Сказки Шапкая

Сказочник Шапкай

Дочь Шапкая Анначак ученье окончила, сама учительницей стала. Домой приехала.

— Ты, отец, прожил трудную жизнь, — сказала она, — теперь отдыхать будешь.

— Не совсем я старый, — ответил Шапкай. — Как я без работы жить буду? Ночью — спи, днём — лежи. Спина болеть будет. Зачем ты хочешь, чтобы руки мои пустыми стали? О чём думать буду, если работы нет?

Три года спорили дочь с отцом.

Анначак говорит:

— Нынче зимой я тебя никуда не пущу!

А Шапкай лыжи налаживает, на охоту идёт.

Говорит Анначак:

— Нынче летом никуда не пойдёшь!

А Шапкай с геологами в тайгу собирается.

Потом время взяло своё. Уволился Шапкай из геологоразведочной партии.

Рано утром стоял он на берегу Мрас-Су. По реке плыли последние льдины. Две большие лодки подходили к противоположному берегу.

— Э-гей! — крикнул Шапкай. — Обождите! Я с вами поеду!..

Но разведчики голос Шапкам услышали, а слов не поняли. Начальник партии обернулся, рукой помахал:

— В гости к нам приходи! — услышал Шапкай.

Долго стоял на берегу Шапкай, на далёкие синие горы смотрел, жизнь свою вспоминал.

«Однако старый стал я… — подумал Шапкай. — Как теперь без работы жить буду?»

Домой пришёл, скучный сидел, трубку курил.

Анначак, дочка, смотрела, смотрела…

— Иди, отец, к нам в школу сторожем работать.

— А что же, — говорит Шапкай, — пойду. Колокольчиком звенеть, ребят с перемены звать — тоже важная работа.

И стал Шапкай в школе сторожем работать.

Школа каменная, двухэтажная. Стоит на косогоре. Если вверх посмотришь — новый рудник увидишь. Если под гору посмотришь — горную речку увидишь.

В этой речке таймени есть.

Шапкай на рыбалку не один ходит, ребят с собой берёт.

Горит костёр. Над густыми тальниками дым плывёт и поднимается вверх, к красным скалам. Ребятишки хворост для костра запасают. Дров мало, а шуму много.

«Однако рассердиться на них нужно», — думает Шапкай.

В это время из кустов озорник Паслей вышел. Идёт, сгорбившись, на правую ногу прихрамывает. Точь-в-точь как Шапкай ходит. В руках у Паслея таёжный цветок — колокольчик.

— Перемена кончилась! — кричит Паслей. — Не слышите разве: перемена кончилась! — А сам машет, машет синим цветком.

— Мой урок начинается, — усмехнулся Шапкай, — опять сегодня меня сказки рассказывать заставят.

А ребятишки Шапкая окружили:

— Дедушка Шапкай, рассказывай скорей!

Усадили Шапкая в середину, сами вокруг расселись.

И начал им старый Шапкай сказки рассказывать, легенды петь…

Если вам торопиться сейчас некуда, так и вы эти старые сказки тоже послушайте.

Как глухарь хотел быть ханом

Однажды задумал Глухарь прогуляться над горами. Поднялся с земли и полетел.

Глухарь и в те давние годы таким, как сейчас, был: перо чёрное, хвост веером, только брови у него тогда не красные были, а белые.

Летит Глухарь, тайгой любуется и радуется: ни одна птица ему дорогу не перелетает, ни один хвост не машет перед глазами. Несётся Глухарь один-одинёшенек.

Загордился Глухарь, головой налево повёл… И задрожали косточки у Глухаря: рядом летящая птица в тридцать раз больше ростом, не отставала ни на шаг.

Бросился Глухарь удирать без оглядки. От страха даже пот выступил.

«Если сяду на дерево, не наступит ли беда сразу?»

Полетел Глухарь изо всех сил, крыльями ещё быстрее замахал, а страшилище словно ближе подвигается.

В ужасе обернулся Глухарь и вдруг захохотал: огромная птица тенью его оказалась…

Глухарь так обрадовался, как будто увидел себя вновь рождённым.

— Бывает же так, а? — засмеялся Глухарь. — Убегаешь сам от себя. Но это ничего, наверное, меня никто в это время не видел…

Стал Глухарь разглядывать свою тень:

— Как я не знал, что я такая большущая птица? — удивился он. — Проводишь вот так дни жизни, не зная своей величины!..

Поглядел он, какие у него огромные крылья и хвост. Потом вытянул ноги и посмотрел, какие у его тени когти.

«Да, — подумал Глухарь, — имея такие крылья, ноги и голову, что же я боюсь совы и коршуна?»

Приоткрыв свой клюв и поглядев на тень, сказал:

— Ух, у меня такой большой рот, что я не только соболя, даже медведя проглочу.

Обезумев от радости, Глухарь спустился на землю.

— Другой бы, — стал размышлять Глухарь, — разве жил, как я, смирно? Никого я не трогаю, сам себе пищу нахожу. Ни одну птицу не заставляю служить себе. А другой бы половину яиц и птенцов у птиц отбирал. Однако я, такой огромный и сильный, рождён быть ханом всех птиц.

В это время Глухарь увидел Сороку-длиннохвостку.

— Эй, белобока! — закричал Глухарь. — Поди-ка сюда, посмотри-ка на меня хорошенько со стороны.

Сорока запрыгала вокруг осины, поглядела на Глухаря со всех сторон и пожала крыльями.

— Ничего такого особенного не вижу.

— Эх ты, глупая, — повысил голос Глухарь. — Неужто ты не видишь, какая я огромная и сильная птица?

— Это-то я давно знаю, — застрекотала Сорока, — люди всегда говорят, что глухарь — птица красивая. У каждого охотника в переднем углу ваши хвосты веером прибиты.

— Ты, болтушка, не разбираешься, — заорал Глухарь. — Это из уважения ко мне, как к хану птиц, люди наши хвосты на стенку прибивают! Лети теперь на все четыре стороны. Скажи всем птицам, чтобы ко мне с дарами явились. А поблизости я сам по гнёздам пошарю…

Сорока улетела, а Глухарь спрыгнул с осины и пошёл по кустам и по веткам. Маленькие птички в страхе бросились прочь.

— Вот, знайте, знайте, что я теперь ваш хан! — кричал Глухарь, ломая чужие гнёзда, а сам на небо посматривал.

Немного времени прошло, поглядел Глухарь, а над лесом птицы тучей поднялись и к нему летят. Обрадовался Глухарь и поскорее сел на самую вершину ели. Голову гордо поднял, как и подобает хану.

Что такое? Слышит Глухарь: шум, свист кругом.

— Злодей! Разоритель!

— Я ваш хан! — закричал Глухарь и веером распустил хвост.

— Разбойник ты! Наши гнёзда разоряешь! — зашумели ласточки, скворцы и чижи. — Ты думаешь, раз ты большой и сильный, так тебе всё можно?!

Растерялся Глухарь, что сказать — не знает. А птицы окружили его, щиплют, клюют, крыльями бьют.

— Не хотим такого хана! — кричат. — У тебя только хвост красивый, а душа недобрая.

Бросились все вместе на Глухаря, стащили его с вершины и начали расправу чинить.

— Будешь ещё худо делать? Будешь ещё ханом над нами становиться, гнёзда наши разорять?

Заплакал Глухарь:

— Простите меня. Всё это по глупости своей я сделал…

А сам плачет, плачет… Так плакал, что даже глаза у него покраснели.

Побили птицы Глухаря и отпустили его в лес.

И сейчас Глухарь в лесу живёт. Но только с тех пор у него вокруг глаз краснота так и осталась.

Совушка-завидушка

Недалеко от берегов Бель-Су в сумрачном густом лесу жила-была Серая Совушка.

Днём она спала. А как только солнце скроется за горы, Серая из своего дупла вылетит и сидит пеньком всю ночь, своими большущими глазами всё оглядывая.

Многих ночных охотников она видела и всегда обижалась, что никто ей подарка не преподнесёт. А самой ловить и летать Совушке было совсем неохота.

Однако, голод — не мать, не сестры. Он заставляет шевелить мозгами, думать о том, как добыть пищу.

«Спою-ка я свою красивую песню, — думает Совушка. — Авось Филин услышит и прилетит сюда из-за реки. До Бель-Су дойдёт с дружбой, оттуда с любовью. Тогда Филин никуда не денется: помогать будет мне».

И она запела. Громкий заливистый крик разнёсся далеко по тайге, нарушая ночную тишину:

— Говорят, ночами тёмными все спят,

Ха-ха-ха-ха-ха.

Я не сплю, кругом всё вижу,

Ожидаю я тебя.

Ху-ху-ха-ха-ха.

Услышав страшный хохот, проснулись все птицы в окрестности и улетели подальше. А звери, с опаской оглядываясь, прочь подались. Даже рыбаки, которые у реки рассказывали сказки, замолчали.

Лишь одному ушастому Филину за Бель-Су показалась песня Совушки приятной и призывной. Он как стрела прилетел к Совушке и спрашивает:

— Ну, как живёшь, молодушка-красавушка?

— Жила бы я припеваючи. Тайга наша богата. Но здесь звери-охотники — все жадобы, — пожаловалась Совушка. — Недавно я придумала: полечу-ка на склон горы. Там всегда на ночь спать садится чёрный Глухарь. На днях этого Глухаря поймала росомаха, а мне не дала даже кусочка. Хотела потом я поймать в долине зайца. Откуда ни возьмись — тупохвостая рысь. Разорвала бегуна, даже шерсти не оставила мне. Теперь хитрющая лиса повадилась бывать в этом лесу. Наловит мышей, наестся и уйдёт к себе. А я всё сижу с пустым клювом. На днях рыбаки на берегу забыли маленькую рыбёшку-ельца. Пришлось эту дохлятину есть. Не могли уж люди оставить мне большую рыбу — налима или тайменя. У меня прямо на всех зла не хватает. Живут вокруг все нехорошего нрава. Мать и сёстры говорили мне: живи в этом сумрачном лесу, всегда будешь сыта. Теперь надежды у меня только на тебя, Филин.

— Ху! — удивился Филин, — неужто ты, Совушка, всё сидишь у своего гнезда и ждёшь, что кто-то тебе что-либо принесёт. С какой радости? Ты молодая, здоровая. Самой надо охотиться! Сейчас не снежные месяцы — смотри: калина уже цветёт. В лесу и в реке пищи вдоволь. Вокруг тебя сколько мышей бегает, а в Бель-Су окуни кишат.

— Не умею я мышей ловить, — сказала Совушка.

— А мать учила тебя охотиться? — спросил Филин.

— Мать? Мать сама ловила. Я только глядела да ела.

— Помучайся — и научишься! Тогда и я буду дружить с тобой. А с бездельницей какая дружба!

Филин больше ни слова не сказал и вихрем домой полетел. Совушка отчаялась, всякую надежду потеряла. А подумала-подумала и надумала — самой охотиться надо.

Вот однажды ночью Совушка над рекой Бель-Су летит и внимательно приглядывается, какие рыбы вдоль берегов ходят. Всё мелкота одна. А ей хочется поймать большого тайменя или налима.

Вот в одном плёсе у самого берега, словно полено, огромный налим лежит. Глаза у него белы, значит, крепко спит.

На сердце Совушки стало тепло, и подумала она: «Этого вытянуть стоит трудов».

Зорко всматриваясь в спину налима, она словно застыла. Потом сложила бесшумные крылья, лапы с кривыми когтями вытянула вперёд и камнем упала вниз прямо на налима. Глубоко в спину рыбы вонзились совушкины когти.

Вода забурлила, во все стороны брызги полетели. Совушка старалась всеми силами поднять налима вверх. А налим тянул ее вниз, в глубину. Казалось, одолевает Сова, раз даже спина налима мелькнула над бушующими волнами. А потом оказалась Сова по самую грудь в воде. Завидущие глаза её с тоской смотрели на родные леса. Пыталась она бросить налима, но когти Совы крепко засели в спине налима. Рыба за собой Совушку тащила. Всё глубже и глубже погружалась в реку. Совсем уже скоро гибель ей. И тут вдруг удалось ей отцепиться от спины налима, и Сова стремглав взметнулась в небо.

