Следователь по особо секретным делам

Глава 1. Смерть инженера

16 июля 1939 года. Воскресное утро

Москва

Николай Скрябин, следователь проекта «Ярополк», множество раз слышал присказку о том, что нужно быть осторожнее со своими желаниями. Но – осторожничать Николай не умел. Ни в чем. И он всегда мечтал не просто о крупном деле. Крупных дел он успел уже расследовать немало – а иначе не стал бы в свои двадцать два года старшим лейтенантом госбезопасности. Ведь в системе ГУГБ НКВД мало кто дослуживался до этого специального звания и к тридцати годам. Нет, Скрябин мечтал заполучить уникальное дело – небывалое даже для «Ярополка». Такое, расследование которого раз и навсегда положило бы конец шепоткам у него, Николая, за спиной – когда его исподтишка именовали выскочкой и фанфароном. И утверждали, между прочим, что вся его карьера в сверхсекретном проекте НКВД зиждется единственно на его особых способностях, которые Николай Скрябин уж точно не мог поставить себе в заслугу, поскольку получил их от рождения.

О существовании «Ярополка» в Главном управлении госбезопасности НКВД СССР знал только очень узкий круг облеченных особым доверием лиц. Но и среди них бытовало ошибочное мнение, что данный проект возник в качестве ответа германскому институту «Аненербе». В действительности это было не так. Ибо, в отличие от «Аненербе», основным предназначением «Ярополка» являлось не пестование оккультистов, а выполнение функций вполне прагматических: расследование преступлений сверхъестественного свойства. То есть, таких, каких на территории СССР, страны победившего материализма, совершаться не могло в принципе. Отсюда и проистекала как особая секретность невероятного лубянского проекта, так и специфика формирования его кадров. И этими кадрами, которые решали всё, становились люди с весьма специфическими способностями – отнюдь не материалистического толка. Такие, как Николай Скрябин – руководитель одной из самых успешных следственных групп в составе «Ярополка».

Впрочем, самого Николая собственные способности радовали далеко не всегда. Да что уж там, хлопот они ему доставляли – выше крыши! Вот и в то воскресное утро именно из-за этой своей аномальной одаренности Николай Скрябин видел на редкость мерзопакостный сон. Молодой человек осознавал, что он спит. И всё равно – часть его сознания была твердо уверена, что это не сон вовсе. Во всяком случае, не совсем сон.

В этом не-сне Скрябин оказался заперт в каком-то длинном и узком помещении с невысоким потолком. Освещалось оно едва-едва: его озарял мутноватый красновато-оранжевый свет. Николай сидел, скособочившись, на коротком диване с жесткой спинкой. А к его шее – чуть пониже левого уха – кто-то прижимал комок упругого липкого теста: небольшой, размером примерно со сливу. Так, по крайней мере, Скрябину показалось вначале. Тесто было теплым, влажным и слегка подрагивало – словно бы всасывая в себя воздух. И до Николая с опозданием дошло: это не тесто вовсе, а губы – женские! Глазами неведомой (сущности) женщины он будто увидел самого себя со стороны: долговязого, со встрепанными черными волосами, в белой летней рубашке с распахнутым воротом. Его сон – это оказалась своего рода камера обскура: Скрябин мог наблюдать за происходящим в ней, хоть и сам находился внутри неё.

Демоническая женщина склонилась к его шее так низко, что Николай не мог разглядеть её лица. Зато в поле его зрения попала её рука, которая лежала на подлокотнике дивана: очень высоком, увенчанном стальной трубой. Сталь неярко поблескивала в красноватом свете. И короткопалая, без маникюра, женская рука при таком освещении выглядела полупрозрачной – точь-в-точь как матовое стекло незажженных электрических светильников, что висели под низким потолком.

«Где же это я?» – подумал Николай. И упустил момент, когда влажные, подрагивающие губы от его шеи отклеились: женоподобное существо перестало его целовать.

Но, прервав свой липкий поцелуй, женщина не распрямилась, а, напротив, опустила голову еще ниже. И на её макушке возникли шесть удлиненных бугорков, сходившихся вместе в геометрическом центре её головы. Волосистая кожа на этих бугорках разошлась, словно её рассекли лезвием бритвы, и голова женщины-демона начала раскрываться, как бутон цветка. Только вместо лепестков наружу стал медленно выползать черно-серый, скрученный спиралью продолговатый конус. Это было подобие толстого каната, сделанного из тьмы, который на конце истончался до нескольких волокон. Причем этот канат ритмично пульсировал – попадая в такт внезапно наполнившему помещение монотонному колокольному звону.

А в голове у себя Николай внезапно услышал незнакомый голос:

– Ежели не вникнешь, в чем тут суть, – с ехидцей растягивал слова какой-то немолодой мужчина, – эта тьма тебя сожрет. Даже потрохов не оставит. И тьма эта будет – в человечьем обличии. Вот и давай – соображай!

Странное дело, но, едва эти слова успели отзвучать, как освещение из красноватого тут же сделалось обычным: яркий электрический свет полился из матовых круглых плафонов, привешенных к потолку. Так что Николай мгновенно понял, где он находится. Вот только – понимание этого нисколько не уменьшило мерзости снившегося ему кошмара. То, что это происходило именно здесь, создавало ощущение, что он, старший лейтенант госбезопасности Скрябин, попал в само настоящее преддверие преисподней.

Однако в преисподней, как известно, царит нестерпимый жар. А Николай ощутил вдруг у себя на лбу обжигающий холод, как если бы он был пассажиром «Титаника», на которого капает с потока каюты ледяная влага, источаемая врезавшимся в лайнер айсбергом.

Николай открыл глаза – проснулся. И снова очутился в красном помещении – освещенном, как фотолаборатория. Только теперь красный оттенок свету придавали бордовые шторы на окнах его спальни, за которыми уже вовсю полыхало солнцем июльское утро. Будильник на прикроватной тумбочке показывал двадцать минут восьмого, но сегодня он никого не будил: начиналось воскресенье.

Тут новая ледяная капля шмякнулась на лоб Скрябину. И он машинально стер её. А потом посмотрел на свои пальцы – и так резко сел в кровати, что его легкое каньевое одеяло свалилось на пол. Вещество у него на ладони испускало слабенькое, но вполне явственное зеленоватое свечение.

Николай вскинул голову и оглядел потолок.

Двухкомнатная квартира старшего лейтенанта госбезопасности располагалась в одном из красивейших новых зданий, выстроенных в Москве: в Доме Жолтовского на Моховой улице. Поговаривали, правда, что скоро всех жильцов отсюда выселят и передадут роскошное строение американскому посольству. Но верить в это никто не желал. Слишком уж незаурядные люди здесь проживали, чтобы их можно было вот так запросто расселить. В левом крыле этого дома, где жил Скрябин, квартиры получали в основном крупные инженеры и другие выдающиеся специалисты технической сферы, но – проект «Ярополк» был кем-то причислен именно к этой сфере. И Николай получил отдельную квартиру в доме № 13 на Моховой еще два года назад, будучи двадцатилетним юношей. Стал самым молодым в доме квартиросъемщиком.

Каждая квартира в этом доме являла собой образчик советского классицизма. И квартирные потолки украшала затейливая лепнина. С лепестков одной из гипсовых потолочных роз и капала сейчас на Скрябина, словно утренняя роса, та самая светящаяся жидкость.

– Меня что – залили? – громко и почти с иронией произнес Николай. – Но ведь над моей спальней – не ванная комната!

И его голос услышал из коридора еще один жилец этой квартиры: Вальмон – белый персидский кот. Его Скрябин еще пять лет назад получил в наследство от своей бабушки – как он всегда называл тетку своей матери, убывшей невесть куда еще много лет назад. Котяра просунул морду в дверь, потом ввинтился в комнату и вальяжной рысцой потрусил в ту сторону, где стояла кровать его хозяина. На круглой морде перса явственно читалось: я – сущий ангел в кошачьем обличье, и только изверг может меня не заласкать и не накормить до отвала. Однако на полпути к хозяйской кровати котофей внезапно прервал свою побежку – застыл на месте. А потом выгнул спину дугой, зашипел, вздыбил шерсть на загривке. И вперил взгляд ярко-желтых глазищ в потолок – с которого уже почти беспрерывной капелью стекала фосфоресцирующая жидкость.

Николай вскочил с кровати и начал одеваться. Он натянул полотняные летние брюки и уже просовывал голову в ворот рубашки-тенниски, когда услышал стук – приглушенный, но вполне отчетливый. Кто-то явно долбил кулаком в дверь квартиры этажом выше.

Со своим соседом сверху, инженером-железнодорожником Сергеем Ивановичем, Скрябин водил только шапочное знакомство. Зато он хорошо знал приходящую домработницу инженера, Нюшу – Анну Степановну, поскольку она была и приходящей домработницей самого Николая. Её-то он и увидел первой, когда поднялся со своего третьего этажа на четвертый. Домработница что-то взбудоражено говорила управдому, Ивану Кузьмичу Киселеву, явно поднятому ею с постели: тот был небрит и походил на взъерепенившегося ежа. А тем временем дворник Феофил – пожилой, бородатый, осанистый, как швейцар из старорежимной гостиницы, – продолжал стучать в дверь квартиры инженера своим кулачищем.

– Доброе утро! – произнес Николай, и все разом повернулись к нему.

– Доброго утречка, Николай Вячеславович! – ответила за всех Нюша, а управдом с дворником, хоть ничего и не сказали, оба покивали Скрябину – весьма почтительно, чуть ли не подобострастно.

Они никогда не видели Николая в форме НКВД. Участники проекта «Ярополк» просто не имели права носить её за пределами Лубянки, если только не поступало специального указания от руководства. Особая секретность проекта заставляла жертвовать формальностями. Однако и управдом Киселев, и дворник, и домработница Нюша отлично знали: жилец из квартиры на третьем этаже занимает какую-то важную должность в Наркомате внутренних дел.

– Слава Богу! – воскликнул управдом. – Я бы и сам вас позвал, да не решился будить. Прямо ума не приложу, что делать! Полагаюсь на ваш совет.

– Вы думаете, с Сергеем Ивановичем что-то случилось, – сказал Николай; это не был вопрос. – Почему?

– Так ведь он, – снова заговорила Нюша, – велел мне сегодня в семь утра прийти – сделать уборку в квартире. Супружница его нынче вечером возвращается из Ялты – из санатория, а он сам перед выходным днем всегда на даче остается ночевать. Я пришла – а дверь-то заперта!

– А вы разве не ключи от квартиры держите?

Нюша только досадливо взмахнула рукой, в которой она и вправду сжимала связку ключей.

– Да что – ключи! Квартира изнутри заперта! Наверняка – засов заложен. Я все замки отомкнула, а толку-то?

– Ясно, – кивнул Николай. – Стало быть, хозяин не на даче.

– Точно так-с, не на даче они, – подтвердил дворник. – Нынче ночью воротились откуда-то пешком, в половине третьего. И меня разбудили – чтобы я им ворота отпер. И я не видел, чтобы они после этого выходили.

Скрябин поморщился: картина вырисовывалась скверная. А тут еще – эта непонятная капель в комнате.

– Феофил Трифонович, – он повернулся к дворнику, – когда вы видели инженера в последний раз, как он выглядел? Бледен не был? На плохое самочувствие не жаловался?

– Да нет. Вид у них был… как бы слегка смущенный. Но – что больными они смотрелись, этого никак сказать не могу. Да и не жаловались они ни на что. Дали мне рубль за хлопоты и пошли в подъезд – бодро, ни разу не запнулись.

– Вы думаете, – спросил управдом Киселев Николая, – у Сергея Ивановича случился инфаркт? Или что-то в этом роде? Надо дверь ломать?

– Что-то у него наверняка случилось, – сказал Николай. – Но дверь ломать погодите. Его соседи сверху сейчас дома? Если они разрешат, я спущусь из их окна на балкон инженера, войду в квартиру и отопру дверь изнутри.

Четвертый этаж дома Жолтовского оснастили балконами, а вот этажом выше их уже не было.

– Вот это было бы дело! – обрадовался управдом. – Я вам и веревку прочную могу подыскать – трос какой-нибудь.

– Трос у меня найдется, – заверил его Николай, а потом обратился к домработнице: – А к вам, Анна Степановна, у меня вопрос: у инженера в квартире есть большие емкости с водой? Может, аквариумы стоят в спальне?

– Да что вы! – Домработница даже удивилась. – В спальне ихней из обстановки – только две кровати, шифоньер да тумбочка! Никаких аквариумов там нету.

Соседи из квартиры на пятом этаже – конструктор-оружейник и его жена, – сперва начали возмущаться, когда звонки в дверь их разбудили. Но, узнав, что с их соседом снизу стряслась какая-то беда, тотчас впустили в свою квартиру и Скрябина, и управдома Киселева.

Николай успел перед тем сбегать к себе домой и взять моток сверхпрочного троса – из наркомвнудельской экипировки, которую он всегда держал под рукой на случай, если его неожиданно вызовут на место преступления. Свой «ТТ» он брать из дому не стал, но прихватил финский нож в ножнах – тоже один из элементов вооружения сотрудников НКВД. А перед уходом попытался наскоро покормить своего кота – благо, ливерная колбаса для него всегда лежала наготове на полке новенького заграничного холодильника.

Однако Вальмон так и не вышел из хозяйской спальни: сидел перед кроватью Николая и провожал взглядом каждую каплю, срывавшуюся с лепнины на потолке. Пушистый зверь больше уже не выглядел ангелом. Скорее уж он – лаже будучи белым – смотрелся как демонический кот: ведьмовской

И вот теперь Скрябин, привязав конец троса к батарее центрального отопления, вылез из окна на подоконник квартиры пятого этажа.

– Только вы уж не сверзитесь вниз, – напутствовал его управдом, – а то будет у нас вместо одного…

Он осекся на полуслове, но Скрябин понял, что управдом хотел сказать: будет вместо одного трупа - два. «Стало быть, он уже знает или подозревает, что Сергей Иванович мертв», – подумал Николай.

Он сбросил на нижний балкон свой трос, с привычной ловкостью спустился по нему и уже через минуту входил в гостиную инженера через незапертую балконную дверь.

Первым, что увидел Николай, был круглый обеденный стол, который до этого наверняка стоял в центре комнаты, а теперь лежал на боку возле двойных дверей гостиной – как если бы им пытались забаррикадировать вход. Однако сами двери, выходившие в коридор, были распахнуты настежь. Сброшенная со стола темно-красная плюшевая скатерть висела на люстре, зацепившись за два из пяти ее рожков – словно палаческая мантия. Причем три лампочки, которые эта «мантия» не прятала, были не разбиты, а будто бы раздавлены.

Николай шагнул в комнату и тут же запнулся об одну из сброшенных на пол диванных подушек. А при следующем шаге под его летней туфлей захрустели мелкие осколки хрустальной вазы, разбросанные по полу размашистым веером.

– Если тут происходило побоище, – пробормотал Скрябин, – то почему же я не проснулся от грохота?

Он прошел от балкона к дверям в коридор, по пути наступая еще на какие-то обломки, на выдернутые из кресел куски ватиновой набивки, на щепки от шкафов и даже на оторванные от стен куски обоев. Но, очутившись в коридоре, Николай и не подумал впустить в квартиру управдома Киселева, дворника Феофила и домработницу Нюшу. Вместо этого он шагнул к двери второй комнаты – той, что располагалась над его спальней.

– Надо вникнуть, в чем тут суть, – пробормотал он.

Откуда у него в мозгу возникла фраза – Николай, хоть убей, понять не мог. Свой утренний сон молодой человек ухитрился позабыть напрочь.

Николай знал, что у Сергея Ивановича есть пес – немецкая овчарка по кличке Дик. Однако старший лейтенант госбезопасности решил: собака осталась на даче, иначе непременно подала бы голос. А из спальни инженера не доносилось ни звука.

Дверь спальни изнутри что-то стопорило, но Николай надавил посильнее и сдвинул преграду с места. Она заскользила по паркетному полу, как салазки по укатанному снегу. И Скрябин переступил порог.

Первое, что он ощутил, это – прохладу. В середине июля солнце уже жарило вовсю к восьми часам утра, и в квартире самого Скрябина было сейчас наверняка никак не меньше 25 градусов по Цельсию. А здесь термометр показал бы от силы градусов 15. И Николай уразумел, где тут собака зарыта, когда увидел, что блокировало дверь.

Вход в спальню инженера преграждала невероятной чистоты и прозрачности глыба льда – размером с тележку мороженщика. А внутри этой глыбы темнел силуэт собаки – которая окостенела от холода с оскаленными зубами, но с зажатым между задними лапами мохнатым хвостом. Огромный пес в последние мгновения своей недолгой собачьей жизни явно испытал неимоверный ужас. Его темно-карие глаза глядели куда-то вверх, почти в потолок. И казалось, что они всё еще выражают отчаяние и ярость.

А в паре шагов от несчастного пса застыл его хозяин.

В спальне инженера стояли две кровати: его самого и его жены, которую сегодня по возвращении из Ялты ожидал сюрпризец. Проход между кроватями, в который затиснули тумбочку с маленькой лампой-ночником под алым абажуром, располагался там же, где этажом ниже находилась кровать Николая Скрябина. В этом проходе Сергей Иванович не сидел, не стоял и не лежал. Он делал и то, и другое, и третье одновременно – внутри хрустально прозрачного льда. Одна нога инженера – обутого в уличные ботинки – стояла на полу. Но другая его нога была занесена так, словно он хотел перепрыгнуть через находившуюся рядом с ним спинку кровати. При этом голову инженер запрокинул и выбросил вперед обе руки. Они составляли параллельную линию с полом, и эта позиция рук и головы с определенного ракурса создавала иллюзию, что человек лежит.

Инженер и его собака оледенели явно уже несколько часов тому назад. И теперь начали потихоньку подтаивать, образуя на полу изрядную лужу воды, которая и протекала в квартиру Скрябина.

Когда Николай вошел в комнату, он сразу же услышал легкое потрескивание – как если бы кто-то ломал тонкие сухие веточки. Но теперь он понял, что происходило на самом деле: это трескался лед, заключавший в себе человека и собаку. На глазах Николая от глыбы с Сергеем Ивановичем внутри откололся небольшой фрагмент и упал на паркетный пол. От этого ледяного осколка куда более отчетливо исходило мерцающее сияние. И походило оно уже не на некое подобие светящего дымка, которое Скрябин видел у себя на пальцах. Это свечение было вполне себе ярким – так светятся в темноте фосфоресцирующие стрелки компаса. И оно имело форму: походило на круглый предмет с хвостиком – на что-то вроде крохотного клубка, от которого отмоталась длинная нитка.

Правда, форма эта оказалась нестойкой: почти тотчас распалась на множество крохотных светящихся точек. И все они начали медленно гаснуть.

Скрябин вытянул из ножен финский нож и его острием отколол от ледяной глыбы маленький кусочек. Ледышка полежала на его ладони, холодя её и испуская зеленоватое свечение, а потом тоже рассыпалась на крохотные искры. И Николай снова увидел нечто хвостатое в этом свечении, но так и не сумел понять – вникнуть, – что это.

– Ладно, – решил он, – пора принимать меры.

На стене в прихожей, возле большого прямоугольного зеркала в массивной золоченой раме, висел телефонный аппарат. Николай вытащил из кармана брюк носовой платок и через него взялся за эбонитовую трубку – хоть и был уверен: тот, кто побывал до него в квартире инженера, нигде своих отпечатков пальцев не оставил.

Номер, который набрал старший лейтенант госбезопасности, сам он знал на память. Но вот из всех прочих сотрудников, работавших в здании на площади Дзержинского, он не был известен почти никому.

Поприветствовав того, кто взял трубку, Николай назвал себя и потом говорил минут пять или семь – никто его не перебивал. Во входную дверь квартиры, правда, за это время раз пять звонили. И с лестничной площадки доносились встревоженные голоса управдома, дворника и домработницы Нюши. Но старший лейтенант госбезопасности их игнорировал. Ведь это явно было оно – то самое уникальное дело, о котором он столько грезил!

Наконец, повесив трубку, он подошел к входной двери и распахнул её.Но внутрь никого не впустил – сам немедленно шагнул за порог, проговорил:

– До прихода сотрудников НКВД никому не входить! Это – место преступления.

А потом плотно прикрыл за собой дверь, на которой красовалась медная табличка с затейливой гравировкой, напоминавшей росчерк каллиграфов XIX века: Хомяков Сергей Иванович.

Глава 2. Проект «Ярополк»

16 июля 1939 года. Воскресенье

Сотрудникам НКВД СССР никто не гарантировал выходных дней. И даже те, кто привык по воскресеньям отдыхать, знали, что в любой момент их могут вызвать на службу. Но был человек, которого и не требовалось вызывать на площадь Дзержинского. То был руководитель проекта «Ярополк» – загадочной структуры Наркомата внутренних дел, входившей в состав его самого влиятельного главка: Главного управления госбезопасности.

Валентин Сергеевич Смышляев, известный большинству своих подчиненных под псевдонимом Резонов, все воскресные дни напролет проводил в своем служебном кабинете, куда со всей территории Союза ССР стекались сведения о событиях весьма специфического свойства. Одно упоминание таких событий могло бы стоить обычному сотруднику НКВД не только карьеры, но и места среди людей, не отягощенных подозрением в опасных и необратимых расстройствах психики. Ну, не могли происходить подобные вещи в великой стране атеистов и материалистов! Однако Валентин Сергеевич уж никак не входил в число обычных сотрудников Лубянки. Равно как и его молодой подчиненный, с которым он теперь беседовал.

Николай Скрябин состоял в «Ярополке» уже без малого четыре года – был приглашен в него восемнадцатилетним студентом юридического факультета МГУ. И Валентин Сергеевич признавал, что для такого приглашения имелись все основания. Golden Boy – так именовал его Смышляев мысленно. И мысленно же усмехался, представляя, как взбеленился бы Скрябин, если бы узнал про Золотого мальчика. Впрочем, наверняка он и сам отдавал себе отчет в том, что стал подлинной находкой для проекта.

Во-первых, Николай Скрябин имел подтвержденные экспертами «Ярополка» способности к телекинезу и ясновидению, а также подозревался в скрытом обладании спиритическими способностями – хотя об этом данных у Валентина Сергеевича не было. Во-вторых, Скрябин обладал редким даром к разгадыванию сверхсложных интеллектуальных загадок. И неспроста в студенческие годы он получил от однокашников прозвище принц Калаф – в честь знаменитого персонажа «Принцессы Турандот». Не Golden Boy – но что-то близкое. Да к тому же Скрябин, подобно сказочному принцу, был невероятно красив – со своими нефритово-зелеными глазами, черной шевелюрой и лицом, как у голливудского киноактера.

Но всё же самым ценным для «Ярополка» являлось то, что Николай Скрябин умел направлять свой нетерпеливый ум на действия практического свойства. Уже почти год он возглавлял в «Ярополке» собственную следственную группу – с самого момента защиты своего юридического диплома на засекреченную тему «Криминология парапсихических феноменов». И эта группа всегда достигала в своей деятельности быстрых результатов. А главное – за минувший год никто из подчиненных Скрябина не погиб и не пострадал серьезно. Что было немалой редкостью для проекта – с учетом того, какого рода феномены становились предметом проводимых им расследований. Вот только – сам Николай Скрябин уже раз десять мог за это время погибнуть. Поскольку был, в дополнение ко всему остальному, самонадеян до крайности и упрям, как черт.

И вот теперь Скрябин говорил Валентину Сергеевичу, своему шефу:

– Я считаю, инженера Хомякова что-то сильно озадачило и даже напугало, когда он отдыхал у себя на даче. Опрос его дачных соседей показал, что вчера примерно в девять вечера он взял на поводок своего пса и с ним вместе пошел на железнодорожную станцию – к поезду, следовавшему в Москву. А ведь в гараже у него стоял личный автомобиль – «ЗиС-101»!

– Он ушел с дачи в девять? – переспросил Смышляев. – Сколько же времени идет поезд от дачного поселка до Москвы?

– По расписанию – один час и двадцать минут. И на Казанском вокзале мне сообщили, что поезд прибыл без задержек – в 22.40. Так что возникает вопрос: где инженер Хомяков провел время до половины третьего ночи? Именно тогда он разбудил дворника Феофила Силантьева, чтобы тот отпер ему ворота дома.

– И ответа на этот вопрос у вас пока нет.

– Полного – нет, – сказал Николай. – Но на перроне кое-кто обратил внимание на человека с немецкой овчаркой на поводке.

И Скрябин стал пересказывать то, что ему поведал седоусый пожилой носильщик с Казанского вокзала, носивший заковыристое имечко Евграф Галактионович.

Носильщик сразу же заприметил этого пассажира. С поезда тот сошел, ведя на поводке здоровенного пса. Наверняка ехал с ним в тамбуре – вряд ли его пустили бы в вагон с этакой псиной. Впрочем, пес этот выглядел как был присмиревшим. То ли получил только что нагоняй от хозяина, то ли просто боялся ездить по железной дороге. Но всё равно Евграф Галактионович глядел на овчарку с опаской: собака была без намордника, и Бог весть, что ей взбрело бы в голову? Благодаря столь пристальному вниманию носильщик и заметил это. А, заметив, решил, что у него с устатку просто двоится в глазах. И тщательно протер глаза кулаками.

Но, когда он посмотрел на собаку снова (она уже отдалилась от него вместе с хозяином шагов на пять-шесть), из спины у неё по-прежнему рос второй хвост. Ну, то есть, не овчарочий хвост – он у пса имелся один и располагался там, где положено. Другой хвост был иного качества: тонкая короткая загогулинка, поднимавшаяся у пса над спиной на высоту примерно двух спичечных коробков, поставленных один на другой на попа. И у носильщика не возникло никаких сомнений в том, что эта загогулинка светилась. Причем был это не отраженный свет вокзальных огней, а совершенно самостоятельное свечение – более всего напоминавшее зеленоватые огоньки болотных гнилушек.

И пес ощущал наличие лишнего хвоста – может, оттого и присмирел. Он раза три или четыре приостанавливался и пытался цапнуть самого себя за спину. Однако не доставал до нужной точки. А хозяин каждый раз дергал поводок и тянул его дальше. Так они и вошли в вокзальное здание – где в суете и суматохе никто не обратил на них внимания.

– Других свидетелей, помимо носильщика, я пока не нашел, – сказал Николай. – И я не знаю, что делал инженер в течение трех с лишним часов – перед тем, как вернулся домой, оставил пса в прихожей, а сам пошел в гостиную. Причем даже не переобулся. А его домработница уверяет, что он всегда менял ботинки на домашние шлепанцы, едва переступал порог.

– Он в гостиной что-то искал? Оружие?

– Револьвер системы «наган» лежал у него в спальне, в ящике прикроватной тумбочки. Но он даже не стал его доставать. А пока инженер находился в гостиной, кто-то проник в его квартиру. Хотя я думаю: уместнее будет сказать – что-то проникло. Сперва оно обозначило свое присутствие в коридоре. Возможно, напугало пса, и тот залаял или заскулил. Так что его хозяин заподозрил недоброе и попытался забаррикадировать двери гостиной круглым обеденным столом. Вот только – не особенно это ему помогло. И он, как я предполагаю, знал, что не поможет.

Николай Скрябин понимал, что лукавит: то, что он излагал Смышляеву, было не совсем предположеньями. Сегодня он – вместе с вызванной им следственной группой из «Ярополка» и управдомом с дворником в качестве понятых – повторно осмотрел квартиру инженера. И при этом осмотре перед ним совершенно отчетливо вставали картины произошедшего.

Скрябин видел, как инженер в ужасе отшвыривает от стола темно-красную, как мантия палача, скатерть, которая повисает на двух рожках электрической люстры. И как в мгновение ока подкатывает круглый стол к двойным дверям гостиной. И как тут же в люстре гаснут все лампочки разом. Возможно, Хомяков думает, что это он сам нечаянно вывел люстру из строя. Но Николай знает: все пять лампочек лопнули под воздействием сильнейшего давления извне. Причем давление это ощущает и сам инженер – в виде внезапно поразившей его глухоты. А вместе с ним пузырь беззвучия затягивает в себя и соседей Хомякова – не давая им пробудиться от начавшегося тарарама.

Николай наблюдал, как Сергей Иванович мечется по комнате, прижав ладони к ушам. Как сшибает на пол всё, что попадается ему на пути. И как стол откатывается в сторону. А затем в гостиную инженера врывается…

Но что именно ворвалось – Николай не успел ни предположить, ни увидеть внутренним взором. К его огромной досаде, как раз в этот момент к нему обратился с вопросом его давний друг Михаил Кедров, в прошлом – его однокурсник по юридическому факультету МГУ, а ныне – его подчиненный, лейтенант госбезопасности.

– Как считаешь, – спросил Миша, – если гипотетическое нечто планировало заморозить Хомякова, то почему оно не проделало это прямо здесь? Почему дождалось, пока он перейдет в спальню?

– Думаю, – сказал Николай, – это нечто желало заморозить не только инженера, но и его собаку. А вместе пес и хозяин оказались только там. Пойдем-ка и мы туда!

Они с Кедровым вышли из гостиной и направились, а дворник и управдом потопали за ними следом. Так что в спальне инженера стало не протолкнуться: двое технических сотрудников «Ярополка» уже готовили там к перемещению ключевые улики – куски льда с вмерзшими в них трупами человека и собаки. И от ледяных глыб продолжали с сухим призвуком откалываться крохотные фрагменты.

Николай допустил промашку: не подготовил к предстоящему зрелищу управдома Киселева и дворника Силантьева. И те застыли у дверей спальни, как два соляных столба. Впрочем, дворник-то еще ничего – он лишь крякнул при виде страшной картины да широко перекрестился. Иное дело – Иван Кузьмич Киселев. У бедолаги седоватая щетина на лице буквально поднялась дыбом, губы задрожали, а в глазах отобразилось омертвелое отрицание.

– Н-н-нет, – забормотал он, – это всё не взаправду! Откуда это в моем доме? Это к-к-какой-то фокус! Иллюзия!

Прежде Николай Скрябин ни разу не слышал, чтобы управдом заикался.

– Да не иллюзия это, гражданин понятой, – с усмешкой заметил один из техников, которые уже поместили обе ледяные глыбы на два поддона и теперь крепили их тросами. – Мы все видим одно и то же! Так что и вам придется наш протокол подписать – засвидетельствовать увиденное. Такова процедура!

– Ну, тогда, значит… – Иван Кузьмич Киселев страшно смешался и не менее минуты предавался раздумьям, но потом вдруг воскликнул – почти что с исступленной радостью: – Ну, тогда вот что это значит! Инженер Хомяков разработал у себя на железной дороге холодильный вагон – для перевозки скоропортящихся продуктов. И случайно в нем захлопнулся – вместе со своей собакой! Там они и вмерзли в лед!

Миша Кедров не выдержал: невзирая на весь трагизм ситуации, фыркнул от смеха. А Николай Скрябин сказал – даже не улыбнувшись:

– Ну да, а испытывал он холодильный вагон у себя дома, прямо в своей спальне. Взял, так сказать, работу на дом.

– Да конечно же, конечно! – еще пуще возликовал управдом. – Ведь и жена его частенько жаловалась соседкам: муж, дескать, и дома по выходным работой занимается! Я сам это слышал, могу подтвердить!

Техники из «Ярополка» неприлично заржали при этих словах, а Скрябин – всё с такой же серьезной миной – проговорил:

– Что же, Иван Кузьмич, остается только выяснить, кто украл этот вагон из вверенного вам дома – после того как сам инженер и немецкая овчарка по кличке Дик внутри вагона замерзли.

– Кто украл? – На лице управдома отобразилась серьезнейшая работа мысли. – Вот об этом я не подумал… А ведь и правда – раз его тут нет, стало быть: украли.

Но тут некстати вступил в разговор дворник Феофил:

– Да окститесь вы, Иван Кузьмич! Как бы он этот вагон в квартиру-то пронес?

Но управдом, казалось, этого вопроса ожидал.

– А в разобранном виде! – торжественно воскликнул он. – Собрал, поработал над ним, сколько нужно было, а потом разобрал снова! А детальки от него, должно быть, куда-то спрятал – вот мы их и не видим.

– Угу, угу, – покивал Николай, – спрятал – после того, как замерз в вагоне вместе с собакой.

Иван Кузьмич ошалело глянул на него, явно не зная, как реагировать. А два техника тем временем зацепили поддоны крючьями и выволокли их в прихожую квартиры инженера.

– Да хватить уже тебе, Колька, над ним трунить, – шепнул Миша другу. – Пусть уж он идет, что ли, отсюда – вместе с дворником!

«Да и вправду – пусть идет», – подумал Николай и громко сказал:

– Ваши соображенья, Иван Кузьмич, мы непременно учтем. А пока я попрошу вас и Феофила Трифоновича проводить наших товарищей до ворот дома. Возможно, им потребуется от вас какая-нибудь помощь.

– Это да, это можно! – И дворник поспешил за техниками следом.

А вот Киселев – тот еще немножко задержался. И сказал такую вещь, от которой у Николая разом пропала охота над управдомом трунить.

– Я, Николай Вячеславович, вот еще что хочу прибавить. – Он шагнул к Скрябину и, поскольку был существенно ниже его ростом, запрокинул голову, чтобы встретиться с ним глазами. – Сегодня-то, чего греха таить, я сразу подумал: карачун инженеру пришел. Я в четверг видел его в последний раз – он стоял тогда на лестнице, как раз на площадке между вашим этажом и своим. И в руках держал раскрытую папку с какими-то бумагами. Я мимо него прошел, поздоровался – так он меня даже не заметил! Всё в бумажках этих копался! И так лихорадочно, знаете ли, нервно – как если бы от этого его жизнь зависела.

– Ну, и причем здесь карачун? – удивился Миша Кедров.

– Да ясно же! Потерял инженер какой-то важный служебный документ! Вот я и решил утром, когда Нюша меня с постели подняла: может, сердце у бедолаги на этой почве прихватило, а, может, он и вовсе – того!..

Управдом поднес к виску указательный палец правой руки, но не покрутил им, а сделал такое движение, будто спускал курок. И губами издал короткое «п-ф-ф…» Теперь он уже не заикался.

– И всё-таки странно, – сказал Миша, когда Киселев вышел из квартиры вслед за дворником, – что Хомяков так и не вытащил свой наган из тумбочки. Не для того, конечно, чтобы застрелиться – для самообороны.

– Понимал, что проку от этого не будет. – Скрябин в задумчивости ерошил правой рукой волосы у себя на затылке. – Если б ни это – ну, и если бы я сам не увидел сегодня кое-что, – я, может, и сам попытался бы найти естественные объяснения случившемуся.

– Предположил бы, что кто-то и впрямь принес сюда холодильную установку, а потом демонтировал её, спрятал детали в квартире, а сам сбежал через окошко? – усмехнулся Миша.

– Но сейчас-то нам уж точно нужно искать не детали от холодильника…

– Ту папку с документами? – догадался Кедров.

– Верно. Инженер пришел домой и сразу ринулся в гостиную – только не для того, чтобы эту папку оттуда забрать. Думаю, он собирался её там спрятать. Дворник не видел её ночью у него в руках, но на инженере был пиджак, и папка вполне могла находиться под ним.

– Он с дачи её привез?

– Может – да, может – нет. Он спрятал папку, а потом что-то проникло в квартиру. И Хомяков понял, что оказался в смертельной опасности. Он перебежал из гостиной в спальню, и за ним последовал туда пес. Ринулся к хозяину, в надежде защитить его хотя бы ценой своей жизни. А в итоге они оба погибли: и человек, и собака. Идем – будем обыскивать гостиную инженера.

На поиски папки у Скрябина и Кедрова ушло около часа, но они всё-таки обнаружили её. Тайник находился за плинтусом, к которому был придвинут раскуроченный диван Сергея Ивановича.

– И кто будет сегодня встречать на вокзале жену Хомякова? – спросил Валентин Сергеевич, когда Николай закончил свой рассказ.

Руководитель «Ярополка» уже успел просмотреть содержимое той папки. И, как до него – Скрябин и Кедров, только в недоумении пожал плечами.

– Лейтенант госбезопасности Кедров её встретит, подготовит, как сможет, и отвезет домой. Ну и, между делом – порасспросит. Но, если хотите знать мое мнение: эти расспросы ничего не дадут.

– А вы, очевидно, возлагаете надежды на что-то другое?

Надежды у Скрябина и вправду были, поскольку нынче вечером он планировал кое с кем встретиться.

– Да, Валентин Сергеевич, – кивнул он. – И я прошу вашего согласия на то, чтобы использовать при расследовании данного дела все ресурсы проекта «Ярополк».

Смышляев поглядел на Николая длинным и каким-то малопонятным взглядом.

– Вы можете привлечь к расследованию любых участников проекта – кого сочтете необходимым. И неофициально я готов оказать вам полное содействие – во всех ваших действиях.

– Неофициально? – Скрябин чуть приподнял брови.

– Именно так. Формально – гибель инженера Хомякова произошла по причине гипотермии. И пока во всех документах будет значиться именно это. А со всех, причастных к расследованию, мы возьмем подписку о неразглашении.

– В этом деле есть какие-то обстоятельства, о которых я не знаю?

– Вы не знаете главного. – Валентин Сергеевич вздохнул. – Очень похожим делом уже занималась другая следственная группа «Ярополка» – она вернулась из Белоруссии два месяца тому назад. Вот – полные материалы того дела. – Он подтолкнул к Скрябину через стол папку-скоросшиватель. – И здесь же вы найдете список участников той группы.

Николай взял папку со стола, но не раскрыл – задержал взгляд на её обложке. Поверх сделанной от руки надписи с номером расследования краснел прямоугольный штемпель: Дело закрыто.

– Я могу привлечь к этому делу внешних экспертов? – Николай перевёл взгляд на Валентина Сергеевича. – Например, тоже взяв с них подписку о неразглашении?

На губах Резонова-Смышляева мелькнула едва заметная улыбка: он явно понял, кого имеет в виду его подчиненный.

– Если вы уверены в надёжности этих экспертов, – сказал руководитель проекта «Ярополка», – я против их привлечения возражать не стану.

Николай быстро шагал к воротам Александровского сада, понимая, что немного опаздывает. И еще издалека заметил Лару. Ему стало немного стыдно, что она пришла раньше него самого. Но предстоящая встреча с ней так радовала его, что эта радость немедленно вытеснила все другие его чувства. И, чтобы поглядеть на неё немного, оставаясь незамеченным, он приостановился – не поспешил к ней подходить.

Лара была довольно высокой, хотя ему самому – чуть выше плеча. Он унаследовал от родственников по линии матери долговязость – вымахал под метр девяносто. А в Ларе высокий для женщины рост сочетался с худобой – не от болезненности, впрочем, а просто от тонкости в кости. Свои длинные – ниже плеч – русые волосы Лара уложила сегодня в какую-то модную прическу, подкрасила губы карминово-красной помадой и даже успела принарядиться для их встречи, благо, жила она как раз напротив Ленинской библиотеки, своего места работы. На девушке было нарядное шифоновое платье, в руках – маленькая сумочка. Лицом – округлым, не под стать фигуре, – Лара походила на Неизвестную с портрета художника Крамского. Только шляпки со страусовым пером не хватало для полного сходства.

Тут девушка ощутила, что на неё смотрят, повернулась – и встретилась глазами с Николаем. Лицо её озарила улыбка, но потом она деланно нахмурилась и постучала указательным пальцем правой руки по левому запястью, на котором поблескивали часики. Николай улыбнулся ей в ответ и в извиняющемся жесте вскинул руки, взмахнув черной кожаной папкой – той, которую они с Мишей нашли утром.

Александровский сад ясным воскресным вечером наводняли отдыхающие горожане. Так что свободную скамейку Николай и Лара отыскали не без труда. Они сели рядышком, и Скрябин тотчас передал свою папку девушке – которая взглядывала на неё с любопытством уже раз пять.

– Вот, – проговорил он, – хочу тебе кое-что показать.

Формально-то он, конечно, не имел права показывать ей материалы по делу – без пресловутой подписки о неразглашении. Но Валентин Сергеевич сегодня фактически предоставил карт-бланш Скрябину. Должно быть, догадался: тот в любом случае привлечет к этому расследованию Ларису Рязанцеву: сотрудницу Библиотеки имени Ленина, выпускницу Историко-архивного института.

С момента их первой встречи – в одном старинном приокском селе, где Николай проводил расследование, а Лара собирала материалы для своей дипломной работы, – не прошло и двух месяцев. Но на деле их судьбы соприкоснулись намного раньше – по совпадению или по предопределению. Лара жила сейчас в той самой комнате в коммунальной квартире на Моховой, 10, где до неё три года прожил сам Николай – когда приехал учиться в Москву из Ленинграда, своего родного города.

Девушка раскрыла папку, но тут же бросила на Николая удивленный взгляд.

– Эти вещи – они из музея или из какого-то архива? – спросила она.

– Понятия не имею, – сказал Николай.

И Лара принялась по одному вытаскивать из папки предметы, оглядывать их и помещать обратно. Их скамейка стояла в густой тени деревьев, и никто не мог видеть, что она извлекала.

Во-первых, девушка вытащила и рассмотрела старинный дагерротип. Маленький снимок, наклеенный на картон, запечатлел мужчину средних лет в статском мундире, с щегольски подкрученными усами, который сидел в кресле, закинув ногу на ногу. Правая его рука лежала на кресельном подлокотнике, левая – на колене. На её безымянном пальце отчетливо выделялся массивный золотой перстень с каким-то гербом. И кто-то тщательно затер печать с названием фотоателье и рукописную чернильную надпись на обороте дагерротипа.

Во-вторых, Лара оглядела целую стопку старых писем. Написанные двумя разными почерками, со старорежимной орфографией, письма эти были без конвертов. Зато их скрепляли фигурные зажимы в виде птичьих крыльев – серебряные, судя по всему. Обращения в начале каждого письма, равно как и подписи, были вымараны чернилами, которые от времени приобрели коричневатый оттенок. Спасибо, хоть писали эти двое по-русски, а не по-французски, к примеру!

После писем Лара вытянула из папки что-то вроде картонного веера. Девушка раскрыла его, и стало видно: одна его сторона покрыта какими-то замысловатыми черными значками, более всего напоминающими скандинавские руны.

И, наконец, она извлекла наружу старинную географическую карту. Сверху значилось: Карта Минской губернии, а рядом с масштабной линейкой было указано: Масштаб 10 верст в английском дюйме. На карте этой темнело не меньше десятка карандашных пометок: звездочек и кружочков.

Глядя на всё это, девушка в задумчивости кусала губы – и сама того не замечала. Иначе наверняка прекратила бы это делать: карминовая помада на её губах размазалась так, словно она с кем-то страстно целовалась.

– Какой странный набор… – прошептала, наконец, Лара, а потом снова глянула на Николая: – Это улики по какому-то новому делу, которое ты будешь расследовать?

– Угадала. Эту папку жертва преступления убрала в тайник за несколько минут до своей смерти.

– А могу я оставить это у себя – для изучения? Я понимаю, что не состою на службе в НКВД, но всё-таки…

Николай перебил её:

– Именно об этом я и хотел тебя попросить: изучить содержимое папки и дать свое заключение – профессиональное. – Он уже больше месяца безуспешно уговаривал её перейти из Ленинской библиотеки в проект «Ярополк», и втайне рассчитывал: участие в этом деле сломит Ларино упрямство. – Но что ты об этом думаешь прямо сейчас? Что тебе пришло бы в голову, если бы ты нашла такую папку, скажем, на библиотечной полке?

– Я решила бы, что в прошлом веке кто-то проводил некие рискованные изыскания близ Минска. И хотел сделать их результаты максимально анонимными. Но вот насчет этого предмета, – она постучала пальцем по вееру, – я высказала бы не предположение, а совершенно определенное мнение. Вот эти руны – Альгиз, Турисаз – скандинавские эзотерики традиционно использовали в критических ситуациях для активной защиты. А веер напрямую связан со стихией воздуха. Так что его владелец наверняка хотел обезопасить себя от кого-то или чего-то, что могло подобраться к нему не по земле и не воде – воздушным путем.

Глава 3. Казанский вокзал

17 июля 1939 года. Понедельник

Евграф Иевлев, пятидесяти девяти лет от роду, служил на Казанском вокзале носильщиком уже больше тридцати лет – с тех пор, как давно, еще при царском режиме, приехал в Москву из своей деревеньки под Рязанью. Он сошел на этом самом вокзале с поезда и поначалу взялся здесь разгружать вагоны – за кусок хлеба и крышу над головой. Да так тут и остался.

А сейчас у него было аж целых две комнаты в коммунальной квартире! Правда, проживали в них, помимо него самого, еще его дочь и три её малолетних сына. Их отец – которому эти комнаты и выделили – был рабочий-метростроевец, крепкий мужик, надежный. Да вот беда: погиб он два года тому назад, когда затопило при прокладке один из метротуннелей. И осталась дочка Евграфа Галактионовича вдовой. Детям, правда, назначили пенсию за погибшего родителя, и на их пропитание денег худо-бедно хватало. Но уж на одежу с обувкой – извиняйте! Старшенький-то ничего – ему всё доставалось новым. Среднему – так-сяк: поношенные вещи, но не позорные. А вот когда они попадали к младшенькому внуку, Алешеньке, дедову любимцу, но были это уже натуральные обноски.

Вот, жалеючи дочку с внуками, Евграф Галактионович и пахал на вокзале в две смены и почти без выходных дней. Так что и в понедельник вечером он еще не покинул свой пост на перроне, хоть и трудился всю ночь напролет и в субботу, и в воскресенье. А вчера днем еще и давал показания нежданно нагрянувшему сотруднику НКВД. Молодому, вежливому, но всё равно – страшному для всякого, кто смотрел на его удостоверение с вытисненной золотом надписью на красной обложке: НКВД СССР Главное управление государственной безопасности.

Неудивительно, что Евграф Галактионович изрядно перетрухнул, рассказывая обходительному наркомвнудельцу о пассажире с собакой, которого он видел давеча на перроне. А потом еще надо было пойти с ним в кабинет начальника вокзала, где молодой человек, назвавшийся Николаем Скрябиным, запротоколировал рассказ носильщика и дал тому на подпись. Иевлев едва-едва сумел на листе бумаги расписаться: читать и писать он почти что не умел.

И вот теперь, в начале новой трудовой недели, Евграф Иевлев ощущал себя вчистую измочаленным. В серых сумерках летнего вечера он медленно катил по перрону тележку для багажа, пока что – пустую, испытывая сильное искушение: бросить всё на сегодня, не ждать прибытия следующего поезда, а пойти домой, к дочке и внукам. И он решил уже: вот сейчас он сделает разворот и пойдет со своей тележкой в противоположную сторону, к вокзальному зданию. Но тут прямо перед ним на перроне возник человек: худощавый мужчина довольно высокого роста, в светлой пиджачной паре. Лицо его скрывали не только сгущавшиеся сумерки, но и поля летней сетчатой шляпы.

«Откуда ж он взялся? – мелькнуло у Иевлева в голове. – Нешто – прямо с рельсов выбрался на платформу?..»

А мужчина в шляпе шагнул к нему, так что одна низкая тележка оказалась между ними.

– Евграф Иевлев? – спросил он.

Носильщик медленно кивнул. Его внезапно обуял дикий, непереносимый ужас. Он заметил, что платформа, на которой они двое стоят сейчас, совершенно пуста – чего на вокзале и не бывает-то никогда. А незнакомец в сетчатой шляпе вдруг резко отпихнул ногой тележку, что худо-бедно создавала между ними преграду. Тележка больно ударила по пальцам Иевлева, который всё еще сжимал её ручку, и с громыханьем откатилась вбок. А толкнувший её человек опустил правую руку, которую до этого держал за спиной.

И Евграф Иевлев с непереносимой ясностью понял две вещи. Во-первых, до него дошло, что уже встречал этого человека прежде – видел эту чуть сутуловатую фигуру, этот востренький носик, торчащий из-под полей шляпы. А, во-вторых, он уразумел, что находилось в руке у востроносого человека. Носильщик издал горлом сухой, щелкающий звук – попытался закричать, позвать на помощь! И, развернувшись кругом, прыгающей побежкой пустился наутек: вдоль диковинно безлюдного перрона, вонявшего жирными котлетами и креозотом.

Вечером понедельника Николай Скрябин позвонил из наркомата в Ленинку, Ларе – был уверен, что она допоздна засидится на работе. Будет корпеть над загадкой, которую он ей подкинул. И точно: её сразу же позвали к телефону.

– Кое-что что мне удалось узнать, – сказала ему Лара.

Но говорила она так скованно, что перед глазами Скрябина словно красная лампочка замигала. Ясно было: рядом с Ларой находился кто-то из её коллег. Прислушивается. Выискивает в сказанном ею тайные смыслы.

– Давай встретимся завтра, – сказал Николай. – К завтрашнему вечеру ты успеешь завершить свои изыскания?

И девушка заверила его, что – да, успеет.

На том их разговор и завершился. И старший лейтенант госбезопасности занялся тем, к чему следовало бы приступить еще накануне. Перед собой на столе он в ряд разложил папки с личными делами тех сотрудников «Ярополка», которые посетили Минскую область в мае. Он раскрыл эти папки так, чтобы иметь перед глазами фотографии всех потенциальных фигурантов по делу. И принялся читать. Из-за своих собственных командировок, которые пришлись на это же самое время, Николай понятия не имел ни о «сигнале», полученном из Белорусской ССР, ни о результатах проведенного там расследования.

Белорусскую следственную группу возглавлял человек, который Скрябину был более или менее знаком и состоял в одном звании с ним: старший лейтенант госбезопасности Назарьев Андрей Валерьянович, 1905 года рождения. В «Ярополке», надо думать, он очутился благодаря своему подтвержденному дару психометрии: он умел считывать с материальных объектов сведения обо всех людях, которые хоть раз брали их в руки. Николай слышал о том, как Назарьев не раз и не два давал заключения по официальным делам, что велись за пределами «Ярополка». И заключения эти зачастую полностью обрушивали собранную до этого доказательную базу. Но – всегда принимались во внимание.

Вторым человеком в следственной группе – заместителем Назарьева – оказался самый молодой из её участников: Великанов Федор Васильевич, 1913 года рождения, лейтенант госбезопасности. С ним Скрябин знаком не был, хотя Великанов присоединился к проекту сразу после окончания исторического факультета МГУ, четыре года тому назад. То есть, одновременно с самим Скрябиным – которого рекрутировали, когда он был еще студентом. Но за это время их с Великановым пути ни разу не пересекались. Никаких особых талантов в личном деле Федора Васильевича не указывалось. Однако имелась приписка, сделанная от руки еще прежним руководителем «Ярополка», расстрелянным ныне Глебом Бокием: Замечен в склонности к выявлению исторических фактов, не поддающихся рациональному объяснению.

И с ними же в Белоруссию ездили два младших лейтенанта госбезопасности – не такое уж низкое звание, если учесть, что в общевойсковой иерархии оно соответствовало старшему лейтенанту. Но оба этих сотрудника могли бы уже получить звание и повыше – с учетом того, что и тот, и другой присоединились к проекту «Ярополк» в 1933 году, еще до того, как ОГПУ преобразовали в НКВД. Разве что – социальное происхождение у обоих было невыигрышное.

Один из двух младших лейтенантов был почти ровесником Назарьеву: Данилов Святослав Сергеевич, 1906 года рождения, уроженец Витебской губернии нынешней Белорусской ССР. И в графе «социальное происхождение» прямо значилось: из дворян. До поступления в ОГПУ/НКВД Данилов окончил Московский химико-технологический институт имени Менделеева. Туда его приняли благодаря выдающимся способностям, не посмотрели на дворянские корни. Однако на последнем курсе молодой человек учудил: написал работу «Зарождение и развитие алхимии в Европе». Уж какая муха его укусила – Бог знает. Данилова едва не выгнали с треском из института – не только без диплома, но даже и без справки об академической успеваемости. Но ему повезло – в некотором роде: он попал в поле зрения кого-то из «Ярополка». Так что фрондеру позволили-таки защитить диплом, а затем – то ли в качестве награды, то ли в наказание – отправили служить на Лубянку.

А вот у четвертого участника следственной группы, побывавшей в Белоруссии, в графе «социальное происхождение» в личном деле стоял жирный прочерк – небывалая вещь! Но Скрябин ничуть этому не удивился. Абашидзе Отар Тимурович, 1909 года рождения, почти наверняка происходил из грузинского княжеского рода. И кадровику «Ярополка» не захотелось портить свою отчетность такими сведениями. Вот он и предпочел сделать вид, что социальное происхождение сотрудника неизвестно. Чем Абашидзе занимался до 1933 года, где проживал – в личном деле тоже не указывалось. Равно как не имелось там и никаких сведений о его образовании. Зато в папку с его личным делом подшили один презанятный документец.

В то самое время, когда Николай Скрябин изучал документы в своем кабинете, седоусый носильщик Евграф Галактионович бежал по перрону – чуть ли не на каждом шагу запинаясь и боясь оглянуться. Он видел впереди, шагах в пятидесяти от себя, небольшую группку других вокзальных носильщиков. Они обсуждали что-то, размахивали руками, и на них отбрасывал тусклый свет один из перронных фонарей. В сторону Иевлева его сотоварищи не глядели. Да и то сказать: всё более густевшие сумерки скрывали его. Топот ног своего преследователя Евграф Галактионович слышал у себя за спиной, однако этот демон явно мог бежать шибче. Мог бы уже настичь Евграфа Иевлева. Но почему-то с этим не спешил.

Носильщик снова попытался закричать, но горло его будто сдавили ржавые тиски. Причем сдавили не снаружи – изнутри. Ему удалось издать только какое-то невнятное сипенье, которое он и сам едва расслышал. Евграф Галактионович на бегу несколько раз взмахнул рукой, пытаясь привлечь внимание своих товарищей. Но те по-прежнему вдаль не смотрели, перрон не оглядывали.

Где-то неподалеку загудел паровоз, застучали колеса, и в голове Иевлева мелькнула шальная мысль: вот сейчас он обернется, поставит своему преследователю подножку и толкнет его под колеса приближающегося поезда. Но в тот же момент Евграф Галактионович сам получил сильнейший толчок в спину.

Он полетел вперед, врезался в асфальтовое покрытие перрона обеими руками, и ему стесало кожу с ладоней, как наждаком. Но носильщик почти не ощутил при этом боли. Всё, что в нем было, закостенело от ужаса – все фибры его души. Внезапно он понял, отчего преследователь не торопился его догонять: тощий мужик в сетчатой шляпе выжидал. Ему нужно было, чтобы они оба достигли именно этого места: части перрона, затененной противодождевым навесом для пассажиров и провожающих. Места, где они оба становились для всех вокруг совершенно невидимыми.

Медленно, как в страшном сне, Евграф Галактионович перекатился на спину. И увидел прямо над своим лицом блистающую синеватой сталью финку. Её сжимала рука, на которой желтела длинная, почти до локтя, брезентовая перчатка.

Николай вчитывался в строки докладной записки, которую в 1933 году составил на имя Глеба Бокия некий сотрудник ОГПУ с ничего не значащей для Скрябина фамилией Кожемякин. Тот писал:

Довожу до вашего сведения, что Абашидзе О.Т., сведения о котором вы запрашивали, действительно состоял на службе во вверенном мне отделении Объединенного государственного политического управления с 1932 по 1933 год. Однако могу сообщить это лишь на основании документов, имеющихся в кадровом управлении. Ни я сам, ни иные сотрудники вверенного мне отделения не могут вспомнить упомянутого Абашидзе О.Т., дать его словесное описание или припомнить какие-либо события, с ним связанные. Я склонен думать, что Абашидзе каким-то образом ввел в заблуждение работников отдела кадров, вследствие чего были составлены документы о его службе, не соответствующие действительности. Однако в личном деле упомянутого Абашидзе сохранилась его фотография, которую я вам и высылаю.

С фотокарточки, приложенной к докладной записке, смотрел молодой грузин с большими печальными глазами – имевшими, впрочем, и несколько надменное выражение.

– Дар отведения, – пробормотал Скрябин. – Редчайший талант. Вот почему Бокий позвал его в «Ярополк»!..

Скрябин отодвинул от себя личные дела сотрудников «Ярополка» и раскрыл папку, в которой хранились немногочисленные материалы по белорусскому делу.

Первой он увидел газетную вырезку со статьей, датированной 25 апреля 1939 года. Заголовок статьи был – «Погодный феномен в социалистической Белоруссии». И Николай только-только успел её прочесть, когда на столе у него зазвонил телефон.

Почти никто не знал о том, что старший лейтенант госбезопасности находится сейчас здесь – в своем небольшом кабинете, сплошь заставленном шкафами с книгами и артефактами. Формально Валентин Сергеевич отправил Николая догуливать отпуск, который тот недоиспользовал в июне. Позвонить ему сюда могли только Лариса Рязанцева или Михаил Кедров – который сейчас пытался выяснить, чем занимался инженер Хомяков, когда отбыл с Казанского вокзала, но еще не прибыл домой.

Николай схватил трубку, всем сердцем надеясь, что ему звонит Лара. Но нет: он услышал голос своего друга – глухой и какой-то отрешенный.

– Товарищ Скрябин? – произнес Миша, и Николай тотчас понял, что друг звонит ему из какой-то официальной инстанции. – Вы можете прямо сейчас приехать на Казанский вокзал? Евграф Иевлев найден убитым.

– Иевлев? – Скрябин едва не выронил телефонную трубку. – Это тот носильщик? Он что – тоже замерз?!

– Да какое там – замерз! Приезжай!.. То есть, приезжайте, товарищ Скрябин. Сами все увидите.

Начальник вокзала распорядился доставить на перрон мощный прожектор – явно желал потрафить сотрудникам правоохранительных органов, из которых первыми на месте оказались представители Московского уголовного розыска. Их вызвали, когда пассажиры поезда, прибывшего к роковому перрону, сделали страшную находку. А на Лубянку позвонил уже один из муровцев: Денис Бондарев, который сам одно время состоял на службе в ГУГБ и знал по стечению обстоятельств о проекте «Ярополк». Но потом предпочел перейти в Московский уголовный розыск, куда его отпустили – но предварительно взяли подписку о неразглашении любых сведений, касавшихся проекта. Звонок принял лейтенант госбезопасности Кедров. И поспешил на Казанский вокзал для выяснения обстоятельств случившегося. Он даже не знал поначалу: не было ли трагическое происшествие тривиальной поножовщиной? И потребуется ли присутствие его друга?

И вот теперь Скрябин, морщась и качая головой, осматривал место преступления.

Убитый носильщик лежал на спине в самой густой тени под навесом на перроне. Его быстро нашли только потому, что с прибывшего поезда сошло сразу много народу. И кому-то поневоле пришлось пройти под навесом, пробираясь к выходу с вокзала. Теперь, правда, пассажиров тут уже не осталось: их спешно вывели другой дорогой, в противоположном направлении. Но – потоптаться рядом с трупом они успели основательно. И несколько цепочек кровавых следов тянулись в разные стороны. Любопытствующие граждане подходили к убитому вплотную и наступали в огромную лужу крови, окружавшую его распластанное на асфальте тело.

Горло Евграфа Иевлева перерезали – не от уха до уха, как принято говорить, а скорее от ключицы до ключицы. И этот низкий разрез привел, безусловно, к тому, что несчастный носильщик прожил еще какое-то время после нанесения ему страшной раны. Причем за это время получил еще несколько ранений – не смертельных, но наверняка причинивших ему адские муки: в живот и в правый бок, в область печени. Так что кровь, натекшая на перрон, частично имела черноватый оттенок. Носильщик умер с открытыми глазами, взгляд которых, обращенный куда-то вбок, будто указывал путь,которым ушел убийца.

Тут же, в луже крови, валялось брошенное орудие убийства – хорошо хоть никто из пассажиров не удумал стащить его! Это был финский нож НКВД – точная копия того, какой имелся и у самого Николая Скрябина. А рядом с ножом валялась две длинные, сплошь изгвазданные кровью брезентовые перчатки – какие обычно используют садовники.

– Не стали ничего убирать до вашего прибытия, товарищ Скрябин, – сказал Денис Бондарев. – И мы тут всё сфотографировали, конечно же. Однако по части следов… – Муровец развел руками: и так всё было ясно.

С Бондаревым – который приходился примерно ровесником им с Мишей – Николай Скрябин водил прежде не особенно короткое знакомство. Но успел понять: умом и смекалкой молодого муровца Бог не обделил. И Скрябин сказал:

– Я рад, что именно ты прибыл на вызов, Денис. Уверен: МУР отнесется к этому делу со всем возможным вниманием. Но я прошу прислать мне финку и перчатки – после того, как с ними поработают ваши эксперты. Я оформлю соответствующий запрос из ГУГБ.

Денис отошел – отдавать распоряжения, а Миша изумленно произнес:

– Ну и ну! Впервые вижу, чтобы ты передоверял кому-то свое дело!

– Будет лучше, – сухо проговорил Скрябин, – если этим делом займет кто-то и помимо меня. О причинах этого, извини, я пока умолчу. А сейчас – уходим, возвращаемся на Лубянку.

Скрябин знал, что должен разъяснить ситуацию другу. И, несмотря на поздний час, они вернулись на Лубянку. В здании НКВД проекту «Ярополк» было отведено два этажа, длинные коридоры которых застилали податливо-мягкие красные ковровые дорожки с зеленой окантовкой, приглушавшие шаги, а все окна даже и днем закрывали плотные шторы. Скрябин и Кедров молча дошли по тихому коридору до маленького кабинета Николая и бесшумно прикрыли за собой дверь с отлично смазанными петлями. Только после этого Миша проговорил:

– И всё-таки я не понимаю, кому понадобилось убивать Евграфа Иевлева? Да еще – так зверски? Ведь он уже дал показания! Какой был прок в его смерти?

– Выходит, кому-то прок был. И я ругаю себя, что не догадался спрятать Иевлева – убрать его с Казанского вокзала.

Теперь, постфактум, Скрябин распорядился: временно перевезти дочь Иевлева и его троих внуков на одну из конспиративных квартир НКВД. Помахал, можно сказать, кулаками после драки… Николай медленно, будто нехотя, прошел к своему письменному столу и уселся за него, а вот Миша почти что рухнул на посетительский стул напротив своего друга. И громко произнес – чуть ли не возопил;

– Но зачем пытать-то было носильщика перед смертью?! Убийца – больной на голову садист, что ли? Уж если решил убить – так отправил бы сразу бедолагу к ангелам! А ему этого мало показалось!..

– Во-первых, Иевлев мог видеть что-то такое, чему изначально сам не придал значения. И не рассказал об этом мне, когда я с ним беседовал. А убийца, вероятно, опасался, что позже на Евграфа Галактионовича найдет просветление, и он побежит на Лубянку. Во-вторых, убийца хотел от него что-то узнать. Потому и перерезал Иевлеву горло так, чтобы не повредить голосовые связки. И тот мог отвечать на задаваемые ему вопросы. А если и не в состоянии был говорить, то мог хотя бы кивать или мотать головой. Возможно, его истязателю большего и не требовалось. Он задавал Иевлеву вопросы – и побуждал его отвечать, нанося ему новые раны финским ножом.

– Ну, какая же мразь! – не выдержал Миша.

– Мразь первостатейная, – подтвердил Николай. – Но даже и не это – самое худшее.

– Да что же еще-то может быть хуже?! Разве что… – И Кедров умолк на полуслове – потрясенно воззрился на своего друга.

– Вижу, и ты всё понял, – кивнул Скрябин. – Да: убийца – кто-то из наших с тобой коллег. И не просто из числа сотрудников НКВД – из тех, кому могла принадлежать та финка. Она-то как раз ключевой уликой и не является. Её могли украсть специально для совершения преступления, чтобы потом пустить следствие по ложному следу.

– Протокол допроса… – прошептал Кедров.

– Точно. Он сразу же попал в архив «Ярополка». И доступ к нему мог получить лишь кто-то из участников проекта. Никак иначе узнать про Иевлева и его показания было невозможно.

Скрябин подумал: Валентин Сергеевич еще накануне предвидел нечто в этом роде. Потому и решил придать расследованию неофициальный характер. У Николая даже шевельнулась мыслишка: а не мог ли руководитель проекта «Ярополка» предощутить грядущую судьбу Евграфа Иевлева? Ведь именно такие предощущения – способность делать неизменно верные прогнозы относительно чьей-то смерти – и были особым талантом Резонова-Смышляева. Из-за них-то его и привлекли к участию в проекте более десяти лет назад.

Но потом Николай всё-таки решил: нет, подобных предвидений у Валентина Сергеевича быть не могло. И решил он так не потому, что считал: в противном случае руководитель «Ярополка» поделился бы с ним, Скрябиным, своими подозрениями насчет грозившей носильщику опасности. Нет, Николай знал: Валентин Сергеевич считал неотвратимым то, что он предощущал. Так что он не видел смысла в том, чтобы остерегать потенциальных жертв. Однако же – для получения своих предчувствий руководителю «Ярополка» требовалось время. Он должен был сжиться с объектом, общаться с ним – если не напрямую, то хотя бы при помощи мыслеобразов. А Смышляев до вчерашнего дня даже не знал о существовании Евграфа Иевлева – равно как и сам Скрябин.

– Слушай, Колька, – проговорил Кедров – уже в полный голос, – так ведь это – одно дело, а не два! Иевлева-то убил тот же человек, который заморозил инженера Хомякова и его собаку! И – я тем более не понимаю, зачем ты передал расследование убийства Иевлева в МУР!

– Тот же человек? – Скрябин иронически изогнул бровь. – Ты и вправду считаешь, что человеку под силу в долю секунды обратить в лед взрослого мужчину и немецкую овчарку? Ну, ладно, ладно! – Он взмахнул рукой. – Я понимаю, что ты хочешь сказать! И согласен с тобой. К обоим этим эпизодам причастно одно и то же лицо: сотрудник «Ярополка». Предатель в наших рядах. Вычислим его – найдем убийцу Хомякова и Евграфа Иевлева.

– И как ты собираешься его вычислять?

Вопрос не был лишен смысла: в составе «Ярополка», невзирая на секретность проекта, числилось почти сто сотрудников. Но – Скрябин знал, что искать он будет отнюдь не иголку в стоге сена.

– Круг подозреваемых у нас четко очерчен, – сказал он. – И совсем не велик. Давай-ка я введу тебя в курс дела.

И Николай взял со своего стола папку-скоросшиватель, материалы из которой он изучал как раз перед звонком своего друга. В этот полуночный час в кабинете Скрябина горела всего одна настольная лампа. И она отбросила на папку ровный круг желтого света, похожего оттенком на лунный. Однако обоим друзьям померещилось, будто на них полыхнул огнем воспаленный глаз какого-го древнего чудища. Быть может, демонического дракона Фафнира, который перелетел в Москву прямиком из ледяного мрака скандинавского ада Хельхейма.

Глава 4. Погодные феномены

17-18 июля 1939 года. Ночь с понедельника на вторник

Отчет о природной аномалии – чрезвычайной силы морозах локального проявления – опубликовала газета «Советская Белоруссия». Это было крупнейшее республиканское периодическое издание, так что изложенная в газете информация дошла вскоре и до Москвы – до площади Дзержинского.

– Вот, прочти! – Николай Скрябин через стол передал другу газетную вырезку, слегка помятую с одного угла. – Статейка прелюбопытная – сам увидишь!

Текст статьи «Погодный феномен в социалистической Белоруссии» был таким:

23-го апреля, в минувшее воскресенье, впервые за многолетнюю историю наблюдения за погодой в Минской области были зафиксированы аномальные локальные морозы, которые, к прискорбию, имели самые трагические последствия. Известный в республике передовик социалистического производства, директор льнокомбината Соловцов Семен Иванович, пятидесяти двух лет, прогуливался воскресным вечером в окрестностях своей дачи, находящейся в 15 километрах от Минска. Его домашние: жена, сын и невестка – оставались на даче и ожидали, что Семен Иванович вернется с минуты на минуту. Отметим, что погода при этом стояла весьма теплая (корреспондентам нашей газеты сообщили в метеобюро, что на территории Минской области температура воздуха вечером 23-го апреля составляла 18 градусов по шкале Цельсия).

Домочадцы Соловцова С.И. обеспокоились только тогда, когда он не вернулся на дачу к 9 часам вечера. В это время из Минска прибыл служебный автомобиль директора, на котором он с семьей должен был отбыть в город. Сын Соловцова вместе с водителем отправился в лес, и они двинулись по той самой тропе, которую, как было известно, директор всегда выбирал для своих прогулок. И прямо посреди этой тропы они внезапно увидели погруженную в лед человеческую фигуру, в которой они опознали Семена Ивановича. Шофер и сын Соловцова оба кинулись к ледяной глыбе, но ясно поняли, что находящийся внутри неё человек уже мертв. И впоследствии медицинская экспертиза дала заключение, что умер он почти мгновенно, не успев осознать, что оказался в зоне аномального воздушного выброса со сверхнизкой температурой.

По заверению синоптиков, подобных феноменов на территории Белоруссии не наблюдалось с 1888 года. Тогда при схожих обстоятельствах погиб пожилой крестьянин тогдашней Минской губернии, который, по невероятному совпадению, приходился дедом тов. Соловцову С.И.

– М-да… – протянул Миша, разглаживая смятый газетный уголок. – Вот это я понимаю – совпаденьице…

– Наши товарищи в такое совпадение тоже не особенно поверили. Потому-то в Белоруссию и выехала следственная группа «Ярополка» – для изучения обстоятельств дела. И, представь, она обнаружила еще одну оказию. Взгляни-ка сам!

И Николай протянул Мише еще одну бумажку из папки: заверенную печатью справку с железнодорожной станции, близлежащей к месту гибели Семена Соловцова. И эта справка подтверждала, что 23 апреля 1939 года там делал остановку товарный поезд, в составе которого, помимо прочего, имелась специализированная цистерна с жидким азотом.

– Так что, – сказал Николай, – наши с тобой коллеги пришли к выводу: директора Соловцова убили враги и вредители. Они похитили передовика производства с места его обычной прогулки, окунули в ту цистерну, а потом вытащили его оттуда и подбросили его тело обратно, на тропу. Ну, а поиск вредителей – не прерогатива «Ярополка», как тебе известно. Следственная группа оформила свое заключение по делу – честь по чести, и отбыла в Москву.

– Это какая-то ахинея, Колька, – сказал Михаил. – Я видел, что происходит при замораживании жидким азотом. Да ты и сам это знаешь! Ведь это ты предложил тогда, в позапрошлом году, заморозить то существо – похожее на помесь акулы с русалкой. И оно стало твердым и хрупким, будто стеклянным, а не вмерзло в лед! Как они могли поверить в такое?

– Пока не знаю, – сказал Николай и сложил все бумаги обратно в папку, которую тут же убрал в сейф и повернул ключ в громко клацнувшем замке. – Но завтра я встречусь со всеми четырьмя участниками той следственной группы. И составлю свое мнение.

С тем они и отправились по домам.

Лариса Рязанцева тоже полуночничала в ночь с понедельника на вторник: сидела за старинным, на толстых шарообразных ножках, письменным столом в угловой комнате коммунальной квартиры на Моховой, 10, где до неё проживал Николай Скрябин. И не могла оторваться от изучения материалов, переданных ей Николаем. Это дело увлекло её так сильно, как она и сама не ожидала.

Лара всего месяц назад окончила с отличием Историко-архивного институт. И дипломную работу она защитила на такую тему, с какой её и близко не подпустили бы к государственной комиссии – если бы ни содействие старшего лейтенанта госбезопасности Скрябина. Эта тема – «Инфернальная мифология славянских народов» – и стала, по сути, причиной их знакомства в конце мая нынешнего года. Но иногда Лара думала: лучше бы они познакомились каким-то иным образом. Таким, который не выявил бы в ней столь явной склонности к расследованию дел труднообъяснимого свойства. Поскольку именно на таких делах специализировался проект «Ярополк». И перейти в него – то есть, поступить на службу в ГУГБ НКВД – Николай Скрябин агитировал её вот уже полтора месяца.

Однако Лара служить на Лубянке решительно не желала – невзирая на то, что она испытывала к самому Скрябину. Она работала в отделе редких рукописей Библиотеки имени Ленина – которую она видела из окна прямо сейчас, сидя у себя в комнате за столом: огромный и величественный Дом Пашкова. И девушка помыслить не могла о том, чтобы покинуть это чудесное место – с его ароматом старых книг, с его пропитанной пылью веков тишиной, с кирпичной кладкой старых томов на стеллажах.

«Ну что ты, право, как маленькая! – ругала она себя. – Надо раз и навсегда условиться с Николаем, что этот вопрос мы больше поднимать не будем. Николай поймет».

И то, что она была не маленькая, являлось правдой: в августе ей исполнялся двадцать один год. Но вот в том, что Николай поймет – и, главное, примет! – её отказ работать с ним, она уверена отнюдь не была. Да, он не давил на неё, не требовал немедленно ответа, но – подспудно всегда его ожидал.

И вот теперь, изучая содержимое кожаной папки, девушка почти готова была сменить место работы. Приходилось признать: то, чем занимался проект «Ярополк», вряд ли уступало в увлекательности работе с редкими рукописями.

Одни только письма – из которых были вымараны имена адресатов и подписи корреспондентов – чего стоили! Вымараны-то они оказались не слишком тщательно. И Лара страшно гордилась тем, что сумела, продираясь сквозь дореволюционную орфографию, отыскать непосредственно в тексте писем двукратное упоминание имени женщины, к которой обращался автор: Стефания Болеславовна. И один раз – имя мужчины: Платон Александрович.

Но не одни обнаруженные имена были предметом Лариной гордости. Она еще и расшифровала условные значки на старинной карте Минской губернии! Звездочки на ней оказались изображениями снежинок, а кружочки – чем-то вроде символа «зеркало Венеры»; только крохотные, едва различие рукоятки этих зеркалец торчали сверху.

Однако же и новый взгляд на эти символы Лара не считала своим главным достижением. Главное состояло в том, что она соотнесла символы на карте с конкретными событиями, происходившими в Минской губернии в период между 1845 и 1888 годами. Для этого ей пришлось под благовидным предлогом на целый день покинуть отдел редких рукописей. И долго сидеть, шурша ломкими страницами старых газет, в отделе периодических изданий.

А сейчас Лара заносила в блокнот всё то, что ей удалось выяснить. Но не могла удержаться: поминутно отвлекалась на то, чтобы еще раз перечесть строки безадресных писем, так поразивших её.

В то время, как Лариса Рязанцева корпела нал своими изысканиями, другая девушка – несколько старше её – нашла себе занятие поинтереснее. Её звали Татьяна Рябинина, ей недавно исполнилось двадцать шесть, и она была артисткой Театра имени Вахтангова.

Формально Татьяна всё еще состояла в комсомольской организации. И продолжала аккуратно уплачивать взносы, получая от театрального комсорга штампик в свой комсомольский билет. Вот только – и комсорг, и все артисты театра в середине июля находились в отпуске. Равно как и сама Татьяна Петровна. А потому она сегодня даже немножко поволновалась, когда говорила своему мужу о внеочередном отчетно-перевыборном комсомольском собрании в театре, на котором она всенепременно должна присутствовать.

Но волновалась она зря. Её муж тут же ей поверил – он всегда ей верил. И Татьяна так и не смогла для себя определить, что служило тому истинной причиной. Беззаветная любовь супруга? Его невероятная наивность? Или то, что ему было без разницы, где и с кем она проводит время, поскольку он и сам давным-давно отыскал себе кого-то на стороне?

«Да нет! – одернула она себя. – Разве он мог на кого-то меня променять?»

