Следствием установлено...

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Осень в этом году пришла необычно рано. По городу загуляли пронизывающие ветры; словно помогая дворникам, они добросовестно сметали с асфальта к обочинам желтые листья. Частые дожди, свежая прохлада воздуха ощущались настоящим чудом после изнурительного зноя.

Город сразу стал красивее; вечерами громады домов, будто любуясь собой, заглядывали окнами в мокрые зеркала тротуаров.

Вот и сегодня с утра шел дождь. Из распахнувшихся настежь дверей школы высыпала веселая ватага старшеклассников. Славка и Жанна пересекли уютный сквер и очутились у недавно построенного оригинального здания-кристалла — нового музея искусств.

— Зайдем? — спросил вдруг Славка. — Неудобно как-то, живу недалеко, учусь рядом и ни разу не был. Голову на отсечение — ты тоже.

— Можно, — без особого энтузиазма ответила Жанна, не уточняя. — Только ненадолго: у меня много дел еще.

— В музеи не ходят «ненадолго». Встреча с прекрасным не терпит суеты, как сказал классик, — назидательно проговорил Славка. — Поэтому будем исходить из того, что тебя завтра не спросят. Или, как худший вариант, схлопочешь тройку. На «трояк» можно ответить и не готовясь.

— Ладно, уговорил, — махнула рукой Жанна, и Славка направился к кассе...

Они любовались этюдом Левитана, когда за их спиной раздался голос:

— Юность приобщается к бессмертным творениям. Похвально.

Ребята оглянулись. На них приветливо смотрел высокий парень с фигурой спортсмена.

— Извините. Не помешал? Рянский, Александр, — представился он.

Познакомились.

— Искусство возникло как протест против преходящего характера жизни человека, как реакция на его смертность, — начал вдруг объяснять Рянский. — Вспомните наскальные рисунки древних. Стремление запечатлеть мамонта, бизона, жену, охоту вызывалось именно тем, что мамонты и жены не вечны. Как видите, мотивы, которыми руководствовались наши далекие предки, весьма скромны — оставить после себя память. Но сегодня, — Рянский горестно посмотрел на Жанну, — искусство превратилось в выпущенного из бутылки джинна, грозящего уничтожить мир.

— Уничтожить? — удивленно переспросила Жанна, поймавшая себя вдруг на том, что ей нравится этот светловолосый молодой человек.

— Увы! — вздохнул Рянский. — Вы не читали о новых методах обучения живописи во сне? Гипнотизеры выпускают легионы Рафаэлей и Рубенсов. Период обучения — два месяца для тех, кто вообще не умел держать кисть, и четыре сеанса для имеющих навыки. Эксперты не в состоянии отличить настоящего Микельанджело от нарисованных этими людьми копий. Через несколько десятилетий, когда все закончат эти курсы, на земле будет минимум два миллиарда гениальных художников. Некому будет сеять хлеб, и тогда наступит конец.

— Жуткая перспектива, — согласился Славка. — Ты как думаешь, Жанна?

— О, мне уже страшно, — съежилась Жанна.

Все рассмеялись.

Они еще долго бродили по музею. Рянский много и интересно говорил о живописи, о художниках. Как-то получилось само собой, что вышли из музея вместе.

Славка опаздывал на тренировку и вскоре убежал.

— Симпатичный парень, — кивнул в его сторону Александр. — Из него должно получиться нечто. Ваши одноклассницы, конечно, от него без ума?

— Не все, — ответила Жанна.

— Ну, о присутствующих не говорят.

Когда они подошли к дому Брискиных, Жанна неожиданно для себя пригласила Александра зайти.

— А удобно ли? — тактично осведомился он.

— Предка нет, — ответила Жанна и, преодолевая смущение, добавила: — Зато есть исходный материал для коктейля и довольно свежие записи.

Просторная квартира Брискиных была изысканно обставлена. В гостиной Рянский подошел к маленькой картине, долго и внимательно рассматривал ее. Потом отошел назад, склонив голову набок.

— Неужели подлинник? — изумился он. — Невероятно.

— Да, — небрежно бросила Жанна, достававшая из серванта узкие хрустальные фужеры. — Вы мне поможете? А я пока включу магнитофон, подберу записи.

Рянский засучил рукава и стал колдовать над бутылками. На журнальном столике появились фрукты.

— Коктейль готов! — торжественно провозгласил Александр. — Он носит нежное имя «Мэри», но после двух фужеров укладывает наповал. — Так что осторожнее, Жанночка! Вы рискуете, впустив в дом незнакомого мужчину.

— По-настоящему опасные мужчины не пугают, а действуют.

— Ого! Один ноль в вашу пользу, — Рянский улыбнулся краешком губ. Потом сразу стал серьезным, уставился в дно бокала. — Вы знаете, у меня сегодня особенный день, — не поднимая глаз, сказал он. — Встал утром с каким-то томительным ожиданием чего-то необычного и весь день ощущаю — что-то должно произойти. А потом еще бабушка. Я вас обязательно познакомлю — редкий экземпляр. Говорит мне: «Алекс, ты приснился мне больным: тебя ждут большие перемены». Теперь я понимаю, что она имела в виду. — Он пристально посмотрел на девушку.

Жанна зарделась, стала бесцельно передвигать фужеры.

— А кто у вас есть, кроме бабушки? — нарушила она затянувшееся молчание.

— Никого. Бабушка меня вскормила. Ей восемьдесят шесть, и я ее боготворю. У нее один недостаток — она вся в прошлом.

— С каких пор память о прошлом стала недостатком? — возразила Жанна. — По-моему, она заставляет по-новому взглянуть на настоящее, правильно оценить его. Кушайте, Саша, — она подвинула тарелку с фруктами гостю.

— Спасибо, — Рянский отпил из бокала. — К сожалению, не могу согласиться с хозяйкой, как того требует этикет. Вы видели югославский фильм «Не оглядывайся, сынок»? — и, не дожидаясь ответа, продолжил: — Впрочем, видеть его не обязательно. Панацея от всех бед — в названии. Идти по жизни, не оглядываясь назад, — единственно правильная стратегия. Начнешь оборачиваться — безнадежно отстанешь и никогда не будешь счастлив.

— Кем вы работаете, Саша?

— А вы кем хотите стать? — вопросом на вопрос ответил он.

— Я еще не решила, но все больше склоняюсь к археологии.

— Какое совпадение! Почти. По образованию я историк. Но увы! Должность моя весьма скромная. Более того, она наверняка шокирует обывателя. Позвольте представиться — гид экскурсионного бюро путешествий. Мне нравится моя работа, хотя, конечно, я стремился к науке. Но вся история укладывается в трех словах: люди рождаются, страдают и умирают. Когда я понял это, то сменил профессию. Сейчас мне приходится много ездить — новые города, новые люди, впечатления. Главное — я свободен.

— Очень боюсь не найти себя в жизни, — призналась Жанна. — Англичане говорят: «Если ты не можешь делать то, что тебе нравится, пусть тебе нравится то, что ты делаешь». Я не согласна. Это ужасно, не найти свою, единственную точку...

— Не знаю, не знаю. В жизни немало приятных точек, уверяю вас, — Рянский встал. — Не смею больше надоедать. Я провел незабываемые минуты, Жанночка. — Он поцеловал ей руку. Девушка вспыхнула. — Хочу снова увидеть вас. Можно?

Жанна обрадованно улыбнулась.

Магнитофонная запись допроса свидетеля вахтера Гуриной К. Н.:

— ...Значит, 13 января в утро, аккурат около восьми, мы с Дмитриевой на дежурство заступили в вестибюле. Чай поставили, дома не успели попить. Попили, значит. В десятом часу Феня — это Дмитриева, напарница моя, — пошла свет гасить по зданию. У нас строго с электричеством. Тут как раз и подошел этот. Вот, говорит, подарок студентке вашей от брата из Риги. Сделайте милость, передайте, а то не нашел я ее, а у меня время в обрез. И был таков. Я фамилию записала, чтоб не забыть ненароком и — под стекло себе. Сверток в ноги поставила. Искала до конца смены эту девушку. Потом диспетчеру фамилию сказала, без толку всё — не нашли. Вечером сдала сверток сменщице. Так и передавали мы его дружка дружке. А шестнадцатого утром, как заступила я снова, надоел он мне, да и боязно, пропадет еще, я Михал Иванычу, коменданту, говорю, забери его от греха подальше в склад. А он отвечает: «Неизвестно чего там внутри». Надорвали край бумаги. Что за штуковина, спрашиваю. Комендант и объяснил: это, Никитична, патефон такой современный, без пластинок играет. Я его, говорит, ни в коем разе не возьму, потому как он может неисправный, а мне потом отвечать. Как чуял горемычный... Потом к обеду передумал, давай проверю — ежели исправный — возьму. Унес. А минут через десять — как бабахнет! Страхи какие, сохрани господи...

— Клавдия Никитична, вы запомнили этого человека? Какой он из себя, сколько лет?

— Обыкновенно какой. Длинный, лицо круглое. Не наш студент — это точно. Своих я наперечет знаю. Годов сколько ему — не ведаю. Сейчас не поймешь их. Вон у соседки внук, шестнадцать ему, а до головы на цыпочках не дотянешься. Кулаки, как гири двухпудовки. Одним словом, как это — аскетлерат...

— Ну, а одет он как был? Пожалуйста, Клавдия Никитична, это очень важно. Раз вы своих студентов помните, значит память у вас хорошая.

— Шапка меховая, такая рыжая и большая, на уши налазит. Пальто вроде с воротником каракулевым.... Все, ничего больше не упомню. Да, вот еще что, боты на нем были теплые, наследил он на полу. Я еще пристыдила, а он извинился. Вежливый...

Распрощавшись со Славкой и Димкой, Колька Хрулев медленно брел домой. На душе было гадко. Не доходя до дому, сел на уличную скамейку и тяжело вздохнул.

«Три дня, конечно, как-нибудь протяну, — безрадостно думал Колька, — завтра литературы нет, постараюсь не попадаться на глаза Елене. Послезавтра литература — шестой урок. А потом? Потом всё. «Хрулев, — спросит Елена, — вы что, в течение двух дней не могли увидеть никого из своих родителей? Придется вам помочь», — под хихиканье девчонок, ехидно добавит она. И тут уж, как пить дать, через Светку передаст записку».

Колька зло сплюнул и закурил.

«Вообще все устроено несправедливо. В школе одни обязанности. Должен учиться, да еще хорошо, не имеешь права пропускать уроки. Надо быть вежливым, не курить... А прав — никаких. Ну подумаешь, раз пять не был на математике и два раза на химии. На́ тебе! Давай родителей. А отец снова налакается и начнет куражиться». Колька глубоко затянулся, бросил окурок, встал и, шаркая, как старик, ногами, поплелся домой.

Сколько Колька помнил себя — отец пил. Когда первый раз он увидел подвыпившего отца, его разобрало любопытство и он спросил:

— Мам, а ма, почему папа шатается?

Отец все чаще приходил домой пьяным, и Колька уже ничего не спрашивал у матери, он прятался, потому что папа становился чужим и страшным. С тех пор в Колькиной душе прочно поселился страх.

Степан Кондратьевич справедливо считал, что сына надо приучать к порядку с малолетства, но воспитательные порывы его обычно проявлялись, когда он был нетрезв.

— Где Колька? Почему, подлец, уроки не делает? — спохватывался он вдруг.

— Играет он во дворе, — испуганно отвечала Ксения Ивановна, старавшаяся, чтобы сын в такие минуты не попадался отцу на глаза. — Да и уроки сделал.

— Проверю... — Степан Кондратьевич выходил на балкон и грозно кричал: — Колька! Домой!

Услышав зов отца, Колька стремглав летел домой, он хорошо знал: малейшее промедление чревато неприятностями. Но ничего не помогало. Лучшее, чего можно было ждать — это долгие, маловразумительные и грубые нотации. А чаще всего отец уже ждал его с ремнем в руках.

Ксения Ивановна пыталась защищать сына, вырывала ремень, но Степан Кондратьевич резко отталкивал ее, гневно кричал:

— Прочь, заступница! Ишь, избаловала мальчишку!

Потом Колька лежал у себя на кровати, горько всхлипывая, и отпихивал мать, пришедшую утешать.

Знакомясь с кем-нибудь из сверстников, Колька прежде всего выяснял:

— Тебя наказывают дома? — и, если получал утвердительный ответ, уточнял: — Бьют? — Ему почему-то хотелось, чтобы всех наказывали и били, как его.

Учился он неважно. Пропускал занятия, часто опаздывал в школу. Самое скучное для Кольки было делать уроки. Когда он садился за стол, его охватывало тяжкое уныние, особенно из-за математики, и он старался делать только что-нибудь другое, более интересное.

Кольку очень тянуло к ребятам сильным и независимым. А Славку Лазарева он просто боготворил. Еще с тех пор, как Славку в пятом классе прикрепили к отстающему Хрулеву, Колька неотступно следовал за ним и охотно участвовал в его проделках. Многие учителя даже поговаривали в учительской между собой, что Хрулев — это тень Лазарева.

Славка охотно давал ему списывать домашние задания — это позволяло Кольке небезуспешно балансировать на грани между середнячком и отстающим. В свою очередь, Колька платил своему «наставнику» искренней преданностью.

Особенно хорошо Хрулев чувствовал себя, когда они со Славкой и Димой стали приходить к Саше. Здесь все было интересно: и разговоры на взрослые темы, и разные вещицы и, главное, Рянский обращался с ним как с равным.

Как раз сегодня Саша пригласил их послушать новые записи, но радость померкла, когда Колька вспомнил, что родителей вызывают в школу.

Он снял с газовой плиты кастрюлю, плеснул прямо из нее в тарелку супу и стал вяло есть, продолжая мучительно искать выход. Но перед ним все время разворачивалась одна и та же картина: Елена Павловна листает журнал и показывает отцу Колькины «достижения».

«Ну зачем я убегал с математики? — моя тарелку, он вспомнил, сколько пропущено, и скривился, как от зубной боли. — Что делать? Что же делать? — Колька, не замечая, давно уже ожесточенно тер сухую тарелку. — А если, если...»

Колька мигом собрался и помчался к Димке Осокину.

Тот как всегда возился с транзистором.

— Ты чего, к Саше? — удивился он. — Так ведь рано. Мы на семь договорились.

— Не-е, Дима, я к тебе. Помоги. Ты же знаешь, Елена моих вызывает, за математику. Представляешь, чем пахнет? — Колька поднял указательный палец и выразительно цокнул.

— Да я чем помогу? — вскинул голову Димка.

— Журнал припрячем... Ну, на время... Тогда Елене показывать нечего будет, и сколько было пропусков уже никто не узнает, — убеждал Колька.

— Да ты что? — Димка растерялся от такого предложения.

— Понимаешь, я бы сам увел, но на меня же сразу подумают. Елена сходу заявит: «Это дело рук Хрулева, — подражая голосу учительницы, произнес он, — только ему выгодно исчезновение журнала». А на тебя никто не подумает, понял?

Димка молчал.

— Слушай, Димка. Можешь ты хоть раз в жизни сделать что-нибудь стоящее? Для товарища... Или вечно за своими транзисторами от всего сторониться будешь?

Димка молчал.

— Эх ты, трус! — бросил Хрулев, направляясь к двери.

— Подожди... — сдавленно произнес Димка. Он вдруг обрел невесть откуда взявшуюся решимость поступить так, чтобы ребята изменили наконец нелестное мнение о нем. — Надо подумать, как это лучше сделать...

Шутливо-официальный тон, каким встретил его Арслан, едва он переступил порог, не оставил у Соснина ни малейших сомнений, что за веселостью Туйчиева скрывается серьезная озабоченность. Таков уж был Арслан. Принимаясь за расследование очередного дела, он испытывал волнение, не покидавшее его до конца следствия, волнение, вызванное опасением, что вдруг не удастся разоблачить преступника. Он почти физически ощущал страдания потерпевших и потому рассматривал нераскрытое преступление как предательство тех, кто верил ему, надеялся на него. Туйчиеву уже давно не давали легких дел: должность старшего следователя обязывала ко многому. И Николай вполне его понимал и даже завидовал, будучи уверенным, что все это обостряет профессиональное чутье. Себя же Соснин порой с досадой считал просто толстокожим.

— Входите, входите, товарищ капитан, — пошел навстречу другу Туйчиев. — Не стесняйтесь.

— Коль вы, товарищ старший следователь, не стесняетесь тревожить по пустякам уголовный розыск, я тоже стесняться не буду и расположусь поудобней, — в тон ему ответил Николай, усаживаясь. — И когда только вы без нас научитесь работать! Не успеете дело получить, а уже требуете кого-нибудь в помощь.

— Не кого-нибудь, а капитана Соснина. Ведь стоит преступнику узнать, что вы участвуете в расследовании, моментально приходит с повинной.

— Ну-ну, — отмахнулся Николай, — я скромный — не надо похвал. Лучше выкладывайте ваши делишки.

— О, уверяю, таких дел ты еще не расследовал. Я серьезно.

— Ну и что же? — махнул рукой Соснин. — Каждое преступление по-своему специфично и даже оригинально. В этом, пожалуй, и кроется интерес к их раскручиванию.

— Тогда это, — Арслан показал на тоненькую папку, лежавшую перед ним, — тебе явно придется по вкусу. Уверен, как только начну тебя с ним знакомить — не оторвешься... — он сделал небольшую паузу, — от расследования. Тем более, что вам, капитан, просто начальство не позволит этого сделать.

— Ладно, ладно, давай дело.

— Собственно, здесь... — Туйчиев раскрыл папку, перелистав все ее содержимое — несколько бумаг, вздохнул: — ...пока минимум информации. Если не возражаете, я лучше все расскажу.

— Только с чувством, а то усну.

— На работе спать не полагается. Это во-первых. А во-вторых, чтобы вы не дремали, я сразу всколыхну вас... взрывом. Итак, около часу дня, при включении принесенного в качестве подарка некой Хаматдиновой — студентке пединститута — магнитофона, последний взорвался, в результате три человека получили телесные повреждения. При осмотре никаких следов взрывчатого вещества обнаружено не было, поэтому основное внимание уделялось изъятию с места происшествия остатков магнитофона и других предметов, которые могли быть вмонтированы в него. Удалось обнаружить несколько осколков металла размером 1,5-2 мм, остатки провода сечением 1 мм и обрывок магнитной ленты.

— Это все?

— Не совсем. Хаматдинова в списках студентов не значится. Зато магнитофон проходит по учету как украденный в числе других вещей 17 октября прошлого года из квартиры Рустамовых.

— Кем? — быстро спросил Николай.

— Это-то вам и предстоит выяснить, дорогой капитан.

— Понятно. Стало быть вор и покушавшийся — одно лицо?

— Это тоже надо выяснить, ибо не исключено, что взрыв — дело рук того, кто приобрел магнитофон у вора.

— Против кого же направлялся взрыв? — в голосе Николая звучали нетерпеливые нотки.

— И это вам предстоит выяснить, капитан.

Наступила пауза.

— Прошу высказаться, коллега, а то вы что-то много и многозначительно молчите.

— Молчу потому, что не привык распутывать преступление, неизвестно против кого направленное. Адресат ведь отсутствует.

— Ну, не скажите, — возразил Туйчиев. — Немного фантазии, и мы будем иметь минимум пять адресатов, которые никогда не будут обижаться за то, что подарок до них не дошел. Прежде всего мы знаем, что подарок предназначался девушке. — Туйчиев взял из дела листок: — «Хаматдинова Люция, из Риги». Знаем, что ее нет в списках студентов. Но это еще ничего не значит.

— Она могла поступать в институт и не поступить, — подхватил Николай, — а ее «благодетелю» сей факт неизвестен. Надо, стало быть, искать среди абитуриентов.

— Горячо, горячо. Кстати вот тебе одна версия. Кажется, я вас раскочегарил, капитан. Вы стали говорить не очень глупые вещи. Поиск каналов, по которым могла идти утечка взрывчатки, — тоже чем не гипотеза? Ну и, наконец, магнитофон. Был же у него после кражи владелец, с которым я почему-то очень хочу поближе познакомиться...

Теперь Димка был полон решимости, хотя далась она ему нелегко. Он поможет Кольке убрать на время классный журнал. Конечно, страшновато. Но Димка убеждал себя в необходимости хоть когда-нибудь выйти из постоянно ощущаемого состояния приниженности. Ему страстно хотелось бросить всем вызов, заставить удивляться и отплатить, да, да, отплатить за нанесенные ему обиды. Несколько охлаждало то, что, кроме Кольки, никто и знать не будет о Димкиной удали. Но удержится ли он сам? Нет, не сможет. Расскажет Славке, да и Жанне (вот когда она посмотрит на него другими глазами и уже не осмелится называть его «Шкилетиком») и, конечно же, Саше, который наверняка не будет теперь подшучивать над ним...

По мнению Кольки, «операция по изъятию классного журнала» прошла на высоком техническом уровне. Ее осуществление они наметили на перерыв между пятым и шестым уроками. Пятым была химия, в конце его все обычно шумно окружали Веру Николаевну и на журнал внимания никто не обращал. Этим и решили воспользоваться. Хрулев на всякий случай встал у двери, обеспечивая себе сектор обзора, готовый при необходимости подать Димке сигнал тревоги. Димка, расстегнув свой портфель, не спеша подошел к столу, потолкался среди ребят и быстро сунул в раскрытый портфель журнал. Потом медленно подошел к двери, и тут они вместе с Колькой стремглав вылетели в коридор. Димка застегнул портфель. Все произошло мгновенно, и первым их желанием было тотчас убраться из школы, но Димка правильно рассудил, что отсутствие и их, и журнала на шестом уроке может быть истолковано не в их пользу.

Они вернулись в класс и чинно уселись на свои места.