— Ух, слава тебе, что вырвалась, — шептала Совушка. — Надо охотиться теперь на мышей да ельцов, за теми, кто поменьше.

С тех пор много воды ушло по Бель-Су. Говорят, Совушка теперь перестала завидовать другим охотникам. Ищет себе добычу по силам. И жить ей стало спокойней и веселей.

Лось и лягушка

Давно это было.

Молодой Лось на бегах всех зверей в тайге обогнал и поэтому загордился. Перестал со зверями дружить, недостойными себя стал их считать.

Однажды, гордо подняв голову с разлапистыми рогами, шёл он по лесу, легко перепрыгивая через пни и валежины. Ему хотелось показать себя всем жителям края.

Вдруг он увидел: на большом камне лежит кто-то зелёный.

— Почему у тебя спина такая шершавая? — спросил Лось.

— На войне была, шесть лет пушку на спине таскала, — ответила Лягушка.

— А почему у тебя задние ноги такие длинные?

— Я в молодости на скакуне седоком была.

— Может, ты и сама бегать умеешь?

— Могу, — смело ответила Лягушка.

— Наверное, ты и меня можешь обогнать? Давай побежим вокруг этой тайги.

— Согласна, — сказала Лягушка. — Только через месяц. Мне надо малость ноги размять. Давно не бегала.

Договорились Лось и Лягушка и разошлись.

Как только Лось ушёл, Лягушка поскакала по тайге. И всех остальных лягушек стала просить:

— Будет здесь бежать мимо Лось, так вы громко квакайте.

Тайга была большая, а Лягушка маленькая. Целый месяц

ей пришлось вокруг тайги скакать.

Встали они рядом и побежали.

Помчался Лось, как стрела из костяного лука, только ветер заиграл в рогах.

А Лягушка, сделав два-три прыжка, повернулась, залезла на свой камень и легла.

Мчится Лось по тайге, как пуля. На бегу кричит:

— Где ты, Лягушка?

А Лягушка ему отвечает впереди:

— Я здесь, догоняй!..

Ещё быстрее мчится Лось, опять спрашивает:

— А теперь ты где, Лягушка?

— Да вот я, впереди!..

И сколько Лось ни бежал, Лягушка всё время впереди квакала.

Когда Лось добежал до места, откуда они бежать начали Лягушка на камне лежала, лапкой обмахивалась.

— Ты уже здесь? — удивился Лось, задыхаясь от усталости.

— Я давно уже тут, — ответила Лягушка. — Рано, видно, зазнался ты, бегуном стал себя считать.

Лось от стыда голову опустил, на болото ушёл.

С тех пор много девяностолетий прошло. А лоси и сейчас на лягушек сердятся, разные дороги в тайге выбирают, не хотят вместе с лягушками бегать.

Ленивый Бурундук

В конце лета эго было. Уже запестрели большие таёжные цветы. Давно поспела малина, издалека стала видна красная смородина. А в кедровых шишках созревали крупные орехи.

Все таёжные жители запасались продуктами на долгую зиму. Красношёрстная Белочка, пробегая по склону бурундуковой горы, увидела вдруг: сидит себе Бурундук спокойно на пеньке и в ус не дует.

— Цок-цок! — удивилась Белочка. — Ты почему в такое страдное время сидишь и дремлешь?

— Ци! — улыбнулся Бурундук. — Когда сильно жарит солнышко, я всегда выхожу из норы и сажусь здесь.

— Цок-чек! Больной что ли?

— Цу! Нет, — ответил Бурундук. — Просто набираюсь тепла, чтобы зимой не мёрзнуть.

— Чек-цок! Какой толк от безделья? — сказала Белочка. — Давай лучше жиру наберёмся. Пойдём вон на тот кедр. Поднимемся на него и полакомимся сочными орехами!

— Фу! Подниматься на такую высоту… — покачал головой Бурундук. — Оттуда как брякнешься и костей не соберёшь.

— Тогда побежим в грибовую долину, покушаем свежих опят.

— Ух! — вздрогнул тяжело полосатый. — Ножки заболят. Чего доброго, ещё споткнусь и изувечу лапки. На всю жизнь хромым останусь.

— Ну, раз так, вон совсем невысокие кусты смородины и малины, покушаем вкусных ягод.

— Ой! — застонал Бурундук. — Надо ягоды брать передними лапками. Попадёт заноза в лапку, заболею.

— Но если так, поищем здесь, около кустов, землянику.

— Ух! Искать… — махнул лапками Бурундук, — глаза надо напрягать, что хорошего, если ослепну… Как тогда этот пенёк найду в жаркие дни?

— Цок-цок, жарко сегодня, — сказала Белочка. — Пойдём к речке, искупаемся.

— Ох, шкурка моя отсыреет, простужусь и слягу. Тогда из норы не смогу выйти.

— А что ты так всего боишься? — наконец спросила Белочка.

— А чтобы не принести горя матери, — сказал Бурундук. — Она у меня старенькая, меня с большим трудом вырастила. Боится всё, чтобы со мной плохого не случилось. Всё она сама делает.

Муравей Кмыс

Совсем недавно такое случилось.

В верховьях Мрас-Су, среди зарослей тальника, на высоком обрыве, большой муравейник стоял. И сейчас там же стоит. Живут в нём большие красноватые муравьи, целый день всё хлопочут и работают. То из лесу соломинки, палочки для постройки волокут, то муравьиных коров — тлей — пасут, го всяких мух-комаров в кладовые тащат.

Все трудятся. Один только муравей — Кмысом его зовут — утром из муравейника выйдет, в кусты завалится и до вечера с боку на бок перекатывается.

Наработаются муравьи, устанут, спать лягут, а лентяй Кмыс в склад заберётся, самое вкусное себе на ужин выберет, поест и тоже спать завалится.

Долго ли так, нет ли, только муравьи, наконец, замечать это стали. Следить начали за Кмысом.

Однажды застали они лентяя спящим в кустах.

— Кмыс, что же ты лежишь, когда все работают? — спросили они.

— Что вы? Что вы? — запищал Кмыс. — Я просто жду, когда с листьев роса спадёт. А то промокнешь, и заболеть недолго. Вот трава подсохнет, и я пойду на охоту.

Муравьи поверили, опять своим делом занялись.

Настал полдень. Росы уже давно не было, а Кмыс гак и не показывался из кустов. Опять муравьи его на том же месте нашли.

— Почему лежишь? — спросили они. — Уже полдень!

— Что вы? Что вы? — плаксиво заговорил Кмыс. — Жара стоит нестерпимая. Сейчас только и сидеть в тени. Будет прохладней, пойду работать.

Опять поверили муравьи.

Вечер наступил, Кмыс домой пришёл. Да только опять ни с чем.

— Снова целый день проспал?! — рассердились муравьи. — Мы тебя, лентяя, кормить не станем!..

— Братья, — взмолился Кмыс, — завтра я самым первым на работу пойду, за десятерых работать буду.

Ещё раз простили муравьи ленивого брата, накормили.

Утром Кмыс в самом деле с братьями в лес пошёл. Но толку от него было мало: болтал много, а не работал. Соломинки ему тяжёлыми казались, комары и мошки — тощими. А к вечеру Кмыс как в воду канул. Исчез. Сколько его муравьи ни искали — не смогли найти.

Сбежал Кмыс, куда глаза глядят. Забрался в такую глушь, что самого себя испугался.

— Тут и буду жить, — решил Кмыс. — Не хочу, чтобы меня работать заставляли.

И устроился под корягой на листочке.

Но в полночь зашумела тайга, подул ветер, засверкала молния, и пошёл дождь.

Замёрз Кмыс, проголодался. Начал братьев звать. Но сколько он ни кричал, никто ему ни разу не отозвался. Попробовал Кмыс на дерево взобраться, посмотреть, где муравейник, но у него сил не хватило. Побрёл тогда Кмыс сам не зная куда.

Наконец он совсем выбился из сил и в изнеможении свалился под пенёк. Только начал дремать, как его разбудило свирепое рычание. Открыл Кмыс глаза и увидел перед собой Медведя.

— Зачем ты сюда забрался? — строго спросил Медведь, скаля зубастую пасть.

— За дровами я ходил, заблудился, — ответил Кмыс.

— А где же дрова?

— Я их не нашёл… — робко сказал Кмыс.

— Врёшь! — взревел Медведь. — В лесу он дров не нашел?! Не искал, значит. Лентяй ты. Впервые вижу муравья, который ничего не делает. Я тебя лучше съем, чтобы ты не позорил своих трудолюбивых братьев.

Кмыс задрожал от испуга. Но тут же он придумал, что сказать:

— Знаю, знаю, почему ты хочешь меня съесть.

— Почему?

— Потому, что ты мне завидуешь.

— Завидую? — удивился Медведь. — Это почему же?

Но Кмыс ничего не ответил Медведю, поднял с земли

веточку, которая была в девять раз больше его самого, и перенёс на другое место.

— Видишь? — сказал он. — Вам, медведям, ни за что не поднять бревна больше весом, чем вы сами. Значит, мы сильнее вас. Вот вы нам и завидуете.

— Хитро! — заревел Медведь. — Однако не совсем ты лентяй. Если ты эту палку донесёшь до муравейника, я, из уважения к твоим братьям, не стану тебя есть.

— А ты мне покажешь дорогу?

— Да-да, — сказал Медведь и стал расчищать Кмысу путь.

— Спасибо тебе, Медведь, — поблагодарил Кмыс, когда они подошли к муравейнику.

— Ладно уж, — ответил Медведь. — Иди с добром, но только больше не ленись.

Вбежал Кмыс в муравейник. Братья-муравьи, увидев его, промокшего и усталого, да ещё с большой ношей, обрадовались.

— Наш Кмыс устал, — говорили они, — он сегодня хорошо поработал… Нужно накормить его получше…

С этих пор Кмыс понял, что только труд приносит уважение окружающих. И стал работать честно и добросовестно.

Журавль и Кускун

Как-то длинноногому Журавлю пришла в голову мысль прославиться среди других птиц. Ростом он немалый и летать может высоко.

— А что бы такое сделать, чтобы хвалили меня и говорили обо мне? — прикидывал Журавль.

Но ничего придумать не мог. Взмахнул он крыльями и поднялся под самые облака.

Летает там и думает:

— Птицы, наверное, смотрят и удивляются, как я высоко могу летать. Когда спущусь, начнут славить меня.

А когда спустился на землю длинноногий, никого не увидел, только один Кускун — полевой чёрный ворон — дремал невдалеке от улуса. Такое невнимание задело Журавля за живое… Он рассердился и крикнул:

— Что ты, чёрный Кускун, сидишь?

— Наелся, почистил клюв, вот и сижу, — ответил Кускун.

— А видел, как я высоко летал? — спросил Журавль.

— Нашто мне глядеть-то? — пожал крыльями Кускун. — Летаешь, ну и летай.

— Слепой ты, Кускун! — крикнул Журавль. — Поэтому и не глядишь. Давай поспорим, кто из нас лучше видит.

— Как, как? — спросил Кускун.

— Возьмём одну горошинку, — говорит Журавль. — Поднимемся, сколько можем. Оттуда бросим, и кто её первый найдёт, тот и видит лучше.

— Ладно, — согласился Кускун.

Обрадовался Журавль и громко начал кричать: «Тру-ры-тру-рык», созывая всех птиц.

Кускун слетал в огород и принёс оттуда одну маленькую горошину.

Собралась целая стая птиц. Все шумели и говорили только о Журавле и Кускуне. Журавль, показывая себя со всех сторон, гордо расхаживал по полянке.

— Ну, начнём, что ли! — сказал Кускун.

Замахал крыльями Журавль и стал подниматься всё выше и выше. За ним чернел Кускун с горошиной во рту. Далеко осталась земля. Уже стала казаться муравейником.

