Следы ведут в Караташ

Самолет сбивается с курса

Белая пелена застлала смотровое стекло. Самолет качнуло и бросило вниз.

Внизу были горы. Еще пять минут назад Беляев видел скалистый гребень Главного хребта; местами пену облаков прорывали взблескивающие на солнце вершины. Теперь все было в тумане.

Справа и слева под плоскостями вспыхивали синие жилы молний. Они протягивались до самой земли, ударялись там о невидимые скалы.

Беляев потянул штурвал на себя: лететь под грозой в горах было опасно. Но самолет не подчинился ему. Он только на минуту вскинул слегка свой тупой нос и тут же снова нырнул в белую мглу. Высота катастрофически падала. Четыре тысячи, три тысячи пятьсот, три тысячи метров... Горы где-то совсем близко.

На лбу летчика выступили крупные капли холодного пота. Нисходящие потоки продолжали нести машину к земле. Еще несколько минут неравной борьбы — и все будет кончено... Беляев представил себе, как брызнет сноп ослепительного огня и эхо раскатится по глухому ущелью...

Еще утром он вылетел с почтой, а в полдень должен был приземлиться в Узунабаде. Очередной рейс — старая, хорошо изученная трасса. А этот циклон поджидал его еще с позапрошлой ночи. Обычно он не переваливал через хребет — истощался сильными ливнями на его крутых южных склонах. Но сегодня встретились две стихии — с Индийского океана и с Атлантики — и высокие синие столбы взметнулись над неприступными горами.

Туман под плоскостями быстро редел. Высокая белая стена, как привидение, выросла перед самолетом. Беляев рванул штурвал — машина, словно испугавшись опасной встречи, круто вскинулась вверх. Стена прошла под самыми шасси, прошла и растворилась в тумане.

Молния опять с сухим треском проскочила у крыльев. Она осветила кабину и бледное, сосредоточенное лицо Беляева. Сколько времени кружил он над горами?.. Бензина оставалось всего на двадцать минут.

Аэропорты молчали. В наушниках раздавался сильный треск грозовых разрядов. Смерть пока что миновала его. Ну что ж, и он еще не разучился воевать. Если бы Беляев нашел хоть небольшую площадку, он смог бы посадить самолет...

Летчик чуть подал штурвал от себя. Теперь оставалось только снизиться, чтобы вырваться из облаков — другого выхода не было. Полторы тысячи, тысяча метров... Последнее облако словно платочком махнуло перед самым смотровым стеклом. Вот это да! Ему все-таки чертовски везло: он шел по узкому скалистому коридору. Достаточно повернуть машину чуть влево или вправо, чтобы обломать крылья и рухнуть на вьющуюся внизу речушку.

Беляеву стало страшно, он впервые осознал безвыходность положения.

А молнии сверкали, ветвились и разбегались по ущелью, словно огромные светящиеся пауки...

От сильного удара звенело в затылке. Беляев лежал в большом рыхлом сугробе, одежда дымилась — он сел и присыпал ее снегом. Потрескивая, догорал в стороне самолет, выставив вверх сизое изуродованное крыло.

Как это случилось? Он и сам толком не знал. Внезапно ущелье кончилось. Потом вспыхнул яркий свет, и он провалился в глубокую яму. Видимо, его отбросило в сугроб взрывной волной...

Беляев встал и сделал несколько шагов. Каждое движение нестерпимой болью отзывалось в пояснице и в голени правой ноги. Но это не перелом — скорее всего вывих или растяжение.

Местность была ему незнакома — большая котловина с иссеченными островерхими скалами. Оплывшие, словно расплавленные и затем затвердевшие базальтовые столбы, зловещие зеленоватые трещины и железистые ноздреватые плиты, будто пробитые тысячами мелких осколков. Но больше всего Беляева поразила тишина — абсолютная, угрожающая тишина. Мертвое царство камня.

Волоча обессилевшую ногу, Беляев с надеждой осмотрел еще теплые останки самолета. Ничего, что можно было бы взять с собой. Только страшное горелое железо...

Это было странное чувство. Иногда Беляеву казалось, что он не один. Что пристальные чужие глаза следят за каждым его движением. Он не был труслив, но это проклятое ущелье сводило с ума. Целую ночь он шел по нему на север. Гроза рокотала чуть правее — за высоким горным седлом. А здесь, над ущельем, высыпали звезды. После грозы они казались ярче и крупнее обычного.

Пока Беляев шел, нога не очень его беспокоила. Но стоило ему присесть, и боль становилась нестерпимой.

Ущелье постепенно сужалось и по тому, как трудно стало идти, Беляев понял, что начался подъем.

К рассвету летчик был почти на самой седловине. Он упал, не дойдя до вершины каких-нибудь двадцати-тридцати метров. Упал и заснул.

А когда проснулся, солнце стояло в зените. Что-то ослепительно вспыхивало у подножья высокой, похожей на привставшего медведя гранитной скалы. Наверное, этот блеск и разбудил его. Беляев поднес иссеченную камнями ладонь к глазам. Он лежал ногами у самой пропасти. Внизу на сером известняковом выступе дремала большая черная змея. Беляев вздрогнул, инстинктивно поджав ноги, перекатился влево. Яркая вспышка снова заставила зажмуриться. Он с трудом встал, выпрямился и сделал несколько шагов к вершине.

Ему показалось, что под ногами уже не просто бесформенные глыбы. Они были поставлены друг на друга и пригнаны так, что образовывали ступени. Шершавая стена справа была сложена из прямоугольных тесаных плит.

Щ-24456

Начальник погранзаставы капитан Ларионов получил телефонограмму. В ней сообщалось о пропаже почтового самолета Щ-24456. Вчера на рассвете самолет вылетел очередным рейсом на Узунабад, но попал в грозовую зону и не прибыл к месту назначения. Самолет либо совершил вынужденную посадку, либо разбился. Возможно, это произошло в районе границы.

Ларионов хорошо знал Беляева. Летчик он был решительный, в совершенстве владел искусством пилотирования. И если он не приземлился в Узунабаде, значит с ним действительно стряслась большая беда.

Капитан развернул на столе карту, щелчком расправил загнувшиеся уголки. Здесь проходил самый сложный по рельефу участок границы — от Безымянного ущелья до Южных гор. И ураган вчера промчался в этом районе. И трасса самолета Щ-24456 шла параллельно границе.

Куда могло снести Беляева? Ветер дул на северо-восток, самолет шел строго на север. Угол склонения был небольшой, и Ларионов подумал, что, пожалуй, искать его следует где-нибудь в Безымянном ущелье.

К вечеру отряд пограничников тщательно прочесал местность, но никаких следов Беляева и его самолета обнаружить не удалось. И тогда Ларионов понял: случилось худшее — Беляев разбился в труднодоступном ущелье Караташ.

Ущелье это пользовалось худой славой. Сейсмические станции не раз отмечали здесь сильные колебания земной коры. Контролируя границу, Ларионов несколько раз пролетал над ущельем. Но и летчики избегали этого района из-за глубоких воздушных ям. Со стороны Ларионов видел беспорядочно торчащие бурые скалы, будто опаленные огнем, странные базальтовые стены, напоминавшие руины разбитого бомбежкой города — развороченные марши бетонных лестниц, закопченные глазницы насквозь просвечивающих окон. Очевидно, грандиозная катастрофа потрясла эти скалы в глубокой древности. И до сих пор, как проклятье, несли они свою страшную рану...

В тот же день капитан Ларионов радировал о своих догадках в Узунабад. Оттуда выслали вертолет. Но снова разразилась непогода, и вертолет ни с чем вернулся на базу.

Три дня на перевалах вьюжило.

Старый Рахим больше полувека охотился в горах. Он знал здесь каждый кустик, и каждый кустик знал старого Рахима. Иные кустики давно вытянулись в высокие стройные деревья, а Рахим все не старел. Был он все так же широкоплеч и темнолиц, слегка прищуренные глаза его блестели молодо.

Мягкие ичиги Рахима бесшумно ступали по камням и жесткой траве. Он не шел, а скользил по горам, и козы, попав на мушку его ружья, падали с высоких утесов, так и не расслышав рокового выстрела. Но чаще он выслеживал добычу и, вспугнув ее, влюбленно смотрел, как ловко взбегают стройные самки на вершины и катятся вниз — в тенистые, подернутые спасительной мглой расселины. Он знал повадки зверей и птиц, по шороху отличал полоза от гадюки. И каждая тропка, пробитая им в горах, приводила к людям...

Рахим шел по редкому арчевнику, закинув ружье на плечо. Он жевал пряную травинку и мурлыкал под нос старую веселую песню. Еще бы!.. Накрыть в горах гнездо «хозяина» — большого ястребиного орла, повадившегося в колхозное стадо, — не шутка. А Рахим выследил его, вскарабкался на плоскогорье и даже попытался спуститься на Южный выступ, но чуть не сорвался и повернул назад. «Хозяин» был хитер — знал, где строить свое гнездо.

Вот и возвращался Рахим в родное село за друзьями-охотниками, и за два шага не знал еще, что у большого крапчатого валуна поперек тропы лежит человек.

Человек лежал ничком, подобрав под себя ноги, широко раскинув черные кровоточащие руки. Лица его не было видно, а только затылок — в пыли и рыжих колючках...

Песня замерла на губах Рахима. Он остановился у арчи, прижался спиной к гибкому податливому стволу.

Человек на тропе! Откуда? Что привело его в горы?

Охотник прислонил к валуну ружье, с трудом перевернул незнакомца на спину и невольно содрогнулся — вместо лица на него глянула слепая, окровавленная маска. Человек глухо простонал...

Рахим вспомнил, что недалеко отсюда, в зеленой балке, поросшей молодым орехом, протекает ручей. Торопливо скользя ичигами по лобастому булыжнику, он быстро скатился вниз. Зачерпнуть воды было не во что. Он снял с бритой головы большую теплую шапку, отделанную рыжеватым лисьим мехом, и, наполнив ее, осторожно понес наверх к валуну. Человек с трудом разжал спекшиеся, сухие, как солончак, губы.

Рахим оттащил его в тень, сел на валун и стал думать.

Это были нелегкие думы, и лоб у старого охотника покрылся мелкими складками. Да и что он мог придумать здесь, на этой безлюдной, дикой тропе, куда и пограничники-то не заходят, где только винторогие козлы водят стадо свое утрами на водопой?!.

Он был еще могуч, у него еще были широкие, крепкие плечи. Он встал и, присев на корточки, взвалил на себя обмякшего незнакомца.

Нелегкая, страшная ноша — умирающий человек. Случалось, носил Рахим на себе и коз, и кабанов, а человека нес впервые, и старые ноги его подкашивались на крутых спусках — вот-вот упадет.

Да разве с такой ношей упадешь?!

Человека не бросишь, человека опустишь бережно, его, как ребенка, положишь в тени на траву, а сам снова пойдешь за водой, снова и снова будешь поливать ему голову и грудь.

Иногда Рахиму казалось, что это все, что он уж не сможет больше подняться. Но так только казалось. Он вставал, брал человека за руки и, вскидывая ноющей спиной, продвигал его поближе к шее. Так легче было идти и так он меньше уставал.

Человек сначала вскрикивал, а потом замолчал, и теперь голова его расслабленно болталась у самого лица Рахима.

Солнце склонилось к закату, нырнуло за зубчатый край высокой горы. Длинные тени на тропе растаяли в быстро набежавших сумерках. С ледника потянул холодный ветерок.

Изнемогший Рахим прислонился к скале, с наслаждением вдыхая горьковатый горный воздух.

Внизу, на тропе, заметались неясные тени. Встревоженно заржал конь.

— Э-эй! — рванулся Рахим навстречу приближающемуся топоту.

— Кто такой? — спросил требовательный голос из темноты.

Кусты зашуршали, и на тропу выехали два пограничника.

...Было сделано все, чтобы спасти Беляева. Но машина из Узунабада запаздывала, да она и не могла прибыть так скоро. Когда подобрали Рахима, жизнь едва теплилась в истерзанном теле летчика. Наличных средств оказалось достаточно лишь для того, чтобы оттянуть развязку. И теперь, высоко приподнятый на подушках, Беляев быстро угасал. Губы его побелели, лицо осунулось, серые тени обметали худые ввалившиеся щеки.

Громоздкий капитан Ларионов в накинутом на плечи белом халате все время был рядом. Но Беляев не приходил в себя. Он то метался, то затихал, то, откинув назад голову с острым быстро вздрагивающим кадыком, бормотал непонятные слова.

Вот он снова подтянулся на локтях, попробовал приподняться. Но руки были слабы, он боком ткнулся в подушку и затих. Ладонь, свесившаяся с кровати, разжалась.

Ларионов подался к нему:

— Саша!..

Беляев с трудом приоткрыл веки. Глаза были чужие и мутные.

— Саша, — повторил Ларионов. — Ты видишь меня?..

Лицо Беляева дрогнуло. Он хотел что-то сказать, но, часто хватая губами воздух, повалился с подушек и затих.

Через несколько минут, не приходя в сознание, Беляев скончался. Ларионов осторожно положил на одеяло его безжизненную руку, которую только что пытался согреть в своих больших ладонях, и отошел к окну.

В комнате появились люди. Они стучали каблуками и разговаривали за спиной Ларионова. Он смутно чувствовал их, различал отдельные слова, но не мог собраться с мыслями. И когда сержант Карпенко, осторожно покашливая, обратился к нему, он тоже не сразу его понял.

— Да, вы ко мне? — машинально переспросил Ларионов.

Карпенко протянул руку. На широкой ладони сержанта лежал темный шаровидный предмет.

— Что это? — удивился капитан. — Зачем?

