Сладкая рябина

Все лето старики хлопотали с домом.

Наконец дом был обшит, ворота поставлены.

Осталось — покрасить.

А место у них было очень хорошее — на берегу реки. И дорога рядом.

Светлане место понравилось.

— Ничего, живи. Вишь, у нас хорошо, — говорила хозяйка. — А ты милая. Тут из Москвы тоже муж и жена. Так они уезжать собираются. Живи, ничего.

И город Светлане понравился. Он ее удивлял. В этом городе на зеленых холмах одно и то же виделось по-разному с иного поворота и расстояния. Всякий раз белый кремль, например, оказывал новое действие, если смотреть на него находясь рядом или неожиданно увидеть издали снизу или с высоты дальних холмов.

Она как-то приезжала сюда на несколько дней к Наташе, и с тех пор этот город часто возникал в памяти, не забывался.

Наташа работала здесь в школе, вела литературу. Через год и Светлана собиралась просить сюда назначение в библиотеку. До Москвы несколько часов езды, они могли бы видеться с мамой.

И жизнь Светлане здесь тоже нравилась. Жизнь среди простора и солнца. Огромное, огненное, вечное, оно стояло в высоком, сияющем небе, катилось к горизонту, наполняло все особенным смыслом.

Солнца было так много, что ничего и не нужно было больше сверх него.

Но были еще зеленые холмы, и повсюду — белизна древних стен.

В огородах и перед домами краснела рябина.

Все казалось под стать особенному в это лето настроению Светланы.

Светлана помогала в библиотеке музея. В эти дни было много работы: книги перебирали, проветривали на воздухе под солнцем и переносили в новое помещение. Бродила по городу. А чаще всего лежала на зеленом холме у белой церкви, загорала.

Холм был сухой и горячий от солнца. И запахи земли и трав были сухи и горячи.

Лежа часами с книгой в руках, Светлана забывала о чтении. Рядом в нагретом воздухе дрожали белые стены кремля. Удары часовых колоколов, разбив тишину, теряли свою силу где-то вдали, за позолоченными луковицами и крестами.

И неотступно звучали в ней совершенно необходимые, преследующие ее строки:

Это было выше ее понимания, если вдумываться. Она не вдумывалась. Она переворачивалась на спину.

Ложилась на бок, вытянув руки вверх по траве.

Это лето было особенное.

Родилась она беленькой, и отец назвал ее Светланой. А она вдруг стала смугла и черноволоса, и имя ее звучало странно.

Все в ней не нравилось ей самой, а иногда приводило в отчаяние. Ей непонятна была сила, заключенная в линиях ее рук, в ее ногах, в худобе фигуры, делавшей ее похожей на стройного мальчишку. Ее неведение удивляло окружающих.

Но последнее лето не походило ни на какое другое.

Она чаще встречала пристальные взгляды мужчин, от которых отворачивалась. Олег ревновал и мучал ее. С Олегом было скучно. А временами тоска нападала такая, что хоть умри. Но опять становилось жаль его.

Сейчас Светлана отдыхала от всего.

Олег был в командировке. И слал ей письма, которые пересылала сюда мама, потому что он не знал, где она. На письма она не отвечала. А лето было очень странным.

То, что она смутно угадывала в себе, та напряженность, которую интуитивно, неуловимо возводила между собой и окружающим миром, вдруг пробудившийся в ней максимализм любви — все наполняло жизнь непонятным ей самой новым смыслом.

И ко всему этому теперь имело какое-то отношение соседство молодой пары из Москвы, тоже жившей у Арефьевых.

Женщина была неприятна. Как многие люди чем-то походят на животных, она походила на какого-то мелкого хищника. В разговоре обнажались мелкие зубы. Разговоры она затевала с готовностью. Даже руки ее вызывали неприятное чувство. Пухлые ручки, как у ребенка, перетянутые в запястье ниточкой складки.

Но мужчина рядом — это украшало ее.

Муж был красив, походил на обезьяну. А, как говорил один парень с их курса, настоящий мужчина должен походить на обезьяну.

Светлане было тревожно от взглядов соседа. Она сдерживала себя в движениях. Спокойнее было занимать меньше места, собрать ближе к телу свои руки, ноги, отводить взгляд.

Но вообще-то она о нем не думала, потому что он ей не нравился. Все-таки некоторое время жизнь их рядом была полна таинственной значительности.

Дни текли медленно и уже тоскливо.

Должна была приехать Наташа.

А на почте Светлану всякий раз ждали письма от Олега, вложенные в мамины.

Первобытное солнце яростно напрягалось в бездонной синеве. Горели на солнце рябиновые гроздья.

В эти дни Арефьевы красили крышу дома.

Были заняты в огороде то одним, то другим. Собирали рябину, и тетя Степа угощала Светлану из передника отборной сладкой ягодой, какой она никогда не пробовала.

Приехала наконец Наташа. И теперь, если она не была занята в школе, где накануне учебного года дел всегда по горло, они много ходили по городу.