Кускун, держа во рту горошину, обогнал нашего Журавля. Но Журавль старался не отстать. Улус теперь казался маленькой точкой. А места, где собрались птицы, совсем не видно. Под самые высокие серебристые облака залетели Журавль и Кускун.

— Брось горошек! — потребовал Журавль.

— Угу, — сказал Кускун и выпустил изо рта горошек.

— Ну, видел, куда он упал? — спросил Кускун.

— Давай маленько спустимся, может, найду, — ответил Журавль.

— Ладно, — согласился Кускун.

Журавль спускался всё ниже и ниже, смотрел, смотрел и нигде не видел горошка.

Пришлось журавлю признать, что не увидел он горошка. И об этом объявить всем птицам.

Но он добавил, что никто не выиграл: Кускун тоже не увидел горошка.

— Нет, я горошка не терял, — возразил Кускун.

— Ну, найди, — засмеялся Журавль.

— Помнишь, когда мы с тобой поднимались, то видели старушку на краю улуса? Она собиралась доить корову? — спросил Кускун.

— Помню, — ответил Журавль.

— Вот, когда она доила корову, наш горошек упал ей в подойник.

— Не может этого быть! — возразил Журавль.

— Давай полетим, — предложил Кускун, — проверим. Когда Журавль и Кускун с птицами прилетели к старухе,

она уже сцеживала молоко в кринки.

— Бабушка, посмотри-ка на дне подойника, нет ли горошины? — попросил Журавль.

Старушка вылила молоко и отдала им горошину.

— Вот видишь, наш горошек! — сказал Кускун.

— Вот это да! — зашумели птицы, — проиграл Журавль Кускуну.

Журавль от стыда ушёл на болото, где совсем мало птиц. Так и живёт по сей день на болоте.

Как птицы паштыка[1] выбирали

Когда земля только что с водою разделилась, на вершине поднебесной горы жил сам творец птиц — Чаячи.

Однажды летом жена ругать его стала:

— Пошто ты, Чаячи, такой? Всё лежишь да спишь, как барсук. Весь опух ты от сна, словно рой пчёл тебя искусал. Глаза твои не видят, а уши не слышат, как вокруг свистят и кричат птицы, хоть впору на небо перебирайся!.. А ты, Чаячи, есть ли, нет ли — всё равно. Сколько я тебя знаю, ни одну птицу ещё не наказал.

— Однако ты верно говоришь, — согласился Чаячи, — надо будет некоторым птицам головы поснимать.

Сказав это, Чаячи вскочил с пуховой постели, быстро оделся, взял свою кривую саблю, торопливо спустился с горы и зашагал по чистому полю.

Около болота, вытянув шею, важно разгуливал длинноногий Журавль.

— Т-ру, тру! — обрадовался Журавль, увидев творца птиц.

— Эзен, здравствуй, — сказал Чаячи.

Журавль поклонился и стал расспрашивать:

— Как вы изволили спуститься к нам, по каким делам?

«Что сказать? — задумался Чаями. — Если сказать, что голову многим рубить, как-то нехорошо…»

— Порядка не стало среди птиц, — сказал он.

— Тр-у! — закричал Журавль. — Значит, паштыка выбирать?

— Да-да, — подтвердил Чаячи.

— Может, я пойду в паштыки? — спросил Журавль и стал важно ходить перед Чаячи.

— Да, пожалуй, тебя и выберем, — сказал Чаячи, — только собери сюда всех птиц.

— Это я вмиг сделаю, — заторопился Журавль и полетел, громко выкрикивая:

— Тру, тру, тру! Собирайтесь скорей, паштыка выбирать будем!

Через две-три ночи собрались почти все птицы, прилетели большие и маленькие, страшные и красивые. Всеми цветами перья их переливались.

Теперь уж ни одна птица не шумела и не кричала. Все уселись в круг и молча поглядывали на Чаячи и на Журавля.

Журавль козырем похаживал, порядок наводил, больших птиц назад отталкивал, маленьких поближе к Чаячи ставил.

В это время Чаячи книгу свою развернул, посмотрел, все ли в сборе.

— А где короткокрылый Чаблак[2]? — спросил он.

— Я ему прямо в ухо кричал, — ответил Журавль.

— Если он отлынивать начал, надо ему голову снять. Так и сделаем, — сказал Чаячи, взявшись рукой за саблю.

Ещё слова эти не замолкли, птицы не успели глазом моргнуть, как Чаблак у ног Чаячи опустился.

— Где ты был? Заставляешь нас ждать! — закричал Чаячи, вынимая саблю из ножен. — Я тебе, не сходя с места, голову сниму!

— Долго ли это сделать? — спокойно ответил Чаблак. — Лучше спроси, почему я опоздал.

— Ну, скажи, почему позже всех прилетел?

— Я не виноват, — ответил Чаблак. — Сам же ты дал мне такие маленькие и слабые крылья. Пролечу несколько саженей, падаю на землю и отдыхаю. Днём лечу, а ночью на счётах подсчитываю.

— А что же ты ночью считаешь? — удивился Чаячи.

— Считал, — сколько звёзд на небе, сколько камней на берегу.

— Ну, и что же получается?

— Если к камушкам добавить кусок песчаника, камней больше, чем звёзд на небе, получается.

— М-м-м… — пожал плечами Чаячи.

— Но это ничего, кусочек песчаника за камень можно не считать. Другое трудней: сосчитать, сколько деревьев упавших лежит на земле, стоящих сколько.

— Ну, а здесь, что получается? — заинтересовался Чаячи и вложил саблю обратно в ножны.

— Засохшую осину не знаю куда прибавить. Прибавлю к лежащим — лежащих больше получается, прибавлю к стоящим — стоящих на одну больше.

— Да, это тяжёлая задача, — покачал головой Чаячи.

— Это тоже ещё не беда, пустую, засохшую к лежащим добавить надо. Тяжело вот что было считать: сколько мужчин и женщин на свете.

— Интересно, кого же больше? — спросил Чаячи и даже наклонился к Чаблаку.

— Если тебя, Чаячи, прибавить к женщинам, то получается на одну женщину больше. А если к мужчинам — тогда больше на одного мужчину. А я затрудняюсь: кем тебя, Чаячи, считать?

— Как это — затрудняешься? — закричал Чаячи.

— Так-то я знаю, — сказал Чаблак, — мужчина ты, но делаешь всё так, как жена скажет. К женщинам тебя прибавить надо.

— Нет, нет, — возразил Чаячи, — мало ли что она говорит, я по-своему сделаю. Возьму да и никому не сниму голову. Изберём тут паштыка — и всё дело.

— Тогда я тебя к мужчинам прибавлю… — сказал Чаблак.

— Ну, давайте, паштыка выбирать, — посмотрел на птиц Чаячи. — Кого изберём, Журавля, что ли?

— Разве в паштыки вора Журавля выбирать можно? — закричал Кулик. — Он на пашне у людей ячмень глотает.

— Нет, — сказал Чаблак, — Журавль не годится. На сборщика налогов походит. Лучше Кытлык-куша — Павлина изберём.

— Кытлык-куша! — закричали и засвистели все птицы. — Кытлык-куша! Пусть нами правит.

И стали по перышку у себя из крыльев брать и отдавать Павлину. Оттого у Павлина теперь и хвост такой красивый, всеми цветами переливается.

А Чаблака с тех пор спасителем птиц считают. Поэтому охотники в него и не стреляют никогда.

Зайчик

Жил на свете трусливый Зайчик.

Однажды перёд утром Зайчик долго петлял на первом снегу, запутывая свои ночные следы. Потом он сделал большой прыжок и спрятался у лежащей на земле берёзы. Притаился так, что самый зоркий глаз его не мог заметить, ни одна собака не могла учуять.

Лёг Зайчик и тотчас задремал.

Вдруг совсем рядом кто-то начал стучать:

— Тук-тук, тук-тук, тук-тук…

Встревожился Зайчик.

— Наверное, это какой-нибудь хищник свой клюв точит.

Хотя и живой Зайчик, а кажется ему, что он уже от страха умер…

Потом всё стихло. Еле-еле успокоился Зайчик. Но только хотел он закрыть свои косые глаза, услышал: невдалеке люди идут. Двое. Сапоги у них с длинными голенищами, скрипят. Подсумки для добычи большие, по ногам хлопают. Ружья двухствольные, стволы на солнце блестят. Идут они, о заячьем мясе громко разговаривают…

Вот мимо они прошли, кругом опять спокойно стало.

Не прошло времени глазом девять раз моргнуть — собака залаяла. Старая собака, короткохвостая, ослепла совсем — дятла за рябчика приняла, обозналась.

Дятел разноцветными крыльями взмахнул, на другое дерево полетел. А Зайцу, хоть он и живой был, опять померещилось от страха, что он умер.

Собака давно нюх потеряла, в заячьих следах не разбиралась, убежала далеко в сторону.

В это время Дятел над лесом покружился и сел на упавшую берёзу, под которой Зайчик лежал.

В смертельном испуге взглянул на птицу Зайчик.

— Опять умер, что ли? — спросил Дятел.

— Ой, ой, я подумал, что ты Сова… — еле слышно прошептал Зайчик.

— Лежи смирно, — сказал Дятел, — я вижу, что у скалы охотник идёт. Ружьё у него одноствольное, держит он его наготове…

— Ой, ой, я больше не могу здесь умирать! — закричал Зайчик. — Убегать, убегать надо!..

Выскочил из-под берёзы и поскакал, куда глаза глядят.

Раздался выстрел. Заяц подскочил и упал на снег.

Поглядел на упавшего Зайца Дятел, покачал головой и сказал:

— Однако удивляться нечего, трус всегда так глупо умирает.

Добрый Медведь

В долине Мрас-Су это было. По осенней тайге шёл сытый Медведь. Жёлтая трава под его лапами шуршала. Листья берёз и осин падали на его густую шерсть.

Лениво поглядывал Медведь на красные сочные ягоды калины, на пожелтевшие кусты черёмухи.

У горелого пня Медведь увидел муравьиную кучу… но не разорил её. Наткнулся на нору Бурундука… и не разрыл её.

— Вот какой я добрый, — хвалил себя Медведь, — никого не трогаю, никому не мешаю. Хороший я зверь, всем добра хочу. Не понимаю одного: почему пасечник в меня из ружья стреляет, чем я его обидел?

Так, разговаривая сам с собой, Медведь подошёл к болоту. Тут он услышал: кто-то мычит.

— Ага, пёстрая пасечникова корова мычит, — догадался Медведь. — Отомщу-ка я пасечнику! Задеру двурогую! Её пёстрая шкура давно мне не нравится. Шея у неё тонкая, губы толстые. Плохие телята у неё, в прошлом году бычок совсем невкусный был…

Медведь стал припоминать всё плохое, что он замечал в корове, но рассердиться все-таки не смог.

— Как убивать буду, если у меня на неё зла не хватает? А потом ведь я очень добрый, на плохую корову сердиться не могу. Пойду только взгляну: что она на болоте делает?

Медведь пробрался сквозь заросли тальника и увидел между кочками рога коровы.

— Какого лешего ты лезла сюда, пёстрая? Думала или не думала, как отсюда выбираться будешь?! Головы своей не жалеешь, однако! — стал он упрекать корову. — Если ты утонешь, кого обвинять будут? Меня! Скажут: Медведь съел!..

Медведю стало жалко себя до слёз.

— Ладно уж, вытащу тебя, пёстрая, — сказал он. — Сделаю доброе дело для пасечника! Пусть знает, какое у меня сердце!..

— А ну, держись! — рявкнул Медведь, уцепился за рога, рванул, что было силы, и… оторвал у коровы голову.

— Ну, вот, — сказал он. — Главное я сделал! Голову твою спас. Видишь, какой я добрый!..

Молодой Охотник и Барс

Жил-был один молодой охотник, звали его Анчи.

Однажды Анчи отправился в горы добывать медвежье мясо. На берегу горной речушки, недалеко от болота, услышал он странный шум и рёв. Быстро зашагал туда Анчи и тихонько стал подкрадываться.