Хотя исчезновение журнала на шестом уроке и не вызвало особой тревоги (кто-то высказал предположение, что его взяла завуч для подведения итогов — четверть подходила к концу), Димка сидел, как на иголках. Едва учитель начинал двигаться по классу, как Димка съеживался, ему казалось — вот сейчас подойдет и скажет: «Осокин, откройте свой портфель».

Колька сидел безмерно счастливый — теперь журнал у них, и он сумел пока отвести от себя опасность наказания. А там будь что будет... Временами он заговорщически подмигивал Осокину: «Молодчина, Димка!»

После уроков они вышли из школы по обыкновению втроем. Димка уже успокоился. Он шел с высоко поднятой головой, нижняя губа надменно выпячена, лицо сияло гордостью.

Славка поразился:

— Ты чего напыжился, как индюк?

Осокин в ответ лишь загадочно улыбнулся.

— Давай покажем? — Колька дотронулся до Димкиного портфеля.

Ребята остановились. Димка с готовностью открыл портфель и торжествующе показал Славке содержимое.

— Журнал?! — изумился Славка.

— Ага! — ухмыльнулся Колька.

— Кто же это его?..

— Я, — скромно признался Димка, чем поверг Славку в еще большее удивление.

— Он, он, — подтвердил Колька, отдавая дань восхищения Димке.

— Димка? — недоверчиво переспросил Славка. — А зачем?

— Кольке надо пропуски прикрыть, — сверкнув улыбкой, пояснил Димка.

— Здорово! — оживился Славка. — Теперь Елене наверняка нагоняй будет. Ну, ты, Димка, даешь! — одобряюще похлопал он приятеля по плечу.

— Это что, — пренебрежительно отозвался Димка. Сейчас он чувствовал себя героем. — Мелочи жизни. Не такой уж Осокин ущербный, как некоторые думают, — почти с вызовом произнес он.

Славка вскинул на него глаза: таким видеть Димку ему не приходилось, он решил остудить его пыл:

— Не задавайся, не задавайся. Можно подумать — подвиг Геракла совершил. Тогда не забывай, Шкилет, тебе еще одиннадцать осталось, — насмешливо бросил он.

Димка просто задохнулся от обиды и выпалил:

— Можно и одиннадцать, можно... Да я... я... и не то могу... — оборвав на полуслове, он внезапно быстро зашагал вперед...

— Располагайтесь. Я не при галстуке, извините. Рад видеть у себя молодых людей, даже если они следователи.

Он усадил гостей, сел в кресло, поджал ноги и совсем утонул в нем — маленький седой человечек в ярком халате. Видны были лишь громадные хорошо вылепленные уши да поразительно длинные пальцы, искусству которых когда-то рукоплескал мир.

— Меня уже давно посещают только ровесники. Между тем, трагедия старости не в близости смерти, а в потере связи с молодым поколением... Так чем могу? Простите, кажется, задавать вопросы — прерогатива вашего ведомства?

— Мы к вам с просьбой, Илья Евгеньевич, — Туйчиев вынул из портфеля портативный магнитофон, осторожно поставил его на угол заваленного нотами столика. — Послушайте, пожалуйста.

— Все? — удивился старый профессор, когда после нескольких музыкальных тактов магнитофон вдруг умолк.

— Увы, — вздохнул Соснин. — Повторить?

— Сделайте милость. — Илья Евгеньевич наклонил голову набок, снова прослушал запись. Потом еще два раза.

— Стоп! Хватит. — Он забарабанил пальцами по креслу. — Итак, что это по-вашему? Ах, пардон, — спохватился хозяин. — Опять я начинаю задавать вопросы. Профессиональная болезнь педагога. Сегодня ведь я сдаю экзамен, не так ли?

Туйчиев кивнул.

— Извольте. Это вторая часть симфонии № 45 фа-диез-минор Гайдна.

— Блестяще! — восхитился Соснин. — Если бы еще... Как насчет исполнителей?

— Это сложнее, — старый профессор задумался. — Пожалуй, несколько самонадеянно, ибо в записи есть дефект, но, по всей вероятности, Большой симфонический оркестр Берлинского радио. Симфония записана на пластинку, у нас ее продавали. Да, могущественная и безбрежная музыка! Вот чем следует наслаждаться, вот что надо впитывать в себя. Ее называют «Прощальной симфонией». А исполняют при свечах. В последней части симфонии музыканты один за другим гасят свечи на пюпитре и тихо удаляются; заканчивает симфонию дуэт скрипок.

— Вот это профессионализм! — снова поразился Соснин. — Нам бы так, а?

— Давайте погадаем вместе, Илья Евгеньевич, — сказал Туйчиев. — Что можно сказать о человеке, которому нравится это произведение?

— Только одно: это человек высокой музыкальной культуры.

— Интеллигент?

— Упаси бог, — возразил профессор. — Здесь можно впасть в ошибку. Знаете, кто любимый композитор у вахтера нашей консерватории? Глюк! Кстати, мой тоже, — тихо добавил он. — Сейчас будем пить кофе. Мне привезли из Бразилии.

— Спасибо большое, вы нам очень помогли. Мы резервируем за собой право прийти к вам в следующий раз. Просто так. Без дела. На кофе. Извините, сейчас никак не можем.

Садясь в машину, Арслан, усмехнувшись, спросил:

— Как ты считаешь, мы с тобой обладаем высокой музыкальной культурой?

— А что? Если не тот уровень, освободят от этого дела?

— Не думаю, — рассмеялся Арслан. — Придется, видимо, повышать.

— Вот, вот, — заворчал Соснин, — еще музыкантом я не был. Кажется, все уже искать приходилось: и преступников, и свидетелей, и ножи, и топоры, а теперь вот симфониями заниматься буду. Фа-диез-минор. — Он откинулся на спинку сидения и отвернулся.

— Искать придется не симфонию, а пластинку, — уточнил Туйчиев.

— Ну да, ясно, дефект, — буркнул Николай. — А сколько у нас в городе вообще пластинок имеется, об этом ты подумал?

— Думаю, много. Но ты же любишь масштаб.

— Это точно, — рассмеялся Соснин. — Ловишь на слабостях?

— Если честно, то без тебя мне пришлось бы туго...

— Ладно уж, — смущенный признанием друга, перебил его Николай.

Димка чувствовал необходимость сказать что-то очень важное, всего несколько слов — их надо только найти — и все будет хорошо: но насмешливые взгляды, которые Жанна время от времени бросала на него, лишали Димку остатков уверенности. С каждым шагом он все больше боялся начать разговор и, как все робкие люди, пытался уверить себя, что он это непременно сделает потом, позже или еще лучше — завтра.

Когда час назад они случайно встретились в сквере и Жанна приветливо поздоровалась и предложила побродить, он подумал, что ослышался, настолько неожиданно прозвучало для него приглашение. Сердце учащенно застучало где-то у горла: сколько раз он видел себя рядом с Жанной, хотя понимал, что воображение заводит его слишком далеко. Разве может он понравиться ей? Высокий, худой и нескладный, с редкими рыжеватыми волосами, в очках, толстые стекла которых делали его взгляд каким-то приниженным. А уши? Недаром когда-то его звали «Лопух». Вообще, если объявить конкурс на количество прозвищ, то первое место ему обеспечено. Его рыжие кудри воодушевляли дворовых ребят на сочинение двустиший. Когда, еще в шестом классе, он увлекся монтированием транзисторных приемников, то сразу стал «Локатором». В седьмом классе он вынужден был надеть очки и превратился в «Очкарика». Потом последовательно становился «Антенной», просто «Длинным», «Дохлым», «Дохликом» (так называли его девочки) и, наконец, «Шкилетом». Это последнее прозвище так прикипело к нему, что он и не заметил, как стал отзываться на него.

Постепенно Димка научился жить воображением: здесь был простор необъятный, никто не мешал ловкому, смелому Дмитрию Осокину совершать самые невероятные подвиги. Как-то еще в третьем классе Димка рассказывал Толику Кириллову о немецкой овчарке Дике. Вместе с Диком Димка творил чудеса: спасал девушку от бандитов, находил по следу воров, обокравших соседей. Толик слушал эти басни с открытым ртом и восторгался. Но вскоре Толик поделился услышанным с Димкиным соседом — Колей Хрулевым, и Димка сразу стал «Мюнхгаузеном». Новое прозвище настолько его уязвило, что он пожаловался маме.

— За что же они тебя так прозвали? — возмутилась Варвара Степановна, не чаявшая души в сыне.

— Не знаю, — соврал Димка.

Видя, что мать собирается в школу, он пытался ее остановить, чувствовал — ребята правы, но Варвара Степановна рвалась в бой за своего Димочку. Так возник первый конфликт с классом. И хотя со временем забылось все, Димка держался теперь в стороне от ребят. Он мечтал скорее вырасти, не понимая еще толком, что это изменит, но верил: вот тогда-то он заявит о себе и относиться к нему будут совсем иначе.

Он был счастлив, когда увлекся радиоделом и достиг первых успехов — вмонтированный в словарь английского языка транзистор действительно заставил ребят по-новому взглянуть на Шкилета. И когда Славка Лазарев, кумир класса, вынул из кармана портсигар и спросил, не сможет ли он вмонтировать в него транзистор, Димка с радостью согласился попробовать, рассчитывая в будущем на Славкино покровительство.

Он начал курить, ведь сигареты — непременный атрибут мужчины. Состоялся серьезный разговор, вернее длинный монолог Осокина-старшего, Димка слушал молча. Николай Петрович никогда не наказывал его, но хуже любого наказания были для Димки частые нравоучения отца. Осокин никогда не спрашивал мнения сына и не считался с ним. Но, несмотря на безупречную логичность доводов, Николай Петрович, как правило, не достигал желаемой цели, ибо совершенно не понимал, да и не хотел понимать, что на душе у сына. Он просто изрекал истины в последней инстанции. Это ожесточало Димку.

Положение усугубляла Варвара Степановна, принимавшая обычно сторону отпрыска. И теперь, когда он стал курить, она тайком от мужа давала Димке деньги на хорошие сигареты: а то будет курить всякую дешевую дрянь — вконец испортит здоровье...

После демонстрации отметить праздник собрались у Рянского.

Димка не мог объяснить себе, почему именно в этот праздничный вечер он вдруг увидел Жанну совсем по-иному. Ту самую Жанну, с которой проучился в одном классе восемь лет и которую никогда не выделял. Димка даже испугался внезапно нахлынувшего чувства.

Рянский весь вечер не отходил от Жанны, нашептывал ей видимо что-то очень смешное, отчего Жанна громко смеялась. Потом Рянский произнес тост за прекрасную половину человечества, в присутствии представительницы которой отдельные юноши учащенно дышат, и при этом многозначительно посмотрел на Осокина. Димка побледнел и уже весь вечер старался даже не глядеть в сторону девушки. Жанна ничего не замечала: она открыто восхищалась Сашей.

Димка поймал себя на том, что в нем растет неприязнь к этому красивому парню, который ему ничего плохого не сделал. Он чувствовал себя неуютно в компании, где все чем-то выделялись: Славик — умом, Рянский — умением взять от жизни как можно больше. Даже Колька Хрулев со своей бесшабашностью и полным отсутствием идеалов был выше его...

Когда они подошли к дому Брискиных, Димка неожиданно для себя, срываясь на фальцет, сказал:

— Жан... это... Знаешь что? Давай дружить?

Он побоялся посмотреть на нее, зачем-то снял очки и стал их протирать, близоруко щуря глаза. «Как я, наверное, нелепо выгляжу», — с ужасом думал Димка.

Жанна улыбнулась.

— «Что дружба? Легкий пыл похмелья, обиды вольный разговор, обмен тщеславия, безделья иль покровительства позор».

Что произошло дальше, он плохо помнил. Кажется она засмеялась! Правда, очень тихо, но от этого смеха Димка стал меньше ростом.

— Шкилетик, милый, да ты в своем уме? Ты всерьез веришь в возможность дружбы между парнем и девушкой?

Это было невыносимо — он продолжал оставаться для нее «Шкилетом». Обида захлестнула его.

— Ты думаешь, что нужна этому Саше? — выкрикнул он. — Ему приданое твое нужно! Ну, ничего, вы еще узнаете меня!

Жанна перестала смеяться, повернулась к Димке спиной и, выразительно покрутив указательным пальцем у виска, вошла в дом.

В этот вечер его сразил страшный недуг — одиночество. Оно было во всем: в редких прохожих, которые спешили домой, в пустынной и бесконечной улице, по которой он долго и бесцельно бродил, в только что состоявшемся телефонном разговоре. «Нам некуда больше спешить, нам некого больше любить», — горько усмехнулся Алексей и поежился.

Год выдался нелегкий — частые загородные рейсы изматывали. Отдыхать он не успевал; оставив машину на автобазе и наскоро умывшись, мчался домой: надо было писать курсовые и контрольные работы, садиться за учебники. Уже поздно ночью валился на тахту. Утром нахальный будильник поднимал его с постели, начинался новый день, как две капли воды похожий на вчерашний. В воскресенье Алексей занимался дома целый день и уставал еще больше, чем в рабочие дни.

Все это стерло грани между днем и ночью, не давало возможности отвлечься от дела, отдохнуть и почувствовать ту сладкую усталость, которая знакома хорошо поработавшим людям.

В этих трудных буднях было лишь одно преимущество: он почти не думал о Люсе.

Они познакомились два года назад. Студенты пединститута собирали хлопок на полях нового целинного совхоза. Сюда же из города приехали несколько водителей, которые сели за штурвалы уборочных комбайнов. Вечером у здания школы Алексей увидел Люсю и вдруг сразу понял, что сама судьба привела его сюда, за двести пятьдесят километров от города. Люсе та поспешность, с которой он подошел к ней и затеял разговор, показалась сперва бесцеремонностью. Но позже ее заинтересовал этот невысокий паренек с крупными чертами лица, большими рабочими руками и мягким своеобразным характером.

— Как вы совмещаете работу водителя с учебой, да еще на физмате? — спросила она как-то у Алексея.

— А я, Люция, сплю пять часов в сутки, — улыбнулся он в ответ.

— Называйте меня лучше Люсей. Кстати, Леша, вы почему выбрали математический?

— Кажется, Кант сказал, что в каждом знании столько истины, сколько математики. А я неравнодушен к истине.

— Ну и напрасно, — лукаво блеснула глазами Люся. — Путь к истине лежит не через математику. Он гораздо проще: надо лишь исчерпать все заблуждения и тогда можете до нее дотронуться.

— Но при такой стратегии может не хватить жизни, — возразил Алексей. — В одном институте, оказывается, учимся, а я вас никогда не видел.

— Так вы же заочник.

Вечерами он уходил в сырой туман, весело хлюпал сапогами по лужам и смеялся, когда капля дождя ненароком попадала ему за ворот. Он огибал хлопковое поле и шел к молодому саду. Сад спал, накинув на себя покрывало тумана, и только иногда листья перешептывались, тихо советуясь между собой, чтобы не нарушить царящий вокруг покой.

Люся приходила обычно раньше его, она медленно шла ему навстречу. Он ругал себя за это, но ничего не мог поделать: страда была в разгаре, хотя сбора в дождь не было, водители участвовали в перевозках урожая. И он опаздывал опять.

Позже, когда они вернулись в город, встречи стали реже, но с каждым новым свиданием Алексей чувствовал, как эта девушка все более прочно входит в его жизнь, заполняет ее.

И вдруг все оборвалось. Люся явно стала избегать его, потом просто сказала, что не хочет встречаться.

Он не видел ее уже несколько месяцев. И вот сегодня, бродя бесцельно по улицам, неожиданно оказался у ее дома. Света в окнах не было. «Ну и что? Это еще не значит, что ее нет дома. Может, зайти? Нет, лучше позвоню».

Алексей зашел в телефонную будку, набрал номер и услышал родной до боли голос. Он не сразу ответил.

— Алло, — тихо повторила Люся, и ему почудилось — она догадывается, кто ей звонит.

— Звонит мужчина женщине. Хочет пригласить ее на фильм «Мужчина и женщина». Принято? Здравствуй, Люся.

— Здравствуй, Леша. Как дела? Сессию сдал?

— Ну так как быть с билетами, которые я держу? — не отвечая на вопрос, спросил он.

— Спасибо. Я не могу.

Вот он, этот холодок, который уже почти год исходит от нее. Вежливый, но безразличный голос Люси подействовал на него удручающе.

— Значит отменяется, — не то вопросительно, не то утвердительно произнес он. — Ладно. До свидания.

Алексей еще долго держал трубку, потом осторожно повесил ее.

— Какая-то поразительная способность находить слабости в позиции противника. — Арслан положил своего короля и встал. — Если бы ты так же хорошо работал, как играешь в шахматы, мы бы давно финишировали.

Николай довольно хмыкнул, аккуратно сложил фигуры и захлопнул доску.

— А знаешь ли ты, в чем слабость твоей позиции? — Николай уселся поудобнее, не дожидаясь ответа Арслана, стал перечислять: — Во-первых, Хаматдинова не значится ни в числе абитуриентов этого года, ни среди обучающихся. Стало быть, пока неизвестно, кому адресована посылка. Во-вторых, нигде не зарегистрировано исчезновение взрывчатки и потому неизвестно, кто мог воспользоваться ею. В-третьих...

— В-третьих, — перебил его Арслан, — вполне достаточно во-первых и во-вторых.

— Пожалуй, — безрадостно улыбнулся Соснин.

— Понимаешь, Коля, мучает меня одна мысль. Ты помнишь вахтера консерватории, о котором рассказывал Илья Евгеньевич? Интересно, он грамотно пишет или делает ошибки?

— Не вижу связи... Постой! Ты хочешь сказать, что вахтер Гурина неправильно записала фамилию.

— Именно.

— И тогда мы, мягко говоря, едем «не в ту степь». Ее образовательный ценз, судя по протоколу допроса, три класса церковноприходской школы... Хаматдинова... Хайнутдинова... Хуснитдинова... — медленно чеканил Соснин. — Да, ты, брат, кажется, прав, здесь есть поле для деятельности.

— Только после обеда. Я зол от голода, а злые не могут быть объективными.

Они пошли в кафе, сели за столик. Соснин взял меню, покачал головой.

— Фамилия шеф-повара сейчас отобьет у тебя аппетит, — прочел по слогам: — Ха-рат-ди-нов.

— Ты дашь спокойно поесть? — нахмурился Туйчиев.

— Конечно, дам, — пообещал Николай и пододвинул к себе тарелку с борщом. — Но спокойно ты сможешь есть только тогда, когда мы отгадаем фамилию. Как ты смотришь на Хасандинову?

Туйчиев чуть не поперхнулся и угрожающе поднял ложку. Когда они доедали бифштекс, Николай вспомнил, что фамилия их управдома Хайрутдинов.

— Хаймардинова, Хакиметдинова... — неожиданно вступил в игру Арслан.

— Теперь я вижу, что ты сыт, — обрадовался Николай.

Почти весь следующий день ушел на поиски студенток, фамилии которых были хоть в какой-то степени созвучны с Хаматдиновой. Таких в институте оказалось двадцать семь, правда, имя было другое. Девять старшекурсниц накануне приехали с практики и пятерых из них удалось найти в общежитии.

Расспросы, проверки, снова беседы со студентками... Туйчиеву порой казалось, что он стоит у бесконечного, быстро движущегося мимо него конвейера, на котором сидят девушки, самые разные девушки.

Важно было совместить выполнение двух совершенно несовместимых задач: не пойти по ложному следу и не потерять драгоценное время...

— Послушай, Коля, — обратился Арслан к вошедшему на следующее утро в кабинет Соснину. — Давай продолжим нашу вчерашнюю игру, а?

— Мне нечем больше играть, кончились козыри, — развел руками Николай. — Мы вроде все возможные фамилии на «X» перебрали, — Соснин тяжело опустился на стул.

— Умница. Правильно. Перебрали. — Арслан покрутил в руке коробок, вынул три спички и... выложил на столе букву «К».

— Кроме созвучных фамилий, есть еще созвучные буквы, с которых эти фамилии начинаются. Для наших фамилий такой начальной и созвучной буквой будет «К». Давай прокрутим этот вариант.

— Лады. — Соснин сразу оценил идею друга, потер ладони, встал. — Пойду начинать второй раунд.

Часа через два он тихо вошел в кабинет, молча сел на краешек стула, лениво протянул Туйчиеву папку.

— Кажется, приехали, — потирая воспаленные от бессонницы веки, вяло сказал Николай.

— «Калетдинова Люция, студентка четвертого курса», — вслух прочел Арслан и углубился в личное дело. Спустя некоторое время он поднял голову.

— А почему, собственно, ты остановился на ней? Из-за имени?

— Не только. Вспомнил: «подарок» ко дню рождения принесли 13 января, и в автобиографии тоже 13 января. Но главное в другом. Я провел психологический опыт с вахтершей, продиктовал ей фамилию по слогам. Это победа, Арслан Курбанович. — Он вынул из кармана листок бумаги, на котором были нацарапаны неумелой рукой кривые, расползавшиеся в разные стороны буквы: «Хаметдинова», «Хамадинова».

— Думаю, если ей еще десять раз продиктовать фамилию, то в каждом случае она будет писать по-разному.

— Значит, мы на верном пути?

Славка Лазарев, любимец класса и признанный его вожак, доставлял немало беспокойства учителям своими выходками. Отличник, спортсмен, остроумный, начитанный, Славка выделялся среди сверстников.

Учился Славка легко. Читать и писать он научился в шесть лет и в первом классе был на голову выше многих учеников. Поэтому на многих уроках он просто скучал.

Поскольку Славка учился хорошо, он никогда не внушал беспокойства учителям. На него всё меньше и меньше обращали внимания, основной упор делался на отстающих. И Славкина энергия искала выхода в проказах.

Поначалу этому не придавали серьезного значения: как-никак лучший ученик. Да к тому же в шалостях его был юмор, который вызывал улыбки у многих учителей.