Маленький город жил осенними заботами, определявшими ритм и подробности времени, когда заготавливают дрова, роют картошку, и солят, и квасят, и варят варенье. Здесь варили рябиновое варенье.

Не было конца-краю делам, которыми готовились к зиме.

Наташа внесла новый смысл в праздность ее дней. Рассказывала об истории этих мест, принявших на себя нашествие монголов, об архитектурных памятниках.

Они стояли у поворота реки. Река уходила от них, в изломах берегов, изумрудных после дождя. Вдали за деревьями белела возведенная на холме церковь. Наташа показывала в ту сторону:

— В языческие времена там было святилище. Это, может быть, самое древнее историческое место здесь. А там, где кремль, проходили племенные сборища. Тут и воздвиг Владимир Мономах свой каменный собор — начало крепости. Ты ведь знаешь, не этот собор. Собор не раз обрушивался.

— Я знаю. Только все забываю, в какие годы он снова строился.

В высоком влажном небе над ними кружили птицы. Вершины деревьев на противоположном низком берегу были густо черны от них. Птицы стаями и поодиночке спешили к деревьям.

Крик висел над рекой.

— Смотри, — говорила Наташа, — похоже на чрезвычайное птичье событие. Прямо всемирный птичий собор.

Они ждали. Пусть что-нибудь спугнет птиц. Пусть снова закружатся над головами дикой тучей.

Но птицы чуть раскачивались на деревьях.

— Ужасно хочу влюбиться, — сказала Светлана, глядя на птиц.

Наташа повернулась к ней, но с одного из деревьев шумно снялась стая.

Они ждали: вот заденут птицы своим движением остальных, и начнется птичий шабаш. Но ничего такого не случилось. День их кончился.

Поздний вечер — это для птиц уже ночь.

Они с Наташей смотрели в меню, когда напротив за их стол сели двое. Один — в зеленой рубашке.

Сначала они их не заметили. А заметив, не обратили внимания. Потом Наташа отошла, увидев знакомых, а Светлана сидела, скучая.

Ресторанчик отделан деревом в русском стиле, уставлен деревянными столами и лавками. Вкусно пахнет едой.

Около зеленой рубашки лежала газета. Потянув ее к себе, Светлана спохватилась, спросила разрешения.

Парень в зеленой рубашке ответил с готовностью:

— Конечно. Пожалуйста. — И сказал: — Вот так удобнее читать, как она сложена. Правда?

Светлана подняла на него глаза: как сложена газета, разве что-нибудь особенное?

— Но посмотрите. Вот.

Оказалось, газета сложена по горизонтали. Им с приятелем было удобнее читать, сидя рядом.

«Ну и ну, — подумала Светлана. — Умница».

Приятель все курил, улыбался застенчиво.

Вернулась Наташа. Те двое напротив были неинтересны.

Потом какое-то слово зеленой рубашки, обращенное к официантке, реплика вслед идущим по проходу, один из которых наставил на зал любительскую кинокамеру. И все меняется.

— Лучше всего смотреть на город, когда подъезжаешь. С холма. Тогда город как на ладони. Действительно как в сказке, — говорил он небрежно и застенчиво.

— А я не видела оттуда, я приехала в темноте. Ты видела, Наташа?

— Вы были здесь зимой?

— Зимой? Я — нет, а вот она…

— А вы? Обязательно побывайте. Это, знаете, чудо. Все в чистых снегах. Я думаю, зимой здесь более… — Он улыбнулся. — Хотя летом тоже, конечно.

Все дело было в интонации. В том, как необычно говорил он обычные вещи.

— Вы похожи на жену художника, — вдруг сказал он. — Здесь живет один, он обещал меня познакомить со своей женой. Это не вы?

Светлана рассмеялась.

— Наташа, как хороши твои волосы! Глупости, ни в коем случае не обрезай. Ты похожа на француженку. А без волос?

— Вера тоже так говорит.

— Кто?

— Да наша Вера Петровна.

— А… Правда, она похожа на француженку? — спрашивала Светлана.

— А вы похожи на жену египетского фараона, — сказал он.

— Почему он хочет меня непременно женить? — смеялась Светлана. — И почему ваш друг все время молчит? Вы его запугали?

Ей было очень хорошо от низкого, гудящего голоса. Что-то трогательное было в его крупной голове, что-то во всем облике возбуждало нежность.

— Вот вы все понимаете, — сказал он. — Скажите…

— Что? — спросила она, посмотрев ему в глаза.

И они замолчали.

Наташа была сосредоточенна. Пила вино маленькими глотками, у нее выходило изящно. Глаза ее были туманны. Приятель за все время вообще, кажется не произнес ни слова. Все курил, пил и ничего не ел. А этот ел и пил за двоих и успевал еще столько говорить!

— Скажите… — начал он.

Светлана его перебила:

— Почему вы носите зеленую рубашку? Вам не идет — у вас глаза голубые.

— Что же делать? — Он был смущен и доволен.