Когда близко подошёл, увидел: на высоком кедровом пне большой Барс сидит. А с земли к нему красноглазая, огромная, как корова, Жаба тянется.

Барс и Жаба увидели молодого охотника, и Жаба первая закричала:

— Вот на пне как раз по тебе добыча сидит. Стреляй скорей. Самый негодный по всему Алтаю зверь этот Барс. Самым сильным на свете себя считает. Убей его, Анчи. Я тебе много земляного масла дам, богатым и всесильным жить станешь.

— Лучше пристрели, охотник, эту Жабу! — зарычал Барс. — Она, худоумная, всем только зла желает, каждому в день сорок несчастий вызывает. Я сытый никого не трогаю, а она и с полным желудком убивает. Пристрели её, Анчи. Нет у меня ни серебра, ни золота, зато крепкую дружбу свою тебе отдам!

Взвёл Анчи курок, прицелился в шершавую спину Жабы, блеснул огонь, и, как гром, раскатился в горах выстрел,

Барс, виляя хвостом, подбежал к Анчи.

— Спасибо тебе, Анчи, — сказал он, — помог ты мне. Я с этой Жабой три года и три дня бился, не мог справиться один. Ей меня убить хотелось, чтобы потом всю тайгу опустошить. Я тебе теперь свою дружбу, Анчи, обещаю. А чтобы дружба крепкая у нас была, — не говори никому, как я с Жабой бился и как ты мне помог с ней справиться.

— Чакши, хорошо, — согласился Анчи, — не скажу.

— Ветер со всей тайги приносит мне вести в уши, — продолжал Барс, — если хвастать станешь о том, что от меня услышал, тогда нашей дружбе конец.

— Нет, нет, — твёрдо сказал Анчи, — обещаю не болтать. Если нарушу слово, загрызи меня тогда, как обманщика.

На этом Барс и Анчи попрощались. Зверь остался в лесу, человек к себе в улус пошёл.

Назавтра в улусе был праздник. В этот день загуляли все охотники улуса. Пили араку* (* Арака — вино) и, перебивая друг друга, рассказывали, где и как охотились, как самых хитрых и сильных зверей ловили.

Закружилась голова у молодого Анчи. Забыл он своё обещание и похвастался, как спас Барса.

Послушали охотники рассказ Анчи, песни ещё попели и по домам разошлись.

На следующее утро Анчи снова в лес пошёл.

Не успел он третью долину пройти, как навстречу ему выскочил Барс.

— Ар-р! — сердито зарычал зверь. — Ты слово держать не можешь, не годишься в друзья.

Тут Анчи вспомнил, как вчера на гулянье он перед всеми охотниками хвастать стал…

— Прости меня, — сказал он Барсу. — Я горькую воду пил. Она любому закружит голову.

— И мне тоже может? — удивился Барс.

— Если выпьешь, то и ты натворишь всяких дел.

— Нет, этого не будет, — махнул лапой Барс.

— Давай принесу, попробуй…

— Неси! — согласился Барс, — я сюда и Барсиху приведу.

Анчи побежал в улус, купил много вина и в больших туесах потащил его в лес.

Вскоре пришёл и Барс с Барсихою. Они ласково разговаривали друг с другом, и было видно, что живут они дружно.

Охотник стал угощать гостей.

Барсиха выпила полтуеска и сказала:

— Ах, какая противная, горькая вода! От неё голова болит и в глазах двоится.

Барс, который девятый туес пил, пошатываясь, закричал:

— Ты сама противная, ничего не понимаешь!

— Э, Барс, не узнаю тебя, однако, — удивилась Барсиха.

— Замолчи, а не то отсюда ног своих не унесёшь! — заорал Барс. И стал рвать и ломать всё, что попадётся. Потом ударил себя лапой в грудь и закричал:

— Я Жабу-шайтанку убил, голову ей оторвал. И тебя, Барсиха, буду бить! Даже охотника раскрошить мне ничего не стоит.

Тут Барс зашатался, упал и захрапел.

На следующий день Барс, встретившись с Анчи, сказал ему:

— Правда, арака сильней меня. Глупым от неё становишься, ум теряешь. Лучше не пить её. А дружбу нашу давай так кончим: здесь ты охотишься и я охотился. За добро твоё — покину я вашу Шорию, не стану тебе дорогу переходить, уйду за девяносто долин.

С тех пор в наших местах и не стало барсов.

Что положишь, то и возьмёшь

В старое время это было.

У синих гор Убу, где течёт быстрая и сердитая Мрас-Су, жили когда-то два соседа-охотника. Старшего звали Шелтерек, а младшего — Толай.

Шелтерек, бывало, добудет пушнины рублей на сто и загуляет, зашумит; можно подумать, что у него много денег. Торопится так, как будто на земле последний день живёт. А Толай даже и медведя убьёт, — прищурится только, слова лишнего не обронит.

И всегда Шелтерек к Толаю что-нибудь взаймы брать приходил, — у Толая всегда самое нужное охотнику в запасе было.

— Дай, Толай, немного пороху, — как-то попросил Шелтерек, — пойду на глухарей поохочусь.

Толай молча пошёл в сени, принёс туесок и отсыпал Шелтереку пороха, сколько тому надо было.

Дня через три Шелтерек принёс взятый взаймы порох.

— Ладно, — сказал Толай, — ты знаешь, где в сенях туесок стоит, положи порох туда.

Шелтерек высыпал порох в туесок и ушёл.

Не прошло после этого и пол-луны* (*Пол-луны — полмесяца, две недели), как Шелтерек опять к Толаю прибежал.

— Ты, Толай, большой новости не слыхал?

Толай головой покачал.

— Так я и думал, что ты этой новости не слыхал, — обрадовался Шелтерек. — Сидишь, молчишь! Молодой ты ещё! Учить тебя всему надо! Ну-ка, встань, посмотри, что в тайге делается, — и потащил Толая к окну.

— Это кто? — спросил Шелтерек и показал пальцем на огромную гору, вершина которой была окутана хмурой тучей.

— Пус-Таг это, — ответил Толай.

— А это кто? — показал Шелтерек на другую гору.

— Поднебесный Зуб это.

— Так вот, знай же, что вчера Поднебесный Зуб с Пус-Тагом всю ночь спорили. Пока спорили, все звери к Поднебесному Зубу перебежали. Пойди в лес, — сколько белки там — сучья ломятся, вся кора на стволах когтями исцарапана. Теперь можно столько белки добыть — враз богатым сделаешься! Пороху давай, Толай, побольше.

— Чакши, бери сколько надо, в сенях в туеске лежит, — сказал Толай.

Шелтерек вышел в сени, открыл туесок, пересыпал весь порох в свою сумку и ушёл на охоту.

Целую луну[3] охотился. Много белок добыл. Продал шкурки дорого и зажил весело. Мясо есть, табак есть. Долго гулял. Наконец, в гости к Толаю пришёл. Обо всём поговорил, а про порох даже не заикнулся.

И Толай ему не напомнил.

Решил Шелтерек, что Толай забыл про его должок.

— Однако и я об этом порохе забуду, — стал уговаривать себя Шелтерек. — Зачем Толаю порох отдавать? Лучше я его себе оставлю.

Прошло ещё ползимы. Толай всё такой же, как был. Разговаривает с Шелтереком, смеётся, долга не требует.

Пришла весна.

Как-то Шелтерек, запыхавшись, прибежал к Толаю:

— Помоги, друг Толай. Ночью медведь корову мою стащил. Подкараулить надо тупохвостого, а пороху нет!..

— Возьми, — ответил Толай, — в том же туеске в сенях.

Шелтерек в сени бросился, туесок открыл и глазами заморгал:

— В туеске пороху-то нету…

— Нет разве? — удивился Толай. — Однако, что положишь, то и возьмёшь…

— Так я же взаймы тогда взял! — закричал Шелтерек, — отдам когда-нибудь! А сейчас — пороху надо, медведя подкараулить надо. Он у меня корову утащил!..

Посмотрел Толай на соседа и усмехнулся:

— Зачем, Шелтерек, на тупохвостого сердишься? Может, он у тебя корову тоже взаймы взял! Однако отдаст когда-нибудь, — сказал Толай.

Верная Ку

Было это давным-давно, когда ещё большие кедры только из земли показывались. В те времена в нашем улусе жил молодой охотник по имени Очан. От него ни один быстроногий зверь не убегал, ни одна быстрокрылая птица не улетала. В дождь и в пургу никогда в тайге Очан дороги не терял.

Однажды в ясный весенний день Очан, возвращаясь с охоты, недалеко от улуса услышал песню девушки. О красоте тайги и о чистоте своей любви девушка пела, о том, что сердце её несут белые крылья, но не знает об этом любимый. И в песне имя его повторяла:

— Очан мой, Очан!..

Очан заторопился туда, откуда доносилась эта песня.

На полянке, у чащи леса, где, как ковёр, растут кандыки ак-чачики* (*Ак-чачики — цветы), стояла, словно лебедь, девушка в белом платье. Это была первая красавица улуса — Ку.

Неожиданно увидев Очана, девушка вздрогнула и умолкла, вспыхнула яркою зарёю. Радостно взглянула на Очана блестящими глазами и стыдливо улыбнулась. И от этого взгляда воспылал Очан любовью к прекрасной Ку.

Глядел на неё Очан и не мог наглядеться. Говорил и не мог наговориться. Вздохнул много раз и тихо сказал:

— Полюбила бы ты, Ку, меня, как я тебя. Самым счастливым на земле я бы стал.

Ку в ответ только краснела и улыбалась. Не умела словами о любви своей сказать.

Много лун прошло, и однажды Очан зимой с охоты не вернулся. Люди его долго искали по тайге. Но нигде не нашли даже следов Очана.

Когда снова наступила весна, все решили, что Очан где-нибудь в горах погиб. Перестали искать. Одна только девушка Ку в это не верила. Ещё сильней тосковала по Очану. Не находила себе места в родном улусе.

Пошла Ку к старику-шаману. Попросила рассказать, где жених её, как найти его, живого или мёртвого.

Покамлал[4] шаман и ответил Ку:

— Твой Очан далеко, за синими горами. Напрасно его искать будешь. Если даже найдёшь его, сама домой не вернёшься. Лучше забудь о нём, за меня замуж выходи.

Сердито блеснула глазами Ку и убежала от шамана. Сама решила на поиски друга отправиться.

Долго Ку бродила по тайге. Как птица, на ветках деревьев спала. Как зверь, орехами и травами питалась. От хищных зверей отбивалась с трудом.

Наконец добралась Ку до синих гор. Руки, ноги о камни ободрала, пока через высокие и каменистые хребты перевалила. Всё же вышла она на вершину горы…

Перед нею широкая Сагайская степь открылась. Внизу у подножия скалы увидела девушка стадо коров и овец, большое стадо, сытое. А пасёт его молодой парень, точь-в-точь, как её любимый — Очан.

Обрадовалась Ку, разволновалась, закричала:

— Очан мой, Очан!

И, протянув к нему руки, бросилась вниз со скалы.

Подхватил ветер её платье, широкие рукава раскинул, и полетела Ку белой птицей-Лебедем, закружилась над молодым пастухом.

Потом поднялась высоко в небо и камнем к ногам пастуха упала. Без Очана жить не смогла…

Вот какая любовь была у Ку.

Давно это было, а любовь у лебедей и сейчас такая, что друг без друга они жить не могут.

Урок

На памяти наших отцов такое случилось. Жил в улусе один очень бедный мужик. Была у него только одна шуба, да и та вся в дырах. Самому ему некогда было шубу чинить: уходил он на работу к баю рано, возвращался домой поздно. Усталый приходил, спать ложился.

Много раз просил он жену зашить дыры на шубе. Жена его и слушать не хотела, смехом отделывалась:

— Мороз боится шубы. Никогда к овчине не подходит.

Мужик был человек смирный и не поперечный, спорить не умел. А жена у него была — говорливая да бранчливая. Мало что делала. Спала много. Ленивая была.

