрожала! Чёрная ночь опустилась на серебряный лес – чернее, чем в медном лесу. И явилась новая вылва – всемеро ужаснее первой. Три дня и три ночи бился с ней Петру, но сумел-таки уздечку набросить на вылвину морду, и стала вылва прекрасным конём.

– Да текут твои дни в счастье, витязь! Избавил ты меня от заклятия, и нет пределов моей благодарности! – молвил новый конь человеческим голосом. – Возьми меня с собой!

Отправились они дальше все вместе. Скоро кончился лес серебряный – засверкал впереди золотой. Хороши были и первые два леса, ну да куда меди да серебру с золотом тягаться! Ничего краше не видывал Петру в своей жизни.

Напрасно все три коня умоляли его скорее промчаться через золотой лес, не трогать золотых цветов. Не послушался Петру, нарвал целый букет, сплёл венок. Только закончил – всё зашумело, затряслась земля под ногами, будто выпуская из своих недр ужасное чудовище. Выхватил Петру меч, приготовился к битве.

– Либо погибну, либо уздечку вылве на морду наброшу!

Так крикнул Петру, и тотчас окутал его туман – густой, глухой. Слова в тумане запутались, завязли. Смотрит Петру – собственных рук разглядеть не может. Говорить пытается – гóлоса не слышит. Целый день и целую ночь мечом размахивал вслепую, не видя, куда бьёт, не понимая, кого сразить пытается. Но вот начал туман рассеиваться, и к середине второго дня вовсе растаял. Солнце ярко в небесах засияло, и почудилось Петру, будто он заново родился.

А как же вылва? Она-то куда делась? Исчезла!

– Переведи-ка дух, – советует гнедой конь. – Битва, хозяин, ещё только началась!

– Что же было целых два дня? – спрашивает Петру.

– Вылва туманом обернулась, запутала тебя, заморочила. Вот она идёт! Слышишь? Готовься к бою!

А Петру ещё и отдышаться не успел. Смотрит – приближается что-то сбоку, что – непонятно. Река не река; ведь не по земле бежит, а сама, как вздумается, извивается, да следов не оставляет.

Тут-то Петру по-настоящему испугался.

– Горе мне! – шепчет. – Горе мне!

– На месте не застывай, шевелись! – советует гнедой.

Только сказал – поглотила его небывалая река.

И закипела битва! День и ночь сражается Петру – и даже не понимает, кто его враг. Вот на рассвете второго дня чувствует Петру: ноги ослабели, так и подкашиваются.

«Теперь конец мне пришёл», – думает Петру – да не отчаивается, не сдаётся, меч не бросает. Наоборот – яростнее бьётся.

И выглянуло солнце, и вода исчезла, а куда делась – не разберёшь.

– Передохни, хозяин, – советует гнедой. – Времени у тебя в обрез – вот-вот вылва вернётся.

Ничего не ответил Петру, а про себя подумал: «Как же мне битву продолжать – сил вовсе не осталось!»

Но плотнее уселся Петру в седле, крепче стиснул рукоять меча. Сидит, ждёт.

И вот надвинулось на него что-то неведомое. Может, в страшном сне кто и видал такое существо – а человеческим языком его не описать. Чего нет у него, то есть, а что есть – того-то как раз и нету! На лапах по небу летит, на крыльях по земле идёт, голова на заду, хвост на плечах, глаза на шее, шея на темени, – такой она королевичу Петру показалась, ну а я-то с его слов говорю.

На миг опутала Петру паутина ужаса, но встряхнулся он, сбросил паутину, взмахнул мечом. Так биться стал, как никогда ещё не бился.

На исходе дня силы оставили Петру, когда же тьма ночная опустилась, едва-едва королевич веки размыкал. К полуночи понял он, что не в седле сидит, а пеший стоит, и когда утро забрезжило, Петру был уже на коленях.

– Держись, хозяин, битва-то к концу подходит, – шепнул гнедой, и Петру утёр со лба пот боевой рукавицей. Последнее усилие сделал – с колен поднялся.

– Бей вылву по морде уздечкой, – снова шепчет конь.

Размахнулся королевич, сделал, как было сказано.