Она оглядела себя в большом зеркале с лампионами в раме, что висело в её гримерке. Ангельски хороша! Просто королева! И фигура, и огромные голубые глаза, и дивные белокурые волосы, и, самое главное, та особая изюминка, без которой никакая красота не сделает женщину привлекательной – всё было при ней. И стоило ли удивляться, что театральный сторож всегда беспрепятственно пускал её в здание театра – отпуск или не отпуск, открыто здание или закрыто для всех. Достаточно было улыбнуться старику, чмокнуть его в щечку – и он прямо-таки таял от счастья.

Вот и сегодня благодаря дружбе с ним она смогла посетить собрание. А что в нем участвовали только двое – сама Татьяна и новый друг её сердца – о том старичок-сторож будет молчать. Уж, во всяком случае, ябедничать её мужу он не побежит.

Но – собрание собранием, а к двенадцати часам ночи ему следовало бы закончиться. Так что четверть часа назад ей пришлось со своим сердечным другом распрощаться. Он ушел первым – еще, чего доброго, кто-то мог бы заметить их, вместе выходящими из здания театра. И потом вопросов не оберешься. А теперь и самой Татьяне настало время уходить.

Она еще раз оглядела себя в зеркале, оправила на бедрах платье, провела кончиками тонких пальцев по волосам, придавая прическе мнимую небрежность. И собиралась уже щелкнуть выключателем, гася лампионы в раме, когда позади себя увидела в зеркале это.

В первый момент она решила: с зеркалом случилась какая-то неприятность. Может, отошел фрагмент амальгамы – из-за того что дура-уборщица протирала зеркало мокрой тряпкой. Или на него просто что-то налипло. Но потом непонятное пятно переместилось в другую часть зеркального стекла.

Татьяна медленно, всем корпусом, стала поворачиваться. И с четверть минуты созерцала это воочию, не в виде отраженья: маленький сияющий предмет, похожий на крохотный маятник, который сам собой качался. Он просто висел в воздухе – никто его не держал и не придавал ему движение.

«У меня галлюцинация! – подумала Татьяна. – Или, хуже того – внезапно возник какой-то дефект в хрусталике глаза. Я скоро ослепну, и тогда…»

Но последнюю жуткую мысль она не успела додумать до конца. Сияющий маятник качнулся еще разок, а потом – просто исчез. Мгновенно и бесповоротно. Татьяна еще не меньше минуты озиралась – боясь и в то же время пытаясь увидеть его снова. Но – нет: чем бы ни было это сияние, теперь оно пропало.

– Тьфу ты, черт! – Татьяна громко и немелодично рассмеялась – благо, в театре никого кроме сторожа не было, а тот не покидал свой пост при входе и услышать её не мог. – Померещится же такое! Расскажу потом Самсону – он со смеху помрет.

Она погасила в гримерке свет и выпорхнула в коридор Вахтанговского театра.

Лара Рязанцева не зря ворошила газетные подшивки – выяснила, кем был Платон Александрович, упомянутый в письме столетней давности! Она соотнесла факты и сумела узнать по старым газетам и его фамилию – Хомяков, и род его занятий – крупный судейский чиновник, председатель судебной палаты. Несколько лет он состоял в переписке с молодой женщиной, к которой, надо полагать, питал нечто вроде робкой романтической привязанности. Вылилась ли эта привязанность во что-то, являлись ли письма из папки полной перепиской этих двоих или только её частью – оставалось неведомым. Но вот что не представляло сомнений: эти двое постоянно жили в страхе. И общий их страх не носил иррационального характера: для него имелись веские причины.

Вы ведь знаете, что случилось давеча в Игуменском уезде, – писал Платон Александрович. – Двое проезжих крестьян ясно видели на дороге сияющую женщину, которая держала в одной руке словно бы маленький круглый мешочек, перетянутый тонкой бечевкой. И, хотя стояла середина августа, оба землепашца одинаково и одновременно начали дрожать от холода. Обоих при этом обуял сверхъестественный ужас, и оба потом признались уряднику, которому они рассказали о встрече на дороге: если бы сияющая незнакомка не пропала внезапно с их глаз, им пришел бы конец. «Мы окочурились бы со страху», – так один из них выразился.

Лара по прочтении этого фрагмента отыскала на карте, приложенной к письмам, упомянутый Игуменский уезд. И – пожалуйста: обнаружила на карте символ в виде кружка или перевернутого зеркала. По-видимому, он обозначал тот самый мешочек на бечевке.

А в следующем письме неведомая Стефания отвечала своему знакомцу – единственный раз назвав его в тексте по имени-отчеству:

Больше скажу, Платон Александрович: отец поведал мне, что два года тому назад его вызывали в конце зимы на берег Припяти – для опознания найденного мертвого тела. Оно целиком вмерзло в лед, и нимало не подтаивало – поскольку, как вы помните, у нас тогда стояли сильнейшие морозы. Мой отец решил сперва: мертвеца вырубили в виде глыбы льда прямо из реки, которая до дна промерзла. Но ему объяснили: покойник изначально находился в таком виде на берегу, в зарослях ивняка. Его бы и до весны не обнаружили, если бы один пьяненький мужичок не вздумал продираться сквозь заросли, чтобы срезать путь к селу.

Отец мой опознал покойника сразу же: это был его бывший лакей, молочный брат отца, захотевший по достижении пожилого возраста покинуть службу, чтобы посмотреть на мир и пожить самому по себе. Мой отец снабдил его деньгами и подарил ему на прощание свою шинель на енотовом меху. А на шинели имелась нашивка с именем отца. Так полиция на него и вышла.

Лара изучила по карте все изгибы Припяти на территории тогдашней Минской губернии. И обнаружила подле синей линии, обозначавшей реку, значок в виде снежинки.

Сторож Вахтанговского театра, Валерьян Ильич, знал, что Танечка, красивая молодая артисточка, встречается нынче в своей гримерке с молодым человеком. И видел этого молодого человека выходящим из здания – более часу тому назад. Поговорил с ним перед его уходом, а потом еще и отечески похлопал его по плечу – так надо было.

По прикидкам сторожа, и самой Танечке давно уже следовало театр покинуть. Как-никак, она была замужем, и вряд ли супруг одобрил бы её ночные прогулки невесть где. Но вот – поди ж ты: не шла она домой. Ну, никак не шла!

Валерьян Ильич встал из-за маленького столика на вахтерском посту, на ключ запер черный ход театра, открытый им специально для Танечки, и стал подниматься на второй этаж. Однако даже до площадки между первым и вторым пролетами не дошел, когда на него повеяло вдруг ледяным холодом. А потом ему на голову упало несколько хлопьев мокрого снега.

Валерьян Ильич вздрогнул и поморщился, как от сильной и внезапной боли. И так стиснул выкрашенные малиновой краской лестничные перила, что у него даже костяшки пальцев побелели.

– Этого не может быть, – прошептал сторож. – Никак не может быть!..

Глава 5. Улица Вахтангова

18 июля 1939 года. Вторник

Во второй день рабочей недели Николай Скрябин планировал хорошенько выспаться после ночных бдений. Ему просто не было смысла с утра идти на Лубянку. Сотрудники проекта «Ярополк» – в силу специфики своих занятий – постоянно трудились по ночам и раньше полудня на площади Дзержинского почти никогда не появлялись. А Николай хотел переговорить сегодня именно со своими коллегами по «Ярополку»: с участниками следственной группы Назарьева.

Но какой там утренний сон! Когда на его прикроватной тумбочке затрезвонил телефонный аппарат, времени было – двадцать минут восьмого. Точь-в-точь как позавчера, когда Николая разбудила потолочная капель.

И после этого ему пришлось ехать в театр Вахтангова, где он и пробыл битых два часа. Только в одиннадцать утра он вышел из театрального здания, где еще продолжали работать следователи МУРа – во главе всё с тем же Денисом Бондаревым. А вслед Николаю летел надтреснутый голос театрального сторожа:

– Наверняка это тот амбал Танечку нашу заморозил – больше некому! Кроме него никто в театр не входил вчера!..

«Кроме амбала – и тебя самого», – не удержавшись, мысленно ответил ему Скрябин. Но вслух ничего не сказал. Не мог он поверить, что этот старичок – Валерьян Ильич – сумел бы обратить актрису в ледяную глыбу, каждая капля воды из которой источала легкое свечение, имевшее форму клубка с размотавшейся ниткой.

– Да чтоб вам провалиться, Валентин Сергеевич, – произнес Николай почти в полный голос; но никто его не услышал. – Такие дела «Ярополк» должен расследовать от начала и до конца – официально.

И в страшном раздражении он зашагал от театра прочь – по одному из арбатских переулков, переименованному в улицу Вахтангова.

Он злился на Смышляева – за то, что тот, защищая проект «Ярополк», пренебрег стремлением к раскрытию истины. Злился на любвеобильную актрису – которую понесло среди ночи на свидание. Злился на её неведомого любовника – за то, что тот ушел, оставил её одну, не проводил до дому. И придумывал способы, как ему этого любовника вычислить скорейшим образом – хоть и слабо верил в то, что именно он заморозил Танечку.

Но более всего Николай Скрябин злился на самого себя: за то, что медлил с принятием решительных мер, упускал бесценное время. И вот он – результат: каждую ночь убийца наносит удар. Позавчера – инженер Хомяков, вчера – носильщик Иевлев, сегодня – артистка Рябинина. И Николай дал себе зарок: сегодня, раньше всего остального, он поговорит со Смышляевым. Добьется, чтобы тот пересмотрел свое решение относительно статуса ледяного дела.

Но тут размышления Николая прервались сами собой. С удивлением он обнаружил, что уже не идёт по бывшему Большому Николопесковскому переулку, ставшему улицей Вахтангова, а стоит на месте. Причем стоит, судя по всему, не первую минуту: полуденное солнце, бившее ему в макушку, успело изрядно прижарить его. Скрябин – словно его голову толкнули – резко перевел взгляд на другую сторону улицы. И увидел желто-белое оштукатуренное здание в два этажа, отделенное от проезжей части узкой полосой тротуара.

Николаю был хорошо знаком этот арбатский особняк – длинный, основательный, с железным козырьком над входом. Он побывал здесь сразу после того, как переехал в Москву из Ленинграда – в 1934 году. И потом приходил сюда еще раз пять или шесть. Здесь, в доме № 11 по нынешней улице Вахтангова, была обустроена мемориальная квартира великого русского композитора-мистика Александра Николаевича Скрябина. В этом длинном доме композитор прожил последние три года своей жизни. И здесь же он скончался в возрасте сорока трех лет 14 апреля 1915 года.

Николай знал, что его отец состоял в каком-то родстве с Александром Николаевичем[1]. Но когда он спросил отца о степени этого родства, тот лишь пробурчал что-то невразумительное. Признавать родственную связь с таким человеком ему явно не хотелось. Одно дело – сталинский сановник высшего ранга, и совсем другое дело – композитор, которого еще при жизни одни провозглашали гением, другие – называли сумасшедшим, а третьи – и вовсе считали новым воплощением Мессии.

А его провидческие таланты! Взять хотя бы историю с арендой квартиры, напротив дверей которой стоял сейчас Николай. Композитор снял арбатский особняк 14 апреля 1912 года сроком ровно на три года – хотя квартирная хозяйка предлагала знаменитому жильцу заключить бессрочный договор. Но Александр Николаевич ответил, что это не имеет смысла, поскольку через три года его здесь уже не будет. И ведь угадал в точности – как будто некий все ведущий демон нашептал ему на ухо всю правду о его грядущей судьбе!

Да, в судьбе дальнего родственника имелось множество аспектов, вызывавших у Николая Скрябина жгучий интерес. Однако именно сегодня приходить к музею-квартире загадочного композитора он не собирался. Других, куда более насущных дел имелось предостаточно. Но вот, поди ж ты – ноги сами принесли его сюда.

А теперь Николай не мог стронуться с места. Стоял, как истукан, и силился понять, что это за многоцветное пятно полыхает рядом с крыльцом особняка – в окне первого этажа. Примагничивает к себе его взгляд. Лишь минуту спустя он передернул плечами, будто стряхивая с них что-то, а потом быстро пересек проезжую часть улицы и подошел к входу в мемориальную квартиру.

В том окне пестрела красками цветная репродукция, занимавшая целиком правое нижнее стекло. И картину, с которой эту репродукцию сняли, Николай знал. Тетка его матери, которую он всегда называл бабушкой, очень любила живопись викторианской эпохи.

Автора картины звали Фредериком Лейтоном. А само произведение, выполненное на античный сюжет, именовалось «Юные гречанки, играющие в мяч». Две прекрасные девы, одна – в темных одеждах, другая – в наряде цвета чайной розы, перебрасывались пурпурным мячиком размером с яблоко, явно символизируя смену дня и ночи. Мяч, пущенный гречанкой-Ночью, ловила её товарка в светлых одеждах. И на Николая Скрябина будто снизошло просветление – когда он эту репродукцию в деталях рассмотрел.

Он шагнул к окну, но больше на творение Лейтона уже не глядел. Вместо этого он попробовал заглянуть сквозь оконное стекло вглубь помещения, рассчитывая увидеть того, кто пожелал дать ему эту подсказку.

– Не клубок! – громко произнес Николай Скрябин. – Как же я мог так ошибиться?..

И тут у себя за спиной, в той части улицы Вахтангова, которая отражалась в оконном стекле, Николай вдруг заметил фигуру мужчины. Точнее – тень мужской фигуры, которая тотчас метнулась в сторону. И скрылась в арке, что примыкала к противоположной части двухэтажного желто-белого особняка.

Николай не кинулся в подворотню следом за соглядатаем. Еще секунд двадцать он постоял перед «Юными гречанками». И всё это время ощущал, как его затылок словно бы ощупывают чьи-то холодные пальцы. Но не позволял себе оглянуться – выжидал. А затем, неторопливо развернувшись, перешел улицу, свернул в Средний Николопесковский переулок и там столь же размеренно шагал до тех пор, пока угол дома не скрыл его от глаз любого, кто мог бы за ним наблюдать со стороны музея-квартиры великого композитора. И только там, за углом, Николай припал к стене, коротко выдохнул, а потом осторожно выглянул из своего укрытия.

На улице Вахтангова всё оставалось по-прежнему: тот, кто шпионил за Скрябиным, совсем не спешил снова себя выдавать. Арка, над которой нависал (фонарь) эркер, отлично прятала его от посторонних глаз. Конечно, соглядатай запросто мог бы уже скрыться, нырнуть во двор с другой стороны арки. Но Николай считал: мерзавец по-прежнему там. Не ушел бы он просто так.

Человек в сером костюме шел за Николаем Скрябиным от самого Театра Вахтангова. Однако старался держаться от него на достаточном расстоянии, не попадать в поле его зрения. Он оплошал, подошел к Скрябину слишком близко, лишь возле мемориальной квартиры композитора – однофамильца старшего лейтенанта госбезопасности. А всё потому, что Николай Скрябин внезапно застыл, как памятник Пушкину, примерно на углу Вахтангова и Среднего Николопесковского. Да так и вцепился взглядом в дом знаменитого композитора. А потом сорвался с места и почти бегом устремился к крыльцу мемориального особняка.

Человек в сером увидел, как Скрябин чуть ли не уткнулся носом в окно рядом с этим крыльцом, а потом что-то произнес: губы его шевельнулись. Но наблюдатель стоял слишком далеко – произнесенных слов не разобрал. И поддался любопытству – позабыл об осторожности. Он тоже перешел улицу и двинулся к музею, рассчитывая хоть издалека поглядеть на то, что так заинтересовало старшего лейтенанта госбезопасности.

Тут Николай Скрябин и заметил его. Наблюдатель понял это мгновенно: по внезапно напрягшей спине молодого человека, по тому, как непроизвольно дернулась его правая рука – словно он хотел указать на что-то. И всё, что наблюдатель смог сделать – это поспешно укрыться в арке под эркером.

Он вжался в арочную стену, не зная, что ему предпринять: то ли попытаться сбежать, затеряться в арбатских двориках, то ли поджидать старшего лейтенанта госбезопасности здесь? В том, что тот пойдет за ним, наблюдатель не сомневался.

«Ну, значит, так тому и быть», – решил он.

Однако прошла минута, потом – другая, а Николай Скрябин в арку всё не входил.

«Неужто он взял, да и сбежал?» – не веря себе, подумал человек в сером. И собрался уже высунуть голову из арки – осмотреться. Но не успел: улица Вахтангова начала вдруг изменяться.

Знойный воздух заколыхался, пошел волнами, а потом ясным безветренным днем на улице возник самый натуральный смерч: пыльный ураган. Его мутная мгла мгновенно скрыла от глаз человека в сером и деревья на противоположной стороне улицы, и узкий тротуар перед домом, и даже мостовую под его ногами.

А потом он ощутил у себя на шее и на плечах чью-то хватку – жесткую, как железный занавес в старинном театре.

– Самое темное место – под фонарем, не правда ли? – услышал он прямо над своим ухом насмешливый голос.

И сразу же вся пыль разом осела, словно никакого урагана и не было вовсе. Наблюдатель дернулся, пытаясь высвободиться из рук того, кто захватил его шею в удушающий захват. Но с таким же успехом он мог пытаться выпрыгнуть из собственной кожи.

Впрочем, его пока еще не душили – просто держали.

– Вы ведь старший лейтенант госбезопасности Скрябин? – спросил человек в сером.

– И как это вы догадались? Да, я – Николай Скрябин. А вы, как я понимаю, Данилов Святослав Сергеевич. Младший лейтенант госбезопасности. Я видел ваше фото в личном деле. И прямо-таки жажду узнать: что вам от меня нужно? Для чего вы за мной шпионили?

– Я всё объясню… – вздохнул Святослав Сергеевич, точнее – попытался вздохнуть; для полноценного вздоха воздуху ему не хватило.

Вызвать небольшую пыльную бурю оказалось проще, чем сам Николай ожидал. То ли взвинченность нервов дала ему дополнительную энергию, то ли помогли гулявшие в переулке сквозняки. Скопившаяся на тротуаре летняя пыль завихрилась, заходила волнами, как только Скрябин смёл в небольшую горку десяток её пригоршней. А потом вся она взлетела в воздух, притом что вокруг самого Николая пространство осталось чистым – образовав своего рода воздушный скафандр.

И в этом скафандре он прошествовал до самой арки дома № 11 по улице Вахтангова. Правда, там контроль над пылью он утратил: его дар требовал полной концентрации. Но к этому времени бесцеремонный шпик был уже в его руках.

– Всё верно, моя фамилия Данилов, – признал соглядатай. – И я хотел переговорить с вами. Без свидетелей. Раньше, чем вы начете опрашивать всех из нашей следственной группы. Я знаю, что заключение, которое мы дали по белорусскому делу – вранье.

– Как интересно! А не вы ли – выпускник МХТИ – и были автором этого заключения?

– Я бы такую чушь не написал! – вознегодовал Данилов. – Я же знаю, как жидкий азот действует на живые организмы. Но, может, вы отпустите мою шею? Мне не очень сподручно так разговаривать.

Скрябин это предложение обдумал. Сказать, что Данилов вел себя подозрительно – значило бы: ничего не сказать. Но Николай не ощущал, чтобы от этого человека исходила какая-то угроза для него лично.

Разжав руки, он выпустил мужчину из удушающего захвата. И, когда Данилов отступил на два шага, пристально вгляделся в его лицо. Перед Николаем стоял человек тридцати с небольшим лет, среднего роста, светловолосый и голубоглазый, с испуганным, но одновременно полным решимости лицом.

– Так что вы намеревались мне сказать без свидетелей? – спросил Николай. – Говорите – я весь внимание!

– Я хотел отдать вам кое-что. Эта вещь принадлежала погибшему директору льнокомбината – Соловцову. И его вдова заверила меня: это не игрушка их сына. Да и выглядит она так, будто ей уже лет сто. И я готов её вам отдать. Но только в том случае, если всё то, что говорят о вас в «Ярополке» – правда. Иначе этот предмет может просто-напросто погубить вас – чего я вам совсем не желаю.

– И как же вы намерены проверить – правдива молва обо мне или нет?

– Если правдива, то вы без труда скажете мне, что это за вещь. Она сейчас лежит у меня в кармане.

И Николай Скрябин сказал первое, что пришло ему в голову:

– Думаю, у вас в кармане находится маленький мячик.

Данилов сунул руку в оттопыренный карман своего серого пиджака и вытащил оттуда свернутый коричневый бумажный пакет – в каких продают продукты. А потом протянул его Скрябину. Внутри лежало нечто небольшое, круглое. Николай заглянул в пакет, хмыкнул и пробормотал:

– Ну, надо же… – Он глянул на Святослава Сергеевича, рассчитывая по его лицу определить, какого эффекта тот ожидал. – Это не вы, случайно, поместили ту репродукцию в окно?

– Какую репродукцию? – Данилов совершенно искренне удивился.

– Ладно, неважно. Так почему вы не поделились с Назарьевым своими соображеньями насчет жидкого азота? И насчет той липы в отчете следственной группы?

– А кто вам сказал, что я не поделился?

– И что же? Андрей Валерьянович проигнорировал ваши слова?

– Думаю, – человек в сером костюме в очередной раз вздохнул, – о реакции Андрея Валерьяновича на мои слова вам лучше спросить его самого. Вы же в любом случае будете с ним беседовать. И, кстати, в «Ярополке» все уже знают, что товарищ Резонов передал вам для изучения материалы белорусского дела. Откуда-то пошла утечка. Но вы наверняка и сами уже об этом догадались.

И Николай мысленно признал справедливость всех этих утверждений.

– Но от себя лично, – прибавил Святослав Сергеевич, – я хочу попросить вас кое о чем. Потому-то я и шел за вами сегодня от самого театра – искал возможности с вами переговорить.

– Вы рисковали, – заметил Скрябин. – Я мог не понять, кто вы, и серьезно вам навредить.

– Нет, я не рисковал. Я много знаю о вас. Знаю, что вы умны и не жестокосердны. Вы не стали бы причинять кому-либо вред, не разобравшись предварительно, в чем дело.

– Даже если и так, чего вы всё-таки от меня хотите?

И Данилов объяснил – чего.

– Ладно, – сказал Николай, – будь по-вашему. В столь небольшой просьбе я вам отказать не могу.

Святослав Сергеевич прикинул, что лучше им будет расходиться поврозь. И Николай Скрябин с этим его предложением согласился – сказал, что он уйдет первым. Данилов вышел из арки и следил взглядом за удаляющимся коллегой, пока тот не дошел до пересечения улицы Вахтангова с Арбатом. И после этого он сам зашагал в противоположную от Арбата сторону. Очень уж он хотел узнать, что же такое разглядывал Скрябин в окне дома № 11? Он, Святослав Данилов, всегда был любопытен – чем и объяснялись его успехи на научном поприще.

Но в одной половине оконного стекла лишь отражались небольшие облачка, плывшие по небу. А в другой половине – белела афиша, извещавшая о том, что 5 августа 1939 года, в субботу, в доме-музее состоится фортепьянный концерт, составленный из произведений Александра Николаевича Скрябина. Афиша успела слегка пожелтеть от солнца, и ясно было, что в окне она висит уже несколько дней.

Нынешний руководитель проекта «Ярополк» под своей настоящей фамилией – Смышляев – был известен когда-то всей театральной Москве. Но теперь – тому уже почти три года – он скрывал свою личность псевдонимом Резонов. Мало кто знал об этой его трансмутации.И одним из осведомленных был именно тот человек, который попросил его сегодня об аудиенции: старший лейтенант госбезопасности Скрябин. Разумеется, Валентин Сергеевич согласился его принять.

Три года назад он, Валентин Смышляев, был худруком и режиссером Московского драматического театра, актером и теоретиком театрального искусства. Но с тех пор многое переменилось. Официально он ухитрился за это время умереть. И его оплакали друзья и коллеги, не ведавшие о том, что их друг и товарищ по цеху не умер, а всего лишь сменил свою ипостась. А всё, из чего ныне состояла его жизнь, было связано единственно с «Ярополком» – самым засекреченным и опасным проектом НКВД СССР. И он, руководивший «Ярополком» с декабря 1937 года, обязан был защитить этот проект любой ценой.

А Николай Скрябин, едва переступил порог его кабинета, тут же спросил:

– Вы уже знаете о смерти Татьяны Рябининой – артистки Театра Вахтангова?

И – да: он знал. Равно как много чего знал и о самом театре, который помещался в просторном здании на углу Арбата и бывшего Большого Николопесковского переулка.

Бесконечно давно, в 1922 году, Валентин Смышляев присутствовал в Театре Вахтангова на премьере «Принцессы Турандот», а в 1926-м – на премьере пьесы «Зойкина квартира», которую написал его хороший приятель, Миша Булгаков. И Валентин Сергеевич помнил, как в марте 1929 году «Квартиру», которая выдержала 189 представлений, запретили с формулировкой за искажение советской действительности. И как меньше, чем через месяц, МХАТ снял с репертуара «Дни Турбиных». И как потом друг Валентина Сергеевича, Юрий Завадский, уже покинувший к тому времени Театр Вахтангова и служивший в Художественном театре, должен был сыграть короля Людовика XIV в пьесе Булгакова «Мольер» – да так и не сыграл. И как Юра Завадский уже в своей театральной студии хотел поставить другую булгаковскую пьесу – «Полоумный Журден», но так и не получил разрешение от Главреперткома.

И, казалось, имелся некий потаенный смысл в том, что молодой человек, на которого Валентин Сергеевич возлагал столь серьезные надежды, волею случай тоже оказался связан с Вахтанговским театром. Принц Калаф имел немалое сходство с Юрой Завадским, первым исполнителем роли Калафа в «Принцессе Турандот». И тот, и другой обучались на юридическом факультете Московского университета – хоть и в разное, конечно, время. Оба обладали поразительной красотой. И, главное – им обоим было тесно в заданных обстоятельствами рамках. Оба жаждали творить свою собственную реальность. Так что Завадский почти полностью отказался теперь от актерской карьеры, предпочел режиссерскую деятельность.

Однако Николаю Скрябину становиться режиссером было пока рановато.

– Мне всё известно о Театре Вахтангова, – сказал Смышляев. – Но наша с вами договоренность остается в силе. Официально – вы догуливаете свой отпуск. Можете вообще не приходить на Лубянку, если это вам за чем-либо не понадобится.

– Это неправильно. – Скрябин даже не присел на указанный ему стул – встал возле стола Валентина Сергеевича, чуть наклонившись вперед и упершись в столешницу обеими руками. – То, что происходит – это не частное дело «Ярополка». Три человека погибли за три дня. И у меня есть основания думать, что преступник имеет к «Ярополку» самое прямое отношение.

– Именно поэтому, – сказал Валентин Сергеевич, – я и считаю своим долгом сохранить неофициальный статус вашего расследования. И не смотрите на меня с таким гневным выражением. Я и без вас знаю, что поступаюсь своей совестью. Однако «Ярополк» слишком важен. Куда важнее моей или даже вашей совести. И подставить его под удар я не имею права. Проводите ваше расследование! Достигнете результата – тогда и решим, что нам делать дальше.

И Николай Скрябин, не попрощавшись, вышел из его кабинета. Спасибо, хоть дверью не хлопнул – должно быть, не захотел дискредитировать шефа перед секретарем. А Валентин Сергеевич облегченно перевел дух. В действительности-то он уже решил, что станет делать дальше с тем предателем, когда – и если – Николай Скрябин его найдет. Даже у Скрябина – с его экстраординарными способностями – имелись в «Ярополке» конкуренты не из рядовых. И, ежели предатель окажется из их числа, разоблачить его может не суметь даже принц Калаф. Но если преступник всё же будет найден (а Валентин Сергеевич всем сердцем хотел верить именно в это), судьба негодяя предрешена.

У «Ярополка», как и у некоторых других подразделений НКВД, имелась в подчинении собственная «шарашка»: секретный исследовательский институт, где трудились проштрафившиеся специалисты. Смышляев и сам чуть было не угодил туда три года тому назад – когда шли повальные аресты участников московского кружка тамплиеров, в котором Валентин Сергеевич состоял. Но – нет: Смышляеву оказалась уготована иная судьба. А вот предателю из числа сотрудников «Ярополка» было в такой шарашке самое место. Ни суда, ни приговора, ни компрометации проекта.

Глава 6. Мячик на веревочке

18 июля 1939 года

Вторник

Михаил Кедров даже и не помнил, когда видел своего друга в таком раздраженном и взвинченном состоянии. Тот влетел в свой кабинет, где Миша его поджидал, словно какой-нибудь безумный берсерк. При его появлении все папки с документами, лежавшие на столе, заскользили в разные стороны и попадали на пол – хоть Николай к ним и пальцем не прикоснулся. Артефакты и книги за стеклянными дверцами шкафов завибрировали – все разом. И даже стул, на котором сидел Михаил, вроде как подпрыгнул – вознамерился сбросить его с себя. Так что Кедров поспешно вскочил на ноги. И встретился взглядом со своим другом.

А у того в светло-зеленых глазах плясали чертики. Так Михаил называл это для себя – не в первый раз уже эту диковину созерцал. Он увидел, как расширяются и пульсируют мелкие иссиня-черные крапинки на радужке, обрамлявшие зрачки его друга, словно пояса астероидов. Вкрапления эти напоминали сейчас крохотные бутоны диковинных цветов, распускающихся в морской воде. И это означало: его друг использует один из своих особых талантов. Телекинез, психокинез – это называли в «Ярополке» по-разному. Но в данный момент Миша понимал: Николай Скрябин выпустил свой дар из-под контроля. А ведь пределов этого дара не знал никто – включая самого Николая!

– Что? – Кедров боялся отвести взгляд от его лица. – Еще что-то стряслось? Кого-то убили уже после Рябининой?

– Меня убили, – пробормотал Николай.

И, глядя в пол, не поднимая своих нефритово-крапчатых глаз, он стал подбирать с пола упавшие папки. А Миша тотчас кинулся ему помогать – даже не рискуя спросить: кто и каким образом мог убить его друга?

– Вот что, Мишка, – проговорил Скрябин – по-прежнему глядя в пол, – мне нужно сейчас переговорить с Андреем Назарьевым. И я прошу тебя пойти со мной вместе – вести протокол.

И вот это уже напугало Михаила по-настоящему. По всему выходило: его друг всерьез боялся сотворить что-нибудь скверное с потенциальным подозреваемым. А, стало быть, дела с расследованием обстояли гораздо хуже, чем он, Кедров, мог себе вообразить.

Назарьев Андрей Валерьянович тоже имел свой кабинетик в обширном здании на Лубянке. И Николай счел удачей, что им с Мишей пришлось по пути к этому кабинетику прокатиться на лифте и еще пройти длинный коридор, устланный податливо-мягкой ковровой дорожкой красного цвета. Пока они шли, Николай успел немного поостыть – усмирить своих демонов. По крайней мере, желания кого-то прикончить он больше не испытывал.

Но он всё равно был рад, что позвал друга с собой. Михаил Кедров не обладал никакими специфическими талантами, но делал при этом для «Ярополка» больше многих одаренных сотрудников. И неподкупный Мишин здравый смысл всегда помогал Скрябину оценивать ситуацию трезво, без ненужных фантазий. А сейчас ему это было необходимо как никогда прежде. Одно дело – искать преступника, являющего сторонним лицом. И совсем иное – вычислять ренегата, врага в собственных рядах.

Впрочем, план допроса возник у Николая еще до разговора со Смышляевым. И он собирался этому плану следовать. Потому-то он и нес теперь в левой руке бумажный пакет, полученный от Святослава Данилова.

Миша шел чуть впереди – явно на всякий случай, чтобы не допустить нежелательных инцидентов. Он-то и постучал в дверь Назарьева – что, по мнению Николая, являлось вовсе не обязательным.

– Да-да! Входите! – раздался из-за двери довольно бодрый мужской голос.

И Скрябин с Кедровым вошли в кабинет.

Николай и раньше видел Андрея Валерьяновича, но всё больше – мельком. Хозяин кабинета – мужчина тридцати четырех лет от роду – был ростом невысок, в плечах довольно узок, да еще к тому же и слегка сутулился. Вопреки уставу – которого, впрочем, в «Ярополке» почти никто не придерживался – свои рыжевато-русые волосы он оставлял довольно длинными. И сейчас они практически лежали на вороте его белой рубашки с короткими рукавами. Как и все они, Назарьев был в штатском – не в форме НКВД. Да и не пришлась бы ему к лицу эта форма. «Он похож на церковного дьячка, – подумал отчего-то Николай. – Или на семинариста, не окончившего курс».

А мнимый семинарист самолично выдвинул для двоих гостей стулья и сам уселся рядышком – не отгородился от них письменным столом. На ярко-розовых губах Назарьева играла дружелюбная, совсем не деланная улыбка.

– Валентин Сергеевич мне позвонил еще вчера – сказал, что вы придете, – обратился он к Николаю Скрябину.

И тот – уже в который раз за нынешний день – помянул своего шефа недобрым словом. Заранее предупреждать потенциального подозреваемого о предстоящем допросе – это было нечто в духе следователя Порфирия Петровича из романа Достоевского.

Возможно, для бывшего актера и режиссера Смышляева в этом и содержался какой-то глубокий психологический смысл. Но в самом Николае лишь всколыхнулось уже затихшее было раздражение. Порфирий Петрович отнюдь не входил в число его любимых литературных персонажей. Николай, как и все, сопереживал Раскольникову, а не ему. Так, видно, Достоевский всё и задумал. И еще – Скрябин полагал: изначальным преступлением Раскольникова, которое решило его судьбу, было не то, что он зарубил топором старуху-процентщицу и сестру её Лизавету. Топор – уже составлял часть наказания, которое Раскольников сам себе назначил. А преступление, за которое он себя наказывал, состояло в том, что он выносил в своей душе, а потом еще и изложил в статье, довел до всеобщего сведения идею разрешения крови по совести. Идею, способную уничтожить род людской вернее, чем все топоры в мире, вместе взятые.

– Я готов изложить вам всё, что мне известно, – говорил между тем (дьячок) Андрей Валерьянович. – Как я понимаю, речь пойдет о том расследовании, которое моя следственная группа проводила в Белоруссии?

Вместо ответа Николай сунул руку в пакет из бумаги, вытащил оттуда маленький округлый предмет и показал его Назарьеву:

– Вам знакома эта вещь?

Андрей Назарьев перестал улыбаться и пристально, цепко поглядел на тряпичный детский мячик: очень старый, из выцветшего красного сатина. Швы на нем разлезлись, и наружу выглядывала набивка из грубой волокнистой ткани, напоминавшей джут. К мячику крепилась не слишком длинная веревочка с петелькой на конце – явно предназначенной для детской ручки. Эту петлю Скрябин сейчас надел на свой указательный палец – держал игрушку на весу.

– Нет, – Назарьев качнул головой, – никогда прежде я эту вещицу не видел. У меня хорошая память на материальные объекты – я бы запомнил.

Николай другого ответа и не ожидал. И проговорил – исполняя просьбу того, кто шпионил за ним сегодня на улице Вахтангова:

– Ваш подчиненный, младший лейтенант госбезопасности Данилов, просил меня от его имени извиниться перед вами за то, что он изъял этот предмет из числа улик по делу, над которым вы работали в Минской области. И еще – он попросил передать вам дословно следующее: он с этим делом не химичил. – Скрябин сделал акцент на слове он, как давеча и сам Данилов.

Но Назарьев будто и не услышал второй половины сказанного Скрябиным. С удивлением он вскинул взгляд на Николая.

– Святослав Сергеевич просил мне это передать? Но ведь мы с ним виделись нынче утром. Почему же он сам ничего мне не сказал?

– Понятия не имею.

И тут, похоже, до Назарьева дошел смысл и последней фразы Скрябина.

– Он – не химичил? – переспросил Андрей Валерьянович. – То есть, кто-то другой – химичил?

– А вам самому так не показалось?

Назарьев уставился на Николая со столь явным недоумением, что тот решил: либо его визави чист, как младенец, либо он – актер такого уровня, что и Валентину Сергеевичу Смышляеву даст вперед сто очков.

– Нет, – произнес Назарьев после долгой паузы, – а почему мне должно было так показаться? Что – причиной смерти Соловцова стало не то, что его заморозили в цистерне с жидким азотом? Он умер еще до того, как его в эту цистерну обмакнули?

Миша Кедров издал горлом какой-то сдавленный звук – словно бы он поперхнулся чем-то и пытался прокашляться. Да Николай и сам едва сдержал усмешку.

– Скажите, Андрей Валерьянович, – спросил он, – а какое у вас образование? Какое учебное заведение вы окончили?

В личном деле Назарьева – Николай это хорошо помнил – упоминаний об этом отчего-то не содержалось.

И от этого простого вопроса Андрей Валерьянович смутился так сильно, что краска залила его лицо – вплоть до самых корней рыжевато-русых волос.

– Я, – проговорил он, – в 1927 году окончил Высшие богословские курсы в Ленинграде. Ровно через год после этого их расформировали.

И тут Николай не выдержал: громко, в полный голос расхохотался – хоть и понимал, насколько это не к месту.

– Не в бровь, а в глаз! – выдавил он из себя сквозь смех.

Миша глядел на него удивленно и непонимающе, Назарьев – по-прежнему смущенно, но уже и с заметной обидой.

– Извините меня, Андрей Валерьянович, – сказал Николай; отсмеявшись, он снова стал серьезен. – Мой смех – он был не по поводу вашего образования. Хотя теперь мне всё ясно: на богословских курсах свойства жидкого азота не изучают. Однако для «Ярополка» образование сотрудников не играет приоритетной роли. Для нас важно другое. Так что я прошу вас взять в руки эту вещь и дать по ней свое заключение.

И Николай протянул Назарьеву тряпичный мячик. Андрей Валерьянович принял предмет обеими руками, сложив их лодочкой. И прежде всего остального поднес мячик к лицу – к самому носу, чтобы втянуть в себя его запах. А дальше – произошло нечто такое, отчего Скрябин и Кедров одновременно ахнули: лицо Андрея Назарьева, тридцатичетырехлетнего сотрудника НКВД СССР, при вдыхании этого запаха просто-напросто исчезло. И его место заняло лицо маленького мальчика – не более двух лет от роду: кареглазого, с каштановыми кудрями, красивого, как ангелок со старинной рождественской открытки.

– Вот это да… – прошептал Скрябин.

А детский облик Назарьева тем временем начал претерпевать изменения. Ангельское личико мнимого малыша несколько раз дернулось, как бы заколыхалось, а потом черты ребенка трансформировались в лицо юной женщины: тоже очень красивой, имевшей с мальчиком очевидное сходство. Кудрявые волосы и карие глаза у неё были в точности такие же, как у него. Но в глазах этих стояло выражение уже отнюдь не детское: в них читались ярость, обида, страх и мстительная злоба. Скрябину показалось, что взгляд этих глаз остановился на нём, и у него перехватило дыхание – хотя он считал себя человеком отнюдь не робкого десятка.

Но лицо яростной женщины тоже просуществовало недолго. Не прошло и минуты, как оно начало будто растягиваться, как надуваемый воздушный шарик. А черты его сделались резче, грубее – но в то же самое время добрее и простодушнее. Теперь на Николая и Мишу глядел крестьянский детина лет двадцати пяти: с круглым лицом, чувственными, слегка оттопыренными алыми губами, над которыми темнели усы, и с глазами ярко-голубого цвета. Его взгляд выражал одну эмоцию: горе. Причем горе это казалось столь неизбывным, беспредельным, что пугало чуть ли не сильнее, чем давешняя ярость кареглазой красавицы.

Лицо это недолго оставалось молодым: через пару секунд оно начало худеть, бледнеть, под глазами возникли тени, а на щеках и на подбородке проступила густая седоватая щетина. А потом постаревшее лицо и вовсе пропало – его будто снесло потоком воздуха. И на смену ему пришла череда быстрых, почти неуловимых для глаза трансформаций. Николай Скрябин едва успевал различить мужские или женские черты на новом лике, как они уже сменялись новыми.

Зато два последних лица он разглядел великолепно. Одно принадлежало Святославу Сергеевичу Данилову. А второе – ему самому. И черты его лица отображали такое негодование, такую сардоническую язвительность, что почти казались чертами старика. Николай даже расстроился при виде этого. Но тут лицо Назарьева внезапно расправилось и обрело свой изначальный, натуральный вид.

Андрей Валерьянович выпустил выцветший красный мячик из рук – положил на стол. И часто, мелко задышал.

– Это и было мое заключение, – сказал Назарьев. – То, что вы увидели. Так уж работает мой дар. Это приходит и уходит помимо моей воли. Управлять своим даром я не умею, к сожалению.

– Невероятно! – воскликнул Миша. – Вы показали нам всех, кто когда-либо держал эту вещь в руках.

Но Николай восторга своего друга не разделял. Увиденное впечатляло, вне всяких сомнений. Но очень мало давало им в плане текущего расследования. Да еще и, к тому же, никак не характеризовало личность самого психометрика – Андрея Назарьева.

– И вы ничего не можете прибавить от себя? – спросил Скрябин. – Дать какой-то комментарий?

– Да если бы я это мог – меня, наверное, приглашали бы для расследования самых громких преступлений в СССР! Увы: я даже не знаю, что вы видели, пока я держал эту вещь.

Скрябин взял сатиновый мячик со стола и опустил обратно в бумажный пакет.

– Хорошо, – сказал он, – тогда на сегодня – всё.

– Но ведь я так и не сделал никаких записей, – напомнил ему Миша.

– Запиши: товарищ Назарьев отрицает, что ему известно, кто мог фальсифицировать результаты расследования и с какой целью.

Бывший слушатель богословских курсов слегка подпрыгнул на стуле при этих словах и уже открыл было рот – намереваясь внести какие-то уточнения. Но Скрябин и Кедров (который на ходу быстро карябал что-то в своем блокноте) уже вышли в коридор.

Следующим номером в списке Скрябина значился Федор Великанов. У лейтенанта госбезопасности своего кабинета не было, так что Скрябин с Кедровым перехватили его, когда он возвращался с обеда – выходил из столовой НКВД. А теперь они втроем сидели в кабинете Николая. Но Скрябин допрос не начинал – прислушивался вместо этого к тому, что происходило наверху, этажом выше.

Прямо над ними располагалась библиотека – хранилище документов проекта «Ярополк». И Скрябин всегда считал это помещение самым тихим на Лубянке. Считал – вплоть до сегодняшнего дня. Поскольку, едва он сам, Кедров и Великанов в кабинет вошли, прямо над их головами раздался дробный перестук чьих-то шагов. Через библиотеку словно бы кто-то пробежал, хотя стеллажи в ней стояли так тесно, что и ходить-то между ними можно было лишь бочком, приставным шагом.

Миша тоже услышал шум, удивленно поднял глаза к потолку. А вот Федор Великанов внимания на странные звуки не обратил – продолжал себе сидеть рядом с письменным столом Скрябина, с любопытством разглядывая книги и артефакты в шкафах. Это был довольно привлекательный мужчина двадцати шести лет от роду, высокий, с тонкими чертами бледного худощавого лица. Его сухопарая фигура заставила Скрябина вспомнить изображения с древнеегипетских фресок: Федор Васильевич здорово напоминал долговязого широкоплечего египтянина с головой ибиса. То есть, по сути – древнеегипетского бога Тота. И Скрябин, вслушиваясь в звуки беготни у себя над головой, всё же успел про себя подумать: наверняка и сам Великанов об этом сходстве знал, коль скоро он окончил истфак МГУ.

– Скажите, Федор Васильевич, – обратился к нему Скрябин, – вы видели раньше этот предмет?

И он вытащил из бумажного пакета всё тот же ветхий мячик блекло-красного цвета.

Великанов – удивив Скрябина – коротко кивнул:

– Видел. Данилов мне его продемонстрировал. Мы с ним, видите ли, совершили обмен. Так сказать, quid pro quo. Баш на баш. Я ему рассказал одну историю. А он показал мне это.

– Что за история? – спросил Миша.

– Напрямую связанная с белорусским делом. Тем самым, из-за которого теперь и разгорелся сыр-бор. Я раскопал в минском архиве сведения об одном предке Семена Соловцова.

– О его деде, который тоже замерз? Надо полагать, и его в 1888 году окунули в цистерну с жидким азотом? – спросил Скрябин.

Но язвительность ему не помогла: не отвлекла от прислушивания к звукам в архиве. Беготня там сменилась каким-то топтаньем – как если бы некто в одиночку вальсировал, не сходя со своего места.

Федор Великанов пристально посмотрел на старшего лейтенанта госбезопасности, потом ответил – без улыбки:

– Да нет, не в цистерну. И, упреждая ваш вопрос: я не знаю, кто подбросил Назарьеву ту версию. Насчет жидкого азота. А история, – теперь он повернулся к Михаилу, – действительно связана с Артемием Соловцовым. Дедом Семена Ивановича. Причем она – эта история – известна практически всем. Хотя имен её участников никто не знает.

– Ну, вы нас заинтриговали, – сказал Николай; в библиотеке перестали топтаться, и он – почти не отдавая себе в том отчета – перевел дух. – Так что мы рассчитываем от вас эту историю услышать. И собираемся всё запротоколировать.

Миша Кедров в подтверждение этого чуть приподнял свой блокнот, в котором открыл чистую страничку, но тут Великанов удивил их во второй раз.

– Не нужно ничего протоколировать, – сказал он. – Я уже сам всё записал. И подписал – оформил показания. Распорядилась ими, как пожелаете.

Он сунул руку в нагрудный карман рубашки и вытащил оттуда незапечатанный почтовый конверт, на котором в графе адресата стояла фамилия Скрябина.

– Я хотел отправить вам письмо, – сказал (бог Тот) Федор Великанов. – Еще до того, как всё закрутилось. Можете сами посмотреть дату в конце моих показаний. – И он передал конверт Николаю.

Миша хмыкнул:

– Ну, дату-то вы могли поставить любую – откуда нам знать, когда вы это на самом деле писали?

Но Скрябин даже не услышал, ответил ли что-то Великанов. Он вытащил из конверта свернутый вчетверо лист писчей бумаги, исписанный аккуратным убористым почерком, и стал читать.

История, случившаяся на почтовом тракте «Санкт-Петербург – Варшава» в феврале 1844 года, получила широкую огласку, – писал Федор Васильевич. – Так что белорусский поэт польского происхождения Владислав Сырокомля даже переложил её на стихи. Свое стихотворение он назвал «Почтальон». В нем он детально изложил, как некий ямщик, возивший почту на упомянутом тракте, невольно стал причиной смерти собственной невесты. «Ямщиком», впрочем, его назвал уже русский переводчик этого стихотворения – Леонид Трефолев. И это было не вполне верно с формальной точки зрения. Ямщиками в царской России именовали возниц на почтовых тройках, а на том тракте почту доставляли верховые почтальоны. Но в целом стихотворение и его перевод весьма точно воспроизводят суть произошедшего. Могу это утверждать достоверно, поскольку сверялся с архивными записями.

Правда, «народная» песня, в которую преобразовалось стихотворение Трефолева, отличается недосказанностью. Из неё не ясны причины, по которым замерзла невеста ямщика, поскольку изначальный текст стихотворения был для песни почти вдвое сокращен. В итоге слушателям непонятно, из-за чего ямщик винил себя в смерти невесты, тогда как баллада Сырокомли трактует это однозначно. Почтальон спешил доставить «эстафету», с которой его отправил почтмейстер. А потому проигнорировал зов замерзавшего в поле человека. И только на обратном пути понял, что позволил погибнуть своей возлюбленной. Имя ямщика было – Артемий Соловцов, имя его невесты – Ганна Василевская, фамилия почтмейстера – Уваров.

При этом Соловцов явился с повинной: признался в судебной палате, что оставил человека в смертельной опасности. Однако никакого наказания за причинение смерти по неосторожности не понес. Председатель судебной палаты, Платон Александрович Хомяков, по невыясненной мною причине отпустил Соловцова. И в дальнейшем никакое дознание относительно обстоятельств смерти Ганны Василевской не производилось.

– Платон Александрович Хомяков, – прошептал Скрябин, а потом быстро перевел взгляд на дату внизу листка: 17/VII.1939.

– Так точно, – кивнул Великанов. – И я почти не сомневаюсь в том, что ваш сосед, который замерз в собственной квартире – один из его дальних родственников.

– Вот, прочти! – Николай протянул листок Мише, а у Великанова спросил: – Почему вы не сообщили обо всем этом Андрею Валерьяновичу Назарьеву?

– А с чего вы взяли, что я не сообщил?

– В отчете о белорусском деле я такой информации не нашел.

– Ну, стало быть, Андрей Валерьянович не счел нужным внести её туда. История-то – столетней давности. Вот он и решил: интереса она не представляет.

А Миша, быстро просмотрев записи Великанова, вернул листок Николаю и спросил:

– Это что же получается: кто-то сто лет спустя решил свершить возмездие? Отомстить за Ганну Василевскую?

– Ну, сам-то Артемий Соловцов погиб намного раньше, – заметил Федор Великанов.

«Да и другие погибали раньше», – мысленно прибавил к этому Скрябин.

– Что же, Федор Васильевич, – сказал он, – если у вас появятся для меня еще какие-то истории – милости прошу в мой кабинет. А сейчас вы можете идти.

Когда Великанов ушел, Николай и Миша снова вышли на лестницу и поднялись вверх на один этаж. На двери библиотеки – архива «Ярополка» – стоял кодовый сейфовый замок. Но Скрябин его код знал: Валентин Сергеевич давно предоставил ему доступ без ограничений ко всей информации, касавшейся проекта.

– Кто же мог здесь бегать полчаса назад? – удивленно проговорил Миша, когда они с Николаем вошли в архив и включили свет.

Помещение выглядело совершенно безжизненно: папки стояли на стеллажах безукоризненно ровными рядами, стулья возле двух письменных столов были аккуратно задвинуты, черные фланелевые шторы на окнах – опущены. Но главное – здесь не ощущалось недавнего присутствия человека: воздух не был взбаламучен. Николай не знал, каким еще словом можно выразить то впечатление, которое производила на него аура мест, недавно посещенных людьми.

– Кто бы это ни был, – сказал Скрябин, – нас он дожидаться не стал.

И, едва он это произнес, сейфовая дверь архива отворилась наружу. И в дверном проеме возник человек, чью фотографию Николай видел вчера в личном деле: красивый грузин тридцати лет от роду. Ростом немногим ниже Скрябина, стройный, с осанкой, как у балетного танцора, с крупными и правильными чертами смугловатого лица.

– Здравствуйте, товарищ Скрябин, – проговорил он. – Я узнал, что вы с товарищем Кедровым пошли сюда, и решил не ждать, пока вы меня вызовете – сам пришел к вам. – Если в его речи и слышался грузинский акцент, но легчайший, едва уловимый.

– От кого вы узнали, что мы в архиве? – Николай никого об этом не информировал – просто не успел бы этого сделать.

– Федор Великанов предположил, что вы сюда поднялись.

По всему выходило: Федор Васильевич всё-таки слышал звуки, доносившиеся сверху, только виду не подал. И выводы сделал правильные.

Скрябин пожалел, что оставил тряпичный мячик в своем кабинете – запер в шкафу, где хранились артефакты. Но решил: он всё равно побеседует сейчас с последним из четырех участников белорусской следственной группы.

– Что же, давайте присядем и поговорим. – И Николай указал грузину на один из библиотечных письменных столов, к которому как раз были приставлены три стула.

Глава 7. Невеста ямщика

18 июля 1939 года. Вторник

Абашидзе уселся, держа спину всё так же прямо. Миша Кедров притулился к столу сбоку и положил перед собой блокнот. А вот сам Николай отодвинул свой стул от стола – сел от него метрах в полутора. И принялся разглядывать грузина.

Ничего особенного он в Отаре Абашидзе не наблюдал. Не замечал ничего такого, что могло бы способствовать его ускоренному забыванию всеми знакомцами – мнимой размытости облика, к примеру. Дар Абашидзе – способность отводить глаза – не был в действительности такой уж редкостью. Знахари исстари пользовались подобными приемчиками, чтобы упростить психологическое воздействие на объект. Но тут, похоже, имело место забывание самопроизвольное: воспоминания об Отаре Абашидзе начинали блекнуть, едва он выходил из поля зрения человека.

«Интересно, – подумал Николай, – а мы с Мишкой тоже его забудем?»

И он обратился к другу – официально и сухо:

– Товарищ Кедров, я прошу вас дословно протоколировать всё, о чем мы с товарищем Абашидзе будем говорить.

Михаил коротко кивнул и нацелил на страницу блокнота карандаш.

– Вот мой первый вопрос, – проговорил Николай. – Какое вы получили образование, Отар Тимурович?

– А какое это имеет отношение к делу? – удивился грузин, однако тут же спохватился: – Извините, я знаю, что должен ответить. Вплоть до 1922 года я обучался на дому, а потом экстерном сдал экзамен на аттестат зрелости. Никакого иного образования у меня нет.

– То есть, в тринадцать лет вы получили аттестат и не стали учиться дальше?

– Не имел такой возможности. Вы же, вероятно, догадываетесь о моем… скажем так: сложном социальном статусе.

Скрябин хмыкнул, но потом утвердительно кивнул.

– А о свойствах жидкого азота вы знаете что-нибудь? –спросил он.

– Не знаю ничего. Мой учитель не придавал химии особого значения. У меня и в аттестате выведено по ней «удовлетворительно».

Николай, впрочем, и сам не знал: открыли уже в 1922 году свойства жидкого азота или еще нет? И задал следующий вопрос:

– А что вам известно о формальной причине прекращения расследования по белорусскому делу?

– Ничего не известно. Товарищ Назарьев забыл поставить меня об этом в известность. И я не удивлюсь, если он вообще обо мне позабыл.

– Ну, а ваше личное мнение: имелись основания то дело закрывать? Вы ведь наверняка хотели мне что-то сообщить, когда шли сюда.

– У меня есть, что вам сообщить, – подтвердил Абашидзе. – Однако к белорусскому делу это, пожалуй, имеет лишь косвенное отношение.

– Будьте любезны, поясните.

– Видите ли, – сказал грузин, – инженер Хомяков, который проживал с вами в одном доме, был не первой, а второй замороженной жертвой здесь, в Москве.

Абашидзе выдержал паузу – ждал, вероятно, каких-то вопросов от Скрябина. Но тот лишь неотрывно глядел на него – ничего не говорил. И грузин продолжал – с едва заметным разочарованием в голосе:

– Первым замерз в ночь с 27 на 28 июня заведующий одного из крупных московских гастрономов: Уваров Константин Александрович, 1885 года рождения, беспартийный. Ночью он не пришел домой, а утром его тело, вмерзшее в глыбу льда, нашли прямо в подвале гастронома.

– И милиция, – сказал Николай, – пришла к заключению: завмаг ухитрился замерзнуть в холодильнике собственного магазина.

– Так вы уже всё знаете!.. – с еще большим разочарованием протянул Абашидзе.

– Я понятия не имел об этом инциденте, – сказал Скрябин. – И ваши сведения чрезвычайно важны – особенно с учетом того, какова фамилия жертвы.

Грузин воззрился на Николая с недоверием и непониманием – не мог решить, говорит ли тот на полном серьезе или просто хочет посмеяться над ним? Потом спросил:

– Как же вы тогда узнали о заключении следствия? Ведь это же надо было придумать такую нелепицу: указать, что Уваров захлопнулся в холодильнике в результате несчастного случая, а потом был извлечен оттуда неизвестным лицом, которое и вызвало милицию!

– А сами-то вы, Отар Тимурович, как узнали об Уварове? – спросил Николай. – Раз уж в деле не нашли состава преступления, к экспертам «Ярополка» оно никак не могло попасть.

Абашидзе опустил взгляд.

– Я узнал обо всем от жены. Ну, то есть – от моей бывшей жены Веры. Её подруга работает в том гастрономе продавщицей.

У Скрябина так и чесался язык спросить: «А жена-то ваша не забывает вас, когда вы выходите из дому?» Но это было бы грубо и неуместно – особенно с учетом того, что отношения Абашидзе с женой явно разладились. Возможно – как раз из-за того, что ответ на незаданный вопрос Николая был бы: «Да».

Через четыре часа после встречи в архиве Николай Скрябин помнил Отара Абашидзе по-прежнему ясно. И, пожалуй, только это и можно было отнести к более или менее сносным итогам всего дня. Миша Кедров спросил сегодня Николая, когда они покидали здание НКВД, кого он считает главным подозреваемым. И тот лишь пожал плечами. Хотя один-то подозреваемый у него, конечно, имелся – однако не из числа тех, кого можно вызвать на допрос или поместить в камеру предварительного заключения.

И вот теперь, в половине девятого вечера, Скрябин собирался обсудить дело о замораживании с Ларой Рязанцевой. Как они и договаривались, она пришла к нему на квартиру. И принесла с собой черную кожаную папку с содержимым, а заодно и целую кипу собственных записей. Девушка расположилась за столом в той комнате Скрябина, которая была наполовину гостиной, наполовину библиотекой, а на коленях у неё по-хозяйски устроился Вальмон. Лара гладила его и почесывала ему за ушами, так что комната оглашалась такими звуками, будто в ней урчал мотор крохотного трактора.

– Картина, по-моему, ясная, – говорила девушка. – В Белоруссии еще с прошлого века фиксировали трагические происшествия, связанные с необъяснимым замерзанием людей – обращением их в лед. И на карте, которую ты мне передал, снежинки обозначают как раз те места, где такое происходило. А там, где нарисованы кружочки, люди видели в воздухе блуждающее зеркальце.

– Это не зеркальце, это детский мячик.

– Да, конечно же! Судя по тому, что показал этот ваш Назарьев, у Ганны был ребенок – почти наверняка внебрачный. И кто-то – скорее всего, отец мальчика, – ребенка у неё отобрал. А потом еще и оставил её замерзать в поле – с мячиком её сына в руке. Бедная Ганна! Жалко, что ты не принес этот мячик сюда! Я хотела бы на него посмотреть.

«Еще не хватало – и тебе с ним соприкоснуться!» – подумал Николай, вспомнив беготню и топот над своим кабинетом. А Лара продолжала:

– Вероятно, и замороженные видели Ганнин мячик перед смертью в его фантомной версии. Но рассказать об этом уже не могли. А замораживал их всех, надо полагать, мстительный дух Ганны Василевской.

– Дух изгнанья… – пробормотал Николай.

– Да, пожалуй что – дух изгнанья, печальный демон, как у Лермонтова, – согласилась Лара. – Только мне непонятно: каким образом кому-то удалось его изгнать из окрестностей Минска? Ведь призраки обычно теснейшим образом связаны с конкретным ареалом обитания!

– Этот кто-то, – сказал Николай, – один из сотрудников «Ярополка», которые ездили в Белоруссию расследовать гибель Семена Соловцова. А в «Ярополке», как тебе известно, имеются разные специалисты.

– Да, мне это известно, – сказала Лара. – Но, если призрака притащил в Москву кто-то из твоих коллег, то почему этот «дух изгнанья» совершил первое убийство лишь через месяц после возвращения следственной группы из Белоруссии? А потом возникла пауза почти в три недели, после которой случились три убийства подряд. У призрака возникла заминка с поиском жертв?

– Заминка наверняка возникла, но у самого ли призрака?

А мысленно Скрябин прибавил: «Да и Евграфа Иевлева убил вовсе не призрак».

– Думаешь, кто-то подбирал для него жертв? – Лара даже перестала гладить Вальмона, и персидский котяра тут же требовательно боднул её лбом в ладонь.

– Уверен, что да, – сказал Николай.

Пока Лара и Николай обсуждали modus operandi призрака Ганны Василевской, замерзшей невесты ямщика Соловцова, кое-что снова происходило на Казанском вокзале. Там – правда, не на том перроне, где зарезали несчастного Евграфа Галактионовича, а на соседнем, – появилась обремененная багажом парочка. Мужчину Скрябин тотчас узнал бы – то был Святослав Сергеевич Данилов. А слева от него – с чемоданом в руке – вышагивали очень красивая блондинка лет двадцати семи или двадцати восьми. Её Николай никогда не встречал и даже на фотоснимках не видел.

Чемодан, который несла женщина, вряд ли был таким уж тяжелым: она не проявляла никаких признаков того, что ей трудно нести его. И не просила своего спутника забрать у неё ношу. Да и вряд ли он смог бы помочь ей. То, что он тащил в руках, было не чемоданом, а больше походило на несуразно огромный портплед, который Данилов почти что волочил по перрону. А когда они встали среди других пассажиров, ожидавших прибытия поезда «Москва-Новороссийск», Святослав Сергеевич опустил свой багаж наземь с видимым облегчением. И при этом раздался отчетливый звук удара – звонкого, металлического.

Данилов и его спутница с тревогой огляделись по сторонам. Однако люди вокруг: галдящие, беспокойные, потеющие – не обратили на их багаж никакого внимания. А если бы и обратили – что с того? Если кому-то пришла фантазия отвезти к Черному морю несколько килограммов, скажем, железного лома, то никому не было до этого дела.

Лара снова принялась гладить Вальмона, и тот подставил ей теперь свой округлый мягкий живот. А Николай проговорил – почти без иронии:

– Что же, вот завершится это расследование, и ты сможешь написать научную работу о возможности управления фантомными сущностями.

– Написать!.. – Лара при его словах даже хлопнула себя по лбу, а потом выхватила из кожаной папки, что лежала перед ней на столе, листки старых писем и потрясла ими в воздухе. – Я же забыла о главном! Ты ведь прочел переписку этих двоих?

Вальмон спрыгнул с Лариных коленей, коротко возмущенно мяукнул и, чуть отбежав, вскочил на подлокотник своего любимого дивана – бежевого в темно-красную полоску.

– Переписку Платона Александровича и Стефании Болеславовны? Ну да! – Скрябин решил, что понял причину охватившего Лару волнения. – Теперь, я думаю, мы можем их обоих идентифицировать – благодаря тебе и Федору Вкликанову. Это господин Хомяков, председатель Минской судебной палаты, и Стефания Василевская – сестра Ганны. Младшая, по-видимому.

– Сестра Ганны? Тогда тем более всё становится ясно!

– Ну, хорошо хоть кому-то что-то ясно. – Николай усмехнулся. – Мне вот, например, в этом деле не ясно ничего.

– Да потому тебе неясно, что из этой головоломки изъяты важнейшие фрагменты! Вот у тебя ничего и не складывается. Письма тут – не все!

– Что значит… – начал было спрашивать Николай, но не договорил.

Словно бы воочию он увидел картину, которую описал ему управдом: инженер стоит посреди лестницы и что-то судорожно ищет в своей папке.

– Ну, конечно! – Скрябин вскочил с места, выхватил у Лары письма и начал их перебирать. – Вот здесь Стефания пишет: Тот способ, который мы с вами обсуждали, вряд ли приемлем… И дальше уже Платон Александрович отвечает ей: Иного способа я не вижу. А о самом способе в их переписке нет ни слова!

Когда Николай пошел провожать Лару домой, время уже перевалило за одиннадцать вечера. Москва затихала, её обволакивало сном, и на Моховой улице они оказались чуть ли не единственными прохожими. Скрябин хотел было сегодня предложить Ларе остаться ночевать у него. Даже заготовил фразу, что постелет ей на диване – том самом: бежевом с красными полосками. Однако с болезненной ясностью Николай осознавал, насколько глупо и неправильно это прозвучит. «Фальшивая театральщина, – думал он, – вот что такое это будет». А ломать комедию с этой девушкой он категорически не желал.

И вот теперь она шла рядом с ним, держа его под руку и неся в другой руке черную кожаную папку. Лара захотела снова взять её домой – еще раз исследовать её содержимое. Они даже не разговаривали ни о чем. Казалось, все темы для их разговоров закончились еще в квартире Скрябина – они до хрипоты обсуждали, где искать недостающее письмо. Или, может быть – письма. И сейчас только их шаги отдавались эхом от стен почти не освещенных домов, да шуршали по асфальту шины очень редких автомобилей, проезжавших мимо. Впрочем, темно на Моховой не было: горели фонари. Однако сумрак очень уж резко контрастировал с ярким освещением в квартире Николая и в подъезде его дома. Так что поначалу, идя по улице, они оба ощущали нечто вроде легкой подслеповатости.

Возможно, потому они и не сразу заметили это.

Они прошли уже половину пути от Дома Жолтовского до Моховой, 10, где жила Лара: миновали здание Московского университета, на углу Моховой и Герцена перешли на другую сторону и двинулись дальше вдоль длиннющего одноэтажного здания Манежа, отданного под гараж для ведомственных машин. На противоположной стороне находилась Библиотека МГУ, и Скрябин, бывавший в ней множество раз в студенческие годы, поглядел на неё. Да так и замер на месте. Лара, не заметившая его остановки, сделала еще полшажка вперед, и в итоге они одновременно развернулись лицом к проезжей части улицы.

Вдоль тротуарного бордюра, примерно в полутора метрах над мостовой, к ним плыл по воздуху сияющий сгусток – бледно-зеленый, как болотная гнилушка. И формой своей он точь-в-точь повторял очертания мячика на веревочке, который лежал сейчас в кабинете Скрябина на Лубянке.

– Так вот что все они видели!.. – прошептала Лара; в голосе её не слышалось испуга – только безграничное изумление.

А блуждающий мячик между тем двигался довольно резво. Не катился: его призрачная веревочка всё время располагалась сверху, – но перемещался с такой скоростью, с какой едет по улице ребенок на велосипеде. И Скрябин решил: сейчас они и вправду увидят ребенка – маленького сына Ганны Василевской, ставшего призраком. Но – не угадал.

– Это она! – закричал Николай.

В один миг он выхватил у Лары черную папку, вытряхнул всё её содержимое прямо на мостовую и принялся копаться в нем, опустившись на одно колено.

Поразительно, но Лариса Рязанцева его действий будто и не заметила. Она во все глаза смотрела на плывущую рядом с мячиком призрачную фигуру. Стройная молодая женщина в длинной юбке, каком-то старинном пальто и без головного убора состояла, казалось, из целого сонма сияющих мелких искр. Её свечение отличалось оттенком от того, которое испускал мячик – имело зеленовато-голубой оттенок. И не было сомнений, что голубизна эта – морозная. Все окна бывшего Манежа прямо на глазах Лары стали обрастать инеем, хотя сияющая фигура плыла не вплотную к зданию .

– Коля!.. – Голос Лары дрогнул; она явно поняла, что означает приближение светящегося призрака. – Нам надо укрыться где-то! Может быть, нас впустят в гараж?

Но Николай даже не поднял на неё глаз: ни на это, на бегство времени уже не оставалось. И он молился только, чтобы не ошибиться в своем предположении – не погубить своей ошибкой и себя, и девушку, которую он любил. Он отбросил в сторону фотографию мужчины в статском мундире, и она заскользила прочь по мостовой. Он схватил пачку писем – но и под ней не обнаружилось искомое. «Артефакт остался у меня дома!» – мелькнула у Скрябина ужаснувшая его мысль. Но – он встряхнул соединенные скрепкой письма, как встряхивают пыльный коврик. И на асфальт выпал картонный веер – немного ломкий от времени, но отнюдь не рассыпающийся в прах.

На Ларе было только ситцевое летнее платье, но еще пару минут назад она и не думала мерзнуть: июльский город к вечеру не растерял накопленного за день зноя. Однако теперь вся Ларина кожа вдруг покрылась мурашками – и даже не от страха. Она, конечно же, испугалась – да что там: пришла в ужас при виде призрака. Но похолодела она не от этого: она ощутила самый настоящий мороз.

Ганна Василевская была очень хороша собой – следовало это признать. Так что одержимость ею ямщика из народной песни представлялась вполне объяснимой. Вот только – Лара больше не испытывала ни малейшего сочувствия к замерзшей невесте Артемия Соловцова. Той невесты давно уже не было на свете. А злобная сущность, в которую она обратилась, могла вызвать сочувствия не больше, чем древнеримская фурия – богиня мщения. Разве что крыльев для полного сходства с фурией у Ганны не хватало. Но она и без них летела к ним неотвратимо, как шаровая молния к стальному пруту. Подол её длинной юбки отделяло от земли не менее полуметра, и край этого подола при движении совершенно не колыхался – оставался провисшим, словно паруса в штиль.

– Коля, бежим! – Лара ощутила подступающую панику, повернулась к Николаю – уже негодуя на него: за это его промедление, за то, что старые бумаги были для него важнее, чем она.

Однако Николай Скрябин уже не рылся в бумажном хламе – распрямился, встал в полный рост между Ларой и приближающимся фантомом.

Николай был высок ростом – под метр девяносто. Так что его голова оказалась примерно на одном уровне с плечами подплывавшего к ним призрака. И черные волосы молодого человека тут же покрыл морозный налет, а изо рта у него вылетело при выдохе облачко пара. При этом возникла полная иллюзия, что призрак тоже дышит: воздух вокруг него издавал тяжелое, надрывное посвистывание, какое бывает, если засорится клапан парового котла.

– Ганна, убирайся! – закричал Николай – как если бы и вправду рассчитывал разубедить фантом в необходимости заморозить их обоих.

Лара рассердилась еще больше и собралась уже повторить свой призыв к бегству – хоть и наверняка бесполезный теперь; но призрак будто услыхал слова Скрябина. И на искаженном сияющем лике ледяной женщины промелькнуло подобие изумления.

Николай взметнул руку, в которой сжимал развернутый веер, и сделал три резких взмаха – больше напоминая не человека с опахалом, а сигнальщика с флажками на палубе линкора. И воздух заколыхался – куда сильнее, чем должен был бы из-за небольшого картонного приспособления.

А искры, из которых состояла вся фигура Ганны, отчетливо замерцали, и некоторые из них погасли!

Призрак замер в воздухе, и на лице его удивленно-злобное выражение сменилось внезапным омертвением черт. Красивое лицо молодой женщины словно бы обратилось в посмертную маску. И голубизна сияния, которое испускала её фигура, стала теперь подобием синюшного оттенка кожи человека, умершего от гипотермии.

«Он её затормозил! – поняла Лара – даже не уточнив мысленно, был ли он – это Николай Скрябин, или же веер у него в руках. – Затормозил, но не отогнал…»

Свечение Ганиной фигуры, померкшее ненадолго, снова сделалось ярким. И призрак снова поплыл к двум коченеющим в июльскую ночь людям.

– Ну, давай, соображай! – забормотал Николай; он словно бы впал в подобие транса. – Вникни, в чем тут суть!..

Но раньше, чем Николай Скрябин сумел во что-либо вникнуть, они с Ларой увидели еще кое-что. Или, скорее, кое-кого. По Моховой улице, от Дома Жолтовского, к ним бежало новое нечто. Оно приближалось к призраку со спины, и потому не было замечено им заранее. А звуков при беге оно не производило никаких – поскольку, как и сама Ганна, передвигалось отнюдь не по земле.

Это был огромный пес с острыми ушами, длинной мордой и мохнатым хвостом: немецкая овчарка. Ну, то есть – овчарка в прежней своей ипостаси, а теперь – призрак, как и сама невеста ямщика.

– Дик? – изумленно произнес Николай – явно узнавший собаку.

А пес-фантом подскочил к ним троим и ухватил зубами веревочку на призрачном мячике, который так и висел в воздухе подле Ганны. И понесся дальше: по направлению к улице Коминтерна, бывшей Воздвиженке. Ахнув, Лара поглядела через плечо и успела увидеть, как пес – светившийся желтовато-коричневым светом, в соответствии, должно быть, со своим прижизненным окрасом, – свернул на Коминтерна и побежал в сторону Арбата. Лара не знала, как двигалась Ганна – шевелились ли её ноги при ходьбе: длинная юбка мешала увидеть это. Но вот призрачный пес на бегу совершенно отчетливо перебирал широкими лапами.

А что случилось дальше – Лара не вполне поняла, поскольку смотрела не на призрак Ганны, а в противоположную сторону. Она лишь ощутила, как её окатило волной ледяного воздуха. И увидела, как следом за псом устремилась женщина-призрак – разом забывшая про своих несостоявшихся жертв. И тут же сгусток морозного воздуха подле Лары и Николая словно бы лопнул: июльский зной раздавил его, как давит нога человека круглый гриб-дождевик.

– Что же это было? – Лара повернулась к Скрябину, который опустил руку с веером и провожал взглядом демоническую женщину; его черные волосы обвисли сосульками, и с них ему на лицо и на шею стекала вода.

Но Ларе он ответил сразу же, не раздумывая:

– Её призрачным фетишем завладел призрачный пес. По крайней мере, на какое-то время.

Он поглядел на Лару словно бы смущенно. И она всё поняла без слов: у них двоих имелось в запасе ровно столько времени, сколько призраку Ганны понадобится для возвращения бесценной для него (для неё) вещицы. А после этого…

– А после того, как Ганна его вернет, – проговорил Николай, будто прочитав Ларины мысли, – нас, по-видимому, ждет новая с ней встреча. Так что – нам нужно искать то пропавшее письмо. Но прежде мы изготовим кое-что – когда придем к тебе домой.

И он стал подбирать с асфальта рассыпавшееся содержимое черной кожаной папки.

Глава 8. Подозреваемые

19 июля 1939 года. Среда

Утром телефонный звонок разбудил Николая не в 7.20, а в половине девятого – за пятнадцать минут до того, как должен был прозвонить его будильник. И все равно – у старшего лейтенанта госбезопасности бешено колотилось сердце, когда он снимал трубку. Он был уверен: сейчас ему сообщат об очередном убийстве. Однако он услышал совершенно бодрый, даже довольный голос Миши Кедрова. И перевел дух раньше, чем успел вникнуть в смысл Мишиных слов:

– Мы нашли его – любовника Татьяны Рябининой! Ну, то есть – он сам нашелся. Оказывается, он еще вчера вечером пришел к товарищу Резонову и признался, что Рябинина встречалась в театре именно с ним. Так что он – последний, кто видел её живой.

«А товарищ Резонов не счел нужным известить меня об этом», – подумал Николай. Однако следующие слова друга заставили его позабыть и о Резонове-Смышляеве, и о собственных фанабериях.

– Ты этого человека знаешь, – проговорил Миша. – Давыденко его фамилия. И, кстати, когда его попросили предъявить финский нож из положенной ему экипировки, он этого сделать не смог. Сказал: его финка куда-то запропала.

– А при чем тут финка? – спросил Николай.

– Колька, да ты шутишь, что ли? – возмутился Михаил. – Иевлева зарезали наркомвнудельской финкой!

– И что, Давыденко признался в убийстве Иевлева?

– Да кто же в таком признается?!

– Тогда про финку забудь. Хотя – может, это и вправду была его финка. Только уж будь покоен: вокзального носильщика Самсон не пытал и не убивал.

– Ну, тебе виднее, конечно… – В голосе друга Скрябину почудилась легкая обида: то недавнее расследование, благодаря участию в котором Давыденко попал в «Ярополк», происходило без участия Кедрова.

– Вот что, Мишка, – сказал Николай, – я через час буду на Лубянке и лично Давыденко допрошу. Ну, и тебе сообщу кое-какие новости.

Самсона Давыденко поместили во внутреннюю тюрьму НКВД, в одиночную камеру. Хотя, по мнению Скрябина, основания для этого могли считаться, по меньшей мере, сомнительными. Однако люди попадали за решетку на основании и куда более зыбких подозрений. Так что положение Давыденко было опасным и чрезвычайно двусмысленным.

В нынешнем году, в конце мая, Самсон оказался одним из самых активных участников расследования по кровавому и запутанному делу, связанному с ведьмовством в одном старинном русском селе. Тогда же – в ходе этого расследования – Николай познакомился и с Ларисой Рязанцевой. А ведь мог и должен был бы встретиться с ней гораздо раньше – с учетом того, что она проживала сейчас в его бывшей квартире, куда Николай регулярно наведывался!