Наконец мужику надоело мёрзнуть. И в самый лютый мороз попросил он у соседа коня и полушубок.

— Жену до горы прокатить хочу…

Разбудил жену и свою дырявую шубу ей подаёт:

— Надевай, жена, кататься поедем!

Жена обрадовалась, шубу надела, на улицу выбежала. Едут они на санях от улуса до горы и обратно. А мужик коня придерживает, бежать ему быстро не даёт. Не прошло времени мужику трубку выкурить, — жена от мороза жаться начала,

руками себя похлопывает. Потом задрожала, зуб на зуб у неё не попадает…

— Ой, мужик, домой, скорей домой! — а сама так замёрзла, что и слова, как следует, выговорить не может.

Наконец, домой вернулись — жена скорей к натопленной печке бросилась. Отогрелась немного и давай шубу чинить.

На пользу пошёл урок.

У большой ели

Было это много лет назад, когда старый Шапкай ещё молодым козлёнком по горам бегал.

Ранней весной один шорец с далёкой охоты домой возвращался.

Под вечер поднялся он вверх по долине на самый высокий склон горы. Вокруг посмотрел — на солнечной стороне деревья от свежих соков лоснились. В снегу тёмные круги вытаяли. Первой зеленью земля покрылась.

На полночной стороне деревья в зимней спячке дремали, солнца дожидались, от снега помаленьку отряхивались.

Выбрал охотник место, где снег растаял, остановился на ночлег. Под толстыми ветвями Ели костёр развёл, поужинал. Около самого корня дерева медвежью шкуру постелил. Положил голову на толстый корень и порадовался, что на таком хорошем месте спать будет.

Ветерок подул, ветки калины и рябины закачались, закивали головки первых весенних цветов. Но Ель, под которой расположился охотник, не пошевелила ни одной лапой. Только вершина её зашумела, как будто старая Ель на кого-то сердилась.

— Не на меня ли Ель жалуется за яркий огонь? — подумал охотник. Встал и потушил костёр. Ель словно стала гудеть тише…

Не раз слышал охотник от деда, что в давние времена люди понимали, о чем говорят деревья.

— Однако и я понял, — подумал охотник.

С этой мыслью он укутался в тёплый шабур и снова лёг.

Вокруг быстро темнело. Вскоре в темноте утонули горы. Только высокие хребты чуть виднелись, как гривы каких-то огромных зверей. Деревья на склонах словно оделись в чёрные платья. Охотнику казалось, что они теперь шевелятся, двигаются и тихо шепчутся между собой…

Вдруг услышал он, как сверху покатился камешек. Потом второй… третий…

Не прошло времени выкурить трубку табаку, — сверху к старой Ели, у которой лежал охотник, спустилась небольшая Ёлочка.

— Ака[5], ака, пойдём к нам, — прошептала Ёлочка, обращаясь к старой Ели.

— Не видишь разве, у меня человек спит, — сердито сказала Ель.

— Ой, ака, отец мой давно болеет, а сегодня он упасть хочет.

— Ну, какая здесь беда, — удивилась старая Ель, — знать, ему время пришло на землю ложиться. Хоть он в девяти местах ломайся, не могу оставить гостя и уйти.

— Не в том, ака, беда, — замахала ветвями Ёлочка. — Мой отец вниз головой упасть хочет, под гору. Вот что нехорошо-то…

— А, это худо, совсем худо, — закачала головой Ель. — Я не раз его поучала, когда он ещё малым был: старайся корни поглубже в землю пускать! За камни покрепче цепляйся! — говорила. — Тогда богиня ветров Сары-Кыз никакими плясками не свалит тебя. А ему неохота было силы тратить, он корни почти на поверхности земли оставил. Вот чуть задела Сары-Кыз подолом его, он уже и закачался.

— Ой, в прошлую ночь как я дрожала! Пришли олени и легли спать там, куда мой отец склонился. Думаю: упадёт тихо и этих красивых зверей подавит. Я давай ветками махать: будто я медведь и к ним иду… А сегодня отец сказал, что больше держаться за землю и стоять он не в силах. И задумал пасть головою под гору.

Старая Ель молчала.

— Вот смотрю и слушаю его, больно мне делается, — продолжала Ёлочка. — Даже забываю, что я впереди всех на каменной крутизне стою. Надо ли отцу что-нибудь сказать?

— Передай вот что, — сказала старая Ель. — Он хоть и упадёт, но, может быть, слова эти до того дойдут, кто из его ствола вырастет.

Эта гора когда-то голая была, как человек, когда родится. На каменной крутизне одни змеи да коршуны жили. Вокруг валялись перья птиц и кости зверей, которых коршуны заклевали. Без нас, деревьев, здесь и трава не росла.

Но вот деревья двинулись вверх, всё выше и выше. С ними пошли и травы. Цветы украсили гору. Птицы запели и свили гнёзда. Забегали кругом звери. Пчёлы стали собирать мёд. И человек поднялся сюда.

Однако не зря каждый из наших предков старался подниматься всё выше и выше. Видишь, теперь мы уже по пояс горы стоим. Отсюда уже далеко видно: как белые змеи, извиваются в долинах реки; как кудрявые овцы, плывут в небе облака…

Надо добраться до самой вершины, голые скалы сделать цветущими, чтобы там тоже соловьи пели, и кукушки весной куковали, чтобы наши внуки не имели обиды на нас.

— Ну ладно, я пойду на своё место… — заторопилась Ёлочка и зашуршала по склону ветвями.

Но вскоре Ёлочка вернулась.

— Ака, ака! — закричала она ещё издали. — Отец упал головой вперёд! К вершине горы!

— Чакши, хорошо! — обрадовалась старая Ель. — Теперь там вырастут молодые деревья и быстрее пойдут вверх!..

В это время из-за гор брызнули первые лучи солнца.

Охотник встал и посмотрел вокруг. И ему показалось, что все деревья разом шагнули вперёд, туда, где в ярком утреннем свете поднималась горная вершина.

Жадный мужик

В большом улусе жил когда-то мужик, одинёшенек, как луна на небе.

Избушка его стояла на берегу озера, поодаль от других. Скота он никогда не держал, лес не рубил, на охоту не ходил. Летом в реке рыбу ловил, зимой в тайге калину собирал. Был доволен своей одинокой жизнью, смеялся и плакал — всё один.

Однажды за короткий зимний день мужик целых три мешка калины собрал. Обрадовался. Нагрузил мешки на санки-нарточку и потащил домой.

Тянет мужик лямку, налегает, а груз чем дальше, тем тяжелее делается. Мужик думает: «Зачем мне столько калины, что у меня — семеро по лавкам?..»

Взял и высыпал из одного мешка всю калину. Сразу идти ему легче стало.

Темнеть начало. Спустился мужик к реке на зимнюю дорогу, а над ней — стены скал нависли, по берегам только одетые снегом леса видны. Далеко ещё до улуса, а мужик снова из сил выбивается, тяжелы стали ему и два мешка.

Рассердился мужик и ещё из одного мешка калину вытряхнул.

— Ну, уж один-то мешок как-нибудь дотащу… Плохо бедному на свете жить, на себе калину таскать. А не будешь таскать — с голоду умрёшь… Нет, плохо делают люди, что со мною ничем не делятся. Я бы так не сделал, если бы богат стал.

Только успел он это проговорить, как перед ним в скале вдруг каменная дверь открылась…

Мужик так удивился, что у него даже глаза вспотели. Вокруг посмотрел: ни человека, ни огонька, только горная тайга темнеет. Несмело мужик подошёл к каменной двери, внутрь заглянул. Там, словно днём, светло было, много комнат виднелось, в каждой тысячи драгоценных соболиных и лисьих шкур висели, на полу горы серебра и золота лежали.

— Ух, вот где богатство-то! — подумал мужик и несмело переступил порог каменной двери.

— Эзен, здравствуйте! — сказал мужик, но ему никто не ответил.

— А кто всему этому хозяин? — спросил мужик уже посмелее.

— Никто, — послышался откуда-то ответ.

— Однако тогда можно взять малость пушнинки?..

— Бери, сколько тебе надо, — сказал тот же голос.

Мужик растерянно заморгал глазами и не решился тронуться с места.

— Бери, — снова послышался голос, — сколько тебе для жизни надо.

Обрадовался такому счастью мужик и набрал целую охапку черно-бурых лисиц, набил шкурами мешок и положил его на нарточку. Но тут же подумал: «А не мало ли будет?» — и шкурками колонка второй мешок набил.

— Ну вот, этого богатства мне на всю жизнь хватит.

Отъехать уже от каменной двери хотел, но посмотрел ещё раз, и жалко ему стало всё это неизвестно кому оставлять. Бросился опять в пещеру, калину из третьего мешка вытряхнул, мешок соболиными шкурками набил.

Ещё постоял, подумал, глаза его разгорелись, опять зашёл в горный дворец, рубаху с себя снял, золотом и серебром её набил, тоже увязал.

Вышел из пещеры, а голос спрашивает:

— Теперь ты, мужик, от даров Хозяина Гор богат стал, больше один, наверное, не будешь жить, к людям пойдёшь?

— Ну, дудки! — ответил мужик. — Ещё с кем-то моим богатством буду делиться!.. Никому не дам, и Хозяин Гор никому пусть больше ни гроша не даёт.

Никто мужику на это ничего не ответил, и каменная дверь, скрипя, закрылась.

С трудом дотащил мужик тяжело нагруженную карточку до улуса. Перед самым рассветом к дому подошёл. Не зажигая огня, драгоценный клад в избушку втащил. Неслышно под кровать мешки положил и спать лёг. Только не мог спать, всё думал, как он теперь заживёт богатым, никому ничего не даст, по всем улусам властвовать станет.

До рассвета не уснул мужик. Днём тоже глаз не мог сомкнуть, каждого шороха пугался.

Ещё одну ночь в страхе провёл. Утром — ставни к окнам и крючки на двери сделал. К вечеру — около кровати ружьё поставил, под подушку нож и топор положил.

Совсем из дома перестал выходить, всё боялся — как бы его богатство не украли.

Так, проведя в тревоге несколько дней, мужик от страха и голода заболел.

Но некому было ему даже воды подать. Тошно стало жить мужику. Решил он хоть своим богатством полюбоваться. Вытащил мешки из-под кровати, развязал, глянул и ахнул: в мешках одна осенняя желтая да бурая трава была, рубаха речными камнями оказалась набита.

Встал мужик, схватил топор и все ставни порубил, побросал в печку, крючки с двери сорвал. Ружьё на место поставил. Топор и нож сунул туда, где они раньше были.

Сам в улус пошёл, рассказал людям, какие подарки давал ему Хозяин Гор, и во что они потом превратились.

Старики, выслушав мужика, долго думали, головами качали, девять трубок табака искурили, потом сказали:

— Однако ты не хотел с людьми делиться радостью, из-за этого Хозяин Гор и рассердился.

Ничего не смог ответить мужик, только глазами заморгал.

А всё же понял, наверное, как плохо быть жадным.

Гора Пус-Таг

Было это, когда горы в ваших краях не такие, высокие и большие стояли, как сейчас. Одна только гора, в верховьях реки Бель-Су, поднялась выше других на три головы. Киндик-хан звалась, царь этого края.

В те времена Киндик-хан ни на одну гору не обижался, ни на близкую, ни на дальнюю. Все горы смирные были, между собой жили ладно, рекам к большой родне бежать не мешали. Никто Киндик-хана не тревожил, стоял он невозмутимый и сонный.

Однажды до Киндик-хана слух дошёл, что в верховьях реки Кондомы новая гора родилась, Пус-Таг.

— Ну, чакши, хорошо, — сказал Киндик-хан, пусть живёт ещё одна гора. От этого тесно другим не будет.

— Эзе, эзе, так, так, — закивали головами горы. — Свет большой, всем хватит земли для жизни.

Пус-Таг стал расти. Шаловливый рос. Одного соседа щёлкнет, другого щипнёт…

Услышал об этом Киндик-хан, улыбнулся:

— Какой спрос с Пус-Тага? — говорил он. — Мал он ещё, потому-то балованный. Вырастет большой, ума прибавится, спокойный, как камень, тогда будет.