Заржала вылва по-лошадиному, да так громко, что Петру решил: оглохнет он теперь на всю жизнь. А вылва, даром что была битвой утомлена, ринулась на королевича. Тут-то он изловчился, набросил уздечку на вылвину морду. Солнце над горизонтом показалось – а у Петру-королевича три коня в поводу, один – под седлом.

– Да пошлёт тебе судьба в жёны самую прекрасную девушку, какая только есть на свете, – молвил третий конь. – Избавил ты меня от заклятия – позволь же с тобой остаться.

Поехали они прочь из золотого леса и к ночи достигли края. Вспомнил Петру о венках, позвенел ими, промолвил раздумчиво:

– На что мне целых три венка? Тяжело они достались, да сохраню я только последний, золотой, самый красивый.

И отшвырнул медный венок, а за ним и серебряный.

– Что ты делаешь, хозяин! – заржал гнедой конь. – Зачем венки выбрасываешь? Пригодятся они тебе. Подними скорее!

Пришлось Петру спешиваться да наклоняться, подбирать медный венок и серебряный.

Вечер наступил, солнце закатилось, мошкара стала лютовать – гнедой вынес Петру к широкой равнине.

Вынес – и застыл на месте.

– Почему стоишь, гнедой? Почему вперёд не скачешь? – спрашивает Петру.

– Чует моё сердце – беда с нами случится, – отвечает конь.

– Что за беда и как её избегнуть?

– Лежит перед нами страна богини Середы, которая быстрой ртутью повелевает. Холод здесь такой, какой тебе и не приснится! Вдоль дороги костры разложены, и боюсь я, что ты, хозяин, соблазнишься их теплом.

– Почему же нельзя мне погреться?

– Потому что накличешь ты этим несчастье, – с грустью отвечал конь.

– Вперёд меня неси, гнедой! – воскликнул Петру. – Раз должен я холод терпеть – значит, стерплю!

Вот вступили они во владения богини Середы. С каждым шагом всё холоднее делалось, и продрог Петру до самых костей. Но теперь уж был он не юношей неопытным, а витязем, закалённым в боях, сносил холод стоически. Вдоль дороги костры пылали жарко, грелись возле них люди, звали Петру – да он только головой качал. Дыхание на его устах замерзало, еле-еле пальцы шевелились, уздечку удерживая, но ни разу не попытался королевич свернуть к костру.

Сколько он с лютым холодом сражался, сказать не могу. Только всякий знает: обширны владения богини Середы, за день их не проехать. Дыбились вокруг путников ледяные скалы, выбивали зубы барабанную дробь, а ресницы от густого инея склеивались. Так и ехал Петру по холодной равнине.

Наконец вынес его гнедой конь к жилищу самой богини Середы. Спешился Петру, в дом вошёл, учтиво поздоровался:

– Доброго дня тебе, матушка!

– Благодарствую, друг мой окоченевший!

Рассмеялся Петру, но речь продолжать не стал. Ждал он, пока заговорит сама богиня.

Погладила она Петру по плечу:

– Ты молодцом держался, с честью испытание прошёл. Вот тебе за это награда, королевич Петру.

С этими словами достала богиня Середа железный ларчик, а из него – шкатулочку.

– Много столетий хранится у меня эта шкатулочка, поджидает героя, который холодное моё царство проедет, ни разу огоньком не соблазнившись. Возьми шкатулочку, королевич; однажды она тебе поможет. Стоит только её открыть – узнаешь обо всём, что делается в родном краю.

Низко поклонился Петру, вскочил в седло и поехал прочь из владений богини Середы.

Когда скрылось из виду её жилище, открыл Петру шкатулочку – и слышит оттуда тоненький голосок:

– Что узнать желаешь, хозяин?

– Расскажи, как мой отец поживает, что поделывает? – просит Петру.

– Держит император совет со своими министрами.

– В добром ли он здравии?

– Хворь его не терзает, только гневается император.

– На кого же он гневается?

– На братьев твоих, Флориана с Костаном. Хотят они власть в свои руки забрать, а император не даёт, говорит, не годятся в правители ни Флориан, ни Костан.