— Це вот они обронили, покойничек, значит, — скосив глаза в сторону, объяснил сержант.

— А, да-да, — сказал Ларионов и, не глядя, приказал отнести шар к себе в комнату.

Он вспомнил про него в тот же день, вечером, когда тело Беляева увезли в Узунабад, и жизнь на погранзаставе снова вошла в свою колею.

Капитан не был археологом и вообще плохо разбирался в таких вещах. Но он подумал, что шар, видимо, кому-то может быть нужен — ведь неспроста же тащил его с собой умирающий Беляев.

Вспомнив о летчике, он снова загрустил и, вытряхнув из пачки последнюю папироску, закурил. Однако мысли то и дело возвращались к странной находке. Он думал об одной и той же навязчивой детали — шар словно излучал невидимые токи.

Ларионов выбросил окурок в форточку и подошел к столу. Теперь, прикасаясь к шару, он волновался. А так ничего особенного, довольно грубая работа: поверхность темная, почти черная, шероховатая, вся в полопавшихся пузырьках, в острых зазубринах.

Но что-то напоминали ему и эти пузырьки, и эти зазубрины. Что?.. И он вспомнил. Все точно, все именно так... Черт возьми, неужели галлюцинация?!.

Ларионов снял трубку телефона и срочно попросил город.

Первое знакомство с профессором Юговым

За синими окнами падал снег. Он падал большими мягкими хлопьями и тут же таял на красных крышах соседних домов, на тротуарах, на приткнувшихся у продутых сквозняками подъездов мокрых автомашинах.

Югов задумчиво побалтывал серебряной ложечкой в стакане с уже остывшим крепким чаем. В комнате было тепло, но на плечи профессора была наброшена желтая вельветовая куртка. Его знобило и слегка поламывало. Он отпивал чай маленькими глотками и смотрел в рукопись, лежавшую на круглом полированном столе. Иногда Югов брал из высокой вазы толстый синий карандаш и делал жирные пометки на полях. Изредка он помечал красным карандашом. Красные и синие кружки, квадратики и стрелки украшали почти всю рукопись.

В комнате между двумя просторными венецианскими окнами тихо постукивали узкие прямоугольные часы с длинным никелированным маятником. Зеленоватый свет абажура лежал на тисненых корешках книг в высоком черном шкафу. Красным огнем светился рубиновый глаз темно-коричневого полированного Будды на средней полке заваленного рукописями стеллажа; матовый голубоватый зайчик выделялся на радужно переливающемся перламутровом теле китайского дракона.

Много замысловатых, странных и красивых вещей было собрано в московской квартире профессора Югова. Это были сувениры, привезенные в память о далеких увлекательных путешествиях.

Сам профессор был среднего роста, широк в кости; шея крепкая, мускулистая, глаза живые и умные. Рядом с книжным шкафом лежали пятикилограммовые гантели, а над кроватью профессора висел эспандер — по этим предметам не так уж трудно было разгадать секрет его неисчерпаемой бодрости. А многочисленные экспедиции, а охота, которой Югов отдавал весь свой досуг!..

Когда-то, в молодости, профессор выступал на ковре в полутяжелом весе, отлично владел труднейшими приемами классической борьбы — об этом в свое время даже писали спортивные газеты. И если бы не сердце, то, наверное, он и в свои пятьдесят с лишним лет не забросил бы любимого спорта.

Часы в простенке пробили четыре. Профессор отодвинул рукопись и, сняв очки с натруженных глаз, откинулся на спинку кресла. По всему было видно, что мысли его сейчас очень далеко отсюда — и от рукописи, и от этой уютной комнаты, и от Москвы. Его волновала удивительная находка, полученная вчера от пограничников из Средней Азии. Может быть, это игра природы, источившей бронзовую поверхность шара, а может, в узорах есть свой, глубокий смысл, тот смысл, который придавал находке и сам Югов?..

Он встал, прошелся по комнате, заложив руки за спину, остановился перед книжным шкафом. Рубиновые глаза Будды следили за каждым его движением.

— Вот так-то, старина, — задумчиво произнес профессор и ткнул Будду в стянутую золотым обручем продолговатую голову. Голова дрогнула и стала медленно и важно раскачиваться.

Профессор вышел в переднюю, надел пальто и меховую шапку.

По Страстному бульвару проходила вереница автомашин; он поднял руку и остановил такси. А минут через двадцать уже поднимался по широкой мраморной лестнице института. В гардеробной улыбчивый седоусый Денис Иванович помог ему раздеться, и Югов, потирая остывшие красные руки, стремительно зашагал по длинному коридору.

Массивная деревянная дверь вела в архив и лабораторию. Профессор нетерпеливо нажал белую пуговку кнопки — створки с мягким шорохом разошлись в стороны. Югов переступил высокий порог и, миновав маленький тамбур, остановился перед второй, серебристой дверью. Едва только он приблизился к ней, как в глубине стены раздался резкий щелчок, а наверху вспыхнул большой телевизионный экран. Розовый зрачок приемника передал его изображение на внутреннюю установку.

— Профессор Югов, — сказал чужой металлический голос.

Дверь провалилась, и профессор вошел в просторное помещение без окон. С потолка и со стен струился мягкий дневной свет. У высоких приборов, похожих на сверлильные станки, стояли люди в белых халатах — здесь реставрировали сильно поврежденные рукописи. На панелях вспыхивали разноцветные огоньки — бесшумно работали счетно-электронные машины.

После генеральной реконструкции института профессор долго не мог привыкнуть к новой обстановке. Его раздражала и эта дверь, и этот телевизионный экран, и металлический голос робота, и эти машины — не институт, а фабрика!..

Теперь документы хранились в подвальном помещении — сейф доставлялся по специальной установке прямо в лабораторию. Вот почему, прежде чем получить все необходимое для работы, он должен был изучить целый комплекс всевозможных операций. Наконец, номер набран, кнопка нажата, в стене засветилось окошечко, из него вынырнула белая пластмассовая коробка.

Заметно волнуясь, профессор вскрыл коробку и поставил ее перед собой на прозрачную подставку. Он взял зажим, подцепил шар и укрепил его в наклонном держателе. Телевизионная камера автоматически включилась, и над подставкой возникло увеличенное в пятьдесят раз цветное изображение шара. Эта сторона его была тусклой, покрытой толстым слоем зеленоватой окиси, окаменевших остатков почвы. Края слегка оплавились, их источило время — они были зубчатыми и легко крошились. «1-2 век нашей эры», — определил профессор. Характерное для бугского периода клеймо — вещь сама по себе довольно редкая. Таких шаров было одиннадцать — так гласила древняя рукопись. По преданию, одиннадцать каменных богов украшали дворец крепости Буг — в руке каждого был зажат бронзовый шар. Восемь из них уже хранились в институте; девятый вынес летчик Беляев. Беляев умер, ничего не сказав о своей находке — может быть, ему удалось обнаружить загадочно исчезнувшую древнюю крепость?..

Но откуда было знать простому летчику романтическую историю бугских изваяний? Нет, совсем не это заставило его подобрать бронзовый шар...

Югов выключил телевизионную камеру и стал медленно двигать поворотный винт держателя — тотчас же возникло изображение обратной стороны шара. Поверхность была неровной, чуть-чуть желтоватой. На ней четко проступали сероватые круги и линии, давно знакомые по лунным атласам.

Вот Альпы, вот Море Нектара... А это — кратер Коперника... Ошибки быть не могло.

Югов сел в кресло и прижал пальцы к вискам...

Доктор Хаузен на пути к неведомому

Со всех сторон маленький лагерь обступали скалы. Ночами вмерзшая в трещины вода с сильным грохотом разрывала камни. Доктор Хаузен никак не мог привыкнуть к этим звукам — они напоминали ему о войне, о концлагере, о побеге, когда в спину им, четверым заключенным, стучали выстрелы фашистских автоматов. Он вздрагивал, просыпался и выходил из низкой брезентовой палатки. В горах завывала вьюга. Низко шли тучи. Они медленно укутывали луну. Свет и тень боролись на вершине серого гребня. А когда луна снова роняла на землю свой свет, скалы отливали тусклым серебром, резкие тени ножами рассекали песчаное русло горной реки.

Третий месяц экспедиция, кое-как снаряженная на личные сбережения доктора Хаузена и его друзей, вела раскопки в горах Сьерра-Мадре. И третий месяц — ничего. Иногда приходило отчаяние, иногда хотелось плюнуть на все и уехать в Массачусетс — уж лучше заняться педагогической практикой, чем без толку торчать в горах... Но Хаузен умел брать себя в руки. Как — бросить все, отказаться от заветной мечты, от того, что стало целью всей его жизни?!. Великий Шлиман был его богом, великий Шлиман, откопавший легендарную Трою...

А если Шлиману просто повезло? А если Хаузен прирожденный неудачник?

Но ведь пещера существует — это подтвердили и показания сейсмических приборов. Она существует — однако между ней и Хаузеном базальтовая скала. Казалось бы просто — несколько ящиков динамита, и вход готов. Но скала не взлетела, как ожидал Хаузен, — она продолжала стоять на пути археологов неприступной стеной. Тогда пустили в ход отбойные молотки и зубила. Шли вперед с упорством маниаков. А через два месяца раскоп неожиданно сел. Двух рабочих, стоявших на ночной вахте, чуть не придавило. И вот перед Хаузеном снова ровная, словно отполированная стена.

Мысль об экспедиции родилась после сенсационных находок в Чичен-Итца. Там, в храме бога Кукулкана, произошел обвал и обнажился не известный доныне вход в древнюю сокровищницу жрецов народа майя. Были извлечены ольмекские глиняные сосуды с черепами и позвонками юношей, большое количество маленьких статуэток и три золотые дощечки из числа тех пятидесяти двух, на которых по словам епископа Диэго де Ланда была записана вся древняя история майя и которые были спрятаны жрецами от глаз алчных испанских конкистадоров.

Ученые пытались прочесть золотые таблички. Было предложено множество оригинальных методов, но все они разбивались о неприступную структуру вымершего языка. Шли годы, писались диссертации, предлагались все новые и новые уникальные методы, а разгадка пришла из Советского Союза. Советские ученые прочли письмена майя при помощи электронно-счетных машин. Хаузен слышал о работах профессора Югова, слышал о новом институте, созданном по проекту молодых московских инженеров, — подлинном чуде современной техники. О таком институте самому Хаузену приходилось только мечтать.

Особенно привлекла внимание Хаузена одна из расшифрованных в Москве дощечек. В ней говорилось о боге Кукулкане, о великом потопе и о царе Тутанхаммоне, который якобы спасся от наводнения в базальтовой пещере Натанаро. Этимология слова Ната привела Хаузена на дикие склоны Сьерра-Мадре.

Хаузен сумел увлечь идеей поисков пещеры Натанаро своих друзей-археологов из Массачусетского университета. Около трех лет ушло на подготовку к экспедиции. Тщательно изучались все материалы, уточнялся маршрут, изыскивались ресурсы. Хаузен вложил в это мероприятие все свое движимое и недвижимое имущество. Столь решительный шаг диктовался также необходимостью вселить уверенность в сердца его не очень энергичных коллег...

Настал долгожданный миг — самолет американской авиакомпании доставил их в столицу солнечной Мексики. Еще несколько дней, и экспедиция, захватив с собой лишь необходимое: приборы, инструменты, книги, — двинулась в путь. Хаузен рассчитывал самое большее на месяц, от силы — на полтора. И это с учетом всех трудностей, которые могли им повстречаться в условиях горной местности...

Но прошло три месяца, а они все так же далеки от цели, как и в самом начале работ. Позавчера уехал Стриттмайер, сославшись на сильную лихорадку; сегодня вечером о возвращении в Мехико заговорил Лоусон...

Хаузен сел на камень у воды. Болела голова. Во рту было горько и вязко от пачки сигарет, выкуренной за одну ночь. А пальцы на руках были липкими и холодными — так случалось в минуты сильной слабости после тяжелой болезни. Вообще-то у Хаузена пошаливало сердце, и вчера, уже после отъезда Стриттмайера, он потерял сознание, когда остался один в раскопе: упал, ободрал себе щеку — хорошо еще, что Лоусон об этом не узнал... На его счастье, пошел дождь — он очнулся еще до того, как хватились в лагере, с трудом доковылял до палатки. Там в аптечке был шприц. Он сделал инъекцию и крепко заснул, а на следующее утро все пришло в норму, только слегка кружилась голова. И царапину на щеке Лоусон не заметил — теперь-то Хаузен знал почему: он ходил и бредил о возвращении...

В лунном свете за крайней палаткой выросла зыбкая тень.

— Хозяин, эй, хозяин! — позвал осторожный голос.

Хаузен узнал долговязого мексиканца, того самого, что неделю тому назад уехал в долину на свадьбу — он числил его в бегах.

— Ты где же пропадал? — строго спросил Хаузен.

— Там я был, там, — неопределенно махнул рукой мексиканец, старательно выговаривая не привычные для него английские слова.

— Ничего не понимаю, — буркнул Хаузен и сунул в рот потухшую сигарету. — Иди спать. Утром поговорим...

Но мексиканец не уходил. Неужели хозяину так трудно выслушать его до конца?.. Это очень, очень важно. Он должен рассказать все сейчас же, потому что, может быть, через час будет уже поздно.

— Хорошо, — сказал Хаузен.

Ему все равно не хотелось спать. Он пошел и разбудил переводчика.

Мексиканец говорил быстро, возбужденно жестикулируя. С грехом пополам удалось узнать, что в деревеньке, где состоялась свадьба, умирает девяностолетний старик, хранитель родового амулета, унаследованного еще от древних майя... Может быть, он знает что-нибудь о пещере Натанаро? Во всяком случае старожилы в один голос утверждают, что это именно так.