Отец Славки, научный сотрудник, имел свою стройную систему воспитания. Прежде всего он был категорически против наказания.

— Видишь ли, Маша, — говорил он жене, расхаживая по комнате, — любое наказание — это расправа. Да, расправа, — видя протестующий жест жены, категорично повторял он. — Разве, наказывая ребенка, мы думаем о его исправлении? Отнюдь. Мы просто даем выход своему раздражению.

Мать Славки тоже была против наказания, но, по ее мнению, мальчик должен чувствовать отцовскую руку. Правда, она ясно не представляла себе, в каких формах это должно проявляться, но ведь должен же быть мужчина в доме?

Однако Михаил Александрович был непреклонен: больше самостоятельности, поменьше мелочной опеки.

— Пойми, — не раз говорил он жене, — самое страшное это переломить характер Славика. Сделать это чрезвычайно просто и легко. Представь себе: мы заставляем его делать то, чего он не хочет. Он выполнит наши требования, но кем он вырастет? Безвольным, бесхребетным. Хорошо ли это?

Жена соглашалась — нехорошо. Да и Славик не давал повода подавлять его желания, ограничивать его самостоятельность. С некоторым оттенком гордости мать любила говорить, что не бывает в школе.

Славка рос предоставленным самому себе. Еженедельно отец или мать с удовлетворением (ведь одни пятерки) расписывались в его дневнике, заменяя столь необходимые мальчишке задушевные беседы просмотром, как говорил Михаил Александрович, его «школьных документов и показателей».

Между тем отношения Славки с классным руководителем Еленой Павловной постепенно обострялись.

— Я категорически запрещаю писать сочинения шариковыми ручками. Буду ставить двойки, — заявила Елена Павловна в начале учебного года.

— Почему? — послышались голоса.

— Потому что нельзя, — отрезала Елена Павловна.

— Но... — попробовал объяснить Славка.

— Без всяких «но», Лазарев, — оборвала его Елена Павловна. — Последнее время вы всё встречаете в штыки. Извольте подчиняться.

На следующий день Елена Павловна обнаружила на своем столе вырезку из газеты, где было помещено разъяснение, что ученикам всех классов разрешается писать шариковыми ручками.

— Кто положил газету? — показывая на вырезку, спросила она. — И что этим хотели сказать?

— Я, Елена Павловна, — Славка встал из-за парты. — А сказать хотел то, что вы мне не дали сказать вчера.

— Прекрасно, Лазарев. Мы еще вернемся к этому в другой обстановке, — ледяным тоном произнесла Елена Павловна.

Это был явный намек, что Славке придется держать ответ за свой поступок перед дирекцией. Но когда Елена Павловна рассказала об инциденте завучу, требуя наказания Славки, Нина Васильевна ее не поддержала.

— В самом деле, Елена Павловна, а почему нельзя шариковыми ручками? — мягко спросила она.

— Потому, что паста растекается и мне трудно читать их работы.

— Но надо было так и объяснить ребятам.

— А разве недостаточно того, что я сказала. По-вашему, учитель каждый свой поступок должен объяснять ученикам? Может быть, прикажете еще резолюцию их получать? — Елена Павловна не скрывала иронии.

— Нет, я так не думаю. Однако не могу понять вашего пренебрежения к мнению учеников, кстати, уже далеко не детей. Не кажется ли вам, Елена Павловна, что вы... — Нина Васильевна сделала паузу, подбирая слова, — будучи знающим литератором, несколько прямолинейны в отношениях с учениками, ко всем подходите с одной меркой, требуете беспрекословного подчинения и послушания, не считаясь с их желаниями и интересами? Ведь как будто ваш предмет особенно располагает к душевности, к тонкости...

— Кажется, я не первый год в школе, — обиженно поджала губы Елена Павловна.

— Верно, — вздохнула Нина Васильевна, — но все же я буду просить вас подходить внимательнее к каждому ученику.

Отношения Славки с Еленой Павловной окончательно испортились после того, как она поставила ему единицу за сочинение по «Преступлению и наказанию». Нет, в сочинении не было ошибок, с точки зрения грамотности и стиля оно, как и предыдущие работы Славки, было безупречным. Но Лазарев посмел, она так и сказала потом при разборе в классе, не согласиться с официальной, это слово Елена Павловна произнесла с особым ударением, точкой зрения. Славка же продолжал стоять на своем.

— Я имею полное право высказывать свой взгляд на творчество любого писателя, — категорически заявил он.

Нина Васильевна снова настойчиво пыталась убедить учительницу, что она не совсем права.

— Разве у нас, у взрослых, не почитается как достоинство способность отстаивать свои убеждения, не менять их по первому требованию? — говорила она Елене Павловне.

— Это обычное мальчишеское упрямство.

— Ну почему же упрямство? Потому что его точка зрения не совпадает с вашей или моей?

— С общепринятой...

— Помилуйте, Елена Павловна, о Достоевском и виднейшие ученые до сих пор спорят.

— Пусть себе спорят. Есть стабильный учебник, методические разработки наконец...

— Хорошо, — не выдержала и перебила ее Нина Васильевна, — тогда давайте искать способ изменить его взгляд, а не обрушиваться на Лазарева только потому, что он посмел «свое суждение иметь».

Елена Павловна оставалась непреклонной и по-прежнему видела в Славкином поступке лишь злой умысел.

В институте Калетдиновой не оказалось: начались зимние каникулы. Хозяйка сообщила, что квартирантка взяла чемодан и уехала, кажется, к родителям в райцентр, километрах в тридцати от города. В личном деле оказался и адрес родителей.

Наутро друзья уже подъезжали к старому дому. Их встретил пожилой мужчина. Вошли во двор, по которому металось в поисках пищи множество кур. Громадный волкодав рвался с цепи, отчаянно лая на незнакомцев.

— Зуфар Анварович, нам нужно поговорить с вашей дочерью, — после того как они представились, сказал Туйчиев.

— А ее нет дома.

— Где же она? — громко спросил Соснин, стараясь перекричать пса.

— Не знаю. Вообще-то обещалась на каникулы приехать. Да, видно, задержалась. Случилось что? — забеспокоился хозяин.

— Может быть, жена знает? — не отвечая на вопрос, спросил Туйчиев.

— Халида в прошлом году умерла, — тихо ответил Зуфар Анварович.

— Извините. Мы не знали... Вашей дочери в городе нет. Где, по-вашему, она может сейчас находиться?

— Ой, не иначе произошло с ней что? — снова заволновался хозяин.

— Пока оснований для беспокойства нет. Просто она нам очень нужна. Так куда она могла поехать?

— Ума не приложу, — Калетдинов потер подбородок, — может, к племяннику в Ригу. Это сестры моей сын, — пояснил он. — Летом собиралась, да не вышло, может, сейчас туда поехала? Вот и адрес у меня. Они переписывались. Вообще она у меня самостоятельная. С родителями не считается. После смерти матери совсем отбилась от рук, — пожаловался он. — Больше вроде некуда ей ехать. Хотя, кто ее знает?.. — задумчиво произнес Калетдинов.

К обеду Туйчиев и Соснин вернулись в город.

Полученные от отца Калетдиновой сведения не только не внесли ясность в вопрос о том, где она находится, но и заставили по-новому взглянуть на зловещий подарок. Он ведь передавался от брата из Риги. Что это? Случайное совпадение или подлинное положение вещей?

Возможно, передававший магнитофон сказал Гуриной первое, что пришло ему в голову. Но, с другой стороны, так тщательно продумав все детали, преступник вряд ли действовал необдуманно. Значит, он знал о наличии у Калетдиновой двоюродного брата в Риге. Кто же он, знающий такие подробности ее биографии? А может быть, это действительно дело рук брата? И хотя пока неясно, зачем это ему понадобилось, исключить полностью такое предположение оснований не имелось. Да и отец говорил о нем явно не очень дружелюбно, будто чего-то не договаривал.

Сомнения, сомнения и еще раз сомнения... Разрешить их в известной мере могла поездка в Ригу. И на следующий день Туйчиев вылетел туда.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Дверь кабинета завуча приоткрылась и в нее просунулась вихрастая голова Славки.

— Нина Васильевна, вы меня вызывали?

Не поднимая головы от классного журнала, завуч кивнула.

— Заходите, Лазарев. Садитесь, — строго произнесла она.

Славка уселся на краешек стула, дальний от стола, и выжидающе посмотрел на Нину Васильевну.

Завуч отодвинула от себя журналы, сняла очки, и тут Славка впервые обратил внимание, какие у Нины Васильевны добрые глаза. Ему вдруг стало как-то не по себе, охватило чувство неловкости: сколько беспокойства причиняет он этой седоватой некрасивой женщине, которая к нему всегда хорошо относилась и которую он уважал за ум и знания.

— Расскажите, Лазарев, что за инцидент произошел у вас на уроке литературы?

— Нина Васильевна, очень прошу, не надо меня на «вы» называть.

— Хорошо, Слава. Слушаю тебя.

— Честное слово, я ни в чем не виноват. — Славка заговорил быстро, а выражение его лица было таким, что тот, кто не знал его, поверил бы сразу. Но Нина Васильевна слушала его, подперев рукой подбородок, и весь ее вид ясно свидетельствовал — ей хорошо известно, что последует за Славкиным «честным словом». — Понимаете, это все проклятый генетический код, доставшийся мне от предков, — он показал рукой на грудь, призывая посмотреть и убедиться: именно там и заключен этот код. — Я бессилен что-либо изменить. На литературе я выполнял лишь заложенную во мне программу, — сокрушенно развел он руками.

— Ох, Слава, Слава... — укоризненно покачала она головой.

— Нет, Нина Васильевна, правда. Я даже пытаюсь расшифровать его, надо же управлять собой, но пока безуспешно, — закончил он и подчеркнуто виновато опустил голову.

Славка нравился Нине Васильевне. Новое ЧП с Лазаревым ее искренне расстроило: Елена Павловна пожаловалась, что Лазарев в присутствии всего класса нагрубил ей, и требовала принять, наконец, самые строгие меры.

— Понимаете, Нина Васильевна, просто я поблагодарил Елену Павловну, — снова начал Славка. — В общем, я встал и сказал: «Елена Павловна, большое вам спасибо за замечательную нотацию, которую вы нам сейчас прочитали. Теперь нам хочется жить и учиться еще лучше!»

Нина Васильевна внимательно и строго посмотрела на юношу и тихо спросила:

— Тебе не стыдно паясничать, Слава? Интеллект — это ведь прежде всего такт, чувство меры, скромность, наконец.

И от того, что она не распекала его, не кричала, не грозила, а просто, по-матерински, обратилась к нему, Славке снова стало не по себе. Он смущенно опустил голову.

— Я извинюсь, Нина Васильевна... в присутствии всего класса... — он поднял глаза и Нина Васильевна увидела в них искреннее раскаяние.

Остроносый парень с бледным строгим лицом вопросительно смотрел на стоявшего в двери Туйчиева.

— Вы случайно не ошиблись дверью? — насмешливо спросил он.

— Да вроде нет. Ведь ваша фамилия Галеев? — Арслан протянул удостоверение. — У меня к вам несколько вопросов, Рашид.

— Проходите, пожалуйста, — пожал плечами Галеев.

Да, он ждет Люцию, она написала, что приедет на каникулы, после того как он пригласил ее в Ригу. Рашид долго, но безуспешно бродил по комнате в поисках письма Калетдиновой. Познакомились только в прошлом году, когда он две недели гостил у родственников. Подружились. Знает ли он дату ее рождения? Конечно, 13 января. Нет, в этом году не ездил к ней. (Впрочем, этот вопрос Туйчиев задал для формы: сборщик завода ВЭФ Галеев 13 января находился на работе, такую справку дали ему в отделе кадров). Никто из знакомых не ездил в город, где живет Люция, и никакого подарка для нее он никому не передавал. Впрочем, подарок ко дню ее рождения он подготовил и вручит его Люции, как только она приедет. Рашид вынул из письменного стола оригинальный кулон с янтарем неправильной формы. Есть ли у него магнитофон? Разумеется. Вот он. Записи разные, в основном, хоровое пение. Гайдн? Нет, этот композитор вне сферы его интересов. В день их знакомства никакого мужчины с Люцией не было.

Рянский жил с бабушкой неподалеку от центра города. Родители его умерли. Высокая, не по-стариковски стройная Елизавета Георгиевна, которой минуло уже восемьдесят шесть, никогда не болела и лишь в последнее время стала сдавать.

В семнадцать лет Лиза Каневская, дочь полковника, вышла в Петербурге замуж за немолодого тайного советника Рянского. Летом одиннадцатого муж умер и она осталась с маленьким сыном Сергеем.

После революции особняк на Фурштадтской пришлось оставить. Из окна флигелька, где они теперь ютились, виднелись серые громады домов Петрограда, еле угадывавшиеся, занесенные сугробами трамвайные пути и проторенная тропа — на барахолку. С каждым днем все дальше уходило прошлое.

Дрова в буржуйке почернели от сырости — не горят. Окуталась едкой гарью уходящая в окошко коленчатая труба. В комнате холодно. Женщина с искаженным гримасой лицом варит воблу. Сергей сидит на корточках перед печкой, щурится на огонь, зябко молчит и слушает простуженный, но еще богатый модуляциями голос:

— Ах, разве я так жила. Ты помнишь, Серж! У нас были серые в яблоках лошади, ложа бенуара в Мариинском, дача в Крыму. У меня были меха, изумительные фамильные драгоценности — вот вся шкатулка была полна. А теперь — видишь, серьги, вот все, что мне осталось. Это я спрятала и храню, не говори никому. Ах, мальчик мой, как жестока и бесчеловечна жизнь!

Театральным жестом, словно ароматный кусочек батиста, она подносит к глазам пропахшее посудой полотенце. Сергей молча вскидывает на мать темные глаза. Шипят и плюются дрова. Воняет вобла.

— Тебе нравится слушать маму? Я верю, верю — бог снова пошлет нам счастье и достаток. И у моего мальчика будет все, что он захочет, шоколадные раковинки, меренги. Мы каждый день будем ходить с тобой в синема. Ты достоин совсем другого детства...

Он рос угрюмым, молчаливым, глубоко уязвленным контрастом между недавним прошлым и трудными послереволюционными годами. Часто менял работу: был истопником, табельщиком в порту, экспедитором. Переехал сначала в Белоруссию, потом на Кавказ и наконец осел в Средней Азии, где женился перед самой войной. Елизавета Георгиевна приехала к нему погостить, да так и осталась...

Саша был поздним и единственным ребенком. К моменту его рождения Сергей Васильевич запил. Он почти не интересовался сыном. Зоя Алексеевна — робкая, застенчивая женщина — преображалась, когда муж приходил пьяным, становилась резкой и злой. Свекровь оправдывала Сергея: «Жизнь у него не сложилась, Зоинька. Он ведь дворянин». «Плевать я хотела на его дворянство! У Саши рахит, ему усиленное питание нужно, а он все пропивает!»

В пять лет Саша понимал многое из того, что происходит в доме. В восемь его уже начали тяготить назойливо-ласковая мать и редкие встречи с отцом — неприятным и чужим. Отец продолжал пить, и все, что «добывал» на экспедиторской службе, шло неведомо куда. Под гневным хмельком он часто колотил себя в грудь и визгливо кричал жене:

— Я, сударыня, задыхаюсь от вашей жизни! У меня душа с запросами.

Мать ежедневно жаловалась Саше, что она «страдалица», а «твой отец мерзавец, он хочет нас бросить». И каждый раз в такие минуты мальчик вырывался из материнских объятий и убегал на улицу. Однако и ребят сторонился.

Елизавета Георгиевна стала единственным человеком, к которому его тянуло. Своими рассказами о прошлом, о той, другой жизни — «жизни-мечте», она целиком завладела внутренним миром ребенка.

Как-то отец услышал один из ее рассказов. В тот день он был трезв, но закричал на Елизавету Георгиевну, как в пьяном угаре:

— Прекратите, маман! Я запрещаю! Хватит того, что вы меня искалечили своими баснями, — и, вытолкнув сына в другую комнату, захлопнул дверь.

Саша продолжал внимательно слушать бабку. Слушал и запоминал. Учился он хорошо и без особого труда поступил после школы на исторический факультет, но работать по специальности не стал, так как не мог удовлетвориться, как он говаривал, «сухим окладом». Частые поездки с туристическими группами в качестве гида позволяли ему проводить некоторые спекулятивные операции, «работал» он аккуратно, не зарывался...

Брискин и Саша сидели в гостиной.

— Буду с вами предельно откровенен. Мне импонируют люди вашего склада. Не скрою, отдать Жанну за вас — значит быть спокойным, — Брискин дружелюбно похлопал Александра по плечу. — Насколько вообще может быть спокоен отец, отпуская в жизнь единственную дочь. Курите. — Он протянул ему пачку «Филипп Моррис». — Конечно, она должна учиться, диплом нужен, хотя, — добавил он, улыбаясь, — работать по специальности не обязательно.

— Знаете, Аркадий Евсеевич, я остро ощущал одиночество в последние годы, а сейчас благоговею перед Жанной не только за прекрасное чувство, которое она подарила мне, но и за то, что перестал быть никому не нужным.

— Э-э, батенька, — погрозил пальцем хозяин. — Вот здесь позвольте вам не поверить. — Брискин лукаво сощурился. — Только глупцы думают, что одиночество — это отсутствие любимой, друзей. Глубокое заблуждение! Одиночество — это отсутствие денег.

Саша рассмеялся:

— Божье — богу, кесарево — кесарю, а что людям? Деньги.

— Вот именно, батенька мой. — Брискин понюхал свисавший из вазы цветок. — Программное изречение. Жанна! — позвал он. — Мы голодны, лапушка. Скоро ты?

— Сейчас! — пообещала дочь из столовой. Через несколько минут она пригласила мужчин к столу.

— Мы сначала к рукомойнику, — сказал отец.

В белоснежной, выложенной итальянским кафелем ванной, подавая Рянскому полотенце, он снова подмигнул:

— Из того обстоятельства, что все в руках человеческих, следует только одно — их нужно чаще мыть...

— Вы любите музыку, Саша? — спросил Брискин, когда они после ужина расположились в уютных кожаных креслах.

— Разумеется, — ответил Саша, прихлебывая из крошечной фарфоровой чашечки кофе с коньяком.

— Я обожаю музыку. Родители хотели видеть меня певцом и с трех лет водили в оперу. Когда мне стукнуло пять, мы с мамой слушали «Онегина». Помните, там есть сцена, когда Ларины варят варенье? Я вскочил тогда и закричал на весь зал: «А почему дым не идет из кастрюли?» После этого моя карьера певца рухнула и было решено, что я стану физиком... Сыграй гостю, дочка.

— Пожалуйста, — попросил Рянский.

— Что вы, Саша, — замахала руками Жанна. — Я ненавижу музыку. Папуля на протяжении шести лет держал учительницу и с ее помощью пытался вдолбить в меня веру в мой музыкальный гений. Он и сейчас приходит в восторг от моей игры, хотя единственная вещь, которую я могу играть до конца, полонез Огинского.

— Вы знаете, что эта баловница говорит, когда все-таки удается усадить ее за рояль? — расплылся довольно Брискин: — «Ну чему ты радуешься, неужели тебя не ужасает, во сколько этот полонез тебе обошелся?»

Докладывая полковнику Азимову результаты командировки в Ригу, Арслан все огорчительнее осознавал, что следствие по делу о взрыве, по сути, не вышло за пределы нулевого цикла. Адресат зловещего «подарка» по-прежнему оставался неизвестен, не говоря уже об «отправителе». И как бы подтверждая невеселые мысли Арслана, Азимов спросил:

— Так можем ли мы, наконец, утверждать, что получателем магнитофона являлась Калетдинова?

— И да, и нет, — пришлось признать Туйчиеву.

— А точнее?

— Пока более конкретные утверждения преждевременны, — развел руками Арслан, — хотя, если субъективно, — он сделал паузу, — то это она...

— Хорошо, — нахмурился Азимов, — а на чем базируется ваше субъективное мнение? Интуиция тоже на фактах произрастает.

— Верно, — улыбнулся Арслан, — кое-что есть, конечно.

Азимов выжидающе посмотрел на Туйчиева и тот продолжил.

— Мы проверили все возможные... — он на миг задумался и тотчас поправился, — почти все возможные вариации фамилии, исходя из записи вахтера. Лишь один из вариантов подошел — Калетдинова. К тому же совпадают имя, день рождения. Наконец, когда мы попросили вахтера на слух припомнить фамилию, которую назвал неизвестный, вручая магнитофон, она остановилась именно на этой. Кстати, Гурина вспомнила, правда, с опозданием, — усмехнулся Арслан: — оказывается, передававший «подарок» сказал, что Калетдинова выпускница. Так вот, ни на одном из факультетов на четвертом курсе нет и в помине других студенток с такими именами.

— Это все?

— Нет. Мне представляется загадочным исчезновение студентки Калетдиновой. Ее нет в институте, — Арслан стал загибать пальцы, — нет на квартире, нет в родительском доме, нет у брата в Риге, хотя она собиралась к нему на каникулы. И мы с Сосниным не можем не задать себе вопроса: где же она? Вольно или невольно, Махмуд Насырович, мы связываем воедино все эти обстоятельства. Ведь что получается? — Арслан оживился. — Цель «подарка» очевидна: избавиться от кого-то из студенток четвертого курса пединститута. Но, в силу ряда причин, желаемый преступником результат не достигнут. Поставим теперь на место неизвестного получателя Калетдинову Люцию, что, как вы могли убедиться, достаточно вероятно. Что же тогда выходит? Ее убийство с помощью заряженного взрывчаткой магнитофона не удалось, но именно она, и никто иной из выпускниц, исчезает. Согласитесь, предположение, что преступник сумел все-таки достигнуть поставленной цели, но иным, к сожалению, пока не известным путем, звучит вполне убедительно.