Захлопнул Петру шкатулочку, спрятал в карман, коня пришпорил.

– Скорее, гнедой! Прибавь скорости, спешить нам надобно!

Помчались они, словно духи бесплотные, словно вихри буйные, словно вурдалаки, что в ночи промышляют, а сколько в пути были – про то мне неведомо.

Вдруг застыл конь на месте, гривой тряхнул.

– Почему остановился, гнедой? Почему медлишь? – спрашивает Петру.

– Выдержал ты испытание лютым холодом, хозяин, – отвечает гнедой. – А теперь предстоит тебе от зноя небывалого мучиться. Не подведи же меня, не соблазнись тенистыми аллеями, светлыми ручьями – не то беда будет.

– Вперёд! – скомандовал Петру. – Что мне зной после холода? Пустяк! Выжил я на ледяной равнине – уж как-нибудь не расплавлюсь от жары.

– Ох, не храбрись заранее, хозяин! – вздыхает гнедой. – Эта жара не простая. Плавятся от неё даже кости, ибо царствует в здешних местах сама богиня олова, которой день четверг посвящён.

Правду сказал гнедой! Плавились у него подковы железные – так было жарко. Но Петру крепился, всё вперёд ехал. Пот утирал боевой рукавицей и старался по сторонам не смотреть. Потому что рядом, совсем близко от дороги, манили дивной тенью аллеи, журчали в них светлые ручьи, а среди цветов юные красавицы окликали Петру и звенели их голоса сладчайшей музыкой:

– К нам, к нам, витязь! Отдохни на прохладной траве, не то зной тебя уничтожит!

Петру только головой мотал, чудесное видение отгоняя. Отвечать он не мог – в горле пересохло, губы от жары запеклись.

Долгой была дорога через владения богини олова, но вот отпустила чуток жара, и увидал Петру вдали, на холме, хижину. Обитала там сама владычица знойных равнин. Направил Петру коня прямо к хижине, и хозяйка вышла к нему навстречу.

Пригласила в дом, стала расспрашивать: каково странствовал, много ли подвигов совершил? Поведал ей Петру обо всём, что с ним приключилось, и засобирался в дорогу.

– Далеко, видать, ещё до чертогов феи утренней зари, а мне спешить надобно!

Так сказал Петру, а богиня олова ему отвечает:

– Погоди, задержись, витязь. Скоро вступишь ты в царство богини, которой день пятница подвластен, а металл – медь. Передай ей мои слова: надеюсь я, что не задержит Пятница тебя в пути. А когда обратно поедешь, снова ко мне загляни – получишь подарок.

Вскочил Петру на гнедого, и тот в три прыжка доставил его во владения Пятницы. Было в той стране ни холодно, ни жарко, а в меру тепло и свежо, как весной, даром что путь лежал через пустошь с медными песками да кустами колючими.

– Смотри, гнедой, что это вдали показалось? – спрашивает Петру. – Никак, дворец?

– Верно, хозяин, дворец, а живёт в нём сама богиня Пятница. Крепче держись – поскачу я во весь опор, чтобы к сумеркам до дворца добраться.

И помчался гнедой быстрее стрелы, из лука пущенной. Всё ближе стены дворца – а Петру страх обуял. Дрогнуло сердце витязя, потому что окружили его девы прозрачные и пляшут, хороводы вокруг него водят.

Почуял конь хозяйскую дрожь.

– Не бойся, – говорит, – это дочери Вихря; они тебе зла не причинят. В обычае у них плясать, пока лунный великан не явится.

Домчался гнедой до ворот, остановился. Петру спешился и скорей в ворота стучать, а гнедой его предупреждает:

– Погоди, хозяин, нельзя тебе вот так, запросто, к богине входить! Охраняет её Вихрь, ни на миг с неё глаз не спускает.

– Что же делать, гнедой?

– Возьми венок из медных цветов, ступай на пригорок и скажи, будто сам себе: «Что за красавицы здесь резвятся, что за дивные девы небесные! – да швырни венок подальше и крикни: – Может, одна из этих дев примет в дар от меня венок, – знать бы, которая!»

– Зачем это делать, гнедой?

– Не спрашивай, а слушайся!