Хаузен приказал седлать коней.

Дорога в горах была разбита — кони скользили, испуганно косясь на глубокие пропасти, обрывавшиеся слева почти у самых копыт...

Вся ночь прошла в пути.

К утру они выехали в широкую долину, кое-где пересеченную оврагами с переброшенными через них узкими деревянными мостками. Причудливые кактусы то тут, то там словно вырастали из-под земли. Клубки змей на серых камнях стремительно разворачивались при появлении путников.

После четырех часов утомительной дороги Хаузен и сопровождавший его мексиканец остановили коней у высокого каменного забора, в щелях которого рос колючий дерн. За забором виднелась черепичная крыша какого-то строения.

Мексиканец, не спешиваясь, громко постучал кулаком в деревянные ворота. Во дворе лениво забрехал пес. Кто-то вышел из дома, прикрикнул на пса, и тот, тихонько позвякивая цепью, убрался в дальний конец двора. Ворота сухо хрустнули и отворились наружу, выпуская широкоплечего высокого детину, обросшего рыжей бородой...

Нервно подергивая щекой, мексиканец подмигнул ему:

— Привет, Педро!

Незнакомец не ответил. Тяжелый взгляд его задержался на подбородке Хаузена и пополз вниз.

Мексиканец опять заговорил, показывая на горы и на хозяина, Педро внимательно слушал и молча кивал в ответ. Потом мексиканец снова подмигнул ему — Педро прищелкнул языком и шире распахнул ворота.

Хаузен въехал на широкий, чисто подметенный двор.

Они шли цепочкой: впереди Педро с суковатой палкой в руке, за ним Хаузен, за Хаузеном — трое рабочих. Лоусон сбежал-таки, пока Хаузен был в отлучке...

Хмурый Педро ориентировался на местности, как у себя во дворе. Он был внуком умирающего старика, и дед не без сожаления отдал ему дощечку с замысловатыми культовыми значками. Но таинственные знаки не смущали Педро — видимо, он читал их совершенно свободно.

Немало удивился Хаузен и тому, что шли они в противоположную от лагеря сторону. Но тут же вспомнил, как в бытность свою студентом принимал участие в экспедиции на Ла Венте, что на границе штата Табаско, — там тоже встречались длинные подземные коридоры, плутавшие где-то в стороне и совсем неожиданно после целого ряда затейливых поворотов и тупиков выводившие в широкие залы-храмы.

И действительно скоро Педро остановился перед небольшим леском, за которым возвышалась покатая стена, покрытая пышным зеленым мхом, а местами проросшая голубоватой плесенью.

— Здесь, — коротко сказал Педро и ударил палкой у своих ног.

Но под ногами его ничего примечательного не было. И вокруг ничего примечательного не было. Они стояли на ровном желтом плато, на котором чернели покатые гранитные глыбы — по этой ложбине когда-то спускался ледник.

— Здесь, — повторил Педро.

Хаузен посмотрел на него с недоверием. Но замкнутое рыжеволосое лицо Педро ничего не выражало — оно было так же неприступно, как и час тому назад, когда они только еще карабкались на это каменистое плато.

Хаузен отрицательно покачал головой. Подобие улыбки скользнуло по губам мексиканца. Он бросил под ноги палку и обеими руками взялся за лежавший поблизости крупный валун. Камень крепко врос в землю. Педро расшевелил его, но не смог приподнять. Он выпрямился и раздраженно пнул его носком грубого башмака.

— Камень, — произнес Педро.

И Хаузен понял его. Рабочие вырезали в леске два шеста. Шесты подвели под валун. Он хрустнул, будто отрываясь от крепких корней, и неожиданно легко подался в сторону. Но под камнем ничего не было.

— Ход, — сказал Педро.

Он взял палку и с силой ткнул в то место, где только что лежал камень — палка провалилась.

Рабочие сняли лопатами мох и тонкий слой чернозема. Перед глазами взволнованного Хаузена предстало узкое отверстие, уходящее вертикально вниз.

Он спускался по лазу минут десять, не больше. Скоро ноги его погрузились в мягкий песок. Сверху сбросили веревку. Хаузен присел и, посвечивая вокруг себя фонариком, осмотрелся. Сначала из-за мелкой пыли ничего не было видно, потом он разглядел, что лаз уходит вправо — он наполовину завален породой, но еще достаточно широк, чтобы пропустить человека.

Ползти горизонтально было труднее. Узкая щель сковывала движения. Хаузен вспотел, ему не хватало воздуха, он чувствовал, как замирает сердце, и больше всего боялся нового приступа, — но, к счастью, лаз кончился. Держась за его обламывающиеся края, Хаузен повис в воздухе. Болтая ногами, он нащупал выступ. Ниже был еще один выступ. Фонарик выхватил из темноты причудливые своды небольшой пещеры. Внизу светлела вода, она едва доходила до щиколоток. Вода была чистая, и каждый камушек, выплывавший из темноты вместе с ярким лучом фонарика, взблескивал, как драгоценный кристалл. На голову и за воротник Хаузену падали крупные капли. Он с завистью подумал о тех, кто остался наверху, под теплыми лучами мартовского солнца...

За пещерой ход расширялся — теперь можно было идти в рост. Хаузен прислонился к стене, вылил из ботинок воду.

Фосфоресцирующая стрелка компаса показывала строго на север.

Второе знакомство с профессором Юговым

— Югов заблуждается, я в этом абсолютно уверен, — поглаживая бороду, сказал Каракозов. Он стоял у самой лестницы, держась рукой за перила, и недружелюбно смотрел на молодого ассистента Николая Сереброва. — Конечно, вы лучший ученик Викентия Александровича, и я готов заверить вас в моем глубочайшем уважении к профессору, но...

Каракозов вскинул подбородок:

— Но, ручаюсь вам, — все это очень ловкая подделка, не более. Она не имеет ни малейшего отношения к космосу. Ни малейшего. Ручаюсь вам.

— А вы не ручайтесь! — горячо вступился за учителя Серебров. — И ваши обвинения, адресованные профессору Югову, выглядят по меньшей мере бездоказательно.

Каракозов усмехнулся. Взгляд, направленный на ассистента, казалось, говорил: «Знаю, знаю: молодо-зелено. И мы в свое время...»

Он сказал:

— Вы не так меня поняли. Я и не утверждаю, что подделка совершена самим профессором. И не следует горячиться, молодой человек. Науке известно множество подобных фактов. Ученые и с более солидной репутацией попадались в силки, расставленные ловкими жуликами. А ведь все мы грешны и подчас желаемое выдаем за действительное...

Стараясь говорить спокойнее, Серебров стал возражать. Он не согласен с Каракозовым, он сам исследовал бугский шар и ничуть не сомневается в его подлинности.

Но Каракозов был заведомо убежден в своей правоте, он скучал и ждал только предлога, чтобы поскорее уйти. Вскоре ему представился удобный случай — мимо проходил сотрудник из отдела древностей. Каракозов кивнул ему и вошел вслед за ним в кабинет.

Но Серебров-то хорошо понимал, что к чему. Просто не хочет спорить. Да, пожалуй, оно и к лучшему — если сам Югов для него не авторитет, то что остается скромному ученику профессора?..

А началось это сегодня утром, когда он ровно в десять зашел в отдел рукописей институтской библиотеки и, получив свои материалы, занял место у радиатора водяного отопления. Вооружившись карандашом и лупой, он углубился в рукопись, как вдруг нечто совершенно необычное привлекло его внимание — напротив сидела девушка. Раньше он не встречал ее в библиотеке. Девушка была в светлом шерстяном костюме, в беленькой кофточке. У нее были коротко остриженные белокурые волосы, маленький припухлый рот, продолговатый нос с прикурносью и серые, задиристые глаза; все это делало ее похожей на бойкого мальчишку.

Их взгляды встретились. Девушка улыбнулась, Серебров кивнул ей. Он привстал и хотел представиться, но на него зашикали со всех сторон: в библиотеке негласно соблюдалась строжайшая дисциплина. Девушка тихо засмеялась и с видом заговорщицы покачала головой.

До обеда было еще далеко, а внезапно разволновавшемуся Сереброву казалось, что время тянется медленнее, чем всегда. В голову не приходило ни одной интересной мысли, да и письмена с трудом поддавались расшифровке — рукопись, как нарочно, была плохо сохранившейся; частые пропуски раздражали Сереброва, раза два у него ломался карандаш, и тогда, махнув на все рукой, он вышел вниз — покурить...

Здесь, на лестнице, у входа в гардеробную, толпились пожилые ученые, молодые аспиранты и совсем еще юные студенты. Все держались просто — курили и задевали друг друга локтями. И уж, конечно, затевали споры, втягивавшие в свою орбиту все большее и большее число курильщиков. Но не только курильщики собирались на лестнице — вниз спускались все, жаждавшие поделиться новой мыслью.

Споры начинала, как правило, молодежь. Седовласые академики держались поначалу в стороне, прислушиваясь к репликам, снисходительно посмеиваясь в усы. Потом, когда перепалка между их юными коллегами обещала иссякнуть, в бой вступала «тяжелая артиллерия».

«Позвольте, позвольте», — солидно произносил кто-нибудь из «китов». Все взоры обращались в его сторону. И спор разгорался с новой силой.

В какой-то мере эти схватки напоминали кулачные бои, когда сходились, бывало, улица на улицу где-нибудь на льду реки. Сперва петушились задиры-мальчишки, их сменяли братья постарше, потом вступали родители — тут-то и начиналась настоящая потасовка.

Спустившись в гардеробную и на ходу зажигая спичку, Серебров услышал раскатистый бас Каракозова:

— Извините, но при чем здесь космос?..

— Вы ретроград, милейший, — отвечал раздраженный голос профессора Югова.

Они стояли друг против друга: арабист Каракозов — огромный, кряжистый, с окладистой русой бородой и маленьким носиком, который чуть виднелся из-за пушистых усов; и Югов — тоже коренастый, но ниже Каракозова на целую голову, стремительный, весь так и подавшийся вперед.

Серебров прислушался — спор шел о возможных результатах экспедиции, которую намеревался возглавить Югов. Профессор утверждал, что шар, найденный летчиком Беляевым, один из одиннадцати шаров, хранившихся, по свидетельству более поздних письменных источников, в крепости Буг, разрушенной (так считали до сих пор) во время сильного землетрясения.

— Землетрясения ли? — развивал свою догадку Югов. — Во всяком случае, летчик Беляев, очевидно, разбился в Караташе. Так почему бы не искать крепость Буг именно в этом районе?

— Что дадут ваши поиски?

— Послушайте, не задавайте элементарных вопросов! — воскликнул Югов. — Только раскопки могут подтвердить мою мысль о том, что район Караташа полторы тысячи лет тому назад посетили наши собратья по разуму. Да-да, собратья по разуму, пришельцы из космоса. И точная копия лунного рельефа на поверхности шара не прихоть неведомого художника, а депеша, адресованная нам, далеким потомкам...

— Абсурд, — не сдавался Каракозов. — Вы слишком вольно истолковываете попавшую в ваши руки «уникальную» находку. И все эти штучки из области научной фантастики отнюдь не укрепляют репутации солидного ученого...

Слушатели хлесткими замечаниями разжигали страсти. Естественно, одна сторона поддерживала профессора Югова — это были в основном его ученики; другая — арабиста Каракозова.

Югов наступал на громоздкого Каракозова, держа его за отворот пиджака, и то и дело приподнимался на носки, чтобы заглянуть в глаза своего высокого оппонента. Каракозов отстранялся и отходил все дальше к гардеробной.

В этот момент кто-то тронул Сереброва за плечо:

— А чьей точки зрения придерживаетесь вы?

Серебров обернулся и увидел рядом с собой ту самую девушку, которая только что сидела против него в рукописном отделе библиотеки.

— Я, разумеется, за Югова, — быстро сказал Серебров. — Викентий Александрович мой учитель.

— Только поэтому?..

Глаза девушки смеялись.

Серебров сделал несколько глубоких затяжек.

— Я вас раньше здесь не встречал. Вы не археолог? — спросил он.

— Этнограф.

Она решительно протянула узкую, крепкую руку:

— Давайте знакомиться. Ляля.

Улыбка не сходила со светлого лялиного лица.

Спор у гардеробной тем временем иссяк. Недавние противники мирно покуривали и разговаривали о мелочах.

— Вы любите Баха? — неожиданно спросила Ляля.

Любит ли он Баха?.. Серебров промолчал.

— Ох уж эти отшельники, — шутливо рассердилась девушка. — Сегодня у Чайковского Бах. Хотите пойти?!

— С удовольствием!

Они договорились встретиться в шесть около консерватории.

Серебров еще докуривал, когда к нему вразвалочку подошел Жорка Рябов с отделения персидского языка. Рябов был бездарным зубрилой и всюду таскался за Каракозовым.

— Следи за прессой, — злорадно хихикнул Жорка. — Каракозов дал в журнал статью, и не сегодня-завтра Югову «будет солоно».

— Иди ты к черту! — отрезал Серебров.

Жорка обиделся и пробормотал что-то насчет юговских любимчиков.

А Серебров поймал Каракозова в коридоре и сказал, что так поступать нечестно.

И вот теперь он стоял перед дверью, за которой скрылся Каракозов, и в бессильной ярости сжимал кулаки...

Задержавшись в проходной, Серебров увидел свежую почту. Наугад взял с треугольного столика пестрый американский еженедельник, сунул в карман плаща.