Ну, а когда ведьмовское дело завершилось, Давыденко написал рапорт с просьбой перевести его в «Ярополк». Николай тогда его просьбу поддержал, и Валентин Сергеевич согласился включить Давыденко в состав проекта.

И вот теперь протеже Скрябина лежал на деревянных нарах, закинув за голову мускулистые ручищи. Лежание днем не согласовывалось с тюремным распорядком, однако для сослуживца – хоть и находящегося под подозрением – вертухаи внутренней тюрьмы могли сделать послабление. Впрочем, Давыденко тут же вскочил на ноги – едва увидел, кто к нему вошел.

– Товарищ Скрябин, я никого не убивал, вы же знаете! – без предисловий воскликнул он. – С Танюшей – с Татьяной Рябининой – роман у меня был, это правда. Но я бы того, кто её убил, задушил вот этими руками! – Он поднес к лицу здоровенные ладони. – А что я носильщика вокзального зарезал – так это вообще бред сивой кобылы!

– Здравствуй, Самсон. – Николай со вздохом уселся на жесткие нары. – Присядь, и мы обо всем поговорим.

Так уж между ними повелось, что Давыденко обращался к Скрябину на «вы», а он сам к Самсону – на «ты». У Скрябина по-другому просто не получалось – вышло бы глупо и высокомерно. А сам Давыденко, лейтенант госбезопасности, тридцати лет от роду, и помыслить не мог о том, чтобы сказать ты руководителю следственной группы в пугающем сверхсекретном проекте «Ярополк», участником которого он только-только стал.

– Ты знал, что у Татьяны Рябининой был муж? – спросил Николай.

– Ну да, знал. – Самсон, который так и стоял посреди камеры, шмыгнул носом, как провинившийся школьник. – Только вот – нашли вы этого мужа-то, или как?

Скрябин медленно покачал головой, поглядел на Самсона удивленно: тот явно выложил Резонову-Смышляеву далеко не все свои карты.

– А знаете, почему не нашли? И почему её муж не заявил куда следует о пропаже жены, когда она не вернулась домой?

– Думаю, ты сейчас меня на сей счет просветишь.

– Это да – просвещу. – Давыденко зло осклабился и уселся, наконец, рядом со Скрябиным. – Этот её муж – тот еще фрукт. Его бы надо в эту камеру посадить, а не меня вовсе!

Ларе не помогли даже две чашки крепчайшего черного кофе, выпитые перед уходом на работу. Девушку всё равно отчаянно клонило в сон. Что было и не удивительно: накануне они с Николаем Скрябиным засиделись почти до двух часов ночи в Лариной комнате, выходившей окнами на Библиотеку имени Ленина. Им было, что обсудить.

– Нам нужно решить, – сказал Скрябин Ларе, – что ты станешь теперь делать. Ты, конечно, захочешь остаться в Москве невзирая ни на что, я уж твой характер изучил. Но всё-таки я советую тебе подумать о том, чтобы уехать на время к родителям. А на работе взять отпуск.

Родители Лары жили от Москвы в ста километрах: её отец заведовал архивом в небольшом районном городе.

– Я уже брала отпуск в этом году, – сказала девушка.

– Тогда – ты можешь просто уволиться.

Он глянул на неё со значением при этих словах, и она подумала: сейчас он снова заведет речь о том, чтобы ей официально перейти в «Ярополк». Но Николай молча ждал, что она ему ответит.

Лара вспомнила страшное, будто синюшное, лицо замерзшей невесты ямщика. Вспомнила иней, возникший на окнах Манежа. Вспомнила холод – пробиравший даже не до костей, а до последней клетки тела. И всё же – вздохнув, она произнесла:

– Нет, я не уеду. Во-первых, тебе пригодится моя помощь. Во-вторых, нет никакой гарантии, что Ганна не последует за мной – раз уж она сумела попасть в Москву из Белоруссии. Да, знаю, знаю, можешь мне не напоминать: ей помог с этим кто-то из твоих коллег. Но где гарантия, что теперь она не научилась путешествовать самостоятельно? А, в-третьих, у меня же будет средство защиты!

– Хотел бы я, чтобы это средство и впрямь оказалось надежным, – пробормотал Скрябин. – Но давай всё-таки попробуем его продублировать!

И они принялись за изготовление дубликата: копии картонного веера с рунами, при помощи которого им худо-бедно удалось остановить ледяной призрак.

– Как считаешь, – спросила Лара, – а тот пес – ну, Дик, – он тоже появился благодаря вееру?

– Понятия не имею, – признался Николай. – Как и не представляю, кто устроил стук и беготню в нашем архиве. Сегодня вечером Ганна ничем не стучала. Что это может означать – ты и сама понимаешь…

Да, она понимала: это значило, что наряду с Ганой вокруг них вьется еще одна сверхъестественная сущность, иной природы. И как именно эта сущность себя поведет – одному Богу было известно.

И на следующий день Лара, поминутно зевая, вчитывалась в строчки толстенного темно-вишневого тома, на обложке которого тускло поблескивала старым золотым тиснением надпись: «Общiй Гербовникъ дворянскихъ родовъ Всероссiйскiя Имперiи».

Из Лариной сумочки, что лежала на столе справа от раскрытой книги, торчала верхушка веера – того самого, аутентичного: пожелтевшего и ломкого. Его копию взял себе Николай Скрябин. А слева от фолианта Лара положила дагерротип, извлеченный из черной папки. И на него девушка периодически взглядывала – используя при этом самую сильную лупу, какую она сумела найти в Ленинке.

– Во-первых, – сказал Давыденко, – официально они женаты не были. Состояли, так сказать, в гражданском браке.

– Стало быть, Рябинина – это была девичья фамилия Татьяны? – спросил Скрябин.

К своему стыду, он еще не открывал полный отчет по делу Рябининой, который утром ему прислал Денис Бондарев – вместе с материалами по убийству Иевлева. Николай торопился поговорить с Самсоном и решил, что изучит театральное дело уже после посещения внутренней тюрьмы НКВД.

– Это даже не фамилия – её артистический псевдоним, – сказал Самсон. – Её настоящая фамилия – Соловцова.

– Что?! – Скрябин вскочил с места, воззрился на Самсона сверху вниз. – Она – родственница погибшего директора льнокомбината?

– Ни про какого директора я ничего не знаю. Да и не это главное!

Скрябин лишь головой покачал в досаде. Как он мог упустить эту важнейшую деталь расследования! Ведь ясно же было, что все жертвы Ганны Василевской – люди вовсе не случайные! Но – что могло быть главнее этого, он представить себе не мог.

– Главное, – Давыденко тоже встал, подступил к Николаю почти вплотную, – состоит в том, кто был гражданским мужем Тани. И кого могла сильно злить необходимость оставаться её сожителем – в том числе, из-за служебного положения. В нашем с вами ведомстве гражданские браки не одобряют, вы сами это знаете.

«Неужто – Абашидзе? – мелькнуло в голове у Николая. – Но почему он тогда говорил про бывшую жену? Имел в виду, что она завела себе любовника?» Но Давыденко снова его удивил.

– Её гражданским мужем был Данилов Святослав Сергеевич, – почти торжественно выговорил он. – Сотрудник проекта «Ярополк», насколько я знаю.

И тут за дверью камеры – которую охранник запер за Николаем снаружи, когда тот вошел, – раздалось лязганье ключей.

– Наверное, идут меня выпускать! – возликовал Самсон.

Но, когда дверь камеры отворилась, на пороге её стоял Денис Бондарев. И вид у него был смущенный и суровый одновременно.

– Извините, товарищ Скрябин, – проговорил он, – но я вынужден забрать отсюда Самсона Ивановича. Вот – распоряжение о его переводе под юрисдикцию МУРа.

Николай взял бумагу, которую Денис ему протянул. И машинально отметил про себя, что бывшего коллегу, который был старшего его по званию, муровец не назвал ни товарищем Давыденко, ни гражданином, а предпочел использовать имя-отчество. Скрябин посмотрел на подпись внизу документа – и с огромным трудом проглотил ругательство, не дал ему сорваться с губ. Под машинописным текстом распоряжения значилось: Резонов В.С.

Зато уж Давыденко миндальничать не стал.

– Да мать твою, Денис! – заорал он. – Это что же за… – И он прибавил несколько вычурных непечатных слов.

– На каком основании МУР затребовал передачи Давыденко? – спросил Скрябин сухо, возвращая ордер помрачневшему Бондареву.

– Были основания. – Тот принял бумагу и поглядел на Скрябина как бы с укором. – Я же в своем отчете о них упоминал. На финском ноже, которым был убит Евграф Иевлев, мы не обнаружили никаких отпечатков, зато сумели вычислить место приобретения брезентовых перчаток, найденных рядом с местом преступления. Они были куплены в отделе универмага, где торгуют предметами для садоводства. И там даже сохранилась копия товарного чека. Покупатель, представьте себе, попросил такой чек ему выписать – сказал, для отчетности в НКВД.

– Ну да! – вскричал Самсон. – Я покупал в том числе и перчатки! И мне надо было отчитаться за покупки по тому списку! Ты, Денис, опупел, что ли? Думаешь, я стал бы просить товарный чек, если бы планировал в этих перчатках человека зарезать?

Денис еще больше смутился и хотел уже что-то сказать, но тут Скрябин повернулся к Самсону:

– Что еще за список? И перед кем ты должен был отчитываться?

– Да в первый же день, как я пришел в «Ярополк», я обнаружил у себя на столе листочек. Там на машинке было напечатано: сотруднику проекта «Ярополк» такому-то следует приобрести и держать в служебном столе для использования по мере необходимости следующие предметы: перчатки садовые – одну пару, десять почтовых конвертов и пять пустых бутылок из-под лимонада.

Лара издала торжествующий возглас и откинулась на спинку стула.

– Есть! – громко произнесла она, а потом еще разок, для проверки, сличила изображения в книге и на дагерротипе.

Герб на перстне у мужчины с фотографии был довольно простым, так что Лара через лупу хорошо рассмотрела его. И вот теперь точная копия этого герба отыскалась в старинном фолианте.

«В щите, имеющем серебряное поле, – значилось в описании, – изображены крестообразно две стрелы, летящие вверх сквозь лавровый венок»[2]. А чуть ниже давалась в краткой форме история русского дворянского рода, которому этот герб принадлежал. И Лара прочла: «Фамилия Назарьевых начало свое восприяла от Назарья Юрьевича по прозванью Шлыкова, который при великом князе Иоанне Феодоровиче Рязанском был боярином. Потомки его, названные Назарьевы, служили Российскому Престолу дворянские службы в разных чинах и жалованы были от Государей поместьями».

– Назарьев… – Эту фамилию Лара выговорила почти беззвучно. – А ведь Коля упоминал о его однофамильце…

Николай всё-таки успел выяснить у Давыденко, что листок с машинописным текстом исчез из ящика стола, куда Самсон его положил. Равно как исчезли и все приобретенные Самсоном вещи.

А потом в камере произошла сцена тяжелая и безобразная.

Денис Бонадарев, конечно, перестарался: притащил с собой на Лубянку еще двоих сотрудников МУРа, которые поджидали за дверью. И, когда Скрябин закончил говорить с Самсоном, Денис выглянул в коридор, сделав им какой-то знак. Так что муровцы тут же вошли в камеру, и один из них держал наготове пару наручников.

Скрябин понимал: таковы правила. Перевозить задержанного без наручников сотрудники МУРа не должны. Однако он подумал, что в данном случае разумно было бы сделать исключение. И уже хотел сказать об этом Бондареву – лишь чуть-чуть опоздал.

Давыденко при виде наручников издал яростный рев и кинулся вперед, на двоих вошедших, как бык на тореро: головой вперед, яростно разгоняясь. Разбег в камере был коротким, но и его Самсону хватило. Здоровяк Давыденко врезался в муровца, державшего наручники, и выхватил их у него. При этом сотрудник МУРа от полученного удара грянулся навзничь, а Самсон тут же уселся верхом ему на грудь и с размаху огрел его наручниками по скуле, как кистенем.

Что-то хрустнуло, бедолага взвыл, а из глубокого рассечения на его лице хлынула кровь.

– Давыденко, нет! – закричал Скрябин.

Но здоровяк его не услышал. Он снова взмахнул наручниками – метя теперь в висок своему недругу. А Бондарев и второй муровец только взирали на это, поразевав рты. Нападение оказалось абсолютно внезапным и свершилось за секунды. Но с учетом того, что у обоих сотрудников МУРа имелось в кобурах табельное оружие, судьбу Давыденко можно было считать предрешенной. Особенно – если бы он убил невезучего олуха, который вопил сейчас благим матом и тщетно пытался из-под Самсона вывернуться.

Наверняка удар в висок стал бы фатальным, не вмешайся Скрябин. Наручники выдернулись из руки Давыденко, повисели долю секунды в воздухе, а потом отлетели в дальний угол камеры, под дощатые нары. А Бондарев со вторым своим товарищем наконец-то опомнились и вдвоем кинулись на Самсона.

Хотя – это могло им и не помочь. Давыденко и в обычном-то своем состоянии раскидал бы всех троих, как матерый волк – фокстерьеров. А сейчас, когда в кровь его выплеснулась огромная порция адреналина, он мог бы разорвать их голыми руками – буквально. И тогда уж точно пошел бы к стенке.

– Самсон! Посмотри на меня! – Николай уже больше не кричал, но каким-то образом Давыденко его услышал – повернул к нему голову.

И сразу на Давыденко кинулись уже все трое муровцев: третий, с окровавленным лицом и почти наверняка сломанной лицевой костью, тоже вскочил с пола. Они заломили Самсону руки за спину, согнули его, обратив в подобие буквы «Г». Но здоровяк будто и не заметил этого: смотрел на Скрябина, ожидая его слов.

– Я тебя вытащу, – сказал Николай, – обещаю. Но сейчас тебе нужно поехать с ними.

Глаза Самсона словно бы спросили его: «И что – это всё?» Но Скрябин сумел только прибавить:

– Я найду того, кто придумал всю эту игру со списком – того, кто тебя подставил.

И это тоже было ничтожно мало. А что еще сказать – Николай просто не знал. Так что ему оставалось лишь наблюдать, как его товарища выводят с заломленными руками в коридор внутренней тюрьмы НКВД.

В кабинете Валентина Сергеевича царил полумрак. Бывший актер и режиссер, как и все люди театра, был вечерней пташкой и недолюбливал солнечный свет. Так что постоянно зашторивал окна. И сейчас Николая это порадовало: он совсем не хотел, чтобы шеф как следует разглядел выражение его лица. Они с Резоновым-Смышляевым сидели по разные стороны письменного стола и только глядели друг на друга.

Скрябин точно знал, что нынешний руководитель проекта «Ярополк» – человек не злой и не жестокий. И потому просто не мог понять, как он мог поступить так с одним из своих сотрудников? Тем паче, что сам же ставил интересы проекта превыше всего остального и ратовал за сохранение секретности в плане любых обвинений, которые могли бы бросить тень на его участников. И Смышляев, казалось, понял, о чем думает его подчиненный – вошедший в его кабинет пару минут назад, но так и не проронивший ни слова.

– Насчет передачи Давыденко муровцам, – проговорил Валентин Сергеевич, – у меня тоже были сомнения. Я, как и вы, не считаю, что он кого-то убил. Но есть обстоятельства более важные.

– Да? – Скрябин в деланном изумлении поднял бровь. – И какие же, например? Вероятно, такие, что он состоит в «Ярополке» недавно? И вы решили похерить его рапорт о переводе – представить дело так, будто он никогда и не участвовал в проекте?

На лице Смышляева столь явственно отобразилось смущенное удивление, что Николаю на долю секунды даже стало совестно: он явно угадал всё в точности. Да еще и позволил себе взять недопустимый тон в разговоре с непосредственным начальником, зная, что тот – человек не мелочный и не мстительный – ничего ему за это не сделает. Однако потом Николай вспомнил, какое лицо было у Давыденко – перед тем, как того вывели из камеры. И его угрызения совести разом испарились.

– Вы сами это поняли, или вам кто-то сказал? – спросил между тем Валентин Сергеевич, но тут же и махнул рукой: – А, впрочем, неважно! Было и еще кое-что. И, если вы хотите Давыденко помочь, я прошу вас выслушать меня.

Николай уже хотел вставить что-нибудь язвительное, но потом передумал. Он уже знал верный способ выяснить, кто именно забрал брезентовые перчатки из стола Самсона, и от кого Хомяков получил черную папку. Так что сказал почти спокойно:

– Хорошо, Валентин Сергеевич, я вас слушаю.

Смышляев пару секунд помолчал, собираясь с мысли, потом начал говорить:

– Во-первых, арест Давыденко заставит, я надеюсь, истинного преступника потерять бдительность. Он будет думать, что его план сработал: он пустил нас по ложному следу. Во-вторых, в КПЗ уголовного розыска ваш выдвиженец будет в большей безопасности, чем здесь, у нас. Причины, я думаю, вам объяснять не нужно. В-третьих, когда истинный преступник будет разоблачен, с Давыденко сразу же снимут все обвинения. Да, да, я знаю, что вы хотите сказать: если настоящий убийца не предстанет перед судом, то доброе имя Самсона Ивановича вряд ли удастся восстановить. Но я вам обещаю: с Давыденко всё будет в порядке. При любом раскладе.

«Я тоже нечто подобное Самсону пообещал», – подумал Николай. А вслух произнес:

– Давыденко успел сказать мне кое-что – до того, как за ним пришли товарищи с вашим ордером. Думаю, разоблачить преступника будет не так уж трудно. Иное дело – как обезопасить всех нас от ледяного призрака.

– Если под разоблачением преступника вы понимаете арест Святослава Данилова, – сказал Смышляев. – То должен вас огорчить: с этим придется повременить. Он вчера покинул Москву. И свидетель – водитель такси – показал: Данилов прибыл к Казанскому вокзалу в сопровождении некой дамы. Но железнодорожная милиция уже получила ориентировку на них обоих. Наши коллеги по «Ярополку» – в основной своей массе профаны в оперативной работе, следы за собой заметать не умеют…

– Покинул Москву? – изумленно переспросил Николай. – А своего призрака оставил здесь?

– А откуда вы знаете, что призрак остался здесь? – спросил Валентин Сергеевич.

Николай вздохнул, с силой потер затылок, взлохмачивая волосы, и принялся рассказывать.

Лара уже в десятый или одиннадцатый раз набирала номер служебного телефона Николая. И всё – безрезультатно. А ведь ей было, что ему сообщить! Изучив очередные кипы старых газет и покрывшись пылью с ног до головы, Лара сумела выяснить не только имя и отчество господина Назарьева со старой фотографии – она сумела отыскать важнейшие детали его биографии. И по всему выходило: тот способ сладить с призраком, о котором упоминалось в пропавшей части переписки между Стефанией и Платоном Александровичем, имел прямое отношение к человеку с дагерротипа.

Лара выслушала двадцатый по счету длинный гудок, опустила трубку на рычаг и протяжно вздохнула – так некстати было сейчас это промедление! А главное – куда Коля мог запропаститься? Она боялась даже осознанно подумать, чтобы не накаркать: не случилось ли у него еще одной встречи с Ганной Василевской?

Время близилось к часу дня. И Лара подумала: она может уйти на обед, доехать на метро до «Площади Дзержинского» и вызвать старшего лейтенанта госбезопасности Скрябина к проходным здания НКВД. Конечно, его вообще могло не оказаться в Наркомате, но у Лары уже просто не оставалось терпения – сидеть на месте и продолжать названивать ему.

Она подхватила со стола свою сумочку и уже пошла к дверям закрытого для посетителей зала дореволюционной периодики, где она в полном одиночестве проводила свои изыскания. Но тут эти двери вдруг стали открываться – медленно, издавая натужный скрип. А затем в библиотечный зал протиснулся бочком мужчина: в форме НКВД, но без ремня и без фуражки на голове, рослый, плечистый, с всклокоченными темно-русыми волосами. Он тут же прикрыл за собой двери, и на правом рукаве его гимнастерки цвета хаки Лара увидела наполовину засохшие пятна крови.

– Лариса Владимировна, – умоляюще произнес вошедший, – только не кричите!

Он вскинул перед собой обе руки – ладонями вперед. И на его запястьях блеснули вороненой сталью кольца наручников, соединенные цепочкой.

Глава 9. Призраки в Москве

19 июля 1939 года. Среда

Когда Скрябин закончил свой рассказ о ночном происшествии на Моховой, Валентин Сергеевич помолчал немного, что-то обдумывая, потом сказал:

– Вы не должны никого в «Ярополке» ставить об этом в известность. Ну, кроме Кедрова, пожалуй. И что там с Ларисой Рязанцевой? Она готова присоединиться к нашему проекту?

Еще вчера Николай сказал бы с огорчением: «Нет, пока не готова». Но сегодня он выговорил эти слова почти что с радостью. Больше он уже не думал, что «Ярополк» – это подходящее для Лары место.

– Жаль, – вздохнул Смышляев. – А что вы собираетесь делать с мячиком? С материальным, я имею в виду. Вы не считаете, что его следует уничтожить?

– Не думаю, это поможет в борьбе с призраком Ганны, – сказал Николай. – Это было бы слишком просто. Тот способ, который в прошлом веке отыскали сестра Ганны и Платон Хомяков – он явно был другим.

– А если Ганна ведет охоту именно за этим предметом?

И Скрябин хотел уже ответить, что вряд ли: у неё имеется его эктоплазменный аналог. По крайней мере, имелся до вчерашнего вечера. Но тут черный эбонитовый телефон на столе у Валентина Сергеевича зашелся надтреснутым звоном. Руководитель проекта «Ярополк» снял трубку, послушал пару секунд (до Скрябина доносилось только заполошное неразборчивое бормотание), и так побледнел, что Николай даже испугался: как бы Смышляев не лишился чувств. Но нет: бывший актер и режиссер был крепче, чем это могло показаться. Он опустил трубку на рычаг, потянулся к стоявшему на столе графину с водой, налил себе полный стакан и одним духом всю воду выпил. И только после этого поднял глаза Николая, который всё это время неотрывно на него смотрел.

– Давыденко сбежал из-под стражи, – сказал Валентин Сергеевич. – По дороге, прямо из черного воронка.

– Что – всё-таки убил кого-то? – похолодел Николай.

– Слава Богу, нет. Руки ему сковали не за спиной – спереди. Так что он сумел оглушить охранника, который ехал с ним в арестантском отсеке. А потом выбил дверь «воронка» и спрыгнул прямо на ходу. Ваш знакомец, Бондарев, ехал вместе с другим сотрудником МУРа в водительской кабине. И они, представьте себе, ничего не услышали.

Когда Скрябин подошел к двери своего кабинета, возле неё уже переминался с ноги на ногу Миша Кедров. А за дверью – это еще с середины коридора было слышно – надрывался телефон. «Денис, должно быть, мне звонит, – подумал Николай (он сам разрешил телефонистке на наркоматовском коммутаторе переводить на свой секретный номер все звонки Бондарева). – Будет сейчас меня спрашивать, куда Самсон мог бы пойти». Но проблема-то как раз в том и состояла, что Скрябин понятия не имел – куда.

Однако телефон прекратил звонить прежде, чем Николай отпер дверь ключом, и они с Михаилом прошли внутрь.

– Какого ж рожна ему потребовалось бежать? – в сердцах произнес Миша.

Он знал о том, что произошло – как и половина московских сотрудников НКВД: ориентировку на Давыденко разослали по всему городу. И Николай считал: только вопрос времени, когда именно Самсона поймают. Ну, сколько тот мог бы прятаться – в своей форменной гимнастерке с серебряным кантом на воротнике и рукавах, с нарукавными нашивками, на которых в поле щита были изображены меч, серп и молот? А главное – с наручниками на запястьях? Хорошо, хоть в ориентировке четко значилось: взять живым.

– Давыденко решил, что проект «Ярополк» его предал, – сказал Николай, – и что выручать его мы не станем.

И это было частью правды. Но именно что – частью. Этот побег Давыденко, а еще утренние события – когда Денис и второй муровец застыли столбами, не двигаясь с места, – наводили на размышления. Вплоть до сегодняшнего дня Скрябин считал: Давыденко попал в «Ярополк» по чистой случайности. Принял участие в расследованиях проекта и проникся естественным интересом к его деятельности. Однако теперь Николай думал: а не прозевал ли он, часом, наличие у Самсона впечатляющих парапсихических способностей?

– Может быть, – предположил Михаил, – Давыденко решил сам искать того мерзавца, который его подставил? А ведь для этого ему нужно оставаться на свободе!

И в этом тоже был резон. Если бы Самсон открыл в себе дар, о котором раньше не подозревал, он точно употребил бы его, чтобы поквитаться с человеком, навлекшим на него все беды.

– Если он отыщет негодяя раньше нас, то почти наверняка убьет, – сказал Николай. – И допросить его мы уже не сможем. Так что нам надо поторопиться.

Он хотел прибавить: «И я должен связаться с Ларисой». Но тут снова подал голос телефонный аппарат на его столе: Лара его опередила.

– Как хорошо, что ты позвонила! – обрадовался Николай. – Я надеюсь, у тебя всё в порядке? Ганна больше не объявлялась?

– Нет, не объявлялась. – Голос Лары звучал напряженно, и говорила она почему-то шепотом.

– Тогда я сейчас пришлю к тебе курьера – отдай ему, пожалуйста, ту кожаную папку. Она мне нужна. А её содержимое ты можешь оставить себе.

– Нет, – проговорила девушка.

– Что – нет? – не понял Скрябин.

– Ты должен приехать в Ленинку сам. И как можно скорее.

– Тебе удалось что-то накопать?

– Удалось, да, но не это сейчас важно. Здесь и вправду кое-кто объявился.

Бесплотный дух, который шнырял теперь по Москве, сто лет назад и вправду был Ганной Василевской, дочерью обедневшего польского шляхтича, вынужденного служить управляющим у помещика Гарчинского. И настоящая Ганна умерла в возрасте двадцати лет еще в 1844 году. Замерзла насмерть возле почтового тракта «Санкт-Петербург – Варшава».

Но при этом она как бы не вся замерзла. Какая-то часть её сущности оказалась слишком уж крепко привязана к миру живых. Скорее всего, из-за сына, которого увез её бывший любовник – тот самый помещик, Войцех Гарчинский, вдовец тридцати восьми лет от роду. Взять Ганну в жены он отказался наотрез, но испытывал болезненную привязанность к своему единственному ребенку. Или, может быть, не вся она замерзла из-за отца – который вступил со своим нанимателем в чудовищный сговор. А, может, из-за Артемия – с которым она так и не успела переговорить откровенно, рассказать ему о себе всю правду. Артемия, который мог спасти её в тот день – однако не спас. Но, скорее, она осталась из-за всего этого вместе. Что-то одно не могло бы вызвать в ней такой всепоглощающий, беспредельный, не знающий пощады гнев.

У неё не было больше ни возраста, ни ощущения тока времени, ни мыслей о будущем, не сожалений о прошлом. Гнев – это было всё, что она могла ощущать. Это был для неё единственный способ принять участие в делах живых – делая их мертвыми. И до недавнего времени она считала, что и место её обитания – где она пребывала – является для неё единственно возможным. Но – нет. Не так давно (Ганна помнила, что такое весна, и знала, что всё случилось в конце весны), она очутилась не там. Попала в гигантский, раскаленный, шумный и беспредельно живой город. И тот, кто переместил её сюда, сообщил ей, что это – Москва.

Ганна не одна была здесь такая. Этот город, можно сказать, кишел существами, подобными ей. Правда, мало в ком бурлил гнев столь же демонического свойства, как в ней самой. Но и такие тоже имелись. Особенно сильно это чувствовалось в том месте, название которого будто по наитью пришло к ней: Чертолье. Ганна догадалась, что тут еще недавно стоял огромный православный храм, который мог сдерживать таких, как она. Таких, как они – все те, кто эту местность заселял. Причем храм этот существовал еще совсем недавно – а потом вдруг куда-то запропал. Должно быть, тоже пал под напором гнева – но не бестелесных, несчастных в своей злобе существ, а живых и горячих людей.

Остудить их – вот чего она хотела. Однако у неё не было намерений студить их всех подряд. И не потому, что она испытывала к кому-то жалость. Просто – это было трудно. Обращая кого-то в кусок льда, она всегда при этом расставалась с частью своей силы. А для того, чтобы эту силу в себе поддерживать и восстанавливать, ей всегда требовалось одно: та игрушка, которая когда-то принадлежала её мальчику, Мариусу. Игрушка, копию которой Ганна каким-то образом сумела унесли собой в эфирные сферы. При помощи неё она всегда загодя помечала своих жертв, обращая её в подобие мишени, по которой следует бить. Но после неизменно забирала её обратно. И вот – эту вещь утащил в зубах тот гнусный пес! Не зря она ощущала к нему такую ненависть, что решила остудить его прежде хозяина!

И теперь она металась по Москве в поисках призрачной собаки с призрачной игрушкой в зубах. Конечно, Ганна обладала перед этой собакой большим преимуществом: она уже давно пребывала в бестелесном состоянии и твердо усвоила, что может беспрепятственно проходить сквозь материальные преграды. Дома, деревья, даже стены Кремля были для неё проницаемы, как ветхая ткань для стальной иглы. И только храмы – включая те, которые обратили в склады товаров или увеселительные заведения, – Ганна облетала стороной. А пес – тот был призраком неопытным. Она видела, как он вчера бежал от неё – по улице, свернув за угол дома, а не через него.

Но – это её преимущество оказалось ничтожным в сравнении с тем, которое имела перед ней замерзшая собака. Поганый пес хорошо знал этот город. Это был его город. И он спрятался в нем так, что Ганна, проведя в поисках всю ночь и половину дня, пса отыскать не сумела.

Так что её неизбывный гнев мог теперь пасть на первого встречного – всякого, кто встал бы на её пути. Как встали те, вчерашние: долговязый парень и сопровождавшая его девица. Их следовало остудить раньше всех остальных. Об этом сообщил Ганне тот её знакомец, который привез её в Москву.

Лара заперла Давыденко на ключ в одной из бесчисленных подсобок Ленинки, оставив ему графин воды и три бутерброда с колбасой из буфета. И беглый лейтенант госбезопасности безропотно позволил себя заточить. Только спросил напоследок, когда Лара уже уходила:

– Ну, хоть вы-то меня убийцей не считаете?

– Да побойтесь Бога, Самсон Иванович! – возмутилась Лара. – Неужели мне такое могло бы прийти в голову?

– А вот кое-кому из моих товарищей – пришло, – сказал Самсон и разом как-то весь поник, опустился на стоявший в подсобке табурет.

И Лара, выходя за дверь, задала себе вопрос: а не был ли, случайно, одним из этих товарищей её Николай? Но она все равно позвонила ему. И Давыденко знал, что она ему позвонит – Лара его сразу об этом предупредила.

Скрябин приехал в Ленинку меньше, чем через пятнадцать минут: на служебной машине, но без шофера. И не в сопровождении Михаила Кедрова, с которым Лара тоже успела познакомиться, а один. Зато с большим бумажным пакетом в руках. Но вид его не был мрачным или озабоченным, как ожидала девушка. Она поразилась, когда поняла: лицо Николая выражает радость и облегчение.

Она хотела сразу же отвести его к Самсону, но Николай сперва захотел послушать, что она узнала о господине Назарьеве. Выслушав все, он уселся за стол, раскрыл свой блокнот и попросил, чтобы Лара всё повторила еще раз. А сам по мере её рассказа делал какие-то пометки. Потом он забрал папку, из которой девушка загодя извлекла все содержимое – хотя и заметил:

– Я-то думал, что смогу отдать её для исследования Андрею Назарьеву – вместе с теми перчатками! А теперь даже не знаю, что стану с ней делать.

И они пошли к Самсону Давыденко.

Призрачный пес, который еще несколько дней назад был немецкой овчаркой по кличке Дик, любимцем хозяина и грозой соседских кошек, забился в самый темный угол одного из подвалов на улице Коминтерна. Для него это была просто неширокая улица, выводившая к красным зубчатым стенам из старого кирпича. Хозяин Дика эту улицу любил, и частенько они с ним гуляли именно здесь.

Потому-то Дик и знал про этот подвал. Как-то раз он, сорвавшись у хозяина с поводка, погнался тут за каким-то мордастым серо-полосатым котярой. Но котяра оказался не промах: очень быстро юркнул в один из подвальных продувов. И Дику оставалось только бешено лаять возле этого лаза в стене. Что он и делал – до того момента, как разозленный хозяин отыскал его и чувствительно отстегал поводком.

Но – то, что Дику было недоступно в прежнем его воплощении, теперь не составляло для него ни малейшего труда. Он просочился даже не в сам этот лаз – он как бы протек между кирпичами стены, не повредив при этом штукатурку. А подвальные коты при его появлении с оглушительным мявом порскнули в разные стороны. Возможно, они и не были единственными живыми существами, которые могли видеть его – люди тоже порой бросали в его сторону недоверчивые взгляды, а потом тотчас отводили глаза. Но представители кошачьего племени оказались одними из немногих, кто прямо и откровенно на его присутствие реагировал.

И сейчас Дик лежал возле какой-то вонявшей крысами стены и грыз сияющий мячик, отобранный у страшной тетки, которая – пёс хорошо это помнил – обратила в куски льда и его самого, и его хозяина. Точнее, он пытался этот предмет грызть: зубы Дика проходили сквозь призрачный шарик, не причиняя ему ни малейшего ущерба. И это было странно и обидно: Дик хотел отомстить своей врагине хотя бы таким способом – уничтожив её имущество.

Накануне ночью, когда Дик начал понемногу привыкать к своему новому бестелесному существованию и бродил вокруг своего бывшего дома, его словно бы позвал кто-то. Дик возликовал: решил, что хозяин всё-таки нашел его, и теперь они снова будут вместе. Какое это было бы счастье! И он очертя голову ринулся на зов.

Однако еще на полдороге он понял: не хозяин зовет его. И вообще – не человек. Его звала вещь, которую держал в руке хорошо знакомый ему высокий гражданин: сосед сверху, от которого всегда пахло одеколоном и кошачьей шерстью (запахи – один хуже другого, по мнению Дика). Но сейчас от соседа не пахло ничем: все его запахи пропали, прихваченные сильнейшим холодом.

Дик этот холод ощутил – не шкурой, а чем-то внутри себя, в самой глубине своей новой нематериальной фигуры. И в следующий миг он увидел её – убийцу. Она теперь нацелилась на их с хозяином соседа по дому и его спутницу, которые оба уже начали покрываться инеем.

Первым побуждением Дика было – вцепиться мерзавке в горло. Команду «Горло!» он никогда от своего хозяина не получал, однако же знал её. Но – вещь в руке высокого соседа продолжала с Диком разговаривать. И эта вещь подсказала ему, что нужно делать, чтобы навредить убийце как можно сильнее.

А теперь Дик сидел в подвале с бесполезным украденным мячиком. И всё его собачье существо переполняла тоска. Он не знал, что делать дальше. И больше не было никого, кто мог бы ему это подсказать.

Хотя бы в одном Скрябину повезло: все сотрудники проекта «Ярополк», которые носили в здании Наркомата форму, обязаны были держать в служебном шкафчике штатскую одежду – чтобы переодеваться в неё перед уходом домой. Так что Николай, отправляясь в Ленинку, просто забрал из шкафа, принадлежавшего Давыденко, брюки и рубашку Самсона – положил их в бумажный пакет. А где иначе он мог бы взять вещи нужного – богатырского – размера?

А сейчас Николай хотел переговорить со своим выдвиженцем с глазу на глаз. Так что Лара проводила Скрябина до двери в подсобку, впустила его внутрь, а потом снова дверь заперла.

– Я приду через полчаса! – пообещала она.

И Николай невольно поморщился: хочешь – не хочешь, а у него возникла ассоциация с утренним разговором, который состоялся у них с Давыденко во внутренней тюрьме НКВД.

– Вот, товарищ Скрябин, – здоровяк попытался усмехнуться, – я теперь официально – беглый преступник. Так что выручать меня вы совсем не обязаны.

– Давай сюда руки, Самсон, – вместо ответа проговорил Скрябин.

Он вытянул из кармана брюк универсальный набор отмычек, освободил коллегу от наручников, а потом вручил ему эти кандалы так, словно это была рыбина на крючке. После чего спросил:

– А теперь скажи мне, будь любезен, как ты попал в Ленинку?

– Ну, я помнил, как Лариса Владимировна говорила, что работает в Ленинской библиотеке. И я не знал, куда мне еще податься.

– Я не спрашиваю, – вздохнул Скрябин, – почему ты сюда пришел. Мне интересно, каким образом ты проник в библиотеку. Тут ведь охрана при входе. Ты этого не видел?

Самсон думал над его вопросом целую минуту, потом проговорил – будто сам себе не веря:

– Видел. Но я просто прошел мимо дежурного охранника. И он в мою сторону даже не посмотрел. Но я хорошо помню, как перед тем я подумал: вот бы мне войти так, чтобы никто не обратил на меня внимания!

Скрябин в изумлении покачал головой. А он-то считал Самсона совершенно безнадежным по части пси-фактора! Либо стрессовая ситуация так повлияла на Давыденко и пробудила в нем дремавшие дарования, либо…

– А когда ты в последний раз был в Театре Вахтангова – встречался с Татьяной Рябининой – ты ничего странного не заметил? – спросил Николай.

– Да что там было замечать? Театр пустой стоял, июль ведь на дворе! Вахтер нам отпер дверь, впустил внутрь и – всё.

И Самсон развел руками.

– Ну, вот что, – сказал Скрябин – так свои сомнения и не разрешив. – Ответь мне на один вопрос: ты хочешь помочь мне в этом расследовании или нет?

– Ну, о чем вы спрашиваете, товарищ Скрябин! – обиделся Давыденко.

– Тогда ты будешь делать то, что я тебе скажу.

И он вытряхнул содержимое своего бумажного пакета на маленький складной столик, стоявший в подсобке. Из пакета выпала одежда Самсона и несколько сухих пайков НКВД, какими обычно пользовались пограничники.

– Переодевайся! – велел Николай. – А потом забирай сухие пайки, и я отвезу тебя в Вахтанговский театр!

Самсон, уже державший в руках свои штатские брюки, уронил их прямо на пыльный пол.

– Что?! Туда?

– Я же сказал – не спорить. Ты войдешь в театр – как вошел сегодня в Ленинку: просто пройдешь мимо вахтера Валерьяна Ильича. И укроешься где-нибудь в здании. Хочешь – в гримерке Рябининой, хочешь – выбери другое помещение. Будешь вести себя тихо – и вахтер твоего присутствия не заметит. Свет нигде не включай. Воду для питья тебе придется набирать в театральном туалете. Но главное – найди для себя точку, откуда ты сможешь незаметно наблюдать за вахтером. Вот тебе бумага и карандаш. – Скрябин вырвал из своего блокнота несколько исписанных страниц, сунул их в нагрудный карман своей рубашки, а сам блокнот вместе с химическим карандашом передал Самсону. – Если увидишь что-то подозрительное – заноси сюда дату, время и описание эпизода.

– Как вести наружное наблюдение, я знаю, – заверил его Давыденко.

– Хорошо, – кивнул Николай. – Если возникнет экстренная надобность меня увидеть – можешь позвонить мне по домашнему или по служебному номеру. Ты их знаешь. Если нет – я навещу тебя завтра вечером, примерно в одиннадцать часов. Жди меня около гримерки Рябининой.

Если бы Ганна Василевская могла в своем нынешнем состоянии впасть в отчаяние, то именно это с ней и произошло бы. Но вместо этого невозможность вернуть аналог дорогой ей вещи вызвала у невесты ямщика сильнейший, всесокрушающий приступ ярости.

Она носилась бы по Москве и убивала бы всех подряд – кто только попадется ей на пути. Но какая-то часть Ганниной сущности знала: соверши она хоть еще одно убийство, не имея при себе своего заветного талисмана, и силы её иссякнут навсегда. И она уже не сможет найти того мерзкого пса, ограбившего её. Не отыщет и долговязого парня с веером, который этого пса призвал. А главное, она не сумеет найти их: тех последних, кто волею судеб оказался в Первопрестольном граде – и до кого Ганна еще не успела дотянуться.

Ничего, подобного нынешней ярости, она не испытывала даже тогда, когда много лет назад её недруги поставили над ней стража. Такого, что в сравнении с его – её – злобой, гнев самой Ганны мог бы считаться пустячным, мимолетным недовольством. Та женщина – Ганна точно знала, что сторожить её поставили именно женщину, – не давала ей сдвинуться с места. Не давала шевельнуться. Лишила её всех целей и желаний. Она была подле неё все дни и ночи напролет, каждый год, много десятилетий кряду. Ганна не могла вести счет времени, но не сомневалась: сменился век, а она всё ещё оставалась в заточении. Однако и тогда в душе её не было того ропота, который возник в ней сейчас. Вещь, принадлежавшая когда-то её дорогому мальчику – неуничтожимая копия этой вещи – оставалась тогда при ней. Так что Ганна со смирением принимала свое положение узницы. И – наверняка продолжала бы принимать его по сей день, если бы в её участи не случился переворот.

Она знала, что держало подле неё стражницу. Ганну похоронили в семейной усыпальнице Гарчинских – то ли её отец каким-то образом сумел это устроить, то ли в её бывшем любовнике пробудилась совестливая сентиментальность. И вот – в один из дней рядом с местом её захоронения, которое Ганна до этого легко могла покидать, появился тот предмет. Она могла различить только смутный его абрис. И не из-за того, что в склепе царил сумрак. Глаза её способны были видеть вообще без света. Тем, кто умер, свет больше не нужен. Однако предмет, оставленный недругами рядом с её последним пристанищем, словно бы нес на себе сплошную, непробиваемую броню. И он образовывал между собой и Ганной некое сгущение воздуха, непреодолимое даже для взгляда не-мертвого существа.

Но всё же Ганна уразумела: в склепе оставили стеклянный сосуд. Она поняла, кто оставил; но появление этих двоих – вместе! – так потрясло её, что она даже не успела на него среагировать. Они принесли с собой ту бутылку темного стекла, прямо на месте раскупорили, а потом поспешно удалились. Да и то – едва не опоздали. Злобная сущность, выпущенная на свободу, метнулась за ними следом – но перед ней уже захлопнули освященные двери усыпальницы.

И, должно быть, Гарчинских предупредили о том, что использовать склеп им больше нельзя. Потому как – в те двери никто не входил много десятков лет. Вплоть до момента, как недолгое время назад туда заявился тот самый человек: сперва – её освободитель, а потом – её пленитель. Причем пленил он её совсем не в романтическом смысле. Он уничтожил ту бутылку – попросту разбил её. И Ганнина сторожиха тут же ринулась через распахнутые двери склепа наружу – наверняка торопясь вернуться к месту своего прежнего, исконного обитания.

А саму Ганну на время оставили на свободе.

Если бы ликование не было чуждо ей, как и все остальные эмоции, кроме гнева, то она, пожалуй, возликовала бы тогда. Но – нет: она всего лишь кинулась наверстывать упущенное. И – сумела-таки отыскать кровного потомка одного из тех, по чьей вине она покинула этот мир. Успела сделать то, что должна была. А потом во второй раз объявился её мнимый освободитель – который и её саму поместил в стеклянный сосуд. Поместил, чтобы переправить сюда, а потом снова предоставить ей свободу.

Но Ганна, хоть и утратила острый и быстрый ум, каким она обладала при жизни, отчетливо поняла всю неполноту этой свободы. Сосуд, в котором она приехала в Москву, уничтожен не был. Его оставил у себя тот человек, объяснивший ей, в чем состоит её новое положение.

– Когда ты всё исполнишь, – пообещал он Ганне, – я эту бутылку разобью. Даю тебе слово. И ты сможешь отправиться домой. А там – делай всё, что пожелаешь.

Когда Николай Скрябин на служебной «эмке» вернулся в здание Наркомата, время близилось уже к пяти часам дня. Площадь Дзержинского чуть ли не докрасна раскалилась под солнцем, и шины наркомвудельской легковушки, казалось, должны были плавиться на асфальте. А в салоне машины жара стояла такая, что у Николая по лицу градом катился пот. Однако он этого почти не замечал.

Отвезя Самсона к Театру Вахтангова, он убедился, что беглый наркомвнуделец беспрепятственно вошел внутрь. Какова бы ни была природа новообретенного дара Давыденко, дар этот явно продолжал действовать. После этого Скрябин еще проехал по улице Вахтангова – до музея-квартиры своего дальнего родственника. Однако в том окне, где давеча он видел репродукцию картины викторианского художника, теперь висела только афиша, извещавшая о предстоящем фортепьянном концерте.

Машину Николай оставил в служебном гараже, а затем на лифте поднялся на этаж, где располагался его кабинет – в той части здания, что полностью принадлежала «Ярополку». И, едва выйдя из лифтовой кабины, поразился царившему на этаже волнению. Один из сотрудников проекта так спешил попасть в лифт, что едва не сбил Скрябина с ног. Другой – просвистел мимо него по коридору, так что Николая даже обдало легким ветерком. А потом он увидел Михаила Кедрова – лицо которого выразило явственное облегчение при его появлении.

– Слава Богу! – воскликнул он. – Я уж хотел ехать за тобой в Ленинку!

– Да что тут случилось-то? – Николай отпер свой кабинет, и они вдвоем вошли в пространство блаженного покоя.

– Во-первых, нашли Данилова! Ссадили с поезда «Москва-Новороссийск» и теперь на автомобиле везут обратно в Москву. А, во-вторых, вместе с Даниловым с поезда сняли Веру Абашидзе.

– Жену Отара Абашидзе? Нашего сотрудника?

– Её, её! Бывшую жену – как он сам говорил, но это дела не меняет. Да и к тому же, де-юре они всё еще состоят в браке. За Отаром Абашидзе тоже уже послали. Ну, а что Самсона вся Москва ищет – это ты и сам знаешь. И есть еще одна новость! Мы выяснили, куда Хомяков поехал с Казанского вокзала.

– Да говори уже, не томи!

– Наши сотрудники негласно прошлись по станциям метро и показали фото Хомякова всем, кто работал в ту ночь. И – его опознали сразу две дежурные. Одна – с «Комсомольской», где он в метро спустился. А другая – со станции «Дворец Советов», где он из метро вышел. Его очень хорошо запомнили: он был с собакой, а с ними в метро обычно не пускают. Но он где-то раздобыл документ, что это – собака-поводырь. А в документе стояла его фамилия! Так что никаких сомнений быть не может.

Но Скрябин уже не слушал его. Круг подозреваемых сужаться решительно не желал. В районе улицы Кропоткина – возле станции метрополитена «Дворец Советов» – из участников следственной группы, ездившей в Белоруссию, не проживал никто.

Глава 10. Покушения

19 июля 1939 года. Вечер среды

Валерьян Ильич Назарьев, по рождению – дворянин, сын помещика Рязанской губернии, взял себе фамилию матери. И во всех документах значился теперь Шевцовым. Ведь правда о родстве с ним могла серьезно навредить его сыну, состоявшему на службе в НКВД СССР. А его сын Андрюша и без того нес на себе несмываемое клеймо – из-за Высших богословских курсов, куда его угораздило поступить. Так что из предосторожности Валерьян Ильич даже не проживал с сыном под одной крышей: снимал комнату в одном из переулков близ бывшей Пречистенки. Но чаще использовал служебную квартиру при театре: каморку с крохотной кухонькой.

А сейчас, когда лето перевалило за середину, и все стремились уехать из Москвы куда-нибудь на природу, в прохладу и тишину, он фактически превратился в круглосуточного театрального сторожа. Хоть это и шло вразрез со всеми правилами. Но Валерьяна Ильича такое положение дел абсолютно устраивало. У него были свои резоны для того, чтобы проводить время в театре в полном одиночестве. Ну, или почти в полном. К сожалению.

При воспоминании о происшествии с Танечкой Рябининой у Валерьяна Ильича разом заныли все зубы – как если бы он отхлебнул огромный глоток ледяной колодезной воды. А ведь он сделал всё, чтобы не допустить такого! Отчасти и в этот театр он устроился именно для того, чтобы защитить правнучку Артемия Соловцова. И вот – поди ж ты: все его усилия пошли прахом! Либо он неправильно истолковал открытие своего отца, Ильи Степановича Назарьева, либо – неправильно что-то воплотил.

Между тем за окнами театра уже сгустились сумерки. Так что Валерьян Ильич включил настольную лампу на своем вахтерском столике, прежде чем вытащил из-за пазухи драгоценный конверт с несколькими листками бумаги: часть переписки Стефании Болеславовны Василевской и Платона Александровича Хомякова. Эти листки он бережно разложил перед собой на столе, а затем стал вчитываться в выцветшие чернильные строчки.

Самсон Давыденко видел: сторож принялся что-то читать. Сам он сидел за балюстрадой на верхнем пролете лестницы, ведшей к черному ходу. И со своего места не мог видеть, что лежит у сторожа на столе. Но в то же самое время – он точно знал, что это такое. Если бы Самсона спросили, откуда он это знает, он был бы озадачен точно так же, как при ответе на вопросы Николая Скрябина. Однако каким-то образом глаза Самсона словно бы пробегали по строчкам старого письма одновременно с глазами Валерьяна Ильича.

Давыденко выхватил из кармана рубашки блокнот и карандаш, переданные ему Скрябиным, и начал писать – быстро, четко, совершенно не глядя на лист бумаги. Он был новичком проекта «Ярополк» и не имел представления о том, что такое спиритическое автоматическое письмо. Однако именно так он писал теперь – сам о том не ведая.

Многоуважаемая Стефания Болеславовна! – заносил он в свой блокнот. – Пишу Вам немедленно после моей встречи с тем человеком, как и обещал. Встреча наша всё-таки состоялась – в его рязанском имении, хоть он, видит Бог, сделал всё возможное, чтобы от неё уклониться. Лишь когда он понял, что я готов разбить палатку перед его въездными воротами и жить в ней, покуда с ним не увижусь, он соблаговолил меня принять.

«Ничего для Вас утешительного я сказать не могу, – заявил он, едва я вошел. – И лучше бы Вам вернуться в Минскую губернию как можно скорее». Я же отвечал ему, что прочел его статью во французском «Спиритическом журнале» за 1850 год. Так что, если и есть человек во всей Империи, который способен мне помочь, то это именно он.

«Суть нашего дела Вы знаете, – сказал я ему. – И, отказывая нам в помощи, Вы сами рискуете стать соучастником призрака-убийцы. Я наблюдал его явление столько раз, что устал терзаться ужасом – оставил должность в Минской губернии и живу теперь почти безвылазно в родительском имении под Москвой». Я мог бы прибавить к этому и Вашу, любезная Стефания Болеславовна, историю – о том, как после продажи помещиком Гарчинским его усадьбы Вам и Вашему батюшке пришлось переехать в Киев. Мог бы и упомянуть, что даже там вы оба не ощущаете себя в безопасности. Однако я не был уверен, что вправе разглашать подробности Вашей частной жизни.

Господин же Назарьев минуту или две обдумывал мои слова, а потом сказал: «Что же, коли Вам угодно испытать свою душу на прочность – я более Вам в этом препятствовать не стану. Но вначале советую попробовать вот это». И он передал мне в руки маленький картонный веер, как будто изготовленный ребенком для детского карнавала. Но был при этом серьезен. А на веере я заметил начертанные тушью символы, мне не известные. «Этой вещью, – сказал господин Назарьев, – Вы призрака уничтожить не сможете. Но сумеете на время себя обезопасить».

Этот веер я вкладываю в конверт с письмом, так что Вы сможете сами на него взглянуть.

А затем господин Назарьев вышел в соседнюю комнату и вернулся с небольшой зеленой бутылкой в серебряной оплетке, с прикрепленною с ней пробкой, которая болталась возле горлышка на цепочке. Ясно было, что бутылка эта пуста. «Ежели Вы решились, – сказал мне господин Назарьев, – то я готов дать Вам инструкции».

И тут Самсону пришлось остановиться – прекратить писать. Некая сила, водившая до этого его рукой, вдруг перестала действовать. И Давыденко – глядевший всё это время не на блокнот, а на сторожа, – увидел, что тот сложил листы бумаги в конверт. А конверт убрал обратно за пазуху. После чего открыл нижний ящик стола, за которым сидел, и вытащил оттуда бутылку. Да-да: зеленого стекла, в серебряной оплетке! Разве что – горлышко этой бутылки было заткнуто пробкой, хоть и не запечатано.

Данилова и его спутницу – неудачливых беглецов – доставили на Лубянку в десятом часу вечера. Так что Скрябину, который планировал встретиться нынче с Ларой, пришлось звонить ей и всё отменять. Прибытие в НКВД Святослава Сергеевича и Веры Абашидзе он пропустить никак не мог.

Смышляев разрешил Николаю побеседовать с Даниловым, но только – в своем кабинете. И сообщил, что сам будет при этом присутствовать. Скрябин даже не стал возражать – понимал, что бесполезно. Однако он никак не ожидал, что после него в кабинет руководителя «Ярополка» заявится ещё столько народу. И что Валентин Сергеевич позволит всем войти – из каких-то собственных соображений.

Скрябин занял один из посетительских стульев – дожидаясь, когда Данилова и Веру приведут. Но, едва Николай уселся, как у Смышляева зазвонил телефон внутренней связи. И секретарь Валентина Сергеевича доложил – так громко, что Скрябин даже со своего места это услышал:

– Пришел старший лейтенант госбезопасности Назарьев!

И через минуту Андрей Валерьянович тоже устроился на стуле – выбрав, правда, место на максимальном отдалении от Скрябина: на противоположной стороне кабинета. Так что Николай, желавший между делом позондировать почву насчет родственных связей коллеги, вынужден был от этой затеи отказаться. Да, пожалуй, и не стал бы Назарьев с ним разговаривать – разве что, по прямому приказу Валентина Сергеевича. Выпускник Высших богословских курсов сидел на стуле, всем корпусом от Скрябина отвернувшись. И разглядывал что-то неведомое за окном, где небо уже приобретало лиловый оттенок.

Сам хозяин кабинета тоже не глядел ни на Скрябина, ни на второго посетителя: демонстративно перекладывал какие-то бумаги у себя на столе.

Затем телефон зазвонил еще раз. И теперь – то ли секретарь говорил тише, то ли Смышляев плотнее прижимал трубку к уху, – Николай не сумел понять, о ком идет речь. Но руководитель проекта «Ярополк» снова произнес: «Приглашайте!» И в кабинет зашел Федор Великанов. Оглядевшись по сторонам, он сел от Скрябина через стул, вежливо Николая поприветствовал и спросил шепотом, как продвигается расследование. На что Скрябин – таким же шепотом – ему отвечал:

– Теперь этим делом занимается МУР.

Великанов никакого изумления не выказал, с пониманием покивал. И тут телефон внутренней связи затрезвонил снова.

Назарьев заметно вздрогнул, а Скрябин и Великанов помимо воли переглянулись.

Даже Валентин Сергеевич выказал недоумение.

– Кто-кто? – переспросил он секретаря.

И тот повторил фамилию новоявленного посетителя так громко, что её расслышали все, кто находился в кабинете:

– Абашидзе просит вас принять его!

Смышляев колебался лишь долю секунды, а потом произнес это свое «Приглашайте!» Великанов в изумлении поджал губы. А Скрябин чуть было не высказался вслух насчет того, что брошенный муж – последний, кто должен присутствовать при встрече с Даниловым и с его пассией. Один лишь Назарьев продолжал разглядывать московский пейзаж за окном. И, когда Отар Абашидзе вошел в кабинет, этого занятия не прервал.

Новый посетитель явно приготовил какое-то заявление, и даже воздуху набрал в легкие, чтобы его сделать. Но потом увидел, что с руководителем «Ярополка» он отнюдь не наедине, и все свои слова проглотил. Спросил только:

– Я могу присесть?

И Смышляев указал ему на стул рядом с тем, на котором сидел Назарьев. Ни тогда, ни позже Скрябин так и не смог прийти к однозначному мнению: это было случайностью или руководитель «Ярополка» испытал одно из своих знаменитых предощущений?

Свет лампы, горевшей на столике театрального вахтера, был тусклым. Но и его хватало, чтобы Самсон Давыденко мог наблюдать за всеми действиями Валерьяна Ильича. Тот вытащил откуда-то маленькие щипчики, вроде тех, какими раскалывают куски сахару. И медленно, очень осторожно стал вытаскивать ими из бутылки пробку, которая имела длинный наружный конец с раздвоенным расширением, напоминавшим рыбий хвост. За него-то старик и тянул своими щипцами, пока пробка не выскочила из бутылки – бесшумно и мягко.

И тут же помещение рядом с Валерьяном Ильичом как-то вдруг поплыло. Самсон не знал, какое еще слово можно было бы подобрать. Стол, за которым сидел старик, настольная лампа, бутылка в руке старика – всё внезапно утратило четкие очертания и сделалось разорванным, разрозненным. Так распадается на части брошенный в воду букет цветов. Или – рассыпается под воздействием воздуха поднятая со дна морского древняя амфора.

Давыденко изо всех сил напряг зрение, пытаясь разглядеть что-нибудь за расплывающейся фигурой вахтера. Но не тут-то было: глаза Самсона не желали воспринимать возникавшую картину. Точнее – картина эта словно бы застревала где-то на полпути между сетчаткой его глаз и его мозгом. Он видел происходящее, но не мог уразуметь, каковы причины и смыслы того, что он видит.

Самсон прижал руки к глазам, с силой потер их основаниями ладоней и хотел поглядеть еще раз. Однако не успел отвести ладони от лица. Лишенный визуальных впечатлений, мозг его внезапно воспринял информацию иного рода – вероятно, до этого им пропускаемую.

По лестнице, что вела от столика вахтера к площадке, на которой прятался Давыденко, кто-то поднимался. Звук шагов был легкий, дробный – это были шаги либо ребенка, либо очень молодого человека. По ступеням кто-то взбегал. И Самсон, быстро отдернув от лица руки, повернулся к лестнице – готовый дать незнакомцу отпор, если это потребуется.

Вот только – никакого незнакомца на лестнице не оказалось. Шаги перестали доноситься, и Давыденко подумал: они померещились ему, как до этого – расползающийся вахтер с зеленой бутылкой в руках. Но затем звук возник снова. И шел он теперь откуда-то из-за спины Самсона – куда незнакомец уж точно не мог попасть с лестницы незамеченным. Наркомвнуделец начал было оборачиваться, однако завершить этот оборот не успел.

Ему показалось, что к его шее, сбоку, примерно под правым ухом, что-то прилипло. Точнее, к шее его как будто что-то присосалось – как присасывается пиявка или медицинская банка. А в следующий миг Самсона оглоушил удар – не по голове, и не по корпусу, а как будто по всему, что имелось материального в его теле. На Давыденко будто рухнуло нечто гигантское – одновременно невесомое и тугое, как наполненный гелием дирижабль. Причем этим дирижаблем его зажало разом со всем сторон – сплющивая его, выдавливая воздух из его груди и мысли из головы. А потом дирижабельная мощь погрузила его в полную тьму.

Николай неотрывно смотрел на Отара Абашидзе, пытаясь вообразить, какие чувства тот должен испытывать – по отношению к жене, по отношению к удачливому сопернику, да хотя бы по отношению к нему самому! Ведь он, старший лейтенант госбезопасности Скрябин, дал ему понять, что проводимое расследование затронет Абашидзе при любом раскладе. А главное – сам Отар Тимурович даже больше знал о произошедших событиях, чем сам Скрябин, который, к примеру, понятия не имел о гибели завмага Уварова.

За такими мыслями Николай едва не упустил главное. На сей раз телефон у Смышляева не зазвонил: секретарь сам вошел в кабинет и положил на стол руководителю «Ярополка» листок бумаги, на котором что-то было написано. Смышляев прочел записку и без колебаний произнес:

– Пусть они войдут. Конвойных не надо – пусть ждут в приемной.

И это уж, по мнению Скрябина, окончательно выходило за рамки здравого смысла. Причем не потому, что он опасался проявлений агрессии со стороны вошедших – совсем наоборот.

Секретарь коротко кивнул и вышел. А все, кто находился в кабинете, одновременно повернули головы к дверям. Даже Андрей Валерьянович Назарьев отвернулся-таки от окна.

Первой в кабинет вошла Вера Абашидзе – Данилов пропустил её вперед, явно действуя машинально. Уж точно – сейчас ситуации была совсем не та, когда следует уступать дорогу даме. На Вере был серый английский костюм – очень элегантный, безупречно сидевший на ней. И выглядела она так, словно собралась на загородный пикник или в прогулочный круиз: на её ухоженном, тщательно накрашенном лице смущения не просматривалось. Белокурая, стройная, невысокого роста – но совсем не казавшаяся коротышкой, она в этом кабинете выглядела как птичка колибри среди угрюмых воронов.

Отар Абашидзе так и впился в неё взглядом. Но Вера, по очереди всех оглядев, кивнула всем с равной учтивостью – не пропустила и бывшего мужа, но и никак не выделила его среди остальных.

Данилов вошел за своей спутницей следом. Он был бледен до хлорофилловой зелени, однако спину держал прямо. Войдя, он сделал несколько шагов к столу Валентина Сергеевича – и только тут заметил всех, кто в кабинете собрался. Назарьев при виде вошедшего откинулся на спинку стула и воззрился на Данилова почти что с ужасом. Великанов – тот ничего: чуть привстал, словно бы приветствуя коллегу, потом снова уселся на место – через стул от Скрябина, закинув ногу на ногу. Тонкие черты его лица отобразили едва заметную иронию, и Николай автоматически это отметил.

А Отар Абашидзе вскочил с места и сделал шаг вперед – к Вере, которая глянула на него удивленно и как бы с недоумением.

– Верочка, – проговорил Отар Тимурович, – ну, зачем же ты так? Неужто ты не могла сперва мне обо всем рассказать? Мы ведь даже не разведены официально. – В голосе его слышалось неподдельное страдание.

Вера глянула на него еще раз – пристально и теперь явно с испугом.

– Вы шутите, наверное? Вас кто-то подговорил надо мной подшутить? Я вас раньше не видела!

«Всё именно так, как я и предполагал!» – только и подумал Скрябин.

А у грузина при этих словах Веры вздулись жилы на висках. На нем был не мундир – летняя пиджачная пара. И он сунул руку во внутренний карман пиджака.

Скрябин напрягся – готовый, если нужно будет, приложить силу. Однако нужды в этом не возникло. Отар Абашидзе вытащил из кармана красную книжечку с гербом СССР и надписью Паспорт, раскрыл её и почти ткнул ею в нос своей жене:

– А этого ты тоже не видела раньше?!

Николай разглядел, что паспорт открыт на странице со штампом о заключении брака. Вера взяла документ, нахмурилась.

– Откуда у вас мой паспорт? – спросила она у Абашидзе. – Я его перед отъездом искала – всё перерыла.

– Может быть, ты не там искала? В квартире своего любовника, а надо было – в квартире мужа? – Голос Отара Тимуровича звучал язвительно, но на жену он смотрел с прежним выражением страдания на лице.

– Так это вы… ты!.. – Лицо блондинки исказилось такой злобой, что стало почти уродливым. – Ты всё время выдавал себя за моего мужа!

– Брось, Вера! – произнес Данилов. – Какой смысл отрицать факты? Это ведь и вправду твой муж!

Святослав Сергеевич, как и другие участники проекта «Ярополк», даже не подумал Абашидзе забыть. В отличие от его жены.

Вера вскинулась и хотела что-то ответить своему любовнику, но тут вступил в разговор Смышляев.

– Я попрошу вас отложить семейные разбирательства! – произнес он так жестко, что Скрябин глянул на него с изумлением. – Святослав Сергеевич и вы, Вера Витольдовна – присядьте. Сейчас вы ответите на вопросы товарища Скрябина, а потом я поговорю с каждым из вас персонально. Тогда вы и сможете высказать всё, что у вас накипело.

Теперь Скрябин уже не изумился, а возмутился. Это было нечто уж совершенно дикое и несуразное – допрашивать фигурантов по делу всех одновременно! И он собрался уже пренебречь субординацией – этот балаган остановить. Однако до этого дело не дошло.

– Нет, погодите, Валентин Сергеевич! – воскликнула Вера Абашидзе – которая, оказывается, была со Смышляевым знакома и уж его-то точно не забыла. – Давайте внесем ясность. Я никакого уголовного преступления не совершала! Что я уехала со Святославом – это мое сугубо личное дело. А вот он, – женщина кивнула на бывшего мужа, ухитрившись при этом на него не посмотреть, – самый настоящий преступник! И я готова дать в том показания кому угодно.

Абашидзе покачнулся, как если бы получил оплеуху, а Скрябин так и уставился на него. В чем бы ни обвиняла его бывшая жена, сама по себе реакция на обвинение была очевиднее некуда. То, как он склонил голову, как отвел взгляд – всё это говорило о его вине яснее любых слов. Уж сам себя он явно ощущал виновным. «А я-то толком и не допросил его тогда, в библиотеке! – подумал Николай. – Уж если кто-то и мог забрать вещи из стола Давыденко, оставшись незамеченным, так это он!»

Однако то, что Вера сказала дальше, уходило от подозрений Скрябина беспредельно далеко. Красавица-блондинка – по-прежнему не глядя на бывшего мужа, обращаясь к одному Валентину Сергеевичу, – четко и раздельно проговорила:

– Я не помню, как это человека зовут. И не помню, как выходила за него замуж. Помню только: я познакомилась с интересным мужчиной в Кисловодске, во время отпуска. И мы не расставались целый месяц, а по возвращении в Москву я с ним расписалась. Вот и всё. Но я великолепно помню другое: каждый день на протяжении двух с половиной лет какой-то незнакомец поджидал меня дома, когда я возвращалась с работы. Уверял меня, что он – мой муж. Тоже показывал мне паспорт – только свой собственный – где в штампе прописки стоял мой домашний адрес. И еще… – Голос у неё пресекся на мгновение, но она быстро с собой совладала и закончила всё так же сухо, почти отстраненно: – И еще он каждую ночь принуждал меня спать с ним. Так что я обвиняю его в многократно повторявшемся изнасиловании.

Даже Смышляев – всегда умевший по-актерски держать лицо – и тот практически разинул рот от изумления. Об остальных же и говорить нечего. Все переводили взгляд с Веры Абашидзе на её мужа и обратно. Великанов кривил губы в ухмылке. Назарьев как-то весь подобрался и посуровел. Данилов печально качал головой. А у самого Абашидзе в его черных, как у египтян с фаюмских портретов, глазах блестели слезы.

– Вера, – выговорил он с явным усилием, – почему же ты не говорила мне, что это представлялось тебе так?

– Ах, почему не говорила? – Вера внезапно утратила всё напускное хладнокровие, и слова эти выкрикнула резко и визгливо, срываясь на фистулу. – А если бы я сказала, ты бы перестал? Когда я попросила тебя о разводе, что ты мне сказал? Ты сказал: нужно подождать, пока ты решишь квартирный вопрос! Ты и не собирался со мной разводиться! Ты хотел вечно меня шантажировать тем, что вышвырнешь на улицу – выпишешь из квартиры, если я перестану считаться твоей женой!

– Шантажировать? – пролепетал ошалевший Абашидзе. – Да я бы никогда…

Но бывшая жена уже не слушала и не слышала его.

– А теперь, – она перешла на почти оглушительный крик, не стесняясь присутствия свидетелей, – ты льешь крокодиловы слезы – корчишь из себя хорошего! Да единственное, что ты сделал хорошего – познакомил меня с этим человеком! – Она указала на Данилова, который при этих её словах выпрямился и будто стал выше ростом. – Он готов был ради меня бросить всё – службу, квартиру в Москве, даже страну!

– Как это – даже страну? – неожиданно спросил Великанов; он больше уже не ухмылялся – глядел на Веру цепко и въедливо.

И бывшая жена Абашидзе явно уразумела, что сболтнула лишнего. Однако давать задний ход она точно не планировала. Опустив руку в карман своего элегантного костюма, она выхватила оттуда маленький черный пистолетик. Отнюдь не игрушечный. Скрябин тотчас идентифицировал это оружие: дамский пистолет немецкого производства «Walther Model 9». Весивший всего 250 граммов и имевший в длину около 10 сантиметров, он был практически незаметен в кармане. И всё равно – Скрябин последними словами изругал тех разгильдяев, которые снимали беглецов с поезда «Москва-Новосибирск» и доставляли в Москву. Они даже не произвели досмотр одежды задержанных! Почти наверняка разгильдяями были сотрудники проекта «Ярополк», имевшие много особых навыков, но – не в плане задержания и конвоирования преступников.

– Вера! – закричал Данилов и кинулся к своей пассии.

И это было первое несчастливое совпадение из числа произошедших в тот вечер.

Самсон Давыденко кое-как продрал глаза. И тут же усомнился в том, что он жив. Ну, не может ведь живой человек, открыв глаза, увидеть перед собой одно сплошное серое поле – однотонное, одинаковое во всех направлениях, не приправленное никакими иными красками или оттенками? Серость этого поля простиралась во все стороны, насколько хватало взгляда Самсона. И была она теплой, податливой и щекочущей.

Самсон несколько раз глаза закрывал, потом снова их разлеплял – серое поле никуда не исчезало. И прошло минуты три или четыре, прежде чем наркомвнуделец уразумел, что видит. Он лежал носом в пол на сером войлочном покрытии, которое устилало лестничную площадку, откуда он давеча вел наблюдение за вахтером. Но при этом в его теле отсутствовало ощущение лежания. Если бы войлок не щекотал ему кончик носа, Давыденко не сомневался бы, что стоит на ногах.

– Ну, слава Богу, вы очнулись, – услышал он откуда-то (из-за линии горизонта) издалека смутно знакомый ему мужской голос. – Жаль, я не узнал вас сразу – не понял, что это вы приходили тогда вместе с Танечкой. Теперь-то я понимаю: это не вы её заморозили. Ну, то есть, устроили так, чтобы Танюша замерзла. Так что я уж точно не должен был напускать на вас её. А теперь вот – она сбежала. И куда направилась – я вообразить не могу.

Самсон попробовал повернуть голову, но не сумел. И все же краешком периферийного зрения он увидел обутые в добротные ботинки ноги, явно принадлежавшие сторожу Валерьяну Ильичу. А тот продолжал себе говорить:

– И она, мерзавка, что-то с вами сделала, прежде чем удрала. Хотя – это я ей велел: обездвижить незваного гостя. Вас, то есть. Но я не знаю теперь, сколько времени ваша обездвиженность продлится. Вы говорить-то можете? Судя по всему, нет. Ну, да ладно. Тогда буду говорить я. А вы послушайте.

Шея Давыденко по-прежнему не поворачивалась. А всё его тело иллюзорно ощущало себя находящимся в вертикальном положении. Так что все попытки наркомвнудельца встать ровно ни к чему не приводили. Его мозг отказывался отдавать мышцам соответствующие команды.

Самсон увидел, как пожилой сторож сел рядом с ним прямо на пол – на серое войлочное покрытие. И поставил рядом с собой бутылку зеленого стекла – с чудной пробкой в виде рыбьего туловища, которая цепочкой крепилась к горлышку. Бутылку Валерьян Ильич не закупоривал, как если бы рассчитывал, что её обитатель (обитательница?) по собственной воле вернется обратно в свое узилище.

Когда Святослав Данилов бросился к Вере Абашидзе, он оказался как раз между ней и Скрябиным. И перекрыл обзор Николаю, когда тот уже нацелился взглядом на злополучный «Вальтер».

Дар Скрябина – телекинез, психокинез, как его ни назови, – имел свои ограничения: воздействовать при помощи него старший лейтенант госбезопасности мог только на неодушевленные объекты. Равно как и не действовал его дар на созданий аномальной природы. Но уж выбить оружие из рук Веры Абашидзе он мог бы без труда! Тем более что «Вальтер» она сжимала некрепко: его ствол ходил ходуном.

И всё же неудачное вмешательство Данилова еще не было фатальным. Скрябин – без резких движений, чтобы не привлечь внимание Веры, – стал обходить этих двоих по неширокой дуге. Шансы всё исправить у него еще оставались.

– Отойди! – крикнула красавица-блондинка Данилову, но её любовник вместо этого встал между нею и Отаром Абашидзе.

– Нет, – твердо сказал он, – если ты его убьешь – сядешь на много лет. И это еще в лучшем случае.

Да и то сказать: убийство сотрудника госбезопасности, формально находящегося при исполнении служебных обязанностей, тянуло на статью 58-прим. Впрочем, бегство за границу – если таковое и вправду замышлялось этими двумя – тоже подпадало под эту статью. Так что терять им обоим было особо нечего.

И тут раздался голос Валентина Сергеевича – ровный, звучный. Он будто подал свою реплику, находясь на сцене:

– Вера Витольдовна, в вашем пистолете нет обоймы.

Скрябин уже вышел на линию прямой видимости с Верой и мог бы тотчас обезоружить её. Но молодая женщина, опешившая от такого заявления, развернула пистолет рукоятью к себе – пытаясь понять, есть в нем обойма или нет. И встала к Скрябину вполоборота – загородив от него корпусом свое оружие. И это было второе злополучное совпадение – не последнее, увы.

Андрей Назарьев, на которого никто не смотрел, раньше всех понял, чего хотел добиться Валентин Сергеевич: отвлечь внимание Веры. И метнулся вперед – не чтобы обезоружить блондинку, а чтобы убрать с линии огня Отара Абашидзе, который застыл столбом и словно бы сам напрашивался, чтобы его подстрелили.

Но Федор Великанов тоже решил внести свою лепту: подскочил к Вере со спины, желая развернуть её так, чтобы её пистолет смотрел в стену. По крайней мере, он должен был бы именно так её развернуть, если планировал предотвратить катастрофу. Но – его движение практически совпало во времени с маневром Андрея Валерьяновича.

– Назарьев, на пол! – успел крикнуть Скрябин – осознавший, что сейчас произойдет.

Но – всё-таки он опоздал. Вера непроизвольно вскинула руки, когда её обхватили сзади. И – нажала на спусковой крючок «Вальтера», наверняка сама не поняв, как и почему она это сделала. Это было третье, окончательно несчастливое совпадение.

Пистолетик рявкнул коротко и глухо – обойма-то в нем имелась. И Назарьев, который оказался у Веры на мушке, охнул и стал оседать на пол. Пуля угодила ему в левую сторону груди – ниже плеча и чуть выше сердца.

Вера в тот же миг выронила пистолет и тоненько завизжала, прижимая руки с растопыренными пальцами к щекам. Великанов отпустил её – наклонился, чтобы подобрать с полу «Вальтер», хоть в этом теперь не было никакого смысла. Абашидзе впал в некое подобие ступора – и взирал в безмолвном ужасе на Андрея Валерьяновича, который поймал пулю, предназначенную ему самому. А Данилов шагнул к Вере, обнял её, прижал к себе, начал гладить её по спине и что-то шептать ей на ухо.

Скрябин кинулся к Назарьеву и стал зажимать ладонями рану, из которой ручейком вытекала кровь. «Это моя вина, – подумал он. – Я – недоглядел. Вот оно – мое долгожданное уникальное дело!..»

Тут распахнулась дверь приемной, и Смышляев закричал сунувшему голову в кабинет секретарю:

– Врачей, врачей сюда!

На Лубянке имелся собственный медперсонал, и даже не было нужды вызывать карету «скорой помощи».