Послушался Петру, всё сделал, как гнедой велел.

Только бросил он медный венок, налетел Вихрь – в клочья венок изорвал.

Повернул Петру с пригорка, а конь ему говорит:

– Стой, где стоишь, меня слушай! Возьми теперь венок из серебряных цветов, постучись в окно к Пятнице. Спросит она: «Кто здесь?» – а ты отвечай, что пришёл пешком из дальних краёв, заблудился на медной равнине; ночевать попросись. Станет Пятница гнать тебя прочь – а ты с места не двигайся. Скажи ей: «Не уйду я так просто! С детства я наслышан о несравненной красоте богини Пятницы, и не зря на мне сапоги кожаные с подошвами стальными, и не для того блуждал я по свету девять лет и девять месяцев, добыл в честном бою венок серебряный, чтобы сейчас прочь уйти! Позволь, принесу тебе в дар этот венок, о прекрасная!» Запомнил, хозяин? Слово в слово повторишь эту речь, а как дальше действовать – сам решай.

Не стал Петру лишних вопросов задавать – прямо к дворцу направился.

Тьма ночная спустилась, всю равнину окутала; один только луч горел в окошке – на его-то свет и шёл королевич Петру. Выскочили две собаки, грозно залаяли.

– Кого мои псы чуют? Кому жизнь не мила? – спрашивает из окошка Пятница.

– Меня чуют твои собаки, на меня лают, – смиренно отвечает Петру. – Заплутал я на пустоши, среди медных песков. Позволь в доме твоём переночевать.

– Где же конь твой премудрый, куда он делся?

Не ответил Петру. Не знал он, лгать ли богине или правду говорить. А Пятница от окна отвернулась:

– Ступай прочь, нет здесь для тебя места!

Тогда сказал Петру, как гнедой его научил: что наслышан о красоте Пятницы, что девять лет и девять месяцев по свету бродил в сапогах, сталью подбитых, и что венок из серебряных цветов добыл для богини.

Смягчилась Пятница.

– Венок, говоришь? Дай-ка взглянуть!

Протянул ей Петру венок в окошко, и сказала Пятница:

– Входи! Собак не бойся – они мне послушны.

И впрямь – завиляли собаки хвостами при виде Петру.

С поклоном вступил Петру во дворец, уселся у огня, а разговор не начинает – ждёт, когда хозяйка слово скажет, гадает, о чём ей будет угодно беседовать.

Заговорила Пятница о злобе людской, а Петру знай поддакивает, как и положено учтивому юноше.

А сам глаз с неё не сводит. Что он в ней нашёл – неведомо; разве только морщины её счесть вздумал – но тогда понадобилось бы Петру семь жизней прожить, и каждую жизнь всемеро длиннее обычной. Ибо стара была богиня, как сама земля!

Радовалась она втайне, что пригожий витязь глядит на неё неотрывно, и рассказывала:

– Всё иначе было, когда я родилась; не таков был мир, как нынче! Мы ведь с ним ровесники! Росли вместе, и считалась я первой красавицей, и ненависть к себе вызывала своей красотой. И вот через каждую сотню лет стала появляться у меня морщинка, а теперь взгляни, витязь, сколько их! Стара я, очень стара. Отец мой был великим государем, а по соседству с нами жила фея утренней зари. Поссорилась я с ней. Наговорила она мне обидных слов…

Так рассказывала Пятница, а Петру, не желая показаться невежей, кивал да приговаривал:

– Да-да, понимаю; очень дурно обошлась с тобой фея утренней зари!

А что ещё было делать Петру?

– Вижу я, ты славный витязь, – продолжала Пятница. – И потому дам тебе задание. В чертоге феи утренней зари есть колодец. Всякий, кто попьёт из него воды, расцветёт, подобно розе. Так вот, набери полную фляжку, принеси сюда – а уж я тебя отблагодарю. Дело это трудное – мне ли не знать! Охраняют чертог дикие звери, ужасные драконы; но есть против них средство.

С этими словами достала Пятница железный ларец, подняла крышку – а там дудочка.