В маленьком скверике около института царило то необычайное возбуждение, которым всегда бывают отмечены первые дни наступающей весны. На только что просохших дорожках резвились ребятишки, мамаши с колясками прогуливались по аллейкам. Почти все скамейки были заняты. В голых ветках еще не проснувшихся кленов прыгали юркие серые воробьи — они раньше всех в городе встречали весну.

Серебров размашисто шел по аллее и сердце его радостно пело. И оттого, что его ждала Ляля, и оттого, что она сама назначила ему встречу, весна неожиданно приобрела для него особый, значительный смысл. И думалось Сереброву, что не только он сам, но и эти аллеи и все люди, и деревья, и весельчаки-воробьи на железных карнизах крыш, унизанных серебристой капелью, — все они вместе с ним разделяют неожиданную радость.

Сначала он сел в троллейбус, а на площади Маяковского, подхваченный пестрой толпой, нырнул в высокие двери станции метро.

Стоя на эскалаторе, он по привычке сунул руку в карман плаща и нащупал там захваченный в проходной еженедельник. Он развернул его и стал просматривать с середины. Ничего интересного — обычная яркая реклама. Огромные синие буквы на первой странице обложки привлекли его внимание:

Далее шел подробный отчет в духе уголовной хроники:

«Блестящий талант доктора Хаузена... Его личное мужество... Сын мексиканского народа Педро Скаррон еще раз подтверждает верность идее содружества с великим северным соседом... Страшные пещеры Натанаро предстали перед изумленным взором исследователей во всем своем нетронутом великолепии... Многотонные шестиугольные базальтовые колонны, мозаичный пол, гигантская статуя бога Кукулкана... История майя... Бронзовый шар... Сорок девять золотых дощечек, захороненных жрецами во времена испанских миссионеров...»

И еще две страницы в том же сенсационном духе. Была в еженедельнике и фотография: доктор Хаузен улыбаясь опирается рукой в подножье статуи бога Кукулкана.

Под фотографией шла маленькая корреспонденция: «Известный в кругу миллионеров меценат и коллекционер м-р Крамер приглашает доктора Хаузена в свою резиденцию на чашку кофе. По имеющимся сведениям, доктор Хаузен принял приглашение и должен быть в Нью-Йорке в среду».

Серебров скомкал еженедельник. Столько событий за полтора месяца!..

Интересно, что скажет теперь самоуверенный Каракозов? Поди-ка, сразись еще с Хаузеном.

Но как мог десятый шар из затерянной на Памире крепости Буг попасть в сокровищницу древних майя?!

Чашка кофе у миллионера Крамера

С легким чемоданчиком в руке доктор Хаузен вышел на забитый людьми перрон и спустился в душное чрево нью-йоркской подземки.

Четыре дня прошло с того времени, как он, приняв любезное приглашение Крамера, покинул неприветливые, но милые сердцу горы Сьерра-Мадре. Ольмекский храм, обнаруженный им в пещере Натанаро, привлек в Монтеррей ловцов сенсаций. Но он не любил и всячески избегал преждевременных заявлений или интервью. А о бронзовом шаре долго никто ничего не мог пронюхать. Этот шар был новостью номер один. И когда Хаузен раскрыл карты, журналисты прямо-таки лишились дара речи. А в следующее мгновение, толкаясь и сшибая друг друга, ринулись на телеграф. Что там было! Вспоминая об этом вечере, Хаузен не мог удержаться от улыбки. Но какая гроза разразилась потом! Днем и ночью под окнами его дежурили неутомимые репортеры, его фотографировали везде и всюду; телефонные звонки бесцеремонно отрывали его от работы или подымали с постели. И Хаузен сбежал: он стал ненавидеть и себя, и свою неожиданную популярность...

Дорога немного успокоила его. А здесь, в шуме вечно спешащей толпы, в грохоте поездов подземной железной дороги, он наконец-то окончательно обрел былое равновесие.

Миллионера Крамера знали все. Он покровительствовал художникам. Огромное здание Музея абстрактного искусства было выстроено по его проекту и на его средства. Здание это размещалось в самом центре города. Земельный участок был приобретен за баснословную цену, несколько домов в добром старинном английском стиле было снесено, и на их месте за три-четыре месяца выросло это неуклюжее сооружение. Здание с острыми углами расширялось кверху. Треугольная дверь, облицованная плитами с изображениями вытянутых человекообразных фигур, вела в просторный зал, пол, стены и потолок которого были выложены брусками из разноцветного мрамора. Бруски сплетались в затейливый рисунок, полный какого-то непонятного и таинственного содержания. Одни называли изображение на полу из черного, серого и красного мрамора «Смертью», из светлых плит на потолке «Жизнью», из красных и зеленых на стенах — «Любовью». А художник, по эскизам которого были выполнены все отделочные работы, стремился передать просто безмятежные картины сельского пейзажа.

Винтообразная лестница вела во второй зал, где была щедро представлена современная скульптура: замысловатые железобетонные, жестяные и проволочные конструкции. Были здесь и глиняные скульптуры — несовершенные бледные создания, порожденные отходящей стариной.

Впрочем, построив Музей современного абстрактного искусства, сам Крамер вовсе не был его горячим поклонником. Благообразный седой старик с белой эспаньолкой, в черной бархатной шапочке и такой же бархатной визитке с глубокими карманами на груди и по бокам, — он был человеком очень спокойным и рассудительным. На создание Музея абстрактного искусства его толкнули эксцентричные дочери.

Крамер любил старину, и кабинет его на Третьей авеню похож был на лавку древностей, описанную Диккенсом в его бессмертном романе. Огромная светлая комната была так плотно заставлена всевозможными редкими вещами, что посетитель буквально не знал, куда же ему поставить ногу, чтобы не попрать какую-нибудь историческую реликвию.

Мебель — самая разнообразная, начиная с неуклюжих, грубо обитых медными пластинами кресел времен первых Меровингов и кончая тонкими и элегантными работами лучших мастеров второй половины восемнадцатого века. На стенах пестрели ковры, увешанные богатейшей коллекцией старинного оружия, по углам стояли фигуры воинов в полном боевом снаряжении — в кольчугах, в шлемах, со щитами в руках... Редкое собрание старинных монет говорило еще об одном страстном увлечении хозяина дома.

Но самым большим сокровищем Крамера была, конечно, библиотека, разместившаяся в большом зале, выходящем окнами на тихую боковую улочку. Стеллажи из полированного ореха и красного дерева тянулись от пола до потолка. Сквозь тонкие стекла смутно проступали толстые тома книг, переплетенных в тисненую желтую и темно-коричневую кожу. В специальных ящиках хранились рукописи: несколько египетских папирусов, пергамент, первая бумага, изготовленная в Китае. Здесь были и редкие книги из Индии, и глиняные таблички, привезенные с раскопок в районе Ниневии, столицы древнего Вавилона.

В библиотеке Крамер держал также наиболее ценные и редкие экземпляры из своей коллекции: очень древнюю статуэтку танцующего Шивы, каменный топор, череп неандертальца и рядом — восстановленный по черепу слепок его лица; засушенную голову египетской мумии и мраморное изваяние обнаженной женщины из Афин.

Крамер мог часами просиживать в библиотеке над какой-нибудь ветхой рукописью, хотя, кроме английского, знал только немецкий и чуть-чуть французский, но сам вид рукописи, запах чего-то старого неизменно возбуждал в нем целую гамму приятных ощущений.

Страсть Крамера граничила с болезнью. Каждое лето он совершал далекие путешествия — то в Индию, то в Китай, то в Грецию.

О находках доктора Хаузена Крамеру сообщил по телефону мистер Хэмпи, управляющий его заводами на северо-западе. Сначала Крамер не понял — ну и что? Хэмпи не следует забывать о своих делах, а доктором Хаузеном он займется сам. Крамер терпеть не мог, когда вмешивались в вопросы коллекционирования — это тонкое дело, и дилетанты всегда что-нибудь перепутают. Но Хэмпи настаивал. Находка доктора Хаузена далеко не так невинна, как может показаться на первый взгляд. И заинтересован в свидании с Хаузеном не только Крамер.

— Вы, трезвый человек, верите этой абракадабре? — удивился Крамер.

— Верю, — сказал Хэмпи. — Верю и сейчас же вылетаю в Нью-Йорк...

— Доктор Хаузен, — доложил секретарь, переступая порог кабинета.

— Просите...

Крамер отложил лупу, с трудом разогнулся над книгой. Неприятно покалывало в пояснице.

Он встал, прошелся вдоль стеллажей с поблескивающими корешками книг. У каждой книги была своя история, и все эти истории Крамер помнил так же хорошо, как и наиболее интересные события собственной жизни. Ведь добрая половина его жизни — та, что оставалась свободной от заводов, пушек, ракетных двигателей, тягачей, подводных лодок, — так или иначе была связана с поисками и находками все тех же книг.

Вошел доктор Хаузен, остановился у порога.

Крамер улыбнулся:

— Рад, очень рад, коллега. Вы позволите называть вас так? Ведь и я в некотором роде...

Он быстро приблизился и крепко встряхнул руку археолога.

— Счастлив приветствовать вас. Открытия в Сьерра-Мадре — это целая эпоха, и я с удовольствием присоединяюсь к восторженным похвалам, которые расточает в ваш адрес наша пресса...

— Что вы, что вы! — возразил Хаузен. — Право, вы несколько преувеличиваете...

Непринужденно беседуя, они прошли в глубь кабинета. Указав Хаузену на кресло, Крамер выдвинул один из ящичков обширного письменного стола.

— Надеюсь, рюмка коньяку не помешает нашей беседе?

— С удовольствием, — сказал Хаузен.

Крамер налил себе и археологу.

— За удачу.

Они выпили.

— Ну, рассказывайте, — удобнее располагаясь в кресле, добродушно проговорил Крамер. — Вы напрасно не обратились ко мне сразу: я бы финансировал экспедицию...

«Черта с два!» — подумал Хаузен.

Крамер что-то скрывал, и это не нравилось археологу. Не похоже, чтобы речь шла о расширении работ в Сьерра-Мадре. Крамеру нужно другое. Что?..

Миллионер слушал его молча, полуприкрыв старческие веки — у него было светлое лицо благочестивого пастора. Иногда он спрашивал:

— Еще коньяку?..

Хаузен чувствовал, что пьянеет, — все-таки он очень ослаб в горах...

Крамер расплывался в полумраке.

— Чудесный коньяк, не правда ли? — доносился откуда-то издалека его поскрипывающий голос.

Потом позвонил большой белый телефон. Хаузен встал, чтобы уйти. Но Крамер взял его за плечи и снова усадил в кресло. Он сказал, что не следует так спешить, что он дал себе слово помочь Хаузену.

— Каким образом?

— Сейчас узнаете.

Почтительно приоткрыв дверь, секретарь доложил, что машина подана.

Море Дождей

— Вот, полюбуйтесь-ка, — сказал Югов и разбросал на лабораторном столике перед Серебровым несколько сильно увеличенных фотографий бугского шара.

Серебров внимательно просмотрел снимки, но ничего нового не увидел. Вопросительно вскинул глаза, пожал плечами.

Югов, все время наблюдавший за ним, нетерпеливо фыркнул.

— Так-таки ничего и не видите?

— Ничего, Викентий Александрович.

— А посмотрите-ка еще раз.

Серебров без видимой охоты снова взял снимки, поднес к рефлектору — ничего.

Югов в белом развевающемся халате торжествующе прохаживался по лаборатории. Сейчас они были здесь одни — сотрудники ушли, счетно-электронные машины потушили красные и синие огоньки, погасли матовые экраны телевизоров.

— Ну? — снова спросил профессор.

— Ничего не вижу, — растерянно проговорил Серебров и положил снимки на стол.

— Эх вы, — сказал Югов с упреком.

Сереброву стало обидно:

— Не томите, Викентий Александрович...

— «Не томи-ите», — гнусаво передразнил Югов. — Вы, молодой человек, утратили былую проницательность. Исчезаете по вечерам, получаете записки и вздыхаете, когда нужно думать...

«Это он про Лялю», — догадался Серебров и покраснел. Югов стоял напротив, поблескивая стеклами очков.

— Ну ладно, ладно — вы на меня не обижайтесь. Познакомили бы с девушкой...

Он примирительно положил руку Сереброву на плечо и добродушно улыбнулся:

— Так как же?

— Познакомлю обязательно, — еще больше смущаясь, сказал Серебров.

— Ну вот и отлично. А теперь вернемся к делу...

Примостившись на краешке стола, Югов быстрыми пальцами перебрал всю пачку с фотографиями. Несколько штук отложил в сторону, пачку сунул под штатив держателя.

— Ну-с, — удовлетворенно проговорил он и, взяв один из снимков, отчертил на нем ногтем несколько глубоких линий.

— Это что?

— Море Ясности.

Серебров отвечал коротко и покорно, как проваливающийся на экзамене студент.

— Хорошо, а это?

— Кажется, Море Спокойствия... Нет, Море Изобилия...

— «Кажется» — что за ответ?! — проворчал Югов, пряча в густые брови снова посуровевшие глаза.

Серебров пробормотал несколько невнятных слов в свое оправдание, но Югов только отмахнулся.

— Еще вопрос из школьной астрономии, — перебил он. — Сколько планет в Солнечной системе, вам известно?

— Девять.

— Десять, — поправил Югов. — Вы забыли Трансплутон... А теперь сравните эти фотографии. Вот — Марс, не правда ли? Видите характерную сеть каналов?.. А это?..

— Тоже Марс.

— Правильно. Только один снимок сделан с искусственного спутника Земли при помощи новейшего телескопа, а другой — с одного из бугских шаров, уже имеющихся в нашей коллекции...

— Значит, одиннадцать шаров — это...

— Это — десять планет нашей Солнечной системы, — подхватил Югов, — а одиннадцатый шар — естественный спутник Земли...