Глава 11. Ночное метро

19-20 июля 1939 года. Ночь со среды на четверг

У Николая Скрябина, по счастью, нашлось, во что переодеться: в небольшом шкафчике у него в кабинете висело несколько свежих белых рубашек. Но, когда он вытащил одну из них, то даже не сразу смог её надеть: руки его ходили ходуном так, как если бы он до этого долго строчил из пулемета. Впрочем, со своими нервами Скрябин быстро совладал, и, когда он завязывал тугим узлом безнадежно испорченные, перепачканные кровью Назарьева рубашку и летний пиджак, пальцы его почти уже не дрожали. Так что, когда он швырнул свои окровавленные вещи в проволочную корзину для мусора, то не промахнулся.

– Да и Вера Абашидзе тоже не промахнулась… – с мрачной усмешкой пробормотал он себе под нос. – К несчастью, женщины с ангельскими лицами не промахиваются никогда!..

Однако несчастливый этот день подходил к концу. И старшему лейтенанту госбезопасности нужно было возвращаться к себе на квартиру.

Конечно, он мог бы вызвать служебное авто и на нем отправиться домой. Но – время-то уже шло к полуночи. А все жители советской столицы хорошо знали, кто и с какой целью раскатывает ночью по городу на автомобилях марки ГАЗ М1 – знаменитых «эмках», известных также как «черные маруси». Так что Скрябин не хотел пугать и доводить до сердечных приступов своих соседей по дому, которые могли некстати выглянуть в окно и увидеть «эмку» во дворе. И он решил, что поедет домой на метро. Ехать-то ему было всего ничего: от «Дзержинской» до «Охотного ряда».

Однако из-за этого ему пришлось оставить свой «ТТ» в кабинете – запереть его в сейфе. Надевать наплечную кобуру вместе с белой рубашкой, а потом ехать в таком виде на метро – это было бы чересчур даже для участника проекта «Ярополк». Зато из сейфа Николай забрал бумажный пакет с тряпичным мячиком красного цвета: хотел поэкспериментировать с потрепанным артефактом у себя дома.

Перед входом в метро не было ни одного человека, и только светилась ярко-алая буква «М», озаряя асфальт и огромные полукруглые арки-порталы над высоченными дверьми. Но, когда Николай подошел к этим дверям, то внезапно испытал сильнейшее искушение: свернуть в сторону и пойти домой пешком. Какая-то подспудная мысль (Давай, соображай!) будто отталкивала его от входа в «подземное царство».

Однако он помнил, что произошло во время их с Ларой ночной проулки по Моховой. И, хоть самодельный веер – копия старинного – лежал у него в кармане брюк, Николай решил: понапрасну рисковать и топать пешком до самого Дома Жолтовского, пожалуй что, не стоит. Пусть у старшего лейтенанта госбезопасности и не было никакой уверенности в том, что в подземном царстве он будет в большей безопасности, чем на улице. Так что он вошел в пустой вестибюль метро, купил картонный билетик и на пустом эскалаторе поехал вниз.

А ночь, которая накрыла Москву, словно бы заявила свои права и на величественный метрополитен. Люстры-шары над платформой, куда спустился Скрябин, отчего-то светили тускло, и серый мрамор облицовки выглядел почти черным. Тьма жаждала властвовать здесь, и старшему лейтенанту госбезопасности подумалось отчего-то, что тьма эта была голодной. И оголодала сильно – могла бы сожрать всякого, кто только зазевается.

Николай глянул на свои наручные часы: было без восьми минут двенадцать. Он даже удивился: не предполагал, что уже так поздно.

Тем временем в туннеле загрохотал подъезжающий поезд – наверняка совершавший последнюю свою ездку за этот день. С шипением и свистом состав затормозил у платформы, вагонные двери разошлись в стороны, и старший лейтенант госбезопасности, войдя в вагон, сел на один из довольно жестких диванчиков – так, чтобы находиться лицом к платформе. Бумажный пакет с мячиком на веревочке он положил рядом: отчего-то ему даже лишнюю минуту не захотелось держать его в руках. Пневматические двери снова сомкнулись, и поезд тронулся. С «Дзержинской» он не увозил никого, кроме Николая. Да и в своем вагоне тот оказался один.

Всё еще размышляя о том, что произошло на Лубянке, Скрябин глубоко вздохнул и машинально поднял глаза на матовые белые плафоны светильников под потолком. Да так и замер – со слегка запрокинутой головой.

– Как же это я забыл… – потрясенно прошептал он.

Весь его сон – тот, что приснился ему ранним воскресным утром – обрушился на него возвращенным воспоминанием. И Николая словно окатило водой из крещенской проруби – ему даже почудилось, что ледяная вода захлюпала у него в ботинках. А поезд тем временем заехал в туннель, и за окнами вагона вместо облицовочной плитки смазанными полосами замелькали черные стены.

«Сейчас машинист остановит локомотив», – мелькнуло у Скрябина в голове.

И, едва он об этом (вспомнил) подумал, как поезд замедлил ход и остановился. Из приоткрытых окон вагона потянуло легким сквозняком – не холодным, впрочем, и даже не прохладным. Но Скрябин всё равно схватился за рукоять бумажного веера, торчавшую из кармана его брюк. И тут же белый контур этой рукояти превратился в красный: в вагоне погас свет, и остались только отсветы сигнальных фонарей, горевших в туннеле.

А затем по крыше вагона, прямо над головой Николая, кто-то вдруг пробежал – легко и дробно.

Суматоха в приемной Валентина Сергеевича Смышляева утихла нескоро – лишь после того, как лубянские санитары унесли на носилках Андрея Назарьева, а конвоиры увели в наручниках Веру Абашидзе и Святослава Данилова. Секретарь Смышляева наблюдал за действиями тех и других, а попутно отвечал на бесчисленные телефонные звонки и отправлял восвояси встревоженных сотрудников «Ярополка», которые поминутно в приемную заглядывали.

– Товарищ Резонов обо всем вас известит, если сочтет необходимым, – повторял он как заведенный.

И уж никак не следовало винить секретаря в том, что в приемной случилось. Он не допустил недосмотр, не проворонил диверсию – он просто не в состоянии был ничего заметить.

Человек, на которого секретарь даже не смотрел – считал, что тот имеет полное право здесь находиться, – заглянул в огромный портплед Данилова, оставленный в углу приемной. А затем, коротко кивнув самому себе, вышел в коридор и спустился на лифте в гараж Наркомата. Там он пробыл недолго: уже десять минут спустя вернулся в приемную Валентина Сергеевича, держа под мышкой свернутый брезентовый баул.

Вот тут-то, конечно, секретарь Смышляева должен был обратить внимание на посетителя. Однако именно в этот момент он заскочил на секундочку в кабинет руководителя «Ярополка» – спросить о дальнейших распоряжениях. И в приемной человек с баулом оказался один.

Перед Николаем Скрябиным стояло существо, предположительно – женского пола, облаченное в подобие длинного бурого балахона. Было оно невысокое, с покатыми плечами, с длинными прямыми волосами рыжеватого оттенка, которые свешивались патлами по бокам его лица. В вагон оно проникло не через люк в потолке. И не через двери, которые так и оставались закрытыми. Оно просто оказалось там – возникло из воздуха, который при его появлении будто разделился на несколько длинных плоских пластов. А потом стал склеиваться заново, оставляя внутри себя место для гостьи.

Николай успел уже раскрыть картонный веер, однако понял, что сроку от него не будет. Кем бы ни являлась эта безобразная женщина – двойник жуткой незнакомки из его воскресного сна – Ганной Василевской она уж точно не была. А, может, не была и женщиной – хотя очертаниями фигуры на неё походила. При её появлении красноватый свет огней из туннеля почти перестал проникать в вагон, и Скрябин не мог разглядеть черт лица неведомого существа.

Он вскочил на ноги – помнил, что сидел, когда она целовала его во сне, и хотел лишить её возможности напасть на него сверху. Веер он складывать не стал – бросил его рядом с собой на диванчик, чтобы освободить руки. И на миг пожалел, что оставил свой «ТТ», на Лубянке. Но тут же и подумал: ничего нелепее, чем взять это на мушку, и представить себе нельзя. А инфернальное существо шагнуло к нему, склонило рыжеволосую голову, и скальп на его (её) макушке начал собираться в складки.

И тут до Скрябина наконец-то дошло, что происходит – как всё происходит: в чем состоит отличие происходящего от его недавнего сна.

«Это мой сон vice versa[3] – задом наперед! – понял Николай. – И главное – мне теперь не сплоховать!..»

Он сделал шажок в сторону и встал как можно ближе к вертикальному стальному поручню, за который должны были держаться пассажиры. Но сам за него не взялся. И только смотрел, не отводя глаз, как на макушке рыжей женщины возникают шесть удлиненных бугорков, которые сходятся, как лучи, в центре её головы. Как лопается кожа на этих бугорках. И как наружу выползает черно-серый, скрученный спиралью продолговатый конус, похожий на истончающийся на конце корабельный канат.

А затем аккомпанементом к этому зрелищу возник прежний звук: колокольный звон.

Скрябин не утерпел – бросил-таки взгляд на часы, хоть и знал, что не должен выпускать из поля зрения змееголовую сущность. Стрелки показывали полночь. А канат, вылезший из головы якобы женщины, начал между тем слегка подергиваться – попадая полуночному звону в такт. Как и тогда, в жутком кошмаре Николая.

Но – какие бы силы ни навеяли ему тот кошмар, при появлении каната-конуса молодой человек мысленно эти силы возблагодарил. Представшее ему зрелище было столь противоестественным и гнусным, что выдержать его, не будучи подготовленным, мало кто сумел бы. И, не успела эта мысль возникнуть у Николая в голове, как тьма, жгутом выползавшая из макушки рыжеволосой женщины, метнулась к нему – целя острым концом ему в шею.

Николай отпрянул в сторону за долю секунды до того, как жало сумеречной змеи впилось бы в него. И припал к вертикальному стальному поручню: прижался к нему боковой частью шеи – тем самым местом, куда его поцеловала женщина из сна. Ведь всякому, кто мало-мальски знаком с инфернальной мифологией, хорошо известно: железо непроницаемо для сил Тьмы. Но даже Скрябин, втайне гордившийся своими познаниями по части эзотерики, не ожидал такого воздействия.

Черный жгут ударил в стальной стержень поручня, и тот сработал как громоотвод. Но молния (Тьма) ушла по нему не в землю – которой в вагоне, естественно, и не было. Темный жгут был отброшен стальным поручнем обратно, и острым своим концом вонзился в раскрытую, как бутон цветка, макушку чудовища.

Вошел он в то самое место, из которого и выходил. Так что на голове демонического существа возникла петля из того каната, который вылез из макушки-бутона. Секунду-другую эта петля раскачивалась, как лассо в руках ковбоя, а затем в одно мгновение втянулась обратно в голову жуткой твари. И разошедшийся лепестками череп снова сомкнулся – с сухим хрустом, как если бы древний шаман ударил костяной колотушкой в бубен из человеческой кожи.

На мгновение в вагоне возникла вязкая тишина: звон полуночных колоколов как отрезало. А затем раздался кашляющий звук: голова женщины-демона как будто поперхнулась воротившейся обратно тьмой. При этом лепестки, возникавшие до этого её на макушке, еще не затянулись. А от кашля в голове монстра что-то судорожно сократилось, так что борозды на ней снова разошлись. И голова выплюнула – отхаркнула – на пол какой-то небольшой предмет. Падая, он металлически звякнул.

А дальше одновременно произошли две вещи.

Во-первых, демоническая сущность внезапно схлопнулась. Николай не мог подобрать другого слова, чтобы описать её исчезновение. Вот – только что она была, а затем – с тихим хлопком обратились в облачко мрака, тотчас растаявшее.

А, во-вторых, свет в вагоне загорелся снова. И сразу же поезд тронулся с места – покатил, набирая ход, к станции «Охотный ряд», увозя с собой и Николая Скрябина, и предмет, выпавший из головы исчезнувшего существа.

Николай достал из кармана брюк носовой платок в красно-зеленую шотландскую клетку и через его ткань, сложенную вчетверо, поднял упавшую вещь – не притрагиваясь к ней руками. С полминуты он её разглядывал в свете матовых плафонов, а потом тщательно обернул платком и положил в брючный карман вместе с картонным веером, который он так и не пустил в ход. Класть свою находку в бумажный пакет, где лежал разлезшийся по швам красный мячик, Николай не стал: по поводу этого пакета он уже принял решение. И оно заставило его повременить с возвращением домой.

В то самое время, когда Скрябин миновал свою станцию – «Охотный ряд», – проследовал на поезде дальше, к «Библиотеке Ленина» и «Дворцу Советов», в Театре Вахтангова происходила прелюбопытная беседа между Самсоном Давыденко и Валерьяном Ильичом.

Первая половина этой беседы являла собой монолог Валерьяна Ильича – который излагал историю открытия, сделанного его отцом. Но по мере этого рассказа Самсон постепенно стал оттаивать. Мышцы его начали подергиваться и обретать чувствительность. Непреложное ощущение того, что он стоит, сменилось полным осознанием правды о своем истинном – лежачем – положении. Главное же: лейтенант госбезопасности Давыденко снова обрел дар речи. Он тут же попросил воды – и выпил разом целый графин, принесенный ему снизу театральным сторожем. А, напившись, вопросил:

– То есть, вы утверждаете, что ваш отец взял бутылку – наподобие той, которая сейчас находится у вас. Потом пошел с ней на Донское кладбище. И каким-то образом сумел заманить в неё душу Дарьи Салтыковой – похороненной там знаменитой изуверки?

– Не душу, нет, – поправил его Валерьян Ильич, – но некий отпечаток её физической и ментальной сущности.

Самсон хмыкнул в удивлении: услышать подобные слова от пожилого вахтера он никак не ожидал. Однако сразу же он задал новый вопрос:

– И благодаря Салтычихе – то есть, этому её отпечатку, – замораживающий призрак был обезврежен?

– Скорее – законсервирован. Как оказалось, далеко не навсегда. Обнаружение духов – тяжкий труд. Их пленение – дело почти невыполнимое. А их вечное удержание – не под силу никому из людского мира.

Николай доехал до станции «Дворец Советов», совершенно безлюдной в половине первого ночи, вышел из метро и размашисто зашагал вдоль забора, который ограждал гигантскую стройплощадку, подсвеченную желтыми лучами прожекторов. Там даже ночью суетились люди в рабочих комбинезонах. И пятнами сумрака темнели опорные конструкции будущего дворца, возводимого на месте взорванного храма.

Однако Скрябина строительная площадка не интересовала. Он быстро шел в сторону Кропоткинской набережной. И приостановился только один раз – чтобы поднять с земли несколько крупных кусков щебенки, которая там и сям белела возле забора циклопической стройки. Николай опустил эти шероховатые неровные камешки в бумажный пакет, который нес в руках. А когда подошел к парапету набережной, стянул красно-зеленым носовым платком верх этого пакета, предварительно выпустив из него воздух. Правда, подобранный в метро предмет остался в итоге без обертки; но Николай рассчитывал, что и в таком виде он уж как-нибудь донесет свою находку до дома.

Его не смущало, что бумажный пакет очень быстро размокнет в реке. Проточная вода – это тоже был антидот против разного рода сил, вредоносных человеку. Быть может, не менее сильный, чем железо.

– Счастливого плаванья… – прошептал Скрябин и бросил утяжеленный пакет в серую воду, чуть подсвеченную тонким серпом растущей луны.

Но, сделав этого, особого облегчения он не ощутил. Во-первых, он не знал наверняка, и вправду ли именно тряпичный мячик магнитом для инфернальной сущности с головой-бутоном. Во-вторых, Николай отнюдь не был уверен, что вник, в чем тут суть. И, стало бы, опасность, о которой предупреждал его неизвестный доброхот из сна, никуда не исчезла. А, главное, он так и не сумел понять, чей голос говорил ему тогда «Давай – соображай!» Почему-то именно это более всего раздражало старшего лейтенанта госбезопасности.

Однако он просто не мог придумать, что еще ему предпринять. Чуть ли не впервые в своей жизни ощутил себя в неком подобии интеллектуального тупика. Но одно он знал точно: желание экспериментировать с подозрительным артефактом у него пропало напрочь.

Вахтер явно предпочел бы ничего больше не рассказывать. Но Давыденко прекращать свои расспросы отнюдь не планировал.

– Почему же, – спросил он, – в духовскую бутылку не поместили саму Ганну? И как можно было вытягивать из земли такое – ну, часть этой самой Салтычихи? А если бы она решила возобновить свои бесчинства?

– Да, такой риск имелся, – признал вахтер. – Но сосуд, в который мой отец её заточил, удерживал её, как крючок рыбу. Салтычиха – то, что от неё осталось, – должна была оставаться там, где этот сосуд находился. А саму Ганну запереть не представлялось возможным. В то время еще был жив её сын, которого она когда-то очень сильно любила. Так что Ганнина душа сразу же ускользнула бы через него. И тогда Ганна уже не была бы привязана к месту своей гибели – отыскала бы своих недругов где угодно.

– Но ведь Стефания приходилась ей родной сестрой! А Платон Хомяков – тот и вовсе к этой истории имел косвенное отношение, с Ганной даже знаком не был. С какой же стати она так вызверилась на них после своей смерти?

– Ох, тут имелись особые обстоятельства… Мой отец не знал их тогда. А то, может, и не стал бы этим двоим помогать.

Валерьян Ильич повздыхал, глядя в пол, пожевал губами, но потом всё-таки принялся рассказывать.

Глава 12. История Ганны

Февраль 1844 года

Минская губерния

Ганна Василевская еще накануне вечером поняла: не следовало им с Артемием назначать встречу на сегодня. Метель, начавшаяся в середине вчерашнего дня, ночью превратилась в самый настоящий буран. И поутру отец Ганны едва сумел открыть входную дверь флигеля, выделенного им в поместье Гарчинских – столько снега намело на крыльцо .

Правда, к полудню немного посветлело, да и снег стал потише. Зато ударил вдруг мороз – такой резкий и яростный, какого Ганна не помнила за всю свою жизнь.

«Не выйду сегодня к Артемию! – решила она. – Он увидит, что меня нет в условленном месте, и поймет, что в такую стужу я сижу дома».

Но тут же другая Ганнина часть – которая вечно перечила всем её мыслям и решениям – произнесла: «Если ты не придешь, он явится прямо сюда. И что тогда скажет отец? А главное – что скажет Войцех, если увидит его?»

С отцом-то она еще могла бы договориться! А вот её бывший любовник, у которого – в огромном господском доме – жил теперь её сын Мариус, церемониться с непрошеным визитером не стал бы. В лучшем случае послал бы своих лакеев выставить его, а то и вовсе – приказал бы спустить на Артемия собак. Хотя – от лакеев и от псов Артемий, пожалуй что, отбился бы. Еще вопрос, кому не поздоровилось бы при их встрече! Так что совсем не этого Ганна боялась в действительности.

Её сын был не с ней – вот что служило для неё устрашением.

Отцом мальчика был Войцех Гарчинский, в браке с которым Ганна не состояла. Он забрал сына в свой дом сразу после его появления на свет, нанял ему кормилицу и нянек, и заявил: о младенце он позаботится. А Ганна должна считать: никакого ребенка она не рожала. Но – так, хотя бы, сын её находился рядом с ней. Нянька мальчика – знавшая, кто ему Ганна, – почти каждый месяц устраивала так, чтобы они могли повидаться, тайком от пана Гарчинского. И Ганна даже сумела передать Мариусу изготовленную ею самой игрушку: набивной тряпичный мячик на веревочке, сшитый из красного сатина. К счастью, Войцех не спросил, откуда эта игрушка взялась. Он вообще не слишком-то вникал в жизнь своего внебрачного ребенка. И во время прогулок Мариус всё время брал мячик с собой: Ганна видела это, наблюдая за ним и за его нянюшкой из своего флигеля, из-за занавески.

Но, если бы Ганну стал бы открыто посещать Артемий Соловцов, это могло бы вызвать у Войцеха Гарчинского вовсе не намерение изгнать чужака и соперника со своей территории. Да и не был Артемий ему соперником. Связь Ганны и пана Гарчинского закончилась еще за полгода до рождения Мариуса. Да, помещику льстила влюбленность юной и прелестной дочки управляющего. И он воспользовался этой влюбленностью в полной мере. Однако её любовь чрезвычайно быстро наскучила ему. А когда стало ясно, что их связь возымела естественные последствия, он дал Болеславу Василевскому, её отцу, пять тысяч серебром – огромную сумму для скромного управляющего! И велел не выпускать дочь из дому, пока она не разрешится от бремени. Отец Ганны попробовал было возмущаться и стал грозить, что дойдет с жалобой до самого губернатора, но Войцех рассмеялся ему в лицо. «Ваша дочь сама меня соблазнила! – заявил он. – Так что берите деньги и благодарите меня за доброту».

И теперь появление Артемия наверняка заставило бы Войцеха Гарчинского исполнить то, что он давно уже задумал: избавиться от Ганны навсегда. Он выдал бы её за Артемия Соловцова замуж в два счета – даже устроил бы для этого её переход в греческую ортодоксию. И после этого она к имению пана Гарчинского не приблизилась бы и на пушечный выстрел. Её ожидал бы переезд в крестьянскую избу Артемия и вступление в его семью в качестве невестки – самого угнетаемого создания, – а потом…

Но что будет потом, Ганна представлять не желала. Если она и выйдет за Артемия, то выйдет на своих собственных условиях. И после этого он не станет больше возить почту на тракте «Санкт-Петербург – Варшава». Они вместе уедут отсюда – хоть в Варшаву, хоть в Санкт-Петербург. Уедут вместе с Мариусом – Артемий всё поймет, когда Ганна расскажет ему о сыне. Надо было только выждать немного и правильно разыграть того козырного туза, который имелся у неё, Ганны Василевской, в рукаве.

Стефания, младшая дочь Болеслава Василевского, не испытывала по отношению к своей старшей сестре зависти. Еще чего, было бы, чему завидовать! Да, Ганну все называли красавицей, а вот о самой Стефании – хоть ей в прошлом месяце уже исполнилось пятнадцать лет – никто таких слов никогда не говорил. Правда, о том, что она дурна лицом, тоже никто не упоминал, да и не была она дурна, отнюдь нет! Если бы ни сравнение с Ганной – явно не в пользу Стефании – её вполне могли бы считать хорошенькой. Да и потом, их отец любил Стефанию сильнее, чем её сестру, и этого не скрывал. Она и внешне походила на него куда больше, чем Ганна, которая вся пошла в мать.

Однако Стефания всегда почитала несправедливостью по отношению к себе, что именно Ганна считается в их доме хозяйкой. После того, как шесть лет назад умерла их мать, старшая из двух сестер приняла на себя бразды правления домом. И – да: в тот момент вряд ли могло быть по-другому. Но сейчас-то Стефании стало уже больше лет, чем было Ганне на момент смерти их матушки! Однако отец и сестра продолжали обращаться с нею так, будто она – дитя. Хотя дитя-то в этом имении было одно: незаконный ребенок её сестры! Два года назад, когда её племянник родился – в господском доме, куда к Ганне привозили акушера из самого Минска, – и отец, и старшая сестра Стефании даже и не подумали ничего ей объяснить. Вели себя так, словно бы ничего и не случилось.

Но Стефания-то знала: её сестра совсем не собиралась оставлять всё, как есть. Это их отец смирился с позором, сдался, но только – не Ганна. Старшая из двух сестер Василевских чуть ли не каждую неделю писала и отправляла по письму – каким-то неизвестным Стефании людям. И на конвертах, которые Стефания держала в руках, но долго не решалась вскрыть, значились адреса в Варшаве, Вене и Санкт-Петербурге. Недешево выходило такие эпистолы отсылать! Но деньгами-то в их доме сама Ганна и распоряжалась. Так что – отец ни о чем и не подозревал.

Благодаря этим-то письмам Ганна и свела знакомство с тем русским мужланом – Артемием Соловцовым. Он как-то раз приехал к ним в имение за корреспонденцией, подменив заболевшего товарища, да так и повадился после этого забирать у них почту чуть ли не каждый день! Порой, правда, он привозил для Ганны ответные письма. И отдавал их ей прямо в руки, так что Стефания просто места себе не находила от любопытства, гадая: кто и о чем пишет её старшей сестре? Но куда чаще Артемий наведывался к ним просто так, проездом – и оставался на час, а то и больше. Стефания как-то раз не утерпела, спросила, а не прогонят ли его со службы за то, что он манкирует своими обязанностями: гоняет здесь чаи, вместо того чтобы скакать на станцию во весь опор? Но Артемий только усмехнулся, сказал: он всегда сперва доставляет пакеты, а уже обратным путем заезжает сюда.

Что Ганна в нем нашла – этого Стефания понять не могла. Пан Войцех – да, тот поступил с Ганной неблагородно. Хотя, быть может, её сестра сама это заслужила? Зачем она позволила ему так много, не заставив его сперва обвенчаться с нею? Но пан Войцех был, по крайней мере, богат, родовит, и манеры имел безупречные. Ну, и ничего, что он уже в летах – ему почти сорок. Стефания думала: уж она бы такого мужчину не упустила, если бы ей выпал шанс. И становиться его наложницей, как Ганна, она бы точно не стала! Глуповата была её старшая сестра – вот что думала о ней Стефания в течение двух последних лет. Думала – покуда не увидела то письмо.

Только невероятным стечением обстоятельств можно было объяснить, что Стефания о нем узнала и прочла его. А потом – так и вовсе его подменила, подложив в сестрин секретер, в конверт из-под этого письма, сложенные вчетверо листы чистой бумаги. Конечно, если бы Ганне вздумалось то письмо перечесть – всё бы открылось. Сестра уж наверняка догадалась бы, кто рылся в её бумагах – ну, не горничную же ей было заподозрить в подобной краже? Горничной у них служила девка из крепостных пана Гарчинского, и грамоты она не знала. Но – Ганна так и не собралась еще разок заглянуть в заветный конверт. Надо думать, и так уже выучила то письмо почти наизусть – перечитывала его многажды после того, как его доставил Артемий.

В тот раз – когда Стефания нежданно-негаданно получила доступ к конверту с заветным письмом, – к их флигелю, как это уже вошло в обычай, прискакал ближе к вечеру влюбленный почтальон Артемий Соловцов. Случилось это в середине осени прошлого года. Погода стояла всё ещё теплая, и Стефания прогуливалась по господскому парку – пан Гарчинский ей это позволял.

Артемий достал тогда из почтовой сумки довольно пухлое письмо и с ним в руках вошел в двери их флигеля. В то время Болеслав Василевский еще не отказал ему от дому – это было до того, как Артемий сделал свое дикое, нелепое и унизительное предложение: попросил руки Ганны. И в тот осенний день Стефания при виде сестриного ухажера сразу же заспешила обратно к дому. Рассчитывала, что, ежели ей повезет, она сможет пробраться к двери Ганниной комнаты – куда, попирая правила приличия, всегда заходил Артемий. И послушать, о чем эти двое станут шушукаться. А уж потом она изыщет возможность рассказать отцу – будто невзначай – о том, как проводит время его старшая дочь.

И – да: Стефании взаправду повезло. Причем куда больше, чем она могла бы живописать себе воображением.

Поначалу, правда, её ждало разочарование. Влюбленная парочка за дверью почти не разговаривала: самое начало их беседы Стефания пропустила. А сейчас в Ганиной комнате только смутно шелестела бумага, да пару раз её сестра издавала короткие возгласы удивления. Но под конец она воскликнула в полный голос:

– Так вот почему он помалкивал о том, где находился во время кампании 1831 года!

И Стефания сразу же насторожилась. Отец много рассказывал им с сестрой об истории Польши, и они хорошо знали, что в 1831 году поляки вступили в безнадежную войну против русского императора Николая Павловича.

А потом Стефания услышала, как её сестра за дверью отпирает и откидывает крышку своего секретера – собираясь что-то туда положить. Но тут в коридоре послышались мужские шаги (Стефания едва успела заскочить в небольшую кладовку, укрыться в ней). После чего раздался громкий и недовольный голос Болеслава Василевского, выкликавшего имя своей старшей дочери.

Они оба вышли к нему – и Ганна, и Артемий. Так что Стефания из своего укрытия могла слышать всё, что эти трое говорили друг другу. Точнее, что орали Ганна и отец – независимо друг от друга, слыша каждый лишь самого себя. Артемий-то в основном помалкивал, а если пытался вставить слово и заявить что-то о своих самых честных намерениях, то двое других участников перепалки и не думали его слушать.

Кончилось дело тем, что Болеслав Василевский повел в свой кабинет старшую дочь и её ухажера – который возомнил о себе невесть что, раз уж вздумал приударить за дочкой польского шляхтича, пусть и обедневшего. А Стефания, услыхав хлопок закрывшейся двери отцовского кабинета, тут же из кладовки выскользнула и устремилась в комнату Ганны. И сердце её зашлось от радости, когда она обнаружила: её сестра не успела запереть полученное письмо на ключ в секретере – оно так и лежало на его откинутой крышке.

Управляющий Болеслав Василевский – невысокий жилистый мужчина возрастом слегка за пятьдесят, с крупным носом и лысеющей головой яйцевидной формы – проснулся в то студеное февральское утро еще затемно. Он привык вставать раньше всех – включая горничную, которая помогала одеваться его дочерям.

Своего повара они не держали, и еду им обычно приносил из господского дома один из слуг пана Войцеха – что было не очень-то удобно зимой. Но сегодня, когда в дверь постучали, и управляющий пана Гарчинского открыл её, то увидел он вовсе не лакея с большой корзиной, укутанной тулупом, в которой им обычно приносили еду. На крыльце стоял сам пан Войцех. И выглядел он так, что первым, безотчетным побуждением Болеслава Василевского было – захлопнуть перед ним дверь. Овальное, продолговатое лицо Войцеха Гарчинского казалось похожим на лошадиный череп. Его губы – и всегда-то тонковатые – вытянулись в нитку. Нос заострился, и оттого, что на кончике его повисла капля влаги – следствие прогулки по морозу – выглядел крючкообразным. Но главное – в бледно-голубых глазах пана Войцеха застыло выражение такой злобы, что Болеслав Василевский подумал со странной отрешенностью: «Он пришел меня убить».

Однако предположенье это оказалось неверным.

– Ваша дочь Стефания – где она? – спросил пан Гарчинский; фраза эта вышла у него дерганой, рваной, как если бы язык его заплетался.

– Стефания? – пролепетал Василевский, решив, что хозяин его обмолвился: по недоразумению назвал имя не той его дочери. – И она, и Ганна – они обе, должно быть, еще спят.

– Так ступайте – разбудите её! Мне нужно переговорить с ней. Немедля!

Теперь он обрел свой прежний, зычный голос. И, грубо отпихнув Василевского, шагнул в прихожую. Управляющий вконец опешил: он много чего знал за своим паном, но неучтивыми манерами тот никогда не отличался.

– Кого разбудить – Стефанию? – переспросил он.

– Да вы оглохли, что ли? Или шутки со мной шутить задумали. Вы – все?

Вытянутая физиономия пана Гарчинского, только что – покрытая мертвой бледностью, при этих словах стала багрово-красной, как стебель ревеня. И Болеслав Василевский подумал – почти с надеждой: «Вот сейчас его хватит апоплексический удар».

Но кондрашка не хватил пана Войцеха: он сам схватил своего управляющего за ворот сюртука и явно собрался его как следует встряхнуть. Да что там: Болеслав Василевский решил, что хозяин вознамерился разом всю душу из него вытрясти. Но нет: еще недавно, вплоть до нынешнего утра, пан Гарчинский и впрямь отличался аристократическими манерами. И, как видно, некая его часть все-таки напомнила ему об этом. Потому как он отпустил сюртук своего управляющего и сделал шаг назад. А потом проговорил – уже несколько более ровным тоном:

– Я прошу вас пригласить сюда для важного разговора вашу младшую дочь Стефанию.

Так что выходило: никакой ошибки тут нет. Имена дочерей своего управляющего пан Войцех не перепутал.

Ошеломленный, Болеслав Василевский только и мог, что сказать:

– Не угодно ли пройти в мой кабинет? Там вам будет разговаривать не в пример удобнее.

О чем хозяин стал бы разговаривать с его дочерью, еще недавно считавшейся малолетней, управляющий не то, что побоялся спросить – ему не пришло в голову спрашивать об этом. Пан Болеслав трусом не был, вовсе нет! Но одно дело – храбрость перед лицом угрозы естественного, человеческого свойства. И совсем иное – угроза ненормальная, почти потусторонняя, исходившая сейчас от пана Гарчинского, который со всею очевидностью двинулся умом.

– Хорошо, – кивнул пан Войцех – всё-таки смилостивился, – идемте в кабинет.

А потом вдруг лицо его, начавшее было утрачивать свою багровость, вдруг снова потемнело. И он пристально, как-то клейко, поглядел в глаза своему управляющему.

– Или, может, – произнес Гарчинский, которому, как и при первых его словах, снова стал отказывать голос, – вы и сами имеете что-то мне сказать – без вашей дочери? Может быть… – Он прокашлялся, но это не помогло, и закончил фразу он уже почти шепотом: – Может быть, это вы и подучили маленькую мерзавку, что нужно делать?

– Благоволите выбирать выражения, когда говорите о моей семье! – То, как безапелляционно хозяин аттестовал его любимую дочь мерзавкой, настолько возмутило Болеслава Гарчинского, что он даже забыл про свой страх.

И эта его вспышка словно бы успокоила пана Войцеха. Он отклеился взглядом от глаз управляющего и отчетливо выдохнул.

– Прошу меня простить за несдержанность, – сказал он. – Показывайте дорогу в ваш кабинет!

Войцех Гарчинский почти стыдился того, что вот так, этаким барином-самодуром, он ворвался в дом своего управляющего. Если бы ни экстраординарные обстоятельства, он бы себе такого не позволил даже по отношению к кому-то без роду и племени – не то, что по отношению к другому дворянину Речи Посполитой. Тем паче – обделенному Фортуной сильнее многих других. Он, Войцех Гарчинский, и без того поступил с Болеславом Василевским как с прихвостнем-слугой, а не как с равным себе, когда в уплату за бесчестье его дочери дал ему денег. Впрочем, деньги-то этот Гарпагон принял. А теперь еще…

Нет, Войцех не мог вообразить, что его управляющий знал об интригах своих дочерей. Сперва – старшая, от которой Войцех, может, и ожидал чего-то в этом роде. Какой-то гнусной, мстительной выходки. Когда Ганна узнала о том, что он задумал жениться на богатой наследнице, то поставила ультиматум. Или он, Войцех, выделяет ей в качестве приданого еще десять тысяч – в дополнение к тем пяти, которые уже получил ее отец, – а также отдает ей Мариуса. Или – она рассказывает родственникам его невесты о том, как он обесчестил шляхетскую дочь и отказался вступить с нею в брак. А теперь у себя в доме воспитывает бастарда.

Ну, а в дополнение Ганна намекнула: у неё имеется на руках нечто, что может не только порушить его планы на выгодный брак, но и отобрать у него всё. Вообще – всё. Но он, Войцех, тогда не придал особого значения её словам. Тем более что она выказала явные признаки благоразумия: согласилась требуемой суммы подождать. Понимала: таких денег у него прямо сейчас в наличии нет. А взять у кого-то в долг или испросить ссуду в банке он сможет лишь тогда, когда о его помолвке с дочкой польского магната будет объявлено официально.

Так что – Войцех не особенно переживал по этому поводу. И понапрасну, как выяснилось. Он-то хотел и вправду уладить это дело мирно: отдать Ганне и требуемые ею деньги, и ребенка. Правда, она тоже должна была в ответ кое-что ему передать: собственноручно подписанное признание в том, что она будто бы солгала относительно отцовства малыша Мариуса, дабы истребовать с пана Гарчинского крупную денежную сумму. А в действительности отцом мальчика был тот самый почтальон – Артемий Соловцов, который так зачастил в последнее время в имение пана Гарчинского. Конечно, его посещения начались уже после появления Мариуса на свет, однако это было совершенно не важно. Куда важнее было другое: Войцеху Гарчинскому давно следовало бы догадаться, что влекут сюда почтальона не только амурные дела. Что он заодно доставляет Василевским разнообразную корреспонденцию.

Но пана Войцеха слишком уж захватили грядущие блистательные перспективы, связанные с женитьбой. Он жаждал снова жить в Варшаве – которую он с великой поспешностью покинул тринадцать лет назад. И никогда, никогда не желал снова возвращаться сюда, на задворки Российской империи, где всё провоняло тяжким крестьянским трудом и неизбывной бедностью! Он до скончания века не хотел больше видеть никого из семейства Василевских. Он рассчитывал, что сумеет продать это имение – всё-таки приносившее какой-никакой доход, так что покупателей он сумел бы найти. И, главное, он питал надежду при помощи денег, которые у него будут, принести пользу своему делу. Ибо оно нуждалось в таких, как он, чтобы воспрянуть от сна, наполовину – смертного, в которое оно впало после 1831 года. Как там написал русский поэт Пушкин:

Да, тот бунт русские и вправду раздавили. Хоть и не сразу.

После того, как их несчастливый командующий, фельдмаршал Дибич-Забайкальский, умер от холеры в двух шагах от Варшавы, командование русскими войсками в Польше принял генерал-фельдмаршал Паскевич – везучий, как сам черт. И ему всё шло во благо: и его медлительность, и чуть ли не стариковская осторожность.

Он медлил с переправой через Вислу в районе Осека – посада Сандомирского уезда Радомской губернии. И за время этого промедления генерал Скржинецкий, главнокомандующий польской армией, знавший о планах Паскевича, вернул обратно высланные уже к Осеку войска. Решил сосредоточить свои усилия на обороне Брестского шоссе от русских. И Паскевич с легкостью Вислу форсировал.

Паскевич тянул со штурмом Варшавы – и подошло подкрепление, благодаря которому русские получили почти троекратный перевес над поляками. Так что в итоге Иван Паскевич добавил во всем своим регалиям еще и титул князя Варшавского, а разгромленные поляки – те, кого не убили и не взяли в плен во время двухдневного штурма, – вынуждены были бежать, укрываться среди пруссаков и австрияков. Ну, а генерал Ян Скржинецкий, при котором в начале кампании состоял адъютантом Войцех Гарчинский, тот и вовсе сумел достичь Бельгии и поступить на службу к бельгийскому королю Леопольду Первому.

А вот самому пану Войцеху повезло меньше – или, напротив, больше. Это уж как посмотреть. До столь дальней заграницы добраться ему не удалось, однако же он сумел кружным путем, через Вену, Бухарест и Кишинев, вернуться в Россию. И попасть в свое имение под Минском к концу 1831 года, не вызвав ни у кого вопросов по поводу своего отсутствия. Пан Гарчинский всегда жил анахоретом, с соседями почти не общался, в Минск наезжал крайне редко, и его длительная отлучка чудесным образом осталась незамеченной. Никто не изобличил его как мятежника, он остался на свободе и мог бы со временем встать во главе нового заговора. Более мощного, более подготовленного, куда лучше обеспеченного деньгами – и, уж конечно, более удачного.

И всё должно было сложиться, как нельзя лучше – после его женитьбы, после того, как он лишит Ганну возможности вредить ему. Жаль, правда, было расставаться с малышом Мариусом – пан Войцех привязался к нему сильнее, чем ожидал. Но он рассчитывал: молодая жена обеспечит его законным наследником. А Мариус… Ну, что же, если Ганна не желает оставить бывшего возлюбленного в покое, не забрав при этом своего ребенка – это, вероятно, её природное право. Хотя – по сугубому мнению самого пана Гарчинского – с родным отцом этому ребенку уж точно было бы лучше, чем с матерью и каким-то заскорузлым отчимом.

А теперь – всё могло рухнуть в один миг. И в самом деле – всё, как и грозила ему Ганна. Но источником угрозы оказалась, сколь бы диким это ни выглядело, её взбалмошная младшая сестрица – юная сумасбродка Стефания. Которая накануне прислала ему с горничной конвертик – заклеенный, слава Богу, – с вложенной в него запиской. Пан Войцех сперва решил: записка – любовная. Да и то сказать: он видел, какими взглядами одаривала его младшая дочка управляющего. Так что он был даже слегка польщен, когда эту записку получил. Хотя грядущая женитьба и не оставляла ему места для новых шалостей, пусть бы и невинных.

Пан Гарчинский распечатал конвертик, прочел записку Стефании и приложенный к ней листок из некоего письма – и от подступившего ужаса покачнулся, попытался ухватиться за край стола, но промахнулся и упал прямо на пол. Упал некрасиво, неловко, сильно зашиб локоть и почти лишился чувств.

Хотя последнее, быть может, оказалось и к лучшему. А не то он сразу, не медля ни минуты, вломился бы к Василевским и почти наверняка убил бы их – всех, своими собственными руками. И начал бы даже не с Ганны – с её сестры. После чего ему оставалось бы либо пустить себе пулю в висок, либо пойти на каторгу. А ни того, ни другого пан Гарчинский делать решительно не желал. Так что он, прометавшись всю ночь перед окном, за которым бушевал буран, дождался, когда утром во флигеле зажгли свет. И только после этого ринулся туда.

Стефания не спала, когда отец стал стучать в дверь её спальни. Она тоже не сомкнула глаз минувшей ночью – понимала, что она сделала. И почти ужасалась содеянному. Её замысел больше не казался ей таким уж удачным. Не казался игрой – вроде партии в триктрак. Когда она накануне писала ту записку, то смеялась, как сумасшедшая – даже рот себе ладонями зажимала, чтобы никто из домашних этого не услышал. Но теперь охота смеяться у неё пропала. То, что она написала нанимателю своего отца – это вряд ли могло вызвать у кого-то приступ веселости.

Писала она по-русски: как и её сестра, по-польски она могла изъясняться едва-едва. Их мать была русской, вся прислуга в имении была из русских, и даже Болеслав Василевский и Войцех Гарчинский всегда разговаривали между собой на языке ненавистной им обоим Империи.

Милостивый государь! – так начала свое коротенькое письмо Стефания. – Мне известно, какова была Ваша позиция в 1831 году, во время мятежа в Царстве Польском. В доказательство того, что это не пустые слова, прилагаю к моей записке одну страницу из письма, которое написала ваша «хорошая знакомая» из Варшавы. Эту девицу Вы при бегстве своем из Польши бросили столь же бесчестно, сколь бесчестно вы поступили с моею сестрой. Я намерена дать этому письму законный ход. И лишь одно может отвратить меня от моего намерения: вы немедленно разрываете помолвку с вашею нынешней невестой, дочерью князя Радзивилла, после чего по всей форме предлагаете руку мне. Тогда я приостановлю отправку в Санкт-Петербург, в Министерство внутренних дел, основной части письма Вашей прежней пассии. А после нашего с Вами венчания я готова на Ваших глазах это письмо уничтожить. Исполнить мои условия Вам – прямая выгода. Я не требую с Вас денег, подобно моей сестре Ганне (да, да, мне и это тоже известно). И Ваш с Ганной сын Мариус сможет остаться при Вас. А после нашей с Вами свадьбы мы сможем официально усыновить мальчика, буде таково окажется Ваше желание. Жду Вашего ответа до вечера завтрашнего дня. И, ежели ответа я не получу, вечером я отправлю письмо по назначению.

Преданная Вам Стефания Василевская, которая искренне рассчитывает на Ваше благоразумие.

И, когда Стефанию позвал отец, она как с раскаленной сковороды спрыгнула с не разобранной постели, на которой так и пролежала всю ночь одетой.

– Стефания! – прокричал её отец за дверью; голос его звучал словно чужой, такое в нем слышалось напряжение. – Вставай, одевайся и ступай в мой кабинет! Пан Гарчинский имеет к тебе неотложную беседу!

От страха у Стефании свело живот: она мигом поняла, что беседа эта – отнюдь не предложение брака, которого она требовала от пана Войцеха. Ей показалось, что она слышит чей-то смех – что это её собственный смех! Но нет: это всего лишь ветер завывал за окном и дребезжал оконными стеклами, будто изображая глумливое старческое хихиканье.

– Да, папенька, сейчас я выйду! – крикнула она через дверь. – Только умоюсь, причешусь и оденусь. Мне нужно десять минут времени!

Так что отец её, отвернувшись от двери сказал (пану Войцеху) кому-то:

– Через десять минут она придет!

И Стефания, у которой в животе будто совершил кувырок огромный ёж, услышала звуки удаляющихся шагов. Не размышляя – иначе она, быть может, и передумала бы, – девушка выхватила из-под своей перины не надписанный конверт, в который она спрятала похищенное у сестры письмо из Варшавы.

– Надо вернуть его, положить обратно! – произнесла Стефания почти в полный голос.

Но как было теперь это сделать? Её сестра никогда не запирала дверь своей спальни – что правда, то правда. Но секретер-то свой она всегда держала на замке. Тот случай – когда разразилась безобразная сцена по поводу неуместных визитов почтальона – был, пожалуй, единственным исключением. И всё же письмо нужно было возвратить Ганне. Иначе – никак.

Стефания разулась, взяла обе туфли в левую руку, а подмышкой зажала конверт с роковым письмом. И на цыпочках вышла в коридор, тихонечко прикрыв дверь своей комнаты. В коридоре горели лампы, заправленные рапсовым маслом – отец всегда зажигал их, вставая. И по стенам коридора двинулись вместе со Стефанией несколько её теневых двойников – как учуявшие добычу волки.

Спальня старшей сестры находилась через две двери от её собственной: их разделяли небольшая гостиная и комната для рукоделия. Стефания прокралась по коридору, ощущая, как пол холодит ей стопы через чулки – и как холод этот будто пробирается внутрь всего её естества. «Он меня убьет», – думала она, имея в виду, конечно, пана Гарчинского. И такая уверенность была в этой её мысли, что Стефания уже видела себя убитой – в гробу, в платье невесты, которое при жизни ей так и не удалось надеть.

Но и это не было самой ужасной карой, какую мог обрушить на их семейство пан Гарчинский. Он мог вышвырнуть их – выгнать на улицу. И никакие письма в Санкт-Петербург, никакие разбирательства в отношении мятежника уже не изменили бы того факта, что они – все трое – стали бы просить подаяния возле какой-нибудь греческой церкви в Минске. Отец всегда говорил – почти что с осуждением: «Православные подают нищим куда больше, чем это принято у нас, католиков». Так что стоять на паперти они будут именно возле православного храма. А если подавать будут всё-таки плохо – им с Ганной придется торговать собой. Отец, возможно, сперва будет против. Будет грозить, что наложит на себя руки, если они на это пойдут – как он грозил, что застрелится, когда узнал о романе Ганны с хозяином. Но потом смирится. Он всегда смирялся. А вот она, Стефания, была не такой. И смиряться не собиралась.

Она приоткрыла дверь в Ганнину спальню: там было темно. Её старшая сестрица всегда было соней, вставала позже всех. Прежде Стефанию это раздражало, а теперь – составляло единственное спасение. Выходило, что и сонная лень её сестры имела глубокий смысл и важное предназначенье. Всё так же – крадучись – Стефания вошла в сестрину спальню, оставив дверь в коридор приоткрытой, чтобы внутрь попадал свет из коридора. И стала озираться по сторонам.

На сестрин секретер она даже не глядела. Попытайся она его вскрыть, и Ганна, которая спала сейчас, укрывшись с головой пуховым одеялом, наверняка проснулась бы. А тогда – смерть, паперть или публичный дом: вот что ждало Стефанию. Она искала – подходящее место. И обнаружила его быстрее, чем рассчитывала.

Болеслав Василевский предложил было хозяину чаю или кофию: он мог бы приготовить их прямо здесь, у себя в кабинете, на специальной маленькой печурке. Но пан Войцех так на него зыркнул, что управляющий тут же примолк – уселся в ожидании за свой стол. Хоть и негоже было бы сидеть в присутствии хозяина, который метался по кабинету, не находя себе места от нетерпения. Однако – стоять Болеславу Василевскому было не на чем: его ноги с каждой секундой ослабевали, обращаясь в подобие конфет из лакричного сока, столь любимых в детстве его дочерьми.

Когда Стефания вошла в кабинет – будто бы слегка запыхавшись, хотя отец не слышал, чтобы она бежала, да и простых шагов её не слышал тоже, – пан Гарчинский повернулся к ней. И синюшная бледность опять залила его лицо.

– Ну, mademoiselle, – проговорил он, – благоволите объяснить, по какому праву вы стали писать мне шантажные письма?

Василевский порадовался, что успел сесть – не то непременно упал бы. А Стефания – та и глазом не моргнула. Она разрумянилась и выглядела почти красавицей – хоть до старшей сестры ей и было далеко.

– Можно мне присесть? – спросила она – но не робко, а явно с деланной робостью.

Но пан Войцех её лицедейства не заметил.

– Садитесь рядом с отцом! – велел он ей, что Стефания тотчас исполнила: придвинула один из стульев поближе к отцовскому письменному столу и присела на самый краешек.

Да и сам пан Гарчинский наконец-то уселся – на банкетку, стоявшую у противоположной стены. С таким расчетом, чтобы видеть одновременно и отца, и дочь, и двери кабинета, которые он перед тем запер изнутри на задвижку. А Болеслав Василевский и пикнуть при виде этого не посмел.

– Итак, – проговорил пан Войцех, – я жду объяснений.

И его управляющему показалось, что хозяин его сейчас вовсе уже не разгневан. Он испуган, почти что в ужасе! Потому-то он и не отослал Болеслава Василевского из комнаты – хоть мог бы это сделать с легкостью! Не из-за того, что не хотел компрометировать его дочь, оставаясь с ней наедине, а по причине своего страха перед его младшей дочерью – отроковицей, едва достигшей пятнадцати лет.

Стефания опустила голову, и лицо её отобразило стыд и раскаяние. Но – это были стыд и раскаяние того же сорта, что и давешняя робость. И по-прежнему пан Войцех не почуял притворства – слишком уж сильный, как видно, его обуял страх. На лице его отобразилось как бы облегчение: он решил, что господин положение сейчас – именно он.

– Хватит молчать, mademoiselle, – произнес пан Гарчинский – уже со своим обычным властным нажимом, – ваш отец и я – мы оба ждем.

Василевский хотел сказать, что он сам и не ведает, чего именно ждет. Однако не рискнул: он еще помнил, каким багровым был давеча лик его хозяина, и как тот ухватил его за ворот сюртука.

– Дело в том, – слабым, дрожащим, не своим голосом выговорила Стефания, – что я не смогла отказать Ганне в её просьбе.

– В какой еще просьбе? – Пан Гарчинский даже подскочил на банкетке.

– Ганна попросила меня ей подыграть. Сказала: если вы будете думать, что вас может ждать нечто похуже, то поторопитесь с деньгами.

Болеслав Василевский не выдержал: вскочил из-за стола, схватил дочь за плечо – заглядывая ей в глаза, так похожие на его собственные.

– Да что вы тут обе затеяли – за моей спиной? – вскричал он.

– Не обе, нет! – И Стефания резко, без всякой прелюдии, зашлась рыданьями – не утратив при этом способности связно говорить; она с детства обладала таким умением. – Она велела мне написать пану Войцеху письмо, и я написала – под её диктовку! А потом вытащила тот конверт из тайника, вынула из него один листок и вложила в конверт – вместе с моей запиской. Мне тот листок она не показала, хоть я и просила её.

– То есть, – голос пана Гарчинского обрел уже почти что властность, – вы не знаете, что было в том письме?

– Откуда мне знать? – Стефания растерла по лицу слезы, и глянула на пана Войцеха с самым, что ни на есть, жалобным выраженьем.

– А что за тайник, в котором Ганна держит этот конверт – из которого она извлекла один лист? Где он?

Стефания вроде как заколебалась, но тут пан Болеслав сделал то, за что он так и не смог себя простить до конца своей жизни.

– Ну, хватит тебе уже её покрывать, – рявкнул он и сжал плечо дочери так сильно, что у той перекосилось лицо – уже от натуральной, а не изображаемой боли. – Если Ганна составила какой-то заговор против пана Гарчинского, то должна за это ответить.

– Тайник – он в её спальне, устроен внутри того ландшафтика в рамке, что висит возле входа. Там сзади бумага чуть надорвана, и Ганна под неё убрала конверт. Сказала: нужно, чтобы он был под рукой. Сегодня вечером она должна встретиться в поле у тракта со своим кавалером – господином Соловцовым, и хочет это письмо ему передать. На хранение – как она сказала.

Когда Стефания назвала почтальона «кавалером» и «господином», пан Гарчинский пренебрежительно хмыкнул. А вытянутое его лицо осветилось радостью – и чем-то еще. Прошла почти неделя после всего, прежде чем Болеслав Василевский уразумел: хозяин его в тот момент испытал азарт, какой возникает у охотника перед самым началом лисьей травли.

Ганне снилось, что она бродит по улицам какого-то огромного города – не Минска, и даже не Варшавы, где она была один-единственный раз в жизни, а куда более многолюдного, суматошного и неугомонного. Причем бродила она по нему не в своем нынешнем облике. Она как бы сама сделалась частью этого города: его многоэтажными домами; его улицами, мощеными каким-то темно-серым однородным камнем без видимых стыков и выбоин; его крытыми колясками, которые не были запряжены лошадьми, но при этом возили людей; его подземными мраморными дворцами, прекраснее которых Ганна ничего в своей жизни не видела. Но, будучи частью всего этого, она отчетливо осознавала и свой полный диссонанс с тем, что её окружало. Она была внутри этого – точнее, могла бы внутрь этого попасть, стоило ей того пожелать. Но вместе с тем она состояла в смертельном разладе с этим городом, названия которого она не знала.

И тут кто-то начал звать её. Зов этот звучал в её спальне так непривычно, противно всякому обыкновению, что она поневоле решила: слышит она его во сне, не наяву. Но всё же она разлепила глаза. Её отец, Болеслав Василевский, стоял в застегнутом на все пуговицы сюртуке подле её кровати и повторял беспрерывно:

– Ганна, просыпайся! Просыпайся сейчас же!

Даже во времена своего раннего детства она не помнила случаев, чтобы отец приходил утром будить её. Это делала сперва – няня, потом – горничная. А теперь и вовсе никто не входил к ней в спальню – дожидались, пока она встанет сама. Отец и Стефания всегда завтракали вместе, вдвоем, а Ганна – часа на два позже их, разогретой едой.

– Папенька? – Она посмотрела на своего отца, попыталась поймать его взгляд, но он смотрел не на неё, а куда-то вбок. – Что-то стряслось?

– Пан Гарчинский уезжает. Возле его крыльца стоит карета, и в неё укладывают чемоданы.

– А Мариус? – Ганна спросила это раньше, чем успела подумать, что означает подобная новость: её бывший любовник решил пуститься в бега, не собираясь выполнять выдвинутые ею требования.

– Мне сказали – он уже сидит в карете.

И Ганна – будто её отец и не находился рядом – тут же выскочила из постели, с лихорадочной торопливостью начала одеваться. Странно, но на лице её отца при этом выразилось как бы удовлетворение. Не произнеся больше ни слова, он вышел из её спальни. И только поправил по дороге маленькую картину возле двери – висевшую отчего-то чуть косо.

Кое-как напялив первое, что попалось ей под руку – фланелевое домашнее платье, – и сколов волосы шпильками, Ганна выскочила в коридор и побежала к входным дверям. Она собиралась надеть шубу и шапку, прежде чем выходить из дому, поскольку за единственным в коридоре окном видела продолжавший метаться снег. Однако сквозь это окно она увидела и еще кое-что: карета, о которой говорил её отец, уже не стояла возле крыльца господского дома, а катила по центральной аллее парка к въездным воротам усадьбы. А потому Ганна схватила первое, что попалось ей под руку – бархатный салоп, который она не надевала с осени, но оставила висеть возле двери. И выскочила из дому: без шапки и без перчаток, в домашних туфельках на тонких подошвах, натягивая легкое пальтецо прямо на бегу.

Карета остановилась возле ворот: привратник отпирал на них замок. А за каретной занавеской, в маленьком застекленном оконце, мелькнула рука, державшая тряпичный мячик на веревочке.

«Мариус, – подумала невеста ямщика, – этот негодяй увозит моего сына!»

И в этот момент у неё за спиной распахнулась дверь флигеля. Ганна услышала, как она с размаху ударилась в стену, и почти непроизвольно обернулась на этот звук. В дверях стояла Стефания – с лицом белым, как у фарфоровой куклы.

– Ганна, не ходи туда!.. – произнесла она едва слышным шепотом. – Пожалуйста, не надо.

– И ты с ним заодно – с Войцехом!

Если бы у Ганны была хоть одна лишняя минута, она вернулась бы и влепила бы сестре пощечину, а, может, и не одну. Однако времени у неё не оставалось вовсе. И прямо по глубокому снегу, который тут же мокрым холодом охватил её ноги, она ринулась к карете – дверь которой кто-то распахнул для неё.

Она заскочила внутрь, и сошедший на землю форейтор пана Гарчинского тут же эту дверь за ней захлопнул.

В карете царил сумрак. И несколько мгновений – после снежной белизны снаружи – Ганна почти ничего не видела. Только разноцветные круги вертелись у неё перед глазами. Четверка лошадей резво рванула с места, карета выехала за ворота усадьбы и проехала не меньше четверти версты, прежде чем Ганна поняла: Мариуса в карете нет. Рядом с ней сидел только Войцех. И всё ещё крутил в руке, то отпуская, то подбрасывая, красный тряпичный мячик – её подарок сыну.

– Ну, вот, – проговорил Ганнин бывший любовник и длинным взглядом окинул её с головы до ног, – теперь нам никто не помешает обсудить, каким образом ты собиралась лишить меня всего. Ни твой отец, ни твоя сестрица-сообщница, ни твой так называемый жених. Так и вижу тебя с ним вместе в крестьянской избе, в сарафане и в платке!

Он хохотнул, довольный собой, а Ганна несколько раз удивленно моргнула, пытаясь понять, что означает – сестра-сообщница? Ведь Стефания явно была с ним заодно – не с нею самой. А пан Гарчинский отложил мячик (Ганна тут же схватила его, сжала в кулаке) и вытащил из кармана своей шинели с бобровым воротником сложенные вчетверо листки бумаги. Их невеста ямщика узнала сразу.

Глава 13. Свисток и веер

20 июля 1939 года. Четверг

Москва

Валерьян Ильич еще не завершил полностью свой рассказ. Но, по мнению Самсона, картина уже вырисовывалась ясная: бывший любовник завез Ганну в чисто поле и вышвырнул из кареты – оставил замерзать. Так что Давыденко перебил рассказчика – спросил:

– А откуда вы столько знаете о тех событиях? Наверное, Хомяков рассказал всё-таки вашему отцу о Василевских?

– Да нет, Платон Александрович Хомяков о частной жизни своей будущей жены предпочитал не распространяться.

– Будущей жены?

– Ну да, он сочетался браком со Стефанией Василевской вскоре того, как призрак Ганны был заключен под стражу. Ганнина сестра приняла православие и стала Степанидой. А после её смерти – лет тридцать тому назад – её сын разыскал меня в Рязанской губернии. К тому времени и отца моего уже не было на свете, и господина Хомякова. И, согласно завещанию своей матери, Иван Платонович Хомяков передал мне её дневники. А также всю её переписку с будущим мужем. Там же оказалась и фотография моего батюшки. Госпожа Хомякова никак не объяснила такое свое распоряжение, но, я думаю – она желала, чтобы я был в курсе дела. На всякий случай.

– Ну, а бывший любовник Ганны – этот пан Гарчинский? С ним-то она не пыталась расправиться?

– Похоже, что нет. Ганна явно осознавала – даже в своем посмертном существовании: случись что с Войцехом Гарчинским, и её сын останется круглым сиротой. Кто стал бы тогда заботиться о нем? На своих отца и сестру Ганна уж точно не рассчитывала. Так что ей пришлось довольствоваться…

Валерьян Ильич не договорил: внизу, на вахтерском столике, заверещал телефон. И оба собеседника от неожиданности даже вздрогнули. Вахтер пробормотал: «Прошу меня извинить», и заспешил по лестнице вниз.

А Самсон поднялся наконец-то на ноги. Одеревенение в мышцах у него прошло, но зато начала зверски чесаться шея – в том месте, где к ней прилеплялась неведомая пиявка. Он слышал, как Валерьян Ильич переспрашивает у кого-то по телефону – почти срываясь на крик:

– Когда это произошло? И где он теперь?

«Наверняка что-то стряслось с нашим Назарьевым», – тотчас подумал, как о непреложном факте, Давыденко. Он стал спускаться к вахтерскому столику и приостановился на лестнице лишь один раз – услышав, как Валерьян Ильич сказал:

– Спасибо вам, Валентин Сергеевич.

А вот это уж и впрямь было неожиданно! Старику-вахтеру явно позвонил руководитель проекта «Ярополк» – который, выходит, знал о его родстве с Андреем Назарьевым.

Старик повесил трубку, поглядел на Давыденко, и лицо его показалось Самсону почти таким же зеленым, как стекло духовской бутылки.

– Мой сын ранен, – произнес вахтер совершенно ровным, тихим голосом, – получил пулю в результате какого-то нелепого несчастного случая. И его не стали перевозить – оборудовали для него палату прямо у вас, на Лубянке.

«Скверно-то как! – подумал Самсон. – Раз уж не стали перевозить – стало быть, опасались, что не довезут до больницы живым».

А старик продолжал:

– Мне сказали: за мной сейчас пришлют машину и отвезут к нему. – И тут он впервые вскинул на Самсона глаза – с непролитыми слезами в уголках: – Могу я попросить вас, Самсон Иванович, подменить меня на вахте и подежурить? Мне больше попросить некого, а делать вам ничего не нужно: просто сидеть за столом. Если же вдруг зазвонит телефон, можете сказать, что вы – сантехник, и я вызвал вас, потому что в уборной прорвало трубу. И что я сейчас там – помогаю вашему напарнику. Простите, что взваливаю это на вас…

– Да бросьте вы! Уж с охраной пустого здания театра я как-нибудь, да справлюсь! Но неужто вы так и не спросите, как я тут оказался? А главное – почему я оказался тут? Ведь Таня, как я понял, рассказала вам, откуда я – из какого ведомства. Вам не любопытно разве, что за дела меня сюда привели?

– Ни боже мой! – Вахтер даже руки вскинул – будто защищаясь. – Не желаю ничего знать о ваших делах! А если кто-то станет меня вдруг расспрашивать, то вас я не видел с момента вашего последнего свидания с Танечкой.

При слове последнего Самсон поневоле закручинился. Но не распускать же ему было нюни перед вахтером? И он сказал:

– Ладно, поезжайте спокойно. Только позвоните мне утром – скажите, сколько я еще должен буду оставаться на посту.

Вахтер заверил его, что так и сделает.

Через четверть часа к зданию на улице Вахтангова подкатила черная «эмка» и увезла Валерьяна Ильича в ночь. А Давыденко уселся за его стол и без колебаний набрал домашний номер Николая Скрябина.

Лариса Рязанцева разглядывала предмет, который Николай Скрябин в половине восьмого утра принес ей прямо на квартиру – она даже не думала, что он поднимается с постели так рано! Вещица эта лежала в литровой стеклянной банке, и на банку была наверчена жестяная крышка для консервирования. Так что девушка должна была рассматривать артефакт, к нему не притрагиваясь. Они со Скрябиным сидели за круглым обеденным столом в её комнате, и Николай с видимым удовольствием пил только что заваренный Ларой чай.

– Что это такое? – Девушка встряхнула банку, и лежавший в ней предмет металлически зазвенел о стекло.

– Пока не знаю. – Скрябин вздохнул, с силой потер ладонями лицо и глаза, и Лара поняла: это он сегодня не встал рано – он вообще не ложился спать! – Но я очень рассчитываю, что ты это выяснишь. Я позвоню Библиотеку Ленина, начальнику твоего отдела, и предупрежу, что сегодня ты будешь заниматься специальными изысканиями по заданию НКВД.

– Я и так могла бы ими заниматься – я же не на выдаче книг работаю.

– Ты не поняла, – сказал Николай. – Сегодня ты в Ленинку вообще не пойдешь. Будешь работать у меня дома – с книгами из моей личной библиотеки.

И Лара не смогла сдержать радостный возглас. Эти книги – которые Николай получил в наследство от своей загадочной бабушки – давно уже составляли предмет её вожделения. Старший лейтенант госбезопасности держал их в особом шкафу с непрозрачными дверцами, который запирался каким-то секретным замком. И пару раз этот шкаф Скрябин для Лары отпирал – показывал ей раритеты из своей коллекции, вроде трактата «Об оккультной философии» Агриппы Неттесгеймского или «Псевдомонархии демонов» Иоганна Вира.

Ценность этих книг – и их денежную стоимость тоже! – Лара вполне осознавала. Быть может, даже лучше, чем сам Николай. А потому ни разу не решилась попросить у него хоть что-то из этих книг на вынос – для изучения дома. Не рискнула бы она держать подобные книги у себя в коммуналке! Пропажа их – да и просто знакомство неподходящих людей с их содержанием – чреваты были бы такими бедами, какие она и представлять себе не хотела.

– Я должна буду поискать в твоих книгах изображение или описание этой вещи? – спросила Лара и ещё раз встряхнула банку.

Николай кивнул:

– Да, но не только это. Вот здесь, – он протянул ей через стол сложенный листок линованной бумаги, – я записал приметы существа, от которого я эту вещицу получил. Ну, условно говоря – получил. Я должен узнать, кто это был.

Вот тут Лара удивилась уже всерьез.

– Ты видел сверхъестественный объект и не смог его идентифицировать? Ты – не смог?

– Я думаю, – сказал Николай, – эта сущность по какой-то причине претерпела трансформацию – стала чем-то вроде инфернального гибрида.

Лара не утерпела: тотчас листок развернула – прочла, что там было написано. После чего подняла стеклянную банку и еще раз оглядела её содержимое.

Внутри лежал небольшой предмет – изготовленный из меди, судя по зеленой патине, покрывавшей его. Походил он то ли на свисток, то ли на уменьшенную в несколько раз копию дудочки Гамельнского крысолова.

В здании НКВД всегда имелся великолепно оборудованный медпункт. Однако сейчас его преобразовали в самую настоящую больничную палату. Именно такое впечатление возникло у Скрябина и Кедрова, когда они заглянули внутрь, чуть приоткрыв дверь. Андрей Назарьев лежал на кровати, укрытый одеялом по пояс. Грудь его крест-накрест пересекали бинты, веки его были смежены, рот – слегка приоткрыт. Он тяжело, с заметным усилием, дышал. В вену на локтевом сгибе его левой руки уходила игла капельницы, резиновая трубка которой тонкой змейкой поднималась к перевернутому стеклянному сосуду на высокой металлической стойке, наполненному каким-то бесцветным содержимым. Справа от пациента пологим холмом приподнималась наполовину сдутая кислородная подушка, в данный момент не используемая. А рядом с кроватью раненого сидел на табурете, согнув спину, пожилой седовласый мужчина.

Старик повернул голову на скрип приоткрываемой двери, и Скрябин тотчас узнал его: это был вахтер из театра Вахтангова. А еще – отец Андрея Валерьяновича Назарьева! Николай даже удивился, что при первой встрече со стариком не обратил внимания на его сходство с сотрудником проекта «Ярополк»: узкое хрящеватое лицо Валерьяна Ильича тоже наводило на мысль о дьячках-расстригах. Но Скрябина сбило с толку, что в документах вахтера значилась другая фамилия: Шевцов.

Тот поймал пристальный взгляд Николая, со вздохом поднялся со своего табурета и вышел из импровизированной палаты в коридор, плотно прикрыв за собой дверь.

– Я должен вам всё объяснить, – повернулся он к Скрябину. – Обещал вашему руководителю – Валентину Сергеевичу. Он ведь не обязан был пускать меня сюда. А сам Андрюша не смог бы меня позвать: он без сознания, и неизвестно, очнется ли.

– Мне очень жаль, что с Андреем Валерьяновичем такое случилось, – сказал Николай. – Но сейчас пойдемте в мой кабинет – вам и вправду нужно многое объяснить.

Ночью Самсон уже пересказал ему по телефону всё то, что поведал старик о Ганне Василевской. И даже зачитал вслух страницу из пропавшего письма. А Николай потом не смог уснуть до самого утра: думал о Ганне – жалел её, ничего не мог с собой поделать. Однако сейчас он хотел всё услышать из первых уст.

– Моя мать тоже была из дворянского рода, – проговорил вахтер, – но Шевцовых – куда больше, чем Назарьевых. Так что с Андрюшей никто бы не догадался меня связать. Хотя – Валентин Сергеевич откуда-то про меня узнал…

То, что руководитель проекта «Ярополк» много чего знал и далеко не всеми своими знаниями делился с подчиненными, Скрябину было хорошо известно. Они втроем – Скрябин, Кедров и бывший Назарьев – расположились в кабинете Николая. А над их головами – в «библиотеке» – теперь царила тишина.

Скрябин достал из письменного стола черную кожаную папку и вытащил из неё фотографию мужчины в статском мундире.

– Это ваш отец?

Валерьян Ильич нисколько не удивился ни дагерротипу, ни появлению папки, из которой старший лейтенант госбезопасности карточку извлек.

– Да, – кивнул старик, – это Илья Степанович Назарьев, мой давно почивший батюшка. Он был духовидцем и последователем Эммануила Сведенборга. Вы знаете, кто это такой?

Миша обиженно хмыкнул, а Скрябин нетерпеливо взмахнул рукой:

– Знаем, знаем! Продолжайте, пожалуйста!

– Думаю, эта карточка случайно затесалась между письмами – когда я отдавал папку инженеру Хомякову.

Миша Кедров при этих словах старика издал горлом звук, смахивавший то ли имитацию карканья ворона, то ли на изумленное «Как?» А вот Николая заявление вахтера ничуть не удивило.

– Это с вами Сергей Иванович Хомяков виделся в ночь своей гибели? – спросил он.

– Точно так. Но папку эту я отдал ему еще раньше.

И он спокойно, как о чем-то самом обыденном, стал рассказывать – о Платоне Александровиче Хомякове, председателе судебной палаты, который в свое время решил не давать ход злосчастному делу о гибели девицы Василевской; о последней воле госпожи Хомяковой; и о своем сыне Андрее, который с детства о черной кожаной папке знал. Но даже после белорусских событий – превращения директора льнокомбината в ледяную глыбу – не передал её в «Ярополк».

– Не решился Андрюша приобщить её к делу, – говорил старик. – Опасался серьезных неприятностей – и для меня, и для себя самого. Если бы выяснилось, что наша семья изначально владела важной тайной, но молчала об этом… Ну, вы сами понимаете…

Скрябин и Кедров почти синхронно кивнули: они оба понимали. И вахтер продолжил свой рассказ.

Андрей Назарьев только тогда понял, какая опасность может грозить потомкам всех без исключения фигурантов «дела ямщика», когда узнал о гибели завмага Уварова. И – да: он узнал об этом раньше всех других участников проекта «Ярополк», но и этой информации хода не дал. Почему? Валерьян Ильич считал: его сын запутался. Но Скрябин, услышав про это, подумал другое: Андрей Назарьев изначально не хотел верить в то, что смерти Семена Ивановича Соловцова и Константина Александровича Уварова между собой как-то связаны. Ему проще было ни во что не верить. Потому-то в Белоруссии он и вцепился в ту информацию о цистерне с жидким азотом. Никому из его следственной группы даже не пришлось химичить: Андрей Валерьянович был сам обманываться рад.

Но всё-таки после гибели Уварова, родного внука того почтмейстера, который отправил когда-то Артемия Соловцова на почту с пакетом, Андрей Назарьев разыскал инженера Хомякова – внука судейского чиновника. И выяснил, что тому с детства была известна легенда, бытовавшая в Минской губернии: о погибшей от мороза девице, которая стала призраком и решила страшно отомстить своим обидчикам и их потомкам. Однако Сергей Иванович Хомяков едва не рассмеялся в лицо сотруднику проекта «Ярополк», когда тот намекнул, что это и не легенда вовсе. Наверняка рассмеялся бы, если бы перед тем не увидел наркомвнудельское удостоверение.

Но всё же инженер согласился взять папку, веер с рунами, фотоснимок и пачку писем, когда побеседовать с ним пришел уже Валерьян Ильич. Любопытство, должно быть, взыграло. И письма, как выяснилось потом, он внимательно изучил. Мало того: человек твердой логики и ясного ума, он понял, что среди переданных ему бумаг чего-то недостает.

– Я оставил у себя вот это письмо, – сказал Валерьян Ильич и вытащил из кармана тот самый документ, за чтением которого его видел Давыденко.

Скрябин взял у него листок и протянул Мише – которому о содержании письма он рассказать не успел. И ждал минуты две или три, пока тот прочтет рукописный текст.

– Выходит, – проговорил, наконец, Николай, – призрак Ганны потому не давал о себе знать почти полвека, что ваш отец нейтрализовал его при помощи куда более страшного фантома – духа помещицы Салтыковой. Но потом-то что случилось? Куда эта стражница подевалась?

– Этого я не знаю. Да, да, не смотрите на меня так: в самом деле – не знаю. Но могу предположить, что кто-то отыскал бутылку, оставленную моим отцом на могиле Ганны, и уничтожил её.

– И не было способа заставить дух Салтычихи снова стеречь Ганну?

– Способ-то был. Потому я и не стал отдавать инженеру Хомякову это письмо – не хотел вводить его в искушение. Надеялся, что всё обойдется и так! Если бы он проявил благоразумие и воспользовался веером с рунами, почти наверняка уцелел бы. А где, кстати, этот веер теперь?

– Кое у кого хватило благоразумия его использовать, – сказал Николай. – Но что же всё-таки произошло в ночь смерти Хомякова?

– Когда он заметил призрачный мячик, то понял, в какую передрягу влип. И ринулся ко мне домой – я сказал ему свой адрес. Причем удивил меня уже по-настоящему: предложил вызвать для борьбы с Ганной даже не Салтычиху, которая показала свою, так сказать, низкую эффективность, а дух шаболовского душегуба. Слыхали о таком?

Первым ответил Миша Кедров – коренной москвич:

– Это был известный преступник – тоже почти ямщик. Комаров-извозчик – так его называли. Полное имя – Комаров Василий Иванович. Он же – Петров Василий Терентьевич. Убил больше тридцати человек. В 1923 году, когда его осудили и расстреляли, вся Москва говорила о «комаровском деле».

Скрябин, впрочем, тоже эту историю знал. Во время учебы на юрфаке один из преподавателей рассказывал им о деле Комарова. И Николай подготовил тогда к семинару по уголовному праву целую подборку материалов о преступных деяниях замоскворецкого извозчика.

– Всё верно, – кивнул Валерьян Ильич. – Но Комарова расстреляли вместе с женой-сообщницей, а потом тела кремировали. И, вероятно, похоронили в какой-нибудь общей могиле. Так что методика моего отца тут не помогла бы: такой дух я не сумел бы вызвать. Да и бесполезно это было бы: Василий Комаров убивал исключительно мужчин. А тут нужен был призрак, скажем так, женоненавистнический – чтобы совладать с Ганной.

– И вы просто отправили Хомякова домой? – спросил Николай.

– Увы, – Валерьян Ильич развел руками. – Но я считал, что дал ему какую-никакую защиту: тот веер с руническими символами. Представить не могу, почему он к моему средству не прибег…

– Думаю, – сказал Николай, – причина тут была не одна.

Теперь, когда все части головоломки вставали на свои места, он представлял себе смерть инженера так ясно, как если бы видел всё собственными глазами.