– Эту дудочку подарил мне мудрец, когда я была молода и прекрасна. Всякий, кто пение дудочки услышит, крепким сном уснёт. Возьми дудочку, от уст не отрывай, пока будешь в чертоге феи утренней зари, – и не тронут тебя ни звери, ни драконы.

Поведал тогда Петру, что именно к фее утренней зари он и направлялся – за водой для отца. Ещё больше расположил он к себе Пятницу своим бесхитростным рассказом.

Отвела ему Пятница самую низенькую, самую тесную каморку для ночлега, а перед рассветом уже задавал Петру овса своим коням, вёл их на водопой. Затем сам собрался, в седло вскочил.

– Погоди, витязь, последний мой совет выслушай, – зовёт Пятница из окна. – Оставь здесь одного коня, с собой возьми только троих. До границы поезжай медленно, от границы ступай пешком. Кони пускай на дороге тебя ждут. А главное – не гляди в лицо фее утренней зари, не то наведёт она морок, заколдует, игрушкой своей сделает. Нет её уродливее в целом свете! Глаза у феи совиные, морда лисья, когти кошачьи. Запомнил ли, витязь? Не гляди на фею утренней зари, ни за что не гляди!

Поклонился Петру Пятнице, уехал.

Долгий путь лежал перед ним. Наконец в дальней дали, где небо касается земли, где звёзды небесные целуются с земными цветами, заметил Петру алую дымку. Алыми весенние облака бывают в нашем мире, да Петру почудилось, что та дымка нежнее и нет её прекраснее.

Это светился чертог феи утренней зари. Два дня и две ночи ехал Петру цветущим лугом. Ни жара его не мучила, ни холод не досаждал; солнце не слепило, тьма не окутывала. Ехать бы так и ехать всю жизнь – да вот он, чертог, уже прямо перед Петру.

И какой чертог! В жизни не видывал Петру ничего подобного. Застыл на месте, голову запрокинул, любуется стенами, что мерцают, будто пронизанный солнцем снег. А небосклон-то за чертогом ало-розовый – глазам больно и сладостно на него глядеть.

Однако тряхнул Петру головой, спешился, оставил коня траву росистую щипать, а сам на дудочке заиграл и направился к чертогу.

Сделал несколько шагов – наткнулся на великана. Спит великан на земле, дудочкой убаюканный, – а ведь должен охранять чертог. Огромный тот великан, точно гора. Петру, как ни спешил, не выдержал – остановился, стал прикидывать, сколько локтей в великане, от макушки до пят.

А потом дальше зашагал. На пути его дикие звери – львы, тигры, семиглавые драконы – валятся наземь, засыпают крепким сном. Несдобровать бы Петру, не будь у него дудочки! Быстрее ветра промчался он мимо драконов – но не потому, что струсил. Просто дело его спешки требовало.

Вот вышел Петру к реке. Никто ведь из вас не думает, что была то обычная река? Вот и правильно. Текла река молоком; на дне, вместо песка да камушков, жемчуга да самоцветы блистали. Не быстрым было течение и не медленным, а таким, что не переплыть реку, не утонувши! Огибала она чертог, спали на берегу львы с железными клыками, стальными когтями, а на другом берегу цвели сады, какими только фея утренней зари может владеть, и никто больше. Сама же фея почивала среди роз, в шёлковой траве, а Петру глядел на неё с берега.

Глядел и гадал: как перебраться через молочную реку? Мостик-то имелся, и стражи – львы – спали, да не для смертных был тот мостик выстроен. Уж конечно, в пышные облака нога человечья не ступала и ступить не могла!

Думал Петру, думал – и решил рискнуть. Вернулся он к спящему великану, крикнул:

– Пробудись, страж могучий!

Пробудился великан, ручищу простёр – хотел Петру, словно муху, прихлопнуть. А Петру заиграл на дудочке – и снова великан в сон погрузился. Трижды проделал Петру этот трюк; понял, что великан в его власти, вынул платок, связал великану мизинцы, мечом размахнулся и крикнул в четвёртый раз:

– Пробудись, страж могучий!

Открыл великан глаза, увидал, что с ним Петру сделал, и рычит:

– Недостойно это витязя! Выходи на честный бой, если ты и впрямь герой!