— Пожалуй... — задумчиво произнес Азимов. — Постойте, постойте, что-то знакомая фамилия... — Уже не слушая Арслана, он раскрыл одну из лежащих на столе папок и стал быстро перебирать бумаги. Наконец удовлетворенно откинулся на спинку стула.

— Чудеса, Арслан Курбанович! — В голосе полковника чувствовалась радость.

Туйчиев удивленно вскинул глаза.

— Как раз перед вашим приходом я просматривал списки «свежих» уголовных дел. И вот, пожалуйста, — он ткнул пальцем в бумаги. — «Нанесение тяжких телесных повреждений Калетдиновой Люции». Расследование ведет Журавлев. Сейчас пригласим его с делом, — он начал набирать номер телефона, — возможно, все станет на свое место.

Ознакомление с материалами дела, которое принес капитан Журавлев, дало немного.

Потерпевшей по нему была действительно Калетдинова Люция, студентка пединститута.

Калетдинову обнаружили 18 января в районе колхоза «Победа» в бессознательном состоянии. В затылочной части имелось повреждение, нанесенное каким-то тупым орудием. Осмотром места происшествия было установлено, что небольшую поляну, на которой лежала Калетдинова, окружал кустарник, и сюда с магистральной дороги вели следы протектора, отпечатавшиеся на выпавшем накануне снегу. Неподалеку от дороги группа тополей. На крайнем из них, на высоте около двух метров, кусок коры содран. Орудие, которым нанесли повреждение потерпевшей, обнаружить не удалось.

Данные осмотра позволяли предположить, что Калетдинова была доставлена на поляну грузовой автомашиной, вероятнее всего, самосвалом марки ЗИЛ-555.

— Что Калетдинова? — обратился к Журавлеву Азимов.

— Пока по-прежнему ничего не помнит, да и врачи не разрешают еще беседу с ней.

— Амнезия, — вздохнул Арслан. — Значит, на потерпевшую пока надежды нет. Не расскажет она нам, с кем ехала и что произошло...

— Ограбление, судя по материалам дела, — перебил его Соснин. — Она ехала в райцентр, к отцу на каникулы. С ней, вероятно, был чемодан.

— Не исключена и имитация ограбления, если учитывать, что посылка со взрывчаткой до нее не дошла, — негромко заметил Арслан.

— Вы правы, Арслан Курбанович, — согласился с ним Азимов. — Все это как будто действительно наталкивает на мысль о едином исполнителе. И, может быть, ускорив расследование ограбления, мы скорее выйдем на него.

— Я должен принять второе дело к производству и расследовать взрыв и ограбление параллельно? — спросил Туйчиев.

Азимов кивнул и обратился к Соснину:

— Что известно о ближайшем окружении Калетдиновой? Нет ли здесь зацепки?

— Квартирная хозяйка Калетдиновой рассказала, что одно время она встречалась с неким Алексеем. Иногда он звонил ей, но уже несколько месяцев как не приходит и не звонит.

— Это уже интересно, — оживился Азимов. — Выяснили, кто это?

— К сожалению, пока все попытки безрезультатны, — сокрушенно развел руками Соснин.

— Этот знакомый заслуживает самого пристального внимания, его поиск необходимо ускорить, — решительно потребовал полковник.

— Ясно, — Соснин встал.

— Нужно найти автомашину, — словно рассуждая вслух, задумчиво произнес Арслан. Азимов утвердительно кивнул. — Дорога ведет через райцентр, куда следовала Калетдинова, к гравийному карьеру, — продолжал Туйчиев, — поэтому поток машин здесь и зимой приличный. Надо установить и проверить все автомашины, следовавшие как туда, так и обратно.

— Работенка!.. — пробормотал Журавлев.

— Сущий пустяк, — с усмешкой отозвался Арслан. — Каких-нибудь три-четыре сотни машин.

Николай только вздохнул.

Начали с проверки путевых листов на трех автобазах. Работа была адова, отнимала, как говорил Николай, все сутки и еще отхватывала от следующих. Через три дня отобрали три с половиной сотни машин, которые в тот день находились на трассе автовокзал — карьер. Сто сорок из них двигались в противоположную сторону, но Туйчиев не исключал, что водители этих машин могли видеть девушку, стоящую на обочине или едущую в машине им навстречу. К работе подключили нескольких оперативных работников, но повезло, кажется, только лейтенанту Манукяну.

Манукян медленно подошел к очередному самосвалу, влез в кабину, сел и на мгновение отключился, уснул... секунд на тридцать. «Э-э, нет, так не пойдет. На сегодня хватит».

Перед тем, как спрыгнуть на землю, он встал на подножку, осветил фонарем открытую дверцу и заметил едва проступавшую засохшую бурую полоску. «Скорее всего краска, а может и нет?» Усталость сразу улетучилась...

К концу следующего дня на стол Гуйчиева легло заключение эксперта: на дверце самосвала, который был закреплен за водителем Шульгиным, обнаружены следы крови человека...

— Работали на карьере восемнадцатого января? — Туйчиев окинул взглядом сидевшего напротив высокого широкоплечего водителя с крупными чертами лица.

— Да кто упомнит, гоняют каждый день на другое место, — после долгой паузы ответил Шульгин. И, помолчав, добавил: — Заработать как следует не дадут.

— Ну, а все-таки, припомните, Шульгин, куда выезжали восемнадцатого?

Шульгин пожал плечами.

— Нет, не помню.

— Восемнадцатого вы сделали шесть рейсов с гравием. Вот путевые листы. — Следователь протянул их шоферу.

Однако Шульгин не взял документы, а лишь бросил на них мимолетный взгляд.

— Вам, значит, виднее. Раз там написано, должно быть, ездил, — Шульгин вытащил из кармана платок, вытер вспотевшие ладони.

— Пассажиров по дороге брали?

— Какие там пассажиры! Я не таксист, — нахмурился шофер. — Машина грязная: цемент, гравий, кто в нее полезет пачкаться?

— Кстати, о грязи, давайте выйдем на минутку.

Туйчиев вместе с водителем вышли во двор, подошли к машине.

— Не подскажете, отчего могло образоваться это? — Арслан кивнул на бурую полоску, как бы стекавшую с дверцы.

Шульгин посмотрел на нее косо, как перед этим на путевые листы, поджал губы.

— Кто его знает... Солидол, должно быть.

Когда они вернулись в кабинет, Туйчиев сел, пододвинул к себе бумаги.

— Это не солидол, а следы крови, Шульгин. Может, объясните, откуда в кабине кровь?

Водитель молчал.

Туйчиев не торопил его с ответом, делая записи в блокноте. Он вспомнил недавний спор с Николаем. Тот утверждал, что люди раскрываются не в разговоре.

— Самое красноречивое, на что способен человек — это молчание, — заявил тогда Соснин. — Покажи мне молчаливого человека, и я скажу тебе, о чем он молчит.

Арслан не соглашался с этим парадоксом, доказывал, что молчание — цитадель для хитрых и глупцов.

— А я тебе говорю, — настаивал Соснин, — что умный и глупый молчат по-разному. И о разном.

Туйчиев съехидничал:

— Ты, например, не молчишь даже тогда, когда тебе нечего сказать.

«Пусть попробует на зуб этого молчальника, — подумал Арслан, — и поведает мне, о чем он молчит».

— Ну, так что? — поднимая голову, обратился он к Шульгину через минуту.

— Мясо я брал в магазине, должно быть, тогда и запачкал.

— Не подходит, Шульгин. Это кровь человека. Понимаете? — Следователь подвинул ему заключение эксперта. — Познакомьтесь.

На этот раз шофер взял заключение в руки, долго читал его, беззвучно шевеля губами.

— Мы будем вынуждены задержать вас, — после тщетных попыток получить ответ сказал Туйчиев.

— Вы следователь Туйчиев? — взволнованной скороговоркой выпалила молодая женщина, когда Туйчиев открывал дверь кабинета Соснина, где решил поработать сегодня.

— Слушаю вас. Садитесь.

— Я Шульгина. Прибежала к мужу на работу, мне сказали, он у вас. Очень прошу, отпустите его, он уже все осознал.

В ее голосе сквозила мольба, на ресницах повисли слезы.

— Да вы успокойтесь. Так что же осознал ваш супруг? — недоумевал Туйчиев.

— Выпивает он иногда. На работе никогда капли в рот не возьмет. — Шульгина вытерла платком глаза и продолжала: — А тут приехал в прошлую субботу днем домой и сразу к буфету, бутылку взял. Выпил — и в машину. Я за ним, влезла на подножку, не пущу, говорю, и стала тянуть из кабины. Ну, и... покарябалась. Вот. — Она показала след длинной, от кисти до локтя, царапины.

— А он что?

— Как кровь увидал, сразу протрезвел. Испугался, значит, извиняться стал. Я простила, и вы, пожалуйста, не привлекайте. Поклялся он. Дочь у нас, Сашенька, три года ей... — закончила она, застенчиво улыбаясь сквозь слезы.

А Манукян, когда узнал об этом, только вздохнул, припомнив две бессонные ночи в автопарке.

— Не грустить, радоваться надо, товарищ лейтенант, — заметил ему Соснин. — Хороший парень оказался.

— Да я ничего. Дело привычное, — опять вздохнул лейтенант.

— Завтра к нам в школу должен приехать заведующий ГорОНО, — торжественно объявила в начале урока Елена Павловна.

— К нам едет ревизор, — вполголоса, но достаточно слышно, произнес Славка, и в классе послышались смешки.

— Лазарев! — нервно одернула его Елена Павловна. — Помолчи. Вне всяких сомнений, он будет присутствовать на уроках и, конечно же, в выпускных классах. Поэтому я предлагаю вам, — требовательно закончила она тираду, — сделать нужные выводы.

— Елена Павловна, можно спросить? — опять не удержался Славка и не стал дожидаться разрешения: — А кто заведующий по специальности?

— Историк, — не понимая еще к чему клонит Славка, ответила Елена Павловна.

— Тогда его нужно пригласить на урок истории и все будет в порядке. Он ведь химии или физики не знает, — довольный своим предложением, подытожил под одобрительный гул класса Славка.

— К вашему сведению, Лазарев, он прекрасно знает все школьные предметы.

— Но так ведь не бывает, Елена Павловна, — не унимался Славка, — всезнаек нет... Мы вот еще учимся — и то не все толком знаем. Один — одно, другой — другое...

— Хватит, Лазарев, — резко оборвала Елена Павловна. — Не будем устраивать дискуссии по этому вопросу. Итак, начнем урок...

Елена Павловна не ошиблась: когда на следующий день в школу приехал заведующий ГорОНО, он тут же изъявил желание посетить урок в 10 «Б».

Наталья Федоровна, учительница физики, работавшая в школе третий год, не могла скрыть волнения, несмотря на ободряющие взгляды директора школы и самого заведующего ГорОНО.

Славка не сомневался, что его вызовут. Так было всегда: ведь гостям принято показывать лучшее. В голову пришла прямо-таки шальная мысль: проверить, нет скорее даже доказать Елене Павловне свою правоту.

— Лазарев, пожалуйста, — услышал он свою фамилию и направился к доске, полный решимости, на ходу обдумывая, как это лучше сделать.

Как обычно, Славка был готов к ответу и начал очень хорошо, но вскоре...

— Интерференция присуща волновым процессам любой природы, — уверенно говорил Славка, — а для того, чтобы наблюдать интерференцию, волны должны быть когерентны, т. е. иметь одинаковые частоты и неизменную разность фаз. Для того, чтобы ее наблюдать, можно воспользоваться весьма простым прибором, состоящим из двух резиновых и стеклянных трубок...

При этих словах на лице Натальи Федоровны появился ужас: Лазарев говорил не по теме. Собственно, он должен был рассказать об интерференции света, но упомянутый им прибор предназначался для наблюдения интерференции звука. Наталья Федоровна растерялась, бросила беспомощный взгляд в сторону директора, потом перевела его на Лазарева, но тот продолжал отвечать как ни в чем не бывало, все так же перемежая две темы.

— ...Французский ученый Френель придумал целый ряд приборов для наблюдения интерференции и с их помощью доказал, что каждая точка сферы, до которой дошло возмущение, сама становится источником вторичных волн...

«Боже мой! Но это же принцип Гюйгенса», — с отчаянием думала учительница, не решаясь в присутствии начальства перебить и поправить Славку.

В нарушение всех методических требований Наталья Федоровна даже не объявила отметку, она просто не знала, что ему поставить. На это, кстати, после урока обратили ее внимание присутствовавшие, но в целом урок оценили хорошо, особенно выделив при этом ответ Лазарева.

Потом, в одиночестве наплакавшись в учительской, она решила поговорить со Славкой и поставить ему двойку. Однако ее удивила улыбка, с которой этот Лазарев воспринял известие о двойке.

— Извините меня, пожалуйста, Наталья Федоровна. Я совсем не хотел причинять вам неприятности... Просто я доказал Елене Павловне, что она неправа, — спокойно объяснил Славка.

Узнав обо всем этом, Елена Павловна возмутилась.

— Ничего удивительного! — выговаривала она в сердцах завучу. — Безнаказанность Лазарева не могла не привести к подобному инциденту. Он, видите ли, решил проверить и доказать!..

— Во-первых, Елена Павловна, — с трудом сохраняя спокойствие, ответила Нина Васильевна, — Лазарев наказан: он получил двойку. И конечно, вы правы в том, что следует парня вообще приструнить... Однако не кажется ли вам, что поступок Лазарева, в известной мере, спровоцирован вами?

— Мною?! — задохнулась от гнева Елена Павловна.

— Но ведь вы заявили в классе, что наш завгороно знает все, — усмехнулась Нина Васильевна. — Я много лет работала с ним в школе, где он директорствовал, и испытываю к нему чувство искреннего уважения за человечность, большие организаторские способности и глубокие знания; но, увы, не всего, — подчеркнула она. — Да и сами вы отлично понимаете, подобных людей нет и не может быть. Так что вы неправильно ориентировали класс и, если хотите, проявили неуважение к ребятам, да и к самому Андрею Михайловичу. Во всяком случае, он первый вряд ли бы вас одобрил.

Елена Павловна слушала, плотно сжав губы, всем видом выказывая свое несогласие.

«Боже, — глядя на Елену Павловну, думала Нина Васильевна, — почему мне так трудно с ней разговаривать? Неужели она не понимает, что нельзя огульно подходить ко всем ученикам?.. Поведение Лазарева, конечно, нуждается в корректировке. Но сегодняшнее происшествие — еще не самое худшее, что может случиться при таком подходе... А когда ей говоришь, она страшно обижается. Идти на обострение? Но ведь этот человек отдал школе много лет... Тогда промолчать? Нет! Только не это! Просто надо помягче...» — и сказала вслух:

— Понимаете, Елена Павловна, нельзя в классе быть администратором...

Все подступы к установлению личности покушавшегося на жизнь Калетдиновой и ограбившего ее, казалось, полностью перекрыты. Потерпевшую пока допросить не удалось и, по-видимому, врачи не скоро разрешат беседу с ней. И хотя Арслан успокаивал себя, что исключение каждого нового лица, попавшего в поле зрения, — а такие были, — тоже продвижение вперед, легче от этого не становилось.

Николай сетовал: знать бы конечное число, от которого можно вычитать каждую проверенную версию, тогда... Правда, что «тогда», он тоже не знал, просто чувствовал себя взбирающимся на крутую гору, высота которой увеличивается пропорционально пройденному пути.

И все же Туйчиев и Соснин решили не оставлять без внимания ни одного водителя грузовика, который мог проезжать в тот день в сторону райцентра.

— Вот увидишь, — уверял Николай друга, — по закону пакости тот, кто нам нужен, окажется последним в списке. Если он вообще есть.

— Тогда может начнем с конца? — насмешливо предложил Арслан.

— Бесполезно, — махнул рукой Соснин. — Не имеет значения, как ни крути список, — он последний. У меня всегда так, — вздохнул он.

— Ладно, — согласился Арслан, — пусть хоть последний. Я согласен!

Утром Туйчиев и Соснин приехали на автобазу и сразу зашли к директору Борисенко. Тот говорил по телефону, но, увидев вошедших, встал, приветственно кивнул и, не прекращая разговора, показал рукой на стулья.

— А я вам еще раз повторяю, заступаться за него нечего. Хватит, понянчились. Нам воры и прогульщики не нужны. Всё. — Он повесил трубку.

— Опять к вам, Андрей Герасимович. Надоели, наверное, — Арслан развел руками. — Служба.

— Ничего, ничего. Рад помочь, чем могу.

— О ком это вы так лестно отзывались по телефону?

— Есть у нас один разгильдяй, вернее, был, увольняю его. Бражников. Машину гравия продал. Мы уже сообщили об этом в милицию.

Арслан заглянул в списки, нашел фамилию Бражникова и спросил:

— Он здесь сейчас?

— Кажется. Сейчас узнаю. Вы извините, с вашего разрешения, я поеду. Дела. — Борисенко встал. — Располагайтесь в моем кабинете. Если Бражников здесь, его пришлют. До свидания.

Вскоре в кабинет вошел приземистый парень с изрытым оспой лицом и длинными не по росту руками.

— Бражников. Вызывали?

— Садитесь, Бражников. Давно занимаетесь операциями с гравием? — спросил Арслан.

— Какими-такими операциями?! Чего это вы?..

Он долго распространялся по поводу несправедливого к себе отношения начальства. Конечно, у директора есть любимчики, которым все можно, а его — чуть что — сразу за ворота.

Бражникову дали вдоволь выговориться, а потом перешли к существу.

На все вопросы тот отвечал уверенно и даже несколько нагловато. Да, восемнадцатого января он совершил один рейс за гравием, хотя должен был сделать две ходки. А все из-за этой проклятой машины. Машина, в кабине которой сидела женщина в красном пальто, по дороге ему не попадалась. Сам он пассажиров тоже не брал.

Его отпустили, но... Бражников явно не договаривает, ничего конкретного, конечно, но в его нагловатой усмешке чувствовался вызов. И когда перед уходом он с деланной наивностью спросил, неужели за одну машину гравия его будут судить, Арслан уже не сомневался, что Бражниковым придется заняться всерьез.

Прораб Лоскутов, маленький, кругленький, в телогрейке, в брезентовых рукавицах, как колобок, подкатился к газику и, казалось, не удивился приезду таких гостей. Красное лицо, изборожденное морщинами, как географическая карта сетью дорог, отечные мешки под глазами и склеротические жилки не оставляли сомнения в его давней и близкой дружбе с алкоголем. Небольшие, глубоко посаженные глазки хитро бегали.

— К нему, пожалуй, — обратился Арслан к Соснину, выходя из машины, — с зажженной сигаретой близко подходить нельзя. Проспиртован до основания.

Здороваясь с Лоскутовым, Туйчиев понял, что, несмотря на утро, прораб уже под хмельком.

— Мы с вами, Лоскутов, побеседовать хотели, но, видно, не выйдет здесь. К нам поедем, там в себя придете, тогда и потолкуем, — обратился к нему Арслан.

— Обижаете, гражданин начальник, обижаете, — оскорбился прораб. — Я аккурат в норме. И зачем пожаловали — знаю. А что зашибаю малость, так степь ведь кругом. У нас сто рублей не деньги, сто километров не расстояние, сто градусов не крепость. А я выпил только сорок. Вот и суди — в норме я или нет.

— Данилыч дело говорит, — вмешался в разговор стоявший неподалеку экскаваторщик. — Он, если не выпьет, то из него и слова не вытянешь. А сейчас — нормально.

Зашли в вагончик.

— Ну что ж, Данилыч, раз знаете, зачем мы пожаловали, давайте начистоту и потолкуем, — начал разговор Туйчиев, располагаясь на скамейке у грубо сколоченного стола. — Сколько ходок восемнадцатого января сделал Бражников?

— Можно и начистоту, — согласился Данилыч. — Ежели вы о Бражникове, то он не одну, а две машины увез. Я тебе сейчас всю эту арифметику нарисую. — Данилыч полез за пазуху, достал оттуда замусоленный блокнотик и, отодвинув его от глаз на вытянутую руку, стал листать, приговаривая: — Ишь ты, одну! У меня, мил-человек, все записано. Вот гляди. Бражников восемнадцатого января еще одну машину взял? Взял. А рассчитаться не пришлось. Да вслед за ним, не успел он погрузиться, еще машина пришла; Алексей, фамилию не знаю, машина № 66-00, приехал, тоже погрузил. А после обеда опять он же приехал. Вот тебе и вся арифметика.

— Так сколько же раз Бражников приезжал в карьер?

— Известно, сколько, два. И Лешка в тот день две левых машины повез.

— Подобьем итог, — предложил Арслан, когда друзья вернулись в управление. — Бражников скрыл, что дважды ездил в интересующем нас направлении. Почему? Что толкнуло его на это? Что-то не нравится он мне.

— Странное дело, — усмехнулся Соснин, — у меня он тоже не вызывает положительных эмоций. Уж не он ли тот, кто нам нужен?.. Кстати, а как насчет Алексея, 66-00? Это уже шестой «неучтенный» водитель. Вообще, ведь равно вероятными являются предположения об ограблении Калетдиновой кем-то из водителей, так сказать, официально в тот день проезжавшими, либо кем-нибудь из «леваков».

— Что же ты предлагаешь? У тебя, может быть, есть план, как выявить всех этих «леваков»? — нетерпеливо перебил его Арслан.

— План? — задумчиво переспросил Соснин. — А какой тут может быть план? Просто, понимаешь, вдруг сомнения напали: вот крутимся мы, вертимся, ну, еще пятьдесят, даже пусть еще сто водителей проверим, а тот окажется вовсе и не среди них. Будет он себе ходить и посмеиваться над нами, простофилями. Вот и думаю я: может, мы что не так делаем?