Сергей Иванович Хомяков, инженер-путеец, жилец великолепного нового дома в стиле итальянского палаццо, не успел вернуться домой до того, как закрылось метро. И ему пришлось идти к себе на Моховую, 13, пешком от самой Кропоткинской улицы – где с ним беседовал странный, почти безумный старик. А пока они с Диком шли по ночному городу, над спиной собаки плыл, наподобие огромной фантомной вишни, сияющий ледяным светом кругляш. Причем редкие прохожие, попадавшиеся им по пути, этого словно бы не замечали. Хотя – пару раз инженер всё-таки сумел перехватить взгляды, брошенные на его пса: один раз молодой женщиной, второй раз – подростком лет пятнадцати. Взгляды были любопытные, слегка испуганные – но явно не верящие. Обман зрения – вот что наверняка эти двое подумали.

Вид призрачного мячика наполнял страхом и самого Сергея Ивановича Хомякова. Но одновременно – будил в нем неестественный, детский, почти первобытный восторг.

Инженер уже много лет почитал себя атеистом. И гордился тем, что этот его атеизм был не вынужденный, обусловленный духом времени, а самый что ни есть натуральный, закрепленный в качестве глубинного убеждения. А сейчас все его атеистические постулаты даже не рушились, а как бы отзеркаливались, становились противоположностью самих себя. Он всегда знал, что Москва – как и все города, заложенные много веков назад, – в гораздо большей степени является городом мертвых, чем городом живых. В том смысле, что численность его умерших жителей давным-давно превысила численность живущих. И вот теперь он, человек, не верующий ни в какую мистику загробного мира, воочию созерцал нечто, пробившееся сюда, в Москву живых, из иного измерения: обители бестелесных душ, которые утратили свою материальную оболочку, но от этого не перестали существовать.

И – Сергей Хомяков впервые за много лет ощущал себя по-настоящему полным жизни, возвращаясь домой той ночью.

Его повредившийся атеизм едва не заставил его вытащить из папки картонный веер – поверить словам того старика. Но Сергей Иванович тут же представил себе, как это будет выглядеть: хорошо одетый, трезвый мужчина возрастом за сорок идет по улице, держа в одной руке собачий поводок, а в другой – такую вот бумажную фитюльку. И он, пересилив себя, эту идею отринул.

А тут еще дворник Феофил Трифонович, отпиравший инженеру ворота дома, продемонстрировал полную слепоту в отношении призрачного кругляша над спиной Дика. Так что – прежний Сергей Иванович, неколебимый атеист, тут же подкинул вопросик Сергею Ивановичу новому: а существовал ли этот круглый фантом взаправду?

В квартире, однако, инженер снова дал слабину: не пустил пса вместе с собой в гостиную – оставил обиженного Дика в коридоре, хотя тот уже почти просунул нос в дверной проем. Светящееся пятно, которое пес таскал над собой, всё время притягивало взгляд Хомякова, сбивало его с правильных соображений. А он хотел спокойно поразмыслить над тем, как ему поступить со злосчастной черной папкой. Завтра возвращалась с курорта его жена. И, не приведи Бог – могла в эту папку заглянуть.

Но принять решение спокойно у него как раз и не получилось. Дик, оставленный в коридоре, начал вдруг заполошно лаять. Даже не так: издавать надрывное, словно бы щенячье, гавканье. И Сергей Иванович не стал размышлять: решил использовать тот единственный тайник, какой имелся у него в наличии. Инженер еще при въезде в дом оборудовал его про запас, на тот случай, если во дворе вдруг остановится среди ночи, освещая фарами окна квартир, страшная черная машина НКВД. Сергей Хомяков был не дурак и опасался этого всегда.

И он едва-едва успел затиснуть кожаную папку в тайник за плинтусом, когда почувствовал: в гостиной он больше не один. Кто-то проник сюда из коридора, и это был не Дик – тот продолжал заходиться лаем за дверью.

Сергей Иванович заозирался по сторонам, но еще раньше, чем он успел разглядеть хоть что-то, его окатило волной холода. Да нет, какой там волной: девятым валом стужи! Инженер ощутил, как начала сохнуть и трескаться от мороза кожа у него на губах, как заныли разом все зубы, как лицо и руки онемели так, словно их обкололи новокаином.

И тут, когда неверие его рухнуло бесповоротно, инженер мог бы еще спастись. Мог бы – если бы не убрал веер с рунами в тайник, или если бы его руки не одеревенели от холода. А так – он сумел только сорвать непослушными пальцами скатерть со стола и метнуть её с размаху в блистающее, словно хрусталь на солнце, бестелесное существо. Да, теперь-то он увидел его – её. Увидел и услышал.

Брошенная скатерть пропала даром: повисла на рожках зажженной люстры, отчего та закачалась, а свет в комнате вдвое потускнел. Но инженер едва заметил это – так потрясло его дыхание призрака. Ну, не могло это бестелесное существо так тяжко, с присвистом, дышать. Нечем ему было издавать такие звуки! И Хомяков потратил несколько драгоценных секунд на то, чтобы понять: никакое это не дыхание. Это воздух вокруг призрака как бы раздвигался в стороны, принимая его с неохотой и натугой.

Инженер отпрянул от сияющего призрака вбок – уходя от девятого вала лютого мороза и одновременно продвигаясь к двери. Призрачная женщина тут же метнулась за ним следом, и Хомяков – опять же, по инстинкту, – зашвырнул в неё диванной подушкой. Ни малейшего урона фантомной сущности это не нанесло, однако на мгновение образовало преграду между ней и инженером. И тот успел выскочить из гостиной в коридор и захлопнуть за собой дверь.

Последнее, впрочем, наверняка не могло помочь: инженер помнил, что в гостиную ледяная тварь попала, оставив дверь закрытой. Но все же – этот маневр остановил Дика. Тот продолжал издавать полный неописуемого ужаса лай, но всё же попытался пролезть в гостиную: исполнить свой собачий долг до конца, сразиться с непрошеной гостьей.

– Нет, мальчик. – Сергей Иванович коротко провел ладонью по спине своего любимца, над которой призрачный кругляш больше не висел – наверняка перекочевал к Снежной Королеве. – Ты будешь жить – ты останешься тут.

И с этими словами инженер оттолкнул пса от себя, а сам в один прыжок достиг спальни и укрылся за ее дверью.

И – да: он все правильно понял, решив, что фантомным созданиям двери не требуются. Та женщина – дух его дальней родственницы Ганны Василевской, которую обидели когда-то бабушка и дедушка Сергея Ивановича, – последовала за ним не через дверь. Она и в коридор-то не стала выбираться – просто просочилась прямо сквозь стену, которая разделяла гостиную и спальню в квартире инженера.

А потом Сергей Иванович сделал еще одно открытие: призраки-то, оказывается, могут еще и говорить! Правда, не в обычном, человеческом смысле. Просто – в голове у себя, не в районе ушей, а где-то за затылочной костью, Сергей Иванович вдруг отчетливо услышал приятный и молодой женский голос. И голос этот произнес: «Позови сюда свою собаку!»

– Нет! – закричал Сергей Иванович, а затем прибавил и вовсе бессмысленное: – Убирайся прочь!

И тут в спальню, выбив головой дверь, вбежал-таки Дик: сам, без всякого зова. Вбежал на подгибающихся лапах, поджимая хвост, но всё равно – скаля зубы.

Скрябин так погрузился в свои мысли, что расслышал лишь окончание рассказа Валерьяна Ильича:

– А когда я узнал, что ваш сосед скончался, то пошел на Донское кладбище и повторно вызвал дух Дарьи Салтыковой. Думаю, ваш товарищ уже связался с вами и рассказал, что видел его в Театре Вахтангова. Самсону Ивановичу пришлось, конечно, пережить несколько неприятных минут, но теперь Салтычиха снова стережет Ганну.

– Салтычиха?! – Николай чуть было не расхохотался. – А вы когда-нибудь слышали о том, чтобы у Салтычихи разверзалась башка, и оттуда выползал хобот?

На сей раз странный звук горлом издал не Миша – ему Скрябин уже поведал историю своего ночного приключения в метро. Теперь сухое карканье вырвалось у Валерьяна Ильича.

– Так вы тоже её видели?!

– Да, я тоже видел её: демоническую сущность, которую не сумел идентифицировать. Хоть я, конечно…

Николай не договорил: умолк на полуслове. Упоминать о Ларе и обсуждать свои дальнейшие шаги при постороннем человеке он уж точно не собирался. И Валерьян Ильич тут же уловил его настроение.

– Ну, что же, – он встал со стула, одернул пиджачок, который неловко сидел на его тощей и сутуловатой фигуре, – если вы захотите поговорить со мной о том, кого – что – вы видели, то вы знаете: я буду возле сына.

– Хорошо, – кивнул Николай, тоже вставая.

Старик вышел, а Скрябин с Кедровым отправились по неотложным делам, которые ожидали их. Но сперва Николай набрал свой домашний номер – коротко переговорил с Ларой. И попросил её найти среди бумаг, оставшихся со времен его учебы в университете, подборку газетных статей о Василии Комарове.

Глава 14. Пропажи и находки

20 июля 1939 года. Четверг

Москва

Николай и Миша вместе поднимались на лифте во внутреннюю тюрьму НКВД, где находились теперь двое участников вчерашних событий: Святослав Сергеевич Данилов, в свои тридцать три года – всего лишь младший лейтенант госбезопасности, и Вера Абашидзе, подстрелившая его непосредственного начальника – пусть и неумышленно. Как и в случае с Давыденко, Скрябин хотел побеседовать с обоими прямо в их камерах.

– С кого начнем? – спросил Миша.

Они вышли из лифта и пошагали по коридору к посту охраны.

– Начнем с Веры Абашидзе, – сказал Николай. – Она – жена одного из двух оставшихся у нас подозреваемых.

Кедров остановился так резко, что его друг невольно опередил его сразу на два шага, но потом притормозил, повернулся к Мише:

– Чему это ты так удивился?

– А как же Данилов?! Разве бегство из Москвы не изобличает его? И то, что он лучше других знал про свойства жидкого азота? А гибель его гражданской жены – как раз перед тем, как он сбежал с любовницей? С этим-то как быть? Ведь всё указывает на то, что именно он – преступник.

– Именно так, – подтвердил Николай. – На это указывает всё. Вот только наш объект – непревзойденный специалист по заметанию следов. Вспомни, как ловко он подставил Давыденко!

– Ты считаешь – Данилова он тоже подставил?

– Вне всяких сомнений. Но афишировать это знание мы с тобой не станем. Ни перед самим Даниловым, ни перед всеми остальными.

– Понимаю… – Миша медленно кивнул. – Данилов нам всё выложит на блюдечке – о своих истинных деяниях, если будет думать, что мы собираемся обвинить его в предумышленном убийстве двух и более лиц.

– Ну, у нас будет, я думаю, не только этот рычаг воздействия, – сказал Николай.

Они миновали пост охраны, прошли в решетчатую дверь, которую с лязгом закрыл за ними охранник, и направились к камере, где с минувшей ночи находилась беглая жена Отара Абашидзе.

Красавица-блондинка при их появлении даже порозовела от радости.

– Ну, слава Богу! – воскликнула она. – Про меня всё-таки вспомнили!

– Андрей Валерьянович Назарьев находится без сознания, – первым долгом сообщил ей Скрябин. – И врачи никаких прогнозов пока не дают.

– Кто – без сознания? – Вера глянула на него с непритворным непониманием, но потом её осенило: – Ах, ну да… – Она сразу сникла. – Это тот несчастный, в которого я нечаянно выстрелила.

Она поглядела на Николая и на Мишу как бы виновато, потом присела на кровать, не на нары: в одноместной камере её разместили с комфортом.

Миша подвинул к её кровати табурет (даже не привинченный к полу), и положил на колено свой блокнот – приготовился записывать. А Скрябин, который так и остался стоять, спросил:

– Для протокола: какие отношения вас связывают с Даниловым Святославом Сергеевичем?

Узница чуть усмехнулась, повела плечом.

– Для протокола: он мой любовник. Уже давно – больше года.

– А гражданская жена Данилова, актриса Татьяна Рябинина, знала о вашей связи?

Вера Абашидзе с четверть минуты подумала, прежде чем ответить. Потом произнесла:

– Если бы она пошевелила мозгами между встречами с очередными воздыхателями, то всё поняла бы. Святослав говорил мне: у него с Татьяной давно уже ничего не было. Ну, вы понимаете, о чем я.

– Так значит, у Татьяны Рябининой имелось много связей на стороне? А её гражданский муж был об этом осведомлен?

– Вне всяких сомнений.

– Тогда почему же он с нею не порвал? Тем более что официально их ничего не связывало?

– Вот тут, – Вера Абашидзе невесело рассмеялась, – главный вопрос и кроется. Не забывайте: Святослав знал, что происходит у меня дома. Ну, то есть, что меня фактически принуждает к сожительству муж, который для меня – как незнакомец. А в начале этой весны я предложила Святославу закончить этот двойной балаган. Сказала: давай уедем с тобой вместе. Куда угодно. Лишь бы подальше отсюда. И хотите послушать, что было дальше?

Они оба кивнули: и Николай, и Миша, который проворно делал записи в своем блокноте. Так что красавица-блондинка принялась рассказывать.

Вера Абашидзе и Святослав Данилов разговаривали на улице, за углом дома, в котором сотрудник НКВД проживал вместе со своей гражданской женой. Уже смеркалось, в воздухе висела холодная мартовская хмарь, но пригласить Веру в дом Данилов не мог: там сейчас находилась Татьяна, у которой в тот день не было спектакля. И он говорил своей любовнице, которая ежилась от холода в легком весеннем пальто и маленькой шляпке:

– Не могу, у меня есть обязательства по отношению к Тане. Если я пущусь в бега, она может серьезно пострадать. В лучшем случае – её просто вышвырнут из квартиры. Ведь она в ней не прописана, поскольку в законном браке мы не состоим.

И Вера хотела уже сказать: «Так этой суке и надо!» Ведь она знала, почему Татьяна не регистрирует брак с Даниловым: она до сих пор не развелась официально с предыдущим мужем, который проживал сейчас не то в Тамбове, не то в Курске. Но – ничего сказать Вера успела: от угла дома, за которым они с Даниловым прятались, резко откачнулась человеческая – мужская – фигура. Святослав Сергеевич этого видеть не мог – стоял к углу спиной. Но Вера мгновенно решила: это следит за ней тот человек – её якобы муж, тиран, превративший её жизнь в кромешный ад. И дала себе слово: прямо сегодня она потребует у него развода.

Но с Даниловым в тот день они так ни до чего и не договорились. Вера – расстроенная, испуганная и злая – поспешила домой. В тот единственный дом, который она имела: в квартиру Абашидзе. А Святослав Данилов побрел к себе – вернулся к Татьяне Рябининой.

– Но вы не знаете наверняка, кто был тот человек – который за вами следил? – спросил Скрябин.

– Нет. – Красавица-блондинка покачала головой. – Но только с того момента я была уверена: ничего у нас со Святославом не выйдет. Даже когда два дня назад он узнал, что Татьяна погибла, и предложил мне уехать, я понимала: всё бессмысленно. Всё кончится – ничем.

– Но всё равно поехали с ним? Почему? – не утерпев, спросил Миша.

– Он сказал мне: нас ждет невероятная новая жизнь. Нам надо лишь выбраться… – Она не прибавила «за границу», но это и так было понятно.

Миша явно хотел еще о чем-то спросить, но Скрябин не дал ему задать вопроса.

– Хорошо, – сказал он. – На этом пока и закончим.

И они с Кедровым вышли в неширокий тюремный коридор с выкрашенными зелёной масляной краской стенами, с яркими лампочками в проволочной оплётке, висевшими под самым потолком.

Камера, в которую поместили неудачливого беглеца Данилова, находилась на порядочном отдалении от той, где изнывала от тоски его возлюбленная. Формально-то Святослав Данилов не обладал специфическими дарованиями, которые могли бы помочь ему каким-то образом связаться с Верой, но проект «Ярополк» – он всегда оставлял место для сомнений.

Данилов при появлении Николая и Михаила так и остался лежать на деревянных нарах – не на кровати. На вошедших он не поглядел, и Скрябин подумал: этот человек уже всё для себя решил. Не хочет он сотрудничать со следствием. Или – наоборот: готов принять на себя любую вину, чтобы обелить Веру. Ни тот, ни другой вариант Николая Скрябина категорически не устраивал.

– Здравствуйте, Святослав Сергеевич! – громко проговорил он и уселся прямо на нары – у Данилова в ногах, так что тому поневоле пришлось подобрать ноги.

– Доброе утро! – Данилов глянул на Николая, пытаясь изобразить насмешливость во взгляде.

А Михаил, присев на табурет, уже привинченный к полу, снова положил на колено блокнот и вытащил из его пружины химический карандаш.

– Для протокола, – начал Скрябин допрос с традиционной фразы, – на каком основании вы покинули Москву, не испросив отпуска по службе, и отправились в город Новороссийск?

– А ни на каком! Так – фантазия мне пришла. Но я готов нести за свою фантазию полную ответственность – вплоть до высшей меры социальной защиты.

«Ага!» – только и подумал Николай, а потом коротко кашлянул – подавая знак Мише Кедрову, который мгновенно его понял.

– То есть, – проговорил Михаил, делая вид, что записывает что-то в свой блокнот, – вы подтверждаете, что вы планировали вместе с гражданкой Абашидзе Верой Витольдовной незаконно выехать морским путем за пределы Союза ССР?

Данилов вздрогнул и быстро сел на нарах, свесив ноги в ботинках без шнурков.

– А вот Веру сюда не приплетайте! – В голосе его вроде как звучала угроза, но во взгляде, который он переводил со Скрябина на Кедрова, читалась боль. – Вам что – мало того, что вы у меня забрали? Мало?

– Что вы подразумеваете под этим – забрали? – вскинул брови Николай. – Отняли надежду на будущее?

– Да хватит уже вам придуриваться! – Данилов и в самом деле вспылил – не наигранно. – У вас же мой багаж!

Николай ничего не сказал – попытался вникнуть в смысл этой фразы, так что следующий вопрос задал Михаил.

– Для протокола, – проговорил он и нацелил свой карандаш на страницу блокнота, – что было в вашем багаже?

Валентин Сергеевич Смышляев сюрпризам давно уже перестал удивляться. Так что, когда у него на столе зазвонил телефон внутренней связи и секретарь сообщил, что Скрябин и Кедров просят их принять – срочно и безотлагательно, – он произнес:

– Пусть войдут.

Но, когда дверь его кабинета распахнулась настежь, и перед Валентином Сергеевичем возникли двое растрепанных, запыхавшихся молодых людей с раскрасневшимися от волнения лицами, проняло даже его. Он едва узнал в этих посетителях своих подчиненных.

– Наш Данилов раскрыл секрет философского камня! – выпалил Николай Скрябин, едва секретарь закрыл за ним дверь. – Ну, то есть – разработал технологию трансмутации неблагородных металлов в золото.

– Что? Что вы говорите? – Валентин Сергеевич выскочил, будто подброшенный, из своего кресла.

– Значит, вы тоже не знали? – В голосе Скрябина едва ощутимо промелькнуло удовлетворение. – Я почему-то так и думал! Данилов сказал: когда его сняли с поезда, при нем был некий баул – он его назвал словом reconditorium.

– По-латыни это значит – хранилище.

– Да, – Скрябин нетерпеливо кивнул, – я знаю. И в этот рекондиториум он, по его словам, сложил всё оборудование своей алхимической лаборатории – а заодно и открытый им секретный ингредиент. Ну, тот самый: lapis philosophorum – пресловутый философский камень.

– Хотя, как я понял, – вставил слово Кедров, – на деле он выглядит как порошок темно-красного цвета.

– Красная тинктура, – сказал Валентин Сергеевич, быстро выходя из-за стола и направляясь в дальний угол своего кабинета – где имелась дверка, ведшая якобы в хранилище вещдоков «Ярополка». – Алхимики так это вещество называют.

– Точно! – Скрябин, взмахом руки позвав за собой Кедрова, пошагал за Смышляевым следом. – Данилов так и сказал. Этот рекондиториум – он ведь у вас?

– Да, я прошлой ночью убрал вещи Данилова в наше особое хранилище. Признаюсь: я в этот баул заглянул, – Валентин Сергеевич со стыдом поморщился, – но подумал, что там лежит какой-то бесполезный металлолом. Однако решил сохранить его, пока не узнаю, что это такое.

Из мнимого хранилища улик – тоже своего рода рекондиториума – они прошли в помещение совсем иного рода. Его укрывал за собой один из стоявших у стены стеллажей – забитый мало что значащими бытовыми предметами, изъятыми при обысках и конфискациях: посудой, картинами, светильниками и потрепанными книгами. Смышляев потянул за него, словно стеллаж был обыкновенной дверью на петлях. И обнаружилась дверь уже совсем иного рода: матово блестевшая сталью, с кодовым сейфовым замком сбоку.

Скрябин, в отличие от Михаила Кедрова, сейфовой двери не удивился: он и прежде попадал в святая святых «Ярополка» – самое засекреченное хранилище улик во всем здании НКВД СССР. Но при взгляде на содержимое пресловутого рекондиториума он изумился по-настоящему.

– Я не уверен, – медленно произнес Николай, – что Данилов говорил именно об этом.

И он обвел рукой выложенные на длинный стол металлические предметы: какие-то рейки, гайки, шурупы и винты, несколько шариковых подшипников и даже фрагмент автомобильного коленвала. Если всё это и походило на что-то, так и впрямь – на груду металлолома.

– Я бы предположил, – сказал Валентин Сергеевич, – что мы с вами стали жертвой злостной мистификации. Но вряд ли человек в здравом уме стал бы тащить весь этот тяжеленный хлам из Москвы в Новороссийск.

– То есть, была подмена? – воскликнул Миша. – Но как такое могло случиться?!

– Вопрос не в том – как,– сказал Смышляев. – Вопрос в том – когда. По пути от поезда к Лубянке? Или – уже здесь?

– Уже здесь… – эхом повторил за ним Николай, а потом прибавил с совершенной убежденностью: – Да, уже здесь.

– Вот и я так думаю. – И Валентин Сергеевич яростно потер ладонями свое по-актерски выразительное лицо – чуть ли не влепил самому себе пару оплеух.

Лариса Рязанцева, которая проводила этот день в квартире Николая Скрябина на Моховой, 13, вся извелась, терзаясь сомненьями. Во-первых, она сомневалась в том, насколько верно распознала демоническую сущность, описанную Николаем. Частично – приметы сходились. Но, вместе с тем, возникал вопрос: почему в Москве объявилось вдруг именно это? А, во-вторых – и то были сомнения уже куда более беспокоящие: Лара не знала, вправе ли она произвести эксперимент, необходимый для подтверждения собственной догадки?

Она звонила Николаю на службу – на секретный номер, который был ей известен. Дважды звонила – хоть и догадывалась, что ответит ей Скрябин на её вопрос. Но – оба раза после десяти гудков трубку никто не взял. Лара хотела позвонить в третий раз, даже протянула к телефону руку. Но тут Вальмон, сидевший на ковре возле её ног, протяжно мяукнул, словно бы говоря: «И не лень тебе заниматься бессмысленным делом?» Так что девушка приняла решение.

Она пошла на кухню – огромную, с розовым кафелем на стенах, с лепниной на потолке, – и отыскала в одном из шкафчиков открывалку, какие используют для банок с домашними заготовками. Потом принесла на кухню саму стеклянную банку, в которой позвякивала крохотная медная дудочка. После чего эту банку раскупорила и вытряхнула оттуда медный предмет в кухонную раковину. Здесь, в Доме Жолтовского, имелась в наличии вещь совершенно фантастическая: прямо из-под крана можно было пустить горячую воду. И Лара минуты две поливала артефакт почти крутым кипятком.

Вальмон прибежал на кухню – он всегда так поступал, стоило туда зайти его людям: рассчитывал на угощение. И не сводил своих ярко-желтых глаз с облачка пара, которое поднималось над раковиной. Но девушке обеззараживания горячей водой показалось мало. В кабинете у Николая имелась бактерицидная кварцевая лампа – маленький источник псевдо-солнечного света. Так что Лара сходила за ней и не менее пяти минут держала свисток в её бледно-синих лучах.

Но, наконец, она решила: всё, хватит. И осторожно – так берут двумя пальцами крупного жука, не зная, укусит он или нет, – взялась за вверенную ей вещицу. Она – это уменьшенная дудочка Гамельнского крысолова – не показалась ей ни холодной, ни горячей, ни легкой, ни тяжелой. Лишь металл, из которого её изготовили, источал отчетливый запах старинного медного пятака, нагретого в ладони.

Лара несколько раз взмахнула свистком над раковиной, вытряхивая из него последние капли влаги, и уже поднесла его к губам. Но – снова поймала взгляд кота. И теперь в этом взгляде читалось нетерпеливое ожидание.

– Да помню я про тебя, Вальмоша, помню! – Лара, рассмеявшись, наклонилась к нему и провела ладонью по его мохнатой спине, а потом полезла в холодильник за специально приготовленной для персидского кота ливерной колбасой.

А когда Вальмон жадно зачавкал над своей миской, Лара подумала: нельзя экспериментировать с артефактом прямо здесь, в квартире. Все кошки – медиумы в той или иной степени. И еще неизвестно, как повлияет кот на итоги её эксперимента – а, главное, как повлияет этот эксперимент на самого белого перса. Так что девушка вышла в коридор, сменила домашние шлепанцы на свои туфли и, заперев квартиру Николая оставленным ей ключом, сбежала по лестнице и вышла из подъезда.

Двор выглядел совершенно пустым – даже дворник не махал своей метлой. И Лара наконец-то дунула в загадочный медный свисток. Она ожидала какого-то звука, быть может не мелодичного, но вполнес отчетливого. Однако вместо этого наружу вырвалось лишь несколько мельчайших водяных брызг. Так что девушка собралась уже дунуть повторно, когда из свистка вдруг заструился легкий дымок – как если бы он был папиросой, которую она поднесла к губам. Цвет этого дыма был не сизый, а блекло-голубой, как у раствора медного купороса очень низкой концентрации. И, в отличие от папиросного дыма, этот купоросный дымок не растаял в воздухе – потянулся от свистка вперед и чуть вниз, образуя некое подобие нити из клубка.

А когда Лара опустила руку со свистком, дымная нить почти что легла на землю. И, следуя её направлению, девушка вышла со двора и зашагала по Моховой улице в ту сторону, где находились её дом, Ленинская библиотека и улица Коминтерна. Люди, которых она встречала по пути, не обращали ни малейшего внимания на свисток в её руке, а дымной нитки явно не видели вовсе.

Когда Лара свернула на улицу Коминтерна, бывшую Воздвиженку, дымная струйка из свистка тут же влетела во двор одного из тамошних старинных домов. И Лара поспешила за нею следом. Хотя у неё и мелькнула мысль, насколько это может быть рискованно. Ведь именно в этом направлении скрылись давеча оба призрака: и невеста ямщика, и немецкая овчарка Дик! Однако мысль эта сотрудницу Ленинской библиотеки не остановила – пусть и заставила подумать о том, насколько её действия не одобрил бы Николай Скрябин.

Сперва Лара не поняла, куда её путеводная нить пропала: на асфальте во дворе только серела пыль – без всякого купоросного оттенка. И только потом она узрела переливчатое блекло-голубое свечение в одном из подвальных оконец. А заодно и обнаружила: низенькая подвальная дверка под скошенной крышей чуть приоткрыта.

В первое мгновение Лара решила: это под воздействием непонятного свистка каким-то образом материализовался ледяной призрак. И девушка, повинуясь разумным инстинктам, не совсем ею подавленным, едва не бросилась опрометью бежать со двора. Но потом она нащупала в кармане платья веер с рунами. И это немного успокоило её. Ей очень хотелось в этот подвал попасть, её влекло туда – невзирая на то, кого (что) она могла там увидеть.

Она сошла по короткой, из пяти ступенек, скрипучей дощатой лесенке – оставив низкую дверку распахнутой, чтобы внутрь проникал дневной свет. И тотчас же замерла на месте, глядя в самый отдаленный от себя подвальный угол – частично скрытый от неё невысокой баррикадой каких-то дощатых перегородок. Там, обвиваемый блекло-голубой нитью, словно ткущимся коконом, завис в паре сантиметров над подвальным полом её давешний знакомец – Дик. Фантомный пес держал в зубах призрачный мячик, ухватив его за призрачную веревочку.

И тут же, едва заметив Дика, Лара услышала тяжкое, надрывное движение воздуха неподалеку от себя – от одного этого звука кровь в жилах могла бы заледенеть. Пес наверняка тоже услышал его – потому как зашелся беззвучным лаем. И – похищенную игрушку из зубов выпустил.

А в следующий миг нечто бестелесное – тень от тени – рассекло призрачный кокон вокруг собаки. И будто чьи-то невидимые пальцы сомкнулись вокруг призрачной копии игрушки, когда-то принадлежавшей сыну Ганны Василевской. Сейчас, посреди дня, и призрачный пес, и призрачная невеста ямщика были едва видимы; Лара прежде вообще считала, что призрачные сущности не могут являться до захода солнца. Но блеклость очертаний ничего не меняла в их сути.

– Зачем только я пришла сюда? – прошептала Лара с запоздалым раскаянием. – Второй раз мне уж точно не повезет…

Она уже ощущала, как до неё докатывается волна холода. И видела, как произнесенные ею слова отлетают от её губ облачками пара – едва заметными в полумраке подвала. А невеста ямщика, только что – почти невидимая, явственно начинает обретать свои контуры – те, что были явлены им с Николаем позапрошлой ночью на Моховой улице.

Но сдаваться просто так сотрудница Ленинской библиотеки не собиралась. Она знала, что должна вытащить веер из кармана платья, вот только заледеневшие пальцы не слушались её – никак не желали в узкий карман попадать. Лара промахнулась раз, другой – и поняла: везение уж точно покинуло её. И как же это было некстати! А ведь Фортуна обычно расточала свои милости кому попало, без учета людских грехов или заслуг! И Лара, сама не зная, зачем, громко произнесла фразу – которую она вычитала сегодня в материалах комаровского дела, имевшихся у Николая Скрябина дома:

– Кому повезет – у того и петух снесет.

Один из репортеров, освещавших то дело, написал: это было любимое присловье шаболовского душегуба.

Невероятно, но при этих словах призрак, который уже начал свое движение к Ларе, вдруг дернулся, как если бы его хлестнули плетью. А затем резко отпрянул в сторону – в ту самую, где находился призрачный пёс. Дик немедленно оскалил зубы, прыгнул – зависнув на миг в воздухе – и попытался снова завладеть мячиком, который Ганна сжимала теперь в кулаке: сомкнул пасть на её запястье.

Лара не знала, ощутила ли Ганна при этом хоть какое-то подобие боли. Но повторно утратить бесценную для себя игрушку она точно не захотела.

Дик не разомкнул зубов, которыми сжимал Ганнину руку. Но, как видно, такая призрачная хватка мало что значила даже для другого призрака – бестелесную женщину она не удержала. Невеста ямщика устремилась прочь – прошла прямо сквозь подвальную стену, исчезла в мгновение ока. И ледяное сияние, наполнявшее подвал, тотчас же померкло.

Глава 15. Хранитель сокровищ

21 июля 1939 года. Пятница

В пятницу, 21 июля 1939 года, в немногочисленных православных церквах, что еще действовали на территории Союза ССР, проходили праздничные богослужения в честь иконы Казанской Божией Матери. Прихожане возрастом помоложе входили в храмы, опасливо оглядывая окрестности. Но зато старушечки в платочках семенили по церковным папертям без утайки и даже успевали раздавать медяки тем, у кого еще хватало смелости просить возле храмов милостыню.

А советские газеты, вышедшие в то утро, наперебой писали о том, что через десять дней, 1 августа, в Москве торжественно откроется Всесоюзная сельскохозяйственная выставка, на которой будут представлены выдающиеся достижения колхозного строительства. И что специально к этому событию Исаак Дунаевский написал новую песню. И что двадцатипятиметровый монумент Веры Мухиной «Рабочий и колхозница» уже стоит перед входом на ВСХВ – готовый потрясти москвичей, как он потряс парижан на Всемирной выставке два года тому назад.

Но было и кое-что еще – о чем шептались утром той пятницы и в храмах Москвы, и в редакциях столичных газет, и в вагонах метро. Да что там: слухи о произошедшем уже облетели весь город. И связаны они были всё с той же ВСХВ – которая еще до открытия отметилась такими достижениями, от которых мороз пробирал. В буквальном смысле – не в фигуральном.

Вначале на ВСХВ обнаружили иней в летнем кафе на берегу пруда – оно уже открылось и принимало посетителей, жаждавших хотя бы отсюда обозреть монументальные сооружения Выставки. Повара, пришедшие спозаранку на работу, сперва решили, что кто-то рассыпал тонким слоем сахарную пудру по столикам кафе, по стульям и даже по деревянному настилу, на котором кафе располагалось. И только, прикоснувшись к сахару, работники кухни поняли свою ошибку.

Они долго гадали, что это за чудеса такие, но потом решили: выставочные холодильные засбоили и подморозили предприятие общепита. А тем временем руководству выставки уже докладывали о новом чуде, на сей раз – произошедшим с главным символом ВСХМ: статуей работы Веры Мухиной.

Какой-то зубоскал из числа оформителей выставки заявил при виде открывшегося зрелища: «Рабочий с колхозницей хоть и стальные, а задубели». Но никто его шутке не засмеялся. А потом и у самого шутника пропало желание упражняться в острословии. Выяснилось: иней облепил также и гигантскую статую товарища Сталина, установленную рядом с павильонами на площади Механизации. И то, что этот стальной объект задубел – уж точно было не смешно.

Так что несколько человек одновременно кинулись звонить на Лубянку. Но – после основного, главного звонка почти все они сделали еще по нескольку других звонков: своим родственникам и друзьям. И, говоря в трубку возбужденным шепотком, сообщили им новости, которые моментально расползлись по всей столице.

А пока Москву сотрясало от слухов и молвы, Самсон Давыденко уже второй день в одиночестве стерег Театр имени Вахтангова. И начинал потихоньку проклинать сумасбродного старика, поручившего ему такую работенку. За полтора дня Валерьян Ильич так и не нашел времени позвонить Самсону, а сухие пайки пограничников закончились у Давыденко еще накануне вечером. Так что утром он позавтракал только остатками галетного печенья – собрал и съел даже крошки. Однако звонить Николаю Скрябину он всё-таки не спешил – ни домой, ни на службу. Не хотел предоставлять недругам лишнюю возможность узнать об их со Скрябиным контактах. «Подожду до вечера, – говорил себе Самсон, стараясь игнорировать отчаянное урчанье в животе, – а там видно будет…»

А пока он думал так, по арбатским переулкам понуро брел Отар Абашидзе, держа путь к всё к тому же Вахтанговскому театру. Почему незапоминающийся грузин туда шел? Потому ли, что в этом театре этом служила прежде гражданская жена Святослава Данилова, любовника его Веры? Или из-за того, что он, Отар Абашидзе, знал: там же состоит в должности сторожа отец Андрея Назарьева, руководителя его следственной группы, который боролся сейчас за жизнь – после того, как Вера непредумышленно выстрелила в него? Ответить на эти вопросы Абашидзе и самому себе не сумел бы.

Ну, а Федор Великанов тем временем перемещался по городу не пешком: ехал на служебной «эмке» в МУР – в научно-техническое отделение московской милиции. Там, в кабинете судебно-медицинской экспертизы, он собирался побеседовать кое с кем.

И в это же самое время на Лубянке, в кабинете Смышляева, проходило совещание. Его участников уже известили о событиях на ВСХВ. И ни один из них услышанному не удивился.

Николай Скрябин с трудом сдерживал себя, чтобы ничем не выказать снедавшее его нетерпение. Он был убежден: не время сейчас для совещаний. Необходимо было повторно допросить Великанова и Абашидзе. Следовало поискать в архиве дополнительную информацию о комаровском деле. Наконец, требовалось навестить Андрея Назарьева и выяснить – не очнулся ли он. А вместо этого Николаю и Мише Кедрову приходилось сидеть здесь и выслушивать всё то, что они и так уже знали.

– Я практически уверена, что правильно определила ту демоническую сущность, – проговорила Лариса Рязанцева. – Судя по всему, московское метро решил посетить Анаразель – демон, стерегущий подземные богатства от расхищения людьми

Лара пришла на это совещание по приглашению Скрябина. И Валентин Сергеевич Смышляев не возражал против этого. Может, хотел приглядеться к ней как к своей будущей подчиненной. Или, напротив – удостовериться в том, что она не подходит для «Ярополка». Николай прежде гордился своей проницательностью, но Валентин Сергеевич стал для него за последние несколько дней подобием альманаха на китайском языке.

– И всё-таки, – сказал Николай, отвечая на Ларины слова, – во внешних признаках многовато различий.

– Это ничего не значит! Ты же сам знаешь… – Лара на миг смешалась, потом поправилась: – Вы сами знаете, товарищ Скрябин, что для инфернальных созданий трансформация внешнего облика никакой сложности не представляет.

Да, он об этом знал. И в «Инфернальном словаре» французского писателя-вольнодумца девятнадцатого века Колена де Планси, специалиста по демонологии, говорилось, что именно Анаразель способен заставлять колокола звонить в полночь, вызывать явление призраков и навевать ночные кошмары. Всё это вполне соответствовало деталям того, что произошло с Николаем под землей – в вагоне метрополитена. Да и само появление демона в Москве можно было объяснить алхимическими экзерсисами Святослава Данилова – привлекшего к себе внимание тех, кто не желал допускать людей к золоту иномирного происхождения. Даже свисток, который выпал у демона из головы, а затем сумел привести Лару к призрачному псу – и тот соответствовал характеристикам предполагаемого Анаразеля.

Однако Николай не верил, что этот демон – сторож подземных богатств – мог принять женский облик. Разве что – демоническое существо являлось гермафродитом, о чем Колен де Планси не подозревал. Или – дилетантский спиритизм Валерьяна Ильича привел к возникновению этакого инфернального гибрида, помеси двух сущностей: призрачной и демонической. Химеры – как это называют биологи, говоря о живых существах, появившихся на свет в результате поглощения одного эмбриона другим.

– Я думаю, всё это сейчас уже не так важно, – проговорил между тем Валентин Сергеевич. – Как я понимаю, товарищ Скрябин вывел эту сущность из игры – замкнул её на саму себя. И, пока она снова не объявилась, я предлагаю условно считать, что она нейтрализована. Меня сейчас куда больше волнует другое.

И он посмотрел на Лару, возле стула которой устроился на полу – в виде светового сгустка – бывший Дик: призрачная немецкая овчарка погибшего инженера Хомякова. Пес, обретший новую ипостась, нашел себе и новую хозяйку.

– Я прошу прощения за свой поступок, – в который уже раз проговорила девушка. – Я не должна была проводить самовольные эксперименты с тем свистком. Но Ганна вернула бы себе свой мячик в любом случае. А так – я по случайности выяснила, что она отчего-то боится того извозчика-убийцы – Василия Комарова.

И Николай чуть было не рассмеялся. Вчера, когда он приступил к Ларе с расспросами – как вышло, что она извлекла доверенный ей артефакт из банки, да и еще и пустила его в ход, девушка тоже сказала ему: «Это вышло почти случайно». И что было с этим делать? Невозможно любить человека по частям. Так что приходилось принимать все эксцентричные выходки Ларисы Рязанцевой как должное.

– Шаболовского душегуба когда-то вся Москва боялась, – сказал Кедров. – Даже я это помню. Хоть я еще и в школу не ходил, когда его расстреляли – вместе с женой, которая была у него на подхвате.

Вкратце Николай Скрябин вместе с Ларой и Мишей Кедровым уже изучили материалы «комаровского дела» в архиве НКВД. Но именно что – вкратце. Дело включало в себя двадцать с лишним томов – несмотря на то, что в начале 20-х годов, когда «шаболовского душегуба» поймали и осудили, в ОГПУ уделяли бюрократическим вопросам не так уж много времени. Однако – имели место тридцать три убийства! И это – только достоверно известные, совершенные в 1922 и 1923 годах.

А ведь Василий Комаров, который терроризировал Замоскворечье в начале двадцатых, формально даже не был психопатической личностью. Заключение психиатрической экспертизы однозначно гласило: вменяем. И это потрясало сильнее всего. Жизнь человека значила для него не больше – а, может, и меньше, – чем жизнь кабанчика, пущенного на сало и колбасу. Ведь кабанчика-то еще надо было вырастить и откормить, прежде чем забивать. А люди, забой которых он осуществлял (ибо он их не убивал, а именно забивал, как скотину на бойне – одним сокрушительным ударом сзади по темечку), попадали к нему в руки без какого-либо напряжения – физического или эмоционального.

Схема его действий была проста и незатейлива, как лущеный лесной орех. Жертвами своими Комаров-извозчик всегда выбирал более или менее зажиточных сельских жителей, приезжавших в Москву с целью покупки лошади. Муровцы поняли это, когда произвели опознание трупов. Комаров паковал убитых в мешки и выбрасывал, словно это были завшивленные матрасы, в речку. Причем действовал он всегда в том же районе, где и жил – в Замоскворечье.

По мнению Скрябина, поймать его на живца не составило бы никакого труда. Достаточно было бы переодеть нескольких сотрудников МУРа в крестьянскую одежду и отправить их потолкаться на замоскворецких конных площадях и рынках – так, чтобы они всем и каждому говорили о своем лошадином интересе. Да еще и снабдить их деньгами из конфиската, чтобы они дело не по делу ими хвастали. Тогда уж наверняка не дошел бы счет убитых до тридцати трех человек!

Но, как видно, Московский уголовный розыск в то время еще не овладел тонкостями работы «под прикрытием». А, может, такова уж была дьявольская, непостижимая удача Комарова. Он сам рассказал во время следствия: один раз, когда он вез к Москве-реке мешок с трупом, его остановил милиционер. И спросил Комарова «Что везешь?». А тот, недолго думая, предложил стражу порядка мешок прощупать. На что он при этом рассчитывал – постичь было невозможно. Но – милиционер обследовал мешок снаружи и беспрепятственно пропустил Комарова. И в этом подлинном факте, пожалуй, мистики содержалось куда больше, чем в духовских бутылках Валерьяна Ильича или в призрачном мячике Ганны.

И всё же, после долгих неуспешных поисков, удача улыбнулась муровцам. Или, может, она просто отвернулась от Василия Комарова. Один из «хомутов» – он так именовал своих жертв – оказался ловчее других. А, может быть, просто не успел опьянеть так сильно, как остальные, во время пирушки в доме Комарова – которую тот всегда устраивал, прежде чем приступать к делу. От удара по голове мужик уклонился, выскочил во двор и начал вопить благим матом – зовя на помощь. После чего душегуба и повязали – совместными усилиями его соседей и прибывших милиционеров.

– Я тоже помню комаровское дело, – сказал Смышляев. – О нем писал в свое время Миша Булгаков. То есть – Булгаков Михаил Афанасьевич. И он упоминал, кстати, что у Василия и Софьи Комаровых остались дети.

– А вас не смущает, Валентин Сергеевич, – спросил Скрябин, – что шаболовский душегуб оказался вдруг причастен к нашей истории?

– Имеете в виду тот факт, что покойный Хомяков хотел вызвать именно его дух? А потом выяснилось: призраку Ганны достаточно было услышать любимое присловье Комарова, чтобы прийти в смятение?

– И вы верите, что всё это просто так, случайно совпало?

– Не верю. Но возникает вопрос: что может связывать между собой призрачную Ганну и Василия Комарова? И, если уж вы с товарищем Кедровым не сумеете в этом разобраться, то я уж и не знаю, кто сумеет.

– Хорошо, – Скрябин без улыбки кивнул, – мы разберемся. Но у меня к вам будет одна просьба, Валентин Сергеевич. Нужно сделать так, чтобы ни Абашидзе, ни Великанов не покидали здание Комиссариата, пока мы наше разбирательство не закончим. И нужно установить негласное наблюдение за обоими – контролировать каждый их шаг. Причем так, чтобы ни тот, ни другой ничего не заподозрили.

– Об этом не беспокойтесь, – сказал Смышляев. – Ваша задача – как можно скорее положить конец бесчинствам призрака. Иначе пострадать могут уже не только те, кого заморозит Ганна. И я не хочу, чтобы кого-то расстреляли за вредительство, пока мы медлим.

В то самое время, когда руководитель проекта «Ярополк» Валентин Смышляев, бывший актер, режиссер и худрук Московского драматического театра, инструктировал Скрябина и Кедрова, возле запертого на лето парадного подъезда другого театра – Вахтанговского – остановился рослый привлекательный грузин. Граждане, а особенно – гражданки, проходившие по улице Вахтангова, почти все на него взглядывали. Но, сами того не осознавая, почти сразу же о нем и забывали, некоторые – не успев отойти от него и на десять шагов. Грузин улыбался: улыбка словно бы приклеилась к его пунцовым губам.

Минут пять он провел перед фасадом театра, изучая красочные афиши – с интересом, а не просто для отвода глаз. Они сообщали и о премьерах следующего сезона, среди которых были и «Ревизор», и «Соломенная шляпка», и о спектаклях, так сказать, заслуженных – вошедших в репертуар уже давно: о «Гамлете», о «Принцессе Турандот». А ещё – о пьесе Шиллера «Коварство и любовь».

«Жаль, что мы с Верой ни разу сюда не выбрались», – подумал Отар Абашидзе, а потом развернулся и двинулся в обход здания – в поисках черного хода.

Великанов Федор Васильевич стоял посреди обширного подвала, где находился морг судебно-медицинской экспертизы МУРа. И патологоанатом в белом халате – молодой, подтянутый – докладывал ему:

– Оба тела были заморожены практически мгновенно. И это ставит меня в тупик. Мне неизвестна технология, которая обеспечивала бы столь быстрое и полное замораживание живых тканей. Жидкий азот в расчет можно не принимать: он дает совершенно иной эффект. А здесь, как вы видите, – он откинул простынку, прикрывавшую один из оцинкованных столиков, – мы имеем полное сохранение эластичности мягких тканей после оттаивания.

И в доказательство он взял руку лежавшего на цинковом столе голого мужчины, несколько раз согнул и разогнул её в локте.

– А что насчет трупа собаки? – спросил Великанов.

– Такая же картина.

– Но вы же не ветеринар.

Патологоанатом оскорблено хмыкнул.

– Поверьте мне, – сказал он, – моей квалификации вполне достаточно, чтобы оценить посмертное состояние любого млекопитающего – хоть человека, хоть макаки, хоть слона.

– И все же, – Великанов извлек из нагрудного кармана рубашки сложенную вчетверо бумагу с печатью, – я уполномочен забрать из лаборатории МУРа тело собаки и перевезти его для исследования в Московский зооветеринарный институт.

Патологоанатом взял у него документ, прочел, поморщился, но – тут же и смирился.

– Немецкая овчарка – как вам её упаковать? – спросил он.

– Я захватил с собой брезентовый мешок, – сказал Великанов. – Но вы не одолжите мне какой-нибудь старый халат? А то как бы мне не испачкаться…

Забрать отсюда эту улику было необходимо. Ведь в проекте «Ярополк» еще накануне прошел слушок, что будто бы пассия самого Николая Скрябина взяла шефство над поразительной фантомной сущностью: призраком немецкой овчарки инженера Хомякова.

Самсон Давыденко вроде как видел раньше этого человека в здании НКВД. И вроде бы помнил, что тот – один из участников проекта «Ярополк». Но имя его и фамилию он теперь назвать не смог бы – знал только, что они какие-то грузинские. Что, впрочем, легко было бы понять при одном взгляде на того, кто припал сейчас к мутноватому стеклу двери служебного входа театра.

Первой мыслью Самсона было: товарищ Скрябин кого-то прислал за ним. Но это предположение он тут же и отмел. Николай Скрябин знал номер телефона, возле которого Самсон почти безотлучно дежурил. И наверняка он сперва позвонил бы, предупредил Давыденко о визитере.

Лампа на столике Валерьяна Ильича не горела. Так что человек, заглядывавший внутрь с улицы, мог увидеть в стекле только свое собственное отражение. И все же – визитер не уходил. Прижав ладони к обоим вискам – соорудив себе подобие лошадиных шор – он почти утыкался носом в пыльное дверное стекло.

Давыденко встал из-за стола и быстро, чтобы не дать себе времени передумать, пошел к двери. Причем человек на улице явно его заметил: быстро переменил позу. Однако не поспешил уйти. Он только сделал полшага назад и убрал от лица ладони.

Самсон распахнул дверь, и незваный гость (Отар Абашидзе – не вспомнил, а как-то внезапно понял Самсон) глянул на него прямо и цепко.

– Здравствуйте, Давыденко, – сказал он, – я так и думал, что найду вас именно здесь. В «Ярополке» чуть ли не все знали, что у вас был роман с той актриской – сожительницей Данилова.

Самсону и секунды не понадобилось, чтобы разглядеть: под расстегнутым летним пиджаком грузина темнеет наплечная кобура, и сейчас она пуста. А ствол «ТТ» нацелен ему, лейтенанту госбезопасности Давыденко, в солнечное сплетение.

Глава 16. Дети Гулливера

21 июля 1939 года. Пятница

После совещания Скрябин отправил Ларису в Библиотеку Ленина на черной «эмке» НКВД. И вечером шофер на этой же машине должен был приехать в Ленинку повторно: отвезти девушку домой. Пусть даже она и считала, что Ганна не станет нападать на неё в присутствии фантомной собаки – Дика, который вел себя точь-в-точь как живой пес – даже хвостом то и дело начинал вилять. И Скрябин гадал: сколько времени пройдет, прежде чем немецкая овчарка осознает специфику своего нового состояния? Лара же обращалась с Диком так, словно тот и вправду был её живым питомцем: исподтишка поглаживала его – хотя рука её проходила сквозь его голову, что-то ласковое ему шептала. Разве что – угощать сахаром его не пыталась.

Николай подождал, пока от здания НКВД отъедет автомобиль, в который он усадил Лару. И хотел уже пойти в архив – где штудировал комаровское дело Миша Кедров. Но по пути решил заглянуть в палату Назарьева.

Резиновая трубка капельницы по-прежнему торчала из вены у Андрея Валерьяновича – бледного, как снятое молоко. Однако теперь он уже не лежал в бесчувствии на кровати, сражаясь за каждый глоток воздуха: он полусидел на ней. А радостный Валерьян Ильич поправлял подушки у него под спиной.

– Вот, очнулся наш пациент! – воскликнул он, едва завидев Николая.

– И я надеюсь, – выговорил Андрей Назарьев, – что та несчастная, которая в меня нечаянно выстрелила, не понесет никакого наказания. Я к ней претензий не имею.

– Боюсь, к Вере Абашидзе есть претензии и помимо этого, – сказал Скрябин и подошел к кровати Назарьева – всмотрелся в его лицо. – Но я очень рад, что вы пришли в себя. Как ваше самочувствие? Когда вы будете готовы немного поработать – с одним объектом?

– Да хоть сейчас!

– Андрюша! – Валерьян Ильич укоризненно покачал головой. – Тебе поберечь себя нужно. Хотя, – он взмахнул рукой, – ты ведь всё равно поступишь по-своему! Да и мне пора уже возвращаться на службу – меня там кое-кто, наверное, уже заждался.

Но Николай жестом остановил его:

– Я попрошу вас ненадолго задержаться – пока товарищ Назарьев не проведет свой эксперимент. Сейчас я принесу то, что ему для этого понадобится.

Скрябин очень рассчитывал, что после этого эксперимента вахтер сможет порадовать Самсона Давыденко известием о выявлении истинного убийцы Евграфа Иевлева.

Валентин Сергеевич Смышляев ощущал, как нити «ледяного» дела не просто выпадают у него из рук – они словно бы из его рук выпрыгивают, как скользкие лягушата или прыткие кузнечики. И, пытаясь поймать уже сбежавших, он упускает и тех, которые еще остались.

А ведь просьба Скрябина – удерживать Великанов и Абашидзе в здании Наркомата, – отнюдь не застала Валентина Сергеевича врасплох! Он и сам подумывал о том же самом – еще накануне. Однако он решил тогда, что временно предоставит двоим подозреваемым свободу перемещений по Москве, поскольку полагал, что один из них и похитил невероятный инструментарий Святослава Данилова. Валентин Сергеевич счел, что наружное наблюдение, которое по его приказу установили за этими двумя, поможет вычислить, где похищенное спрятано. И вот вам, пожалуйста: сегодня утром Абашидзе просто-напросто скрылся из глаз тех сотрудников, которые его «пасли». Они потеряли его из виду – а потом не смогли опознать в толпе. Это ведь были технические работники «Ярополка», простецы, как именовал их мысленно Смышляев. Но уж он-то сам простецом не являлся! И обязан был такой поворот событий предвидеть.

Ну, а с Великановым история вышла еще более диковинная. Тот взял в служебном гараже «эмку» и поехал на ней в муровский отдел судебно-медицинской экспертизы. И, когда он туда вошел, приставленные к нему филеры остались, конечно, в своей машине. А потом ждали около часа, прежде чем заподозрили неладное. Один из наблюдателей вошел внутрь – под предлогом, что он привез для Федора Великанова важную дополнительную информацию. И услышал от муровского патологоанатома, что товарищ Великанов давным-давно ушел – забрав с собой оттаявший труп собаки покойного инженера Хомякова. А ведь один из сотрудников «наружки» дежурил всё это время у главного входа в здание, возле которого по-прежнему стояла машина Великанова. И еще один филер безотлучно находился у черного хода. Правда, за то время к муровским экспертам приходило восемь других посетителей, и какие-то люди в белых халатах что-то выносили во двор. Но никого, похожего на Великанова, филеры среди них не заметили.

Андрей Назарьев взбодрил себя изрядным глотком кислорода из подушки, и теперь крутил в руках изгвазданные кровью садовые перчатки, которые принес ему Скрябин.

– Может, вы попробуете их надеть? – предложил Николай.

Он глаз не сводил с лица своего коллеги, однако никаких перемен узреть в нем не мог.

– Говорил же я вам, – подал голос Валерьян Ильич, стоявший по другую сторону кровати своего сына, – не время сейчас для таких экспериментов!

Но Андрей Валерьянович всё же примерил перчатки – которые были ему сильно велики: болтались на его худощавых руках, как детские варежки на ручках-веточках дворового снеговика. На несколько мгновений они все трое замерли, а сам Назарьев для большей сосредоточенности прикрыл глаза. Но – никакого результата снова не воспоследовало. Ничего, кроме бледного хрящеватого лица бывшего студента Высших богословских курсов, а ныне – сотрудника НКВД СССР, Скрябин и Валерьян Ильич так и не увидели.

Сам Назарьев тоже всё понял – стянул перчатки с рук, положил рядом с собой на кровать.

– Пропал мой дар, – Андрей Валерьянович криво усмехнулся. – Так что из проекта «Ярополк» меня теперь, скорее всего, попросят.

И тут в дверь импровизированной палаты даже не вбежал – ворвался Миша Кедров.

– Нашел! – ликующе возвестил он. – В нашем архиве остался документ – куда их отправили.

Федор Васильевич Великанов, 1913 года рождения, уроженец Москвы, покинул помещение муровского морга до смешного простым способом. Он вышел прямо из парадных дверей, неся перед собой мешок с трупом овчарки – так, чтобы ноша закрывала его лицо от филеров. Их машину – грузовичок-полуторку – он еще раньше заприметил: она следовала за его автомобилем от самой Лубянки.

Выходя из здания, Федор Великанов сгорбился так, словно решил изобразить Квазимодо. А застегнутый на одну пуговицу белый халат, полученный от патологоанатома, успешно довершил маскировку. В тот день Федору везло во всем: халат оказался ему велик на пару размеров и придал его фигуре мешковатую нескладность.

Так что, благополучно миновав наблюдателей, он вышел со своей ношей на Петровку. А там, как и было условлено, его поджидала сестра – на личном авто, которое принадлежало её покойному ныне мужу. Она мигом помогла Федору поместить брезентовый мешок в багажник, потом спросила:

– И куда теперь?

– К тебе, конечно. – Федор не колебался, хоть и понимал, насколько дерзок – до безрассудства – его выбор. – Уж в твоей квартире искать нас он точно не станет.

Валерьян Ильич предвидел, что возвращаться в театр ему придется своим ходом. Скрябин не мог отправить его на машине НКВД – привлечь к Вахтанговскому театру внимание других наркомвнудельцев. Ведь там находился Давыденко, официально – беглый преступник.

– А вы – его укрыватель, – предупредил старика Николай. – Так что и вам нужно соблюдать предельную осторожность.

Он даже не стал угрожать Валерьяну Ильичу, что поведает руководству НКВД о его опытах с духовскими бутылками, ежели тот решит кому-то сообщить о местонахождении Самсона. И старик это оценил. Он в любом случае не стал бы Давыденко выдавать, но приятно было осознавать, что Николай Скрябин доносчиком его не считает. И это было вторым приятным сюрпризом сегодняшнего дня – после того, как вышел из беспамятства его Андрюша.

Однако на том приятные сюрпризы для него и закончились.

Старик вошел в здание театра с черного хода, отперев дверь своим ключом, сделал несколько шагов к своему вахтерскому посту и – застыл, как рыба на леднике. На его маленьком столике, невзирая на дневное время, горела лампа. И за столом сидел человек. Но – вовсе не Самсон Давыденко, которому Валерьян Ильич нес из буфета НКВД бутерброды, несколько холодных котлет, три пачки печенья и несколько аппетитных сдобных булочек с корицей. Нет, это был встрепанный грузин примерно одного с Самсоном возраста. Он склонился над столешницей, сцепив перед собой соединенные в замок ладони, и взирал на Валерьяна Ильича – исподлобья, пристально и недобро.

– Вы, милейший, кто таков будете? – вопросил Валерьян Ильич. – И каким образом вы сюда попали?

– Мое имя Отар Абашидзе. А как я сюда попал – о том вы лучше у него спросите. – И грузин кивнул куда-то вбок, за пределы высвеченного лампой круга света.

– Да спросит он, спросит, – тут же произнес из полумрака знакомый Валерьяну Ильичу голос.

А мгновением позже к столу шагнул рослый детина – Самсон Давыденко. В руках беглый наркомнуделец сжимал пистолет «ТТ», и старик подумал: Самсон целится в него самого. Лишь мгновением позже он уразумел: пистолетное дуло обращено на грузина, сидящего за столом. И этот самый Абашидзе не просто так держит руки соединенными! На запястьях у него мерцает в неярком свете настольной лампы вороненая сталь наручников.

– Вы пожрать принесли чего-нибудь? – обратился к Валерьяну Ильичу Самсон.

Детей Василия и Софьи Комаровых определили в детдом, который находился в Москве – в Сокольниках. Мальчику, старшему из двоих, было на тот момент девять лет. Его младшей сестре – семь. И теперь Скрябин вел в Сокольники служебный автомобиль, а на переднем пассажирском сиденье ехал Миша Кедров, который и раскопал в архиве эти сведения.

– Я всё-таки не понимаю, почему Василий Комаров настолько нам важен, – говорил Михаил. – Как по мне, сейчас куда важнее отыскать наших пропавших подозреваемых: Абашидзе и Великанова. Ведь один из них похитил оборудование Данилова, которому в буквальном смысле цены нет.

О том, что оба подозреваемых пропали, друзья уже знали. Перед самым отъездом Скрябина и Кедрова с Лубянки их вызвал к себе Валентин Сергеевич и сообщил им о двойном провале сотрудников «наружки».

– Не сходятся концы с концами в этом деле, вот почему. – Скрябин поморщился – никак не мог забыть про филеров, которые прошляпили своих подопечных. – И я считаю: когда мы поймем, как это дело связано с «шаболовским душегубом», тогда и сможем…

Он вдруг осекся на полуслове и резко сбавил скорость – потому как поглядел в окно.

Они уже почти добрались до места назначения: катили по аллее небольшого парка, который окружал видневшееся впереди трехэтажное бледно-серое здание детского дома. Здесь когда-то явно была дворянская усадьба, здание которой после революции передали сиротам. И вид бывшего усадебного парка откровенно поразил Николая – давно он так не удивлялся!

– Там лес и дол видений полны… – прошептал он.

По всему парку: вдоль аллеи, по которой они ехали, под раскидистыми соснами, росшими разрозненно и величественно, возле детских качелей, песочниц и беседок – стояли фигуры, искуснейшим образом вырезанные из дерева. «Из сосны, – предположил Скрябин. – Вырезать легко, но сколько они простоят?» Однако создателей диковинных персонажей такие вопросы явно не волновали. Деревянных скульптур здесь было столько, что, если бы даже пришлось убрать половину – по причине вандализма или гниения, – это совершенно не бросилось бы в глаза.

Раскрашенные или просто изжелта-белые, покрытые лаком или не лакированые, на Николая и Мишу смотрели деревянными глазами: баба Яга в ступе; Иван-Царевич на сером волке; Белоснежка с семью гномами; Золушка с Принцем, который подносил к её босой ножке туфельку; Рыбак, тянущий деревянный невод с одной-единственной рыбкой – и еще много, без счета, разноликих героев сказочной вселенной всех времен и народов. Сейчас деревянные обитатели одни только и заполняли парк: всех детей явно вывезли за город.

– Вот это да! – воскликнул Миша. – Кто же это великолепие создал?

Они со Скрябиным уже вылезали из «эмки», припарковав её возле парадного крыльца детдома. И его вопрос услышала пожилая толстенькая тетенька, которая вышла их встречать – вероятно, увидела из окна, как подъезжает черный автомобиль.

– Директор наш покойный, Иван Севостьянович, лет двадцать на это положил! – с гордостью – но и с печалью в голосе – произнесла она. – Начал еще до того, как пришел к нам работать – он ведь Строгановское училище окончил. А потом и деток стал к этому занятию приобщать – они стали не хуже него разные штуковины вырезывать!

– Очень красиво! – одобрил Скрябин. – Позвольте представиться: Скрябин, Кедров – из НКВД СССР.

Званий своих они назвать не могли, но красные книжицы удостоверений тетеньке все же мельком показали.

– Неужто беда с кем-то из наших деток приключилась? – Тетенька заметно побледнела и потянулась правой рукой к пышной груди – намереваясь схватиться за сердце.

– Нет, нет, не волнуйтесь, – тут же поспешил успокоить её Миша. – Мы к вам совсем по другому делу. Нам нужно ознакомиться с документами из вашего архива. Он ведь у вас есть?

– Был архив, прежде – был. А теперь вот ни Ивана Севостьяновича, ни архива нет. – И тетенька, всхлипнув, утерла крупную слезу.

Самсон Давыденко в левой руке держал один из принесенных ему бутербродов, от которого он то и дело откусывал по огромному куску. Но в правой его руке по-прежнему оставался «ТТ».

– Да что же это вы, Самсон Иванович! – выговаривал старик-вахтер сотруднику НКВД. – Зачем вы его заковали?

– Были основания. Думаете, это мой пистолет? – Давыденко слегка качнул вороненым стволом. – Мое оружие у меня отобрали.

– Ну, не я же отобрал! – воскликнул Абашидзе.

– Может, вы скажете, что и этот ствол не вы на меня наставили? А ведь я сам отпер вам дверь! И всего лишь хотел с вами переговорить.

Грузин сразу как-то сник, пробурчал себе под нос что-то неразборчивое.

– Да как же вы его обезоружили? – изумился Валерьян Ильич.

– Да в два счета! – Самсон, не переставая жевать, издал смешок, и у него изо рта полетели хлебные крошки. – Сотрудники «Ярополка» много чего знают, но вот по части оперативных навыков у некоторых их них дела – швах!

Тогда, у двери черного хода, Самсон в один миг ухватил одной рукой кисть грузина, в которой тот сжимал пистолет, а другой – сам «ТТ». И еще до этого маневра Давыденко резко подался вбок, уходя с линии огня – хоть и был убежден, что открывать стрельбу в центре Москвы его противник не станет. Абашидзе на мгновение опешил, и Самсону этого вполне хватило, чтобы вывернуть пистолет, направляя его дуло на самого грузина. А затем, продолжая «ТТ» вращать, Давыденко просто-напросто выдернул его из руки Абашидзе. И тут же, как учили на курсах ГУГБ, сделал два шага назад. После чего направил отобранный пистолет на непрошеного гостя.

Рассказывать об этом вахтеру Самсон не стал, однако лицо Абашидзе все равно стало пристыженным и злым.

– Лейтенант госбезопасности Давыденко уж точно был квалифицированным сотрудником – пока не попал под обвинение в убийстве, совершенном с особой жестокостью, – сказал грузин.

Самсон доел свой бутерброд с колбасой, тут же вытащил из бумажного пакета следующий и откусил уже от него.

– Я вот что думаю, уважаемый гражданин Абашидзе, – произнес он – чуть неразборчиво из-за полного рта. – Вы и были тем типчиком, который подкинул мне на стол бумажку – с указанием о покупке вещичек, якобы необходимых сотруднику «Ярополка». Что вам стоило это сделать? Никто бы и не вспомнил о вашем приходе – ведь так?

– Откуда вы знаете, что не вспомнил бы? – Вот теперь грузин воззрился на Давыденко с откровенным удивлением. – Скрябин показывал вам мое личное дело?

– Товарищ Скрябин ничего мне не показывал. А откуда я знаю… Да просто знаю, и все тут.

За последнее время такие приступы внезапного знания у Самсона участились, вот только он никак не мог решить: радоваться этому или наоборот?

– Это правда? – сурово спросил Валерьян Ильич. – Вы подстроили всё так, чтобы Самсона Ивановича обвинили в вашем преступлении?

– Конечно же, нет! – возмутился грузин.

– А вы думали – он скажет: да? – снова ухмыльнулся Самсон. – Он, видите ли, скумекал, что я прячусь тут, ну и пришел меня брать. Так всё было? – Он чуть опустил руку с пистолетом – заглянул Абашидзе в лицо.

– Неужели я пошел бы вас брать в одиночку? Мне что – жить надоело, что ли?

– Ну, и для чего тогда вы сюда приперлись – и табельное оружие на меня наставили?

Грузин явно понял: никакое его вранье принято к рассмотрению не будет. И со вздохом проговорил:

– Во-первых, я хотел получить от вас подтверждение, что Скрябину известно ваше местопребывание – то есть, что он укрывает беглого преступника.

– Письменное подтверждение? – съехидничал Самсон.

Но Абашидзе его будто и не услышал.

– Во-вторых, – продолжал он, – я хотел узнать от вас, что Скрябин думает обо всем этом деле. А, в-третьих, я собирался вам кое-что предложить. Собственно, на этом я и основывал свое во-первых и во-вторых. Надеялся, вы станете со мной сотрудничать, когда поймете, что у меня имеется.

– И ты, гнида, – задушевно произнес Самсон, – решил, что уговоришь меня продать товарища Скрябина? Думал, что я на твою сторону переметнусь? Я не знаю, что там у тебя есть, но половины зубов у тебя сейчас точно не будет!

Он бросил прямо на пол недоеденный бутерброд и сжал в кулак левую руку – свободную от пистолета. Но тут заговорил старик-вахтер:

– Может, Самсон Иванович, вы повремените зубы ему выбивать? Мне вот очень интересно послушать, что он скажет. А вам – разве нет?

Абашидзе глядел, не отводя глаз, даже не на пистолет – на здоровенный кулак Давыденко. И теперь поспешно произнес:

– Я не планировал требовать от вас предательства! Но мне нужно знать, что Скрябин собирается предпринять в отношении моей жены Веры. А предложить я вам хотел – полное снятие с вас всех обвинений. Я точно знаю, кто убил вокзального носильщика – Иевлева. Поскольку видел, кто положил на ваш стол тот злополучный список – где упоминались перчатки, в которых было совершено преступление. Причём субъект, который его положил – он заметил, что я за ним наблюдаю! Но, по счастью, даже в «Ярополке» я не у всех застреваю в памяти.

Тетеньку, которая встретила Скрябина и Кедрова у дверей детского дома, звали Зинаидой Игнатьевной. И в должности завхоза она состояла при детдоме с самого его основания. Так что для сотрудников НКВД она явила собой настоящий кладезь информации.

Зинаида Игнатьевна пригласила Скрябина и Кедрова войти, но повела не в актовый зал и не в столовую, пустовавшие по случаю летних каникул, а в свою собственную крохотную квартирку, расположенную в пристройке на первом этаже.

– Меня еще Иван Севостьянович здесь поселил, – с гордостью сказала женщина. – Это – мое собственное жилье!

На крохотной кухоньке она заварила для них крепкий чай и, не слушая их протестов, усадила за стол. И только после того, как они выпили по две чашки чаю с домашним клубничным пирогом, она принялась рассказывать.

В этот детский дом с самого начала отправляли настрадавшихся деток: тех, чьи родители угодили за решетку, а то и вовсе – были расстреляны. И покойный ныне директор, чтобы у его воспитанников не оставалось на всю жизнь клеймо, менял им всем фамилии при поступлении в детдом.

– Причем, – говорила добрейшая тетенька, подливая чаю Скрябину и Кедрову, – всегда поступал одинаково. Отпускал деток погулять по нашему парку, а потом спрашивал их, какая сказочная фигура им больше остальных приглянулась. И те, к примеру, кому понравились рыбак с золотой рыбкой в неводе, становились потом Рыбаковыми или Рыбкиными. Те, кому приглянулся Иван-Царевич на сером волке – Ивановыми или Волковыми. Кому Баба-Яга – такие тоже находились! – делались Бабиными или Бабкиными…

– Да, да, мы поняли, – в нетерпении перебил её Скрябин. – Но что же произошло с вашим архивом? Ведь в нем, надо полагать, сохранялись сведения о присвоении всех этих псевдонимов?

При этом его вопросе Зинаида Игнатьевна совсем уж пригорюнилась.

– В начале прошлого февраля, – проговорила она, – морозы стояли трескучие – да вы и сами помните, наверное. Мы и печи топили, и ставили кое-где буржуйки. Они еще со времен революции тут остались, когда дров на большие печи не хватало… А Иван Севостьянович – он частенько работал по вечерам в своей мастерской: вырезал из дерева новые статуи. Никто и не понял, когда именно начался пожар… Ну, а мастерская его находилась в том же самом флигеле, где располагался архив…

Скрябин представил себе это в деталях: как вспыхивают от печной искры сосновые стружки, как жарко пылают незавершенные скульптуры, как директор пытается их тушить – вместо того чтобы спасаться самому. И как потом пламя начинает свое гурманское пиршество в архиве – среди центнеров старой бумаги.

– Детки, что постарше, кинулись пожар тушить, – говорила между тем Зинаида Игнатьевна. – Да и пожарная команда прибыла – я её сразу же по телефону вызвала. Но даже тела Ивана Севостьяновича не нашли – всё в один ком спеклось.

– Следы поджога? – быстро спросил Скрябин.

– Да что вы! – тетенька даже руками на него замахала. – Кто бы стал нашего директора поджигать? Деткам он был – роднее, чем отец для многих из них. Как все на его похоронах плакали! – Она и сама, не удержавшись, снова всхлипнула. – И ведь хоронить-то нам пришлось гроб, куда мы одного пепла с того пожарища насыпали. Но хоть в одном повезло: новым директором нам поставили нашего же выпускника – он пять лет назад педагогический институт окончил. Так что – он всё сохранил так, как и при Иване Севостьяновиче было.

Надо полагать, она подразумевала: не стал устраивать никакие кадровые перестановки. Равно как и убирать из парка деревянные скульптуры.

– Можете показать нам, где произошел пожар? – спросил Николай.

И Зинаида Игнатьевна вывела их из здания, а затем повела в ту часть парка, где стволы сосен стояли не медно-красные и веселые, а закопченные и сумрачные.

Самсона признание Отара Абашидзе возмутило больше, чем пистолет, направленный давеча ему в живот.

– И вы столько времени об этом помалкивали? – Со злости он врезал кулаком – не по физиономии коллеги, а всего лишь по столу, у которого при этом со слышимым хрустом подломилась одна из ножек.

Старичок-вахтер укоризненно произнес:

– Самсон Иванович! Зачем же столы-то ломать?

– Я вам не Чапаев, – пробурчал Давыденко.

Но воспоминание о любимом фильме всё же помогло: он слегка охолонул. А сам Абашидзе этого выплеска ярости словно бы и не заметил – спокойно пожал плечами. И проговорил – как ни в чем не бывало:

– Ну, я вас невинным ягненком отнюдь не считал. И думал, вообразите себе, что это вы убили Татьяну Рябинину – по наущению Данилова. Или потому, что он вас подкупил. Наш Святослав Сергеевич в последнее время сорил деньгами. И я теперь понимаю, почему.

– Что – он сберкассу грабанул? – осклабился Давыденко.

– Да нет, – Абашидзе даже не улыбнулся, – у него не было в том никакой нужды.

На пепелище и вправду мало что уцелело. Дворянская усадьба, ставшая затем детдомом, походила на многие строения, возведенные в Москве после пожара 1812 года: её выстроили из бревен, которые снаружи обшили досками, обмазали гипсом и «загримировали» под камень. Однако огонь этот обман распознал и разоблачил: на месте флигеля бывшей усадьбы выступал из земли почерневший бревенчатый остов. Его так и не разобрали за минувшие полгода.

– Вот здесь-то и нашел наш Иван Севостьянович свою смерть. – Сотрудница детдома больше всхлипывать не стала, но в голосе её зазвенело почти что благоговение, и она прибавила – невзирая на присутствие сотрудников НКВД: – Царство ему Небесное! Святой был человек, таких уж больше не будет.

«Наверняка, – подумал Скрябин, – она все эти годы была тайно влюблена в него. А он об этом и не подозревал».

– А вы-то, – спросил у Зинаиды Игнатьевны Миша, – не помните, какие фамилии директор давал прибывавшим сюда детям? Ну, может, хоть самым знаменитым? Вот, к примеру…

Он явно хотел задать вопрос о чадах Василия и Софьи Комаровых. Но тут Николай издал потрясенный возглас. И Миша с Зинаидой Игнатьевной как по команде повернулись к нему, а затем проследили направление его взгляда.

Возле сгоревшего флигеля тоже располагалась обширная группа деревянных скульптур. Некоторые из них порядком обуглились, другие – пострадали при тушении пожара, но всё равно – распознать, кого они изображали, не составляло ни малейшего труда. Слишком уж известные это были персонажи.

Скульптурная композиция состояла из двух отдельных частей. Слева огромный деревянный человек в камзоле восемнадцатого века лежал на земле, удерживаемый веревками из толстой проволоки. А подле него и прямо поверх его фигуры: на груди, на животе и на его голове, украшенной треуголкой, – угнездились мелкие и назойливые, похожие на двуногих крыс, человечки. Справа же ситуация в деревянном мире сменилась на противоположную. Тот же господин в камзоле и треуголке сам теперь представал маленьким – размером с прежних своих истязателей. А рядом с ним стояли гиганты: дама и кавалер, согнувшиеся пополам и наставлявшие на него деревянные лорнеты, в которые вставили самые настоящие стеклышки.

– Гулливер в стране лилипутов, и Гулливер в стране великанов… – прошептал Скрябин, а потом прибавил – уже громко и с торжеством в голосе: – Великанов!..

Глава 17. Перемещение

21 и 22 июля. Пятница и суббота

Скрябин и Кедров снова сидели у Валентина Сергеевича, который выглядел расстроенным донельзя – но одновременно и разозленным сверх всякого обыкновения. Руководитель проекта «Ярополк» метался кругами по своему кабинету и разве что кулаками в воздухе не потрясал. Николай даже подумал мимолетно: а не играет ли он сейчас какую-нибудь из прежних своих ролей?

– Кадровая служба!.. – восклицал Смышляев. – Все личные дела под микроскопом изучают! И прошляпили такое!.. – Но тут его гнев внезапно схлынул, и он прибавил уже иным – печальным – тоном: – Миша Булгаков когда-то написал в конце своего очерка – помню почти дословно: дай Бог, чтобы детей помиловал тяжкий закон наследственности. Не помиловал, как видно…

– Наследственность тут не главное, – сказал Николай. – Федор Великанов увидел возможность. И решил её использовать – считая себя и умнее, и удачливее своего расстрелянного отца.