Много-много лет прошло, даже и для гор много. Пус-Таг вырос большой и высокий. Стало ему тесно. Он то одного соседа пнёт, то другого, постепенно всех растолкал.

Дошло это до ушей Киндик-хана. Засмеялся он:

— Э, зачем обижаться. Всё это оттого, что Пус-Таг молодой ещё, скучно ему. В такие годы все бывают горячими. Жените его — всю дурь как рукой снимет.

Послушались горы, в верховьях Абакана девицу-гору высватали, к Пус-Тагу привели, вскоре свадьбу сыграли.

Но Пус-Таг после свадьбы ещё больше разошёлся. Кого за зелёные косы дёрнет, кому голову совсем набок свернёт.

Рассердились горы, и опять пошли к Киндик-хану, жаловаться стали:

— Надо как-то унять Пус-Тага. Нам совсем от него покоя не стало. Женили его, а он всё такой же, как шайтан. Однако скоро и тебя, Киндик-хан, начнёт задевать.

Киндик-хан так захохотал, что с его груди даже камни посыпались.

— Ну, потешные же вы. Всё забавляете меня. Поймите, вы, малодумающие, скоро у Пус-Тага дети будут. Тогда он никого больше не затронет, громкого слова никому не скажет. Ничего не надо делать. Помешкайте ещё.

Горы только пожали плечами. В душе не согласны были с Киндик-ханом, но на словах ничего не сумели возразить. Разошлись по своим местам.

Через несколько лун у Пус-Тага дочь Манак и сын Огудун родились.

Пока дети маленькие были, Пус-Таг со всеми в мире жил. А годы заматывались в клубок времени.

Дочка Пус-Тага, в отца, своенравной росла. Когда большая стала — ни с того, ни с сего поперёк реки Мрас-Су вдруг легла. Вода с трудом проходила под её каменным поясом.

Долго река уговаривала Манак:

— Почто так делаешь, Манак? — шумела Мрас-Су, — мне надо скорей к сёстрам и братьям бежать. Меня дед Далай ждёт. Ты ведь сама видишь, что твой отец меня и так стеснил. А теперь ещё ты поперёк легла. Пропусти меня.

Но Манак даже слушать не хотела Мрас-Су.

Мрас-Су напрягала все силы, чтобы пробиться. Но всё было напрасно. Манак только смеялась.

Наконец это заметил отец Пус-Таг.

— Что это ты делаешь, дочь Манак? Зачем реке дорогу загородила? — спросил он и сверкнул глазами.

Ничего не ответила отцу Манак, ещё дальше поперёк реки протянулась.

— А, так тебе и отец не указ?! — закричал Пус-Таг, в гневе вытащил кривую саблю, размахнулся и перерубил свою дочь пополам, по пояс, там, где билась и ревела Мрас-Су.

От этого удара на Мрас-Су до сих пор большой порог остался.

Отвернулся от дочери Пус-Таг, на сына Огудуна глянул. А Огудун спиной к отцу стоит…

— Что всё на восход глядишь? — спросил Пус-Таг. — Не задумал ли ты к Киндик-хану уйти?

Огудун не пошевелился, ни слова отцу не ответил.

— С тобою я говорю, сын! — громко крикнул Пус-Таг.

Огудун молчал.

Совсем рассердился Пус-Таг и саблей ударил сына по шее. Загремели камни, голова Огудуна скатилась на землю.

Вот почему Огудун и теперь с тупой вершиной стоит. А голова его — большая гора — Кара-Таг стала называться.

Услышав про это, встревожился Киндик-хан.

— Зря я, наверное, столько воли Пус-Тагу давал… Однако никто теперь с ним не справится.

Стал вытягиваться Киндик-хан, глядеть через горы на Пус-Тага. Заметил это Пус-Таг и в большую голову Киндик-хана чугунной стрелой прицелился.

— Ах, — подумал Киндик-хан, — врасплох захватил меня Пус-Таг. Знал бы я раньше, не допустил бы этого.

Тут крылатая стрела Пус-Тага прилетела со свистом и разбила голову Киндик-хана пополам.

Пус-Таг железный лук опустил.

— Какой же ты хан, — со мной сладить не мог. Пусть отныне имя твоё будет просто Поднебесный Зуб.

Потом оглянулся Пус-Таг и увидел — один он остался. Дочь перерубил, сын — без головы стоит, жена с горя обратно на Абакан убежала.

— Э-э! Что же я наделал здесь!.. — схватился за голову Пус-Таг и впервые, наверное, в своей жизни задумался. Так тяжело думал, что голова его совсем белой стала.

Посмотрите, и нынче гора Поднебесный Зуб с раздвоенной вершиной стоит, а Пус-Таг — горячая голова — зимой и летом белую шапку из толстого льда не снимает, охлаждает себя, чтобы новых бед не натворить.

Бай и лесоруб

Жил-был в наших краях один работящий лесоруб. Он за год столько вырубил леса, что из него можно было новый большой улус выстроить. Поэтому бай, у которого лесоруб работал, быстро богател. Оттого он с лесорубом даже за руку здоровался.

Но однажды лесоруб изувечил на работе правую руку. Рассердился на него бай и рассчитал лесоруба. И где бы с ним потом ни встречался — больше уж не только за руку, а и вообще здороваться не стал. Не нуждался в этом лесоруб, но стало ему всё же обидно.

Как-то раз лесоруб нашёл под деревом золотой самородок величиной с конскую голову.

— Эге, — подумал лесоруб, — станет ли теперь со мной бай здороваться?

Принёс золото домой, купил несколько амбаров, много товаров разных, начал торговать направо и налево, перебивая других купцов. Бедным людям товар дешевле продавал, с богатых — дороже брал.

Все стали восхищаться его богатством. Издали все баи и даже сам улус-торе* (*Улус-торе — начальник нескольких улусов) с ним здороваться начали. В праздник и не в праздник стали лесоруба в гости звать. Как почётного человека в передний угол сажать стали. Угощали так, что и во сне не снилось лесорубу.

«Эге, — думает лесоруб, — вот оно как! Когда в кармане есть — ты дорогой гость и тебе почёт. В кармане нет — не человек ты».

И решил он испытать, так ли это.

Продал весь свой товар. Деньги спрятал. А амбары сам ночью поджёг.

Слух по всем улусам пролетел, как птица. Все узнали, что богатство лесоруба сгорело и стал опять он нищим.

Сразу ни один бай с лесорубом здороваться не стал. Когда рядом проходили — никогда его не замечали. К кому бы ни зашёл лесоруб, ни один бай за стол не стал приглашать. А через несколько дней даже в свою ограду лесоруба пускать баи не стали.

Тогда лесоруб спрятанные деньги вытащил, опять товаров накупил. Снова стал торговать. Опять все баи и паштыки ему стали кланяться.

А лесоруб, не глядя на них, деньги в мешок положил и мешок посредине магазина повесил.

Зайдёт бай или паштык в магазин, начнёт с лесорубом раскланиваться, а лесоруб ему на мешок с деньгами покажет:

— Я ведь человек только. А ваше уважение — к мешку с золотом. Так вы ему и кланяйтесь.

Бай и охотник

Это было, когда наши деды ещё молодыми ходили. В одном улусе жил бай по имени Паюш. Имел он большое богатство и всю власть в улусе. Считал себя самым умным и хитрым человеком по всей Мрас-Су. Как хотел над людьми издевался и смеялся, всё ему с рук сходило.

Однажды в жаркий летний день Паюш сидел в своём просторном доме и пил чай с мёдом, в открытое окно посматривал. Но во всём улусе не было ни души. Люди на покос ушли или в лес на работу.

Томительно тянулось для бая время.

Вдруг он увидел, что мимо его дома охотник Кокан идёт.

— Ага, — обрадовался бай, сейчас я над ним потешусь!..

— Кокан! — закричал бай, когда охотник поравнялся с окном. — Говорят люди, что ты умный и хитрый. Если это правда, уведи ночью из моей конюшни жеребца. Заколешь — мясо тебе будет. А не сумеешь — работники мои тебя завтра на веревке по улусу поведут. — И бай, представив Кокана на верёвке, громко засмеялся.

— Согласен, — ответил Кокан, — только давай договоримся при народе.

Так и сделали.

Вечером бай рассказал обо всём молодой жене.

— Вот завтра люди от смеха животы надорвут! Из моей конюшни коня взять, — это ему не диких зверей ловить!..

Когда стемнело, бай закрыл конюшню на большой замок и ключ отдал самому надёжному чалчи* (*Чалчи — батрак, работник). В помощь ему — караулить дверь — ещё сильных и верных слуг поставил.

— Смотрите, — предупредил бай своих работников, — не усните, ночь тёмная. Кокан где-то здесь, наверное, ходит, затылок чешет.

— Нет, нет, не уснём, летняя ночь недлинная, — в один голос сказали байские чалчи.

А Кокан за забором притаился, в руке туес держит, байские разговоры слушает.

Около полуночи Паюш на крыльцо вышел.

— Ну как, верные мои, не спите?

— Нет, — отвечают слуги, — всё разговариваем, как завтра Кокана на веревке водить будем.

— Хорошо, чакши, — сказал бай и пошёл домой.

А Кокан всё стоит, притаившись у забора. Туеска из рук не выпускает.

Не прошло времени два раза трубку выкурить, бай опять на крыльцо вышел, опять спрашивает:

— Ну как, не спите?

— Нет, — загалдели слуги, — всё разговариваем, как завтра Кокана по улусу водить будем.

— То-то, — сказал Паюш и закрыл за собой дверь.

Подождал Кокан, пока не успокоились все, тихонько перелез через изгородь и неслышно подошёл к байскому крыльцу. Переменил голос и спрашивает:

— Ну как, не спите?

— Нет, бай, будьте уверены, не уснём мы, — отвечают чалчи.

— Молодцы, молодцы, — сказал Кокан. — Идите ко мне по одному, я вам по кружке оживительного дам, чтобы спать не хотелось, чтобы перед утром вы не мёрзли.

Слуги бая на вино падкие были, думали, что это им сам Паюш даёт. По кружке выпили — заговорили, по второй выпили — на землю попадали, храпеть стали.

Тогда Кокан у старшего чалчи ключи от конюшни взял и тихонько жеребца из ограды вывел. Приехал в свой отаг, заколол коня и до утра мясо варил.

Утром бай проснулся, во двор вышел, видит: все слуги спят, а жеребца в конюшне нет.

Рассердился бай, начал ногами чалчи пинать, но толку от этого всё равно не было — проиграл заклад.

Прогнал всех своих слуг, Кокана к себе позвал:

— Что это за хитрость — от четырёх дуралеев коня угнать?.. Вот если бы ты сумел у меня самого сундучок с деньгами утащить, тогда можно было бы сказать, что у тебя, Кокан, всё же есть ум и хитрость…

Опять Кокан и бай при стариках о закладе договорились.

Поздно вечером охотник несколько раз мимо байского дома прошёлся. В окно увидел яркий огонь. Паюш обеими руками сундучок держит, а жена ему сказки рассказывает. Видно, вдвоём они решили всю ночь сундучок караулить.

Кокан пошёл домой, надел шёлковый халат, лисью шапку, подпоясался разноцветными кушаками. Прилепил себе усы и бороду. На грудь себе всяких блестяшек навесил. Взял большую палку и отправился к главе улуса — паштыку.

На крыльце палкой начал стучать Кокан, в дом паштыка вошёл — закричал не своим голосом:

— Почто вы меня не встречаете? Я когда вам давал знать, что я еду в ваш улус?! Забыли, что я улус-торе?! Я ещё по дороге слышал, что ты и Паюш глупыми делами занялись, с охотником Коканом в заклады играете. А мосты не чините, к вам ни пройти, ни проехать нельзя! Быстро зови сюда Паюша. Я вам обоим вот этой палкой ребра посчитаю!..