– Выйду-выйду, а прежде спрошу! – говорит Петру. – Ответь, великан, если победа за мной будет, перенесёшь ли ты меня на другой берег?

Поклялся великан, развязал его Петру, и стали они биться. Бросался великан на витязя, раздавить хотел, сокрушить – да ведь Петру был уже воин опытный. Увёртывался он, мечом разил великана.

Три дня и три ночи они бились; то великану удача улыбалась, то Петру. Наконец повалились оба на землю, и Петру сверху оказался, а его меч – у великанова горла.

– Пощади, смертный! – хрипит великан. – Твоя взяла, одолел ты меня!

– Перенесёшь меня через реку? – спрашивает Петру.

– Перенесу, я ведь слово дал!

– А если нарушишь слово – как с тобой поступить?

– Убей меня, если нарушу. А сейчас меч убери, дышать дай.

– Будь по-твоему, – отвечает Петру.

Связал он великанью левую ручищу с великаньей правой ножищей, платком рот великану заткнул, другой платок на глаза набросил и повёл великана к реке.

У реки протянул великан ногу над молочным течением, упёрся в дальний берег, взял Петру на ладонь и перенёс его, как обещал.

– Вот и славно! – радуется Петру.

Приложил он дудочку к губам, заиграл, снова убаюкал великана. Даже прекрасные нимфы, что купались ниже по течению, и те, зевая, выбрались на берег и уснули среди цветов. Петру взглянул на них, подумал: «Если они так хороши, вправду ли фея утренней зари безобразна? Что-то не верится!»

Но задержаться возле нимф Петру не посмел: тревога за отца гнала его к чудесному колодцу.

Шёл Петру через дивные сады – и ещё краше находил их вблизи. Теперь он видел: нет в садах ни единого увядшего цветка – но нет и птиц!

Вот остались сады позади, ступил Петру на крыльцо. Никто ему не препятствовал, без труда вошёл он в чертог.

Рассказать ли, какие чудеса открылись Петру? Пожалуй, не стоит – каждый сам ведает, на что похож чертог феи утренней зари. Золото да самоцветы в таких чертогах используются вместо камней да древесины, а конюшни, где держит фея солнечных лошадей, превосходят красотой и блеском покои величайших императоров.

Быстро миновал Петру сорок восемь покоев. Всюду стены были шелками увешаны, дорогие ковры лежали на полу – только обитателей не встретил Петру. Лишь в сорок девятой комнате нашёл он саму фею утренней зари.

Посреди опочивальни увидал Петру волшебный колодец, ради которого в этакую даль заехал, столько побед в битвах одержал. Ничего особенного не нашёл Петру в колодце – такие-то, замшелые, старые-престарые, есть в каждом селении. Такие, да не такие! Не то разве стала бы фея утренней зари в опочивальне его держать? Сама она спала тут же, на шёлковых подушках. Выронил Петру свою дудочку, едва узрел, сколь прекрасна фея.

Поодаль заметил он стол, на столе – каравай хлеба, что на оленьем молоке испечён, и кувшин вина. Хлеб тот силу дарит, вино – вечную юность. Загорелось сердце Петру. Взглянул он на каравай, взглянул на кувшин, перевёл глаза на фею утренней зари. По-прежнему спала она, тихонько вздыхала во сне – и потерял Петру разум.

Открыла фея светлые очи, вперила взор в незнакомого витязя – и голова у него кругом пошла. Но вспомнил Петру о дудочке, заиграл – и снова фея утренней зари в дивный сон погрузилась. Трижды поцеловал её Петру, венком из золотых цветов увенчал, поел хлеба, выпил кубок вина – снова над прекрасной феей склонился, над устами её сладостными. И ещё хлеба поел, и ещё кубок вина выпил – поцелуями закусил. И в третий раз так сделал. Лишь тогда наполнил он две фляги – свою и Пятницыну – и покинул дивный чертог.

Изменилось что-то в садах. Ещё прелестнее стали цветы, ещё быстрее побежали ручьи, ещё ярче лучи заискрились, ещё резвее играли теперь нимфы в молочной реке. Вот что поцелуи Петру сотворили!