Арслан встал из-за стола, подошел к Соснину и, положив ему на плечо руку, улыбнулся:

— Напрасно, Николай, комплексуешь. Ну подумай сам, что еще в такой ситуации можно предпринять? Давай-ка лучше вперед без страха и сомнения.

Друзья принялись за разработку плана дальнейших действий на следующий день.

— Прежде всего следует окончательно разобраться с Бражниковым. Тебе, Николай, придется проявить оперативное искусство: надо, не привлекая внимания, получить отпечатки следов протектора его автомашины. Если экспертиза подтвердит их идентичность со следами, изъятыми при осмотре, то Бражникова мы, как говорят строители, «привяжем к местности». Только смотри, Коля, чтобы, кроме двух понятых, никто не знал о получении экспериментальных следов. Если это не Бражников, то как бы не спугнуть. Что касается мифического пока Алексея, то его я возьму на себя. С утра в ГАИ побываю, узнаю, куда приписана машина 66-00.

В ГАИ Туйчиеву сообщили, что интересующая его автомашина принадлежит той же автобазе, что и машина Бражникова. Что ж, это упрощало дело. Правда, намного ли?

Узнав на автобазе, что машину 66-00 обслуживает водитель Самохин Алексей, находящийся сейчас в командировке, Арслан решил пока начать с изучения путевых листов Бражникова.

— Почему вы даете мне только с десятого января? Я ведь просил вас путевые листы с начала месяца, — спросил он у бухгалтера.

— А машина до десятого января на ремонте была.

— И долго?

— Десять дней.

Туйчиев углубился в знакомство с личными делами водителей третьей автоколонны, которые восемнадцатого января проезжали мимо автовокзала порожняком, направляясь в сторону райцентра. На автобазе он пробыл до вечера.

«Нужно узнать, — решил Арслан, придя на следующее утро к себе в кабинет, — не приехал ли из командировки Самохин. Зря я вчера его фотокарточку не взял. Надо показать квартирной хозяйке Калетдиновой. Вдруг это тот самый Алексей? Да, непростительная оплошность. Короче, Бражников Бражниковым, но увлекаться нельзя, да и Самохина пока еще сбрасывать со счетов не следует».

Когда диспетчер автобазы сообщил, что Самохин прибыл и сейчас находится в диспетчерской, Арслан попросил направить его к нему к трем часам дня, предполагая, что до этого времени они с Сосниным будут заняты Бражниковым.

Не успел Арслан положить трубку, как раздался звонок. Он услышал радостный голос Соснина:

— Арслан, есть! Я из научно-технического отдела. Только что получил заключение экспертизы: следы на месте обнаружения Калетдиновой оставлены автомашиной Бражникова.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Как обычно, на большой перемене в учительской было людно и шумно. Петр Семенович, учитель физкультуры, стоя в дверях, поискал глазами и, увидев сидящую у окна Елену Павловну, быстро направился к ней.

— Елена Павловна, у вас сейчас урок в 10 «Б»?

Учительница кивнула.

— Мне нужны Лазарев и Хрулев.

Елена Павловна вопросительно посмотрела на него.

— В час дня начинаются районные соревнования по баскетболу, а Хрулев и Лазарев в школьной команде, — пояснил физкультурник и, предупреждая возможное возражение, добавил: — Директор в курсе.

Просьба была самой обычной в школе, и Елена Павловна не усмотрела в ней ничего особенного и сейчас. Тем более поразила ее реакция Лазарева, когда она объявила, что его и Хрулева ждут в спортзале.

— Простите, Елена Павловна, но мне не хотелось бы пропускать уроки.

Класс замер, а Колька, который, конечно, мигом собрался и ждал у дверей, растерянно захлопал глазами. Отказаться на законном основании уйти с уроков! Это было выше его понимания.

В первое мгновение опешила и Елена Павловна. Такого за ее многолетнюю практику еще не бывало.

— Вы не хотите участвовать в соревнованиях, Лазарев? — сухо спросила она.

— Хочу, — сдержанно ответил Славка. — Но не могу нарушать Устав школы.

— В таком случае, Лазарев, вам придется объяснить это директору, ибо я выполняю его распоряжение, — Елена Павловна с трудом сдерживала раздражение.

Услышав, что с уроков их отпускают по указанию директора, Колька раскрыл дверь. Однако он поторопился — Славка не трогался с места. В классе поднялся легкий гул. Ребята всегда были за Славку, но сейчас они его просто не понимали.

— Да брось ты, Славка...

— Плохо, что ли, пойти на игру?

— Характеристику испортят...

Однако Лазарев был непреклонен.

— Я прямо сейчас должен идти к директору? — деловито спросил он и, получив утвердительный ответ, вышел из класса. За ним устремился Колька, который так ничего пока и не понял.

Лазарев постучал в дверь директорского кабинета и, получив разрешение, решительно вошел, жестом велев Хрулеву оставаться в коридоре.

— В чем дело, Лазарев? — удивился директор. — Почему вы не на занятиях?

— Меня послала к вам Елена Павловна. За то, что я не пошел на соревнования.

Решимость Славки тут же начала улетучиваться и он пожалел о затеянном, но когда директор школы в упор сказал ему, что он не дорожит честью школы, Славка срывающимся голосом возразил:

— Это неправда... Мне дорога честь школы, но почему надо нарушать?..

— Что нарушать?

— Всё!.. Всё, чему нас учат!.. — Славка уже не мог сдерживаться. Какая-то непонятная обида захлестнула его.

Педагогический опыт мгновенно подсказал директору, что сейчас, как никогда, важно не перегнуть палку. И хотя его первым побуждением было немедленно пресечь наивные Славкины излияния, именно в этот момент ему стало ясно: случай необычный, выходящий за рамки простого мальчишеского непослушания.

— Успокойся, Слава, и садись, — Владимир Сергеевич вышел из-за стола, подошел к Славке, надавил ему рукой плечо, усаживая, и сел рядом.

— Слушаю тебя, — миролюбиво улыбнулся директор.

— Все учителя нам говорят, что Устав школы — закон нашей жизни. — Директор согласно кивнул. — Но ведь Устав запрещает во время уроков участвовать в соревнованиях! — почти выкрикнул Славка. — Вот я и не пошел. — Он махнул рукой и, вдруг понизив голос, нерешительно добавил: — Но если вы скажете, я пойду...

— Иди на урок, Слава. — Директор встал, тотчас вскочил со стула и Славка. Он явно ожидал чего-то другого и теперь растерялся окончательно. — Иди на урок, Слава, — тихо повторил директор.

— На урок? — обрадованно переспросил Славка и выбежал из кабинета.

К удивлению ребят и Елены Павловны, Лазарев и Хрулев вернулись в класс.

После уроков Елена Павловна стремительно вошла в кабинет директора. Здесь же была и Нина Васильевна.

— Что же это получается, Владимир Сергеевич? — Елена Павловна не скрывала обиды. — Значит, теперь авторитет учителя не существует? — Ну, ладно я. А ваш, директорский авторитет где? Не развалим ли мы так школу?

— Присаживайтесь, Елена Павловна, — дружелюбно предложил директор. — Мы как раз по поводу Лазарева сейчас беседовали с Ниной Васильевной. Вы ведь по этому вопросу, не так ли? Так вот, как это ни печально сознавать, но именно ученик преподнес нам весьма поучительный урок...

— Ни во что не ставить учителя? — вспыхнула, перебив директора, Елена Павловна.

— Вы не совсем правы, — вмешалась Нина Васильевна. — Думается, именно с позиций педагогических, воспитательных Владимир Сергеевич поступил правильно.

— В самом деле, Елена Павловна, как бы вы поступили, встав перед дилеммой: авторитет учителя или авторитет закона. Ведь именно так стоял вопрос! — увидев протестующий жест Елены Павловны, настойчиво подтвердил директор. — Понимаете, когда Лазарев сказал мне, что пойдет на игру, если я ему прикажу, мне стало ясно: вот этого-то я и не могу сделать. Не имею морального права. Ибо тем самым, хотел я того или нет, фактически показал бы ему, всем, и ребятам и педагогам: соблюдать Устав школы можно не всегда, он обязателен не для всех. И такое, увы, случалось не раз. Мы сами виноваты, что создалась такая ситуация, и я приношу вам, Елена Павловна, свои искренние извинения. Где надо, буду добиваться, чтобы подобное не повторялось. Если же, в виде исключения, возникнет крайняя необходимость отрывать ребят от занятий, то, прежде чем распорядиться, мы с вами обязаны разъяснить им положение, как взрослым. Понимаете?

— Ольга Дмитриевна? Здравствуйте. Вас беспокоит следователь Туйчиев.

— Боже! Что стряслось?

— Не волнуйтесь. Ничего страшного. Если сможете, зайдите с сыном ко мне часа в четыре, — Туйчиев назвал адрес.

...После того как магнитофон похитили из квартиры Рустамовых, милиция искала его везде: на базарах и в комиссионных магазинах, в скупочных пунктах и мастерских по ремонту (а вдруг сломался, и вор отнес его чинить?). Но безуспешно — магнитофон нигде не всплывал.

И вот теперь, спустя несколько месяцев после кражи, Николай предложил повторить поиск, как он выразился, «на бис». «Он хоть и голландский, но поломаться может», — настаивал Соснин. Арслан не возражал, хотя мало верил в успех этого предприятия...

Утром в кабинет Туйчиева влетел Манукян.

— С днем рождения тебя, дорогой. Сколько сегодня стукнуло? — крепко пожав руку Арслану, лейтенант протянул ему длинную узкую коробку. — Извини, подарок с нагрузкой.

— Спасибо, — хмуро бросил Арслан, рассеянно глядя на галстуки. — Откровенно говоря, я ждал от тебя другого подарка.

— Чем богаты... — невозмутимо отпарировал Манукян. — Дареному коню в зубы не смотрят.

— Ладно, черт с тобой, приходи вечером.

— Вот это мужской разговор! — довольный Манукян сел и занялся изучением собственных ногтей.

— А здесь что? — Туйчиев развернул сложенный вчетверо листок, который лежал на галстуках.

— Я же говорил тебе. Нагрузка.

Это была квитанция на ремонт магнитофона «Филиппс» № 713428, принятого мастерской от Лялина В. Т.

— Молодец! Нашел! — обрадовался Арслан и погрозил ему кулаком. — Вот это подарок. Ты начинаешь входить в форму, Манукян. Так держать!

Ровно в четыре Лялины явились. Высокая молодящаяся дама в модной импортной шубе с красивым, но сильно располневшим лицом заметно нервничала. Ее сын, худенький паренек лет пятнадцати, с нескрываемым интересом смотрел на следователя большими серыми глазами.

— Садитесь, пожалуйста, — Туйчиев достал бланк протокола допроса.

— Может быть, мальчика можно оградить? Я сама в состоянии ответить на все интересующие вас вопросы. В его возрасте это такая психическая травма, — Лялина поправила прическу. — Я хотела взять с собой супруга, но он в командировке в Москве. Ведь он замдиректора завода, вы знаете?

— Мама! — умоляюще произнес сын.

— К сожалению, оградить от вопросов вашего сына нельзя. Обещаю, что никаких психических травм он не получит. Но сначала вопрос к вам. У вас был магнитофон?

— Почему был? — обиделась Ольга Дмитриевна. — У нас есть магнитофон.

— Давно купили?

— Месяца два назад, кажется.

— А до этого у вас не было магнитофона?

Лялина замялась. Она зачем-то открыла сумочку, порылась в ней, закрыла снова, посмотрела в окно.

— Можно мне?.. — начал Лялин-младший, но мать перебила его:

— Подожди. Я сама. Конечно, у нас и раньше имелся магнитофон.

— Какой марки?

— Право, не знаю.

— «Филиппс», — подсказал сын.

— Где вы приобрели его?

— В комиссионном, около вокзала. Там наш знакомый работает, Брискин.

— Вы его ремонтировали?

— Да, вроде...

— Это квитанция на ремонт вашего магнитофона? — Туйчиев протянул Лялиной квитанцию.

— Наверное.

— Ну а теперь расскажите, где он сейчас?

— Мы его продали. — Ольга Дмитриевна посмотрела на следователя и отвернулась. — Этот, теперешний, купили, а тот продали.

— Кому?

— Совершенно посторонним людям, я их не знаю.

— За сколько?

— Не помню сейчас, кажется...

— Мама! — громко перебил Венька. — Зачем ты так. Никому мы его не продавали, я сейчас все расскажу...

В тот ветреный декабрьский день Венька, забрав из мастерской магнитофон, лениво брел по скверу. Когда первые капли дождя упали на землю, он забежал в телефонную будку. Через мгновение ливень уже хозяйничал на улице. «Конец света, — подумал Венька, — и, кажется, надолго». Он повесил магнитофон на крюк под аппаратом, порылся в кармане. Двухкопеечной не оказалось, пришлось опустить гривенник.

— Капитолина Андреевна? Здравствуйте. Это Веня. Наташа дома?

— Здравствуй, — ответила Наташкина мать. — Ее нет.

— Извините. Я попозже позвоню.

Дверь будки медленно открылась, и рядом с Венькой очутился высокий парень в синей куртке. Он добродушно улыбнулся Веньке, загородив собой дверь.

— Подожди, абитуриент. Сначала помолись: сейчас буду бить, — весело предупредил он и сочувственно добавил: — Ничего не попишешь, так надо.

— Да ты что? Пусти...

Сердце у Веньки застучало быстро и глухо; предательски выдавая испуг, задрожало левое веко.

— Ладно, — внезапно сменил гнев на милость парень. — Обойдемся без мордобоя. Не правда ли? — он снял с крюка магнитофон. Затем стянул с себя куртку, задев локтем Венькин нос, завернул магнитофон.

Зажатый в угол, Венька не шевелился, только тяжело дышал.

Парень молниеносно разобрал трубку, вынул мембрану.

— В случае нападения звоните «02», — посоветовал он Веньке и исчез в потоках ливня, который уже переходил в снег.

— ...Я очень жалею, что Веня рассказал вам все. Теперь его затаскают по судам, а я буду жить в страхе, что ему отомстят. — На глазах Лялиной показались подкрашенные тушью слезы. — Никаких претензий мы не имеем. Прошу занести в протокол.

— Ваша позиция вредит не только вам, Ольга Дмитриевна, — в голосе следователя зазвучали жесткие нотки. — Она постоянно травмирует вашего сына, чего вы так боитесь. — Он помолчал немного и добавил: — Но главное даже не это — с помощью вашего магнитофона совершено тяжкое преступление.

Лялина побелела.

— Да, да. И кто знает, заяви вы об ограблении, может, ничего бы и не случилось. Отсюда и наши претензии к вам, — подчеркнул Туйчиев. — Веня, ты помнишь, какие записи были на магнитофоне?

— Поп-музыка, несколько шлягеров. Две, нет, кажется, три песни Высоцкого. Пожалуй, всё.

— А как насчет классики?

Веня недоуменно улыбнулся:

— Это же и есть классика.

— Расскажите, Бражников, подробно, что вы делали восемнадцатого января?

Вопрос, заданный Туйчиевым, вызвал у Бражникова удивление.

— Да я же говорил.

— Ничего, повторите еще раз.

— Утром за гравием поехал на карьер, по дороге машина закапризничала, часа полтора провозился, пока чинил, потом взял гравий и отвез по месту назначения, куда и было занаряжено.

— Сколько ходок сделали?

— Одну, больше не успел. Говорю же, машина сломалась.

— В котором часу вы выехали? — спросил Соснин.

— В девять.

— Где сломалась машина?

— Недалеко от автобазы, километрах в трех.

— Значит, вы проезжали мимо автовокзала после десяти часов?

— Да.

— Пассажиров брали?

— Нет.

— Вспомните, Бражников, может быть, все-таки брали?

— Не брал я никаких пассажиров. — Бражников нервно смял окурок и бросил его в пепельницу. — Не понимаю, чего вы от меня хотите?

— Приходилось ли вам в последние десять дней по каким-либо причинам сворачивать в сторону от дороги?

— Нет, не приходилось. Зачем мне сворачивать?

— Кто, кроме вас, мог ездить на вашей машине?

— На моей машине? Что вы, никто не мог.

— Послушайте, Бражников, ложь еще никому не помогала. Зачем вы ездили в колхоз «Победа»?

— В жизни не был там, — угрюмо сказал Бражников.

— К сожалению, факты говорят обратное.

— Там и гравия никакого нет — для чего мне туда лезть? Я же говорю, гравий на карьере брал, больше нигде не был.

— Дело гораздо серьезнее, чем кража гравия. Совершено ограбление, и на месте происшествия обнаружены следы протектора. Вашей машины.

Шофер посерел, лежащие на коленях руки задрожали.

— Будете говорить правду, Бражников? — Туйчиев не повышал голоса. Но именно это спокойствие следователя больше всего испугало Бражникова.

— Непричастен я к этому, — наконец с трудом выдавил он.

— Как же ваша машина оказалась в стороне от дороги, на полях колхоза «Победа»?

— Стойте, да ведь... — начал шофер и запнулся. Помолчав, он посмотрел на Туйчиева и, встретив прямой, немигающий взгляд, махнул рукой. — Хорошо, я скажу, только я не виноват... Ведь как получилось. Машина у меня старая, часто ломается, а тут еще покрышки совсем лысые. Я начальнику колонны плешь проел, а с него как с гуся вода — нет пока, и весь сказ. Ну, сам на поиски пошел... Водички можно? — судорожно глотнув, Бражников продолжал: — И восемнадцатого, нет, кажись, девятнадцатого января повезло: пришел раненько на автобазу, захожу за гаечным ключом в мастерскую, смотрю, в углу стоят совсем еще хорошие покрышки. Ну, я их оприходовал... снял вроде, ну, украл. Да, видно, правду говорят, что краденое на пользу не идет. Так это на них, товарищ следователь, кто-то в то место и ездил. Потом, видать, снял, а я, дурак взял. Честное слово.

— Не слыхали, искал кто-нибудь после эти покрышки?

— Я еще удивлялся, что так гладко сошло. Виноват, конечно, но, упаси боже: к такому делу, про которое вы сказали, касательства не имею.

Зазвонил телефон. Говорил начальник ГАИ Камалов.

— На окраине города обнаружена оставленная водителем автомашина ЗИЛ-555 с замерзшим радиатором. Номер машины 66-00, как раз та, которой вы интересовались. Машина у нас. Нужна ли наша помощь в выяснении личности водителя?

— Спасибо, Джамал Низамович, он нам уже известен.

Увидев настороженный взгляд Бражникова, внимательно прислушивающегося к разговору, Туйчиев опустил трубку на рычаг.

— Пока все, Бражников. Мы проверим ваши показания.

Бражников понурясь вышел.

— Ну что? — обратился Соснин к Арслану.

— Звонил Камалов. Говорит, что Самохин бросил свою машину, ее нашли недалеко от кольцевой дороги.

— Вот как? — удивился Соснин.

— И, понимаешь, бросил именно после того, как я вызвал его к себе на три. Что скажешь? Не странно ли?

— Ну, в нашем деле чем больше странности, тем больше ясности. Что предпримем?

— Давай так. Едем на автобазу. Ты проверяешь показания Бражникова, а я займусь Самохиным. Идет?

Соснин молча подошел к вешалке и стал надевать пальто.

Всю дорогу на автобазу Арслана не покидало чувство безотчетной тревоги. Арслан уже отругал себя, что не сразу вызвал Самохина после его возвращения, хотя и понимал, что вряд ли это могло предотвратить случившееся, если Самохина испугал вызов. Не «брать» же его сразу, без веских оснований.

Приехав на автобазу, Туйчиев тут же взял в отделе кадров личное дело Самохина и попросил вызвать к нему линейного диспетчера.

Быстро пробежал скупые биографические данные: Самохин Алексей Федорович, 38 лет, ранее трижды судим...

Арслан еще раз прочел, когда и за что судим Самохин, и подумал, что хорошо бы посмотреть его фото. Почему-то оно не приклеено к листку по учету кадров, как это положено. Туйчиев полистал личное дело, но фотокарточки не нашел. Тогда он вынул из конверта, приклеенного к внутренней стороне обложки, трудовую книжку, но едва раскрыл ее, как оттуда выпала маленькая фотокарточка.

Через два часа фотография Самохина была размножена и разослана во все райотделы.

Розыск начался.

— Хочешь покататься? — Славка вопросительно посмотрел на Жанну. — У нас еще есть время.

Жанна нерешительно пожала плечами, но Славка уже небрежным взмахом руки остановил такси.

— Давай, шеф, по проспекту, а дальше — на твое усмотрение, — пропуская вперед девушку, бросил Славка.

Жанна молча смотрела в окно, любуясь неузнаваемо преобразившимся за последние годы городом.

Проспект был широким и величественным. Высокие здания казались легкими, ажурными, плывущими над городом.

— Красиво, правда? — Славка пристально посмотрел на Жанну. — Я совершил в своей жизни один опрометчивый поступок. Какого чёрта я потащил тебя тогда в музей?

Жанна усмехнулась:

— Значит, судьба.

— Знаешь, почему я все-таки хожу с тобой к Саше? Меня больше всего интересует методика очаровывания девушек, которой Алекс владеет в совершенстве. Учусь у него, хочу обезопасить себя от неудачи, если когда-нибудь влюблюсь... во второй раз.

Они еще покатались, потом вышли из машины неподалеку от дома Рянского.

— Заходите, друзья, — обрадовался Саша. В руках у него была грелка. — Садитесь. Я сейчас: бабушка болеет. — Он ушел в другую комнату.

Жанна уже не первый раз бывала в доме Рянских. И ее всегда восхищала трогательная забота, которую проявлял Александр к Елизавете Георгиевне.

— Кто там? — донесся из-за приоткрытой двери голос бабушки.

— Это ко мне, бабуля, ребята пришли.

Саша вышел из спальни, закрыл дверь.