До смерти испугался паштык появления самого улус- торе. Прямо из окна выскочил, побежал, сколько сил было, к баю.

Прибежал к Паюшу, заикаясь от испуга, кое-как развязал язык:

— Пропали мы! Сам улус-торе приехал. Ругается, что не встретили его. Хочет нам с тобой ребра посчитать. Бросай к шайтану этот сундучок, побежим скорее ко мне.

Паюш тоже от испуга затрясся, вмиг оделся, уходя, сказал жене:

— Сундучок с деньгами крепче держи. Смотри, огонь не гаси, по сторонам поглядывай.

И убежал с паштыком.

В это время Кокан по другой улице к байскому дому пробрался. Посмотрел в окно: одна жена бая сидит, двумя руками сундучок с деньгами держит.

Застучал охотник палкой, дверь распахнул и закричал, словно он в самом деле улус-торе:

— Где Паюш, где твой малоумный муж, спрашиваю?!

— Он… мы… нет, они с паштыком вас встречать побежали, — кое-как ответила жена бая.

— Я его ожидал у паштыка, не пришёл он! Где прячется?! Беги сейчас же за ним, зови его сюда! — ещё громче закричал переодетый Кокан.

Бросила жена бая сундучок и побежала искать Паюша.

Схватил Кокан сундучок, только его и видели!..

Паштык, бай и жена долго туда-сюда бегали, улус-торе искали. В байский дом вошли — только тут и догадались, что то вовсе не улус-торе был, а охотник Кокан.

Побледнел бай, когда сундучка не увидел, на подушки упал. Злоба ему, словно девять волков, сердце грызть стала.

«Кокан, однако, умный и хитрый, — решил он. — Не буду больше с ним спорить. А то и меня самого когда-нибудь утащит».

Мост

На склоне голубых гор, около ущелья Колл, жили два человека из племени Чедвер. Одного звали Копчет, а другого — Васют.

Осенью и зимой они вместе в тайгу на охоту ходили, летом — дома работали.

Бывали они и в ущелье. Но тропинка тогда доходила только до середины Колла и обрывалась глубокой пропастью. Никто и никогда даже не слышал, чтобы через ущелье человек прошёл.

А на другой стороне ущелья тоже жили люди. Они из племени Карги были.

Чедверцы видели, как каргинцы там лес рубят, скот пасут, сеют коноплю и ходят на охоту. Но пойти к соседям было нельзя. Мешало ущелье.

Старики, правда, рассказывали, что когда-то на месте ущелья Колл тайга шумела. Люди Карги и Чедвера тогда мирно и дружно жили, друг другу на охоте помогали, вместе радовались, вместе невзгоды переживали.

Только однажды каргинцы и чедверцы поссорились. А ссора хуже бурана с правильного пути сбивает. Чем дальше, тем хуже — соседи между собой драться стали.

Увидел это старик Пус-Таг, хозяин Тайги, рассердился, ударил саблей по склону голубых гор. С тех пор и появилось здесь ущелье. Два племени оказались разделенными навеки.

Однажды зимой Васют шёл по следу колонка.

Учуяв человека, зверёк спустился в нору под толстым кедром. Охотник лыжей разгрёб снег и стал топором копать землю. Вдруг топор зазвенел, и Васют увидел, что в мёрзлой земле блестят большие комки золота.

Выкопал Васют золотые самородки и отправился в отаг[6]), показать дружку.

Копчет очень обрадовался находке, глаза его жадно заблестели.

На следующий день Копчет торопить стал Васюта к кедру идти, золото искать. Пошли они к старому кедру, но не смогли его найти. Ночью буран был, все следы в тайге замёл.

Поохотились Васют и Копчет, разделили тушнину и золото пополам и отправились домой.

Копчет впереди идёт, всю дорогу думает: как ему теперь с таким богатством жизнь устроить.

— Однако построю большой дом и амбары. Торговать буду, чтобы каждая копейка рублём стала. То; да слава обо мне по всем рекам пройдёт. А ты что думаешь сделать с этим золотом, Васют?

— Хочу мост построить через ущелье Колл, — ответил Васют, — чтобы люди Карги и Чедвера друг другу помогали и опять в дружбе жили.

— Ну и выдумал же ты! — захохотал Копчет. — Люди над тобой смеяться станут. Скажут — попалось в руки человеку счастье, а он удержать не сумел!..

Васют спорить не стал, дальше молча пошёл.

Вернувшись домой, каждый из них занялся своим делом. Копчет купил большой дом и амбар, начал торговать и богатеть с каждым днём. А Васют созвал мастеров и людей трудовых и принялся строить мост через ущелье Колл. Денег у него становилось всё меньше и меньше, как вода, они текли.

Копчет, увидев, что Васют беднеет, стал над ним смеяться. Завидно ему было, что о Васюте в народе много хорошего говорят. Зато богача Копчета опасались все: и лесорубы, и пчеловоды, и охотники. Только баи да паштыки издали Копчету кланялись.

Совсем у Васюты деньги кончились. Пошёл он к Копчету немного денег попросить. Но Копчет на него собак спустил, с пустыми руками Васюта проводил со двора.

Тогда Васют с друзьями опять ушёл к подножью Пус-Тага. Всю зиму они и день и ночь работали, всё же своего добились. Нашли то место, где золото было. Потом мост через пропасть достроили.

Стал народ ездить и ходить по мосту. Все Васюта хвалили, песни о нём начали петь. В каждый дом приглашали, в передний угол как почётного гостя усаживали.

Копчет всё это видел, но хоть и злился — сам себя успокаивал:

— Наплевать на народ! Меня баи и паштыки уважают, с ними дружбу вести буду. На что мне эти нищие.

И чем богаче — тем жаднее и дурнее Копчет становился, уже в соседние улусы, как медведь на пасеку, полез.

На всю тайгу первым богачом стал Копчет.

Смотрит кругом, думает, — где бы ещё из копейки рубль сделать.

Потом подумал:

— Каждый, кто по мосту ходит, пусть мне деньги платит, — объявил он. — А не будет по-моему — мост сожгу.

Но люди к тому времени поняли уже, как хорошо в дружбе жить. Не испугались.

Однажды ночью, когда Копчет с тремя паштыками хотели мост разрушить, люди их в пропасть столкнули.

Давно это было. Но и сейчас народ о Васюте хорошо вспоминает, эту сказку о нём рассказывает.

А для Копчета у народа только одно осталось:

— Тьфу!

Смерть и Ус-Челей

В древние времена Смерть среди людей открыто ходила. Её голые кости белели там, где свадьба была, бега или праздник. Бродила она, молча, в костлявой руке чёрную книгу держала.

Кому было время умирать — подойдёт к тому Смерть и скажет:

— Ну, готовься, погостил на земле — и хватит. Пора убираться…

Однажды, когда Смерть говорила так одному старику, подошёл кузнец Челей и обратился к Смерти:

— А скажи-ка, голая кость, скоро ли мне придётся убираться с земли?

Смерть открыла свою чёрную книгу, посмотрела…

— Да, да, — сказала она. — Ешь и пей всё, что есть у тебя. Осталось тебе жить только три года.

— А немножко больше нельзя? — спросил Челей.

— Ни одного денька, — буркнула Смерть и, захлопнув книгу, пошла дальше.

— Ну, нельзя, так нельзя… — сказал Челей и продолжал жить так же спокойно, как и прежде. Не гулял, не пьянствовал, трудился, как всегда.

Третий год к концу пошёл, Челей на вершине горы железный гроб с девятью замками строить начал. Уходил он утром, возвращался вечером. Домой всегда шёл — вперёд пятками.

В указанный срок Смерть пришла к нему во двор. А Челей в это время спрятался.

Видит Смерть, что следы Челея только в гору идут, а обратных следов на дороге нет… Начала Челея искать. Целую ночь искала, никак не могла найти. От злобы кости у неё ещё белее стали.

— Вот мне от хозяина моего, Чаячи, теперь будет!.. — бормотала Смерть. — Он за то, что Челей не умер, песком тереть меня станет.

На другой день Смерть всё же подкараулила Челея.

— Что же ты меня пугаешь, Челей? — спросила она.

— Неужто ты, костлявая, не видишь, что я давно себе гроб готовлю? Ты не приходишь, а я при чём?

— Ты так ходил, что след на гору есть, а обратно домой нету, — сказала Смерть, — вот я и спуталась.

— Я тебя давно встретить приготовился, — показал Челей на железный гроб. — Ты, Смерть, в этих делах хорошо разбираешься, ложись, примерься, ладно ли будет лежать? Может, ещё что надо сделать.

Смерть посмотрела на гроб, легла в него и обрадовалась.

— Какой хороший гроб, — стала хвалить она. — Крепко и удобно сделано. Прямо не встала бы…

— Ну, и не вставай, — сказал кузнец и запер Смерть на девять замков. А сам домой ушёл.

Прошло с тех пор много-много лет. Чаячи на землю с облаков смотрит и всё удивляется: растёт на земле много умных людей, и никто не умирает.

Наконец, ему самому боязно стало. Как бы люди до него, Чаячи, не добрались. А костлявой нигде не видно.

Долго смотрел Чаячи, наконец, увидел: на горе, в железном гробу, Смерть, обманутая кузнецом; лежит.

— Вот, дура, сама попалась! — рассердился Чаячи. Но спуститься на землю побоялся, велел помощницу Смерть из гроба освободить.

С тех пор Чаячи и сделал Смерть невидимой: боится, что люди её перехитрят и совсем погубят.

Только в чёрной книге Смерти стало столько исправлений и продолжений сроков, что записи у неё никак не сходятся. Чем дальше, тем больше люди смерть путают. Вот какие люди стали.

Могучий Мустакай

Ниже улуса Тос, где на берегу Мрас-Су, высятся скалы Курлык-Кая, в семиступенчатой пещере одиноко жил человек. Имя его — Мустакай.

Ростом Мустакай почти до половины большого кедра был. Лицо словно из плохо дублённой кожи, волосы нестриженые, глаза похожи на два чёрных ковша, положенных вверх дном.

Дикую козу он за три хребта гор замечал. Свистящей стрелой, спущенной из костяного лука, любого зверя останавливал.

А вот силы у Мустакая было мало. Даже с кулак камень не мог он через реку Мрас-Су перебросить. И голоса его тоже никто не слышал. Многие в улусе думали, что Мустакай на свет такой немой и глухой родился.

— Э, если бы вместо Мустакая чёрный камень родился, от этого никому ни лучше, ни хуже бы не было. Зря живёт такой на свете.

— Эдак, эдак, — вздыхали старики. — Мустакай хоть и брат уважаемого нами человека, но сердце у него, однако, холодное, как лёд.

Не соглашался со всеми один только кайчи[7] Тордай. Он до хрипоты спорил, что Мустакай такой потому, что молодой ещё пока.

Сам Мустакай не знал, что о нём в улусе говорят. Он там и не бывал никогда, не видел, как живут люди.

Казалось ему, что когда-то он жил с братом и семью сёстрами на горе Шелин. Потом сын хана убил брата, сёстры куда-то исчезли. А Мустакая, ещё маленького, люди из Тоса, спасая от ханского сына, завернули в бересту, приплавили к скалам Курлык-Кая и спрятали в пещере. Здесь и растили они Мустакая. Приносили ему пищу, давали шкуры, чтобы укрываться. Только никогда не рассказывали ему о брате Шодравае и о семи сёстрах. Всегда просили тихо сидеть, и чуть шорох услышит — прятаться. Чуть зашумит Мустакай — его сыном Алтын-хана пугали.

Когда Мустакаю стало столько лет, сколько пальцев на руках и ногах вместе, ни один человек из улуса к нему в пещеру ходить больше не стал. Пришлось Мустакаю самому охотиться.

Но и в лесу люди почему-то стали его обходить далеко. Старались с ним не встречаться. И Мустакай решил тогда, что люди его ненавидят, гнева ханского сына боятся.

— Скоро, наверное, люди сюда сына Алтын-хана приведут, чтобы снял он мою голову, — думал Мустакай.