— Однако найдено только десять шаров, — сказал Серебров.

— Не хватает Меркурия... И, очевидно, искать его следует на Канарских островах.

— Вы так думаете?

— Вспомните Бокаччо, — улыбнулся Югов. — В 1341 году он посетил Канарские острова и писал, что у населяющих острова гуанчо была молельня со статуей, изображавшей нагого человека с шаром в руке...

— Но вернемся к нашему сателлиту, — продолжал Югов, снова разбрасывая перед Серебровым фотографии. — Вы заметили, с какой скрупулезностью нанесено на шар Море Дождей? И эти концентрические круги, и непонятные значки у кратера Архимеда...

— Да, действительно, — согласился Серебров. — Но может быть это просто случайность?..

Югов вскинул на него живые, поблескивающие глаза.

— А шар Хаузена?! Судя по описанию, на нем в такие же концентрические окружности вписан район Памира. Если бы это была только депеша, как я считал раньше, только попытка заговорить с нами на общепонятном языке, то, несомненно, на шаре были бы изображены все моря и кратеры Луны, как видимой, так и невидимой стороны.

— Черт возьми! — протянул Серебров. — А ведь и верно...

— Вот-вот, — посветлел Югов. — Развивайте мысль.

— М-м... Пришельцы из космоса сознательно привлекают наше внимание к району Памира — на Земле и к морю Дождей — на нашем спутнике...

— Именно!

— Но с какой целью?

Югов повернулся и сделал несколько шагов в сторону.

— Я предлагаю такую рабочую гипотезу, — сказал он помедлив. — Попытаемся поставить себя на их место. Предположим, мы, а не они, приземляем космический корабль на неведомой планете, населенной разумными существами. Вполне естественно наше желание поделиться с собратьями по разуму своими техническими достижениями, облегчить их путь к знанию. Но дать эти достижения в руки древнего человека — все равно что предложить ребенку в качестве игрушки... водородную бомбу... Да он не только сам подорвется — весь мир потащит за собою в пропасть. Как же быть?.. Остается, очевидно, один путь: ждать, пока человечество разовьется настолько, чтобы не употребить полученных знаний себе во зло.

Видимо, Югов не впервые развивал свою мысль — говорил он горячо, страстно. Долгими днями и ночами вынашивал профессор эту гипотезу, сам находил в ней спорные и противоречивые места — отметал их, чтобы тут же предложить новое объяснение. Он говорил:

— К тому времени человечество вырвется из своей колыбели и завоюет все околосолнечное пространство. Оно сможет довольно просто решить сложные технические вопросы, связанные с высадкой на Луне...

— На Луне?..

— Да. Именно там скрыта тайна бугских шаров. В пользу моей гипотезы говорит и то, что один из шаров был обнаружен доктором Хаузеном в сокровищнице древних майя... Как мог он попасть в Центральную Америку?..

И сам ответил:

— Очень просто. Шар был с космонавтами. А потом они улетели, и шар остался... Вероятнее всего, он был впоследствии превращен в предмет культа — только благодаря этому шар сохранился и попал в сокровищницу Натанаро, в ту самую сокровищницу, в которой жрецы майя спрятали сорок девять золотых дощечек с запечатленной на них историей своего народа...

— А потом?

— Потом прошло много-много столетий. Погибли те, кто был очевидцем удивительных событий тех лет. И их дети погибли, и их внуки и правнуки. Исчезли с лица земли целые народы... И время похоронило память о неведомых космонавтах. А шары лежали в земле. Найти их помог случай... Но только ли случай?.. Разве не верили мы всегда в своих собратьев по разуму?!. Разве мы не искали?!.

Профессор помолчал.

— Именно там — в море Дождей, у кратера Архимеда, Тимохариса или Аристилла оставлена информация, адресованная повзрослевшему человечеству...

— Путь к этой тайне лежит через крепость Буг.., — продолжал Югов. — Я думаю, космонавты не могли ограничиться только этими не очень точными указаниями. В крепости Буг или в ее окрестностях найдем мы, возможно, и другие очень важные документы — они-то и должны навести нас на верный путь...

Югов стоял опершись на кронштейн телепередатчика. Ровным белым огнем светились люминесцентные лампы, сухо пощелкивал механизм электронных часов.

А за бетонными стенами лаборатории была ночь — развозили уставших москвичей последние троллейбусы, по притихшим полупустым улицам проносились, шурша покрышками, одинокие автомашины...

Югов сказал, что послал приглашение Хаузену.

— Вы думаете, он приедет?

— Я в этом уверен. Понимаете, Серебров, возможно, мы стоим накануне большого открытия. — Глаза профессора излучали тепло. — И может быть, именно сейчас, как никогда раньше, необходимо объединить усилия всех.

Две гипотезы

— Вы говорите, радиоактивный анализ?

— Да.

Каракозов постучал пальцами по столу.

— Это еще ничего не доказывает.

— Анализ сделан по поверхности рисунка...

— И что же?

— Без сомненья, это бугский шар.

Каракозов, нервничая, прошелся по кабинету. Действительно, есть над чем задуматься. Ведь давно уже доказано, что и знаменитая баольбекская лестница и Ворота Солнца и множество других находок отнюдь не связаны с космосом, а являются удивительными созданиями рук человеческих. И Тунгусский метеорит — не космический корабль, а всего лишь огромная ледяная глыба, ворвавшаяся с колоссальной скоростью в земную атмосферу...

Но этот рельеф... Нет, не может быть...

Движением руки Каракозов отпустил секретаря. Ему нужно было успокоиться, взять себя в руки.

Вот книги. Их много в его кабинете. Но ни одна из них не дает ответа на мучительный вопрос: «Кто прав?». Тысячи томов, десятки тысяч названий. Книги, зачитанные до дыр, испещренные многочисленными пометками... Увы, земные корабли бороздят космос, люди готовятся к штурму Луны, но как еще плохо знают они свою собственную историю...

Все новые и новые сведения приносит наука. Земля... Колыбель человечества... А какие страшные бури сотрясали ее в далеком прошлом! Гибли цивилизации, на обломках еще дымящегося древнего мира рождалась новая культура. И все-таки люди делали иногда удивительные открытия... Что знали древние о Земле?!.

Каракозов остановился у стеллажа, провел пальцами по теплым, матово отсвечивающим корешкам.

А если Югов прав?..

Абсурд. Этого не может быть.

Каракозов вынул наугад одну из книг, открыв ее, прочитал:

«О, Солон, Солон! — говорили Солону египетские жрецы. — Вы, греки, как дети, вы не знаете ничего о древних временах... Тебе ничего не известно о седых знаниях прошлого...»

Каракозов взволнованно перелистал страницы. Кажется, именно это он и искал. Шары из крепости Буг... Ну что ж, еще одна загадка истории, которую следует объяснить.

Он долго сидел за столом, делал выписки, бросал книги на пол, и к вечеру вокруг него выросла куча беспорядочно сваленных друг на друга томов...

— Вкратце моя гипотеза сводится к следующему, — говорил Каракозов несколько дней спустя столпившимся вокруг него журналистам. — Как известно, тринадцать тысяч лет тому назад Земля претерпела грандиозную катастрофу. Огромное космическое тело, проходя вблизи Земли, увлекло ее на новую орбиту. Не сразу обретя равновесие на новой орбите, Земля на время повернулась так, что полюса приблизились к экватору. Страшный холод охватил тропические районы земного шара. Лед сковал моря в районе Мексики и Венесуэлы. Снега выпали в тропических лесах Амазонки. Это явление подтверждает Зенд-Веста, священная книга древних персов. О нем рассказывали Геродоту египетские жрецы... Морская пучина поглотила высокоразвитые цивилизации. Горы обрушились на плодородные долины. Кипящая лава залила цветущие города.

— Есть вопрос, — раздался голос из зала.

— Прошу вас...

Высокий журналист с кинокамерой в руке протиснулся к Каракозову. У него были веселые быстрые глаза. Спортивного покроя костюм подчеркивал красивые линии хорошо натренированного тела.

Каракозов небрежным взглядом окинул крепко скроенную фигуру журналиста. Он не любил, когда его перебивали, а эти янки так бесцеремонны.

— Несомненно, все это очень интересно, мистер Каракозов. Но какое отношение имеет бугский шар, найденный Беляевым, к той катастрофе, о которой вы нам рассказываете?

— Прямое, — последовал ответ. Глаза Каракозова сверкнули недовольством.

Журналист недоверчиво выпятил губу — ответ его явно не устраивал. Каракозов усмехнулся.

— Так на чем же мы остановились? — сказал он.

— На цивилизациях, которые в результате катастрофы оказались погребенными на дне океанов...

— Вы имеете в виду Атлантиду? — спросил чей-то нетерпеливый голос.

— Вопрос с Атлантидой еще не решен. Но новые факты, добытые последней глубоководной экспедицией, предпринятой французом Кусто, заставляют задуматься... Вполне вероятно, что Атлантида существовала. И это не миф... Однако в одном я ничуть не сомневаюсь: в существовании очень высокой культуры, которая предшествовала уже известной нам древней...

Журналисты заволновались. Вокруг Каракозова защелкали фотоаппараты, зашелестели блокноты.

— Вы слышали когда-нибудь о находках Лики? Зинджантроп, которого он обнаружил в Африке, жил более полутора миллионов лет тому назад. В ущельях Северной Аризоны найдены изображения динозавра, сделанные человеческой рукой... А ведь динозавры вымерли еще в меловой период мезозойской эры!.. Вот вам факты, наглядно доказывающие, в какие глубины уходит история разумного человека.

Развивая свою мысль, Каракозов все более вдохновлялся. Покраснев от волнения, он время от времени вытирал платком вспотевший лоб.

— А пирамида в Мексике, открытая под слоем остывшей лавы?! Ей около тринадцати тысяч лет!.. А древние хроники?! Византийскому историку Синеллиусу рассказывали, что они велись на протяжении тридцати шести тысяч лет... Да, на Земле существовала высокая культура, погибшая в результате космической катастрофы. Многие знания были утеряны навсегда.

— И среди них — знания из области астрономии?

Кажется, вопрос задал все тот же журналист.

— Вот именно. И нет ничего удивительного, что на бугском шаре мы неожиданно обнаруживаем лунные цирки и кратеры...

— Но бугский шар значительно более позднего происхождения! Ему не более двух тысяч лет.

Каракозов провел ладонью по бороде.

— Это только подтверждает мою догадку. Находок, говорящих о наличии высоких знаний у древних, пока еще очень мало. Возможно, это связано с тем, что мы не знаем районов, где следовало бы искать следы древнейших цивилизаций... Я склонен думать, что Буг — как раз один из таких районов. Утраченные знания со временем приобрели магическое значение и стали предметами культа. Таков и бугский шар с нанесенным на него загадочным чертежом. Точного значения этого чертежа обитатели Буга могли и не знать...

— Тогда еще один вопрос: как мог попасть бугский шар, который, как вы утверждаете, стал предметом культа, в сокровищницу древних майя?..

— Вполне земным путем, — улыбнулся Каракозов. — И в этом нет ничего противоестественного. В штате Тенесси, например, найдена римская монета второго века нашей эры, а на побережье Венесуэлы обнаружен целый клад древнеримских монет. Можно было бы привести и еще целый ряд фактов, но я думаю, вполне достаточно сказанного...

Журналисты усердно записывали.

— А вы не поделитесь с нами вашими соображениями по поводу разногласий между вами и профессором Юговым?

— С удовольствием, — сказал он. — Югов утверждает, что бугский шар — послание инопланетных пришельцев, которые оставили где-то в районе моря Дождей научную информацию...

— По мнению Югова, она должна представлять большой интерес?

— Лучше спросить об этом самого профессора, — сказал Каракозов.

— А все-таки?

— Югов склонен думать, что это, например, секрет принципиально нового вида энергии.

Каракозов развел руками.

— Как видите, ничего реального в его утверждении нет. Скорее оно смахивает на завязку научно-фантастического романа...

Журналисты вежливо улыбнулись.

На следующее утро после выступления Каракозова телеграфные аппараты Ньюфаундленда приняли коротенькую депешу, адресованную мистеру Деламберу. Она шла из Москвы и была подписана коротко: «Гарри».

Необходимость решительных действий

Они ехали не очень долго. Крамер сам сидел за рулем.

Все это была выдумка Хэмпи. Незачем вмешивать остальных. Но Хэмпи не хотел большого скандала. Магнаты нефти и стали должны были негласно собраться у небезызвестного мистера Деламбера, некоронованного короля американских расистов. Если Хаузену сунуть хороший куш, он согласится. Но нужно действовать осторожно.

Все было обставлено вполне благопристойно. Деламбер давал обед. У подъезда, в узкой улочке, ограниченной с двух сторон высокими домами и похожей на глубокую горную трещину, стояли в ряд автомашины разных марок и степени подержанности. Слуга мистера Деламбера, мрачный субъект с длинными ручищами и шрамом от уха до подбородка, встречал прибывающих и направлял их к гардеробу, где вертлявый молодой человек с тоненькими усиками услужливо сгибался в глубоком поклоне.

Мрачный субъект при входе возбуждал всеобщее любопытство, ибо, как об этом уже поговаривали в городе, человек этот занимал довольно ответственный пост при Гитлере и начинал свою карьеру еще в Мюнхене вместе со своим обожаемым фюрером. Впоследствии он был начальником одного из крупнейших концентрационных лагерей не то где-то в Польше, не то в Баварии.

Как он попал в США, в дом Деламбера, не знал никто. Во всяком случае, сам Деламбер старательно избегал разговоров на эту щекотливую тему или же отделывался обычной шуткой о том, что человек он не банальный и всю жизнь пополняет коллекцию оригиналов...