— О чем дискутируете? — осведомился он.

— Пытаюсь доказать Жанне, что человек должен быть хорошим, — пояснил Славка.

— Не очень определенно. Растяжимое понятие. А так ли это нужно — быть хорошим? И для кого? Для других или для себя? — прищурился Рянский.

— А разве здесь есть противоречие? Не знаю точно, буду ли я хорошим, но одно знаю: надо и работать, и относиться к людям добросовестно.

— Салага! Добросовестны, как правило, лишь ограниченные люди. Ограниченность они вынуждены компенсировать добросовестным отношением. К чему? Цитирую тебя: «К работе и людям». Талантливым, а к таковым я, безусловно, причисляю тебя, просто не остается времени на такие мелочи. Извини, но это удел посредственностей. Талантливый сразу решает любую проблему и рубит гордиев узел.

«Он чудный, — восторженно думала Жанна. — Я, кажется, теряю голову. Ну и пусть... Мне никогда еще не было так хорошо, так уверенно...»

Как бы почувствовав, что Жанна думает о нем, Александр улыбнулся ей.

— Хватит философствовать. Эстетика выше этики. Давайте лучше выпьем. — Он налил коньяк в крошечные рюмки. — Алкоголь в разумных дозах. Блоковские пьяницы с глазами кроликов и с лозунгом «истина в вине» на устах — вот мудрецы.

— Может быть все пьяницы — мудрецы, но, уверяю тебя, не все мудрецы пьяницы. Иначе не было бы цивилизации, плодами которой, как я погляжу, ты неплохо пользуешься, — возразил Славка.

Александр рассмеялся и налил снова.

— Ты задумывался когда-нибудь о том, что лежит в основе жизни, является ее движущей силой? Не знаешь. Ну, хорошо, я подскажу. В основе жизни лежат компромиссы. Прежде всего, мы сами — я, ты — продукт компромисса. — Рянский подбросил яблоко, ловко поймал его и положил в вазу. — Будучи ребенком ты идешь на компромисс, жертвуя беспечным детством ради аттестата зрелости, затем в юности жертвуешь чудесными ночами, созданными для любви, в обмен на зубрежку, стипендию, диплом. Потом мы всю жизнь уступаем начальнику, жене. Наконец на финише к нам приходит старая с косой и заключает с нами самый главный компромисс: мы уступаем ей суетную жизнь и получаем взамен вечный покой и блаженство небытия. Потом цикл повторяется.

— Ну и что отсюда следует?

— А следует, дорогой мой, читать Вознесенского: «Ракетодромами гремя, дождями атомными рея, плевало время на меня, плюю на время!» Ведь смерти все равно, с каким итогом я приду к ней, она всем платит одну цену. Значит не умирать, а жить надо красиво.

— Правильно! — вырвалось у Жанны. — Жить надо красиво!

Славка вскочил, неожиданно для самого себя налил в рюмку коньяк, залпом выпил.

— А это какая такая красивая жизнь? — с вызовом спросил он.

— О! — Рянский многозначительно поднял указательный палец. — Это жизнь, не знающая неудовлетворенных желаний.

— Любых? Значит, мы по-разному смотрим на жизнь.

— А как думает мой пылкий оппонент?

— Ничего я не думаю. Просто чувствую, что вы оба в чем-то очень неправы.

Саша и Жанна в ответ переглянулись.

Рянский, насмешливо хмыкнув, предложил:

— Выпьем кофе?

— Нет, мне пора, я, пожалуй, пойду, — сказал Славка.

Его не удерживали.

Когда они подъехали поздно вечером к дому Туйчиева, Николай предложил:

— А что если завтра махнуть в горы? На лоно природы?

— Какие горы! — замахал руками Арслан. — Вечно ты со своими экспромтами лезешь. Я выспаться хочу в выходной...

В половине восьмого утра в квартире Туйчиевых раздался телефонный звонок.

Рано подошла к телефону.

— Рано, доброе утро! Глава семьи еще спит?

— Здравствуй, Коля. Что-нибудь случилось?

— Да. Вы едете в горы, — весело зазвучал голос Соснина. — Разве ты не знаешь? Играй подъем, через пятнадцать минут мы со Светой будем у вас.

— В горы? Сейчас? —удивилась Рано. — Первый раз слышу.

Но Николай уже положил трубку.

При слове «горы» Шухрат молниеносно спрыгнул с кровати и подбежал к матери.

— Мам! Я с вами, я с вами, — жалобно заныл он.

— Подожди, — строго сказала Рано и пошла будить мужа. — Вставай, Арслан. Ты, оказывается, обещал Коле, что мы поедем сегодня в горы. А мне ничего не сказал.

Арслан открыл глаза и улыбнулся: «Ну и тип этот Соснин».

Через час старенький «Запорожец» Соснина с уложенными на багажнике лыжами мчался по загородной трассе. Когда они вышли из машины, справа открылась величественная панорама заснеженных гор, вершины которых уходили в синее небо. Несмотря на ослепительное солнце, слегка пощипывало щеки морозцем. Здесь, в излюбленном месте отдыха горожан, было уже шумно и многолюдно.

— Какая прелесть! — сказала Светлана.

— А я еще не хотел ехать, — вздохнул Николай, помогая девушке закрепить лыжи. — Спасибо Арслану.

Все засмеялись, а Туйчиев бросил в него снежок.

Вскоре они разделились: Соснин и Рано — более опытные лыжники — поехали по подвесной дороге вверх. Арслан, Светлана и Шухрат остались внизу.

Светлана, в кокетливой вязаной шапочке, щегольского покроя спортивной куртке, была хороша.

«Что-то затягивается у них на неопределенный срок с Колей», — подумал Арслан.

— Не отставай, сынок, — крикнул он увязшему в снегу Шухрату и спросил: — Как дела, Света? Давно тебя не видел.

— Спасибо, Арслан Курбанович, хорошо.

— На всех фронтах хорошо? — попытался уточнить Туйчиев.

— Смотрите, вот они! — вскрикнула девушка, не отвечая на вопрос, и показала заиндевевшей варежкой вверх.

Арслан поднял голову: левее их, с крутогора, на бешеной скорости пронесся Соснин, а вслед за ним Рано.

— Во дают! — восторженно закричал Шухрат и помахал рукой.

Соснин мастерски затормозил на полном ходу, взметнув облачко снега, и стал ждать Рано.

Собрались вместе, и Арслан с Николаем, пообещав вскоре вернуться, медленно пошли по равнине.

— А что, неплохо! — задумчиво проговорил Туйчиев.

— То-то! — отозвался Соснин. — А еще сопротивлялся... Как с Самохиным?

— Не знаю, — отозвался Арслан. — Если Бражников говорит правду, то получается следующая картина: грабитель, совершив преступление, уехал. Затем он меняет покрышки на машине. Бражников похищает их и ставит на свою машину, навлекая тем самым на себя подозрение в совершении преступления. — Арслан остановился, подхватил комочек снега и положил в рот.

В самом деле, дефицитные покрышки не могли же просто валяться на территории автобазы, и, следовательно, кому-то принадлежали. Но поскольку пропажа этих покрышек никого не обеспокоила, оставалось только предположить, что их владелец и есть преступник, которому невыгодно заявлять о краже. Более того, она вполне устраивала преступника, уводя следствие по ложному пути.

— Стало быть, ты утверждаешь, что Самохин причастен и к ограблению, и к взрыву? — Соснин в ожидании ответа нетерпеливо барабанил пальцами по лыжной палке.

— Не утверждаю, а не исключаю, — поправил Арслан.

— Как же не утверждаешь! А кто вчера говорил: как только найдем Самохина, все встанет на свои места.

— Ну, говорил, говорил, — отмахнулся Арслан. — Сам посуди. 13 января некто передает «подарок» для Калетдиновой, «подарок», несущий смерть. Но, в силу обстоятельств, не зависящих от дарителя, цель не достигнута, и тогда, спустя несколько дней, на Калетдинову совершается нападение...

— Чтобы ограбить? — возразил Николай и остановился.

— Конечно, нет, чтобы убрать. Сила удара говорит как раз за то, что ее хотели убить, а не ограбить. А вещи... вещи были взяты, чтобы навести на мысль об ограблении.

— Нет! Не то, — решительно возразил Соснин. — Они не знакомы друг с другом, вот ведь что главное! — в голосе Соснина послышались торжествующие нотки, этот довод представился ему наиболее убедительным опровержением. — Она села в его машину случайно.

— Почему? — спросил Арслан.

— Да потому, что зная его, если между ними что-то произошло, она подозревала бы о его намерениях.

— Ну, это не обязательно! Он же наверняка их скрывал. И потом, пока ведь нам не удалось установить, кто этот таинственный второй Алексей. Может, это и есть Самохин?

— Может быть, — согласился Николай. — Но ведь есть еще вещи совсем необъяснимые.

— Например?

— Например, судьба самого магнитофона. Вот смотри. — Соснин остановился быстро и начертил концом лыжной палки схему. — Вот, так сказать, путешествие магнитофона во времени и пространстве. 17 октября магнитофон был похищен в числе других вещей из квартиры Рустамовых, — Николай перечеркнул один кружок и продолжал: — Несколько дней спустя магнитофон этот оказался у Брискина, который перепродал его любительнице импортных вещичек Лялиной. — Соснин зачеркнул два следующих кружочка. — 22 декабря неизвестные ребята ограбили сына Лялиной и отняли у него магнитофон. Потом... — Николай задумчиво покрутил в руках палку и, пропустив два кружочка, обозначил третий буквой «П». — Пединститут. А вот где блуждал наш неутомимый путешественник с 22 декабря по 13 января, пока не известно.

Арслан слушал внимательно, не перебивая.

— Надеюсь, Арслан Курбанович, вам все понятно?

Арслан вопросительно посмотрел на него.

— Непонятно, — вздохнул Соснин. — И мне тоже. Как у Самохина мог оказаться магнитофон, который в конце декабря неизвестные мальчишки отняли у Лялина? Какая между ними связь? Что это: организованная рецидивистом Самохиным преступная группа? Чертовщина какая-то. Прямо черная и белая магия, — невесело рассмеялся он и махнул рукой.

Арслан кивнул.

— Да, загадки... У тебя есть предложения?

— Что здесь можно предложить? Если бы я был начальством, то предложил бы, — голос Соснина зазвучал нарочито официально: — Максимально активизировать проведение оперативно-следственных мероприятий по установлению и задержанию Самохина, а также мальчишек-грабителей.

— А в качестве подчиненного? — улыбнулся Арслан.

— То же самое...

— Так что мы, наконец, пришли к одному знаменателю?

— Похоже на то, — признал Соснин.

Друзья так увлеклись, что не заметили, как подъехали Рано, Света и Шухрат. Нападение было неожиданным и поэтому увенчалось полным успехом. Повалив Николая, Света затолкала ему снег за воротник. Рано, натирая снежком нос мужу, приговаривала:

— Будете еще говорить о работе? Будете?

Арслан и Николай подняли руки, сдаваясь на милость победителей.

Возвращались, когда солнце уже сидело на вершине горы. Усталый, но довольный Шухрат дремал на руках у отца.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

— Явите божескую милость, товарищ капитан, перекиньте на другой участок, — жаловался Манукян. — Я уже виток вокруг нашей старушки-планеты накатал на этих чертовых троллейбусах. По ночам снится, что меня в компостер засовывают. Между прочим, вы знаете, что творится в часы пик? Запросто могут придавить при исполнении, рискуете оголить уголовный розыск...

— Не паясничай, — нахмурился Николай. — Давай, катайся дальше.

И Манукян продолжал троллейбусные поездки с Венькой Лялиным — искали грабителей, которые в тот день вскочили с магнитофоном в троллейбус у остановки «Горбольница». Самое трудное заключалось в том, что, во-первых, они могли не обязательно сесть в «свой» троллейбус, во-вторых, Венька не заметил даже номера маршрута, а здесь останавливались четыре троллейбуса, которые шли в разные концы города. Вот и приходилось ездить по всем направлениям.

Сегодня Манукяну попался счастливый билет — «555483». Лейтенант улыбнулся сидевшей напротив девушке в очках. Интересно, если поцеловать ее, очки будут мешать? Наверное, будут... Так какова же вероятность встречи? Очень просто: в числителе — количество троллейбусов, умноженное на число остановок. Ну, а в знаменателе? Эти паршивцы. Да, на такие шансы можно ловить, только имея в руках счастливый билет... Он вздохнул.

Венька стоял у кабины водителя, изредка бросая рассеянный взгляд на Манукяна.

Перед Туйчиевым сидел Брискин. Немолодой полный мужчина, с холеным лицом, густой седой шевелюрой, в модных очках. Внезапная проверка расположенного у вокзала комиссионного магазина выявила семь незарегистрированных вещей, в том числе три каракулевых манто и два импортных транзистора. После проведенной вскоре очной ставки с Лялиной Брискин заговорил.

— Вы знаете, гражданин следователь, я в своем роде рекордсмен: уже много лет не попадался. У меня свой метод — я не у всех беру и не всё беру. О, далеко не всё! — Брискин приветливо смотрел на следователя сквозь толстые стекла очков. — Суровый урок прошлого, когда меня взяли, извините, с французскими комбинациями, пошел на пользу. — Брискин снял очки, тщательно протер их платком. — Когда я вышел последний раз из колонии, решил — завяжу. Нет, нет, это не оправдание. Можете даже не заносить в протокол. Тем более, что не завязал. Стал брать только ценные вещи. Вы себе не представляете, — доверительно сказал он, — как хлопотно пристроить надежно вещь и не оставить за собой шлейфа.

— Вы отвлекаетесь, Брискин.

— Простите, но я должен постепенно настроиться. Такая вот индивидуальность, иначе я вам нагорожу чушь. Правда требует настроя, ведь мне ее, как вы понимаете, не часто приходится говорить. А теперь все равно. Лучше ужасный конец, чем ужас без конца.

— Вот-вот, — Арслан улыбнулся одними глазами.

— И что мне помешало завязать? Ни за что не угадаете. Виной всему конкретная историческая личность — Филипп Македонский.

Туйчиев недоуменно посмотрел на Брискина.

— Отец великого завоевателя, — пояснил Брискин и вздохнул. — Вычитал я в молодости в книге одной, что Филипп Македонский говорил: «Никакую крепость, в которую есть тропинка для осла, нагруженного золотом, нельзя считать неприступной». Увы, я не исключение. Дочь только жаль. Но сознаю — сам виноват. Хотелось украсить ее жизнь, и вот...

— Да, подумать вам об этом придется, — сказал Туйчиев. — Но вернемся к делу. Так значит, человек, принесший магнитофон, вам хорошо знаком?

— Насколько хорошо может быть знаком человек, который несколько раз приносил мне различные вещи по божеской цене и никогда не называл себя.

— Почему он приносил вещи именно вам?

— Его привел мой хороший знакомый, фамилия которого вам уже ничего не скажет. Он умер три года назад. Грудная жаба. Но помочь следствию — мой долг. Тем более, что этот долг будет оплачен. Признание — это же смягчающее вину обстоятельство?.. В детстве я неплохо рисовал. Разрешите листок бумаги. Как я понимаю, этот тип вас интересует больше, чем я.

Брискин быстро набросал на бумаге что-то и протянул Туйчиеву.

Довольно симпатичный молодой мужчина, с несколько удлиненным лицом. Внизу каллиграфическим почерком было записано: «Невысокий, светловолосый, глаза карие. Особые приметы — на левой щеке большая родинка».

Арслан чуть не подскочил на стуле.

— Ну, что ж, Брискин, на сегодня, пожалуй, хватит, — Арслан нажал кнопку.

Подойдя к двери, Брискин обернулся и обронил:

— Между прочим, я как-то несколько раз видел его в районе клуба хлопкозавода.

Туйчиев еще раз внимательно посмотрел на рисунок. Он уже не сомневался: с листа на него смотрело лицо Самохина.

Это была ошибка. Он не должен был входить в этот дом. Ведь он шел не на задержание, а на разведку, поскольку до сих пор не было известно, где скрывается Самохин, и памятуя брошенное Брискиным «в районе хлопкозавода», он уже несколько дней бродил здесь один, стараясь не привлечь внимания. Но понял свой просчет слишком поздно. Еще не успев закрыть за собой наружную дверь, он получил сокрушительный удар в челюсть. Очнулся на полу, в очень узкой и темной комнате без окон. С трудом встал, держась рукой за раскалывающуюся от боли голову. В ушах звенело.

Их было двое. Самохин с интересом рассматривал Соснина и вертел в руках его пистолет. Второй, жилистый и сутулый, сидел на табуретке у стола, уставленного бутылками.

— Из-за меня влип, бедолага, — издевательски сочувственно произнес Самохин. — Ну, ничего, не ты первый. А я лучше думал о вашей службе. Повидаться захотелось? — он сощурился. — Что ж, давай погутарим. Слово тебе даю. Последнее слово, — зловеще добавил он.

Сутулый загоготал.

— Ну, ты даешь!

— Я тоже лучше думал о тебе, Самохин, — сказал Соснин. — Неужели ты думал, что я приду один? Дом окружен, и самое лучшее для тебя — отдать оружие и не брать на душу еще один грех. И так хватает.

Ни один мускул не дрогнул на лице Самохина. Не поворачивая головы, он бросил сутулому:

— Ну-ка, глянь вокруг. Сдается мне, на пушку лягавый берет. Да поаккуратней, без шума.

Тихо скрипнув дверью, сутулый вышел.

Соснин нагнулся, стал зашнуровывать ботинок.

— Марафет наводишь? — подошел к нему Самохин.

Молниеносно перехватив лодыжку Самохина, Николай резко рванул ее влево. Подхватив выроненный пистолет, Соснин попятился к окну.

Дверь открылась. Вошел сутулый.

— Заливает он, Леха. Кончай разговоры, уходить надо...

— Руки на стену! — зло прошептал Николай сутулому. Тот, увидев направленный в грудь пистолет, послушно вытянул вдоль облупленной стены длинные руки с черными ногтями.

На полу тихо стонал Самохин.

— Ну как? Будем начинать?

— Давай, раз тебе так не терпится, герой, — улыбнулся Туйчиев.

Ввели Самохина. Он внимательно осмотрел кабинет, бросил мимолетный взгляд на Туйчиева, сел и стал тщательно изучать свои ладони.

— Почему вы бросили свою машину, Самохин? — начал допрос Туйчиев.

Самохин поднял голову.

— Испугался я.

— Это вы-то испугались? После того, как меня чуть не укокошили? — усмехнулся Николай и невольно тронул скулу.

— Вызова вашего испугался.

— Нельзя ли яснее?

— Почему же нельзя, — с готовностью отозвался Самохин. — Тут ведь как получилось? Последние дни на автобазе слухи разные ходили: дескать, водителя какого-то за левый гравий милиция ищет. Ну, я, как услыхал такое, мигом развернулся. Почему, спросите? Да ведь грешен: машину гравия и я раз налево пустил. — Самохин горестно вздохнул. — Судимый же я! — с надрывом произнес он, ударив себя в грудь. — Поэтому и дал деру, — Самохин помолчал немного, ожидая новых вопросов, но, поняв, что Соснин и Туйчиев ждут его дальнейших объяснений, сокрушенно закончил: — Глупо, конечно. Машину загубил, всех переполошил. Одним словом, лукавый попутал...

— Так сколько машин гравия вы всего продали?

— Я же сказал, одну всего, — Самохин явно был доволен, что речь идет только о гравии.

— Хорошо, — Соснин подошел к Самохину. — А теперь расскажите, как брали квартиру Рустамовых?

Самохин вскинул голову и встретил внимательный и, как ему показалось, насмешливый взгляд Соснина, словно говорящий, что им все известно, но интересно услышать, что еще придумает Самохин. Тот хрипло переспросил, стараясь выиграть время:

— Что еще за квартира?

— Комсомольская, четырнадцать, — уточнил Туйчиев.

— Не знаю, о чем говорите, — злобно ответил Самохин.

— Как же не знаете? — Самохин снова встретился со взглядом Соснина. — Там еще магнитофон импортный был, комиссионщик взял его потом у вас. Вспомнили?

— Отдохнуть бы мне...

— Хорошо, — согласился вдруг Туйчиев. — Поговорим об этом завтра.

— Почему ты отправил его? — Соснин с трудом сдерживал раздражение. — Что за поблажки этому типу?

— Никаких поблажек, — спокойно возразил Туйчиев. — Самохин, конечно же, заготовил какое-то объяснение на любой случай. А мы его и слушать не стали. Понимаешь, мы провели сейчас нужную, очень нужную разведку боем, вселили в Самохина сомнения, показав, что нам о нем немало известно. А теперь — готовиться к настоящему бою, завтрашнему допросу.

Арслан рано вышел из дома. Сначала он хотел пройтись пешком, но, увидев, что к остановке подошел почти пустой автобус, изменил намерения. Он сел и закрыл глаза. Как всегда перед сложным допросом расслабился, чтобы потом, у себя в кабинете, собраться, сконцентрировать в единое целое ум, волю, выдержку и энергию. Ему вспомнились почему-то слова любимого студентами профессора криминалистики Фишмана. Лекции тот читал в своеобразной манере: расхаживая по аудитории, профессор неторопливо, словно рассуждая вслух, а не обращаясь к студентам, говорил:

«— Допрос преступника... Одно из многочисленных, но, пожалуй, самых ответственнейших и сложнейших следственных действий. Если хотите, это поединок двух мировоззрений, столкновение двух полярных идеологий. Да, да. Это сражение, и следователь не вправе его проиграть, хотя, почти никогда не обладая к моменту первого допроса полной информацией, находится в менее выгодном положении. Защищаясь, преступник может прибегать практически к любым уловкам, ухищрениям, подлости, лицемерию. А вы, мои дорогие коллеги, — внезапно остановившись, обращался профессор к аудитории, — вправе в этом сражении использовать исключительно законные методы расследования. Да, да. Только и только в рамках закона. Что? Опять неравенство? — задавал он себе вопрос. — Безусловно. И единственно, чем можно его компенсировать — это высокой профессиональной подготовкой. Да, да. Именно это ваше основное оружие, мои уважаемые коллеги».