– А как по мне – он просто сбрендил, – подал голос Миша. – Я еще могу понять, для чего он завладел оборудованием Данилова. Хотел озолотиться – в буквальном смысле слова. Но призрак Ганны Василевской с какого тут боку припеку? Зачем Великанову понадобились все эти замороженные люди?!

– Ну, я примерно представляю себе, как события разворачивались, – сказал Николай и посмотрел на Смышляева вопросительно – нужно ли говорить?

– Ну, просветите нас, – пробурчал тот, усаживаясь, наконец, за свой стол. – Изложите вашу версию.

– Я думаю, – заговорил Скрябин после короткой паузы, – Федор Великанов по чистой случайности узнал о том, что Данилов ищет способ обращать неблагородные металлы в золото. И что он близок к успеху. Скорее всего, ему рассказала об этом Татьяна Рябинина. Отец Назарьева упомянул, что у Танечки и до Самсона Давыденко были ухажеры, с которыми она встречалась в театре. И один из них по описанию – как раз наш Федор Васильевич.

– Думаете, – спросил Смышляев, – Татьяна представляла, какие эксперименты ставит её гражданский муж?

– Возможно. Или же она случайно обронила что-то о его непонятных химических опытах. А Великанов знал, за что Данилова хотели отчислить из МХТИ. И сложил два и два.

Скрябин считал, что после этого Великанов напросился к Татьяне в гости – в отсутствие её мужа, разумеется. И понял, что Данилов надежно прячет оборудование своей химической лаборатории – к нему не подобраться. Причем совпало всё так, что в это же самое время Великанов узнал о связи Данилова с Верой Абашидзе.

– Убежден: это он подслушивал тот разговор, когда Вера уговаривала Данилова уехать из Москвы с нею вместе. А Данилов говорил ей: не могу, у меня есть обязательства по отношению к гражданской жене, – сказал Николай. – И Великанов решил: если Данилов всё-таки надумает покинуть Москву, то непременно возьмет свое оборудование с собой. Так что нужно любыми способами организовать его отъезд.

– Может быть, – предположил Миша Кедров, – изначально Великанов планировал проследить за Даниловым и Верой и убить их раньше, чем они сядут в поезд?

– Или – уже в самом поезде, – кивнул Николай. – Я полагаю, покойный Евграф Иевлев мог видеть Великанова, когда тот следил за Даниловым, покупавшим билет на поезд до Новороссийска. А потом Великанов пытал носильщика, добиваясь от него ответа на вопрос: сказал он об этом кому-то или нет? И не описал ли он кому-нибудь его внешность? Но, похоже, Великанов так ничего от Иевлева и не добился – потому и решил больше на вокзал не соваться. Однако во всем остальном Федору Великанову как будто сам дьявол помогал – точь-в-точь как его отцу когда-то.

– Что вы хотите этим сказать? – спросил Смышляев.

– Я больше чем уверен: Федор Великанов ничего не знал о ледяном призраке до знакомства с Татьяной Рябининой. И вот, представьте себе: от своей любовницы Великанов узнаёт, что её прадед, Артемий Соловцов, был тем самым ямщиком из народной песни! Наверняка Великанов провел соответствующие изыскания, в ходе которых всё подтвердилось. И, по-видимому, он раскопал также информацию о Хомяковых: о Стефании и Платоне Александровиче. И выяснил, как им помог Илья Назарьев.

– И тогда, – сказал Валентин Сергеевич, – он решил достичь своей цели, гарантированно оставаясь вне подозрений: устранить Татьяну Рябинину, после чего Данилов пустится в бега. И захватит с собой алхимические инструменты – которые до этого были надежно спрятаны.

Скрябин коротко кивнул. Да, он тоже считал, что тогда-то у Великанова и зародился его план. Сын шаболовского душегуба понял, что всё невероятным образом совпало: руководитель их следственной группы, Андрей Валерьянович, оказался внуком Ильи Назарьева. Впрочем, именно этому обстоятельству особо удивляться и не стоило – с учетом того, какого рода специалистов пригревал под своим крылом «Ярополк». Возможно, Великанов завел с Андреем Назарьевым разговор о его деде Илье Степановиче и узнал, как можно нейтрализовать дух Салтычихи, стерегущей Ганну.

А для заметания следов ничего лучше и представить было нельзя. Всё указывало бы на то, что с ледяным призраком из всех участников проекта «Ярополк» связан именно Назарьев, а вовсе не Великанов.

И Скрябин гипотетически описал Мише Кедрову и Валентину Сергеевичу, как Федор тайком от всех отправился в Белоруссию. И как в склепе Гарчинских разбил духовскую бутылку Салтычихи. И как после этого стал ждать последствий: хотел проверить, способна ли Ганна и вправду кого-то заморозить. А когда погиб директор льнокомбината, вернулся в Москву и будто невзначай обратил на странный случай внимание руководства «Ярополка».

Но перед тем, покидая Минскую область, Великанов заключил саму Ганну в другую бутылку – подобную той, какую изготовил Илья Степанович Назарьев. И привез её с собой в Москву. А Татьяна Рябинина за время его отсутствия уже успела завести себе нового любовника, и Великанов решил между делом еще и подставить Давыденко – не потому, что он сам любил Татьяну, а чтобы создать еще один ложный след.

– Ну, а что было дальше – вы хорошо знаете, – сказал Николай. – Чтобы скрыть истинный мотив преступления, он заставил Ганну убить и завмага Уварова, и моего соседа – инженера Хомякова.

Когда Николай произносил это имя, что-то внезапно мелькнуло на самой периферии его памяти. Но почти мгновенно нужная мысль и улетучилась. Что-то скверным образом влияло в последнее время на память Скрябина – или кто-то на неё влиял.

Федор Великанов положил мертвую немецкую овчарку прямо на кухонный стол – не постеснялся. Да и то сказать: в случае успеха их с сестрой плана – а в успехе он был уверен! – использовать эту кухню по прямому назначению они больше не стали бы.

Правда, клеенку на столе он всё-таки оставил – из чисто утилитарных соображений: чтобы потом завернуть в неё материал. Взяв острый мясной нож, Федор взрезал труп собаки от горла до паха, а затем прямо руками, даже не помогая себе ножом, вырвал собачье сердце. Его сестра – оказавшаяся нервной женщиной, подумать только! – смотреть на это не захотела, сидела сейчас у себя в спальне. И ему пришлось обходиться при этой операции без ассистента. Так что извлеченный орган он просто бросил в кухонную раковину и тут же приступил ко второй части своего действа.

Пустую бутылку из темно-коричневого стекла – вроде тех, в какие разливали лимонад, – он загодя поставил под стол. Её он затиснул на место собачьего сердца и выждал ровно три минуты – сверяясь со своими наручными часами. После чего – не вытаскивая бутылку и действуя на ощупь – он заткнул её деревянной пробкой. А затем осторожно, чтобы эта пробка не выпала, извлек бутылку – держа её двумя руками: за дно и за горлышко.

С минуту Великанов разглядывал сосуд, но никакого содержимого сквозь коричневое стекло не узрел. Равно как и не увидел никаких перемен в мертвой собаке. Так что он решил: время тянуть не стоит. И жахнул со всего маху бутылку об пол, так что темные осколки волной разлетелись по выложенному плиткой полу.

– Ну, вот и всё, – громко произнес Федор и, морщась, вытер окровавленные руки о вафельное кухонное полотенце.

Да, никакого удовольствия от проделанного он не получил. Как не получил он его и тогда, когда познакомил свою любовницу Татьяну Рябинину с тем олухом – Самсоном Давыденко. Познакомил, сознательно рассчитывая: любвеобильную актрису заинтересует этот бугай. И – не ошибся. Так что эта вертихвостка уж точно получила именно то, что заслужила. Что же касается моральной стороны дела, так с этим всё было просто. Мораль, стыд, отвращение – всё это имело значение только для чистоплюев и ригористов, таких, как Николай Скрябин. А всякий здравомыслящий человек обязан был ставить во главу угла одно: личную целесообразность – прямую выгоду для себя самого.

И теперь Федору оставалось только созерцать результат своих действий. Он поднял с полу три бутылочных осколка, сложил их вместе и стал сквозь эту коричневую муть смотреть – направляя стекла не на окно, а на стену кухни.

Когда Николай Скрябин заканчивал излагать Валентину Сергеевичу и Мише свою почти безупречную версию, а Федор Великанов впал в состояние, подобное трансу, и наблюдал, какими будут последствия его гнусных манипуляций, Москву начали окутывать сумерки. И Лара уже час, как находилась дома – вместе со своим призрачным питомцем, не отходившим от неё ни на шаг. Водитель черной «эмки», которую Скрябин прислал за ней к зданию Библиотеки имени Ленина, проводил её до самых дверей квартиры. Хорошо хоть не вошел с ней вместе – не получил от Николая Скрябина таких указаний. Ларина квартира была коммунальной, и Николай считал: хозяин призрака не станет отправлять его «на дело», если будет риск столкнуться с соседями-свидетелями.

Лара знала: Николай вечером позвонит ей, расскажет о том, есть ли прогресс в расследовании. Так что она поставила телефонный аппарат прямо на обеденный стол в своей комнате – чтобы успеть ответить на звонок раньше соседей. И то и дело посматривала на черную эбонитовую трубку, пока ужинала. Из-за этого, должно быть, она и пропустила момент, когда фантомный Дик покинул свое место – возле её ног.

Она только тогда поняла, что призрачный пес ринулся куда-то, когда краем глаза узрела промельк желто-коричневого свечения, которое прямо сквозь стену рвануло из её комнаты на улицу. Впервые Дик перемещался вот так – не как живая собака.

– Дик, вернись! – закричала Лара.

Но от фантомной собаки остались одни только мелкие эктоплазменные кляксы в воздухе: зеленоватые запятые и многоточия.

Лара вскочила из-за стола, схватила со спинки стула свой белый габардиновый жакет и, надевая его на бегу поверх летнего платья, выскочила в коридор. Она сунула ноги в теннисные туфли, мигом стянула на них шнурки и выскочила из квартиры, даже не захватив ключи от входной двери.

И она почти догнала Дика – сразу приметила его светящийся абрис, едва выскочила со двора на Моховую улицу. Однако – всё-таки опоздала.

Всё произошло возле левой оконечности флигеля бывшей городской усадьбы купцов Ухановых: на Моховой, 8 – возле арки ворот, утопавшей в культурных слоях мостовой и заложенной теперь кирпичами. Дик бежал (не забывал при движении перебирать лапами!) в сторону бывшей Знаменки – ныне улицы Фрунзе. То есть, заложенная арка находилась от него слева. И Лара заметила, как её удивительный пес повернул налево голову, когда пробегал возле этой арки. А потом – пропал. Что вряд ли могло считаться удивительным: фантомный пес явно мог проникнуть сквозь кирпичную преграду в невидимую с улицы подворотню.

Девушка подбежала к краснокирпичному арочному полукругу и с минуту постояла, подождала. Однако светящийся песий силуэт больше не появлялся.

– Дик! – позвала Лара – благо, прохожих рядом с ней не было, и никто не стал бы крутить пальцем у виска, обнаружив, что она окликает пса-невидимку. – Дик, сюда, ко мне!

На миг ей почудилось, что возле заложенной арки что-то шевельнулось. И она вроде бы даже заметила острые уши немецкой овчарки, которые как-то странно, асинхронно подергивались. Но – это видение пропало также внезапно, как и возникло.

Напуганная – сама не понимая, чем именно, – Лара шагнула к арке, которая из-за наслоений асфальта и булыжника стал такой низкой, что можно было дотронуться рукой до её верхнего закругления. И стала разглядывать асфальт перед ней.

Обычная собака не оставила бы следов в сухую погоду, посреди чисто выметенной мостовой. Но следы Дика здесь были. Не отпечатки лап – с оттисками когтистых подушечек, – а некие расплывчатые, бесформенные пятна, похожие формой на смазанные очертания Австралии. Они источали желто-коричневое свечение и пропадали возле красных кирпичей, перекрывавших арку.

– Дик! – еще раз позвала Лара, а затем приложила к этим кирпичам ладонь – в самой нижней точке арки, в максимальной близости от светящихся следов.

И это движение стало последним, что она запомнила ясно. Потому как уже в следующий миг её вдруг потащило, повлекло с неудержимой силой внутрь краснокирпичной кладки. Девушка успела еще удивиться тому, как легко её тело – всё её существо! – прошло сквозь кирпичи. И хотела сделать глубокий вдох, чтобы закричать – позвать на помощь Николая, который был сейчас невесть где, но наверняка услышал бы её. Однако ровно на середине этого вдоха её накрыл мрак.

– Хорошо, – сказал Миша Кедров, когда его друг умолк, – предположим, Великанов умыкнул под шумок оборудование Данилова. Но теперь-то что он собирается делать?

И это был интереснейший вопрос. Да, демон Анаразель, охранитель тайных сокровищ, уже не мог добраться до любителя алхимического золота: Скрябин вывел этого демона из игры. Однако – оставалась еще стальная машина Наркомата внутренних дел. Объявленный во всесоюзный розыск гражданин СССР, чьи портреты были отправлены во все отделения милиции, на все железнодорожные вокзалы и погранпосты, мог бы отсиживаться в каком-нибудь подвале, питаясь крысиными объедками – но не более того. Всё золото мира не имело бы для него ровно никакой ценности.

Хотя, конечно, у Федора Великанова оставался на руках козырь: ледяной призрак находился на свободе, не ограниченный в своих деяниях ничем, кроме воли своего поработителя. А обыск, произведенный на квартире Великанова, показал: духовскую бутылку тот забрал с собой.

– Что же, – Валентин Сергеевич вздохнул, – нам остается только ждать, как долго Великанов сумеет избегать наших сетей.

– Наверняка дня через два-три он попадется! – бодро предположил Миша. – Есть-то ему что-то надо?

И Скрябин хотел было уточнить: «Попадется, если у него нет сообщника, который предоставит ему укрытие». Однако решил не подрывать оптимизм своего друга.

Смышляев велел им идти по домам – отдыхать и отсыпаться. А из своего дома, куда его доставила служебная машина, Николай тотчас позвонил Ларе – как и обещал. Трубку сняли на пятом или шестом гудке, но услышал он голос Елизаветы Павловны Коковцевой, Лариной соседки.

– Отбежала куда-то Ларочка, – ответила старушка на его вопрос. – Свет в её комнате горит, и дверь туда приоткрыта – но её самой там нет.

Когда Лара открыла глаза, то сразу же увидела Дика. Огромный пес сидел на земле возле самого её бока, и на его покаянной морде было написано: «Я знаю, что сделал что-то не так. Но не знаю, что именно».

Лара подумала, что она упала и ударилась головой – так отчаянно звенело у неё в ушах. Причем звон этот был какой-то качельный: словно бы кто-то выводил тонким прерывистым голоском «и-и-и», «и-у», «и-и-и», «и-у». И эти звуки постепенно приближались, как если бы скрипучие качели ехали к Ларе.

А потом девушка вдруг осознала: земля, на которой она лежала навзничь, широко раскинув руки и ноги, как если бы собиралась лететь, была землей в буквальном смысле слова. То есть –ничем не замощенной почвой. Лара перевернулась набок, уперлась в землю одной рукой, а потом кое-как поднялась на ноги – которые предательски подрагивали.

Руки её пачкало что-то липкое, и девушка попыталась отряхнуть ладони – да так и застыла на месте, заледенев от ужаса без всякого участия призрачной Ганны. Ларины руки покрывала та же самая светящаяся субстанция, из которой состояло тело Дика; и капельки эктоплазмы, сбегая по Лариным пальцам, медленно, будто нехотя, шлепались наземь.

– Я тоже стала призраком!.. – прошептала девушка, а затем её с запозданием настигла мысль, которая должна была бы прийти первой: – Я тоже теперь мертва!

Ноги у неё всё-таки подкосились, и она уж точно упала бы снова, но к ней подскочил Дик – подпер её мохнатым боком. А затем начал своим длинным шершавым языком мусолить ей руки, по очереди: сперва – правую, потом – левую, подчистую слизывая с них весь эктоплазменный налет.

И тут только Лара поняла: Дик больше не был нематериальным! И бок его был вполне себе плотным и осязаемым, и язык – влажным. А когда призрачный пёс пытался лизать ей руку нынче утром, она не ощущала ровным счетом ничего.

– Всё ясно, – прошептала девушка, – мы с ним – в мире мертвых. И это – его естественный мир. Потому-то он и стал тут выглядеть, как нормальная собака.

А Дик закончил вылизывать ей руки и запрокинул морду – как бы спрашивая: «Не нужно ли еще чего-нибудь?» Но тут же обиженно тявкнул – и снова принялся за работу: с Лариных рук опять полетели вниз эктоплазменные капли.

– Не надо, мальчик! – Лара отняла у него руку. – Всё равно ничего не выйдет.

Эта мысль: что эктоплазму теперь источает она сама, а не её собака – дала ей слабенькую, но всё-таки надежду. И Лара стала оглядывать то место, куда она попала.

Усадьба купцов Ухановых никуда не делась – они с Диком по-прежнему находились возле её флигеля. Но та арка, в которой давеча пропал пес, теперь не была ничем заложена. И главное – она теперь стала высокой. Так что Лара, при своем росте в метр и семьдесят сантиментов, не смогла дотянуться до её верха.

Никуда не исчезла и Моховая улица – всё так же пролегала параллельно кремлевской стене. Которая, правда, приобрела теперь странную размытость – как если бы Лара смотрела на неё сквозь туман или сквозь дымовую завесу. А когда девушка взглянула на свой дом, по её рукам тут же потекло вдвое больше эктоплазмы; хотя, возможно, у неё просто вспотели ладони.

Дом №10 по Моховой улице раздвоился. Одна его половина – та, где находилась Ларина комната в коммуналке, – выглядела так же, как и раньше. Не изменился вид и противоположной части здания. Зато в промежутке между ними – где прежде располагалась центральная часть дома, – зиял огромный провал. И по нему – по руинам из порушенных кирпичей, раскуроченных оконных рам и разбитого шифера с кровли – бродили теперь какие-то смутные тени.

– Сюда как будто упала бомба… – потрясенно прошептала Лара и перевела взгляд на Дом Пашкова – опасаясь, что и с ним произошли перемены.

Но нет: это здание (по мнению Лары – самое красивое в Москве) стояло гордо и непоколебимо. А белизна его стен словно бы стала еще более яркой, почти ослепительной.

И тут Дик внезапно сорвался с места, перебежал на другую сторону Моховой и понесся вперед. Опять – к улице Коминтерна, как в прошлый раз, когда он украл у Ганны её злополучный мячик.

– Дик, погоди! – окликнула его Лара, и её поразило, как приглушенно её зов прозвучал.

Однако пес всё-таки остановился – поглядел на хозяйку через плечо. И весь его вид словно бы говорил: надо идти! Так что девушка, пожав плечами, стала переходить дорогу, мощеную здесь крупным булыжником. И отметила про себя, что на противоположной стороне Моховой улицы качельный звон стал заметно тише.

Скрябин старался сдержать беспокойство – напоминал себе, что Лара и раньше отправлялась совершать различные изыскания, никого не поставив в известность. Однако эта мысль успокоения ему не приносила. Совсем наоборот. Он тотчас припомнил историю с расконсервированным свистком, которая едва не закончилась Лариной гибелью. И неизвестно еще было, до чего именно додумалась теперь взбалмошная сотрудница Ленинской библиотеки Лариса Рязанцева.

С такими мыслями Скрябин и выскочил из своей квартиры – побежал по лестнице вниз, рассчитывая, что уже через пять минут он будет на Моховой, 10. Но у самого выхода, на площадке первого этажа, он почти машинально поглядел на свой почтовый ящик.

Газет Николай не выписывал никаких, точно зная, что читать их ему будет некогда. А в том учреждении, где он состоял на службе, сотрудники узнавали все новости куда раньше, чем они попадали в газеты. Однако теперь в его ящике что-то белело сквозь прорези. И эта белизна, украшенная с одного боку каким-то многоцветным пятнышком, наверняка являла собой почтовый конверт.

Первой мыслью Николая было: Лара заходила к нему, не застала дома и бросила в ящик записку. Но тут же он сам себя одернул: неужто его девушка – а он уже привык думать о Ларе как о своей девушке – стала бы таскать с собой конверты? А затем Скрябина посетила другая мысль: «В списке Давыденко были конверты!»

Николай вмиг отпер почтовый ящик, выхватил из него конверт и вскрыл его. Внутри лежал исписанный лист бумаги, сложенный вчетверо. Скрябин это письмо сперва пробежал глазами, потом – перечел вторично, уже медленнее. И тихо произнес – совершенно отстраненно, просто констатировал факт:

– Я его убью.

И он рванул по лестнице вверх – обратно в свою квартиру. Даже не стал вызывать лифт.

Записка, написанная женским почерком, но от лица хорошо знакомого Скрябину мужчины, гласила:

Глубокоуважаемый товарищ Скрябин!

Вынужден сообщить Вам неприятную новость относительно Вашей близкой подруги, Ларисы Рязанцевой. Самостоятельно отыскать её Вы не сумеете, поскольку она находится там, куда должна была бы отправиться, но не отправилась нематериальная сущность Ганны Василевской. И только мне под силу вернуть Вашу подругу обратно.

Вы, конечно, догадались, кто именно Вам пишет. И, вероятно, уже строите планы, как Вам покарать меня. Но сначала Вам нужно будет меня найти. А за то время, что вы потратите на поиски, много чего может случиться. Так что мы подходим к самому главному. Чтобы Вам вернуть Ларису Владимировну Рязанцеву раньше, чем с ней произойдет что-нибудь трагическое, Вам нужно будет оформить документы на выезд за границу – для меня и для молодой особы, которая станет меня сопровождать. А также передать мне научные приборы определенного рода, которые, увы, я не сумел заполучить. Когда я пришел за ними в приемную товарища Резонова, кто-то уже успел их подменить. И Вам предстоит выяснить, кто это был.

А чтобы у Вас не возникло сомнений в правдивости моих слов, проверьте прямо сейчас дом №8 на Моховой улице. Там, возле левого крыла флигеля, Вы – при Ваших-то способностях – без труда отыщете то место, где, так сказать, «перешла» Ваша подруга, увлекаемая особенной собакой, которую она в последнее время столь опрометчиво взялась опекать.

Когда вы удостоверитесь в правдивости моих слов, поместите в свой почтовый ящик любую открытку с ярким рисунком, которую будет хорошо видно сквозь прорези. Как только Вы это сделаете, я опущу в Ваш ящик вторую часть моих инструкций, а также фотографические карточки для оформления документов.

И, я полагаю, Вас не нужно предупреждать о том, что содержание этого письма Вы не должны передавать никому. Выпустить за границу персону вроде меня, да еще и с тем оборудованием, которое я рассчитываю от Вас получить, никто Вам не позволит. А это будет означать, что свою подругу Вы более уже не увидите. По крайней мере, в этой жизни.

Подпись в конце письма отсутствовала, зато имелся издевательский рисунок: ухмыляющийся великан давит своей несоразмерно огромной ножищей зазевавшегося Гулливера.

Лара стояла на углу Моховой и улицы Коминтерна. И не могла отвести взгляд от представшего ей зрелища. Пес, который здесь уже не был призраком, весь извелся, крутясь в нетерпении возле её ног. Но стронуться с места девушка просто не могла: глядела во все глаза на диковинный монумент, воздвигнутый возле главного здания Ленинки. Он не перенесся сюда с Новой Божедомки – от здания Мариинской больницы, где в 1821 году Мария Федоровна Достоевская произвела на свет будущего великого писателя. Там Достоевский стоял – хоть и сильно ссутулившись, а здесь…

– Да кто же это изваял его таким? – произнесла девушка потрясенно.

Бронзовый писатель угнездился на своем сиденье в такой позе, в какой, вероятно, Митя Карамазов должен был сидеть на скамье подсудимых в заштатном городке Скотопригоньевске.

Лара обошла постамент, поглядела на барельеф петербургской набережной на тыльной его части, потом вернулась к исходной точке обзора. И теперь вид памятника почти что заворожил её. Ей показалось, Федор Михайлович сидит именно в такой позе, положив правую руку на колено, поскольку собирается подняться на ноги. И что-то сказать – обращаясь именно к ней, Ларисе Рязанцевой.

Но монумент всё-таки не был статуей Командора. Он не пошевелился и не заговорил. Зато Дик, явно истощивший всё свое терпение, зашелся громким, почти оглушительный лаем. И Лара невольно вздрогнула: в настоящей Москве призрачный пес вообще ни разу не подавал голос, а тут его лай разнесся среди домов раскатисто, как в горном ущелье.

– Ладно, ладно, идем, – проговорила Лара и своей не вполне материальной ладонью провела по бархатистой, совершенно осязаемой морде пса.

И Дик, довольный, снова понесся вперед. А девушка пошла за ним – еще пару раз оглянувшись на неловко откинутую спину бронзового Достоевского.

Они миновали здание Ленинки и подошли к углу дома №5 по Коминтерна: длинному трехэтажному зданию с фронтоном над центральной частью. В конце восемнадцатого века его выстроил для себя Александр Федорович Талызин – знаменитый екатерининский вельможа. Однако его наследники фамильную собственность за собой не сохранили: за время, прошедшее до 1917 года, здание меняло владельцев не один раз. А когда в 1918 году правительство большевиков переехало из Петрограда в Москву, здесь одно время находился даже кабинет самого товарища Сталина. Ну, а сейчас шедевр классицизма отдали в полное ведение трудящихся: в одной его части располагалось общежитие, в другой – коммунальные квартиры.

Но в этой Москве окна здания – все, какие Лара могла видеть, – были задернуты изнутри зелеными бархатными шторами. Так что возникала абсолютная иллюзия, что Дом Талызина дремлет, плотно смежив веки. И Лара только успела подумать об этом, как Дик словно бы задался целью этот сон нарушить: опять оглушительно залаял. Однако теперь уже никуда не побежал: встал подле хозяйки, прикрывая её корпусом.

– Что, мальчик? – Лара потрепала его по холке и проследила направление его взгляда.

Вдоль дома к ним шел человек: мужчина лет пятидесяти на вид, рослый, дородный, облаченный в двубортный сюртук, какие носили, вероятно, в начале девятнадцатого века. Свою шляпу он с головы снял и нес в левой руке. А на лице мужчины, покрытом сизоватыми апоплексическими прожилками, блуждала какая-то опасливая и неширокая – прямо как улица Коминтерна – улыбка.

Скрябин выбежал из своей квартиры, и пяти минут внутри не пробыв. Вальмон проводил его обиженным мявом: Николай кинул ему в миску целый круг ливерной колбасы, даже не потрудившись её нарезать. Кот как будто выговаривал какие-то определенные слова на своем языке, пока его хозяин отпирал шкафчик с секретным замком и доставал оттуда тот самый свисток, который выпал из головы инфернального существа в метро.

Николай положил на место свистка конверт с гнусной запиской и подавил желание связаться по телефону со Смышляевым – который наверняка еще не ушел домой. Но звонить ему сейчас означало бы – терять драгоценное время. И, к тому же, решение, как действовать дальше, должно было целиком лежать на его, Николая Скрябина, совести. Другие люди не должны были за последствия этого решения отвечать.

Он сунул свисток в брючный карман, а потом быстро проверил пистолет, весь день пробывший с ним в наплечной кобуре, под летним пиджаком. И снова выскочил на лестничную площадку.

Лара только теперь осознала: в этом мире, куда она переместилась вечером, ночь так и не наступила. Солнце здесь не светило, но и темно не было. Казалось, Лара просто попала в какой-то пасмурный, но не дождливый день, из числа тех, что чаще выдаются в конце осени, а не в середине лета. И благодаря серому прозрачному свету, насквозь пронизывавшему улицу, девушка могла с полной ясностью видеть черты добродушного округлого лица человека в сюртуке, шагавшего к ней.

Не дойдя до Лары примерно трех шагов, он остановился и отдал церемонный поклон.

– Разрешите отрекомендоваться, – произнес он, слегка грассируя – на французский манер. – Талызин Степан Александрович, ныне – единственный обитатель этого прекрасного дома. – И он повел рукой, указывая на длинную стену фасада цвета кофе, слегка разбавленного молоком.

На Лариного пса, застывшего в напряженной позе, господин Талызин поглядел с изумленной опаской.

– Рязанцева Лариса Владимировна, – представилась девушка и тут же, не выдержав, задала вопрос: – Скажите, то, что я здесь и разговариваю с вами – это значит: я умерла?

– А вы знаете, кто я? – вопросом на вопрос ответил её собеседник.

– Конечно, знаю. – Лара – выпускница Историко-архивного института – даже слегка обиделась. – Вы – генерал-майор, воевали под командованием Суворова, были героем Отечественной войны 1812 года.

Она хотела прибавить: «И промотали огромное состояние, доставшееся вам от отца». Но потом решила, что уместнее будет промолчать.

Однако господин Талызин сам сказал – будто прочел её мысли:

– А в дополнение к тому я был мотом и неумелым хозяином. Так что еще в 1805 году я продал этот дом откупщику-миллионщику Устинову. И теперь в наказание тут застрял. Навсегда, по-видимому. А что касается вопроса о вашей смерти – нет, я не думаю, что вы умерли. Вы отличаетесь ото всех, кого я здесь прежде видел. Даже от вашей собаки – отличаетесь. Вы и сами это заметили, я думаю.

– Да что же это за место такое?! Это прошлое? Или… – Лара припомнила вид своего дома, в котором центральная часть оказалась уничтожена бомбой. – Может быть, это будущее?

– Полагаю, это и прошлое, и будущее одновременно. А для вас – еще и настоящее. Всё вместе. И для тех, кто сюда попадает, оно может выглядеть по-разному. Я общался с другими жителями… Ну, не жителями – с теми, кто эту Москву населяет, – и они рассказывали об одних тех же местах совсем разные вещи. Мой младший брат, Петр Талызин, интересовался мистицизмом. Он – при моей жизни – говорил мне о том, что среди слоев реальности существует так называемое сведенборгийское пространство. Его назвали по имени шведского теософа Эммануила Сведенборга. Увы, я мало что понял тогда из Петиных объяснений. Однако полагаю: всё это, – он огляделся вокруг, – то самое пространство и есть.

– Мне известно, что такое сведенборгийское пространство, – заверила его Лара. – Это – промежуточный мир духов, населенный теми, кто не попал ни в рай, ни в ад, а застрял посередине, как вы. И о вашем брате я кое-что знаю. Он ведь был – генерал-лейтенант, командир Преображенского полка, один из тех, кто составил заговор против императора Павла Первого?

– Здесь никто не был, – строго поправил её Степан Талызин. – Здесь все – есть. А уж мой брат – тем более.

Лара спорить с ним не собиралась. Её совсем другое волновало.

– И как же мне отсюда выбраться? В смысле, вернуться в обычную Москву – не сведенборгийскую?

Господин Талызин коротко и печально рассмеялся.

– Да если бы я это знал – разве я не попробовал бы вернуться туда сам? Хотя бы на один день? Да что там – хотя бы на час! Чтобы узнать, как сложилась судьба моих детей. Или – выяснить, кто сейчас владеет усадьбой Денежниково, которую построила моя мать. Да и сохранилась ли эта усадьбы вообще?

– Ну, – сказала Лара, – относительно вашего старшего сына Александра я могу сообщить вам сведения совершенно достоверные. Он женился на Ольге Николаевне Зубовой, внучке Александра Васильевича Суворова и племяннице Платона Зубова, последнего фаворита императрицы Екатерины Второй. У них было девять или десять детей. А дочь вашей внучки Марии, Ольга Нейдгардт, вышла замуж за Петра Аркадьевича Столыпина – премьер-министра Российской империи. Насколько я знаю, она жива до сих пор.

Лара боялась, что её собеседник станет выспрашивать подробности. И ей придется рассказать, что Ольге Борисовне Столыпиной пришлось эмигрировать во Францию – после того, как её муж был убит, и был убит последний русский император, и вся Российская империя рухнула в тартарары.

Но Степан Александрович только улыбнулся её словам – и теперь его улыбка сделалась счастливой и широкой.

– Слава Господу Богу! – он перекрестился. – Даже сюда порой доходят отрадные вести.

И Лара порадовалась, что он позабыл свой вопрос об усадьбе Денежниково – где разместили теперь пионерский лагерь.

– Но разве, – спросила она, – вы не встречали здесь раньше моих современников?

По её мнению, господина Талызина совершенно не удивил её наряд: габардиновый жакет поверх летнего платья, теннисные туфли.

– Встречал. – Степан Александрович хмыкнул. – Однако все они выказывали… как бы это сказать поделикатнее… очень мало познаний о тех событиях, которые меня интересовали. В отличие, сударыня, от вас. Так что я покорно прошу вас принять от меня кое-что – в знак моей искренней вам благодарности.

Он вытащил что-то из кармана и сделал шаг вперед (Дик напружинил мышцы, но не зарычал). И девушка увидела, что бывший генерал-майор протягивает ей небольшой свиток: свернутый в трубку лист пожелтевшей плотной бумаги.

– Вот, – сказал господин Талызин, – эту вещь я отыскал в доме – в тайнике, который оборудовал когда-то мой младший брат. Я не знал, какое применение этой вещи найти. Но, быть может, вам она принесет пользу.

Глава 18. Карта господина Талызина

22 июля 1939 года. Другая суббота

Скрябин отыскал следы – остаточные, едва светившиеся мельчайшими каплями эктоплазмы, – в том самом месте, о котором говорилось в записке Великанова. Но, прежде чем действовать дальше, Николай побежал в свою прежнюю квартиру на Моховой, 10. Ему нужно было сделать один телефонный звонок: в Театр Вахтангова.

После первого же гудка трубку снял Самсон. И сообщил Николаю такие известия, что тот изумленно переспросил – решив, что неправильно коллегу понял:

– Абашидзе? Так это он всё забрал?

Впрочем, ему тут же пришло в голову: а кто ещё смог бы провернуть такое, если не человек, способный выветриваться у других из памяти?

– Так точно, он, – сказал Давыденко. – И теперь он хочет обменять эти инструменты на ваше содействие в освобождении его жены Веры. А также он готов дать показания: о том, что он видел, как Великанов подбросил мне тот список.

– Ладно, – быстро сказал Николай, – пока ничего не предпринимай – жди меня.

И после этого Скрябин снова выскочил на Моховую. Он так ничего и не объяснил встревоженной Елизавете Павловне, которая всё допытывалась, куда же это подевалась её соседка по квартире – Лара Рязанцева?

Время приближалось к полуночи, и улица, по которой Николай припустил бегом, выглядела пустынной – что было ему на руку. Он еще на бегу выхватил из кармана медный свисток и одной рукой поднес его к губам. А когда притормозил возле арки дома №8, крепко прижал другую руку к красным кирпичам, которыми она была заложена.

Лара рассказала ему, как она использовала медный инструмент. Так что Николай дунул в него, не ожидая услышать хоть какой-то звук. И даже покачнулся, когда на него вдруг обрушился оглушающий, сбивающий с ног звон колоколов.

Это были отнюдь не церковные колокола. Они гудели, выли, подвизгивали, скрежетали, а временами издавали нечто вроде кошачьего мяуканья. А потом эта какофония подхватила Николая Скрябина и понесла. Стала перемещать его вперед – в ту сторону, куда он был обращен лицом. То есть – внутрь краснокирпичной кладки в заложенной арке бывшей купеческой усадьбы.

Улица Коминтерна, по которой Лара шла в направлении Бульварного кольца, была в этой версии реальности не Коминтерна и даже не Воздвиженка. Этой улице подошло бы, пожалуй, архаичное наименование Вздвиженка, которое девушка встречала в «Войне и мире». В атмосфере этой улицы присутствовало нечто, будоражащее нервы – как в залихватском посвисте извозчика-лихача.

Дик, всё больше и больше походивший на живую немецкую овчарку, неспешной рысцой бежал рядом со своей новой хозяйкой. Но та даже и не глядела на него. Равно как ни разу не обернулась – не посмотрела назад, на Степана Александровича Талызина, который наверняка смотрел ей вслед, стоя возле своего огромного дремлющего дома. Однако Лара была целиком поглощена изучением его подарка, который теперь прямо на ходу разглядывала. Благо, в сведенборгийской Москве ночь так и не наступила. И это не походило на белые ночи в Ленинграде. Там в начале лета на город всё-таки опускалось подобие сумерек. Здесь же пасмурная серость псевдо-осеннего дня не прояснялась и не тускнела. Была – как закопченная слюда в оконце какой-нибудь древней избушки.

Развернув свиток, переданный ей Степаном Талызиным, Лара держала его обеими руками – иначе он снова скатался бы в рулон. Слишком уж плотной была его бумага – и слишком долго она сохраняла приданную ей форму. А на бумаге этой яркими, совсем не выцветшими красками пестрело картографическое изображение.

Это была выполненная от руки старинная карта Москвы. И границы города располагались на ней там, где сейчас только-только начинались московские окраины. На севере карта заканчивалась примерно той территорией, на которой потом разбили Ботанический сад. На юге – не заходила дальше Канатчикова. На западе – слегка нахлестывала на бывшее Ходынское поле, а ныне – Центральный аэродром имени Фрунзе. На востоке – даже не захватывала Измайловский лесопарк. Лара повидала в отделе редких рукописей Ленинки немало старинных карт, и почти сразу произвела временную атрибуцию этого документа: неведомый картограф наверняка создал его в последнем десятилетии восемнадцатого века.

Там и сям на карте были обведены яркими кружками разных цветов дома и целые участки улиц. К примеру, дом Талызина на (Вздвиженке) улице Коминтерна, мимо которого прошла Лара, обвели зеленым. А Дом Пашкова и довольно обширную территорию вокруг него выделял ярко-красный кружок. И Лара подумала: его линия захватила бы и флигель купцов Ухановых, выстроенный уже после того, как эту карту нарисовали.

– Красный – значит: не ходи туда, – прошептала девушка, не сбавляя хода. – Пречистенка – сплошной красный цвет. Что и неудивительно: это бывшее Чертолье. Тверская улица – вообще ни одного кружка. Арбат – и то, и другое, не поймешь, чего больше. А вот это интересно!

Лара замерла на месте и стала всматриваться в изломанные очертания улиц на карте. Об одной из них она вспоминала всего час назад – когда думала о другом, обычном памятнике Достоевскому: Божедомка. Район этой улицы был целиком закрашен зеленым цветом, и это казалось почти невероятным. Лара знала, что именно туда, на Божедомку, в конце восемнадцатого века свозили заложных покойников: утопленников – случайных или наложивших на себя руки, – удавленников, людей, замерзших зимой в подворотнях, и прочих несчастных, покинувших этот мир без церковного покаяния. Не случайно там впоследствии возвели Мариинскую больницу для неимущих – чтобы спасти хотя бы тех, кто сам хотел спасения. Однако больницу построили в начале девятнадцатого века. И картограф, почти наверняка – сам Петр Александрович Талызин, младший брат нового Лариного знакомца, – отобразить её на своем рисунке не мог.

Лара подумала, поколебалась, но любопытство взяло верх: она свернула с Воздвиженки на Никитский бульвар и пошла по нему к улице Герцена, на её карте – Большой Никитской. Ей предстоял не короткий путь, но усталости она не чувствовала. Девушке казалось: её несет на себе если не ковер-самолет, то некое подобие самодвижущегося придверного коврика. Он был и не мягким, и не твердым – приятно упругим. И от него разливался поток слегка обвевавшего Лару воздуха – и не холодного, и не горячего, а именно той температуры, какую она больше всего любила: примерно в двадцать пять градусов по Цельсию. Это было приятное ощущение, что уж там говорить. Да и вообще – эта Москва, древний город потусторонних сущностей, больше не пугала её. Она начинала нравиться Ларисе Рязанцевой – она уже сильно ей нравилась.

У Скрябина не возникло впечатления, что он прошел сквозь преграду, которая обладала хоть какой-то плотностью. Воздух вокруг него на несколько мгновений сгустился, но густота эта не казалась аномальной. Так в жаркий безветренный день он ощутил бы себя в глухом лесу, на узкой тропе под кронами деревьев. А потом чувство духоты и вовсе прошло – его сменил мимолетный ветерок несолнечного осеннего дня. Именно – дня, не ночи. На это Николай первым долгом обратил внимание.

Он завертел головой, выхватывая взглядом и фиксируя массу больших и малых признаков, отличавших эту Моховую улицу от той, которую он знал. Все дома остались на прежних своих местах. Однако стояли они теперь словно бы вразнобой – как если бы их понатыкали без всякого плана и единой линии. И выглядели они все мглистыми. Казалось, они не отражают свет, а отталкивают его от себя.

Николай нигде не увидел ни одного человека. Но всё же он испытал ощущение, что кто-то приближается к нему – крутя ручку надоедливой старой шарманки, которая издавала скрипучие, немелодичные звуки. И Скрябин развернулся всем корпусом туда, откуда эти звуки исходили: в сторону площади Боровицких Ворот и улицы Фрунзе, прежде – Знаменки. Однако никакого движения он там не узрел. Да и однообразные звуки начали вдруг сами собой затихать. Это напоминало морскую волну, которая накатила на берег, а потом отхлынула обратно.

Следовало бы поискать источник этих звуков, но Николай понятия не имел, сколько времени имеется у него в распоряжении. А главное – рядом был их дом.

– Она могла пойти домой, – пробормотал Скрябин.

Дом 10 по Моховой улице выглядел здесь иначе – более новым и более старым одновременно. А еще – казался каким-то перекрученным. Поминутно возникало впечатление, что его высокие окна искривляются и ложатся на бок, а вытяжные трубы на двухскатной крыше раздваиваются на концах, подражая зубцам кремлевских стен. Да еще и подергиваются при этом – как змеиные языки.

Но Николай всё равно бегом устремился во двор этого перекрученного дома, влетел в свой крайний подъезд и собрался уже взбежать по лестнице. Да так и застыл на месте. Внутри не обнаружилось ни лестницы, ни даже подъезда как такового. Дверь со двора вела в некое подобие высокой, совершенно полой башни. Ржавые вертикальные балки, напоминавшие старые железнодорожные рельсы, поднимались вверх до самой крыши. И такие же в точности железяки пересекались с ними примерно на уровне межэтажных перекрытий. А лестничные ступени будто вмуровали в стены, создав подобие аккордеонной клавиатуры.

Окна в башне, правда, уцелели. Но они едва пропускали внутрь блеклый серый свет. И Скрябин ругнул себя за то, что не захватил из настоящей Москвы карманный фонарик. Он быстро обшарил стену – в нелепой надежде отыскать электрический выключатель в том месте, где он имелся в его Москве. Но только занозил себе мизинец какой-то щепкой – она вонзилась прямо под ноготь. Николай процедил сквозь зубы новое ругательство и стал занозу вытаскивать. Но сумел сделать это лишь с третьей попытки – ухватившись за самый кончик щепки зубами. И образовавшая крохотная ранка тут же наполнилась не кровью, а чем-то зеленоватым и светящимся. «Это эктоплазма, – понял Скрябин и подавил желание высосать из-под ногтя мнимую кровь. – Я здесь – вроде как привидение. Может, я даже не отбрасываю тени…»

Проверить это при столь тусклом свете он, впрочем, не сумел бы. Да и следовало уходить отсюда: не было никаких признаков, что Лара здесь. Но из-за блеклости освещения Николай дал маху: пропустил момент, когда в подъезде-башне объявилось еще одно существо. Непонятно, откуда возникшее, оно напоминало передвигавшегося на четвереньках обнаженного волосатого мужчину. И он – оно – тут же с быстротой пролившейся ртути потекло к Скрябину.

Николай инстинктивно подался к двери у себя за спиной: не было у него сейчас времени с этой тварью разбираться. Он догадался, кого он видит перед собой – помнил рисунки в трактате по демонологии, которые показывала ему Лара. Однако никакой двери позади себя он не обнаружил. Увидел только серую стену – без малейших зазоров.

А тем временем к ногам Скрябина подкатился и замер на четвереньках один из тех демонов, что охраняют подземные богатства и насылают ночные кошмары. И вблизи он смахивал уже не на человека, пусть и голого, а на обезьяну. Причем обезьяна эта обладала огромной косматой головой и желтыми собачьими зубами. Обезьяноподобноесущество о оскалило их на Николая, запрокинув башку со слипшимися космами, в которых копошились какие-то верткие личинки. И существом этим был не Анаразель – гибрид демонической сущности с женским призраком.

Скрябин даже не удивился, когда следом за обезьяной от сумрачных стен подъезда отделилась еще одна фигура. Её обладатель стоял на двух ногах, со скрещенными на груди руками – и напоминал видом своим малорослого заводского рабочего в мешковатом сером комбинезоне.

– Понимаю! – проговорил Николай громко и поглядел на зубастое существо возле своих ног. – Ты – один из подручных Анаразеля, именем Газиэль. А ты, – он вскинул взгляд на мужчину со скрещенными руками, – Фесор – тоже один из его помощников. Вы оба переносите подземные клады с места на место, чтобы не позволить людям их найти.

При этих его словах существо, отделившееся от стены, перестало наводить морок – показало свое истинное обличье. И никакой на нем оказался не комбинезон, а темно-серая шкура, как бы наброшенная на плечи. Да что там – шкура! У мнимого рабочего мгновенно удлинились и обросли шерстью уши, так что их обладатель стал поразительно похож на громадного серого кролика, стоящего на задних лапах. При иных обстоятельствах Николай расхохотался бы при виде такого преображения. Однако сейчас ему было совсем не до смеха. В (руке) лапе демонического кролика Фесора блеснуло что-то длинное, стальное, напоминавшее финский нож. А второй демон – Газиэль, мнимый самец обезьяны – распрямил спину и встал в полный рост, оказавшийся весьма внушительным.

И в тот же момент Фесор сделал два быстрых шага к Николаю. Шаги эти очень сильно напоминали кроличьи прыжки. А то, что Николай принял за финский нож, на деле оказалось когтем – длинным и почти прямым, как на всамделишной кроличьей лапе. Но пальцы кролика Фесора гнулись, как на человеческих руках. И он направил свой коготь на Николая как подобие короткой пики. Скрябин никогда в жизни не видел ничего подобного. И дальше действовал без всяких мыслей – почти рефлекторно.

Он подался вперед и чуть вбок, одной рукой поймал лапу мнимого кролика, выкрутил её и направил его собственные когти ему же в горло. Тот обиженно взвизгнул, обдав Скрябина мелкими каплями вонючей, как нашатырь, слюны. Но Николай проигнорировал это: свободной рукой ухватил демона за длинные уши и крепко треснул его башкой об один из ржавых рельсов, что поддерживали стены подъезда-башни.

На лбу кроликоподобного существа мгновенно образовалась глубокая продолговатая вмятина. И от неё к голове демона потянулись какие-то тонкие полупрозрачные нити – как если бы Фесор угодил в смолу. Железо явно вызывало сильнейшую идиосинкразию у демонических существ во всех версиях времени и пространства.

Однако смоляные нитки на мгновение отвлекли Николая. И этого вполне хватило косматой обезьяне – Газиэлю. Сокровища-то он со своим напарником перепрятывал под землей. Так что отлично умел создавать в ней дополнительные полости. А сотрудник проекта «Ярополк» только тогда осознал, что проваливается куда-то, когда уши демона-кролика начали выскальзывать у него из руки. Железный рельс продолжал эти уши притягивать, тогда как сам Скрябин резко ухнул вниз.

Однако ушей своего оппонента он все же не выпустил. Напротив, стиснул их так, что они смялись в его кулаке наподобие тонких замшевых перчаток, отчего Фесор завизжал громче прежнего. А в последний миг Николай еще и потянул на себя взглядом тот рельс, к которому приклеилась голова Фесора – хоть и не знал, сработает ли тут его дар. От души потянул, что было сил.

Николай рассчитывал, что при таком векторе приложения усилий железяка немедленно рухнет рядом с провалом, в который его затягивало. И он сумеет свободной рукой за неё ухватиться. Но всё вышло иначе. Скрябин перестарался – зато и выяснил по ходу дела, что в этой Москве его способности к телекинезу возросли многократно. Рельс не упал целиком: из него выломался фрагмент метра в полтора длиной – тот самый, к которому прилепилась голова Фесора. Так что в бездонную пропасть старший лейтенант госбезопасности Скрябин нырнул не в одиночку, а в компании с покалеченным демоном – стражем подземных сокровищ.

Николай успел еще заметить искаженную злобой обезьянью морду Газиэля – который явно не ожидал, что в устроенный им провал свалится также его компаньон. И вниз с обезьяньей башки полетело несколько отвратительных насекомых, одно из которых с шелестом скользнуло по щеке Скрябина. А потом – всё исчезло.

Лара знала, что в прежние времена район Божедомки выполнял функции скудельницы – как именовали в России кладбища для бедных и убогих. И она терялась в догадках, отчего господин Талызин обозначил это место на карте обнадеживающим зеленым цветом. Но без этой карты Лара заплутала бы здесь уже давным-давно. Не дошла бы даже до Садового кольца, по которому она и добралась до Божедомки. Слишком уж эта Москва отличалась от той, которую она знала.

И теперь девушка шла, озираясь по сторонам и производя тройное сопоставление ориентиров: на местности, на карте и – по памяти – в своей, настоящей Москве. Значительная часть территории, которая на листе с картой обозначалась как часть усадьбы графа Салтыкова, в настоящей Москве составляла парк ЦДКА – Центрального дома Красной армии. Но то место, мимо которого Лара сейчас проходила, больше смахивало на диковинный дендрарий, засаженный реликтовыми деревьями неизвестных пород. На дубах этого парка там и сям белели березовые ветки. Некоторые дубы закачивались острыми еловыми верхушками. А с ветвей старых лип местами свешивались наподобие толстенных канатов самые настоящие лианы – как если бы это были тропические джунгли.

Впрочем, Лара почти и не поглядела на это: миновала парк и пошла себе дальше. Она желала добраться до цели, которую для себя наметила.

Там, где в настоящей Москве недавно выстроили монументальное здание гостиницы ЦДКА, на карте господина Талызина имелось длинное название, внесенное мельчайшим бисерным почерком: Церковь Иоанна Воина, что на Убогих Домех, с приделами во имя Воздвижения Креста Господня и Николая Чудотворца. И здесь, в «сведенборгийском» городе, на означенном месте действительно стоял храм: со скромными, не золочеными куполами над шестиугольными ротондами приделов, с невысокой колокольней. Наверняка при этом храме и находился амбар, в который морозными зимами свозили бесхозных покойников. И оставляли их там до весны, когда не пришлось бы дорогостоящими кострами размораживать землю на кладбище для погребения, а можно было просто уложить всех в одну не слишком глубокую общую могилу. Да еще прихожане храма помогали бы её рыть – по обычаю милосердия, в седьмой день после праздника Вознесения Господня.

Однако сейчас этот храм выглядел вовсе не подобием склепа и не преддверием загробного мира. Храм сиял, как горние выси. Его стены – цвет которых даже невозможно было определить из-за этого сияния – испускали длинные, расходящиеся вширь, словно огни маяка, лучи. Купола на самом храме и на колокольне светились сдержаннее, но зато казалось, что их сияние впитывает в себя сумерки вечного осеннего дня, что царил здесь. Однако главными источниками света представали церковные двери – распахнутые настежь и выпускавшие наружу целые дороги света.

Вот только – никто не шел к церкви Иоанна Воина по этим дорогам. Да и тянулись их сияющие ленты не очень-то далеко. Метрах в тридцать от дверей они начинали тускнеть, блекнуть, а метрах в сорока или пятидесяти – пропадали вовсе. Казалось, что мириады светляков, освещавших путь, начинали разлетаться в стороны. Свечение дорог становилось каким-то хаотичным, разрозненным, пока не пропадало вовсе.

Зато, остановившись подле храма, Лара отчетливо уловила звуки, уже слышанные ею ранее – на Моховой улице. Правда, однообразный гул – или звон? – здесь не приближался и не удалялся. Да и тональность его была иной. Он походил теперь на многоголосое пение а-капелла, раз за разом повторявшее на двух низких нотах «у-в-н-н», «о-н-н-н», словно бы имитируя звучание огромного колокола. Это чередование нот не казалось ни печальным, ни торжественным. Скорее уж, оно звучало бесстрастно – иного слова Лара не смогла бы подобрать.

Но апофеозом всего, что это место в себе содержало, оказалось пространство, которое Лара знала как площадь Коммуны. В её Москве – в советской столице 1939 года – там возводили здание нового Театра Красной Армии: в форме гигантской пятиконечной звезды. На карте господина Талызина эта местность составляла часть салтыковского парка. Но зато там, где Лара сейчас очутилась, эта территория являла собой нечто такое, что девушка споткнулась на ровном месте и чуть было не выронила подаренный ей бумажный свиток.

Николай Скрябин уже минуту или полторы лежал на спине – на чем-то мягком и явственно отдающем духом тления, вроде многолетней хвойной подстилки под старыми соснами. Дышалось ему легко, ничего у него не болело, и он мог бы при желании пошевелить рукой или ногой – то есть, при падении никаких травм не получил. Но пошевелиться или, паче того, встать на ноги он никак не мог себе позволить. Вполне могло статься, что он лежит на краю еще более глубокой пропасти, чем та, в которую он уже свалился. В окружавшем его непроглядном мраке Николай не видел ни зги.

Он так и не разжал пальцы – не выпустил уши демона-кролика. Этому существу, пока они летели вниз, еще пару раз досталось рельсом по лбу. И оба раза Фесор издавал короткое кроличье взвизгивание. А после второго удара вроде как лишился чувств. «Каков, интересно, его подлинный внешний облик? – задался вопросом Николай. – Ведь я увидел его именно таким, потому что разглядывал иллюстрации к книге де Планси. Он – просто ментальная проекция моего представления о нем».

И тут же как логическое продолжение этой мысли Скрябину пришла другая: здесь всё – только проекция его представлений. И он перестал пялить глаза в окружавшую его темноту. Вместо этого он смежил веки и стал смотреть по-другому.

Лара подумала: «Вот уж это воистину – коммуна!» А ведь люди, выбиравшие название для этой площади в настоящей Москве, понятия не имели, что происходило здесь, в иной версии города. И вот, пожалуйста: так угадали!

Теперь девушка поняла, что означали пометки, сделанные зелеными чернилами на карте Петра Александровича Талызина, генерал-лейтенанта, заговорщика и мистика. Зеленым цветом он отметил места, которые застрявшие здесь души облюбовали для посещений и для взаимного общения. А вот красным цветом генерал-лейтенант выделил территории, скорбными духами отчего-то не посещаемые.

То, что Лара видела сейчас, выглядело не просто невероятно и фантасмагорично – это походило на слияние двух реальностей. И неясно было, какая из них является главной. На площадь (Коммуны) Лара смотрела чуть сверху – с небольшого травянистого холма, вздымавшегося рядом. И благодаря выбранной точке обзора могла созерцать картину, которую рабочие на стройплощадке в настоящей Москве видели каждый день – хотя и в совершенно другом исполнении.

Призрачная площадь по форме являла собой правильную пентаграмму. Причем одна из её вершин смотрела точнехонько на Мариинскую больницу – которую Лара тоже могла видеть с холма. Но сейчас это приземистое строение с белыми ионическими колоннами и желтым фронтоном над ними не особенно её интересовало. Лара почти забыла, что именно туда она и направлялась изначально. Она не могла оторвать взгляд от пятиугольной площади, на которой не то, что яблоку – маленькой сливе упасть было бы негде.

Мужчины, женщины, даже подростки – обоего пола – толпились там, переминались с ноги на ногу, озирались, о чем-то переговаривались, жестикулировали и гримасничали. Все эти духи выглядели совершенно материальными – как и Степан Александрович Талызин, как и Дик в этом мире. Никакого эктоплазменного свечения – которое по-прежнему источали Ларины руки, – от них не исходило. Если что-то и отличало их от обыкновенных жителей Москвы, Лариных современников и сотоварищей по реальности, так это лишь невероятное разнообразие костюмов, причесок, головных уборов и обуви. Хотя некоторые участники сборища и вовсе ходили босыми, сверкая заскорузлыми и грязными пятками.

Но – босоногих нищебродов здесь присутствовало меньшинство. Почти все призраки одеты были добротно, а то и вовсе – щегольски. На мужчинах были бархатные кафтаны и камзолы, сюртуки из английского сукна и белоснежные сорочки, а на многих – несмотря на то, что холодом тут даже и не веяло, – красовались дорогие шинели с меховыми воротниками, шубы, шапки и зимние военные мундиры.

Но особое внимание девушки привлекли наряды призрачных дам. Во-первых, женское общество здесь отличалось немногочисленностью – так что его представительницы сразу бросались в глаза. Во-вторых, изысканностью и красотой эти наряды мгновенно побивали все виденные Ларой исторические фильмы и театральные постановки. Шелк, атлас, глубокие декольте или, напротив, высокие воротники с жемчужными застежками, туфельки, которые временами появлялись из-под длинных юбок, прически с лентами или высокие напудренные парики – от многообразных дамских изысков глаза разбегались.

Но от разглядывания всего этого Лару внезапно отвлек Дик. До сего момента не отходивший от неё ни на шаг, он вдруг издал полный невероятной радости звук – то ли визг, то ли вздох. А потом с громким лаем ринулся вперед – к тому углу площади-звезды, который был обращен в сторону, противоположную Мариинской больнице.

– Дик! – позвала Лара. – Мальчик, вернись… – И осеклась на полуслове.

Во-первых, этим неосторожным возгласом она тут же привлекла к себе внимание разношерстной площадной толпы: к Ларе тотчас повернулось множество голов. А, во-вторых, девушка поняла, что огромная собака не просто так сорвалась с места. Луч звезды, к которому побежал пес, заполняли люди не в камзолах и не в длинных платьях, а в одежде, вполне уместной и для Москвы 1939 года. Ну, или – для чуть более раннего времени. К одному из этих людей – мужчине в светлом летнем костюме – сломя голову и рванул Дик. Хотя на бегу он всё-таки один раз оглянулся на Лару – но не с приглашающим, а с предостерегающим выражением на длинной морде.

Глава 19. Призраки коммунизма

22 июля 1939 года. Другая суббота

Другая Москва

Николай Скрябин повторно распахнул глаза – а заодно и крепче стиснул уши своего бесчувственного пленника. И обнаружил, что окружает его теперь не антрацитовая чернота, а такой же сероватый бессолнечный день, в какой он попал сразу после перехода. Ну, а демон-кролик, до этого бессовестно симулировавший обморок, вдруг заговорил – на чистейшем русском языке!

– Ты можешь позвать его, – сказал он. – Я сам сделать этого не могу – нам не положено. Но если ты позовешь – он придет.

– Кто – придет?

– Сам знаешь – кто: мой брат.

– Газиэль – твой брат? А разве не он сбросил нас обоих сюда?

– Он хотел сбросить тебя одного.

– И теперь я должен его позвать, чтобы он докончил начатое?

Кролик вывернул короткую толстую шею и глянул на своего пленителя то ли иронически, то ли – просто с непониманием.

– Что, – спросил он, – я должен тебя учить, как нужно торговаться? Я же вижу, кто ты. Для тебя встретить таких, как мы с братом – отнюдь не диковина. Да и нашего старшего брата, надо думать, именно ты отстранил от дел.

Скрябин отлично уразумел, что родственные связи демонических сущностей являются чисто символическими. А само предложение позвать брата могло быть примитивной ловушкой. Однако альтернативы у него не было. Он должен был отыскать Лару, а возможности самостоятельно выбраться из того места, куда его сбросил Газиэль – охранитель кладов, – Николай не видел. В прямом смысле – не видел.

Находились они с Фесором не на краю пропасти. Всё оказалось куда хуже. Они помещались на небольшой округлой площадке-острове – метра в два с половиной диаметром. И там, где эта площадка закачивалась, не просматривалось вообще ничего. Ни света, ни тьмы, ни стен, ни пропасти. Библейская тьма над бездною из Книги Бытия – и та, наверное, всё же являла собой нечто в сравнении с этой абсолютной пустотой.

Не выпуская ушей демона-кролика, Скрябин принял сидячее положение, а потом с величайшей осторожностью подвинулся к краю маленькой площадки. И понял две вещи разом. Во-первых, материал, из которого площадка-остров состояла, представлял собой приплюснутый огромный ком, скатанный из разномастных волос – наверняка человеческих. А, во-вторых, пустота вокруг была совсем не пустой – в смысле, не являла собой подобие вакуума. Это оказалась некая весьма агрессивная среда.

– Там что-то вроде соляной кислоты, – снова заговорил демон-кролик Фесор, проследив направление взгляда Николая. – Если ты опустишь в неё руку – она через минуту разъест её тебе до кости . Это место – оно не для таких, как ты. Не для живых. Так что живым ты долго тут не останешься.

И Скрябин поверил ему – точнее, поверил собственным глазам. Волосяной остров, на котором они находились, таял с каждым мгновением – как если бы он являл собой шарик мороженого на полуденном солнце.

Лара догадалась, кто был тем (призраком) человеком, к которому Дик понесся, хотя никогда прежде человека этого не видела. И вряд ли Дик предостерегал её, чтобы она не встала ненароком между ним самим и его настоящим хозяином – инженером Хомяковым. Нет, пес по иной причине хотел, чтобы она оставалась на месте. Он-то разглядел опасность сразу, куда раньше самой девушки.

Должно быть, не все собравшие на площади создания могли видеть Лару. И не все услышали, как она позвала Дика. Так что многие никакого внимания к незваной гостье не проявили. Но – невнимание выказали в основном призраки давние. Исторические, так сказать. Зато призраки нового, коммунистического времени почти все глазели теперь на незваную гостью. И все они облюбовали тот самый угол площади-звезды, где сейчас инженер Хомяков гладил и трепал по голове своего пса.

А Дик еще раз повернулся к Ларе. И теперь в глазах его явственно читалось: «Беги! Уноси ноги!» Однако внять песьему призыву девушка не успела.

Она считала, что все призраки, собравшиеся здесь, сосредоточились на самой площади Коммуны. И потому издала новый возглас – изумленный и возмущенный – когда кто-то схватил её сзади за плечо и развернул к себе.

Позади неё стоял мужчина: лет пятидесяти с хвостиком, со скуластым лицом, спесивым и желчным, с заметными синяками на подбородке и под левым глазом. Лара подумала: даже странно, что обладатель такого лица всего лишь застрял в сведенборгийском мире духов, а не отправился куда похуже. Причем на этом человеке (на этом господине, как тут же мысленно уточнила для себя Лара) был сюртук девятнадцатого века – в нескольких местах порванный.

Но девушка ошиблась: скуластый господин не хватал её за плечо – это ей только показалось. Она ощутила его прикосновение, да. Но развернулась к нему уже сама – машинально. А пальцы недоброго господина прошли сквозь неё, как если бы она являла собой сгусток дыма или тумана.

– Вы, сударыня, шли сюда, чтобы повидаться со мной? – вопросил незнакомец.

И Лара внезапно поняла, кто перед ней. А беспорядок в платье этого господина и явные следы побоев у него на лице тут же нашли свое объяснение. Она помнила, как этот субъект закончил свою жизнь: в пьяном виде так разругался с крестьянами из своей деревеньки, что те сгоряча набросились на него всем скопом и прикончили.

– Михаил Андреевич? – осторожно спросила Лара.

– Он самый. – Человек со скуластым лицом коротко кивнул. – Как это вы догадались, что я нахожусь здесь? Ведь умер-то я не в Москве. Да и потом, таких, как я – убиенных – обычно всё-таки впускают в рай. Избавляют от воздушных мытарств.

«Да я и не искала вас! – подумала Лара. – Просто – вспомнила про вашего сына, с которым, кажется, вы и не очень-то ладили. Странно, что он…».

Однако закончить свою мысль девушка не успела: услышала оглушительный лай Дика. И, вздрогнув, повернула голову в ту сторону, где пес надрывал свою призрачную глотку.

Вся масса народу, что находилась на коммунистическом углу пентаграммы, стронулась теперь с места. И двигалась туда, где Лара стояла рядом с призраком отставного лекаря Мариинской больницы для бедных – Михаила Достоевского.

Михаил Андреевич сквозь зубы процедил какое-то ругательство, явно – непечатное, и попытался схватить Лару за руку. Но теперь уж совсем неуспешно: его пальцы словно бы и не коснулись её запястья, прошли через него.

– Уходим, барышня! – крикнул он раздраженно.

Однако с уходом они явно опоздали. Призраки, покинувшие площадь, уже взяли их двоих в клещи. И стали их затирать – подгоняя к спуску с невысокого холма.

– Да что же им от меня надо? – пришла в ужас Лара.

– Кому – что. – Михаил Достоевский сумел пожать плечами с философическим видом. – Изгнать вас, убить вас, расспросить вас – у каждого наверняка своя потребность.

А к Ларе уже тянулись десятки рук – мужских, женских и даже почти детских. Детей совсем уж маленьких она здесь не видела, а вот подростки – лет тринадцати-четырнадцати – попадались ей на глаза. Пальцы, касавшиеся её, не причиняли Ларе вреда, хотя и доставляли неприятные ощущения – как если бы по её коже проводили мокрыми лягушачьими лапами. Она по-прежнему слышала лай – который стал еще более громким. И подумала: Дик и его настоящий хозяин тоже пробираются к ней.

А затем шею её вдруг захлестнуло что-то – то ли веревка, то ли жесткая лента. И Лара ощутила такое явственное и страшное удушье, что не могла сделать вдоха еще секунд пять или шесть после того, как удавка прошла сквозь её шею – на первый взгляд, не причинив ей вреда.

– Дышите, дышите же! – проорал ей в самое ухо бывший лекарь Достоевский, и девушка с присвистом втянула в себя воздух.

И почти тут же петлю – а это явно была петля висельника – набросили на неё повторно. Она инстинктивно выставила перед собой руку, и веревка захлестнула её пальцы. Скользящая петля тут же стянулась, причиняя почти нестерпимую боль и вроде бы обдирая Ларину ладонь веревочными волокнами. Но – потом тоже прошла насквозь. А в следующий миг девушка услышала резкий и яростный мужской голос, отдавший команду:

– Дик, горло!

Николай Скрябин заключил сделку – хотя всё его существо и восставало против этого.

Когда он позвал Газиэля, тот и вправду сразу же явился на его зов – но не как Мефистофель к Фаусту, а, скорее, как статуя Командора к самонадеянному Дону Гуану. Во всяком случае, цель у демона в обличье обезьяны уж точно была такой же, как у Командора: заставить своего оппонента пасть в бездну. Однако достичь своей цели немедленно он никак не мог, поскольку Николай Скрябин взял в заложники его названного братца-кролика, Фесора. Так что, услышав, чего именно Николай хочет, Газиэль вроде как принял выдвинутые условия. И вот теперь Скрябин – вместе со своим длинноухим пленником – находился уже не где-то в недрах сведенборгийского пространства, а на его поверхности.

Сперва он даже не понял, где именно очутился. И хотел уже потребовать ответа у демона-обезьяны, куда именно тот его перенес? Ведь он, Николай Скрябин, требовал, чтобы его доставили прямиком к девице Рязанцевой! Но когда он бросил взгляд через левое плечо, за которым у него только что стоял демон, там уже никого не было. Во всяком случае, никого, различимого человеческим глазом. Вряд ли Газиэль покинул бы театр военных действий, не вернув предварительно своего так называемого брата. А тот сидел на корточках у ног Скрябина, который продолжал стискивать его уши в кулаке.

И мысль о театре тут же, как на нитке, потянула за собой следующую: это никакой не театр военных действий! Место, куда Газиэль отправил его, представляло собой будущий Театр Красной Армии в настоящей, не призрачной Москве. Но здесь его правильный пятиугольник выглядел совсем не как здание с наполовину возведенными стенами. Здесь он походил на самую натуральную ярмарку призраков. Именно они, как выяснилось, были главными обитателями этих мест. Площадь в форме пентаграммы притягивала здешних духов, как если бы она была магнитом, а они все – железным опилками. Да и где такому магниту следовало возникнуть, как ни здесь – на Божедомке, в старинном пристанище заложных покойников?

А сейчас эти души-опилки словно бы стекали с поверхности пятиугольного магнита, перемещаясь с одного из лучей гигантской звезды куда-то вбок, на поросший блеклой травой холм. И оттуда, с этого холма, доносился бешеный, исступленный собачий лай.

Лара понимала: скомандовать «Горло!» немецкой овчарке в реальном мире – то же самое, что выстрелить во врага из пистолета в упор. Да что там – из пистолета! Такие собаки, если их натренировать, становятся летальным оружием почище огнестрельного. И не исключено, что даже в пространстве неприкаянных душ отданная инженером Хомяковым команда возымела бы действие. Ведь пес, который атаковал человека с веревкой, обладал одинаковой с ним природой: представлял собой изгнанника из мира живых. Дик прыгнул, ударяя передними лапами в грудь веревочника – того, кто раз за разом набрасывал петлю на Лару. И сбил его с ног, а в следующий миг наверняка сомкнул бы челюсти у него на горле. Однако кое-кто в призрачной Москве оказался быстрее и ловчее, чем немецкая овчарка.

Мальчишка лет четырнадцати, по виду – беспризорник революционных времен, стоял от места действия в одном шаге. И сжимал в руках большую пустую корзину, сплетенную из ивовых прутьев. Её-то он в один миг и набросил, держа одной рукой за ручку, на морду псу. Сделал из своей корзинки подобие примитивного намордника.

По инерции пес врезался головой в горло веревочника. Но, разумеется, никакого вреда тому не причинил.

– Дик, назад! – крикнула Лара. – Назад!

Она надеялась, что пес сумеет выпростать голову из корзины, если чуть отступит. Но призрачный беспризорник уже набросил на корзину какой-то сермяжный пояс и стянул его на задней части песьей головы, прочно фиксируя намордник из прутьев. Дик принялся злобно мотать башкой, пытаясь сбросить с себя корзинку. Однако мальчишка держал её крепко – тянул на себя изо всех сил. И призрак с веревочной петлей почти мгновенно вскочил на ноги, опять ринулся к Ларе.

– Ты! – Инженер Хомяков заступил ему дорогу. – Отстань от неё! Что она тебе сделала?

Но веревочник оттолкнул его с такой легкостью, словно тот весил не больше годовалого ребенка.

Лара поняла: сейчас негодяй снова начнет её душить. И заозиралась по сторонам – пытаясь выискать хоть кого-то, кто мог бы прийти к ней на помощь. Но все эти призраки – блеклые, с недовольными, испитыми или искаженными болью лицами – были ей не помощники. И даже дух Михаила Андреевича Достоевского куда-то запропал.

Николай не мог разглядеть, что происходит на холме рядом с площадью. Призраков там было видимо-невидимо, и находился Скрябин ниже, чем они. Но уж Ларин-то голос – испуганный и странно приглушенный, – он различил сразу же.

– Дик, назад! – крикнула девушка.

И Николай увидел немецкую овчарку замерзшего инженера. На голову собаки кто-то набросил плетеную кошелку, так что бедолага Дик стал похож фехтовальщика-ученика века из восемнадцатого, которому соорудили такую вот защитную маску. Кошелку кто-то крепко держал за ручку, не позволяя псу двигать мордой. Но Скрябин не видел, кто именно. Как не видел он и саму Лару: её слишком уж плотно обступили обитатели города призраков. Зато он снова уловил её голос, на сей раз – какой-то придушенный вскрик.

– Газиэль, сюда! – заорал Николай. – Перенеси меня прямо к ней!

Но обезьяноподобный лохмач и не подумал объявиться. А на морде его братца-кролика возникло выражение, которое однозначно можно было трактовать как глумливое.

– Говори, где он! – Скрябин рванул голову кролика вверх. – Не то уши тебе оторву!

Но – вряд ли он Фесора испугал. Что проку было бы Николаю, если бы демон-кролик остался без ушей? Да и всамделишные ли они были – эти длинные бархатистые уши, похожие на пальцы старинных мужских перчаток? И Скрябин немного свою хватку ослабил – понял, что должен сконцентрироваться на другом.

– Ну, давай, – прошептал он, так и впиваясь взглядом в здоровенного пса с корзиной на башке, – покажись мне целиком!

Лара ощутила, что распадающаяся веревка снова захватывает её шею – а ведь она едва успела сделать один-единственный вдох после предыдущего раза! Инженер Хомяков уже не пытался прийти к ней на помощь: на каждой его руке повисли по два или три призрака. И уж его руки стали для них надежной опорой: бывший сосед Николая Скрябина полностью принадлежал здешнему миру.

«Коля! – мысленно воззвала девушка. – Где бы ни был – помоги мне!»

Она схватилась за душившую её веревку – и та уже совсем не так скоро прошла сквозь её пальцы, как до этого. «Они убивают меня – делают меня такой же, как они сами!» – почти отстраненно подумала Лара. Она была в ужасе, но этот ужас приводил её в какое-то омертвелое бесчувствие. Она знала, что должна сопротивляться, но словно бы и не хотела этого делать. «Сдайся! – услышала она свой собственный голос у себя в голове. – Так будет проще – для всех…»

А потом две вещи случились почти одновременно.

Во-первых, ивовая корзинка на морде Дика вдруг не то, что рассыпалась – она словно бы взорвалась, распадаясь на мельчайшие фрагменты. И аналогичная участь постигла серый суконный пояс, за который держался призрак-беспризорник. Так что получивший свободу пес тут же кинулся на мужчину с веревкой, в горло которого ему приказал вцепиться хозяин.

А, во-вторых, ниоттуда-ниотсюда вдруг появился отставной лекарь Михаил Достоевский, держа обеими руками длинную тележную оглоблю. И приволок он её не просто так: тотчас же нанес ею по дуге низовой удар, расчищая пространство подле Лары. Причем оглоблей он засветил по ногам и призраку с веревкой – к невероятной для того удаче. Веревочник стал заваливаться навзничь, и Дик промахнулся: сомкнул челюсти не на горле у него, а на плече. Но и этого хватило, чтобы призрачный душитель зашелся криком – страшным, высоким, как будто приникающим в самый мозг.

Лара хотела уже прижать ладони к ушам – хоть немного этот вопль приглушить. Но тут до неё донесся иной голос.

– Лара! – кричал Николай Скрябин. – Покажи мне, где ты! Подними вверх руки, если можешь!

Девушка сделала, как он велел. А дальше – началось нечто уж совсем невообразимое.

Первым побуждением Николая было – вытянуть Лару за руки из толпы заблудших душ. Он подумал: а вдруг в этом мире его телокинетический дар будет распространяться и на живых существ? Но, увы: когда он потянул девушку вверх, та и не шелохнулась. Зато приложенное им усилие затронуло окруживших Лару призраков – косвенно затронуло, всего лишь по касательной. Однако и это оказало на них поразительное воздействие.

Пять или шесть призрачных сущностей, что находились рядом с девушкой, вдруг поднялись в воздух вместо неё. И Скрябин даже не отшвырнул их – просто смахнул с линии своего взгляда, как смахивают с цветка капли росы. Призраки разлетелись – в разные стороны. И Николай не стал смотреть, где именно они упали.

– Коля! – крикнула Лара, крест-накрест взмахивая поднятыми руками. – Здесь со мной Хомяков, Дик и… еще кое-кто. Не навреди им, пожалуйста!