Не менее интересен был и тот, второй, вертлявый человек, обслуживавший посетителей в гардеробной. Родился он в Аргентине, служил мальчиком на побегушках, работал репортером в одной захудалой провинциальной газете, затем разбогател на изумрудных приисках (поговаривали, что он прикончил своего приятеля). Вернувшись в Аргентину, он купил небольшое судно и занялся контрабандой. Его накрыли, судно конфисковали. Тогда он подался в банду Гэбла — этого матерого гангстера отлично знал Чикаго. Гэбл очень скоро выделил молодого аргентинца среди своих туповатых единомышленников. Кончилось тем, что Гэбл погиб при таинственных обстоятельствах, но счет в банке оказался предварительно переписанным на имя предприимчивого аргентинца. Он снова стал обладателем кругленькой суммы, купил виллу на берегу Атлантического океана. Но в одно прекрасное утро его увидели на улицах Нью-Йорка, раздетого, в старенькой потрепанной шляпе и кургузом пиджачишке...

Но самой поразительной фигурой был, конечно, сам хозяин Фредерик Деламбер, человек с мягкой окладистой бородой, большим лысым черепом и зеленоватыми глазками, наблюдавшими за миром с хваткой старой лисицы через толстые очки в светлой черепаховой оправе.

Фредерик был аристократом с головы до пят. Но это не мешало ему очень быстро и очень просто сближаться с людьми. В юности он занимался альпинизмом. И однажды, свалившись с обрыва, сломал себе ногу. Нога срослась, но не правильно — с тех пор он стал слегка прихрамывать.

Когда умер отец, Деламбер получил небольшое наследство. Став человеком богатым, независимым, он приобрел за бесценок одну захудалую газетенку, которой угрожало полное банкротство. Газетенка со временем превратилась в тот своеобразный притягательный центр, вокруг которого группировались американские расисты.

Мистер Деламбер не размахивал руками, не произносил громких речей, но делал свое дело спокойно и деловито — с удивительным хладнокровием.

В тот день в большом зале дома Деламбера звучала музыка. Дамы, прохаживаясь перед зеркалами, демонстрировали свои туалеты. В саду, у стола для игры в пинг-понг, собрались мужчины, чтобы выкурить по сигаре и поговорить о том, о сем, а в особенности о новостях, долетавших из Советской России.

Деламбер предложил партию старому Крамеру — он знал давнишние привычки своих клиентов. Крамер препоручил Хаузена заботам мистера Хэмпи и снял пиджак.

Но игра не клеилась — Крамер был очень рассеян. Деламбер понимал его и всячески старался развлечь.

— Эта птичка отсюда не вылетит, — сказал он.

Крамер поморщился — ему претила развязность Деламбера и грубоватость его речи. Деламбер улыбнулся:

— Даю вам слово джентльмена...

Прихрамывая, он словно порхал вокруг стола, и его бойкая белая ракетка всюду настигала подпрыгивающий шарик.

— Вы читали последнюю статью Каракозова в «Вестнике востоковедения»? — спросил он после минутного молчания, легко отбивая стремительную атаку своего противника.

— Зачем? — удивился Крамер. Он промышленник, его интересуют сталь, цветные металлы, нефть и уголь, он читает политико-экономический еженедельник «Юнайтед Стейтс ньюс энд уорлд рипорт».

Деламбер красивым броском в сторону парировал еще один удар Крамера.

— «Зачем» — и это говорит человек, обладающий редчайшим собранием древностей!.. Каракозов — крупный советский языковед и археолог, — сказал Деламбер.

— Постойте, Каракозов — что-то знакомое... Уж не брат ли того Каракозова...

— Петра Каракозова, — подсказал Деламбер.

— Вот именно! Того самого Петра Каракозова, который....

— У вас отличная память, мистер Крамер, — удовлетворенно улыбнулся Деламбер, подавая шарик.

— В прошлом году Каракозов спровоцировал забастовку, — продолжал Крамер. — Старый профсоюзный волк!.. Как же, как же, знаю Каракозова...

— Так что же пишет ваш «Вестник востоковедения»? — спросил он наконец.

Деламбер подал шарик в самый угол. Крамер отбил его.

— Каракозов пишет о тождестве двух шаров — того, что у профессора Югова и того, что у Хаузена. Он выдвигает свою версию, но гипотеза Югова вызывает тревогу: что, если русские действительно станут обладателями энергии колоссальной силы?!. А ведь Югов не шутит. Сообщение моих коллег из Москвы тревожит... Что вы на это скажете, а?..

Миллионер раздраженно поджал губы. Дурацкий вопрос — ведь Крамер не на экзамене в колледже.

Между тем Деламбер, не отрывая взгляда от прыгающего шарика, ответил на него сам:

— Югов утверждает, что море Дождей на шаре выделено с целью обратить на него внимание человечества. Очевидно, в крепости Буг, о которой пишет Каракозов (вы помните, именно этот район заключен в кольца на шаре Хаузена), и содержатся те материалы, которые позволят раскрыть тайну — ну, разумеется, не в астрономическом плане...

Деламбер сделал округлый жест рукой.

— А дальше?.. Представьте себе, Югов окажется прав. Что тогда станет с вашими заказами, с их заказами, — он кивнул в сторону прогуливающихся банкиров и промышленников, — с нашей бедной старушкой, с нашей дорогой Америкой?!.

— Черт возьми, — Крамер устало опустил ракетку, — я ценю ваш юмор, Деламбер, но вы нарисовали довольно мрачную картину.

— Такой ли мрачной она будет лет через десять, — сказал Деламбер.

Он закурил сигару и сел на край стола.

— Пятнадцать — шесть в вашу пользу, — подсчитал Крамер, надевая пиджак.

Разглядывая миллионера сквозь синее облако дыма, Деламбер спросил:

— Теперь вы поняли, для чего нам понадобился Хаузен?.. Не скупитесь, Крамер. Если Хаузен привезет вам новую игрушку из России — вашей коллекции не будет цены...

Крамер кивнул:

— Хаузен — трудная штучка.

— Вы любите преувеличивать. Но пусть даже так. Поймите, Югов не может не поверить Хаузену.

Тем временем в другом конце дома разыгралась сцена, которая привела к неожиданной развязке.

Следуя указаниям Крамера, Хэмпи взял Хаузена под руку и, любезно болтая о всевозможных пустяках, повел его в Синюю комнату — здесь Деламбер принимал гостей самого высокого ранга. А так как Хэмпи ни о чем другом, как только о заводах и о регби говорить не мог, то и говорил он только о регби и о заводах, а Хаузен слушал его и думал, как бы деликатнее избавиться от докучливого собеседника.

Но Хэмпи не собирался его отпускать. Он говорил без умолку. И Хаузен решил, что, видимо, придется подчиниться грустной необходимости, и сам Крамер рано или поздно вызволит его из цепких лап своего бесцеремонного управляющего.

В Синей комнате было все к услугам посетителей — мягкие глубокие кресла, ящики с отличными сигарами, в застекленной нише — разные вина.

Хэмпи извлек бутылку ямайского рома. Но Хаузен отрицательно покачал головой.

Сигару? Ну что ж, от сигары он не откажется. Хэмпи развалился в кресле напротив и снова углубился в профессиональный разбор нескольких классических матчей.

Внезапно дверь отворилась. Хэмпи увидел в зеркале мрачную фигуру человека, место которого было в вестибюле. Почему он оказался в Синей комнате, Хэмпи не понял — он только услышал, как вскрикнул Хаузен.

Увидев Хэмпи, человек отскочил за порог.

— Это Ратте, — сказал Хаузен. Его лицо было бледно; он мял пальцами сигару, и табак сыпался на ковер.

— Это Ратте, — повторил он. — Я узнал его. Это Ратте...

— Разрази меня гром, если я что-нибудь понимаю, — пробормотал изумленный Хэмпи.

— Вы не знаете Ратте?! Ратте, который обматывал заключенных колючей проволокой?!. — Хаузен шагнул к выходу.

— Погодите, это какое-то недоразумение, — засуетился Хэмпи, предчувствуя недоброе. Он хотел остановить Хаузена, превратить все в шутку — мало ли бродит по свету двойников?!

Но Хаузен решительно отстранил его.

— Вы кретин, Хэмпи, — сказал Деламбер, когда управляющий рассказал ему обо всем случившемся.

Крамер, нервничая, пил ром.

— Позвать ко мне Бен-Джонсона, — быстро распоряжался хозяин дома. — Найти Ратте... Какого черта он совался в Синюю комнату?!.

Пришел вертлявый человек из гардеробной — Бен-Джонсон.

— Ратте скрылся...

— Разыскать Хаузена, — приказал Деламбер. — О Ратте я позабочусь сам...

Бен-Джонсон выпрямился:

— Будет сделано, босс...

Дьявольская западня

Все, что случилось после, было похоже на сон. От Деламбера Хаузен поехал на вокзал. Сел в поезд и только в пути вспомнил, что и сам не знает, куда взял билет.

Поезд оставил далеко позади себя небоскребы Нью-Йорка и теперь мчался по равнине рядом с серой лентой стремительного шоссе. Вдоль шоссе мелькали невысокие веселые домики автостанций, щиты с рекламой, зеленые перелески, поселки, города с торчащими тут и там кирпичными трубами заводов.

Хаузен думал о происшедшем, и у него было смутное чувство большой, неумолимо надвигающейся беды, которая должна смять его.

В какую игру он втянут, чего ждут от него эти люди?

Он думал о благовоспитанном коллекционере Крамере, о Деламбере, о болтуне Хэмпи и никак не мог связать их всех вместе. Почему появился Ратте? Откуда он взялся в этом доме?..

Поезд ворвался в глубокую котловину, с обеих сторон потянулись закопченные серые и красные пласты породы, и в вагоне стало полутемно. Хаузен вспомнил, что не обедал со вчерашнего дня и что хорошо было бы выпить сейчас чашечку кофе, но до первой остановки было не менее часа пути, а идти в ресторан он почему-то боялся.

Мысль о Ратте не оставляла его и тогда, когда он начинал думать совсем о другом. Все сворачивалось в плотный клубок, и Хаузен чувствовал настоятельную потребность разобраться во всем, понять, где и что начинается и почему он вместо того, чтобы спокойно работать над своими находками, должен от кого-то скрываться...

Скрываться?.. Ну да. Он удивился этой нелепой мысли. А потом понял, что просто раньше не доводил ее до логического конца. Конечно, скрываться. Он не просто едет в поезде — он прячется. Он боится, что не сегодня-завтра снова попадет в их лапы.

Так вот откуда это чувство большой беды, вот откуда это ощущение безнадежности!

Рядом с Хаузеном седовласая старушка читала, причмокивая беззубым ртом, дешевенький бестселлер — она, пожалуй, была для него не опасна. Он осторожно проследил взглядом за пассажирами — ничего подозрительного: одни, как и он, смотрят за окно, другие читают, третьи доедают свой сэндвич...

Окно покачивающегося вагона перечеркнули наклонные линии — пошел мелкий дождь. Стало еще темнее — старушка положила бестселлер на колени и включила свет.

Хаузен открыл чемоданчик, усмехнулся, вспомнив, с какой неохотой протягивал ему его вихлястый молодой человек с наглыми глазами в вестибюле дома Деламбера. В чемоданчике хранилась всякая мелочь: полотенце, мыло, зубная щетка, несколько брошюр, еженедельник «Сатерди ивнинг пост» с его портретом...

Нужно было сосредоточиться, и Хаузен положил на колени самоучитель испанского языка. Словарная работа всегда его успокаивала. Он повторял про себя отдельные слова и выражения, однако продолжал настороженно поглядывать по сторонам.

Интересно, какую роль играет в этом деле Крамер?.. У него отличная коллекция — Хаузен слышал о ней и раньше. Среди археологов Крамер слыл солидной фигурой. И Хаузен кое на что рассчитывал — ну не на миллион, конечно, а все-таки...

Хорошо было бы вернуться в Сьерра-Мадре. Там была настоящая работа. И хотя с того момента, как он покинул Монтеррей, прошло всего четыре дня, они ему казались целой вечностью.

Поезд между тем подходил к станции. Пассажиры зашевелились, столпились у выхода.

Хаузен тоже сошел: ехать дальше не было никакого смысла.

Он плотно позавтракал в небольшом баре перед вокзалом. В баре было душно, сильно накурено, пахло потом и виски. Оглушительно завывала радиола. Молодые люди в джинсах стояли облокотясь о стойку и со скучающим видом разглядывали посетителей.

Хаузен заказал сигару; пуская кольца дыма, он смотрел за окно — на длинную серую улицу, на вывеску табачной лавочки напротив, на долговязого полисмена, прогуливающегося у бара. Чем заняться? Разумнее всего ехать в Массачусетс к Лоусону. Или к Стриттмайеру? Стриттмайер сбежал в Сьерра-Мадре, но ведь он не откажет в помощи своему старому другу!..

Выкурив сигару, Хаузен вышел из бара.

На углу, у бензоколонки, стояла низкая голубая машина. Молодой человек в трикотажной серой безрукавке с широко распахнутым воротом услужливо открыл дверцу:

— Хэлло, мистер Хаузен!..

«Мистер Хаузен»? Что за чепуха? Археолог остановился.

Молодой человек, по грудь высунувшись из автомашины, широко улыбался.

— Я вас не знаю, — нерешительно пробормотал Хаузен.

— Не знаете?!.

Молодой человек улыбался все шире и все доброжелательнее. Видимо, его забавляла забывчивость Хаузена.

— А вспомните-ка лекции по эпиграфике...

— Джон Сноу?..