Арслан отчетливо видел трудность предстоящего допроса: надо было построить его так, чтобы сам Самохин восполнил бреши в материале, имеющемся у следствия. А оно, к сожалению, располагало минимумом необходимых доказательств. Прежде всего обращал на себя внимание факт категорического отрицания «левых» ходок восемнадцатого января; затем были следы протектора на месте обнаружения Калетдиновой и странная метаморфоза с покрышками на автомашине Самохина; наконец, его побег, — и на этом улики кончались. Правда, была еще интуиция, профессиональная интуиция, подсказывающая, что именно на этом человеке замыкается круг с ограблением Калетдиновой и, возможно, со взрывом, хотя последнее все более казалось проблематичным. Но никаких иллюзий Арслан не питал, прекрасно понимая, что интуиция хороша лишь как вспомогательное средство. Нужны только доказательства, и искать их придется в ходе допроса Самохина.

— Итак, Самохин, начнем с того, что вы внезапно бросили свою машину. Расскажите подробно, что толкнуло вас на этот шаг, чем он был вызван.

— Я же вчера говорил. Испугался. У вас же записано.

— Давайте уточним, — предложил Туйчиев, — сколько раз и когда вы возили гравий для продажи?

— Говорил же, один раз, гражданин следователь, в декабре. Число точно не помню.

— Ложь, Самохин. Следствие располагает данными, что вы и в этом месяце возили «левый» гравий. Какого же числа были вы на карьере?

Туйчиеву показалось, что Самохин едва заметно вздрогнул.

— Не был я там.

И тут произошло нечто невероятное.

Туйчиев, нарушая вдруг тщательно разработанный план допроса, начал задавать бессмысленные, по мнению Николая, не относящиеся к делу вопросы.

— Ну, что ж, а теперь расскажите, как вы совершили наезд? — спокойно спросил Арслан. Удар был неожиданный и совсем не с той стороны, с которой можно было ожидать.

Самохин широко раскрытыми глазами смотрел на Туйчиева.

— Наезд? Какой наезд? Что вы, гражданин следователь, я знать не знаю и ведать не ведаю ни о каком наезде.

Николай встал за спину Самохина и стал делать Арслану знаки: дескать, что все это значит? Но Арслан продолжал, не обращая на него никакого внимания:

— Наезд, который вы совершили на девочку восемнадцатого января около Янгикургана примерно в половине одиннадцатого утра.

— Ничего такого не было! — срывающимся голосом выкрикивал Самохин. — Неправда это!

«Арслан совсем с ума сошел! — разозлился Соснин. — Какой еще Янгикурган, это же совсем в другой стороне».

— Спокойнее, Самохин. Вы сбили девочку и на большой скорости, не останавливаясь, скрылись. Свидетели происшествия запомнили номер машины 66-00. Сами посудите, откуда бы мы его иначе взяли? Мы лишь ждали, пока вы вернетесь из рейса.

— Как я мог наезд совершить около Янгикургана, если там вообще не был в тот день?

— А где вы были? — быстро спросил Николай, вдруг ухватив суть тактического хода Туйчиева.

— Как, где? На карьер ездил, — автоматически ответил Самохин и осекся.

— Вы же только что говорили, что не были там восемнадцатого. Где же правда?

Самохин понуро опустил голову.

— Был я там, гравий возил.

— В котором часу?

— Точное время запамятовал, но до обеда был.

— Сколько ходок сделали?

— Одну.

— Гравий возили, конечно, по документации? — усмехнулся Соснин.

— Чего уж там, «левый», — махнул рукой Самохин.

— То, что гравий возили в тот день, мы знаем. Только было это во второй половине дня. Утром же, между половиной одиннадцатого и одиннадцатью, вы были в районе Янгикургана, где и совершили наезд.

— Не был я вообще там в это время! — Самохин судорожно провел рукой по лицу.

— А где же вы были в это время? — Туйчиев настойчиво повторил вопрос. — Ну, где? И кто подтвердит это?

— Григорьев... — отрывисто произнес Самохин и тут же испуганно замолчал. Но было уже поздно.

— Кто это Григорьев и что он подтвердит? — с трудом скрывая охватившее его нетерпение, спросил Арслан.

— Шофер наш, 67-32 его машина. Встретил я его как раз в это время, — Самохин на миг замолчал, но, вдруг оживившись, добавил: — Не доезжая автовокзала.

Когда Самохина увели, Соснин улыбнулся.

— А я не сразу понял, почему ты решил «обвинить» его в наезде.

— Знаешь, Николай, в какой-то момент я почувствовал, что наш план допроса дал трещину: Самохин уходит, как вода между пальцами. Я вдруг понял, что дальше признания факта перевозки «левого» гравия с карьера он не пойдет. А это признание недорого стоит, мы без того знали, что он там был. Для нас важно было установить другое: кто, когда и где видел Самохина до того, как он приехал на карьер. Ну, я и решил сымпровизировать.

— А вообще, здорово получилось! — сказал Соснин. — Сам того не ведая, Самохин дал нам существенное доказательство. Надо не забыть, в случае успеха, поблагодарить его за это. Как думаешь?

— Ты, кажется, зря празднуешь победу, — вдруг как-то сник Туйчиев, — Самохин же ясно сказал, что встретился с Григорьевым, не доезжая автовокзала. Значит, в кабине у него не могло быть Калетдиновой. Самохин тертый калач, вряд ли он признается в чем-либо, не будучи уверен, что это ему ничем не грозит. Посмотрим, — задумчиво протянул он, резко встал и подошел к Соснину. — Ну, что, сразу будем вызывать Григорьева или на завтра отложим?

— Только сразу.

Девушка в очках вышла через остановку, и Манукян с сожалением проводил ее взглядом. Они доехали до конечной и пересекли площадь. У газетного киоска встали в очередь.

— Ты, что ли, крайний? — спросил у Веньки кто-то сзади.

От этого голоса Венька похолодел, как тогда, в телефонной будке. Но теперь он отважился поднять глаза. Да, сомнений быть не может. Боясь оглянуться, Венька украдкой посмотрел на стоящего сбоку лейтенанта так, что тот все понял.

— Не крайний, а последний, — поправил Манукян, отвечая за Веньку. — Чему вас только в школе учат! Ты за газетами? — в свою очередь спросил он у высокого рыжеватого парня.

— Нет, за сигаретами, — удивился рыжий. — А что?

— Зачем в очереди стоять? У меня есть, — похлопал по карману Манукян. — Пойдем, пойдем, времени в обрез, — он протянул ошарашенному парню удостоверение...

«Что-то нащупал Женя, — подумал Соснин, глядя на нарочито медленно приближавшегося к нему Манукяна. — А здорово он похудел, прямо вешалка ходячая».

— Велика беда — похудел, ты на себя глянь.

Талант у парня. Но все-таки неприятный осадок от такой прозорливости остается. Соснин поежился.

— Ну, пошла телепатия. Выкладывай, с чем пришел?

— Не с чем, а с кем, — скромно уточнил лейтенант и приоткрыл дверь, впуская в кабинет Димку Осокина.

Оторвавшись от вязания, Клавдия Никитична Гурина посмотрела на входную дверь и обомлела: прямо на нее шел он. Сердце у нее бешено заколотилось, спицы выпали из рук, но она даже не заметила этого. Мысли лихорадочно сменяли одна другую, но все они сводились к одному вопросу: что делать?

«Господи боже мой, точно — он... И пакет опять у него в руках... Кажется, такой же... Что будет-то? Быстро сообщить, да кому? В милицию позвонить, что ли? Пока проканителюсь со звонком, он и уйдет...» И Клавдия Никитична решила проследить, куда пойдет этот парень, где оставит он теперь свой «подарок».

К ее немалому удивлению, парень не проявлял и тени беспокойства — он деловито шагал по коридору. Подойдя к двери с табличкой «Методисты заочного отделения», уверенно открыл ее и вошел. Клавдия Никитична несколько минут покрутилась около двери и, наконец решившись, приоткрыла ее. Она увидела, как парень что-то шепчет на ухо Гале Тумановой, самой молоденькой из методисток и очень хорошенькой, а та улыбается.

— Ну что, Галочка, договорились? — спросил парень.

— Посмотрим на ваше поведение, — кокетливо ответила та.

— Тогда договорились. Хорошее поведение гарантирую. Значит, на той неделе? — полувопросительно подытожил он. — Побежал я, счастливо.

Туманова кивнула ему и склонилась над стопкой контрольных работ.

— Слышь, Галина, что это за парень сейчас к тебе подходил? — Клавдия Никитична без церемоний подсела к столу.

— Заочник наш.

— А ты фамилию его знаешь и все прочее? — продолжала допытываться Клавдия Никитична.

Туманова удивленно вскинула голову:

— Чего вам, тетя Клава, дался этот парень?

— Зря спрашивать не стану, стало быть надо, — решительно потребовала Клавдия Никитична.

— Пожалуйста, — Туманова язвительно скривила губы, — если вам так надо, могу сказать.

— Ты, милая, лучше сама на листочке напиши, — после случая с Калетдиновой Гурина уже не доверяла себе.

Пожав плечами, Туманова взяла листок бумаги. Написав, прочла вслух:

— Левшин Алексей, четвертый курс, физмат. — Протянув листок Гуриной, она не удержалась и съехидничала: — Будут еще вопросы?

— Будут, — уверенно пообещала ей Клавдия Никитична, пряча листок. — Только опосля и не от меня.

Галочка ошеломленно глядела ей вслед.

— ...Левшин Алексей Трофимович, студент-заочник, холост, работает водителем СМУ «Взрывпрома». Короче, познакомься сам с установочными данными, — Соснин протянул Арслану справку.

— Т-а-а-к, — протянул Туйчиев, прочитав документ. — Интересно, а? — обратился он к Николаю.

— Ты имеешь в виду место работы?

— Вот именно! — подчеркнул Туйчиев. — Прямо или косвенно, это мы еще уточним, но доступ к взрывчатке он, видимо, имел. При нашей бедности — это уже ниточка.

— Только бы не оборвалась, — вздохнул Соснин.

У двери палаты лечащий врач остановилась и еще раз повторила:

— Значит, недолго и очень осторожно. Ей ни в коем случае нельзя волноваться.

— Не беспокойтесь, Рахима Хакимовна, по первому вашему требованию прервем беседу, — заверил Соснин.

Девушка открыла глаза, рассеянно посмотрела на пришедших. Спустя минуту глаза ее пояснели, зажглись, впустили в травмированный мозг сложный и беспокойный мир.

— Мы из милиции. Как вы себя чувствуете, Люция? — спросил Соснин.

— Спасибо. Сейчас лучше, — девушка помолчала и попросила: — Зовите меня Люсей.

— Почему? — не понял Туйчиев.

— Так все меня зовут, я привыкла к этому имени.

— Прекрасно, — подхватил Соснин. — Люся так Люся. Имя вполне подходящее.

Больная слабо улыбнулась.

— Скажите, Люся, в чемоданчике были какие-нибудь ценности? — начал Туйчиев.

— Нет, — покачала головой Люся.

— Мы так и думали, — кивнул Соснин. — Припомните, пожалуйста, о чем вы говорили в дороге с шофером?

Калетдинова напряглась, пытаясь вспомнить, но по всему было видно, что это ей не удается. На лице девушки отразилась досада. Врач многозначительно кашлянула.

— Вы любите музыку, Люся? — спросил Туйчиев, меняя тему.

— Очень.

— А какая вам нравится больше — классическая или легкая?

— Знаете, та и другая, но классическая мне ближе.

— Ходили на концерты?

Соснин понял замысел друга: исподволь подойти к магнитофонной записи и ее владельцу.

— Старалась не пропустить ни одного. Правда, не всегда получалось. Знаете, — оживилась она, — мы ходили даже на отчетные концерты в консерваторию.

— Кто мы? — поинтересовался Арслан.

— Я и... — Люся запнулась, но тут же добавила: — девочки из группы.

— Только ли девочки? — шутливо вставил Соснин.

— Мальчики к классике равнодушны... — Люся побледнела.

— Вам нехорошо? — донесся до нее голос врача.

— Нет, нет. Просто очень ярко светит солнце. Пожалуйста, задерните штору...

Туйчиев вопросительно посмотрел на врача. Та кивнула, разрешая продолжать беседу.

— А кто ваш любимый композитор? — возвратился снова к теме о музыке Арслан.

— Как вам сказать? Каждый хорош чем-то своим.

— Ну, а например, магнитофонные записи, диски с классической музыкой вы собирали, отдавая предпочтение каким-то определенным композиторам?

Калетдинова удивленно вскинула брови:

— Я этим не занималась... Любила слушать музыку, но не коллекционировать, — пояснила она, почему-то в прошедшем времени, отчего даже мужчинам стало не по себе. — У меня и магнитофона нет.

— А проигрыватель?

— Тоже нет.

— И все же, Люся, я повторяю свой вопрос: кому-то вы отдаете особое предпочтение? — Туйчиев настойчиво шел к поставленной цели.

Врач недоумевала: «И чего это они о музыке да о музыке? Можно подумать, они не следователи, а музыканты. Девушку ограбили, чуть не убили — так вот и выясняйте. Как будто, если она назовет любимого композитора, то сразу поймают грабителя! Чудеса да и только».

— Пожалуй, Гайдн, — подумав, ответила Калетдинова.

— Прекрасно! — согласился Николай. — А что вам нравится у Гайдна?

— Мне? — переспросила она, — «Прощальная симфония». — Грусть отразилась в ее зеленых глазах, она закрыла их, отвернулась и всхлипнула. Это обеспокоило врача, она торопливо подошла к кровати, взяла руку Калетдиновой, прощупывая пульс.

Девушка открыла глаза. Они были полны слез. Туйчиев и Соснин уже не сомневались, что избрали правильный путь беседы. Где-то здесь, совсем рядом, лежит разгадка этой истории с симфонией Гайдна, записанной на пленке взорвавшегося магнитофона.

Но врач была неумолима. Напрасно Соснин шептал врачу, что ему очень нужно задать хотя бы еще два вопроса. Рахима Хакимовна решительно направилась к двери; Туйчиев и Соснин вынуждены были последовать за ней, да и ясно было, что девушку больше травмировать нельзя.

Однако уже от дверей Туйчиев вдруг вернулся, подошел к кровати больной и, показывая на средний палец левой руки, спросил:

— У вас здесь было колечко?

— Семейная реликвия, досталась от бабушки... Очень красивое, — вздохнула Люся и разгладила след от кольца на пальце.

— Где же оно?

— Не знаю, — Люся показала на голову и вяло улыбнулась.

— Арслан Курбанович! — нетерпеливо позвала Туйчиева врач.

— Иду, иду, — отозвался он и приветливо махнул девушке рукой. — Спасибо. Поправляйтесь, мы еще увидимся.

— Значит, Левшин, вы признали, что магнитофон передан вами. И знакомство с Калетдиновой вы не отрицаете, — еще раз уточнил Соснин.

— Разумеется.

— Расскажите о ваших отношениях, — попросил Арслан.

Левшин надолго замолчал.

— Это были хорошие отношения, — наконец произнес он и грустно улыбнулся. — Мы встречались около двух лет, — он снова умолк.

— Я слушаю вас, Левшин, продолжайте.

— Все не так просто. Где-то с полгода назад нашей дружбе пришел конец.

— По чьей инициативе?

— Не по моей.

— Она стала встречаться с другим?

— Не знаю.

Когда же Левшин, мягко улыбнувшись, признался, что при необходимости он мог бы раздобыть у себя на работе немного взрывчатки, это уже совершенно обескуражило Соснина.

«Что за странный тип! — напряженно размышлял Николай. — С какой легкостью свидетельствует против себя. — Неужели он не понимает всю серьезность своего положения? Надо же! А главное, у него есть далеко не абстрактное основание мстить Калетдиновой: ведь его отвергли. Неужто он так хитер и дальновиден, что правдиво рассказывает нам отдельные детали, не сознаваясь в главном, понимая, что мы ничем больше против него не располагаем? В кошки-мышки играет с нами! Если его простодушие наигранное, то это — гениальный актер. Ну, а если?.. Тогда остается одно: он говорит правду. Был, выходит, некий незнакомец, попросивший его выполнить небольшую просьбу, тем более, что Левшин сказал ему о своем знакомстве с Калетдиновой. В самом деле — почему не мог Левшин быть таким промежуточным звеном в преступном замысле гражданина «Икс», если только тот вообще существует? Оказал любезность, ничего не зная и ни о чем не ведая. Хорошо. Пусть так. А если все же месть? Мало ли расставаний бывает у юношей и девушек? Что ж, убивать за это? Чепуха. Тогда какой же мотив, каковы побудительные причины? Пусто... Выходит, должно было совершиться безмотивное убийство — но столь тщательно подготовленное?! Абсурд... Ладно, продолжим по порядку. Во-вторых... Во-вторых, Левшин ведь продолжает посещать институт. Супермен какой-то? Ведь при таких условиях возможность оставаться неразоблаченным у него равна нулю. Или его, как Раскольникова, тянет на место преступления?.. Ну, вот, я уже и до достоевщины дошел.

Значит... Значит, Левшин в этом деле лицо случайное, на его месте мог оказаться любой другой студент, к которому «Икс» обратился бы с подобной просьбой. Самохина он не опознал, стало быть...»

— Скажите, Левшин, а не кажется ли вам странным, что незнакомец обратился именно к вам, — прервав слишком затянувшуюся паузу, продолжил допрос Соснин. — Разве он сам не мог передать адресату свой подарок?

— Конечно, — согласился Левшин, — только знаете, он очень спешил. Билет мне показывал на самолет и машина его ждала, такси.

Соснин внимательно следил за выражением лица Левшина, но каждая его черточка излучала правдивость.

Несмотря на всю очевидность совершенного, ребята отрицали факт ограбления Лялина. Магнитофон отсутствовал — и это вселяло в них уверенность. Их наивный расчет строился на количественном соотношении доказательств: их трое, а Лялин один. Значит правда на их стороне и поверить должны им.

И Славка, и Колька не раз внутренне порывались рассказать все следователю и сбросить тяжкий груз, давивший душу все это время, но их удерживало от этого шага мальчишеское понимание товарищества, и они упорно ни в чем не хотели признаваться. Димка же решил твердо: ни слова.

Их молчание серьезно задерживало расследование по взрыву. Туйчиеву и Соснину важно было выяснить дальнейшую судьбу магнитофона — в чьи руки он попал потом. Только проследив до конца путь этого злополучного прибора, можно было выйти на преступника. Сами мальчишки исключались: вахтер Гурина никого из ребят не опознала, связей с Калетдиновой у них никаких не было. Необходимо было срочно выйти из этого тупика. И помочь выйти им.

Арслан собрал ребят вместе, посадил перед собой. Мальчишки упорно смотрели по сторонам, изучая стены кабинета.

— Давайте, наконец, говорить как мужчины, — негромко предложил Туйчиев.

Ребята удивленно уставились на следователя, а Колька Хрулев спросил:

— А это как?

— На равных, — разъяснил Арслан.

Колька заерзал на стуле. Димка Осокин продолжал оставаться безучастным и сидел, понурив голову, а Славка Лазарев недоверчиво заявил:

— Не получится, — и, усмехнувшись, добавил: — мы же дети.

— Получится, — уверенно произнес Арслан, — да и какие вы дети, если вот-вот школу кончаете. И в истории с магнитофоном вели себя не по-детски, а? Так вот, мне очень хотелось бы, чтобы сейчас, в этот момент, вы успешно сдали самый важный экзамен — на человеческую зрелость.

Арслан поднялся из-за стола, взял стул и подсел к ребятам.

— Слушайте, — решительно сказал он. — До сих пор мы не знакомили вас с сутью дела. А теперь вынуждены. Так вот, слушайте и решайте сами. 13 января в пединститут пришел молодой человек. Сославшись на занятость, он попросил вахтера передать небольшую посылку одной студентке. В посылке был магнитофон. — От взгляда Туйчиева не укрылось, как при этих словах вздрогнул Димка, Колька крутнул головой, а Славка еще больше вжался в стул. — Это был тот самый магнитофон, который ты, Осокин, вырвал у Лялина. Студентку, к счастью, не нашли, она уехала на каникулы, и поэтому решили временно сдать его на хранение. Но когда магнитофон включили... — Арслан нарочно сделал паузу, внимательно следя за выражением лиц ребят, — раздался взрыв.

Изменившись в лице, Славка Лазарев вперил в Туйчиева острый взгляд.

— Есть у-убитые? — срывающимся от волнения голосом спросил он.

— К счастью, нет. Но могли быть и, в первую очередь, студентка Калетдинова, почти ваша ровесница. А вы своим нелепым молчанием, по сути, помогаете убийце, скрываете — кому и зачем вы дали отнятый у Лялина магнитофон. Корчите из себя героев, великомучеников, а на деле... Короче, оценку себе попробуйте дать сами.

Общее молчание длилось недолго.

— Димка! — решительно потребовал Лазарев. — Расскажи!

И Дима заговорил. Быстро, словно торопясь освободиться от гнетущей тяжести.

Григорьев, немолодой, лысоватый водитель, долго и обстоятельно вспоминал, куда он ездил в тот день и кто из знакомых шоферов попадался ему на пути. Наконец он назвал Самохина. Где он его встретил? Возвращался в город и около автовокзала навстречу ему и попался Самохин.

— Сколько, примерно, километров вы проехали от автовокзала, прежде чем встретили Самохина? — спросил Николай.

— Так ведь я его встретил, не доезжая автовокзала, — пожал плечами Григорьев.

— Не ошибаетесь?