Благополучно миновал Петру сады, благополучно перебрался через реку, пересёк луг, снова сел в седло. Быстрее ветра, быстрее мысли, быстрее желания, быстрее проклятия понёс его верный конь. У медной равнины спешился Петру, пошёл к дому. Чуяла Пятница, что приближается витязь; сама вышла ему навстречу, вынесла белый хлеб да красное вино.

– С возвращением, витязь, – сказала ласково.

– Рад снова видеть прекрасную богиню, – учтиво поклонился Петру, отдал Пятнице флягу.

Осыпала его Пятница благодарностями, повела в дом отдыхать. Но недолго гостил Петру – и так уж он в пути задержался.

От Пятницы поехал Петру к богине олова, которой день четверг посвящён. Всего несколько минут у неё провёл, только поклониться успел, а богиня и говорит:

– Позволь тебе дать совет, витязь. Жизни твоей сейчас угроза великая, потому дружбы с людьми не заводи, езжай потихонечку, рук в воду не опускай, никому не верь и страшись льстивых речей. А теперь в путь, витязь, ибо он долог, а мир страшен, и груз твой цены не имеет. Вот тебе плащ, с виду неказистый; защитит он тебя от молнии, от кинжала, от меча и от стрелы.

С благодарностью принял Петру заколдованный плащ, поскакал на родную сторону. По дороге вынул коробочку, открыл, стал спрашивать, каково отец поживает.

– Худо! – говорит коробочка. – Ослеп император, а Флориан с Костаном принуждают его от короны отказаться. Не соглашается император – надеется дождаться тебя, Петру, с чудесной водой, и прозреть. А братья твои, осердясь, пошли к старой няньке Бирче, и та им поведала, что ты, Петру, домой торопишься с флягой. Решили братья тебя на полпути встретить, воду похитить и отцу принести, будто это они её добыли, – чтобы император власть им передал в обмен на зрение.

Выслушал Петру коробочку, крикнул в сердцах:

– Лжёшь! Лжёшь! – и швырнул её оземь. Рассыпалась коробочка на мелкие щепочки.

Вскоре начал Петру родные места узнавать, развеселился душой и позабыл, о чём его предупреждали. Подъехал он к мосту, остановился, всматривается вдаль и вдруг слышит: зовут его по имени:

– Петру, Петру, ты ли это?

– Поехали, хозяин! – забеспокоился гнедой. – До беды недалеко!

– Нет, поглядим, кто меня окликает!

Развернул Петру коня – братья перед ним стоят, Флориан с Костаном.

Спешился Петру, обнимает братьев, слушает льстивые речи – позабыл, что богиня говорила. Забросал он Флориана и Костана вопросами, сам взахлёб о своих странствиях начал рассказывать. Повесил голову гнедой конь, в сторонку отошёл.

– Петру, Петру, брат наш любезный, – говорит вдруг Флориан, – не лучше ли будет, если ты нам с Костаном воду отдашь? Весть о твоём возвращении всю империю облетела, могут найтись лихие люди – попытаются тебя ограбить. Про нас же известно, что не герои старшие королевичи; никто и не заподозрит, что воду мы несём.

– Флориан дело говорит, – подхватил Костан. – Отдай нам фляжку с водою!

Улыбнулся Петру:

– Не страшны мне лихие люди – есть у меня плащ заколдованный!

Тогда поняли братья, что оружием им Петру не сразить. Стало быть, новый план надобен. Знали они, что течёт неподалёку река – чистая, холодная, с глубокими омутами.

– Слушай, Костан, – говорит Флориан, – тебя жажда не мучает?

– Ещё как мучает, – отвечает Костан. Живо он Флорианов план разгадал. – Поедем, Петру, воды напьёмся из реки, а то потом во всю дорогу источников не попадётся. А славно, что мы догадались тебе навстречу выйти – защищать тебя будем.

Заржал тут гнедой конь, сразу вспомнил Петру все предупреждения и догадался, куда братья его заманивают.

Не поехал он к реке – прямо домой отправился, вылечил отцовы глаза чудесной водой.

Что же до братьев, не посмели они во дворец возвратиться. Никто больше о них не слыхивал, и куда оба подевались – неведомо.