— Глаза голубые, рубашка зеленая. Несовпадение, — не унималась Светлана.

Наташа испугалась, хотела ее остановить.

— Но зато я сам не зеленый, — нашелся он. — И майка у меня как раз голубая. — Он взялся за пуговицу рубашки.

Наташа струсила окончательно. Светлана засмеялась:

— Не надо. Я верю.

Вообще, ей стало скучно. И пора было уходить.

Они ушли, как-то не попрощавшись, пока ребята разговаривали с официанткой.

— Как нехорошо мы ушли, — говорила дорогой Наташа. — А этот второй все время молчал.

— Очень милый, правда?

— А зеленая рубашка очень хотел тебе понравиться. У него отличная выдержка и чувство юмора. Ты такое несла — я все время боялась. Что на тебя нашло? Когда я вернулась к столу, ничего нового не было, кроме газеты. Ты и внимания не обращала. А потом… Ты как коршун набросилась.

— Коршун? Да.

— Ты его покорила, — говорила Наташа. — Завтра он у музея дежурить будет.

— Почему у музея?

— Ты сказала, что работаешь экскурсоводом.

— С ума сойти!

— Ты вообще помнишь, что говорила?

— Нет, конечно. Не все. А что?

— По-моему, ты его обидела.

— С ума сойти! Чем это?

Ночь была душная. Всю ночь она не уснула.

Низкий гудящий голос звучал в ушах. И хотелось положить голову на плечо зеленой рубашки.

Духота мучила.

За окном напротив неясно проступали белые стены.

О том, увидит ли она его снова, Светлана не думала. А была в ней готовность к необыкновенному, странная уверенность.

— Красивая какая, вишь, — сказала, увидев ее утром, тетя Степа.

Вокруг во дворе и под навесом оранжево краснела рябина, много рябины.

— Вишь, красиво-то, — заулыбалась старуха, увидев, что Светлана приколола гроздь рябины к волосам.

Светлана прошлась перед ней из конца в конец дорожки.

— Да ты ешь, ешь, ничего, — говорила старуха. — Она сладкая. Вкусная. У нас тут особенная. Ешь.

Когда наступил жаркий, душистый полдень, Светлана, спрятавшись за кусты, мылась в речке. Рядом шумно возились в воде мальчишки, выплывали вдруг из-за поворота на автомобильной покрышке. Тогда она глубже уходила в свое убежище.

На солнечной воде расходились мыльные круги.

Вымывшись, сидела, блаженно обсыхая, на горячих мостках.

Тяжело ударил часовой колокол. Круглый звук сверкающим колесом прокатился над городом.

Светлана лежала на холме и читала. Взлетала и снова садилась на ногу стрекоза. Пахло землей, сухой травой. И всем этим и солнцем терпко пахла ее кожа. Странное чувство счастья не оставляло ее с утра.

Светлана перевернулась на спину, села и огляделась, прикрыв от солнца глаза.

— Здравствуй, солнце! Ты еще здесь? — сказала она и засмеялась.

По крепостному валу спускался к реке человек. Она его сразу узнала. Все было — как и должно было быть.

Склон холма скрыл его, переходящего речку по мосткам. Минуту спустя он поднялся на холм. На нем были серая рубашка и сандалии на босу ногу. Он улыбался.

— Солнце-то какое! А я нашел вас. — Он смотрел на нее. — Вам идет солнце.

Светлана молчала.

Он опустился на траву.

Они сидели и молчали.

Хорошо было. Хорошо было смотреть на синие луковицы собора в золоченых звездах, на стадо коров, отдыхающее внизу у реки. Стрекоза на ее руке вздрагивала прозрачными крыльями.

Они говорили. О соборе и звездах на синем, о коровах, о крыльях стрекозы. Теперь это были голубые крылья, потому что и стрекоза прилетела вся голубая. Они говорили и ели сладкую рябину.

Подул ветер. Она встала.

— Холодно, — сказала она.

Он встал и обнял ее. Он прижал ее к себе, а она скользнула в его руках и, отвернувшись, сейчас родившимся в ней мягким движением положила голову ему на плечо. И засмеялась счастливо.

— Когда ты едешь? — спросил он шепотом. — Сегодня я не уехал, искал тебя. Едем завтра вместе. Ты ведь из Москвы?

— Да.

Моросил дождь.

Автобуса все не было.

Рядом с ними на скамье одиноко сидел старик в сером, ни на что не обращал внимания. Светлана достала из сумки одно из двух больших яблок, протянула старику. И старик улыбнулся, спрятал яблоко в карман. Перестал быть одиноким на это мгновение.

А потом они ехали.

Автобус шел среди бесконечных полей, сияющих в тонко подернутом влагой воздухе. Зеленые и черно-желтые их полосы почти под прямым углом вставали навстречу на холмах, как на гигантских полотнах художника.

Он что-то говорил. Она слышала и не слышала.

Они ехали молча. Смотрели в окно.

Дождь перестал. Медленные голубые сумерки над полями становились синими и сиреневыми.