Потом рукой махнул:

— А, всё равно!.. Чем век прятаться, лучше с белого света совсем уйти.

Однажды в летний день Мустакай возвращался с охоты. Возле скал Курлык-Кая он вдруг услышал громкую песню.

— Это, наверное, меня хитростью хотят взять, — подумал Мустакай и спрятался за кедр. Натянул тетиву лука и стал ждать неизвестного певца.

Не прошло времени тридцать раз глазом моргнуть, — из-за поворота реки показался старик верхом на лошади. Он ехал, опустив повод и полузакрыв глаза, пел и играл на двухструнном кай-комусе* (Кай-комус — двухструнный музыкальный инструмент сказочника).

— Пусть подъедет поближе, — шепнул сам себе Мустакай, — прямо в сердце выстрелю.

Вдруг он разобрал, о чём поёт старик: о храбром богатыре, о слезах семи сестёр.

— Никогда не забудется в веках наших за народ погибший Шодравай!..

Изменился в лице Мустакай. Впервые услышал он от человека имя своего брата. Опустил свой лук и вышел навстречу певцу.

— А, эзен, здравствуй, — сказал старик и остановил коня.

— Эзен… — тихо и несмело ответил Мустакай.

— Я из улуса Тос, — сказал старик, — кайчи Тордай меня зовут. Еду и пою, что сердцу близко.

— Скажи, сказочник, откуда ты знаешь о слезах семи сестёр и о гибели Шодравая? — спросил Мустакай.

— О! — ответил кайчи, — кто забудет того, кто хорошее дело для людей делал? О Шодравае песни поём и на струнах играем. Знаю, как погиб Шодравай — твой брат. Знаю, где навеки остались сёстры.

Просить стал певца Мустакай, чтобы рассказал он всё, что знает.

Три раза вздохнул Тордай и стал рассказывать:

— Белому царю шорцы калан[8] платят. А сын Алтын- хана второй калан с нас брать каждый год приезжает. Всё отбирает — скот, железо, пушнину, разоряет совсем. Вот твой брат, Шодравай, и не стерпел однажды, сказал ханскому сыну:

— Почто так: мы калан русскому царю заплатили, а ты в сорок раз больше калан от нас же берёшь. Как нам-то на свете жить?

— Оттого я деру ваши шкуры, — закричал сын Алтын- хана, — что вы с русскими дружить шибко стали! Сколько я вам говорил, что от них подальше надо перекочевывать?!

— Нет! — сказал Шодравай. — Здесь наша родина, мы отсюда никуда не пойдём.

Рассердился сын Алтын-хана, хотел было ударить Шодравая, да не посмел. Повернул коня и помчался, не сказав ни слова, в свою сторону.

Обрадовались люди, что ханский сын испугался и больше не приедет.

Вечером Шодравай на горе пегого медведя увидел.

— Ставьте казан. Медвежье мясо варить будем, — сказал Шодравай сёстрам и отправился на гору. Оружия с собой не взял, на свою силу понадеялся.

Зверь заметил Шодравая и побежал к нему навстречу. Засучил Шодравай рукава шабура, к бою приготовился. Но полетела вдруг на землю медвежья шкура, и перед Шодраваем сын Алтын-хана в полный рост поднялся в боевом вооружении.

Не побежал Шодравай от врага, начал биться с ханским сыном.

От их битвы с гор вековые кедры падали, камни с дом величиной со скал срывались.

Солнце три раза на ночлег уходило, а Шодравай и сын хана всё бились. На четвёртый день Шодравай силу стал терять, к земле клониться. На шестой день упал и больше не поднялся.

Сын Алтын-хана, победив Шодравая, хотел сестёр твоих связать, в свою страну песка увезти. Но сёстры твои, чем в руки ханского сына попасть — все семеро в скалу в устье Огузаса ушли. Сын хана им вслед большие камни бросал, они и сейчас, как быки, на берегу Мрас-Су лежат. А слёзы твоих сестёр до сих пор родником со скалы текут. А как ты сюда попал, об этом ты и сам знаешь.

— Почему теперь люди меня сторониться стали? — грустно спросил Мустакай.

— Обижаются, что ты вырос, а голоса людского не хочешь знать, — ответил кайчи, — о людском горе не думаешь.

— Какое же горе у людей? — удивился Мустакай. — Об этом я могу говорить: брат убит, сёстры в скалах остались навеки, я сам живу, скрываясь в пещере…

— Горе в народе большое, — вздохнул Тордай, — сын Алтын-хана сюда едет, сам калан собирать будет.

Мустакай даже в лице изменился:

— Голова моя с плеч слетит. Что же мне делать? У меня ведь нет силы…

— Пойдём в улус, — сказал Тордай, — посмотришь, как наш народ живёт, может там тебе и силу дадут. Потом решишь, что тебе делать.

Мустакай задумался. Шестьдесят раз глазами моргнул, тридцать раз в затылке почесал.

— Ладно, пойду. Если умру на глазах у людей, то хоть кости мои звери по тайге не растаскают.

Когда Мустакай пришёл в улус, люди сперва с опаской на него поглядывали издали. Но Тордай ни на шаг не отходил от гостя. Постепенно и люди стали к нему приближаться. Когда привыкли, показали всё, чему от русских научились: пшеницу и просо сеять, пчёл и кур разводить, огороды сажать, хлеб печь и одежду шить по-новому.

Старики седыми головами качали:

— Низки хотя — горы наши здесь.

Мелки хотя — реки наши здесь.

Кайчи Тордай на кай-комусе заиграл, запел:

— Нет того несчастнее на свете,

Кто родины своей должен лишиться.

— Сыну Алтын-хана не нравится, как мы жить стали. Он хочет силой оторвать нас от родного дома, угнать далеко. Там деревья и цветы не растут, горы там голые и реки без воды, родины он нас хочет лишить.

Сильно забилось сердце у Мустакая, когда услышал он это, заиграли в нём горячие струи. Захотелось ему постоять за народ, отомстить за кровь брата, за слёзы своих сестёр.

Но тут же опустил Мустакай голову и сказал грустно:

— Ах, силы у меня мало!..

— Дадим силу! — зашумели люди. — Было бы желание за народ стоять!

— Где же вы возьмёте мне силу? — удивился Мустакай.

Тогда встали самые уважаемые старики и тихими шагами

подошли к Мустакаю.

— Видим мы, — сказал самый старший, — ты хочешь за людей постоять, в самое тяжёлое время к нам пришёл. Садись под этот кедр, корни которого семьюдесятью пальцами за землю держатся! — И, глядя на далёкие вершины, старик громко крикнул:

— С гор — силы Мустакаю! С вод — силы ему!

Тордай правой рукой до груди Мустакая дотронулся:

— Отдаю половину своей силы. Люби друга, врага не жалей!

Со всех сторон стали подходить к Мустакаю люди. Каждый, повторяя эти слова, прикладывал руку к сердцу Мустакая. На его грудь ложились твёрдые и мягкие ладони. Многие из них пахли шерстью и звериными шкурами. Некоторые — смолистым деревом и берёзовой корой. Были и потрескавшиеся от сильного огня руки кузнецов. И руки, исколотые иголками. И нежные, как кандык, руки девушек.

Наливалось тело Мустакая людской силой, сердце его наполнялось смелостью.

Последней к Мустакаю красивая девушка, дочь кузнеца, подошла. Приколола на грудь Мустакаю яркий цветок и сказала:

— Отдаю тебе, Мустакай, и любовь свою.

Запылало сердце у Мустакая. Стал он сильным богатырём, почувствовал, как руки его железными стали.

Но захотелось ему всё же силу свою проверить. Вышел он на берег, взял камень величиной с дом и легко перекинул его через широкую Мрас-Су.

Обрадовался Мустакай, наклонился за вторым камнем. Но в это время на улице Тоса тревожно зашумел народ.

— Сын Алтын-хана все улусы по реке Аба и устью Мрас-Су опустошил! Много скота и людей гонит в свою сторону. Сам ханский сын с чайзанами* (Чайзаны — главы, старосты улусов) в скалы Курлык-Кая поехал… — кричал верховой, прискакавший с низовьев Мрас-Су. — Младшего брата Шодравая ищет!

Не задрожал Мустакай, услышав об этом. Сказал спокойно:

— Встретим, как положено, ханского сына.

Весь народ собрался провожать Мустакая.

Старики у гор и рек просили сил Мустакаю добавить. Женщины и дети, прощаясь, махали руками. А мужчины вооружились, вместе с Мустакаем пошли. Тордай на кай-комусе заиграл.

На полпути догнала их дочь кузнеца и подала Мустакаю большой острый нож.

— Этот нож крепче камня, сильнее твоих стрел. Его в Таш-Оглы мой отец ковал, брат точил, я остриё правила. Возьми его, пусть он тебе победу принесёт.

Поблагодарил Мустакай девушку и, не оглядываясь, пошёл вперёд.

— Правда ли, что сын Алтын-хана перекидывает через Мрас-Су камни большие, как дом? — спросил он.

— Верно, верно, — кивнул головой Тордай, — лежат кинутые им камни в устье Огузаса… — и, подумав, добавил:

— Сильного зверя хитростью берут.

Ничего не успел ему ответить Мустакай. Увидел людей на скалах Курлык-Кая.

Пригнулся Мустакай, обошёл скалы и вышел на берег Мрас-Су ниже Курлык-Кая. Там, у своей пещеры, он увидел огромного человека. Это был ханский сын. На три головы выше Мустакая он вырос, лицо, как Кара-Таг, чёрное от злобы, узкие глаза горели, как глаза хищного зверя.

На голове у сына Алтын-хана железная шапка, отобранная у Шодравая, сверкала. Халат из чёрного шёлка перетянул он медным поясом, омытым слезами семи сестёр. В руке держал кривую саблю.

Увидел ханский сын Мустакая, повернулся к нему, взмахнул саблей. Кровью налились глаза ханского сына, скалы задрожали от его голоса:

— Эй, заяц прибрежный, что за кедр прячешься?! Я к тебе в гости приехал, угощенье готовь!

— Приготовил уже, — ответил Мустакай. — На, угощайся, пегий медведь!

Схватил большой камень и бросил его прямо в голову ханскому сыну.

Отскочил камень от железной шапки. Ещё больше разозлился ханский сын.

— Пойдём, слабосильный, на гору!

— Нет! Сперва в реке искупаемся!.. — ответил Мустакай и, схватив ханского сына, вместе с ним бросился в реку. Брызги взлетели выше самых высоких гор.

Изо всех сил боролся в воде Мустакай с ханским сыном, хотел, чтобы тот водой Мрас-Су захлебнулся. Но сын Алтын-хана всё же сумел встать на ноги. И кривой саблей ударил Мустакая три раза в грудь. Красной, как алая заря, стала вода Мрас-Су от крови Мустакая.

Пошатнулся Мустакай, но вспомнил о ноже, подаренном ему девушкой из Таса. Выхватил нож и обрушился на ханского сына. Сын Алтын-хана мёртвым упал на берег.

Оглянулся вокруг Мустакай, а чайзаны и тасы хана сломя голову от народа бегут. Лучшие охотники стрелы им вслед посылают, горы на них камни обрушивают.

Улыбнулся Мустакай, хотел к народу пойти, но почувствовал, что силы у него больше не осталось, кровь ему сердце заливает.

Дошёл, шатаясь, Мустакай до своей пещеры и упал на каменную кровать.

А в это время ханский чайзан по скале ударил и завалил ход в пещеру камнями. Но и сам уйти не успел, тут же от рук дочери кузнеца свалился мёртвым.

Сомкнулись каменные стены над Мустакаем, на века погребли его под собой. Но Мустакай и сквозь стены услышал песни победы, почувствовал людскую радость. И умирал, улыбаясь. Глаза его видели сквозь камень счастливых свободных шорцев и среди них девушку из Таса. Лицо её сияло гордостью и любовью.

— Прощай, Мустакай, получивший силы от народа. Прощай, богатырь, избавивший шорцев от власти злого хана!