— Вот видите, — облегченно вздохнул Джон. — Не могли же вы так скоро позабыть своего самого нерадивого студента!..

— Джон Сноу, Джон Сноу, — повторил Хаузен. — Да чем вы здесь занимаетесь?..

— Это я-то? — фыркнул Джон. — Видели мальчиков в баре?.. Маленькая экскурсия на лоно природы. Папаша подбросил на эту колымагу — вот и развлекаемся в меру возможностей...

— Бросьте свои шутки, Джон, вы же в сущности славный парень, — мрачнея, сказал Хаузен.

— Конечно, Святая Мария! — воскликнул Джон. — Я всегда был примерным парнем.

Он помолчал и вдруг предложил:

— Знаете что, Хаузен, давайте я вас подвезу — этих лоботрясов все равно не дождаться.

— Нет, что вы!.. Мне здесь... близко.., — растерянно проговорил Хаузен, отступая к тротуару.

— Садитесь, садитесь, — настойчиво повторил Джон. — Не будем церемониться.

Он вышел из машины и подтолкнул Хаузена к открытой дверце.

Дверца захлопнулась, взвыл мотор.

— Добрый вечер, — произнес незнакомый голос.

Хаузен резко повернулся — рядом с ним, откинув голову на высокую спинку, сидел усмехающийся Ратте.

Деламбер за работой

Недаром старика Харди, шефа разведуправления, звали Вездесущим. У него был какой-то особый нюх на трудные, но интересные дела.

Замкнутость, уединенность, полное отсутствие друзей и просто товарищей способствовали бурному развитию его аналитических способностей. Во всяком случае, математиком он был отличным. Но Харди не стал ни астрономом, ни физиком, ни инженером — он избрал путь иной, и избрал его, надо сказать, в полном соответствии со своими наклонностями: здесь, в разведуправлении, он имел возможность проявить себя с самой лучшей стороны, став в скором времени человеком незаменимым.

Харди самым добросовестным образом проштудировал картотеку, собранную его предшественником, и на одном из совещаний заявил, что не потерпит в своем отделе людей, работающих по старинке. Каждый, кто хочет остаться на службе, должен учиться. Ему нужны специалисты высокой квалификации. Ему нужны физики, бактериологи, химики, астрономы, программисты и даже историки. Люди самых разнообразных профессий. Научная информация на современном уровне слишком велика и сложна, чтобы в ней разобраться недоучке. Необходим глубокий анализ специальных сведений, а не просто умение стрелять через карман и уходить от преследования...

На том же совещании Харди предложил создать целый ряд радиостанций подрывного характера. Они должны были носить сугубо русские названия — «Сибирь», «Волга», «Онега» — и создавать у населения впечатление, будто работают в глубокой конспирации на территории Советского Союза. «Психологическая война — отнюдь не забава, — говорил Харди. — Что касается меня, то я придаю ей первостепенное значение...»

Затем Харди взялся за переоборудование научного центра, обслуживающего разведуправленпе. Для этой цели он испросил по инстанции дополнительные ассигнования. Его принял сам шеф разведки. Беседа была долгой и плодотворной. О чем они говорили, никто не знал. Во всяком случае, Харди не утратил своего оптимизма. Через месяц вопрос о дополнительных ассигнованиях «для борьбы с коммунистической опасностью» был поставлен на рассмотрение специальной комиссии, в которую входили представители крупнейших промышленных корпораций...

От Харди шли нити, которыми он мог в любую минуту воспользоваться по своему усмотрению. Достаточно было одного его слова, чтобы не стало человека; достаточно одного взгляда, чтобы сотрудник остался без места. Взгляд Харди, казалось, проникал в самые тайники души — он умел быть теплым и ласковым, суровым и насмешливым, но и теплота, и ласка, и суровость, и насмешливость были обманчивы. Холодный ум Харди не знал человеческих чувств.

Однако, несмотря на все свое могущество, он не являлся последней инстанцией в том сложном механизме, который занимался вопросами, связанными с Восточной Европой и Азией. Были люди, державшие в своих руках штурвал этой грандиозной машины, люди, не принимавшие непосредственного участия в ее работе, но питавшие ее своими идеями и замыслами.

Одним из таких людей был Фредерик Деламбер. Он говорил от имени крупных промышленников. Его телефон, соединенный прямым проводом с кабинетом Харди, исключал всякую возможность подслушивания. Деламбер связался с Харди на следующий же день после исчезновения Хаузена. Немцы неспроста интересуются доктором. Нужно спешить.

— Это очень серьезно, — подчеркнул Деламбер. — Влиятельные круги обеспокоены находкой профессора Югова...

Да, конечно, Харди разделяет их беспокойство. Деламбер тяжело дышит в трубку. Эти русские и так ушли далеко вперед. А если в их руки попадет еще и информация, оставленная в крепости Буг, то трудно даже предвидеть возможные последствия... Америке нужна твердая рука, Деламбер всегда повторял это. Заигрывать с коммунистами бессмысленно. Деламбер требует, чтобы Харди, не в пример некоторым скептикам, проявил максимум трезвости. Опередить русских — значит выиграть соревнование... В крайнем случае можно даже пойти на диверсию. Но было бы желательнее, чтобы вся информация попала в наши руки...

— Вы согласны со мной, Харди?

Голос Деламбера по телефону был еще суше, чем обычно. Харди поморщил лоб. Он знал о многом из того, что недавно разыгралось в доме Деламбера. Ему понятна его тревога. Но сможет ли он именно сейчас найти подходящего человека?..

— Вы должны это сделать, — сказал Деламбер. Его «должны» звучало как приказ.

Харди сказал, что постарается. Задание необычно, нужно очень хорошо знать местные условия, но у него, кажется, уже есть кое-кто на примете...

— Этот человек вполне надежен?

Харди помедлил. Надежен ли этот человек? Нужно еще проверить.

— Я позвоню через неделю, — сказал Деламбер.

— Хорошо.

Положив трубку на рычаг, Харди нервно постучал костяшками пальцев по полированной крышке стола: «Если он еще жив...», — подумал Харди.

Он включил экран цветного стереовизора. В кабинет вплыло выпуклое изображение пожилого мужчины с красным одутловатым лицом. Человек сидел у длинного пульта и манипулировал черными стрелками на светящемся табло. Услышав сигнал, человек поднял голову.

— Подготовьте к демонстрации дело Д-845, — приказал Харди.

Человек встал, подошел к высокому желтому щиту и, набрав на круглом диске многозначную цифру, щелкнул выключателем. Свет погас. Перед Харди на экране появилась фотография горбоносого мужчины в темном старомодном пиджаке и полосатой рубашке с щегольски повязанным светлым галстуком.

— Джеферсон, — произнес низкий мужской голос за экраном. — Год рождения...

Телеграмма

— Что ж, выводы Каракозова выглядят тоже довольно убедительно, — согласился Югов.

— Вы отказываетесь от своей гипотезы?! — удивился Серебров.

— Зачем же так сразу? — успокоил его Югов. — Я хочу только сказать, что страсти накалены до предела и что снаряжение экспедиции необходимо форсировать всеми силами. Пусть войдут в нее и сторонники Каракозова. Да, да. Не удивляйтесь. И привыкайте. Борьба мнений питает науку...

Они встретились и по-деловому обсудили детали. Вчерне утвердили состав экспедиции. Правда, Каракозов посмеивался, когда Югов предложил включить в нее, кроме археологов, также физиков и астрофизиков. Но Югов был упрям: не исключено, что по ходу работы придется столкнуться с необыкновенными явлениями, разрешить которые археологам будет не под силу — ведь речь шла не только о раскопках...

Буря разразилась после, когда на заседании ученого совета решено было начальником экспедиции назначить Югова, а Каракозова — его заместителем. Тем самым подчеркивалось особо важное значение, которое придавалось гипотезе Югова.

Каракозов не выдержал. Он ударил кулаком по столу и хлопнул дверью. А на следующее утро улетел на раскоп в Каракумы, в район Большого такыра.

Каракозов был упрям — это знали все. И бесполезно было уговаривать его остаться в Москве. Сереброва, явившегося к нему тем же вечером для переговоров, он даже не пустил на порог своей дачи. У Югова тоже не выдержали нервы — он накричал на вернувшегося ни с чем Сереброва и заявил, что «этот ужасный старик переходит все границы».

Каракозов прилетел на Большой такыр в скверном настроении. Он пытался убедить себя, что ничего в сущности не случилось, что Югов просто восточный деспот и что ему, Каракозову, все равно: он знает, что прав, и экспедиция только лишний раз подтвердит его правоту. И пусть Югов сам себе набрасывает петлю на шею...

Но втайне он завидовал Югову — очевидно, самому ему очень не хватало юговского темперамента. Однако признаться в этом он мог только себе — и, может быть, оттого в нем накипало раздражение не только против Югова, но и в еще большей степени против себя самого.

Несколько раз Каракозов пытался убедить себя, что занят самым важным, самым необходимым делом, что раскопки в Каракумах и есть тот ежедневный кропотливый труд, блестящих результатов которого все ждут с нетерпением. Действительно, богатейшие находки в районе Большого такыра обратили на себя внимание широкой научной общественности, но, что греха таить, они не шли ни в какое сравнение с той захватывающей перспективой, которую разворачивал перед изумленным миром профессор Югов.

«В Москву, только в Москву!» — рвалась каждая клеточка Каракозова.

Неожиданная телеграмма решила все:

«Срочно выезжайте институт. Ждем пятнадцатого утром. Стекольников».

Стекольникова Каракозов не знал, но в институте всякое могло случиться за те полтора месяца, что он провел на Большом такыре.

Итак, лететь. Через сутки он был в Ташкенте. Еще через сутки в Москве.

На Внуковском аэродроме, как всегда, было много народу. Люди стояли на широкой лестнице, толпились в просторном светлом вестибюле, сидели в удобных обитых кожей креслах, прохаживались по перрону, разглядывая подруливающие и отлетающие по маршруту самолеты.

Каракозов быстро пересек зал и свернул направо — багаж выдавали в небольшой пестро раскрашенной пристройке за автобусной остановкой. «Не нужно было сдавать чемодан, — подумал он с раздражением. — Теперь проторчишь тут с полчаса, а то и больше...»

Длинная очередь прилетевших с ним пассажиров выстроилась на асфальтированной дорожке.

— Берегись!.. Берегись!..

Автокар с прицепом проехал рядом, едва не задев замешкавшегося Каракозова. Он посторонился и толкнул локтем человека, что-то внимательно разглядывавшего в витрине, где были выставлены сувениры.

Человек повернулся, и Каракозов увидел его не то испуганные, не то обрадованные глаза.

Незнакомец сделал неопределенный жест — поднял руку к груди, потом к галстуку — торопливо нащупал узелок и, оттопырив тонкие нервные пальцы, затянул его потуже. Он отвернулся и снова с серьезным и озабоченным видом склонился над витриной. Но Каракозов чувствовал напряжение, исходившее от его полусогнутой спины, от его руки, упершейся в никелированную трубку ограды, от его взгляда, который ничего не видел, — да, да, Каракозов мог поклясться, что незнакомец ничего не видел за отражающим улицу стеклом.

Незнакомец был в узких зеленых брюках с широкими обшлагами, из-под которых выглядывали тонкие шелковые носки с затейливым узором; в куртке, застегнутой на многочисленные «молнии», в темно-синем берете и с дымящейся сигареткой в углу лениво поджатого тонкогубого рта. Через плечо у него был переброшен фотоаппарат, из кармана торчала рукоятка какого-то непонятного прибора.

Сначала Каракозов подумал, что это корреспондент, но вскоре понял, что ошибся — скорее всего иностранный турист.

Между тем человек оторвался от витрины, и Каракозов снова увидел его глаза — обыкновенные глаза обыкновенного скучающего богатого путешественника.

— Хэлло, — проговорил незнакомец по-английски,— мистер Каракозов?..

— Вы меня знаете?..

— Не удивляйтесь, — улыбнулся турист и вынул из кармана куртки сложенную вчетверо газету. — Вот вы, вот ваш портрет... Отличное фото!

— Ах да, — сказал Каракозов. — Ваши издатели были настолько любезны, что...

— Наши издатели всегда любезны, — осклабился незнакомец. — Разрешите представиться: Гарри Тодд, коллекционер знаменитостей.

Он хохотнул, показывая широкие белые зубы, и ловким движением жонглера извлек из бокового кармана целую пачку фотографий — Тэйлор, Монро, Черчиль, Понтекорво, Гагарин, Гленн...

Его нервные пальцы быстро перебирали открытки: лица, лица, лица — смеющиеся, строгие, задумчивые.

— Что вам от меня угодно? Фото? — спросил Каракозов. Ему не нравился этот нагловатый малый.

— Одну минутку!

— Я не люблю позировать...

Незнакомец снова засмеялся. Он попятился в сторону, присел, привстал, повертел фотоаппаратом во всех направлениях и, наконец, щелкнул затвором.

— Благодарю, благодарю, — произнес он нараспев и тут же скрылся в толпе. Каракозову показалось, что он увидел его куртку на «молниях» у входа в аэровокзал. Но встречный поток тут же захлестнул его, и через минуту Каракозов со смутным чувством досады вспоминал, как только что позировал перед этим развязным бездельником. Однако скоро стали выдавать вещи; Каракозов получил свой чемодан и, забыв обо всем случившемся, отправился к стоянке такси...

А незнакомец между тем сел в первую попавшуюся машину и попросил как можно быстрее ехать в Москву.

— Ключ Дэвидсона, — сказал незнакомец, появляясь в гостинице и уверенно подходя к администратору. Он очень торопился и даже не ответил на обычное приветствие. Лифт поднял его на пятый этаж.