Николай только успел подумать: «Как же я стану отделять вредоносных призраков от дружественных?» И тут по призрачной толпе словно бы пробежала низкая волна. Блеклые существа – одни попадали, другие – стали отшатываться. Кое-кто, упомянутый Ларой, охаживал призраков оглоблей, как если бы он был былинный богатырь: махнет в одну сторону – улица, в другую – переулочек. И это оказалось очень кстати. Николай мог теперь видеть их всех: и Лару, и своего бывшего соседа Хомякова, и Дика, который огрызался направо и налево, отгоняя навязчивых духов, и самого былинного богатыря. Так что – план возник у Скрябина мгновенно. И к его исполнению он приступил раньше, чем успел подумать: сработает или нет?

Ларе почудилось, что земля уползает у неё из-под ног – что проседает холм под ней. А потом она осознала: нет, холм тут не при чем! Это пришла в движение вся громада площади-звезды, что простиралась впереди! Каким-то образом лучи пятиугольника вдруг загнулись вверх, сделав площадь похожей на человеческую ладонь с растопыренными и чуть согнутыми пальцами.

Инженер Хомяков, стоявший подле Лары, изумленно охнул. Дик умолк, прекратил свой бешеный лай. И только отставной лекарь Достоевский продолжал размахивать оглоблей: он смотрел вниз, на ноги своих сотоварищей-призраков, и явно ничего особенного не замечал.

А изгиб площади приобретал между тем всё более и более диковинный вид. Ближайшее к Ларе острие пентаграммы – с которого совсем недавно стекались к ней призраки – тоже изогнулось внутрь, обратившись в подобие остроносой индейской лодки-каноэ. И после этого словно бы некий невидимый великан стал сетью затягивать в эту лодку призраков коммунизма, как если бы они были мелкой рыбешкой.

Бледные сущности волочились по земле, повторяя движения невидимой сети, хоть кое-кто и пытался уклониться от вылавливания – мотнуться вбок. Но сеть эта явно была прочной и мелкоячеистой: их всех швыряло в изогнувшийся лодкой луч пентаграммы и придавливало к нему, так что они замирали там неподвижно.

И тут – благодаря тому, что сведенборгийские духи перестали перекрывать ей обзор – Лара уразумела, что происходит. Чуть поодаль, у подножия холма, стоял Николай Скрябин. И, не отрываясь, глядел на площадь-звезду: на тот её конец, куда затягивало агрессивных призраков. Даже с такого расстояния девушка заметила: светло-зеленая радужка глаз Николая почти полностью почернела. Когда он применял свой дар телекинеза, загадочным образом расширялись иссиня-черные крапинки, окружавшие его зрачки.

«Но этого не может быть! – подумала Лара. – Ведь Коля никогда не мог воздействовать так на людей!»

Однако здешние обитатели явно были уже не вполне люди. А дар Николая Скрябина в этом месте не просто усилился – он возрос в десятки раз.

Тут и Михаил Андреевич перестал махать своей оглоблей – заметил, что происходит. Причем не выказал ни удивления, ни оторопи.

– Бежать надо! – закричал он. – Долго он их так не продержит!

И, отзываясь на его слова, Скрябин громко произнес:

– Бегите – я следом за вами!

Он так и не отвел взгляда от сонмища призраков, превращенных им в подобие груды мусора.

– Ну, уж нет! – крикнула Лара, и голос её обрел на миг прежнюю звонкость. – Или – с тобой вместе, или – никак! Выбирай сам!

Глава 20. Византийская реликвия

22 июля 1939 года. Другая суббота в другой Москве

Скрябин уже имел возможность убедиться, что спорить с Ларой – бессмысленно, только время впустую потратишь. Если он и знал человека, еще более упрямого, чем он сам, то это была она: Лариса Рязанцева, в их Москве – сотрудница Библиотеки имени Ленина, а здесь – призрак среди местных обитателей. Как и он сам, надо полагать. Так что Николай стал медленно отступать к холму, на котором находилась Лара. И не отводил при этом глаз от сметаемой им толпы.

Девушка побежала к нему, вниз по склону холма, и схватила его за свободную левую руку. В правой руке Николай по-прежнему сжимал уши Фесора, который волочился за ним по траве притворно безжизненной тушкой.

– Ты поймал здесь кролика – такого громадного? – изумилась Лара, но тут же сама себя и поправила – ведь именно она отыскала ту статью в словаре Колена де Планси: – Хотя нет, какой там кролик!

«Только имя его не произноси!» – хотел предостеречь её Николай. Но не успел.

– Это же Фесор! – воскликнула девушка. – И, надо думать, Газиэль тоже где-то поблизости?

И, словно отвечая на её вопрос, демон-обезьяна тут же возник из воздуха. Причем встал именно так, чтобы перекрыть Скрябину обзор: между ним и теми сведенборгийскими духами, которых Николай спроваживал обратно на площадь. И призрачный конгломерат тут же начал распадаться.

– Итак, – произнес демон-обезьяна, тоже говоривший голосом вполне человеческим, как и его так называемый брат, – девица, относительно которой мы заключили договор, находится подле тебя! Теперь твоя очередь исполнять обещанное. Ты обязан отпустить моего брата! Немедля!

Николай почувствовал, как дернулась рука Лары в его ладони. Девушка явно уразумела, что сделала что-то неправильное. А между тем призраки, отброшенные Скрябиным, очень быстро начали возвращать себе утраченные позиции. И сама пятиугольная площадь приходила уже в свое исходное состояние: её пальцы разгибались.

А демон-кролик Фесор, до этого изображавший кончину, задергал ушами, которые не отпускал Николай.

– Товарищ Скрябин! – прокричал инженер Хомяков. – Поторопитесь!

Бывший сосед Скрябина видел то же самое, что и сам Николай. И понимал: повторную атаку призраков отразить они вряд ли сумеют. Теперь злобное шевеление охватило уже не только духов советской эпохи. Все не упокоенные сущности, потревоженные вмешательством Скрябина, жаждали поквитаться с ним за это.

И Николай принял решение: за уши рванул Фесора с земли и швырнул прямо в обезьянью башку его названного брата. Мнимый кролик непроизвольно выбросил вперед лапы и повис на кишащих насекомыми космах Газиэля – вцепился в них когтями.

Демон-обезьяна взвыл и сделал именно то, чего ожидал Николай: схватил своего брата обеими руками и стал отдирать от себя. А сам Скрябин, резко отпрянув, сумел на несколько мгновений восстановить контроль над разъяренными призраками, которые уже почти прихлынули к травянистому холму. Старший лейтенант госбезопасности не вернул их на прежнее место – на площадь-звезду. На это у него просто не было времени. Он всего лишь затормозил их – ненадолго.

– Бежим! – послышался еще один мужской голос; Николай понял, что это кричит владелец оглобли, и мгновенно этот голос узнал – теперь-то память его не подвела! – Живо уносим ноги!

И Скрябин вместе с Ларой побежал по холму вверх – к инженеру Хомякову, Дику и тому неизвестному мужчине, который призывал их поспешить.

Николай, хоть и не был коренным москвичом, неплохо знал тот район, где они очутились. Точнее, знал аналог этого района в настоящей Москве – городе живых. Ему доводилось там бывать по делам проекта «Ярополк», связанным с возникновением паранормальной активности в местах массовых захоронений заложных покойников. Их называли так вследствие старинного табу: запрещалось закапывать в Мать Сыру-Землю самоубийц, а также людей, пострадавших от сил природы, и тех, кто знался с нечистой силой. Так что подобных мертвецов хоронили, закладывая их тела ветками, досками, камнями, а то и вовсе – каким-нибудь мусором. Потом, когда христианство окончательно одолело языческие обычаи, милосердного погребения в земле стали удостаиваться почти что все. Но скудельницы, которые становились последним пристанищем для нехороших покойников, живым людям всегда доставляли немало хлопот.

И теперь Скрябин, вспомнивший свои расследования на Божедомке, сразу понял, куда они направляются – еще раньше, чем увидел длинный фасад желтого больничного здания. Сжимая руку Лары, он бежал следом за человеком с оглоблей. Точнее, теперь уже без оглобли: по дороге тот бросил её. А справа от них поспешали инженер Хомяков с Диком; и человек, и пес то и дело оборачивались на бегу.

Скрябин тоже посмотрел через плечо: сзади их настигали словно бы волны какого-то безмолвного моря. Николай крепче стиснул Ларину руку, и они припустили быстрее прежнего – что оказалось не так уж трудно в мире, где законы гравитации действовали через пень-колоду.

Позади них Дик яростно зарычал, а потом кто-то завопил от боли. Скрябин и Лара обернулись почти синхронно: пес терзал зубами лодыжку самого ретивого из призрачных преследователей. Николай не думал, что люди здесь могут испытывать подлинные физические страдания. Но призрак наверняка считал, что укус немецкой овчарки должен причинять ему нестерпимую боль – потому как с воплем повалился наземь и свободной ногой пытался бить собаку.

Дик его не отпускал, но к ним приближались уже и другие потревоженные души, обиталище которых взбаламутил Скрябин.

– Нам нужно к больнице! – прокричал бывший владелец оглобли. – Там временами проявляется изваяние моего сына. А для призраков оно – вроде кадильницы для черта!

«Так вот кто это такой!» – осенило Николая.

– Михаил Андреевич, – крикнул он, – а где же вход в больничный парк? Как нам туда попасть?

– Вход – вон там! – Скуластый господин указал на отдаленную подъездную аллею, что вела к главному крыльцу больницы.

И в этот момент инженер Хомяков закричал:

– Сзади, сзади!

Скрябин оглянулся – и едва успел отбросить от себя десятка полтора призраков, которые настигли их как-то очень уж быстро. Он отшвырнул их при помощи своего дара так, чтобы они на время создали заслон – вроде небольшой баррикады – на пути других преследователей. Но те, другие, то ли пролетали над ними, то ли пробегали прямо сквозь них. И Николай хотел уже нанести новый – упреждающий – удар, когда его вдруг потянула за руку Лара:

– Посмотри туда!

Он повернул голову почти в раздражении – знал, что не имеет права сейчас отвлекаться. И тотчас позабыл о призрачных преследователях.

– Бегом – все туда! – Он махнул рукой в ту сторону, куда безотрывно глядела Лара. – Думаю, там – лазейка в ограде парке.

– Да нету там никакой лазейки! – попробовал возразить отставной лекарь Достоевский; но, когда они все – включая Дика – побежали в указанном направлении, тоже к ним присоединился, хоть и бухтел при этом что-то себе под нос.

Там, куда они спешили, по разные стороны ограды парка стояли две девушки в античных греческих нарядах. И перебрасывались между собой небольшим темно-красным мячиком.

Из парковой ограды кто-то выломал – будто специально для беглецов – два чугунных прута. Именно сквозь этот промежуток и перекидывали свой мячик юные гречанки с картины Фредерика Лейтона, которых никто – кроме Лары и самого Скрябина – так и не увидел. Так что Михаил Андреевич Достоевский лишь издал изумленный возглас, когда Николай вывел их всех прямиком к пролому, сквозь который они поспешно пролезли в больничный парк.

Скрябин тут же обернулся – готовый отразить новую атаку призраков. Но те не спешили за ними следовать: к ограде не приближались. Да и Хомяков с Диком явно почувствовали себя в этом месте как-то неуютно. У пса напряглась спина, и дальше он двинулся почти на негнущихся лапах. А Сергей Иванович Хомяков как-то вмиг осунулся – и неотрывно глядел вперед, туда, где виднелось между деревьями то самое изваяние: серый контур, выраставший из серого камня. Каменная фигура писателя Достоевского и в самом деле проявлялась: то очерчивалась ясно, то становилась подобием сумрачной дымки.

Но, как видно, здешним призракам вид Федора Михайловича был неприятен в любом отображении. И даже отставной лекарь слегка передернул плечами, когда они все очутились в парке. Хотя и проговорил со смешком:

– Я-то ничего – привык уже к этому месту. А всем остальным вид моего сынка – кость в горле. Мнится мне, это всё из-за того, что сам он давно пребывает в совершенно другом месте. И от его вида остальных тоже тянет уйти отсюда. Не из парка, а в иные сферы мироздания, так сказать. Только вот – смелости на это мало кому хватает. Идемте со мной – я отведу вас на мою бывшую квартиру.

И они зашагали к желтому, с белыми колоннами, зданию.

Лара подумала, что квартирой свое обиталище отставной лекарь назвал скорее по привычке: вся больница находилась теперь в полном его распоряжении.

– Я считала, – призналась девушка, когда все они вошли в докторский кабинет Михаила Андреевича, – что здесь тоже будет полно их – умерших. Ведь многие пациенты отсюда живыми не выходили.

Она тут же поняла, что сморозила бестактность, и глянула на Михаила Достоевского – не вызовет такое заявление вспышку его гнева? Но тот лишь усмехнулся саркастически:

– Что верно, то верно, барышня! Но вы, как видно, главного не понимаете. Души здешних покойников обретаются совсем не там, где все они преставились. Возьмите меня, к примеру. Ведь меня те мужики порешили не здесь, а в Чермашне – моей деревеньке в Тульской губернии. Не упокоенные души оказываются в тех местах, к которым они при жизни сильнее всего прикипели. Вот как я – к этой больнице. А те, кто поумирал в Мариинской, все, надо думать, разбрелись потом по своим домам.

– А как же – пятиугольная площадь? – тут же спросила Лара; этот вопрос более всего её занимал. – Почему там-то скопилось столько сведенборгийских душ?

Она думала: слово сведенборгийские вызовет у отставного лекаря недоумение. Но тот, как видно, отлично её понял – ничего переспрашивать не стал. Зато глянул на неё сумрачно – и словно бы с неприязнью.

– Это – особое дело, – неохотно выговорил он.

И, хоть Лара глядела на него вопросительно, больше ничего не прибавил. Зато наконец-то заговорил Николай. Пока они шли по коридорам левого флигеля пустой больницы, он лишь глядел по сторонам и будто прислушивался к чему-то.

– И во исходе души моея, – тихо произнес он, – помози ми окаянному, умоли Господа Бога, всея твари Содетеля, избавити мя воздушных мытарств и вечного мучения…

Лара узнала слова из молитвы, завершающей акафист Святителю Николаю. Но не поняла, к чему Скрябин произнес их. Разве что – он решил, что пора ему молитвенно воззвать к своему святому покровителю: великому Чудотворцу из Мир Ликийских.

Однако при этих словах изможденное лицо Федора Достоевского исказил такой ужас, и отставной лекарь с такой быстротой подался к говорившему, что Лара мигом поняла: нет, тут в чем-то ином кроется суть!

– Замолчите! – проорал Михаил Достоевский. – Не смейте этого здесь говорить!

И он, вероятно, зажал бы Скрябину рот своим искривленными тощими пальцами, да тот удержал его на расстоянии. Не отбросил, как он поступил с площадными призраками, а как бы уперся ему в грудь раскрытой ладонью – не давая подойти, но и не сшибая с ног.

– Не бойтесь, – сказал Николай – уже совсем другим голосом: своим обычным, твердым и уверенным. – Это никуда вас не затянет. Мы уже порядочно отдалились от лучей – я даже их призыва больше не слышу. И я должен поблагодарить вас за предостережение, которое вы сделали мне около недели назад. Хоть я, боюсь, так и не вник пока, в чем суть того дела, которое меня занимает.

И тут Лара наконец-то поняла, к чему именно Скрябин прислушивался всё это время! Да и вправду, звуков, напоминавших приглушенный колокольный звон, она и сама уже не слышала. А когда Николай повернулся к ней, глаза его выглядели обычными: светло-зелеными, как китайский нефрит, с россыпью иссиня-черных крапинок вокруг зрачков. Как видно, небольшое применение его дара по отношению к Михаилу Достоевскому не стоило молодому человеку ровно никаких усилий.

– Здесь вся суть дела в Никольских храмах, – проговорил отставной лекарь. – Они вытягивают заблудшие души к свету. Ну, по крайней мере – пытаются вытянуть. Свободу воли для человека никто не отменял и в мире духов. Кто не хочет уходить, тот и не уходит. Но о каком предостережении вы, сударь, говорите, я понятия не имею. Я пока еще ни от чего вас не предостерегал.

Лара тоже не уразумела, о чем вел речь Николай. Зато всё остальное сделалось ей понятно.

– Так вот оно что… – прошептала она.

Девушка мгновенно вспомнила, что впервые она услышала звук, находясь в непосредственной близости от улицы Фрунзе, бывшей Знаменки. А там стояла церковь Николы Стрелецкого у Боровицких ворот, покуда её не снесли в 1932 году. И гораздо более отчетливо Лара этот звук различила возле храма на Убогих Домех, один из престолов которого был Никольским.

Скрябин же с ироничной учтивостью поклонился Михаилу Андреевичу:

– Как вам будет угодно: не предостерегали – значит, не предостерегали. А здесь, на Божедомке, очень много сил слилось воедино. Тут не только Никольский храм, но и скудельница, где веками хоронили неблагополучных покойников, и – места милосердия: братские могилы, больница для бедных. Да и памятник вашему сыну, вероятно, тоже сыграл свою роль.

– Будь на то воля моего сына Федора, – зло проговорил отставной лекарь, – это место давно бы уже опустело.

– А почему вам такая идея не по душе? – спросил Николай.

– Да не стройте вы из себя дурака! – Михаил Достоевский в досаде махнул рукой и устало опустился на истертый диванчик с красной сафьяновой обивкой, стоявший в его кабинете возле стены. – Вы в существование ада верите?

Николай подумал с полминуты, потом проговорил:

– В то, что ад – это место, где грешников варят в котлах, я не верю. Это не более чем метафора. Но и для души – бесплотной субстанции – могут существовать и непереносимые мучения, и высшие наслаждения. Всякий об этом знает.

– И что же тогда – ад?

– В шестнадцатом веке жила одна святая подвижница – Тереза Авильская. Так вот, она определила ад как место, где душа сама разрывает себя на куски. Но её мнение, конечно, не может считаться истиной в последней инстанции…

– Не может считаться истиной! – передразнил его отставной лекарь. – Так вот, мы все – кто здесь обретается – не желаем на себе проверять, истина это или нет. Но вы сами, когда преставитесь, сможете всё проверить – вряд ли ваша-то бесценная душа в рай отлетит!

И Лара внезапно поняла, кого ей напоминает этот человек. Она и прежде слышала версию, что Федор Павлович Карамазов был списан Достоевским с его собственного отца. А теперь выходило: никакая это не версия, а неотразимый факт.

Но Николая Скрябина слова его оппонента нисколько не смутили.

– Ну, то, что вы не хотите выяснять, примет вас горний мир или вы будете низвержены в преисподнюю – это я понять могу, – сказал он. – Но неужто вам ни разу не хотелось выбраться в мир живых? Выбраться не потому, что вас начнут вызывать какие-нибудь спириты-неумехи, а по своей собственной воле?

– Кое-кто, – неохотно выговорил Михаил Андреевич, – может отсюда выходить. Я имею в виду, в ваш мир. Хотя, конечно, потом должен возвращаться обратно.

И Лара обнаружила, что Николая Скрябина данное заявление нисколько не удивило.

Насчет перемещений туда и обратно Николай всё понял, как только увидел ожившую репродукцию картины Лейтона.

– Только ходоков таких очень уж мало среди нас, – продолжал говорить отец великого писателя. – А когда они приходят обратно, то порой приносят с собой такие подарки, что поневоле подумаешь: timeo Danaos et dona ferentes[5].

– И что же это за дары такие? – заинтересовалась Лара. – Вы сами видели что-то этакое? Или просто знаете понаслышке?

– Да уж не понаслышке, барышня. – Бывший лекарь осклабился. – И могу предъявить вам и вашим спутникам кое-что на обозрение.

Михаил Достоевский вытянул из-под ворота своей полотняной рубахи какой-то засаленный шнурок, на котором висел маленький, слегка заржавленный ключик. А потом поднялся с дивана и отпер верхний ящик письменного стола, задвинутого в самый темный угол его кабинета.

– Про Никольские-то храмы, – отставной лекарь вскинул глаза на Скрябина, – вы, милостивый государь, всё верно поняли. Вас ведь и самого Николаем зовут?

– Угадали. – Старший лейтенант госбезопасности снова не испытал удивления: сверхинтуиция обитателей здешнего мира была очевидна.

– Ну, тогда вам это тем паче придется по нраву.

Михаил Андреевич выдвинул ящик и вытащил из него небольшой мешочек из темно-коричневой замши. А потом, не растягивая завязанные на несколько узлов шнурки на нем, протянул его Николаю.

– Что это? – почти хором спросили Лара и Сергей Иванович Хомяков.

А Скрябин взял мешочек и стал распутывать его шнуры. Ему отчего-то не хотелось использовать свой карманный нож и разрезать их.

Инженер Хомяков и Лара с любопытством придвинулись к нему. А вот отставной лекарь – тот напротив: уселся за свой письменный стол и демонстративно отвернулся. Шнуры всё не распутывались, и Николай не утерпел: стал ощупывать содержимое мешочка прямо сквозь замшу.

– Что там? – повторила вопрос Лара.

– Похоже на монету не совсем правильной формы. И, если судить по весу мешочка, это – золото.

– Вы правы, сударь, – отозвался из-за своего стола Михаил Достоевский, а потом тоже процитировал отрывок из акафиста Святителю Николаю: – Видеша отроковицы, на брак скверный нищеты ради уготованныя, великое твое к нищим милосердие, преблаженне отче Николае, егда старцу родителю их нощию узельцы три злата таяся подал еси, самаго со дщерьми избавляя от падения греховнаго.

Как-никак, Михаил Андреевич был сыном священника – должен был знать канонические тексты.

И эти его слова произвели поразительное воздействие. Узел на замшевом мешочке распустился будто сам собой. И на ладонь Николая выпала золотая монета диаметром чуть больше двух сантиментов, по форме – не совсем круглая: с краями как бы слегка смазанными. На аверсе её отчетливо выступало изображение бородатого мужчины с диадемой на голове.

– Солид Константина Великого! – ахнула Лара – она первой вспомнила название старинной византийской монеты.

– Да, да, – снова покивал отставной лекарь. – Золото 900-й пробы. Жаль, что здесь на него ничего не купишь.

– То есть, – спросил Николай, – этот солид – из числа тех самых? Которые Святитель Николай бросил в окно разорившемуся богачу, чтобы тот смог дать приданое своим дочерям и выдать их замуж – не отдавать в публичный дом?

– Точно так-с! И один из переходчиков сумел, вообразите себе, притащить сюда из вашего мира эту реликвию. Глупец! Думал, что при помощи неё он сможет переправить здешние души к месту вечного упокоения!

Лара протянула руку, взяла с ладони Николая монету и шагнула с ней к окну, из которого струился блеклый сероватый свет.

– По кругу написано имя императора Константина, – благоговейным шепотом произнесла она. – Это – один из первых солидов. Их как раз и начали чеканить в то время, когда Святитель Николай был архиепископом Мир Ликийских.

– Да подлинная эта монета, не фальшивая! – Бывший лекарь издал неприличный смешок. – Не сомневайтесь, барышня!

– Так почему же тогда, – спросил Николай, – вы уверяете, что она бесполезна?

– Бесполезна – потому что имеется одно непременное условие. Этот кусочек золота отправит потерянную душу куда следует при одном условии: если на него упадет луч солнца. А где вы тут солнце видите, жаворонки мои?

– И кто доставил эту монету сюда? Кто он – этот ваш «переходчик»? – спросил Николай.

– Понимаю, к чему вы клоните. – Михаил Андреевич Достоевский снова хохотнул. – Вы желали бы с ним увидеться, чтобы он вас отсюда вывел. Ну, так что же – я вам путь к нему укажу. Да что там: подарю вам на прощание и эту монетку, которая привела вас в такую ажитацию. Но сперва вы должны будете кое-что сделать – не только для меня, но и для всех нас, кто тут очутился. А, покуда не сделаете, сия вещица побудет у меня.

Солид выпорхнул из Лариной руки, словно маленькая золотая бабочка. А одновременно и замшевый мешочек прыгнул обратно – на стол отставного лекаря. Монета нырнула в мешок, и коричневые шнурки на нем стянулись сами собой.

Скрябин видел и раньше похожие фокусы. Да что там: сам не раз проделывал нечто подобное! Но такой прыти и ловкости от бывшего лекаря он уж никак не ожидал.

Однако лекарь тут оказался не при чем.

– Эту вещь, – сказал он, – подарил мне один из бывших моих пациентов, которому я когда-то спас жизнь. И перейти к новому владельцу она сможет, только если я сам, по своей воле, её передам. А для того, чтобы я вам её отдал, вот что вы должны будете сделать.

Николая Скрябина так поразило требование, которое выдвинул отставной лекарь, что сперва он даже заподозрил: уж не мнится ли ему всё это? И хотел уже пустить в ход известный трюк: посмотреть на происходящее сквозь пальцы скрещенных ладоней. Да вовремя опомнился. Априори было известно: кроме Лары здесь все ему – мнятся. Или же, напротив: мнимые сущности здесь – они двое. А все остальные для этого мира – натуральные, подлинные создания.

Но если сам Николай всего лишь изумился, то Сергей Иванович Хомяков прямо-таки впал в исступление.

– Так я и думал! – закричал он, и даже подскочил на жестком докторском стуле, который он оседлал минуту назад. – Так и знал, что он где-то здесь!

– Но почему же он здесь? – недоуменно вопросила Лара. – Уж он-то должен был прямиком отправиться в ад!

– Он бы и отправился туда, любезная барышня, – заверил её Михаил Достоевский. – Да вот незадача: там, в вашем мире, – он ткнул тощим пальцем вверх, хотя вряд ли сведеноргийское пространство можно было считать миром нижним, – его казнили. То есть, формально он оказался убиенным.

Лара и Хомяков непонимающе переглянулись, а Николай лишь коротко вздохнул:

– Всё ясно: его статус убиенного дал ему шанс на некую реабилитацию.

Он всегда подозревал, что казнь преступников – это, по сути, благодеяние для негодяев. И грех на душу для тех, кто приводит приговор в исполнение.

– Только вот шансом своим он воспользоваться не пожелал, – сказал бывший лекарь.

И стал рассказывать, как было дело.

Василий Комаров попал сюда довольно давно – хотя время для территории теней особой роли и не играло. Но на «шаболовского душегуба» далеко не сразу обратили внимание. В этом мире никто не регистрировал вновь прибывших – институт прописки в сведенборгийской Москве не действовал. И лишь неизвестное время спустя до здешних обитателей стало доходить: в их бессолнечной Москве творится нечто по-настоящему скверное.

Оказалось, что и тем, кто уже умер, можно нанести ущерб – причем ущерб необратимый. Как-то среди ночи (условно говоря: смена времени суток тут внешне никак не проявлялась, но определенный регламент обитатели города призраков всё же соблюдали) Михаила Андреевича Достоевского потревожил стук в дверь его флигеля. Он его, конечно, не разбудил: в этой Москве никто никогда не спал. Но стучали до того громко и настойчиво, что бывшему лекарю на несколько мгновений погрезилось: он по-прежнему жив, всё еще состоит на службе и его срочно вызывают к пациенту.

И он почти угадал.

– Двое моих знакомцев с той площади, – сказал Михаил Андреевич, даже не обращаясь к Скрябину, Ларе и Хомякову, а просто озвучивая собственные воспоминания, – привели ко мне под руки третьего – с проломленным основанием черепа. Будь он жив, такая травма убила бы его на месте. Но на тех, кто уже умер, законы природы действуют иначе.

– Тот человек – с проломленной головой, – на него напал шаболовский душегуб? – задал вопрос Николай.

– Мы пытались того бедолагу расспросить, но без толку. Он только смотрел на нас всех – мутным взглядом. И ничего не отвечал. Да и навряд ли он слышал, что мы спрашивали.

– Вы оказали ему помощь?

– Перевязал голову, да. И те двое его увели. А после приводили его ещё три или четыре раза – менять повязку. Но, уж конечно, голова у него не заживала – это на живых может заживать. И ни одного слова он так больше и не произнес. Хоть с тех пор по вашему счислению минуло никак не меньше десяти лет.

– И, надо полагать, тот покалеченный пациент не был единственным. – Николай произнес это без вопросительной интонации.

– Знал, что вы догадаетесь.

– Мудрено было не догадаться! Ведь казненный душегуб так вас доехал, что вы готовы расстаться с бесценным артефактом в обмен на его поимку.

– Не на поимку, нет! – Отставной лекарь резко мотнул головой. – Вы должны убрать его отсюда! Только тогда я по доброй воле отдам вам ту вещь. Этого зверя надобно истребить. Ко мне потом приводили еще двадцать восемь человек с одинаково проломленными головами. Всего – вместе с тем, первым, – будет двадцать девять. И, видит Бог – а уж Он, конечно, всё видит, – перспектива довести этот счет до тридцати меня совсем не блазнит.

– А вы уверены, – подал голос инженер Хомяков, – что преступником являлся именно он – шаболовский душегуб?

– Да уж уверен, будьте благонадежны! Здесь очутились аж двое из тех лошадиных барышников, которых Комаров в свое время порешил. И они сразу смекнули, что к чему. Они-то умом не повредились – им ведь не здесь головы проломили. А я, к тому же, самолично сличил раны на их головах с теми, которые получили здешние жертвы. Вы ведь, – обратился Михаил Андреевич к Скрябину, – по следственной части служите? Я не ошибся? Так вот, во всех случаях modus operandi совпадал полностью.

Николай только кивнул, а потом спросил:

– Его жертвы – они были ограблены? У них забирали что-нибудь?

– Забирали, да. Как я сумел узнать, при каждом из пострадавших были ценные, памятные личные вещицы. При ком – золотой нательный крестик, при ком – часы, а у одного с руки сняли старинный перстень с изумрудом. Хотя для чего золотые вещи нужны ему тут, ума не приложу.

– Жаден он был – Василий Комаров – до золотишка и разных буржуазных побрякушек, – с тяжким вздохом произнес инженер Хомяков. – Да и детям своим эту склонность передал.

И Скрябин внезапно всё понял.

– Ваша жена, Сергей Иванович, – обратился он к Хомякову, – какая у нее была девичья фамилия?

Тут же уразумел, в чем дело, и Михаил Достоевский.

– Так этот душегуб – ваш тесть, стало быть?! – Вот теперь отставной лекарь изумился по-настоящему – чуть ли не впервые за всё время их короткого знакомства.

– Я об этом понятия не имел, когда расписывался с Варенькой, – сказал инженер и так понурился на своем стуле, что Дик тут же пошлепал к нему и в попытке утешения положил ему на колено свою длинную морду. –Её фамилия была – Великанова, и я знал, что она и её старший брат воспитывались в детдоме.

– А с её братом вы встречались? – Скрябин уже догадался, каким образом письмо, так его взбесившее, попало к нему в почтовый ящик.

– Он даже на нашей свадьбе не был.

Около года тому назад инженер женился на хорошенькой девушке Варваре, которая была моложе его на двадцать лет. Николай помнил это, потому что даже он сам побывал на той свадьбе гостем – как и все его соседи по дому. И Скрябин неоднократно встречал в подъезде жену – теперь вдову – инженера: с румяным личиком в форме сердечка, с короткими русыми локонами. И всё время с разными золотыми сережками в ушах.

– И вас не насторожило, что ваш родственник избегает знакомства с вами? – спросил Николай.

– Да как вам сказать… Я так потерял голову от Вареньки, что ни о чем вообще думать не мог. Даже когда она стала без конца требовать от меня подарков – всё новых и новых украшений из золота…

– Думаю, вы и более ценный подарок ей сделали, – сказал Скрябин. – Поведали ей свою семейную легенду – о призраке невесты ямщика.

Глава 21. Шаболовский душегуб

22 июля 1939 года. Другая суббота

Лариса Рязанцева не решалась спросить Николая Скрябина, что именно ощущает он в этом странном мире. Но вот с тем, что ощущает она сама, у неё была полная ясность: ей казалось, будто она после долгих странствий вернулась домой. Это ощущение завораживало её – но вместе с тем и пугало до чертиков.

Однако сейчас говорить об этом с Николаем было не ко времени. Он уже измыслил какой-то план – чтобы выполнить условия, поставленные лекарем-прохвостом. И Лара знала, что не имеет права мешать ему.

А между тем с лекарем что-то было нечисто. Темнил Михаил Андреевич, наводил тень на плетень. И Лара пребывала в недоумении: если уж она это поняла, то как мог не понимать этого Николай? Или уж он настолько увлекся своими приготовлениями, что перестал замечать что-либо – как инженер Хомяков не замечал признаков заговора, который сплела против него жена?

Но если Лара решила пока не обсуждать с Николаем свои впечатления от города призраков, то о странностях, касавшихся отставного лекаря Михаила Достоевского, она уж точно молчать не могла.

– Послушай, Коля, – начала она, когда они вдвоем вышли из больничного флигеля, – я не уверена, что отец писателя играет с нами честно.

– Да и я не уверен, – сказал Николай.

Они шли к той части больничного парка, которая находилась ближе всего к площади-звезде. Лара решила бы, что это опасно и недальновидно, но, коль скоро Николай взял её с собой, приходилось предположить: он всё продумал. Да и о самой себе девушка в любом случае переживать не стала бы. Этот мир приводил её в состояние почти отрешенного равнодушия к собственной участи.

Они остановились возле прутьев ограды, которые уходили заостренными навершиями под самые кроны парковых деревьев. И Николай сказал:

– Сейчас я позову их – тех двоих. И мы посмотрим, что будет.

Лара поняла, о ком он ведет речь: о двух демонах – в облике кролика и в облике обезьяны.

– А для чего они тебе понадобились? Неужто ты думаешь…

Она умолкла на полуслове, но Николай кивнул – понял ход её мыслей:

– Да, я планирую попробовать. – И тут же, без всякого перехода, он крикнул – каким-то образом преодолев свойственную ему здесь приглушенность голоса: – Газиэль, Фесор, сюда!

Если бы в парке гнездились птицы, то от такого возгласа они с возмущенным галдежом поднялись бы в воздух. Но – ни одного пернатого существа Лара в этой Москве не видела. А на призыв Николая Скрябина не среагировал вообще никто. Даже призраки с площади, ещё не все отхлынувшие от ограды, не глядели на Лару и её спутника – будто забыли про их существование.

– Так я и думал, – сказал Николай. – На мой призыв они не явятся. Придется тебе их позвать. Но если я после этого скажу тебе бежать – то уж лети со всех ног обратно во флигель.

Николай хотел верить, что в самом парке вызываемые демоны не объявятся, и что убегать Ларе не придется. Она и так уже набегалась изрядно. Вид у неё был утомленный и как бы – отсутствующий.

– Газиэль! Фесор! – позвала девушка.

Она произнесла имена демонических сущностей гораздо тише, чем сам Николай. Однако сероватый воздух за парковой оградой мгновенно задрожал, закачались ветки столетних деревьев, и на миг Скрябину показалось, что он ощущает сильный запах животных – какой бывает в зоопарках или цирках. Хотя это, уж конечно, была чистейшая иллюзия: в этом мире никаких запахов не было вовсе. А пища и вода – если они тут имелись как таковые – наверняка не обладали никаким вкусом. По счастью, проверять это у них с Ларой не возникло необходимости: ни голода, ни жажды они не испытывали. Как, по всей видимости, и местные жители. В этом мире людям не требовались вода и пища для восстановления запасов энергии, как здешним деревьям не требовалось солнце, чтобы их листва сохраняла хлорофилловую зелень.

Демон-кролик и демон-обезьяна застыли прямо перед прутьями чугунной ограды. И Николай подумал: может, их всех останавливала не только особая аура каменного изваяния перед входом, но и железо – традиционный антидот против любой нечистой силы?

– Ты призывала нас, дева? – вопросил демон-кролик с комичной торжественностью.

– Мы вместе призывали вас, – вместо Лары ответил Николай. – И у нас будет к вам предложение.

– Новая сделка? – это спросил уже демон с обликом обезьяны – Газиэль. – После того, как ты проявил к нам столь вопиющее неуважение? – И он демонстративно провел обезьяньей лапой по своей морде, исцарапанной когтями его братца-кролика.

– Эта сделка будет выгоднее для вас, чем для меня. Вы ведь стережете здешние сокровища, разве нет?

И Николай объяснил этим двоим, в чем именно новая договоренность будет состоять. А те с её условиями согласились – неожиданно легко. Правда, демон-кролик, Фесор, тут же заявил:

– Но ловить его ты будешь сам.

– Хорошо, – кивнул Николай. – Тогда мне понадобится несколько золотых вещиц – в качестве наживки.

И охранители подземных сокровищ тут же вручили ему старинные золотые часы – брегет на длинной цепочке. Будто заранее держали его наготове.

– Будешь часы заводить – он тебя услышит! – в один голос пообещали братья.

Лара явно поняла, что именно затевается. И попробовала возражать. Однако возражения её оказались куда более вялыми, чем Скрябин ожидал. И она довольно быстро согласилась пойти обратно во флигель и дожидаться там возвращения Николая. При иных обстоятельствах он бы порадовался, что всё уладилось так быстро и без препон, однако теперь это не просто насторожило его – почти напугало. С девушкой происходило что-то неладное, но Скрябин решил: это лишний повод уладить их дело побыстрее и тотчас же отсюда убраться. Так что, опустив часы в карман пиджака, он пролез через уже знакомый ему провал в ограде и покинул территорию Мариинской больницы.

Он опасался, что здешние призраки снова возьмут его в кольцо, но нет: по какой-то причине они потеряли к нему всякий интерес. Он прошел сквозь небольшую толпу, состоявшую из двух десятков здешних обитателей, но те будто не заметили его. То ли Газиэль и Фесор отвели им глаза, то ли – сработала коллективная интуиция сведенборгийских духов: они почуяли, каким делом собирается заняться незваный гость. И мешать ему не захотели.

Однако невмешательства всё же было недостаточно: Николаю Скрябину требовалась их помощь.

Отставной лекарь Достоевский сообщил Николаю, где случилось большинство предыдущих нападений шаболовского душегуба. Ну, то есть, где они случались на Божедомке. В здешнем Замоскворечье Василий Комаров вполне мог иметь и другие, основные охотничьи угодья. А тут его отъезжим полем стал берег старого пруда в бывшем имении графов Салтыковых. Пруд это почти сплошь затягивала ряска, и, если бы в этом мире существовали запахи, от воды наверняка исходил бы затхлый дух. Но – вода в пруду, как и всё остальное, тут не пахла ничем. И по какой-то причине, возможно – ностальгического свойства, местных обитателей постоянно тянуло прогуляться по бережку, когда время по здешним понятиям близилось к ночи.

Скрябина это и удивляло, и не удивляло. С одной стороны, жители этой Москвы наверняка знали о чудовищных нападениях, в результате которых мертвые переходили в состояние, напоминавшее деменцию или тяжелую форму аутизма. Тогда почему же они продолжали сюда приходить, спрашивается? Но, с другой стороны, покупатели лошадей, которые в начале 20-х приезжали в настоящую Москву из ближних деревень, тоже должны были слышать о пропавших в Замоскворечье крестьянах. Так что они могли, хотя бы, выбирать иные московские районы, чтобы прикупить себе лошаденку. Но – ведь не выбирали же! И объяснение этому Николай Скрябин видел одно: таким людям, как Василий Комаров, будто сам черт содействует в их делах. Что в одной Москве, что в другой люди будто сами напрашивались в жертвы душегубу.

Однако теперь по заросшему высокой травой берегу пруда никто, кроме самого Николая, не прохаживался. Скрябин чуть ли не каждую минуту заводил взятый во временное пользование золотой брегет, и тот раз за разом наигрывал мелодию известнейшей арии «Non piu andrai farfallone amoroso» из «Свадьбы Фигаро» Моцарта. Так что Скрябин даже начал напевать себе под нос русскоязычную версию этой арии: «Мальчик резвый, кудрявый, влюбленный…» Но потом спохватился: голос мог выдать его! Ведь у них с Ларой голоса звучали здесь глухо, как если бы они зажимали себе рты фетровыми шляпами.

Впрочем, берег пруда по-прежнему выглядел пустынно. Скрябин сверился с брегетом: была половина двенадцатого. А Василий Комаров все свои посмертные нападения совершал до того, как наступала полночь, приход которой не сопровождался в городе призраков даже малейшим потемнением общего сумеречного фона.

Оставался лишь один способ привлечь внимание шаболовского душегуба. Скрябин снова завел брегет – а потом оборвал звучание мелодии прямо на первой ноте. Как и было условлено, сделал так четыре раза подряд. И, когда брегет недовольно звякнул начальной нотой в четвертый раз, из густого ивняка на краю пруда послышались совсем другие звуки. Низкий мужской голос начал выводить со слезливой пьяненькой растяжкой:

Пел он правильно, не фальшивил. Да и нетрезвость своему голосу придавал прямо-таки виртуозно. И Скрябин подумал: с выбором помощника он угадал. Он снова глянул на стрелки брегета: до наступления полуночи оставалось двадцать минут.

продолжал между тем выпевать голос из кустов. «Не переборщил ли я? – подумал Николай. – Ведь в этом месте никто при всем желании не сможет напиться допьяна…»

И тут же (мнимый пропойца едва приступил ко второму куплету: «Ой, беда приключилася страшная…») ряска на воде заброшенного пруда вдруг заходила ходуном. Казалось, в неё кто-то бросил увесистый камень – но не с берега, а со дна, снизу вверх. От самой средины пруда по воде пошли круги, а потом вверх взметнулся фонтан густых брызг. Несколько капель попало Скрябину на руки и на лицо, и ему почудилось, что на него малярной кистью плеснули клейстер из ведерка. Пруд не только зацвел на поверхности: похоже, с его водой в этом мире произошла и какая-то внутренняя метаморфоза.

«Возможно, это всё из-за него», – успел подумать Николай. И тут же на поверхность пруда даже не вынырнул, а выскочил – прямо как черт из табакерки – человек: мужчина годами под пятьдесят, с размозженным пулей затылком, со сломанным, почти расплющенным носом. Как и все здешние обитатели, он обречен был вечно носить на себе клейма своих прижизненных увечий.

Что за одежда была на шаболовском душегубе – Николай не понял. И даже не из-за того, что она насквозь вымокла и её облепляла ряска. Нет, куда надежнее её прикрывало от глаз нечто другое: бесчисленные золотые побрякушки. Несколько часов на золотых цепочках выглядывало из карманов подводного жителя. Множество золотых колец он нанизал на шнур и повесил себе на шею – из опасения, должно быть, что в липкой воде они сами собой соскользнут с его пальцев. И еще один шейный шнурок он украсил – соорудил себе нечто вроде мониста – парой десятков продырявленных золотых монет: червонцев царской чеканки, судя по всему.

Но это было еще что! В своем стремлении сохранить добытое в этом мире добро душегуб пошел гораздо дальше – благодаря тому, что здешние обитатели не чувствовали физической боли. В мочки обоих своих ушей Василий Комаров вонзил золотые наконечники от генеральского аксельбанта, золоченый шнур которого он закинул себе на спину – наподобие конской уздечки. А в правое его ухо была, помимо этого, воткнута золотая женская серьга с грушевидной жемчужиной – единственная, не парная. Как она попала к нему – с учетом того, что нападал он исключительно на мужчин, – оставалось лишь гадать.

Мнимый пьяница в ивняке продолжал тянуть свою песню: «Меж двумя хлебородными нивами…» И шаболовский душегуб, шевеля в воде ногами, чтобы поддерживать себе в вертикальном положении, повернулся в сторону певца. При этом уши его навострились в самом прямо смысле слова: его ушные раковины зашевелились, изогнулись. А острия золотых наконечников в них нацелились вверх и асинхронно закачались вправо-влево, как если бы за ушами негодяя сидели два хулиганистых гнома, которые всем и каждому демонстрировали раззолоченные до зеркального блеска детородные органы.

Николай крепился секунды три или четыре, а потом всё-таки не выдержал: даже не рассмеялся – разразился гомерическим хохотом. И его хохот полетел над прудом, заглушая и пьяную песню, и хлюпанье разгребаемой воды, которое производил поплывший к берегу душегуб. При этом левой рукой Василий Комаров делал неширокие гребки, а правую руку прижимал отчего-то к боку.

Скрябин перестал смеяться, сделав над собой героическое усилие, когда Василий Комаров, увешенный украшениями, как веревка прачки – бельем, вылез на берег. Тут же певец в кустах умолк – оборвал на полуслове фразу «Будут песни к нему хороводные…» А сам Николай наконец-то сумел разглядеть душегуба по-настоящему.

Лицо у того выглядело одутловатым и набрякшим водой – что было и понятно. А пуля расстрельщика не только разворотила негодяю затылок – она еще и пробила ему щеку, выбив, должно быть, несколько зубов. И теперь это отверстие с неровными краями прикрывала изнутри проложенная между щекой и языком золотая вещица – то ли монета, то ли округлый медальон. Губы Василия Комарова совсем пропали, подбородок втянулся, а волосы, покрытые ряской,поредели до такой степени, что больше походили на тонкую рыболовную сетку. Что же касалось его глаз… Николай уразумел теперь, почему Комаров полагался на слух, выискивая певуна на берегу. Глаза душегуба полностью побелели – утратили все призраки радужки. То ли на них возникли гигантские бельма, то ли их обесцветила здешняя густая вода.

Но, едва Николай подумал об этом, как душегуб посмотрел прямо на него: черные точки зрачков на его глазных яблоках всё-таки уцелели, хоть и были теперь не больше крапинок на спине божьей коровки. Скрябин тоже вцепился в него взглядом, вытянул перед собой руку и помахал брегетом на золотой цепочке – который в этот момент стал похож на самодельный мячик Ганны Василевской.

– Вот, смотри! Я знаю, ты хочешь эту вещь заполучить.

И медленно, спиной вперед, старший лейтенант госбезопасности отступил на два шага.

– А ты ведь, мил человек, не пьян. – Голос душегуба звучал так, словно рот его был набит кашей; дыра в щеке давала о себе знать. – И ты не таков, каковы тут все.

С этими словами шаболовский душегуб вскинул правую руку. И Николай понял, что Василий Комаров держал её плотно прижатой к боку не просто так.

На днях, читая в архиве НКВД материалы комаровского дела, Николай обратил внимание, что тупой предмет, которым душегуб проламывал головы своим жертвам, в ходе следствия так и не обнаружили. И теперь до Скрябина дошло, почему так вышло: слишком уж обыденным этот предмет являлся. В правой руке Василий Комаров сжимал сейчас длинную деревянную ручку от сковороды с чугунной насадкой на конце: чапельник или сковородник, как именовались такие съемные ручки в просторечии. В одной коммунальной квартире с Николаем жила не только Елизавета Павловна Коковцева, но и немолодая супружеская чета, оба – из фабричных рабочих. И соседка Скрябина постоянно грозила своему мужу, когда тот заявлялся домой в подпитии: «Вот я тебе чапельником голову размозжу!» Хоть никогда и не пыталась привести эту угрозу в исполнение.

И, едва Скрябин об этом вспомнил, как прямо возле его лица что-то с посвистом рассекло воздух. Николай успел отпрянуть – но лишь чудом. Чугунный наконечник чапельника обдал его мелкими густыми брызгами, а Василий Комаров мгновенно отвел руку назад – привычно и ловко делая новый замах.

У самого Николая ничего, кроме золотого брегета, в руках не оказалось. Этими часами, будто кистенем, он взмахнул перед белоглазой мордой шаболовского душегуба, рассчитывая выиграть хоть пару секунд времени, и крикнул, что было сил:

– Сюда, быстро!

Он даже не мог оглянуться – проверить, исполнено ли его приказание.

Комаров не утерпел – попробовал схватить брегет свободной левой рукой. Однако промахнулся, цапнул один воздух. И, грязно выругавшись, снова взмахнул своей палицей.

Николай хотел отпихнуть страшное орудие убийство при помощи своего особого дара, вот только – не сумел этого сделать! Чапельник колыхнулся в руке душегуба, но не выпал из неё. Ручка сковороды лишь слегка изменила траекторию своего движения, так что её чугунный наконечник не ударил Николая по голове, а всего лишь задел по касательной его левое плечо. И впервые в этой Москве Скрябин испытал боль: резкую и внезапную, словно к плечу ему приложили брусок раскаленного железа. В него еще никогда не попадали из огнестрельного оружия, но он успел подумать: если бы попали, ощущения были бы такими же.

Скрябин ясно понял: если орудие шаболовского душегуба всё-таки ударит его по голове, ему придет конец – настоящий, не мнимый. И он не только застрянет в этом мире навсегда – никогда не вернется в настоящую Москву. Он еще, скорее всего, станет имбецилом наподобие тех, кого Василий Комаров награждал ударом чапельника в этом вроде бы нереальном мире. Примитивное орудие убийства явно обрело здесь свойства, которые сближали его с живой материей – на которую Николай не мог воздействовать в своей реальности. Слишком уж много предсмертных витальных флюидов впитала в себя это ручка от сковороды – наверняка та самая, которой Василий Комаров убивал при жизни. А потом отыскал её и в своем посмертном существовании.

Когда душегуб снова сделал замах, Скрябин отпрыгнул назад, попытавшись одновременно толкнуть Комарова в корпус при помощи своего дара. И – этот толчок подействовал: душегуба заметно повело вбок! Он резко уронил правую руку, так что огрел самого себя наконечником чапельника по берцовой кости. После чего злобно выматерился. Николай отступил еще на шаг, думая: Комаров повторит свою попытку ударить его. Но тот вдруг уставился своими белыми, как сваренные вкрутую яйца, глазами куда-то за спину Скрябину. И старший лейтенант госбезопасности мигом смекнул, кого душегуб заприметил.

– Василий, погляди-ка сюда! – закричал он, открыл крышку брегета и отшвырнул золотые часы далеко в траву: в ту сторону, что находилась в противоположном направлении от кустов ивняка.

Механизм снова заиграл мелодию Моцарта, и наконечники аксельбантов в ушах Комарова опять пришли в движение. А сам душегуб отвел взгляд от своего противника. И Николай с таким расчетом дернул его, чтобы тот совершил разворот «кругом» и оказался спиной к четырем помощникам Скрябина, которые подоспели, наконец, к месту действия.

НКВД – это был отнюдь не институт благородных девиц. Но и там Николай Скрябин не слыхивал таких выражений, которые срывались теперь с уст Комарова. А невнятность речи душегуба придавала им прямо-таки гротескную непристойность.

Но, сколько бы тот ни матерился, сколько бы ни дергал руками и ногами, четверо мужчин, все – с пробитыми еще при жизни головами, держали его крепко, растянув на земле. Каждый схватил его за руку или за ногу. И теперь душегуб напоминал более всего дряхлого паука, у которого из восьми лап остались только четыре. Скрябин вырвал из руки Комарова чапельник и обнаружил, что от ручки и наконечника дьявольского инструмента исходит такое же свечение, какое источали в этом мире они с Ларой.

Но Николай даже не успел обдумать, что ему делать с комаровской собственностью. Воздух на берегу, прямо рядом с ним, вдруг словно бы раздернулся в стороны – как театральный занавес. А брегет, по-прежнему лежавший в траве, перестал играть мелодию «Мальчик резвый, кудрявый, влюбленный…» и начал отбивать двенадцать часов. И где-то рядом – но вряд ли на колокольне церкви на Убогех Домех – почти в унисон с этим мелодичным звоном загудели колокола. Так что Скрябин совсем не удивился, когда из-за воздушного занавеса вышли все трое: Анаразель, голова которого снова обрела цельность – и он больше не походил на женщину, скорее уж его лысый череп напоминал голову гигантской игуаны; Газиэль – демон-обезьяна; Фесор – демон в обличье кролика.

– Моя вещь всё еще у тебя, – произнес лысоголовый Анаразель.

Он будто нюхом учуял медный свисток, что лежал у Николая в кармане.

– Предположим, я верну эту вещь тебе, а что дальше? – спросил Скрябин.

– Мы все трое уйдем. И заберем его. – Анаразель кивнул на Комарова, который перестал материться и, запрокинув голову, с ужасом взирал своими белесыми зенками на трех неведомых ему существ. – Но у нас будет одно условие.

«Да уж кто бы сомневался!» – подумал Николай, но вслух произнес:

– Говори, я слушаю тебя.

– Это создание, – Анаразель кивнул на нелепую фигуру, растянутую на земле, – попадет туда, куда ему и положено. И вечно будет оставаться там. Но для этого ты должен будешь уничтожить артефакты, сотворенные известным тебе Святославом Даниловым. Если в течение одного дня – двадцати четырех часов по вашему счислению, – ты этого не исполнишь, Василий Комаров снова вернется в ваш мир. И не в своем нынешнем обличье: мы озаботимся тем, чтобы он получил новую телесную оболочку. А какое занятие он себе найдет, если вернется – ты и сам понимаешь.

Николай не стал уточнять, что именно он должен уничтожить. Ломать комедию не имело смысла.

– А какие у меня будут гарантии? – спросил он.

И Анаразель указал на золотые часы, которые больше не издавали никаких звуков – просто поблескивали тускло в траве, отражая мутный свет этого дня-вечера-полуночи.

– Ты отдадим тебе это. Если по истечении суток по этим часам ты всё исполнишь, то они остановятся. И сделка будет закрыта. Если не исполнишь – они не остановятся, и никаким способом уничтожить часы или остановить их ты не сумеешь. Что это будет означать – ты уже понял. Но если вдруг я не выполню условия сделки, и это создание, – демон снова кивнул на Комарова, – вернется в ваш мир, тебе достаточно будет снова завести остановившиеся часы. И я обязан буду явиться к тебе и нести перед тобой ответ.

– Хорошо, – кивнул Скрябин. – Но у меня одно требование: пусть отсчет времени идет с того момента, как я вернусь домой. Я ведь пока что здесь! И, как я понимаю, оказывать мне содействие в возвращении вы не планируете.

– Ты правильно понимаешь, – сказал Анаразель; два других демона в его присутствии помалкивали. – Но твое требование я не исполню. Двадцать четыре часа – с этого мгновения. У тебя достаточно сил и способностей, чтобы самому, без нашей помощи, воротиться домой вовремя и всё успеть.

– А что будет с ними? – Скрябин кивнул на четырех своих помощников.

– О них не волнуйся. Над ними у этого места власти больше нет. А нам пора уходить.

При этих словах все три демона синхронно простерли к лежавшему на траве Василию Комарову свои руки-лапы. И тотчас же участок берега, на котором душегуб лежал, начал проседать – образуя почти идеальный круг. Комаров снова завопил – перемежая ругательства с мольбами. А Николай Скрябин отступил в сторону и поднял отброшенные часы.

Он так и стоял, держа в одной руке – их, а в другой – ручку от сковороды, когда проседающий под Комаровым берег стал словно бы закручиваться воронкой, затягивая убийцу внутрь. И одновременно с душегуба начали спадать золотые украшения. Часы из карманов и кольца на шнурках, будто выброшенные струей сжатого воздуха, перелетели в лапы Газиэля и Фесора, которые ловко поймали их. А когда из ушей душегуба выскочили наконечники аксельбантов и единственная жемчужная серьга, тот издал удивленный крик боли: как видно, уразумел, что теперь от физических страданий он уже не защищен. И Анаразель, поймав на лету выдранные с мясом золотые вещицы, недобро усмехнулся. А потом слизнул длинным языком рептилии капли исчерна-красной крови Василия Комарова, оставшиеся на поверхности золота.

В тот же миг злополучный чапельник вывернулся из руки Николая, описал в воздухе крутую дугу и вонзился шаболовскому душегубу в левую часть груди. А медный свисток выпрыгнул, словно кузнечик, из брючного кармана Николая Скрябина и скакнул прямиком в ладонь Анаразеля.

Отвлекшись на это, Николай едва не пропустил момент, когда лицо Василия Комарова начало деревенеть. Но не в смысле – застывать. И оно не начало походить на лица деревянных скульптур в парке возле детского дома. Нет, передняя часть головы душегуба стала обращаться в подобие древесного ствола: обрастать грубой корой, как на старой липе, и одновременно терять все свои черты. Так что ни глаз, ни носа, ни рта на этом (стволе) лице не осталось. Деревянная же ручка чапельника, торчавшая их груди Комарова, обратилась в толстую ветку дерева, которая начала сама собой гнуться внутрь воронки – как если бы на неё сверху дул ураганный ветер. И, выгибаясь так, ветка эта стала словно бы заталкивать одеревеневшего Василия Комарова вглубь земли.

А четверо помощников Скрябина, которые проваливались в воронку вместе с Комаровым, вдруг отлепились от него. И устремились куда-то вверх и вбок – туда, где сияли длинные световые полосы, источаемые старинным храмом. Эти лучезарные дороги отлично были видны даже с такого расстояния.

– Может быть, – закончил свой рассказ Николай, – братья-демоны поволокли Комарова в седьмой круг ада, где в раскаленной крови варят разбойников, совершивших насилие над ближними и их достоянием. Ему там самое место. Пусть в Дантову структуру ада я и не особенно верю.

Они все снова сидели в кабинете отставного лекаря Михаила Достоевского – во флигеле Мариинской больницы.

– А те четверо, которые помогали тебе? – спросила Лара.

– Думаю, они отправились туда, где изначально было их место – как невинно убиенных.

– А как же вам удалось убедить их сотрудничать? – изумился инженер Хомяков. – Ведь здешние обитатели живых людей на дух не переносят! – Он смутился было, но потом всё-таки продолжил: – Даже я чувствую к вам некоторую неприязнь. Вы уж не обижайтесь, товарищ Скрябин.

– Да и я бы на вашем месте наверняка чувствовал нечто подобное. Однако люди, покинувшие мир живых, часто сохраняют огромный потенциал мщения. – Николай подразумевал и Ганну Василевскую, но сейчас вел речь не о ней. – А души невинных жертв только потому и застряли здесь, что их удерживал неутоленный гнев.

– Так вы отыскали лошадников, убитых Комаровым в вашей Москве? – Михаил Андреевич Достоевский впервые глянул на Скрябина с нескрываемым уважением – почти с восхищением. – И с их помощью пленили его?

– Я и выманил Василия Комарова из его убежища тоже с их помощью.

При жизни душегуб всегда выбирал своими жертвами тех, кто уже изрядно набрался или же готов был угоститься в компании с ним. Он явно не рассчитывал одолеть тех людей, чьи рефлексы не были приторможены алкоголем. А такие, как Комаров – Скрябин помнил это по прослушанному в университете курсу криминалистики – свои привычки не меняют почти никогда.

– Выходит, – проговорила Лара, – те четверо – они теперь отсюда ушли?

– Перешли, да, – кивнул Скрябин. – У них не осталось тут неоконченных дел. Однако это не значит, – он повернулся к отставному лекарю, – что там, в нашей Москве, нам не понадобится ваш артефакт. Оттуда духам изгнанья осуществлять переход не в пример труднее.

Михаил Достоевский, не говоря ни слова, шагнул к своему письменному столу, отпер его верхний ящик и вытащил оттуда замшевый мешочек.

– Подойдите сюда! – позвал он Николая и, когда тот встал рядом с ним, велел: – Вытяните руку ладонью вверх!

Михаил Андреевич растянул узлы на замшевом мешочке и вытряхнул на ладонь своему гостю тускло блеснувший солид. После чего громко, раздельно произнес:

– Я, раб Божий Михаил, передаю тебе, раб Божий Николай, вещь сию – по доброй воле и без принуждения. Можешь употреблять её так, как ты сам пожелаешь. А если я и впрямь узнаю что-то, о чем захочу тебя предостеречь, то сделаю это – задним числом. Это не будет важно. Здесь, у нас, прошлое и будущее – одно и то же. Правда, напрямик я вряд ли смогу с тобой говорить. Таким, как я, подобное не под силу, даже если нам удаётся пробиться в ваш мир. Но ты ведь не дурак – сам смекнешь, в чем дело.

С этими словами он положил замшевый кошель поверх монеты. И солид с изображением императора Константина Великого будто сам собой запрыгнул в него.

– Однако погодите радоваться, – сказал отставной лекарь, когда Николай Скрябин опустил мешочек с бесценной реликвией во внутренний карман своего пиджака – но не в тот, где лежал брегет. – Я должен вам кое в чем признаться.

Николай совсем не счел добрым знаком, что Михаил Андреевич снова перешёл с ним на «вы». И, когда тот сделал своё признание, почти и не удивился.

Глава 22. «Златая цепь на дубе том…»

23 июля 1939 года. Другое воскресенье

Лара знала, на каких условиях братья-демоны пообещали удерживать шаболовского душегуба в преисподней. И слова отставного лекаря ужаснули девушку. А инженер Хомяков пришел просто в неописуемую ярость – даже занес кулаки над головой Михаила Достоевского. И лишь Николай Скрябин воспринял прозвучавшее признание спокойно.

– Я сразу понял, – сказал он, – что от солида вы сами хотели избавиться. А тут еще вы увидели шанс: заодно сплавить отсюда Василия Комарова. И я подозревал, что прежний владелец монеты уже ушел из этого места в горний мир – так что ничем помочь нам не сможет. Подобные реликвии не даются в руки кому попало. Ведь монету вам отдал ваш сын Федор? Думаю, он пробыл здесь недолго – хотел только примириться с вами.

Бывший лекарь от Николая резко отпрянул.

– Как вы узнали?

– Спасенный вами пациент не стал бы делать вам такие подарки уже после своей смерти. Ведь ясно же: ценность прежней жизни для здешних обитателей ничтожна.

«Не просто ничтожна, – подумала Лара. – Она вообще не имеет для них никакого значения». Уж она-то теперь хорошо это понимала.

– Но как же ты тогда исполнишь условие этого существа – Анаразеля? – спросила она и тут же прибавила торопливо: – То есть, я хотела сказать: как же мы тогда выберемся отсюда?

Николай Скрябин глянул на неё и недоуменно и даже с легким беспокойством. Но потом, должно быть, решил: ему что-то примерещилось. И ответил спокойно, без тени сомнений:

– Я знаю того, кто может нам помочь. Уверен: он не откажет нам. Но мы должны поторопиться.

И он, в который уже раз достав из кармана пиджака брегет на цепочке, сверился со временем.

Николай Скрябин не ощущал особой неприязни к отставному лекарю. Но всё-таки порадовался, что тот не стал провожать их с Ларой к выходу из больничного парка – остался в своем флигеле. Зато с ними пошел инженер Хомяков – разумеется, вместе с Диком, который снова обрел своего прежнего хозяина. Но все они шли, понурившись – даже пес инженера. И, когда они остановились возле распахнутых чугунных ворот парка, Скрябин ощутил болезненную сдавленность около сердца. Он даже и не думал, что ему так нелегко будет прощаться с бывшим соседом, которого он едва знал в настоящей Москве. Да и Лара выглядела грустной – наверняка из-за расставания со своим питомцем, хотя хозяйкой его она пробыла совсем недолго.

Но времени на сантименты у них не было: в этом мире прошло уже почти три часа с момента, как братья-демоны спровадили в преисподнюю шаболовского душегуба. А они с Ларой должны были еще проделать немалый путь пешком – чтобы отыскать того человека, на чью помощь Николай рассчитывал.

– Жаль, что я не смогу снабдить вас автомобилем, – сказал инженер Хомяков; он уже вышел из парка – с явным облегчением встал за воротами. – Хотя я и сам-то в последний свой день не поехал домой на машине: не мог её вести. У меня тогда перед глазами всё светилось и сверкало.

«Так вот почему его “ЗиС” так и остался стоять в гараже на даче!» – подумал Николай.

– Мне передать что-нибудь Варваре Васильевне – вашей жене? – спросил он.

Но Хомяков лишь пожал плечами и обратил взор куда-то вдаль – всем своим видом показывая безразличие. И Скрябин решил: это уже чересчур.

– Послушайте, Сергей Иванович, – сказал он, – я ведь знаю, что вы соврали нам тогда – и про то, что ничего не знали о родственных связях вашей жены, и об отсутствии встреч с её братом Федором. Да, да, не качайте головой! Вы себя выдали, когда попросили Валерьяна Ильича, вахтера театра имени Вахтангова, вызвать дух шаболовского душегуба. Вы рассчитывали, что призрак злобного отца поможет вам дать укорот вашей жене и её братцу. Разве не так?

Лара удивленно ахнула при этих словах Николая. А инженер молчал не меньше минуты, прежде чем произнес – с кривой усмешкой:

– Ну, ладно, вы меня подловили – не зря в НКВД зарплату получаете. Да, с Федором Великановым, вашим коллегой, я был знаком. И как-то подслушал – случайно, заметьте, – как он шушукался на кухне со своей сестрой. В смысле – с моей женой Варей. И как они с ужасом упоминали о своем отце – который всё детство истязал их и держал в черном теле. Учил – так он это называл. И Варя сказала тогда: «Хорошо, что мы не стали носить его фамилию – стали Великановыми, а не Комаровыми». Тут я и вспомнил историю шаболовского душегуба – её вся Москва знала.

– То есть, вы догадывались, что ваша жена и её брат что-то против вас затевают, но ничего не сделали. Почему? Неужто вы сами, без всяких отцов-призраков, не в состоянии были с женой справиться? Да, в конце концов, вы могли просто с ней развестись!

– Развестись… – Сергей Иванович горько вздохнул. – Я не хотел развода, вот в чем штука. Я её любил. Да что там! Я и сейчас я её люблю. Так что – передавать ей ничего не нужно. Но, если можно, – он шагнул к Скрябину, который тоже вышел за ворота, и просительно заглянул снизу вверх ему в глаза, – сделайте так, чтобы она не сильно пострадала от действий своего брата!

– В смысле – не понесла бы наказания за сообщничество с ним? – Николай в изумлении вскинул брови: если инженер склонялся к такому всепрощению, непонятно было, почему он тут застрял – не отправился в другое, гораздо лучшее место. – Этого я вам обещать не могу. Но я приложу усилия, чтобы ей не причинили физического урона при задержании. Если, конечно, она не станет оказывать сопротивления.

«И если мне удастся к тому времени нейтрализовать призрак Ганны. Иначе физический урон будет грозить не Варваре Хомяковой, а совсем другим людям», – добавил он мысленно. А у инженера поникли плечи.

– Ну, – выговорил он, – если уж избежать её ареста никак нельзя, то пусть лучше она понесет урон – сильный урон. И отправится сюда, ко мне. А я буду её тут ждать.

И Николай понял, из-за чего замороженного инженера затянуло в сведенборгийское пространство.

– Ну, уж нет, увольте, – сказал Скрябин. – Убивать вашу жену – чтобы вы могли с нею воссоединиться – я не буду. И никто не будет. Разве что – выбора не останется.

– Тогда, – заявил инженер с такой истовостью, что это казалось форменным кощунством, – я буду молиться о том, чтобы у вас его не осталось.

И тут – Николай ухитрился про них почти забыть! – снова объявились они: разномастные фигуры с площади-звезды. Они шли к парку не строем и не колонной – вразнобой; но даже издали их скопление казалось густым, как муравьиная масса, облепляющая мертвого дождевого червя. Дик заметил их первым и зашелся лаем.

– Да чтоб им всем провалиться!.. – Скрябин хотел было прибавить: в преисподнюю; но потом вспомнил воронку, которая затянула шаболовского душегуба, и подумал, что нельзя никому желать такого.

– Мы должны вернуться – в больницу. – Лара произнесла это почти шепотом, но Николай уловил в её голосе необъяснимую интонацию удовлетворения.

А вот инженера Хомякова при появлении призраков явно озарила некая идея.

– Кажется, я знаю, – воскликнул он, – как вам отсюда выбраться!

«Полетит ли еще этот шар – в таком-то воздухе?» – подумал Николай.

Они все: Хомяков, Лара, он сам и Дик – добежали до Сухаревой башни, ухитрившись опередить своих преследователей. Ни призраков коммунизма, ни исторических привидений даже пес пока не замечал. И несколько минут у Николая Скрябина и Лары в запасе имелось – чтобы оглядеть то место, куда привел их инженер.

Здесь, в этом мире, Сухареву башню никто не собирался разрушать. И стрелки часов на ней показывали то же самое время, что и брегет Николая. Тот специально произвел сверку, глянув одновременно и на свои собственные наручные часы. Все шли одинаково.

А рядом с башней находился совершенно поразительный объект. Это устройство (инженер Хомяков назвал его на старинный лад: монгольфьер) ничем не крепилось к земле. И его корзина стояла прямо на булыжной мостовой. Единственной уступкой законам физики следовало считать, разве что, привязанные к бортам гондолы небольшие мешки с песком. Именно они по логике вещей удерживали от взлета туго наполненный воздухом, ослепительно белый шар аэростата.

– Хорошо, что я успел всё здесь обследовать! – с гордостью произнес Хомяков.

На монгольфьер он смотрел с таким видом, с каким, должно быть, археолог Шлиман взирал когда-то на откопанные им руины Трои.

– Я, конечно, слышал, – сказал Николай, – будто чернокнижник Брюс, который эту башню построил, не умер, а улетел куда-то на воздушном корабле. Но никогда не думал, что этот корабль выглядел вот так…

Однако рассуждать об этом им было некогда: призраки с площади-звезды могли объявиться в любую минуту.

Николай и Лара поспешно забрались в плетеную гондолу воздушного шара. А Дик подбежал к корзине вплотную, встал на неё передними лапами и подлез мордой под Ларину руку: девушка свесила её за борт, чтобы в последний раз погладить пса. Получив эту прощальную ласку, тот помчал обратно – к своему старому хозяину. И Сергей Иванович Хомяков крикнул:

– Сбрасывайте балласт!

Но Николай и Лара ничего сделать не успели: мешки, крепившиеся к бортам гондолы, вдруг пропали – сами собой, как будто их не было вовсе. А в следующее мгновение монгольфьер – непонятно, какой силой движимый, – взмыл вверх, почти как ракета от фейерверка. Притом что на нём не имелось даже горелки для нагрева воздуха!

– Да как же мы будем им управлять? – воскликнула Лара.

Но смотрела она при этом, как и сам Николай, вниз: туда, где под ними – на непомерно большой скорости – проносилось Садовое кольцо. И откуда на них глазели, запрокинув головы, оставшиеся на бобах призраки с площади-звезды. Они были слишком далеко, и Скрябин не мог видеть их лиц, но не сомневался: они выражают искреннюю обиду и негодование.

– А где та карта, которую тебе дал Степан Талызин? – спросил Николай, и девушка тотчас вытащила её из кармана своего жакета.

Скрябин развернул бумажный свиток, но так и застыл с ним в руках – глядя не на него.

Мужчина – лет сорока с небольшим, с зачесанными назад густыми темными волосами, с бородкой клинышком и роскошными подкрученными усами – стоял у борта их гондолы, скрестив на груди руки. И откуда он взялся на воздушном корабле – не представлялось возможным понять.

– Как я понимаю, – вместо приветствия произнес новый пассажир, – вы хотели именно со мной повидаться?

– Здравствуйте, Александр Николаевич! – сказал Николай Скрябин своему дальнему родственнику – великому композитору и пианисту. – Очень рад встрече с вами!

– Здравствовать здесь довольно проблематично. – Композитор дернул пышным усом – изобразил усмешку. – Но нашей встрече я тоже рад – хоть и предпочел бы, чтобы вы, дорогой родственник, сюда не попадали. Равно как и вы, сударыня. – И он отвесил Ларе церемонный поклон.

Лара кивнула внезапному гостю в ответ, а потом сказала – в тон ему, с такой же церемонностью:

– И всё же мы рассчитываем, милостивый государь, вы покажете нам то место, которое мой друг ищет. Ну, то есть – которое мы с ним ищем.

Лара не представляла, как она станет объясняться с Николаем, когда они прибудут в пункт назначения. А композитор Александр Скрябин, сидя на скамье в гондоле и даже пальцем не шевеля, чрезвычайно ловко направлял монгольфьер в район Арбата. И девушка с ужасом думала, как Николай среагирует на её слова.

Но у неё просто не было сил, чтобы покинуть это место – так оно пленило её, несмотря даже на всех недружественных призраков, пытавшихся её убить. Да и не смогла бы она теперь делать вид перед всеми, что ничего не знает о существовании рядом с их Москвой – прямо внутри Москвы – огромного города, населенного беспокойными душами.

А между тем их воздушный шар пошел на снижение. И Лара поняла, куда они вот-вот опустятся: на крышу театра Вахтангова, который здесь, в сведенборгийской Москве, отчего-то имел форму усеченной пирамиды.

– Я думал, – повернулся к композитору Николай, – мы должны будем попасть к вам домой, чтобы осуществить переход.

– Что, сударь, вам понравился мой дом? – Александр Николаевич Скрябин иронически приподнял одну бровь.

– Понравился. И я оценил вашу любезность – двойную любезность. Сперва вы дали мне подсказку насчет мяча – при помощи картины в вашем окне. А потом оживили эту же картину, чтобы указать нам путь к спасению.

«Коля даже не спрашивает, как Александру Николаевичу это удалось, – подумала Лара. – Впрочем, у композитора и при жизни репутация была еще та!» Она и сама ничуть не удивлялась тому, что они плыли теперь вот так – на воздушном океане, без руля и без ветрил.

– Благодарю за высокую оценку моей помощи, – сказал Александр Николаевич. – Но дом в Большом Николопесковском переулке – он больше уже не мой дом. Да и сам переулок называется теперь иначе. Так что я доставлю вас туда, где вам выгоднее всего будет перейти – с учетом ваших дальнейших целей.

– Так вы и о наших целях знаете?

Композитор одарил Николая длинным взглядом – испытующим и, как Ларе показалось, сочувственным.

– Мне многое открыто, – сказал он. – Но я не имею права вмешиваться существенным образом…

Он снова умолк – и опять поглядел на своего родственника: с таким выражением, словно хотел бы сказать ему что-то, но был связан обещанием помалкивать. Так что Лара собралась уже сама обратиться к Александру Николаевичу – спросить прямо, что именно тот утаивает от них? Но – не успела этого сделать: в изумлении воззрилась вниз.

Прямо на крыше театра произрастал огромный дуб: кряжистый, ветвистый, с листвой непонятного цвета – то ли пожухлой, то ли просто приобретшей бронзовый оттенок в неестественном свете этого мира. И прямо к его вершине – к широкой кроне – их воздушный шар теперь и летел.

– Здесь мы с вами распрощаемся, – сказал Александр Николаевич. – Надеюсь, вы спрыгнете удачно.

– Что? Что? – Лара и Николай произнесли это почти в один голос, повернувшись к композитору – который, похоже, решил над ними подшутить.

Но никакими шутками тут явно и не пахло.

– Я не смогу посадить этот летательный аппарат здесь, – сказал Александр Николаевич. – Да, откровенно говоря, нигде его не смогу посадить. Мне он не принадлежит. Я должен буду его просто оставить. И куда уж этот монгольфьер полетит дальше – не моя забота. А вам придется спрыгнуть, как только я велю.

– Вы что же – хотите, чтобы мы потом с дуба рухнули? – спросил Николай – вроде как насмешливо, но всё-таки с ноткой беспокойства в голосе. – Дерево-то очень высокое! Даже если мы сумеем благополучно на него перебраться, как мы станем спускаться вниз? Нет ли другого способа доставить нас вниз?

– Другого способа нет. Но не волнуйтесь: когда вы окажетесь на ветвях, вам нужно будет лишь держаться покрепче. А дальше – я всё устрою. Главное для вас – перебраться на крышу и отыскать окно. Оно будет похоже не на чердачное оконце, а скорее на иллюминатор в корабельной каюте.

– Круглое окно? – спросил Николай.

– Оно было круглым, когда я видел его в последний раз. Здешний мир – тут ни за что ручаться нельзя. По идее, вы должны будете это окно открыть и проникнуть внутрь здания. И это будет ваш переход.

– По идее? – Беспокойство в голосе Николая зазвучало совершенно отчетливо. – То есть, мы через него можем вернуться в наш мире, а можем – и не вернуться?