— Точно. Там у меня машина забарахлила. Чихала, чихала и остановилась. Ну, думаю, бензопровод опять засорился. Вылез я из кабины, и в этот момент как раз мимо Самохин проезжал. Он еще притормозил, спросил, не нужно ли помочь.

Друзья переглянулись, с трудом сдерживая охватившее их волнение. Если Григорьев не ошибается, это может означать только одно: к моменту его встречи с Самохиным тот уже миновал автовокзал, ведь их машины двигались навстречу друг другу.

Вот она, решающая минута! Арслан задает Григорьеву вопрос, от ответа на который так много зависело:

— Был ли у Самохина в кабине пассажир?

— Женщина была какая-то. В красном пальто, — уточнил Григорьев.

— Вы хорошо рассмотрели ее? Сможете узнать?

Григорьев неопределенно пожал плечами:

— Если увижу, возможно, и узнаю. Точно сказать не могу.

Соснин разложил на столе веером около десятка фотографий женщин. Григорьев внимательно вглядывался в каждую из них, но на одной задержал взор и, после недолгого колебания, протянул Николаю фото Калетдиновой:

— Вот эта. Точно.

Да, это была удача, настоящая удача! И как ни парадоксально, никто иной, как сам преступник вложил в руки следователя оружие против себя...

— Итак, Самохин, январскую «операцию» с гравием вы теперь признаете?

Самохин даже не сделал попытки заглянуть в протянутую ему Туйчиевым бумагу.

— Ну да ладно, ваша взяла. — Самохин изобразил на лице глубокое уныние. — Раскололи.

— Вот и хорошо, что признались, — Арслан не скрывал удовлетворения: Самохин явно был слишком рад, надеясь, что на истории с гравием все закончится. — Так. Давайте теперь запишем ваше признание в протокол.

Взяв ручку, Арслан склонился над протоколом, но внезапно поднял голову, будто что-то вспомнив.

— Чуть не забыл! Вы оказались правы, Самохин. Григорьев действительно подтвердил, что встретил вас восемнадцатого. Значит, в Янгикургане в это время вы не были, наезд совершил кто-то другой. Ну, ничего, найдем его. — Туйчиев выдержал небольшую паузу, глядя на повеселевшее лицо Самохина. — Да, кстати... Почему ваши покрышки оказались на машине Бражникова?

Самохин провел ладонью по лицу, на миг прикрыл глаза. Затем, глядя куда-то мимо Арслана, устало ответил:

— Эх, семь бед — один ответ. Продал я их, гражданин следователь. Продал Бражникову. У меня еще мои старые были не так уж плохи, вот и решил немного подзаработать.

— Когда это было?

— В конце сентября, кажется, или в начале октября, но, скорее всего, в сентябре... Да вы, гражданин следователь, сами, наверное, точнее знаете. Вы ведь все знаете, — с явной издевкой ухмыльнулся Самохин.

— Вы правы, знаем. Только не продавали вы их Бражникову. Просто подкинули ему, зная, что ему нужны покрышки. Сделали же вы это девятнадцатого января, Самохин. А теперь расскажите, почему вы так поступили? — голос Туйчиева звучал спокойно, но твердо.

Самохин ничего не ответил.

— Может, вы объясните, почему это сделали именно девятнадцатого января, а не раньше или позже?

— Не знаю.

Самохин избрал хорошо знакомую им тактику рецидивиста: там, где он считал, что может сказать что-либо в свою защиту, он говорил. Если же вопрос ему не нравился, Самохин молчал или, в лучшем случае, отвечал односложное «не знаю».

— Придется вам помочь. Вы прибегли к этому трюку, чтобы отвести от себя подозрение и бросить тень на Бражникова. Вот они, следы протектора вашей автомашины, — Арслан протянул Самохину фотоснимки. — Ну, как, припоминаете?

Взглянув на фотоснимки, Самохин резко изменился в лице и тут же вскинулся:

— Откуда же видно, что это следы именно моей машины?

— Из заключений экспертов, Самохин. Так кто был с вами в машине?

— Никого никуда не возил.

— А вот Григорьев даже сумел ее опознать, — настойчиво и ровно продолжал Туйчиев. — Вот она, посмотрите. — Арслан вынул из ящика стола и придвинул к Самохину фотокарточку Калетдиновой. — Узнаете свою пассажирку?

Самохин, пытаясь прийти в себя, долго рассматривал фото, затем ознакомился с показаниями Григорьева... Только после этого он произнес:

— A-а, вспомнил, в самом деле, около автовокзала подобрал одну, студентку, кажется, — просила очень. На каникулы, сказала, едет.

— У нее были вещи?

— Чемоданчик был. В общем, довез я ее до райцентра, там она и вышла.

— Опять, Самохин, лжете. Не довезли вы ее до райцентра. Я напомню, как это было.

И Туйчиев, не торопясь, будто присутствовал при этом, стал говорить о том, как Самохин завез Калетдинову в сторону от дороги с целью ограбления, как она сопротивлялась и он ударил ее монтировкой по голове.

— Вот протокол. Потерпевшая опознала вас по фотографии. Дальше будете рассказывать сами и не забудьте про дорогое кольцо.

Самохин молчал.

— Что же молчите, Самохин? Мне продолжать?

Помолчав еще несколько минут, Самохин прерывающимся голосом выдавил:

— Хватит. Да, я все сделал, я...

...Вырвав у Лялина магнитофон, Осокин почувствовал себя настоящим героем. Он снисходительно посмотрел на Славку и Кольку, которые таращили на него глаза.

Первым пришел в себя Хрулев. Он стал оценивающе рассматривать магнитофон.

— Хорошая машина, — прицокнул он языком. Димка горделиво выпрямился: «Знай наших!»

— Зачем это ты?.. — отчужденно спросил его Лазарев.

— А что? — задиристо ответил Димка.

Его уже несло, он не мог остановиться и упивался тем, что сумел ошеломить ребят своим поступком, доказать свою значительность. Никто из них не осмелился на такой шаг, а вот он, «Шкилет», открыто продемонстрировал свою смелость. И хотя на душе было не совсем хорошо, особенно от Славкиного вопроса, но Димка решил не поддаваться этому чувству.

— Мы тоже любим хорошие магнитофончики, — процедил он сквозь зубы. — Может, съездим к Саше, он сегодня дома? — предложил он и, видя, что Славка продолжает молчать, вызывающе спросил: — Или, может, в милицию сообщить хотите? Тогда валяйте...

— Я товарищей не выдаю, — зло оборвал его Славка. — Поехали к Рянскому!

Они не ошиблись: Александр был дома. Поздно ночью он прилетел из Ленинграда, куда сопровождал туристов, и поэтому сегодня на работу не пошел.

— Ну, племя молодое и знакомое, не искрошились ли ваши молочные зубки о гранит науки? — встретил он ребят.

— Новые записи есть? — деловито осведомился Димка.

— Чего? — удивился Рянский.

— Записи хорошие, говорю, есть? А то надо проверить один аппарат. — С этими словами Димка торжественно поставил на стол магнитофон, который до этого держал за спиной. Саша удивленно посмотрел на ребят и отрывисто спросил:

— Это чей «Филиппс»?

— Наш, — небрежно бросил Димка.

— То есть как ваш? — не понял Рянский.

— Да Димкин он, — поспешно вставил Хрулев.

— А-а, — понимающе протянул Рянский, — тетя из Америки прислала племянничку.

— Какая тетя? — не понял Колька. — Димка сейчас одного теленка в телефонной будке зажал...

— И он на память оставил мне магнитофон, — стараясь сохранить солидность, закончил Осокин.

Рянский на мгновение онемел и вопросительно посмотрел на Лазарева, тот утвердительно кивнул.

Зло сощурив глаза, Рянский подошел к Димке, схватив его за подбородок, запрокинул ему голову и брезгливо протянул:

— Ты давно был на приеме у психиатра?

Колька хихикнул.

— Кретины! — продолжал греметь Рянский. — Любишь хорошие вещички, грабишь средь бела дня и с награбленным идешь ко мне? Подвести меня хочешь?

— Да я... Что ты, Саша, я просто думал... — оправдывался Димка, но Рянский не слушал его.

— Бери свой магнитофон и убирайся! А когда за тобой придет милиция...

— Зачем милиция... — испуганно забормотал совсем растерявшийся Димка.

— Это они тебе сами объяснят, а пока — гуд бай, бесстрашный грабитель. Кстати, попробуй сообразить, хотя это и трудно для тебя, что пользоваться этим магнитофоном, а тем более прийти с ним домой в ближайшие десять лет не совсем безопасно. — С этими словами он подтолкнул Димку к двери.

Страх обуял Димку.

— Саша, Саша... — только и бормотал он.

— Иди, иди, — властно приказал тот.

— Что делать? — взмолился Димка. — Помоги, пожалуйста, я же первый раз... Больше никогда...

— Ясно сказано, — отмахнулся от него Рянский, — бери магнитофон и топай домой, не заставляй ждать представителей власти.

Димка был опустошен и раздавлен. Поступок, смелостью и дерзостью которого он только что так гордился, оказывается, чреват неприятными последствиями. Страх перед наказанием, отчужденность товарищей надвинулись на него черной тучей. Слезы отчаяния брызнули из глаз, он с мольбой и надеждой посмотрел на друзей.

Закусив губу, Лазарев за все это время не проронил ни одного слова. Поступок друга потряс его, но Димку, такого беспомощного, плачущего, ему было сейчас искренне жаль.

— Ему надо помочь, Саша, — глухо проговорил он.

— Ладно, — смилостивился вдруг Рянский. — Только в силу моих добрых чувств к вам. Оставьте аппарат. И забудьте, что он существовал...

— И вы оставили его у Рянского? А потом, потом видели вы когда-нибудь этот магнитофон у него? — выслушав Димкину исповедь, спросил Туйчиев.

— Никогда! — в один голос ответили ребята.

— Хорошо. — Туйчиев встал. — Мы вам верим. Но отвечать перед законом придется.

Ребята подавленно молчали.

Туйчиев был серьезен и даже невесел, но в голосе его прозвучала ободряющая интонация:

— Мы вам верим, — повторил он. — Это я о будущем...

Допрос шел уже давно. Временами Рянский становился наивно-простодушным, эдаким рубахой-парнем. Охотно, с ненужными подробностями рассказывал о знакомых девушках, чувствовалось, что он гордится своим успехом у них. На эту сторону его жизни Туйчиев и Соснин обратили внимание сразу, во время обыска.

Один из уголков комнаты Рянского оказался завешанным фотографиями и открытками женщин. И в самом центре, среди десятка женских лиц, улыбалась с фотографии Жанна. На чувства к ней он делал особый упор и даже сетовал на то, что свадьбу придется отложить до окончания ею школы.

Но чем дальше продолжался допрос, тем внимательнее и хитрее он становился, стараясь предугадать следующий ход следователя.

— Вы забыли, Рянский, рассказать еще об одной вашей знакомой, — прервал его любовные излияния Туйчиев.

— Вполне возможно, — широко улыбнулся Рянский, — ведь их было немало. — Он вздохнул и «смущенно» потупил взор.

— Да, но эта знакомая совсем недавняя.

— Недавняя, говорите? — Рянский развел руками: — Простите, не знаю о ком речь.

— А Калетдинова? — быстро спросил Соснин.

Легкая тень испуга, не ускользнувшая от Арслана и Николая, пробежала по лицу Рянского, но он тотчас же небрежно бросил:

— О, это ничтожный эпизод. Мимолетное знакомство.

— Так ли? — спросил Туйчиев, и под его пристальным взглядом Рянскому стало не по себе. Когда же Соснин, обращаясь вовсе не к нему, а к Туйчиеву, высказал твердую уверенность, что он сейчас все вспомнит и напоминать ему не придется, Рянский понял, что связь с Калетдиновой скрыть не удастся. Он стал лихорадочно обдумывать, как ее лучше преподнести. Но в это время Туйчиев положил перед ним фото Калетдиновой, повернув его обратной стороной, где ее рукой было написано: «Родному Шурику от безгранично любящей Люси».

— Вы понимаете, что покушались на убийство двух человек? — Туйчиев сделал ударение на последних словах. — Один из них — ваш будущий ребенок. Второй — мать ребенка.

— Что-о?! Это чудовищная инсинуация! — ощетинился Рянский.

— Бросьте, Рянский. Вы остановили у института Левшина, который, кстати, вас опознал, и попросили передать магнитофон Калетдиновой. Вот, ознакомьтесь, — Туйчиев протянул Рянскому заключение эксперта. — Экспертиза пришла к выводу, что запись на обрывке магнитофонной ленты произведена с обнаруженной у вас при обыске пластинки — «Прощальная симфония» Гайдна. На пластинке щербинка есть.

Рянский внимательно прочел заключение, вытер ладонью выступивший на лбу пот.

— А вот еще одно заключение эксперта. Магнитофон был перевязан бельевой веревкой, остатки которой также найдены у вас дома.

— Люся жива, я знаю. Она ведь жива? Я любил ее. — Рянский уронил голову на грудь, замер.

— Она жива, — подтвердил Арслан. — Но это, так сказать, не ваша заслуга. Что касается любви к ней, то, согласитесь, — несколько необычна форма ее проявления. Ваша цель действительно — женитьба на Жанне Брискиной. Точнее — на ее приданом.

— Но и тут вы просчитались, Рянский, — усмехнулся Соснин. — Брискин арестован. Вам ясно?..

— Что, что такое? Не понимаю....

— К вашему делу это прямого отношения не имеет, но, думается, что это небесполезно вам знать.

Рянский растерянно зашарил по столу руками.

— Вы шли к своей цели путем, который казался вам простейшим, — продолжал Туйчиев. — Убрать с дороги человека, который мешал осуществлению плана. — Туйчиев сделал паузу и продолжал: — Люся Калетдинова — вот единственная преграда на пути к желанному результату. Ведь она беременна, ждет ребенка, вашего ребенка, Рянский. Вы просили, умоляли, чтобы она избавилась от будущего ребенка, наконец, угрожали ей, но безуспешно. И тогда у вас зреет чудовищный замысел. Вы покупаете у некоего Хамраева, геолога, с которым познакомились во время туристической поездки, два детонатора и патрон аммонита. Можете ознакомиться с его показаниями, — Арслан протянул Рянскому протокол допроса. — К тому времени у вас уже был магнитофон, похищенный ребятами и ловко присвоенный вами. Магнитофон, хозяин которого, по вашему мнению, уже никогда не отыщется. Остальное — дело техники. Вы вмонтировали взрывчатку и детонаторы в магнитофон. Вот начерченная вашей рукой схема взрывного устройства из книги «Взрывное дело», забытая вами в этой же книге.

«Арслан выходит на финишную прямую, — подумал Соснин. — Что остается Рянскому? Наверное, попытаться выставить себя чуть ли не «жертвой домогательств» Калетдиновой. До чего же это все противно! Омерзительная личность... Во имя обогащения — пойти на убийство! И откуда у этого Рянского, молодого еще человека, такая вот сложившаяся стяжательская психология, которую верно уловил Арслан?»

После того, как Рянского увели, они еще долго спорили в кабинете Туйчиева.

— Нет, ты мне объясни, — горячился Соснин, — откуда у этого парня, который родился в наше время, который само слово «капитализм» узнал из учебника, откуда в его сознании пережитки прошлого?

— Не сбрасывай со счета его ближайшее родственное окружение. Ты же сам беседовал с бабкой Рянского.

«Последняя могиканша», — так окрестил ее Соснин. Вот уж кто был воинствующим носителем старых взглядов!

— Да-a, — задумчиво протянул Николай. — Как часто все же некоторые отмахиваются, а подчас и иронизируют по поводу буржуазного влияния. А оно не всегда и не обязательно с запада. Ведь Рянский — ярчайший тому пример.

— Верно, — согласился Арслан. — То, что совершил Рянский, имеет в основе комплекс причин, но решающая все же...

— ...Семья, — закончил его мысль Николай и, вынув записную книжку, быстро нашел нужную страницу. — Вот послушай...

— Кто на сей раз? — с улыбкой спросил Арслан.

— Макаренко, — не обращая внимания на чуть иронический тон друга, быстро ответил Соснин и прочел: «Воспитывает всё: люди, вещи, явления, но прежде всего и больше всего — люди. Из них на первом плане — родители...»

— Мы, к сожалению, — задумчиво произнес Туйчиев, — имеем дело уже с результатами дурного примера, дурного воспитания. Перевоспитывать куда труднее. Да и всегда ли это удается?

— Ну, дружище, не будь таким пессимистом. Один бандит и один подлец, убийца изолированы. Свое дело мы в данном случае сделали неплохо, а?

Вчерашний педсовет был бурным. Обсуждению подлежал поступок десятиклассников. Такого на памяти Владимира Сергеевича за долгие годы директорства не бывало. И сейчас, направляясь еще затемно на работу, он мысленно вновь и вновь перебирал происшедшее.

Готовя педсовет, директор мучительно искал ответа на основной вопрос: что, как и где просмотрела школа. Ему понравился тот нелицеприятный разговор, который состоялся. Хотя, конечно, и были попытки свалить все на извечные объективные причины: перегруженность школьной программы, классов, занятость учителей и родителей.

«Семья и школа, — думал Владимир Сергеевич, — да, конечно, — это основные компоненты, существенно влияющие на формирование личности. Но почему из них нередко выпадает сама личность? Для нее не оказывается места в этой схеме. Так уж повелось, что ответственность за недостатки в воспитании некоторые родители целиком возлагают на школу, а мы — на родителей. И ведь все прекрасно понимают: нужен единый фронт. Но почему-то далеко не всегда так получается. Вон как разошлась мать Лазарева, — вспомнил он. — «Это вы, вы испортили мне сына!» — в гневе кричала она. А Осокина широко открытыми от удивления глазами смотрела на сына и все твердила: «Он же такой тихий, никого не обижал. Как же так?..»

Пожалуй, ответ на этот вопрос дала Нина Васильевна. Молодец, хорошо выступила. Умно.

— В силу ряда причин Дима Осокин оказался не столько преступником, сколько жертвой. Ребята поэнергичней его просто третировали. Так он сперва стал тихоней, и так потом сорвался... Видели ли мы это? Увы! Не снимая ответственности со всех нас, я все же основной упрек адресую Елене Павловне. Ведь вы, Елена Павловна, второй год являетесь классным руководителем нынешнего 10 «Б» и не имели права не замечать этой затянувшейся болезни.

— Поведение и успеваемость Осокина не вызывали у меня тревоги, — бросила реплику Елена Павловна.

— Вот, вот, — подхватила завуч, — в этом и кроется главная опасность вашего педагогического кредо: тревогу внушает лишь двоечник и поэтому надо как можно быстрее перетащить его на спасительную тройку, а...

— Но это же основной показатель нашей работы! — недоуменно перебил ее кто-то из учителей.

— Верно. Основной, но не единственный, — отпарировала Нина Васильевна. — И вы прекрасно знаете — не может быть обучения, которое дает только сумму знаний. А разве человек — тоже не основной наш «показатель»? Я имею в виду нравственное воспитание, нравственное развитие. Но если учитель не видит ученика, его внутренний мир только потому, что тот не отстающий, можно ли всерьез говорить о каком-либо воспитании? А в случае с Осокиным получилось именно так. Он, пожалуй, больше других жаждал самовыражения и самоутверждения. Способствовала ли этому вся атмосфера в классном коллективе? Нет. И вот, начав с кражи классного журнала, Осокин кончил ограблением. Разве нам с вами не известно, что дурные поступки являются часто прямым результатом неудовлетворенности собой? Поймите, я не оправдываю самих ребят, но мы, взрослые, где были? Вот где лежит наш общий и, прежде всего, ваш, как куратора, Елена Павловна, просчет.

— А Лазарев? Я же сигнализировала!..

— Что касается Лазарева, то здесь иная крайность. Уж он-то всегда был в поле нашего зрения, но как однобоко! Мы захваливали его за успехи в учебе и спорте, журили за шалости и проделки, а в общем пытались втиснуть его незаурядную натуру в прокрустово ложе мелочной регламентации...

— Совершенно верно, Нина Васильевна, — поддержал ее директор. — Прошу извинить, что перебил, но не могу в этой связи не привести слова Менделеева о том, что регламентация каждого шага убивает развитие в учениках самостоятельности, а это, при известных характерах и условиях, приводит к уродствам...

Стало примораживать и, зябко поежившись, Владимир Сергеевич чуть прибавил шаг.

«Как часто недостает нам, учителям, чуткости, мудрой справедливости, и как дорого это обходится в итоге. Я за дидактику непринужденную, даже веселую и ни в коем случае не навязчивую, чтобы ученик потом сам пришел и сказал мне, учителю, что я прав. Это не отменяет ни моей твердости, ни принципиальности, но облегчает наше с учеником взаимопонимание.

В целом он как директор доволен ходом педсовета. Обсуждение было принципиальным, говорили о том, что наболело. Но не покидало чувство горечи, неудовлетворенности: ведь просмотрели, упустили они этих ребят. Может быть, потому, что в школе очень много учеников и за всеми не уследишь, упустишь то, что сейчас принято называть внутренним отходом учащегося от школы, его стремление к самоутверждению вне рамок школы?..

Да, много, очень много учеников у нас. Но за каждого из них мы в ответе, ни один не должен оставаться для учителя вещью в себе. Где-то он читал, что школа — стартовая площадка, с которой начинается путь личности по земной орбите, а учителя — это ответственные специалисты, осуществляющие запуск. От них зависит и точность прицела, и тщательность запуска. Верное сравнение. Но главное, пожалуй, в том, чтобы запуск на орбиту жизни мы производили с учетом индивидуальности, особенностей каждого. Это исключит срывы. Если ты — учитель, должен, обязан найти для этого и время, и силы.

С такими мыслями Владимир Сергеевич вошел в подъезд еще безлюдной школы.