– Я искренне надеюсь, что вы вернетесь. – Композитор бросил взгляд за борт гондолы, которая плетеным боком уже почти касалась дубовых ветвей. – А теперь – вам пора! Прыгайте! Сейчас же!

К удивлению Николая, который совершил прыжок первым, ветки дуба словно бы образовали под его ногами прочный настил. Лара прыгнула за ним следом, и он поймал её, а потом аккуратно опустил на переплетающиеся ветви.

Композитор на миг свесил за борт голову – удостоверился, что их спуск прошел благополучно. А после этого лишь коротко взмахнул на прощание рукой – никаких слов не произнес. И воздушный шар снова взмыл вверх – резко и внезапно, точь-в-точь как возле Сухаревой башни. Николай и Лара успели только изумленно вздохнуть – а от монгольфьера остался уже один только темный контур в сером небе.

Впрочем, а имелось ли оно здесь и в самом деле – это небо? Оно могло быть таким же иллюзорным, как и тот дуб, на который они с Ларой перебрались. А то, что дуб представлял собой абсолютную иллюзию, они уразумели немедленно. Поскольку, едва только великий композитор отбыл на воздушном шаре, дуб этот начал вдруг понижаться – уменьшаться в размерах. Он словно бы втягивался в крышу театра (А театра ли?), которая очень скоро оказалась прямо возле их ног. Фигурные листья красиво раскинулись по ней, образуя подобие гобелена – на который они с Ларой тут же и переступили.

И сразу же дерево (якобы дерево) пропало – как давеча пропали мешки с песком, закрепленные на гондоле воздушного шара. Дуб даже не растворился в воздухе: впечатление возникло такое, будто его тут никогда не и было. Да и не могло быть! Не растут раскидистые дубы на театральных крышах – ведь не висячий же это был сад Семирамиды, в самом-то деле.

– Ну, – сказал Николай, – идем искать тот иллюминатор! Или что-то похожее на…

Он не договорил: осекся на полуслове. И похолодел – потому как заметил, какое выражение застыло на Ларином лице. Девушка глядела не то, чтобы отрешенно – лицо её отображало что-то нездешнее. Другого слова Николаю просто в голову не пришло. А как она смотрела на него! Серые её глаза выражали вину и сожаление. Но вместе с тем мечтательное выражение так явственно проступало в её взгляде, что у Скрябина скрутило желудок – как если бы он впервые за всё время пребывания в сведенборгийской Москве испытал приступ голода.

– Что случилось? – спросил он, перейдя отчего-то на шепот – и уже отлично понимая, что. – С тобой всё в порядке, я надеюсь?

– Со мной всё будет в порядке. – Девушка шагнула к нему и с такой нежностью провела ладонью по его лицу, что у Николая чуть в тот же миг не разорвалось сердце – слишком уж хорошо он понял: то был жест прощания. – Я найду здесь свое место. Обязательно найду. – А потом, после кратчайшей паузы, она прибавила: – Прости меня, пожалуйста, Коля.

– Это что же ты надумала? – Он схватил её за плечи и даже слегка встряхнул. – Решила не возвращаться? Остаться тут? Да ты ополоумела, что ли?

Он рассчитывал: его грубость возмутит её. Но нет: Лара улыбнулась ему – кривовато и печально.

– Я очень тебя люблю, – сказала она. – Но я просто не могу вернуться туда. Не могу, и всё тут. Уверена: и ты не сможешь перейти, если я попробую пойти с тобой вместе. А без меня – у тебя всё получится. Ты одолеешь Ганну. И сделаешь так, чтобы Василий Комаров не выбрался из ада.

– Ну, уж нет! Дудки! Без тебя у меня ничего не получится!

Теперь Николай уже почти кричал – и во многом из-за того, что боялся закричать от ужаса. Лара, которая никогда прежде не говорила ему, что любит его, теперь произнесла это так просто, так легко! И как она могла после этого бросить его?!

Он мог бы напомнить ей о её родителях – которые жили в одном из райцентров неподалеку от Москвы. Мог бы сказать, что её переселение на территорию теней они воспримут однозначно – как самоубийство. Да и как он станет рассказывать им о том, куда подевалась их дочь? Но он подозревал, что его доводы не подействуют. Что-то произошло в городе призраков с девушкой, которую он любил. И Николай считал, что повинен в этом тот человек, который её сюда отправил – Федор Великанов. Так что – старший лейтенант госбезопасности снова дал себе зарок: «Убью его».

Однако мысль эта не принесла ему никакого облегчения. Лара, которую он всё еще держал за плечи, при его последних словах выскользнула из его рук. И произнесла – голосом словно бы отдаляющимся:

– Я уверена, что без меня в том мире обойдутся все. Включая тебя – хотя, наверное, сейчас ты думаешь иначе.

– Ну, ладно, – сказал Николай. – Я тебя очень хорошо понял.

И он уселся прямо на железный настил крыши – по крайней мере, это выглядело железным настилом. Гладкая поверхность, выкрашенная темно-зеленой краской, не была ни теплой, ни холодной, ни жесткой, ни, уж конечно, мягкой. Она была никакой. Как был никаким и весь этот мир, который сумел залучить в свои сети Ларису Рязанцеву, неполных двадцати одного года от роду, выпускницу Московского историко-архивного института.

Но всё же Лариса Рязанцева проявила к действиям Николая некое подобие интереса.

– Ты должен спешить, – напомнила она ему. – Тебе нужно еще сделать то, что велели те трое!

– Да плевать я хотел на то, что они мне велели, – сказал Николай весело; и впервые за все последние часы у него стало спокойно на сердце. – Я к ним в услужение не нанимался.

Он сел на крыше, как мог удобно – вытянув одну ногу. И взялся бы, пожалуй, обозревать окрестности, но крыша под ним оказалась плоской, и сплошной парапет по её периметру полностью перекрывал ему обзор. Зато он слышал звук – напоминавший здесь однозвучное звяканье колокольчика на старинной тройке. И видел расходившиеся веером, пронзавшие серый воздух лучи яркого света. Большой Николопесковский переулок получил свое название в честь церкви Николая Чудотворца на Песках, находившейся в нем. И в этой Москве её не снесли: она стояла там, где и должна была.

Лара посмотрела на Николая пристально, и на лице её отобразилось неверие. Плутоватое такое неверие – дескать: знаю, знаю. Как если бы кто-то невидимый нашептывал девушке на ушко, что хитроумник Николай Скрябин пытается просто-напросто задурить ей голову.

– И ты что же – просто останешься тут сидеть? – спросила она, изображая смешок. – Никуда не пойдешь, если я не пойду? Да? Ты это хочешь мне сказать?

Николай обдумал её слова. Потом поднялся на ноги, вытащил из кармана брегет, не так давно игравший мелодию Моцарта, и, держа часы за длинную золотую цепочку, поднял их над темно-зеленой поверхностью крыши.

– Нет, – сказал он, – просто сидеть я не стану. И для начала – уничтожу вот эту вещь.

Лара закричала – громко, испуганно, но как будто чужим голосом, – когда Николай разжал пальцы, позволяя часам упасть на крышу. И бросилась к нему – желая ему помешать.

Но всё-таки бросилась она недостаточно быстро. Это место – оно подчинило себе её волю, что да, то да. Но одновременно с этим оно и замедлило, затормозило девушку. И Скрябин с хрустом впечатал каблук своего ботинка в золотую крышку дареного брегета.

– Что там сказал Михаил Андреевич Достоевский? Бойтесь данайцев, дары приносящих? – Николай возвысил голос, который будто эхом разнесло над поверхностью крыши. – Так вот что я сделаю с их дарами и с их гарантиями!

И он дважды провернул каблук, так что злополучные часы, звякнув напоследок обиженно и коротко, рассыпались на тысячу золотых клякс. И темная зелень крыши тотчас же впитала эти кляксы в себя, как если бы она состояла из мелкого песка, а золото брегета было всего-навсего глянцгольдом: золотой краской для росписи.

Ларе показалось, что одновременно с тем хрустом, который издал механизм часов, что-то хрустнуло и у неё внутри головы. Но, как ни поразительно, ощущение от этого не было неприятным. До этого момента она и сама едва понимала, что на её мозг словно бы давит чей-то жесткий, настойчивый палец. Давит – не снаружи, а изнутри, со стороны правого виска. И лишь тогда, когда этот палец хрустнул – переломился, – Лара по накатившему на неё облегчению поняла, сколь сильным это давление являлось.

– Боже!.. – выдохнула она, прижала ладонь к правому виску и принялась с силой его тереть. – Да что же это со мной?

Николай собрался ей ответить – даже приоткрыл рот. Да так с раскрытым ртом и замер – не произнеся ни слова. Как замерла и сама Лара: она тоже увидела.

На том участке кровельного железа, куда впитались часы, начало вдруг сквозить светом возникавшее невесть откуда круглое отверстие. Вначале оно было небольшим, и Лара подумала даже: брегет просачивается обратно. Но затем диаметр светового круга начал плавно расширяться – как если бы он представлял собой золотое блюдечко, по которому катают наливное яблочко, всё увеличивая обзор, этим блюдцем открываемый. И Лара с Николаем почти одновременно поняли, что они видят перед собой.

– Окно! – закричала Лара.

– Иллюминатор! – воскликнул Николай.

Но никакой это оказался не иллюминатор. Движение наливного яблочка отнюдь не прекратилось, когда световой круг достиг размера корабельного окна. Он продолжил себе расширяться дальше. И вот – возле их ног зияло уже отверстие, равное диаметром деревенскому колодцу. Затем – оно увеличилось до размера хоровода, в котором участвуют человек десять, не меньше. Потом этот хоровод (сходство с ним было особенно сильным из-за непрекращающегося движения по краю светового круга) стал вовлекать в себя всё новых и новых танцоров, и стал по величине приближаться к цирковой арене. Или, быть может, к землеройному метрощиту – каким прокладывали круглые туннели под Москвой.

– Мы же сейчас туда упадем! – Лара даже отступила на шаг.

– Нет. – Николай схватил её за руку и потянул вперед – за собой. – Мы сейчас туда – спрыгнем!

Глава 23. Дары данайцев

23 июля 1939 года. Снова суббота

В театре Вахтангова полночь, разделявшая пятницу и субботу, наступила ровно тогда, когда Николай и Лара выпали из светового столба прямо в театральное фойе. И они оба ясно поняли это – что в настоящей Москве время не двигалось, пока они отсутствовали. При этом никакого падения – даже прыжка как такового – они не ощутили вовсе. Вот – они шагнули с зеленой крыши в круг света, а затем уже стояли на паркетном полу театрального фойе.

Они одновременно запрокинули головы, но никакого круга света над собой не узрели. Прямо над их головами свешивалась с потолка массивная золоченая люстра с множеством белых плафонов. Тусклых, естественно: никто к их прибытию освещение в театре не включал. И видеть хоть что-то они могли только благодаря тому, что сквозь высокие окна фойе проникал свет электрических фонарей с улицы.

– Слава Богу, мы дома! – Николай притянул Лару к себе, хотел поцеловать её в губы.

Но она отстранилась от него – не могла оставить всё вот так.

– Коля, послушай меня. – Девушка попробовала заглянуть ему в глаза, и это оказалось не так просто: он был выше её почти на целую голову. – То, что я пыталась сделать – это была не совсем я. Но в то же время – и я тоже. Какая-то часть меня хотела там остаться. И я не думаю, что только из-за тех часов – которые тебе подсунул Анаразель. Мне там было хорошо – в том мире. Я это с самого начала ощущала, вот в чем дело.

– Это неважно. – Николай наклонился к ней и всё-таки поцеловал её – в самый уголок рта, так нежно, как если бы прикасался губами к крылу бабочки. – Главное – ты всё-таки пошла со мной. А тот мир – он просто не предназначен для живых. Может, именно потому, что он способен их затянуть, а не из-за агрессии его обитателей в отношении тех, кто жив.

– Они не просто проявляли агрессию. Они хотели, чтобы я стала одной из них.

– Мы все – одни из них. Или они – одни из нас, если хочешь. Души-то человеческие – бессмертны. Среди них нет деления на живых и мертвых. Но – да: я полагаю, они хотели, чтобы ты осталась с ними. Каким-то образом поняли, что ты знаешь много историй – которые сможешь им поведать.

– Что я могу рассказать о происходившем после них! – ахнула Лара.

И она поняла, откуда обитатели сведенборгийской Москвы узнали о её информированности. Степан Александрович Талызин, конечно же, никого не извещал напрямую о своей встрече с ней на улице Коминтерна, бывшей Вздвиженке. Однако сверхинтуиция существ из другой Москвы явно предполагала и наличие у них телепатических способностей.

– Но – знаешь что? – Лара наконец-то заглянула Николаю в глаза: тот смотрел он на неё серьезно, без малейшей улыбки. – Пусть лучше они узнают что-то не от меня. Или – вовсе ничего не узнают. Далеко не всем я могла бы сообщить отрадные известия, знаешь ли.

– Я рад, что ты вернулась, – сказал Николай и снова поцеловал её, теперь уже – куда более долгим поцелуем.

– И я рада, – сказала Лара, когда сумела восстановить дыхание. – Но как же твое обещание? Сделка насчет Василия Комарова теперь аннулирована?

– Да с чего бы это? Вовсе не аннулирована! Беречь их подарок, не уничтожать его, я уж точно не обещал.

– Но время – как же ты теперь узнаешь, к какому сроку тебе нужно поспеть?!

– В точности так же, как и раньше узнавал – до всего этого. – Скрябин широко улыбнулся, а потом отступил от Лары на шаг и деланно небрежным жестом сдвинул вверх манжет рубашки на своем левом запястье.

– Ты думаешь, – спросила Лара, – твои наручные часы по-прежнему синхронизированы с теми, другими? Ну – с брегетом, который ты раздавил?

– Нет. – Николай покачал головой и принялся подводить на своих часах стрелки. – Время на них сместилось, когда мы перешли обратно. Но я посмотрел на стрелки брегета – перед тем, как его раздавил. У нас в запасе еще почти шестнадцать часов. Этого больше, чем достаточно.

Лара чуть было не сказала ему: «Не будь настолько самонадеян»; дурное предчувствие будто крапивой ожгло её. Но тут в фойе раздались гулкие мужские шаги: кто-то явно услышал их разговор и поспешил к ним.

Николай считал, что найдет в театре и Самсона, и Валерьяна Ильича, и Отара Абашидзе. Но оказалось, что там находится один только Давыденко – которого их появление в фойе обрадовало и удивило в равной мере.

– Товарищ Скрябин? – спросил он – как если бы не вполне доверял собственным глазам. – Лариса Владимировна?

Он остановился от них в двух шагах – с рукой, протянутой к выключателю на стене.

– Да мы это, мы, Самсон! – заверил его Николай. – Только свет, пожалуйста, не включай – нехорошо, если нас увидят с улицы. Лучше проводи нас туда, где мы сможем спокойно поговорить.

И пять минут спустя они все трое уже разместились на стульях вокруг вахтерского столика, на котором тускло горела настольная лампа. Самсон подтвердил ощущения Николая и Лары: в этом мире и вправду только-только начиналась суббота. И Николай подумал, что, может, получил благодаря этому дополнительную фору в двадцать четыре часа. Ведь его сделка с троицей демонов формально была заключена в ночь с субботы на воскресенье. А инфернальные сущности – первостатейные формалисты, это он отлично знал. Однако следующие слова Самсона мигом загасили весь оптимизм Скрябина.

– А я ведь звонил вам – и на службу, и на домашний телефон! – сказал Давыденко. – Хотел сообщить, что старик – в смысле, Валерьян Ильич, – пошел вместе с Абашидзе к нему домой. Наш Отар Тимурович пообещал передать ему оборудование из лаборатории Данилова.

Николай чуть со стула не упал.

– Самсон, ты шутишь, что ли? С какой стати сотрудник НКВД СССР решил передать важнейшие улики по делу вахтеру из театра Вахтангова? Я же сказал – ничего не предпринимать до моего прихода!

На лице Самсона отобразилось нечто вроде недоумения.

– Странно… – пробормотал он. – Я почему-то решил: передать оборудование Валерьяну Ильичу будет всё равно что – передать их Андрею Назарьеву. Сыну вахтера, в смысле. И счел, что вы не будете против.

Николай с трудом сдержал себя, чтобы не выругаться, а Лара с нервным смешком произнесла:

– А мы-то думали, Самсон Иванович, что ваш дар внушения обращен только наружу! Но выходит, вас тоже может убедить кто угодно и в чем угодно.

– Нет, Лара, – сказал Николай. – Не кто угодно. А лишь тот, кто его таким даром наградил – рассчитывая потом использовать это в собственных интересах. Timeo Danaos et dona ferentes.

Скрябин решил не вызывать служебную машину к зданию театра. То, что он собирался проделать, руководство НКВД уж точно не одобрило бы. Так что Николай по телефону вызвал такси, и его приезда им с Ларой пришлось дожидаться довольно долго. Самсон, расстроенный и посрамленный, остался на своем посту – и должен был звонить прямо Смышляеву, если, паче чаяния, Абашидзе или Валерьян Ильич вернутся в театр. Скрябин дорого бы дал, чтобы иметь возможность взять Самсона с собой. Но – оборотный дар внушения сделал бы Давыденко помощником скорее опасным, чем полезным.

– А ты сам-то, – спросила Лара Николая, – не хочешь разве позвонить Валентину Сергеевичу? Запросить у него поддержку, например?

Николай вздохнул.

– Во-первых, – сказал он, – дела, над которым я сейчас работаю, официально вроде как и не существует. И мне в помощь Валентин Сергеевич мог бы прислать, разве что, Мишу Кедрова. А ему я уже позвонил – ты сама знаешь. И у него сейчас совсем другие задачи. А, во-вторых, Ганна наверняка появится там. И дополнительные участники – это будут дополнительные мишени. Так что скажи мне: ты хорошо помнишь свое обещание?

Лара нехотя кивнула: она помнила.

Тут подъехало такси, и они поспешили к нему. Самсон не вышел проводить их к дверям – Скрябин не разрешил ему светиться. Но зато незадолго перед тем Давыденко исполнил важное поручение: отыскал в киоске, где продавались театральные сувениры и фотографии артистов, самую яркую открытку – с изображением афиши «Принцессы Турандот». И теперь открытка эта лежала в кармане пиджака Скрябина – заняв место уничтоженного брегета.

Миша Кедров уже улегся спать, когда ему позвонил его друг. И лишь чудом он успел собраться так быстро, чтобы попасть на метро. Его даже не хотели пускать на станцию «Сокольники», рядом с которой он жил. Но, увидев его служебное удостоверение, работники метрополитена пошли на уступки. И вот теперь Кедров ехал один в катившем сквозь ночь вагоне, сжимая в кулаке листок бумаги с адресом, который назвал ему Николай. Впрочем, он и сам хорошо этот адрес помнил: как-никак, там проживал один из потенциальных подозреваемых.

Михаил, как и все сотрудники «Ярополка», не имел права носить форму за пределами здания НКВД. Так что свой «ТТ» он поместил под пиджак – в наплечную кобуру. Хоть и надеялся всем сердцем, что стрелять ему не придется. Всё, что ему требовалось – это повредить кое-что. А если не получится повредить – изъять любую часть «кое-чего» и забрать с собой.

Миша спросил Скрябина, когда тот позвонил: а где же будет он сам? Но Николай только пробормотал в ответ что-то невразумительное. Кедров понял лишь, что его другу попало в руки какое-то средство, при помощи коего он собирался положить конец бесчинствам Ганны.

И, уж конечно, Миша исполнил бы все, что от него требовалось. Однако произошло нечто такое, чего даже хитроумник Скрябин предвидеть не мог.

Михаил доехал до «Парка культуры», вышел из метро и дворами, срезая путь, поспешил к дому Отара Абашидзе. Но еще издали увидел возле этого дома карету «скорой помощи» – с выключенными фарами. А рядом виднелся в смутном свете фонарей милицейский «черный воронок».

Кедров почти бегом устремился к подъезду Абашидзе – возле которого и стояла «скорая». А когда милиция попробовала остановить его, снова предъявил красные «корочки».

– Лейтенант госбезопасности Кедров? – Милиционер, показавшийся Мише знакомым, глянул на него с каким-то странным выражением. – А вы, часом, не сослуживец убитого?

– Какого – убитого? – Миша думал, что знает, каким будет ответ, однако услышал совсем не то, что ожидал.

– В квартире Отара Абашидзе сегодня вечером было обнаружено мертвое тело. Соседи услышали доносившиеся оттуда крики и позвонили в милицию. И при убитом тоже было служебное удостоверение ГУГБ – на имя Великанова Федора Васильевича.

И тут Миша узнал, наконец, человека в милицейской форме. То был сотрудник Московского уголовного розыска, Бондарев Денис.

– Вот что, – сказал Николай Ларе, когда шофер такси высадил их на улице перед домом № 13 на Моховой, – я сейчас разбужу дворника, чтобы он отпер мне ворота. Мы с ним зайдем во двор, и я разыграю небольшой спектакль – под окнами квартиры первого этажа. А тебе нужно будет в это время проскочить в подъезд. И помни: никто не должен тебя увидеть. Так что по лестнице не поднимайся и к почтовым ящикам близко не подходи. Сразу же поезжай на лифте ко мне на третий этаж. – И он вручил ей ключ от своей квартиры.

– Но ты помнишь про время? – спросила Лара. – Я сверилась с настенным календарем в театре. До рассвета еще почти два часа. Может, нам стоит выждать немного?

– Нельзя. – Скрябин покачал головой. – Если не отвлечь эту парочку прямо сейчас, до рассвета могут появиться новые жертвы. Я не удивлюсь, если брат и сестра решат натравить Ганну на Андрея Назарьева или на Святослава Данилова. Так что – я иду будить дворника. А потом станем действовать, как условились. Ну, а на крайний случай у меня есть тот веер.

– Не думаю, – сказала Лара, – что он поможет. В прошлый раз он привлек нам на помощь Дика. Но теперь – ты сам знаешь, где находится Дик.

– Я надеюсь, – сказал Николай, – что до применения веера с рунами дело не дойдет вовсе. Тем более что изготовил его представитель семейства Назарьевых. А Самсон своим двусторонним даром обязан именно представителю этого семейства.

И они приступили к исполнению разработанного плана.

Николай опустил яркую открытку в свой почтовый ящик. И после этого не стал устраивать в подъезде засаду и выяснять, кто именно принесет для него вторую часть инструкций. Не испытывал в этом ни малейшей нужды. Он точно знал, откуда эти инструкции будут исходить. И догадывался, каким способом его оппоненты рассчитывают получить информацию о содержимом его почтового ящика. Способ-то мог быть всего один. Ведь не собиралась же эта парочка денно и нощно возле ящиков дежурить! А узнать о том, что он, Николай Скрябин, капитулировал и готов исполнить их требования, они наверняка хотели немедленно.

Почтовые ящики были видны только от двери одной квартиры на первом этаже. И в квартире этой проживал управдом Киселев Иван Кузьмич. А в двери его квартиры имелся глазок. Так что управдому и голову наружу высовывать не пришлось бы, чтобы произвести наружный осмотр чьего-то ящика.

Но на дворе стояла ночь. И управдом уже мог видеть десятый сон. А ждать утра, когда тот проснется и позвонит нынешним соседям Скрябина сверху, казалось непозволительным промедлением. Так что – пришлось Николаю устроить громкий и незаслуженный разнос дворнику Феофилу Трифоновичу прямо под окнами управдома.

Поначалу Скрябин хотел и вовсе отказаться от условного сигнала в виде открытки, а попросту вскрыть дверь бывшей квартиры инженера Хомякова отмычкой. И уж дальше действовать по обстоятельствам. Но – имелся фактор неопределенности, с которым он должен был считаться: Ганна. Вломившись в чужую квартиру, он мог столкнуться одновременно и с её живыми обитателями, и с призраком. А упокоить Ганну немедленно ему не удалось бы при всем желании: солнце над Москвой еще не взошло.

Варвара Васильевна Хомякова, в девичестве – Великанова, а еще раньше – Комарова, никогда не одобряла романтических вывертов своего брата. Хотя во многом и сама была повинна в них, приходилось это признать. Если бы Варвара не рассказала Федору о легенде, бытовавшей в семье её мужа, тому бы уж точно не пришло в голову искать себе такую помощницу. Он выбрал бы путь попроще.

Простые пути всегда самые эффективные. Их с Федором отец ясно доказал это. Если бы он только вовремя завязал и уехал из Москвы с теми деньгами, которые ему удалось добыть! Лучше всего – без жены и без детей, освободив их от себя. Тогда всё в их с Федором жизни могло бы сложиться по-другому. Не было бы детдома с этими жуткими деревянными скульптурами в парке – которые Варваре до сих пор снились в кошмарах. Не было бы вечного страха, что их с братом ужасающая тайна раскроется – и все узнают, кто они на самом деле. А главное – не приходили бы теперь Варваре страшные мысли о том, что родственники жертв шаболовского душегуба рано или поздно проведают о них.

В 1923 году многие считали, что расстрел – слишком уж мягкое наказание для Василия Комарова и его жены. И что куда справедливее будет, к примеру, сварить обоих заживо в кипятке. А, коль скоро эти люди не сумели добраться до родителей Федора и Варвары, то запросто могли бы отыграться на них с братом. И неважно, что прошло уже шестнадцать лет с поимки душегуба. О таких, как он, долго не забывают. И проявляют огромную фантазию, изыскивая возможности для возмездия. Потому-то Варвара и заставила Федора минувшей зимой уничтожить архив их детского дома – где хранились сведения об их подлинной фамилии и родстве с Василием Комаровым. Ну, а что заодно со старыми бумагами сгорел и директор – так это и вовсе вышло очень удачно. Теперь-то уж точно во всей Москве не осталось никого, кто знал бы о них с братом полную правду.

Варвара верила: они с Федором просто обязаны исполнить то, чего не сделал их отец: сбежать с большими деньгами. И помочь им в этом, как ни странно, должен был проект «Ярополк», который Варвара Хомякова ненавидела всем сердцем. Ибо именно этот проект – со всей своей мистической чушью – так повлиял на мысли её брата, что избавиться от своих врагов нормальным, людским способом он уже просто не мог. Однако в данный момент все свои надежды они с Федором возлагали на одного из наиболее удачливых участников этого проекта – Николая Скрябина. Он, в дополнение ко всему прочему, являлся еще и сыном человека, который мог бы снабдить их документами на выезд из страны. И у Скрябина имелись чрезвычайно весомые основания им с братом помочь.

Но всё же Варвара и Федор даже мечтать не могли, что их дело начнет подвигаться так быстро. Потому-то Федор и отправился сейчас переговорить кое с кем – после того, как прямо посреди ночи в их квартире раздался телефонный звонок. Варвара тогда на мгновение вся заледенела от страха: решила, что этот проныра Скрябин каким-то образом прознал, где они находятся, и теперь звонит им, чтобы предложить сдаться. Однако на самом деле звонил Федору его злосчастный коллега: Отар Абашидзе. И он сообщил нечто такое, отчего помощь Скрябина оказалась им нужна вдвое меньше.

– То оборудование у меня, – заявил Абашидзе (Варвара сняла трубку на параллельном телефонном аппарате и слышала весь разговор). – Но я готов обсудить возможность обмена. Скажем, передача мне контроля над замораживающим призраком могла бы стать достойной платой за инструменты Данилова.

– Зачем тебе этот призрак? – Варвара уловила недоверие в голосе брата, что было и понятно: лишь дурак стал бы менять неисчерпаемое богатство на власть над каким-то бестелесным духом. – Да и есть ли у тебя это оборудование? Может, ты мне морочишь голову – по поручению Скрябина, к примеру.

– Скрябин о моем звонке ничего не знает, – сказал Абашидзе. – А что оборудование у меня, ты сам удостоверишься, когда приедешь ко мне домой – в компании с этой своей Ганной. Она заодно и твоим телохранителем побудет, ежели ты вдруг забоишься. – Грузин издал оскорбительный смешок. – Ну, а для чего мне нужен контроль над Ганной, ты и сам понял бы – если бы способен был кого-то любить. Все деньги мира не помогут мне вызволить Веру из тюрьмы НКВД. А при помощи твоего призрака у меня будет шанс это сделать. Уж в крайнем случае – я поторгуюсь с Валентином Сергеевичем: или он освободит Веру, или – в Москве наступит новый ледниковый период.

И Федор ушел – точнее, уехал на машине, которая принадлежа новопреставленному мужу Варвары. А когда в квартире снова задребезжал телефон, Варвара подумала: это брат звонит ей. Хочет поскорее сообщить хорошие новости: что обмен состоялся, и теперь им двоим денег хватит на то, чтобы всю жизнь прожить на каком-нибудь заграничном курорте. Но в трубке она услышала злой и скрипучий голос управдома Киселева.

– Ваш Скрябин пять минут назад ругался с дворником прямо под моим окном, – заявил управдом. – Допытывался у него, как он мог не увидеть человека, который опустил конверт в его почтовый ящик. Потом Скрябин вошел в подъезд. И я через глазок увидел, как он бросил в свой собственный ящик то ли открытку, то ли картинку какую-то расписную. Надеюсь, наш договор остается в силе? Мне деньги ох, как пригодятся – с должности меня вот-вот попросят, раз уж дом наш передают посольству.

– Договор в силе, – заверила его Варвара и повесила трубку.

Она почти пожалела о том, что этот Абашидзе выдвинул такое странное условие обмена. Ганна Василевская могла бы в два счета аннулировать все их с Иваном Кузьмичом договоренности. Но – Скрябин-то сдался: готов был предоставить им документы на выезд! И он еще не знал, что золотоносное оборудование они с братом смогут заполучить и без его помощи. Так что – он будет считать, что всё еще нужен им живым.

И Варвара рассмеялась – тоненьким довольным смешком; его могла бы издать пятилетняя девочка, какой она попала в детский дом.

– Вот уж кому повезет, – смеясь, произнесла она любимое присловье своего отца, – у того и петух снесет!

Федор постоянно повторял его, даже в присутствии призрачной Ганны, отчего ту каждый раз корежило: её фантомная фигура шла мелкой рябью. Брат объяснял это тем, что машинально произнес эту фразу, когда успешно заточил Ганну в бутылку – еще тогда, в Белоруссии.

И Варвара, продолжая усмехаться, пошла доставать из тайника своего мужа пакет, который они с Федором заранее заготовили для Скрябина.

Михаил Кедров попросил разрешения осмотреть место преступления, и Денис Бондарев без возражений провел его в квартиру Отара Абашидзе. Вот только муровец не предупредил, в каком состоянии находится мертвое тело, и Миша, войдя в прихожую, споткнулся на ровном полу и едва не упал.

– Прямо «Пестрая лента»… – прошептал он. – Этого тоже ужалила его собственная змеюка…

В дверях комнаты – вероятно, спальни Абашидзе, – стоял соляной столп, в который обратился Федор Великанов. Ну, то есть, не соляной – ледяной. Однако сути дела это совершенно не меняло. Великанов запрокинул голову – как если бы разглядывал нечто, находившееся на потолке. И вскинул правую руку – но не с пистолетом, а со стеклянной бутылкой. Судя по всему, пустой. А в левой своей руке он держал чуть наотлет служебное удостоверение – в раскрытом виде. Что и позволило произвести его опознание так быстро.

– Жуткое зрелище, правда? – Произнес за спиной у Кедрова Денис Бондарев, и Миша вздрогнул от неожиданности: он почти забыл о присутствии муровца. – И ведь я уже не впервые такой труп вижу, но всё равно привыкнуть не могу.

– К такому не привыкнешь, – пробормотал Миша и сделал шаг вперед, обозревая картину с другого ракурса – чуть сбоку. – Похоже, на Великанова напали, когда он предъявлял кому-то свое служебное удостоверение.

– То-то и странно, – заметил Бондарев. – Абашидзе, как я понял, состоял с ним в одной следственной группе. Зачем бы Великанов стал показывать ему «корочки»? Выходит, во время его встречи с Абашидзе появился кто-то еще – тот, кто захотел получить подтверждение личности Федора Великанова?

– Я другого не пойму, – проговорил Кедров, – для чего Великанов вообще сюда пришел? И почему он сам замерз? При осмотре квартиры вы обнаружили что-нибудь необычное?

– Ну, это как сказать! Слизь блестящая, зеленая – считается?

– А кроме слизи?

Бондарев подумал с полминуты, потом сказал:

– На боковине входной двери имеется свежая выбоина – как будто в дверь протаскивали что-то тяжелое, возможно – металлическое. Но в самой квартире мы ничего похожего не нашли. Зато соседи показали, что возле подъезда незадолго до происшествия остановился черный «ЗиС», из которого и вышел человек, похожий по описанию на Великанова.

– А кто на этой машине уехал? – Кедров не помнил, чтобы лимузин стоял возле дверей подъезда.

– Вот этого никто не видел, к сожалению. Надо объявлять автомобиль в розыск. И хорошо бы сообщить товарищу Скрябину о новом эпизоде.

Глава 24. Черная вдова

23 июля 1939 года. Суббота

Николай Скрябин поднялся на площадку между четвертым и пятым этажами своего дома и встал в углу, в темноте – стал следить за дверью квартиры, где еще недавно проживал инженер Хомяков. На лестничных площадках свет не горел: жильцы экономили электроэнергию. Но во дворе имелись фонари, и они сквозь окна подсвечивали внутренность подъезда.

Старший лейтенант госбезопасности полагал, что управдом Киселев уже известил нынешних жильцов квартиры Хомякова о появлении открытки в почтовом ящике. Так что вниз должен был отправиться почтальон – с пресловутыми инструкциями. Однако прошло десять минут, потом – пятнадцать, а из квартиры всё никто не выходил. И Скрябин уже проклинал мысленно соню-управдома, ради пробуждения которого пришлось дать незаслуженный нагоняй дворнику Силантьеву. Но тут дверь хомяковской квартиры наконец-то приоткрылась.

С минуту темную лестничную площадку кто-то обозревал из-за двери. А потом из квартиры – не вышел Федор Великанов, как ожидал Николай: выскользнула Варвара Хомякова. Шла она на цыпочках и босиком, туфли несла в руке, а под мышкой держала довольно толстый конверт из плотной коричневой бумаги. Такой едва-едва прошел бы в прорезь почтового ящика.

Скрябин ожидал, что дверь за ней тотчас закроют – её брат поспешит это сделать. Однако же Варвара направилась к лестнице – не к лифту, – лишь слегка прикрыв за собой дверь, даже не заперев её на ключ. И бесшумно побежала по ступеням вниз.

Первой мыслью Николая было: это ловушка, западня, такого просто не может быть. Но явная тревога Варвары и её туфли в руках говорили совсем о другом. Вдова инженера страшно не хотела шуметь и привлекать чье-либо внимание, но всё же собиралась немедленно обуться, если кто-то из соседей появится в подъезде. Она не планировала кого-то ловить – она сама опасалась быть пойманной с поличным.

Скрябин тоже разулся, сунул ботинки за батарею отопления и в одних носках пошел к приоткрытой двери с табличкой Хомяков Сергей Иванович. Конечно, Федор Великанов мог поджидать его внутри, прямо в прихожей. Но Николай отчего-то был уверен: квартира теперь пуста. Ни людей, ни призраков после ухода Варвары внутри не осталось.

Так что, очутившись перед дверью, он подал условный сигнал: включил и тут же выключил свет на лестничной площадке. Лара, которая караулила возле дверного глазка в его собственной квартире этажом ниже, это мигание должна была уловить. А Варвара вспышку света на четвертом этаже вряд ли заметила бы. Она добежала уже до почтовых ящиков, и Николай слышал неприятное, карябающее шуршание: в узкую прорезь ящика явно проталкивали слишком объемистую корреспонденцию.

В прихожей квартиры Хомякова свет не горел, и Николай, уж конечно, не стал его включать. И оставил чуть приоткрытой дверь на лестницу – как и было до этого. А потом прошел в гостиную покойного инженера, тоже освещаемую только светом фонарей со двора, и встал чуть сбоку от дверного косяка – чтобы сразу увидеть того, кто войдет за ним следом. Пистолет был у Николая при себе, но доставать его он не стал – только отщелкнул кнопку на наплечной кобуре. И вытянул из кармана пиджака картонную ручку веера с рунами, чтобы выхватить его при первой необходимости.

Наручные часы Скрябина, стрелки которых были едва видны в полумраке, показывали без десяти три. То есть, до восхода солнца оставалось еще почти полтора часа.

Между тем на лестнице негромко звякнул звоночек лифта, и стукнули его дверцы: кто-то доехал до площадки четвертого этажа. Николай напрягся, ожидая, что Варвара Хомякова сейчас войдет в квартиру. Но он только услышал доносящиеся с лестницы негромкие шорохи: перед входной дверью кто-то с минуту возился и шебаршился.

А когда из прихожей раздались-таки звуки шагов, то была это вовсе не поступь молодой женщины.

Валерьян Ильич Шевцов имел все основания считать, что его долгая и довольно-таки бессмысленная жизнь подошла к своему финалу – и одновременно к звездному часу. Наследие его отца, почти что утраченное – теперь он мог его восстановить. И передать в руки своему сыну Андрею всё сразу: и великие секреты алхимиков, и тайны управления сущностями иного мира. После чего его сын не только сможет встать во главе проекта «Ярополк» – он обретет власть и могущество, в сравнении с которыми ничтожными покажутся и власть начальника ГУГБ Всеволода Меркулова, и даже могущество его покровителя – всесильного наркома внутренних дел Лаврентия Берии. Однако Валерьян Ильич понимал: сам он этого уже не увидит. И такая мысль не пугала его – она представлялась ему скорее успокоительной.

Он давно знал, что всё должно будет завершиться именно так: он пожертвует собой ради своего сына. Обязан будет это сделать. Он был готов к этому. Потому-то он и сменил фамилию много лет назад – чтобы тень его деяний не пала на Андрюшу. Хотя, конечно, Валерьян Ильич не мог предугадать, что в числе деяний этих окажется двойное убийство. Пока что – двойное.

Он не особенно хотел убивать Федора Великанова. И уж точно не планировал убийство Отара Абашидзе. Но – ему пришлось импровизировать, когда события пошли совсем не по его сценарию.

Он рассчитывал, что Великанов, этот жадный ублюдок, просто-напросто передаст Отару Абашидзе духовскую бутылку – изобретение его, Валерьяна Ильича, отца. Но нет: Великанову вздумалось учинять проверки – требовать, чтобы Абашидзе сперва предъявил ему похищенное имущество Данилова. Грузин раскрыл баул с алхимическим оборудованием, а Федор Великанов взял, да и начал принесенную с собой бутылку откупоривать. Еще повезло, что пробка в ней оказалась тугая, притертая!

Валерьян Ильич выскочил из спальни Абашидзе в прихожую, когда Федор Великанов уже извлек пробку из бутылки – но в контакт с Ганной еще не вступил. И театральный вахтер направил на него табельный «ТТ» своего сына Андрея, который ему удалось вынести из здания НКВД – не без помощи своего дара.

– А ну, опустить оружие! – заорал Великанов. – Я сотрудник Наркомата внутренних дел! Ваши действия подпадают под статью 58-8 УК! А это – расстрел с конфискацией имущества.

Валерьян Ильич усмехнулся про себя: надо же, в такой ситуации этому недоумку не отшибло память, и про статью 58 Уголовного кодекса он не позабыл!

– А почем же я знаю, мил человек, – заговорил Валерьян Ильич с интонацией характерного актера, коих он в разных спектаклях повидал немало, – что ты и вправду сотрудник этого самого наркомата? У тебя документец какой имеется?

Великанов мог бы призвать в свидетели Абашидзе, но вместо этого он произнес:

– Есть удостоверение, и сейчас я его предъявлю.

– Только ты уж – того: не вздумай пистолет вместо «корочек» достать! – И Валерьян Ильич слегка приподнял ствол «ТТ», нацелив его Великанову в голову.

Тот вместо ответа только зло осклабился. А потом хотел сунуть в карман пиджака левую руку, но в ней была бутылочная пробка, и он бросил её прямо на пол.

Ублюдок явно не знал, что призраком управляет лишь тот, у кого имеются при себе обе части духовской бутылки: и сам стеклянный сосуд, и пробка от него. Валерьян Ильич метнулся к маленькому цилиндру из пробкового дерева, который катился по полу, подхватил его и крепко сжал в кулаке. И тотчас же снова направил «ТТ» на Федора Великанова.

А между тем воздух в прихожей тяжело заколыхался, и под самым потолком стало возникать зеленоватое ледяное свечение. Абашидзе – до этого никогда в жизни ничего подобного не видавший – охнул и привалился к стене. А Великанов грязно выругался: выпускать призрака при наличии сразу двух противников, один из которых направлял на него самого оружие, он явно не планировал. И оттого упустил время, когда еще мог взять ситуацию под свой контроль. Ведь, как-никак, большая часть артефакта – сама бутылка – всё еще находилась у него. И это его промедление, конечно же, использовал Валерьян Ильич.

– Ганна! – закричал он. – Пани Ганна! Этот негодяй вас подло обманул! Он заставлял вас убивать якобы ваших врагов, а на деле он сам – первый из их стана!

Светящийся силуэт зашевелился, подался к Валерьяну Ильичу, и театрального вахтера обдало холодом непереносимым, как в ледяном озере Коцит – девятом круге Дантова ада. Однако Валерьян Ильич даже с места не сдвинулся – и взгляда от Ганны не отвел.

– Этот человек, – он указал подбородком на Великанова, – родной брат женщины, которая была замужем за Сергеем Хомяковым – внуком судебного следователя, не давшего ходу вашему делу. А вас, пани Ганна, шурин инженера Хомякова доставил в Москву, чтобы вы помогли ему с сестрой обрести такое богатство, какого им на десять жизней хватило бы.

– Это ложь! – завопил Великанов. – Не слушай его, Ганна!

– Да вы на лицо-то его взгляните, пани Ганна, – произнес театральный вахтер не без ехидства, – на нем всё написано!

Да и вправду: довольно красивое, с тонкими чертами, лицо Великанова исказил такой ужас, что Федор Васильевич сделался похож на неисправимого грешника, которого черти волокут в преисподнюю. И этому выражению суждено было застыть на лице молодого человека навсегда.

Скрябин припал одним глазом к щели между дверью гостиной и косяком, но из-за полной темноты, царившей в прихожей, разобрать не сумел ничего. Понял только, что какой-то немолодой – судя по походке – мужчина вошел в квартиру и оставил входную дверь всё так же неплотно прикрытой. В одной руке этот человек нес какой-то небольшой предмет – похожий очертаньями на бутылку.

Незваный гость чуть помедлил возле двери гостиной, но потом все-таки шагнул внутрь. И Николай разглядел, что у него в руках: грузинский глиняный кувшин для вина с узким горлышком. Да и лицо вошедшего Скрябин разглядел тоже. Сюда заявился Валерьян Ильич Шевцов, собственной персоной.

Первым побуждением Николая было – использовать элемент неожиданности: напасть на Шевцова со спины и отобрать у него кувшин, в который почти наверняка перекочевал дух Ганны Василевской. Однако старший лейтенант госбезопасности тут же и передумал. Кувшин мог выпасть из рук пожилого вахтера, разбиться вдребезги – и что было делать тогда? Отмахиваться на Ганны бумажным веером? Ведь до рассвета оставалось еще больше часа. И Николай остался стоять там, где стоял. Стал ждать, что случится дальше.

А дальше – вполне ожидаемо зашлепали по полу в прихожей босые ступни Варвары Хомяковой. Вдова инженера закрыла входную дверь на два оборота ключа, а потом явно привалилась к ней – прислушиваясь к тому, что происходит на лестнице. Но там царила тишина. Не работал больше лифт – на котором Валерьян Ильич поднялся сюда, умудрившись не попасться хозяйке дома на глаза. Никто в столь ранний час не ходил по лестнице – даже уборщица из домоуправления. А Лара себя никак не выдавала – и Николай мысленно похвалил её за это. Роскошный дом, похожий на итальянское палаццо, вроде бы крепко спал.

Варвара постояла у двери, перевела дух и включила в прихожей свет. После чего снова надела туфли – не тапочки. Николай по звукам, доносившимся из квартиры сверху, давно сделал вывод: супруга инженера Хомякова и дома ходила на шпильках. Остро цокая каблучками, она пошла прямиком в гостиную. И включила свет прямо из прихожей – где тоже имелся выключатель.

Первое, что Николай заметил: комнату аккуратно прибрали. Все следы разгрома, учиненного в день смерти Сергея Ивановича Хомякова, были истреблены. Диванные подушки лежали ровно и без зазоров. Скатерть прикрывала стол, не морщась ни единой складкой. И в люстре все лампочки зажглись – чего Скрябин и ожидал, так что заранее смежил веки и теперь смотрел сквозь почти сомкнутые ресницы.

Эти двое увидели друг друга одновременно: Варвара, вошедшая в комнату из прихожей, и стоявший лицом к двери Валерьян Ильич. В левой руке он сжимал ручку глиняного кувшина, а правой – пытался вытянуть из-за пояса брюк зацепившийся за ремень пистолет. Но сам-то Скрябин выхватил свой «ТТ» из наплечной кобуры без всяких препон!

– Даже не пытайтесь. – Николай сам удивился тому, как бесстрастно его собственный голос прозвучал. – Кувшин – на пол, руки – за голову.

– Товарищ Скрябин, я… – заговорил было вахтер.

Но тут пистолет будто сам собой вывернулся у него из-за пояса и полетел к ногам Николая Скрябина – в настоящей Москве его дар действовал без искажений. И пожилой вахтер, не отводя взгляда от своего противника, поставил кувшин на край ковра, покрывавшего паркетный пол в комнате. Скрябин хотел было сказать: не на ковер, на пол! Но тут заговорила Варвара – стоявшая сбоку и справа от Николая, из-за чего следить за ней он мог только краешком периферийного зрения:

– Вот уж не думала, сосед, что вы так быстро раскроете наше убежище. Но, как я искренне надеюсь, даму своего сердца вы по-прежнему хотите спасти. Так что делать глупостей не станете.

– При чем тут дама его сердца? – Валерьян Ильич уставился на вдову с насмешливой злобой. – Как по мне, Варвара Васильевна, вам о своем собственном спасении надо побеспокоиться.

Скрябин сделал шаг назад – чтобы держать в поле зрения и веселую вдову, и театрального вахтера, и глиняный кувшин. И повел стволом пистолета, описав неширокую горизонтальную дугу в направлении обоих своих визави.

– Сейчас, – сказал он, – вы оба сядете на диван. И мы с вами основательно потолкуем.

Он успел глянуть на часы: время близилось к половине четвертого. Да и небо за окном начало уже менять синий оттенок на темно-серый. Так что ждать оставалось всего ничего.

Варвара Хомякова и Валерьян Ильич хотели было расположиться на разных концах дивана, но Скрябин велел им придвинуться друг к другу – но, разумеется, не вплотную.

– Ничего, – вдова усмехнулась, – скоро здесь появится мой брат! И у вас, товарищ Скрябин, будет, о чем поговорить с ним.

– Боюсь, дорогуша, – сказал театральный вахтер, – поговорить с вашим братом товарищу Скрябину уже не удастся. Разве что – он обладает, в дополнение к прочему, еще и талантами медиума.

Николай не знал, должен он верить Валерьяну Ильичу или нет. Театральный вахтер показал себя таким первостатейным, виртуозным вралем, что Скрябин не стал бы даже спрашивать у него, который час – старик и в этом запросто мог бы соврать. А вот Варвара Хомякова – та отчего-то поверила мгновенно. И лицо её словно бы закаменело.

– Так это была ловушка, – отрывисто выговорила она. – Тот грузин – никакого алхимического оборудования у него не было. Вы просто подговорили его, чтобы выманить Федора, убить его – и отобрать у него Ганну.

И она взглядом указала на глиняный кувшин, заткнутый обычной бутылочной пробкой. Вдова выказала проницательность: мгновенно догадалась, что – кто – в этом сосуде находится.

– Ошибаетесь, дорогуша! – Вахтер ухмыльнулся. –Оборудование это и посейчас находится при Отаре Абашидзе. Или, правильнее будет сказать: Абашидзе находится при нем.

«Да ведь он и его тоже убил!» – внезапно понял Скрябин.

– И где они теперь – Абашидзе и то, что он караулит? – спросил он, молясь, чтобы голос не выдал его смятения.

– Ну, не прикидывайтесь дурачком – вам это не к лицу, – сказал Валерьян Ильич. – Князь Абашидзе караульщиком быть уже не может – при всем желании.

– Я не спрашивал, – ровным голосом сказал Николай, – может Абашидзе или не может что-то караулить. Я спросил: где сейчас он и ваша добыча – изобретение Святослава Данилова?

Шторы в комнате были задернуты лишь наполовину, и Скрябин увидел, как на сером небе стали проявляться оранжевые полосы: солнце готовилось уже осветить Москву.

– И вы действительно думаете, что я вам это сообщу?

Валерьян Ильич насмешливо вздернул брови, и Скрябин понял кое-что ещё: старик и сам не рассчитывал выйти живым из этой переделки. И чем, спрашивается, он мог бы напугать человека, который намеревался умереть?

– А вы в самом деле думаете, – в тон вахтеру спросил Николай, – что после вашей эскапады ваш сын останется на службе в НКВД СССР? Вы, наверное, забыли, что есть такая категория: член семьи изменника Родины?

– Нет, любезнейший, не забыл! – Валерьян Ильич рассмеялся почти дружелюбно. – Что значит – ЧСИР, мне хорошо известно. Но для того, чтобы меня могли таковым изменником признать, о моих преступлениях должно стать известно. А телефонную линию этой квартиры я вывел из строя, еще когда находился на лестничной клетке. И не рассчитывайте, что вам поможет та бумажная фитюлька, которая выглядывает из кармана вашего пиджака. Она может быть использована только один раз, а потом теряет свою силу. Что, вы об этом не догадывались? Вот уж верно говорят: на всякого мудреца довольно простоты.

Скрябин снова не был уверен, что услышал правду. Однако сейчас ему важнее всего было выиграть время, и он спросил:

– Любопытно узнать, как вы планируете выпустить Ганну из кувшина – в том случае если я, к примеру, прямо сейчас прострелю вам голову?

– А с чего вы взяли, что Ганна всё еще там?

Николай решил: это очередной блеф. Но из двери в коридор, которую Варвара оставила приоткрытой, вдруг повеяло крайне неприятным холодком. Несильно повеяло, так что старший лейтенант госбезопасности заподозрил даже: может, это всё – самовнушение, нервы разыгрались? Однако потом до него донесся звук – нечто вроде прерывистого свистящего дыхания астматика. Только вот – призраки не дышат. Это свистел воздух, сквозь который Ганна протискивала свою эктоплазменную сущность.

Вдова инженера Хомякова тоже уловила это мнимое дыхание, потому как закричала:

– Ганна, сюда! Отомсти за своего хозяина! – Однако никакой уверенности в голосе вдовы при этом не слышалось.

– А вот это вы зря, дорогуша! Вы, как-никак, были замужем за внуком чуть ли не злейшего Ганниного врага!

Театральный вахтер повернулся к Варваре, и Николай воспользовался моментом: взглядом подтянул к себе кувшин. А потом запустил им в голову вахтера – не открывать же было стрельбу в жилом доме!

Лара не стала ждать рассвета, как у них с Николаем было условлено. Да, она много Николаю задолжала – после того, что случилось в потусторонней Москве. Но оставаться теперь в стороне, сидеть сложа руки, она уж точно была не должна. Даже Вальмон, кажется, это понял: не ходил за ней по пятам, не требовал ласки, а уселся возле входной двери квартиры, обернув лапы хвостом, и взглядом словно бы выпроваживал её.

Так что, выждав минут десять после условного сигнала, она потихоньку поднялась на площадку четвертого этажа. На ногах у девушки были теннисные туфли, так что ступала она совершенно бесшумно. И, подойдя к запертой двери квартиры инженера, Лара мгновенно ощутила адский холод, шедший изнутри.

Девушку обуял ужас: она тут же вообразила себе Николая Скрябина, обращенного в кусок льда. И она едва не начала отчаянно стучать и звонить в дверь хомяковской квартиры. Но, припав к дверной панели ухом, Лара уловила не только шелест воздуха – характерный признак Ганны, – но и приглушенные звуки голосов. Говорили между собой двое мужчин и одна женщина. И голос одного из мужчин – голос Николая – Лара сразу же узнала. Причем звучал этот голос довольно-таки спокойно – не так, как если бы его самого или кого-то рядом с ним превращали в лед.

Лара быстро глянула на свои наручные часы, потом перевела взгляд на одно из окон в подъезде.

– Не успеваю, – прошептала она. – Еще слишком долго ждать. Если бы солнце можно было включить, как электрический свет!..

Но, едва она это произнесла, как её тут же осенила идея. Возможно, идея эта отдавала сумасшедшинкой – но уж точно представлялась не более безумной, чем те, какие обычно приходили Николаю Скрябину! А главное – одновременно с первой идеей её посетила и вторая: как проникнуть в квартиру инженера, не имея под рукой ни ключа, ни отмычки. И Лара решила начать с реализации именно идеи номер два – поскольку, если бы эта часть плана сорвалась, другая уже не имела бы смысла. Ведь по их с Николаем договоренности он сам должен был впустить её в квартиру, когда рассветет – а до рассвета оставалось еще более получаса.

Лара склонила лицо к замочной скважине – почти припала к ней губами. И произнесла шепотом – едва слышно, ведь у мертвых слух превосходный, это девушка уже успела понять:

– Ганна! Ганна Василевская! Помнишь меня? Это я вызвала собаку, которая утащила твой мячик.

За дверью раздался словно бы резкий выдох – покойная невеста ямщика её услышала. И на миг Лара ужаснулась мысли, что ледяной призрак проникнет к ней, на лестничную площадку, прямо через дверь. Но – нет: и замок, и дверная рама были из железа. И, стало быть, дверь являлась для потусторонних сущностей непреодолимым препятствием. Зато поверхность замочной скважины мгновенно покрылась морозной изморозью.

– Ганна! – снова зашептала Лара – отстранив губы от дверного замка, чтобы, чего доброго, не примерзнуть к нему. – Ну, где же ты? Давай, поговори со мной!

И от замочной скважины изморозь поползла по всей поверхности дверной панели. Лара боялась только: как бы другие жильцы дома не почувствовали холод и не выскочили бы из своих квартир – выяснять, в чем дело. Но нет: как и тогда, когда Ганна замораживала инженера Хомякова, все крепко спали. А Лара знала: уже при температуре ниже минус 40 градусов по Цельсию железо становится хрупким, словно стекло. Так что потом хватит одного удара по замку, чтобы он разлетелся вдребезги.

И, как только замок промерз достаточно, Лара со всех ног устремилась по лестнице вниз: в квартиру Скрябина.

Николаю показалось, что при ударе глиняного кувшина о голову вахтера возникло эхо: пару секунд спустя в коридоре будто бы грохнуло что-то еще. Валерьян же Ильич вяло осел на подушки дивана, и глаза его закатились. И тут же Ганна – во всей своей ледяной красе – вплыла в комнату, держась на высоте метра в полтора от пола. Причем двигался призрак прямиком к Варваре Хомяковой.

Вдова вскочила с дивана и молча метнулась к дверям балкона – приоткрытым, со слегка развевающимися занавесками. Но Ганна заступила ей дорогу – условно говоря: зависла в воздухе между Варварой и балконными дверьми. И Варварины короткие русые волосы, искусно подвитые, вдруг всколыхнулись и образовали вокруг её головы нечто вроде серебристого нимба.

– Варвара сама хотела смерти своего мужа! – закричал Николай – надеясь выиграть еще хоть немного времени. – Потому и подстроила всё так, чтобы её брат натравил тебя на Сергея Хомякова! Тебе не за что её убивать, Ганна!

Варвара обернулась к Николаю и поглядела на него с ненавистью – а ведь он пытался спасти ей жизнь!

– Заткнись! – прошипела она. – Эта тварь ненавидела моего брата. И, если б ни бутылка…

Она не договорила, но Скрябин и сам всё понял: Ганна была в некотором роде как известный джин, раб лампы, из «Сказок тысячи и одной ночи». А теперь, когда Николай разбил кувшин, исполнявший роль духовской бутылки, Ганна ощутила себя свободной. Так что могла действовать не по чьему-либо приказу, а по собственному усмотрению. И по виду Ганны – по её исказившемуся зеленовато-прозрачному лицу – Скрябин понял: невеста ямщика его узнала. Вспомнила их встречу на Моховой улице.

Он опустил пистолет, а потом и вовсе бросил его на ковер: вороненая сталь обожгла ему руку холодом, словно огнем. А дыхание Николая стало обращаться в мутные облачка пара: Ганна миновала отскочившую в сторону вдову и теперь двинулась на него.

Старший лейтенант госбезопасности отступил еще на шаг, уперся спиной в стену и, сам не зная зачем, надавил на кнопку электрического выключателя. Так что люстра под потолком погасла, и в предрассветных сумерках парящий над полом силуэт Ганны Василевской стал поразительно похож на иллюстрацию к пьесе Шекспира: тень отца Гамлета.

Скрябин, несмотря на предостережение Валерьяна Ильича, выхватил из кармана бумажный веер и несколько раз взмахнул им в воздухе. Но вызвал этим лишь издевательский смех Варвары – который, впрочем, почти сразу перешел в какой-то сыпучий, как шелест сухого гороха, кашель. А веер зашуршал в потоке холода и словно бы скукожился – вообще перестал рассекать воздух. Так что Николай бросил на ковер и его.

«Я так и не вник, в чем тут суть», – мелькнуло в него в голове.

Будь у него при себе солид Константина Великого, он попробовал бы использовать его в предрассветном сумраке. Это был бы хоть какой-то шанс. Однако золотая монета осталась у Лары. Скрябин сказал девушке, что с замшевым мешочком может что-нибудь случиться, если придется драться с Федором Великановым. Но на деле он опасался совсем другого. Николай планировал убить Великанова, и от самого себя этих планов не скрывал. И не знал, как совершенное им убийство повлияет на священную реликвию.

А теперь Ганна подступила к нему, и всю его кожу будто затянула плотная льдистая пленка. «Совсем немного не дотянул», – подумал Николай. За окном небо стало уже цвета шиповника, до рассвета оставалось всего ничего. И это было так обидно и глупо – погибать сейчас, когда Лара любит его, и дело ледяного призрака раскрыто, и есть возможность упокоить Ганну навсегда.

Скрябин понял, что воздух вокруг стал таким холодным, что он уже не может им дышать. А если попытается – тот выморозит его изнутри, превратит его легкие в два ледяных мешка. Он задержал дыхание, но тут глаза его будто окаменели, и слезная жидкость в них обратилась в лед.

«Вот что все они ощущали перед смертью…» – мелькнуло в голове у Николая. Но мысль эта была какой-то апатичной, будто не всамделишной. Как если бы вместо него думала марионетка, странным образом приобретшая его внешние черты. Оледенение охватило всё его существо. И, попробуй Скрябин сейчас хоть пальцем пошевелить – он и этого не сумел бы сделать самостоятельно, без нитки кукловода.

А потом – что-то вдруг произошло.

Николай решил, что он уже умер и снова попал в сведенборгийское пространство – таким диковинным сделалось вдруг освещение вокруг. Но тут же он вспомнил: в городе призраков свет был серым – цвета пасмурного неба в ноябре. А гостиную в квартире инженера внезапно наполнило синеватое сияние – но совсем не ледяное, кажущееся даже теплым. И Скрябин услышал возглас:

– А ну, отойди от него, сука драная!

Он даже не сразу уразумел, что это кричала Лара – настолько несвойственны ей были подобные выражения.

Ганна чуть колыхнулась в воздухе и как бы перекатилась в сторону, к двери – откуда сине-голубое сияние исходило. Скрябин и сам поворотился бы в ту сторону, но всё его тело будто обкололи новокаином: он не мог пошевелиться и едва ворочал языком.

– Лара, – сипло выговорил он, – уходи! Жди рассвета!..

Но девушка, которую он любил, вместо этого шагнула в комнату – так что теперь краем глаза он мог её видеть. И он понял, каков был источник удивительного освещения, придавшего всему вокруг оттенок нереальности и сновидения. Лара держала в левой руке его кварцевую лампу, работавшую от батареек. Эту вещь он получил год назад в «Ярополке» – когда выяснилось, что укусы некоторых существ, которых формально в Союзе ССР не водилось вовсе, можно вылечить с её помощью. Например, укусы упырей быстро заживали, если каждый час их облучали по пять минут светом такой вот лампы.

Николай обругал себя, что не вспомнил про кварцевый светильник сам. А Лара уже простерла к призраку правую руку, в которой сияла, словно крохотная звезда, золотая монета.

Он хотел крикнуть Ларе: нужно держать монету так, чтобы свет отражался от золотой поверхности, попадал на Ганну. Но девушка и сама уже всё поняла. От солида метнулся, как от зеркала, узкий яркий луч. Он явственно походил на те лучи, которые расходились от Никольских церквей в потусторонней Москве, только был меньше размером. И, едва его световое острие уперлось в Ганну, Николай вдруг понял – вник – в чем тут была суть.

Светящийся силуэт невесты ямщика на миг вспыхнул еще ярче – как будто его осветила изнутри не какая-нибудь кварцевая лампа, а самый настоящий прожектор. А потом Ганнин силуэт начал сворачиваться внутрь – скручиваться, как пружина в часах, – одновременно тускнея и в то же самое время уплотняясь. На какой-то момент Скрябину показалось: он видит перед собой не призрак, а живую женщину – молодую, очень красивую, отчаявшуюся. Она хотела лишь одного, и Николай – хоть и с опозданием – сообразил, чего именно. У неё оставалось незавершенное дело – и оно никак не было связано с местью её недругам.

Спиритические способности старшего лейтенанта госбезопасности Скрябина хоть и не были подтверждены официально, но – имели место быть. И слабыми назвать их никак нельзя было.

– Мариус! – позвал Николай Скрябин; позвал не голосом – его у него почти что не осталось, позвал всем своим существом – все свои силы вложил в этот призыв. – Мариус Гарчинский, приди сюда! Ты должен увидеться со своей матерью! Она не уйдет, пока не увидит тебя.

Николай и сам не ожидал, что сумеет вызвать витавший невесть где дух – да еще дух человека, о котором он ровным счетом ничего не знал! Но внезапно отчаяние на лице Ганны сменилось совсем другим выражением: сначала – недоуменным, потом – радостным, немного недоверчивым.

– Сынок? Мариус? – произнесла она – отчетливым, человеческим голосом. – Это действительно ты?

Поразительно, но сам Николай никого и не увидел при этом, так что даже вздрогнул: от изумления. А призрачная женщина продолжала спрашивать:

– Прожил восемьдесят девять лет? Уехал с отцом в Варшаву и остался там навсегда? Так вот почему я не смогла найти ни его, ни тебя… Но твой отец – он ведь убил меня!

Возникла пауза – невидимый собеседник явно что-то отвечал. Потом Ганна заговорила снова:

– Я прощаю его, раз он заботился о тебе. А его жена? Что? Снова овдовел? Ну, тогда тем более – прощаю…

И она издала что-то вроде смешка, который прошелестел, как ветер в сухой траве. А потом в руке у неё откуда-то возникла вещь, материальный аналог которой утонул в Москве-реке.

– Вот, – она протянула полупрозрачный красный мячик своему призрачному сыну, – это твое! Возьми!

А в следующий миг её силуэт распылился на мириады невесомых сияющих частиц – крохотных, как маковые зерна. Будто смерч, они взвились веретеном в воздух и растаяли в нем.

Николай сумел поднять одну руку – левую, которая находилась дальше от призрака, – чтобы обнять Лару, когда она шагнула к нему. Девушка по-прежнему держала и лампу, всё еще горевшую, и монету, на которую по-прежнему падал хрустально-прозрачный кварцевый свет. А за приоткрытыми дверьми балкона небо стало червонно-золотым: до восхода солнца оставалось не больше четверти часа.

Они оба не глядели на Варвару Хомякову. И Скрябин думал потом, что это стало самой серьезной ошибкой, какую он допустил при расследовании ледяного дела. Ведь он не забыл удостовериться, что старик-вахтер по-прежнему лежит на диване среди глиняных черепков: специально подошел к дивану, отпустив Лару. А по пути поднял с полу оба пистолета. Чужой он сунул в наплечную кобуру, а свой – взял в правую руку. И собирался проверить у Валерьяна Ильича пульс, хоть и без того был уверен, что старый лис вполне себе жив.

Когда Николай наклонился к вахтеру, всё и произошло.

– Коля! – услышал он вдруг Ларин вскрик у себя за спиной.

И тут же обернулся, вскинув пистолет: вспомнил-таки про веселую вдову! Да было уже поздно. Варвара Хомякова обхватила Лару сзади: одной рукой за талию, другой – за шею. А та лишь стояла, держа на вытянутых руках кварцевую лампу и золотую монету – не решалась выпустить ни то, ни другое.

– Ничего, – сказал ей Николай, – бросай всё на пол. Здесь толстый ковер – лампа не разобьется.

Лара сделала, как он сказал. И лампа, хоть и погасла при падении, в самом деле не разбилась. А солид Константина Великого, мигнув напоследок ярким бликом в голубоватом свете, остался лежать на ковре. И тускло отливал в предрассветном освещении выпуклой чеканкой на аверсе.

Скрябин уловил это за долю секунды – и снова перевел взгляд на двух молодых женщин. То, что у Лары освободились руки, в такой позиции преимуществ ей не давало. И Варвара Хомякова понимала это лучше всех.

– И что ты станешь теперь делать, а, товарищ Скрябин? – поинтересовалась она. – Застрелишь нас обеих?

– Чего ты хочешь, Варвара? – спросил Николай. – Даже если я сейчас тебя отпущу, и ты уведешь отсюда Лару в качестве заложницы, куда ты пойдешь?

– А тебя это так волнует? – Варвара сильнее сдавила Ларину шею, и девушка чуть поморщилась, но не издала ни звука.

– Я пообещал твоему мужу, что при твоем задержании тебе не причинят вреда. Ты ведь уже и сама поняла: мне пришлось совершить вояж в другую Москву, куда твой братец отправил Ларису. Так вот, Сергей Иванович сейчас там.

Скрябин хотел прибавить: и ждет встречи с тобой. Но решил, что не стоит еще более раздражать Варвару, которая и без того была вся белая от злости.

– Ты и вправду думаешь, – спросила вдова, – что меня волнуют обещания, которые ты дал моему покойному мужу? Или – я беспокоюсь о том, что будет со мной после того, как я отсюда выйду?

И Николай внезапно понял: бледность её лица обусловлена вовсе не волнением и гневом! Кожа не только на лице Варвары Хомяковой, но и на руках её обретала прямо-таки снежную белизну – с зеленоватым оттенком. И вдова явно осознавала: с ней происходит что-то скверное и необратимое.

«Она знает, что не выйдет отсюда, – подумал Николай. – Уверена в этом. Может, Ганна всё-таки успела что-то с ней сделать до своего ухода. А, может, когда Ганна уходила, Варвара перехватила часть её сущности – и вряд ли умышленно…»

– Варвара, – мягко произнес он и сделал к ней крохотный шажок, – ты всё ещё жива. А значит – для тебя ничего не потеряно. – Он сделал к ней и к Ларе еще полшажка. – Скоро придет в себя Валерьян Ильич, и мы спросим у него, не может ли он помочь…

Он хотел уже сделать большой шаг – вырвать Лару из рук вдовы. Но – не успел. Варвара не закричала ему: «Стой, где стоишь!» Не начала сыпать угрозами. Не вступила с ним в торги. Не попыталась Лару задушить, как он боялся. Вместо этого она резко отпрянула назад – к открытым балконным дверям.

Скрябин осознал, что сейчас произойдет. Он выпустил пистолет, и тот упал прямо на пол, а сам рванулся к Ларе, которая ускользала из комнаты. Девушка простерла к нему руки, и он схватился за них – думая, что теперь всё будет в порядке. Ведь Варвара уже выскочила на балкон, и ему было всё равно, что она станет там делать. Если вдове пришла фантазия прыгнуть на асфальт с четвертого этажа, это его не особенно волновало.

А потом Лару будто что-то выдернуло из его рук – так что она упала ничком на пол, и её повлекло на балкон. Девушка закричала:

– Варвара, отпусти!

И Скрябин, рванувшийся на балкон следом за ними обеими, не поверил собственным глазам. Варвара лежала животом на балконных перилах, и ноги её свешивались наружу. А её алебастровые руки – заметно вытянувшиеся и словно бы истончившиеся – находились внутри балкона, как и вся верхняя часть её тела. И этими длинными и тонкими, как лыжные палки, руками Варвара вцепилась в Ларины лодыжки, чтобы увлечьь её за собой.

Ей это почти что удалось: Скрябин потерял драгоценные секунды, взирая на гротескные Варварины руки. И было просто чудом, что обе молодые женщины не сверзились одновременно с балкона – когда Варвара бросила свое белесое тело вниз. Но Лара всё-таки успела схватиться за перила балконного ограждения. А в следующий миг Николай уже стиснул её запястья, вцепился в них с такой силой, что ясно было: у девушки, которую он любил, останутся синяки от его пальцев. Если только она доживет до момента, когда им настанет время проявиться.

– Держу, я тебя держу! – крикнул он.

Однако Лара перил не выпустила – и смотрела с ужасом вниз, за пределы балкона. И Николай скорее по наитью, чем при помощи зрения уловил, что там происходило: вдова инженера висела на Ларе, ухватив её за ноги. И не просто висела, а еще и раскачивалась – о чем явственно говорило дергание Лариных рук право и влево.

– Варвара, прекрати качаться! – заорал Николай. – Я вытащу вас обеих, если ты будешь спокойно висеть!

Но вдова только расхохоталась – сиплым и каким-то замирающим смехом. Она явно знала, что часы – минуты! – её пребывания на земле уже сочтены, и обещанием спасения её было не подкупить.

Руки Лары дрожали: её пальцы на балясинах вот-вот могли разжаться. И, как бы крепко Николай её ни держал, его сил тоже вряд ли хватило бы надолго. Старший лейтенант госбезопасности в который уже раз проклял специфику своего телекинетического дара – позволявшего ему воздействовать лишь на неживую материю. Он попробовал зацепиться взглядом за ворот Лариного жакета, но увидел – и почти услышал – как рвутся нитки в его швах. Так вытащить её он тоже не мог.

Он подался вперед, уперся лбом и плечами в балконные балясины. У него лежал в кобуре пистолет Андрея Назарьева, но извлечь его он не мог: одной рукой обеих женщин ему было не удержать. Да и не стал бы он стрелять из такой позиции – рискуя попасть в Лару. Так что Скрябин задумал иное. И, чтобы исполнить задуманное, он должен был увидеть вдову инженера.

Сперва в поле его зрения попали её мучнисто-бледные пальцы, стиснувшие Ларины лодыжки. И этого было недостаточно. Николай наклонился сильнее, еще крепче прижимаясь к балконному ограждению лбом. Он бы и голову просунул между балясинами, будь они расположены чуть пошире.

– Коля, – проговорила Лара потерянным шепотом, – мне кажется, я падаю.

Её пальцы разжались, и Николая с силой дернуло вниз от перепада веса. Если бы он уже не прижимался к балясинам, то непременно разбил бы себе о них голову. А так – он ощутил только резкую боль в руках и плечах. Но – почти не заметил этого.

Он глядел на ноги повисшей под балконом женщины – на ноги Варвары Хомяковой. С одной из них модная туфля на шпильке уже слетела, но на другой – всё еще болталась. И Николай подцепил её взглядом – одним рывком сдергивая с Варвариной ступни. А потом – просто сделал то, что должен был: вонзил стальную шпильку каблука в левый висок вдовы инженера. После чего еще надавил, проворачивая туфлю по часовой стрелке.

Варвара издала вопль – страшный, но очень короткий. А потом её алебастровые пальцы разжались, и она полетела вниз – под балкон, на чисто выметенный дворником Силантьевым асфальт.

Скрябин дернул Лару на себя так сильно, что сам завалился на спину – а девушка упала прямо на него. И ему понадобилось не меньше десяти секунд, чтобы заставить себя разжать пальцы на её запястьях: синапсы в его мозгу будто заявили протест, и мозг не желал передавать рукам никакие команды. А когда он всё-таки Лару отпустил и встал на ноги (колени его ощутимо подрагивали), то первым долгом шагнул к перилам балкона и, свесив голову, глянул вниз.

Солнце над Москвой уже встало, так что деревья во дворе отбрасывали длиннющие тени. И в этих тенях распластавшаяся на асфальте фигура с одной подогнутой ногой и поднятыми к голове руками тоже сперва показалась Скрябину несуразно длинной. Но потом он понял: это из разбитой головы Варвары вытекает в овальную промоину на асфальте темная кровь, иллюзорно придавая вдове лишние сантиметры росту. Вся неестественная, гротескная длина начисто пропала из её тела. Как пропала и белизна кожи. И сейчас, среди рассветных теней, её фигура казалась черной, как изломанный графит.

– Черт! – пробормотал Николай. – Вот черт! Уж её-то я точно не желал убивать!.. Но то-то будет радости инженеру Хомякову…

И он – некстати, неуместно, – издал хрипловатый, неудержимый смешок. А Лара у него за спиной тут же этот нервный смех подхватила. И они оба – рискуя перебудить всех жильцов дома в пятом часу утра – смеялись без остановки минуту или полторы. У Лары даже слезы на глазах выступили.

– Может быть, – выговорила, наконец, девушка, – нам нужно позвонить тебе на службу? Вызвать сюда кого-нибудь?

Но ответить ей Скрябин не успел. Из комнаты, куда сквозняк затягивал балконные шторы, донесся вдруг металлический звук: лязгнул передергиваемый затвор пистолета. И Николай уразумел сразу: это лязганье издал его собственный пистолет, брошенный им в пылу погони за вдовой.

Скрябин и Лара вместе отпрянули за притолоку балконных дверей – так, чтобы стена дома прикрывала их. А в следующий миг старший лейтенант госбезопасности уже выхватил из кобуры чужой пистолет – «ТТ» Андрея Назарьева.

– Валерьян Ильич, не глупите! – крикнул Николай. – Я не хочу в вас стрелять, не вынуждайте меня!

– Вам и не придется, – услышали они спокойный голос театрального вахтера, – я сам всё сделаю. А вы, уж пожалуйста, объясните своим товарищам: мой сын о моих планах ничего не знал. Так что он – не ЧСИР.

Николай медленно, очень осторожно выглянул из-за балконной притолоки.

Пожилой вахтер стоял посреди комнаты и – вдавливал себе в висок дуло пистолета, принадлежавшему Скрябину. Глаза старика так обильно наполняли слезы, что вряд ли он мог видеть хоть что-то.

На Николая нахлынули одновременно и жалость, и отвращение. Он хотел предложить Валерьяну Ильичу положить пистолет. Хотел сказать этому умнику, возомнившему себя гением фантомологии и еще черт знает кем, что Смышляев наверняка пощадит его: отправит в шарашку «Ярополка», где уже трудилось немало особо одаренных преступников. Андрей же Назарьев – если подтвердится, что он не был посвящен в планы своего отца, – не получит даже служебного взыскания. В конце концов, Скрябин хотел усовестить театрального вахтера – сказать, что стыдно ему, дворянскому сыну, удирать вот так, по-заячьи, на тот свет, чтобы избежать наказания за свои художества.

Но Николай слишком устал, был слишком зол и слишком недоволен собой, чтобы вступать в переговоры с этим человеком. И он просто стоял, не сводя глаз с пистолета «ТТ» в руках Валерьяна Ильича, пока не прогремел выстрел.