Дэвидсон вошел в номер, плотно закрыл за собой дверь. Только теперь он почувствовал, что весь взмок от волнения.

В светлом желтом чемодане, под ложным днищем, хранился портативный радиопередатчик. Дэвидсон нетерпеливо выбрасывал из чемодана белье — прямо на пол: грязные сорочки, галстуки, носки... Затем он вынул из платяного шкафа черный баул и втиснул в него передатчик. Теперь как-будто все было в порядке.

Дэвидсон подошел к окну, оттолкнул тяжелую штору. Город раскинулся под балконом. Внизу извивалась светлая лента большой, ярко освещенной улицы. Бесшумно проносились автомашины; в свежем воздухе сладко пахло жасмином.

Цветы... Дэвидсон вздохнул. До сентиментов ли теперь?! Вот поправит свои дела, вернется в Штаты — там и подумает о цветах. В конечном-то счете все эти вздохи, цветы, поэзия — удел слабых личностей. Деловой человек должен быть суховат. Всегда подтянут. Внешний вид должен внушать уважение. И если человек настоящий бизнесмен, на него смотрят даже с некоторым трепетом. Так есть. Так должно быть.

Дэвидсон потоптался перед зеркалом, одернул куртку, поправил сбившиеся волосы: в общем не так уж и плохо. Он взял саквояж и закурил еще одну сигарету...

Табак был противен — и так накурился за день до тошноты.

Утром Каракозов с удивлением узнал: телеграмма из института ему не отправлялась. Стекольников?! О нем никто не слышал. Да такой фамилии и в списке сотрудников никогда не значилось...

— Чудит старик, — посмеивались за его спиной. — Просто наскучило на Большом такыре.

Вечером Каракозов позвонил Югову и сухо сообщил, что предложение о совместном снаряжении экспедиции принимает и с завтрашнего дня приступает к исполнению своих обязанностей.

— Конечно, это не капитуляция...

— Я вас понимаю, — сказал Югов.

Джон Сноу

— Вот вы и снова мой пленник, — проговорил, улыбаясь, Ратте.

Презрительно поджав губы, Хаузен отвернулся.

— Зря, зря, — продолжал все в том же миролюбивом тоне Ратте. — Поверьте, мы не хотим вам ничего дурного. Напротив, именно здесь будут созданы все необходимые условия для вашей работы.

Хаузен молчал.

Они находились в номере гостиницы — Ратте, Джон Сноу и Хаузен. На маленьком полированном столике посередине комнаты стояли три тонкие рюмки и бутылка отличного французского вина. Но никто не пил. Джон Сноу сидел, подперев кулаком подбородок, и слушал радиоприемник. Он и раньше, еще будучи студентом, был большим почитателем джазовой музыки. Носки его модных лакированных туфель выстукивали по паркету в такт мелодии.

Ратте с рассеянным видом курил сигару, и, казалось, был занят только тем, чтобы вогнать одно кольцо дыма в другое. Но цепкие глаза его видели все.

Додымив сигару, он снова заговорил:

— Мы же не дети, Хаузен. Не будем играть в прятки. Жизнь — штука чрезвычайно сложная, и с ней как-то нужно мириться. Иначе не проживешь. А вы всегда были прямолинейны. И если тогда, в концлагере... Понимаете, я выполнял распоряжения командования... Не более.

Ратте развел руками в стороны, как бы подчеркивая этим жестом свою полную непричастность к тому, что происходило в те мрачные годы.

— А теперь? — сухо сказал Хаузен.

— Теперь — совсем другое дело, — быстро проговорил Ратте, и глаза его оживились. — Теперь мы с вами по одну сторону баррикады. Идет борьба. Борьба между коммунизмом и свободным миром...

— А при чем здесь я, археолог, гуманист? — удивленно спросил Хаузен.

Ратте усмехнулся.

— Все вы, ученые, наивны. Ну и что ж — гуманист? Вы и тогда были гуманистом, помните?..

— С тех пор многое изменилось. Я ушел от политики, — Хаузен отвернулся.

— Зато политика пришла к вам...

Глаза у Ратте были с хитрецой.

— Знаете, что послужило причиной ваших треволнений?..

— Нет, а что?..

— Ваша профессия, Хаузен.

— Моя профессия?

— Да-да, не удивляйтесь, — ваша профессия...

Хаузен с сомнением покачал головой.

— Точнее, находка, сделанная вами в Сьерра-Мадре.

— Шар?

— Вот видите, вы обладаете незаурядной проницательностью, Хаузен. Из вас вышел бы неплохой разведчик.

В торжествующем голосе Ратте звучала издевка.

— Бросьте морочить мне голову! — возмутился Хаузен.

Ратте встал, спокойно посмотрел на часы.

— К сожалению, мне пора...

Он налил в свою рюмку вина и взял шляпу.

— Так вы подумайте, доктор...

Поникший Хаузен, сидя у стола, вспоминал, как все это случилось.

Сначала они долго ехали в автомашине. Хаузен вырывался, но Ратте знал разные приемчики. Он дал ему почувствовать свою силу... Так продолжалось что-то около часа, потом они въехали в широкие ворота загородной виллы. Ратте сказал, что сопротивляться бесполезно, да и не нужно — Деламбер собирался совершить над Хаузеном насилие, а друзья спасли его. Теперь он в полной безопасности. Если угодно, доктор может пройти в виллу и принять там душ. Джон Сноу проводит его... Хаузен осмотрелся и пришел к малоутешительному выводу, что пытаться бежать отсюда бессмысленно. Вилла была под постоянным наблюдением. Неизвестные в штатском бродили между деревьями сада и вдоль высокой каменной ограды.

«Зачем я им нужен?» — мучительно думал Хаузен.

Утром, часов в пять, его разбудил голос Джона Сноу. Джон Сноу стоял у кровати и подавал доктору одежду.

— К чему такая спешка? — спросил Хаузен.

— Нас ждут внизу, — коротко бросил Сноу.

Они спустились в небольшой полукруглый зал с черным роялем в углу. От стен отделилось человек пять или шесть в темных непромокаемых плащах. Доктора окружили, и все двинулись через сад к потайному выходу за беседкой.

Доктор услышал шум прибоя. Внизу, под скалами, вздымалось море.

Они сошли по гладко отшлифованным ступеням. Сноу все время поддерживал Хаузена под руку и предупредительно шептал:

— Осторожно, здесь поворот... Прошу вас, осторожно.

Недалеко от берега болтался в воде длинный черный предмет.

Один из сопровождавших посигналил фонариком. С моря ответили. Из мрака вынырнула легкая лодка на бесшумно работающих винтах...

— Субмарина-батискаф, — сказал Сноу. — Эта штука может погружаться на глубину до пяти километров...

Хаузен бессмысленно смотрел в полированную поверхность стола...

— Хотите прогуляться? — предложил Сноу.

— Послушайте, Джон, — сказал Хаузен. — Какую роль играете вы в этом гнусном деле?

Непроницаемый Сноу мягко улыбнулся:

— Роль вашего ученика, профессор...

— Бросьте дурачиться.

— Честное слово.

— Вы ходите за мной, будто надсмотрщик...

— Я приставлен к вам.

— Кем?

— Ратте.

— Ратте — бывший нацист.

— Это меня не касается.

— Он был комендантом концлагеря.

— Впервые слышу.

— Ратте сжигал людей в крематориях...

— Может быть.

— Он расстреливал...

— Вероятно.

— Ратте — садист...

— Ну и что ж?..

— С вами невозможно разговаривать!

— А вы молчите, профессор. Так будет лучше, — и для вас, и для других. Зачем тревожить старые раны?..

— Вам меня не понять, Сноу, — горько сказал Хаузен. Сноу промолчал.

— Так вы не хотите прогуляться? — снова предложил он.

У него было спокойное, невозмутимое лицо.

— Ладно, — сказал Хаузен. — Гулять так гулять...

Сноу отлично вел машину.

Хаузен соображал: «Закричать?.. Выброситься?..»

Сноу предупредил, не поворачивая головы:

— Будьте благоразумны, профессор... Хотите биться об заклад, что не позднее, как через час вы бы раскаялись в своем поступке?..

— Н-не понимаю, — произнес Хаузен.

— Скоро поймете.

Они выехали за городскую черту. Справа, за покосившимися хибарами рабочей окраины, дымили еще высокие трубы заводов, а слева уже тянулась лиловая береговая полоса, за которой маячили в море безмятежные силуэты кораблей.

— Вот вы и на родине, — задумчиво проговорил Сноу.

— Увы, — сказал Хаузен. — Хоть я и на родине, но не ощущаю от этого особой радости.

Сноу круто свернул на проселок. Хаузена прижало к сиденью. Он выпрямился и снова стал смотреть в окно. Небольшая деревенька с красными черепичными крышами промелькнула и скрылась в глубокой зелени. Впереди раскачивался присадистый зад голубой гоночной автомашины.

Сноу поморщился — он не выносил конкуренции на дорогах. Ожесточенно нажал на газ. Теперь все за окном слилось в сплошную зеленую полосу. Асфальтированный проселок стремительно нырял под колеса.

Несколько секунд гоночная автомашина и машина Сноу шли рядом. Хаузену показалось, что он узнал профиль человека, сидящего за спиной шофера. Человек двумя пальцами приподнял занавеску. Ратте.

Сноу с ожесточением выжимал из двигателя все новые и новые километры. Гоночная осталась далеко позади.

Они пересекли большой луг с высокой сочной травой, свернули с асфальта и спустились в глубокий овраг. Сюда не доставало солнце; по самому дну, виляя в кустах, журчал прохладный ручей.

Сноу остановился и, хлопнув дверцей, вышел из машины. Он сел перед ручьем на корточки и стал пригоршнями пить воду... Пил долго и жадно, шлепая губами и запрокидывая голову с острым волосатым кадыком.

— Хорошо!..

— Куда вы меня затащили? — спросил Хаузен.

— Отдыхайте, — сказал Сноу, бросаясь в мягкую траву.

Хаузен, подобрав брюки, сел возле автомашины. Он сорвал яркий желтый цветок и стал жевать стебель. У цветка был неприятный привкус. Хаузен сплюнул и снова сказал:

— Вы не ответили на мой вопрос, Сноу...

Сноу потянулся, сел.

— Знаете, что вам сказал бы сейчас мой шеф? — ответил он. — Он сказал бы так: «Вопросы здесь задаю только я...» Вы не любите природу, профессор... Ведь это Германия, ваша родина. И поселки, и рощи, и цветок, который вы жуете...

— Чепуха! — оборвал его Хаузен. — Природу я люблю. Просто я не люблю некоторых субъектов. Они портят самые восхитительные пейзажи...

Сноу насмешливо раскланялся:

— Благодарю за комплимент.

У него были узкие, злые глаза. Хаузен впервые заметил это.

Сноу встал.

— Едем, профессор, — коротко бросил он.

— Да, пожалуй...

Машина выехала на пригорок.

— Разве мы не возвращаемся в Гамбург?..

— Нет.

Казалось, Сноу собирался с мыслями.

— Понимаете, Хаузен, мне поручено сообщить вам очень приятную новость...

«Однако взгляд у тебя не сулит ничего приятного», — подумал Хаузен.

— Ваша жена, Гертруда Хаузен, урожденная Блюме, и ваш сын Себастьян...

Слова словно выплывали из тумана.

Хаузен схватил его за руку.

— Они не погибли в тридцать шестом! — выкрикнул Сноу.

Машину забрасывало на поворотах и, наверное, от этого Хаузена подташнивало.

— Да говорите же, вы!

— Не хватайте меня за рукав, — предупредил Сноу. — Право же, у вас слабые нервы...

Он посмотрел на вмонтированные в переднюю панель часы.

— Не позднее чем через четверть часа вы встретитесь...

— Ну? — спросил Ратте.

— Все в порядке, шеф. Это была очень трогательная сцена...

— Вы думаете, ловушка сработает?

— Я в этом уверен, шеф.

— Смотрите, не промахнитесь...

Сноу улыбнулся. Ратте налил в рюмки водки.

— За удачу, Джон.

— За удачу.

Ратте выпил залпом, посмотрел на свет через пустую рюмку.

— А все-таки это была гениальная затея, Джон...

— Да, шеф.

На даче у Югова

Югов бросил газету на стол, заваленный книгами и бумагами, пристукнул ее кулаком и возбужденно кашлянул. Он расстегнул воротник рубашки — было душно.

За окном собиралась гроза: темно-синяя туча, угрожающе подворачивая свои края, закрыла солнце над лесом — и лес тоже стал синим-синим, а речка стала черной. Утки плавали по глубокой темной воде, словно кусочки заблудившегося в половодье белого льда.

— Не знаю, что и подумать, — сказал профессор. — Доктор Хаузен — в Гамбурге. Зачем?.. Остановился в гостинице, не подпускает корреспондентов. В буржуазных листках — пространные статьи со смутным содержанием... и, наконец, вчерашнее письмо от Хаузена: все оно — внутренняя неудовлетворенность, невысказанная тревога... Как его понять?

Резким движением Югов распахнул окно — и тысячи разнообразных звуков ворвались в полутемную комнату.

— Конечно, я рад, — продолжал он. — Я очень рад удивительным находкам Хаузена. Работать плечом к плечу — теперь наша общая задача... Лишь кропотливое изучение всех материалов на самой широкой основе может привести к успешному завершению наших поисков. И все-таки...

— Вы слишком строго судите, Викентий Александрович, — вступился за Хаузена Серебров. — Не забывайте, доктор — немец...

— И вы туда же! — гневно возразил Югов. — Хаузен — антифашист. В тридцать четвертом году он был арестован. В тридцать шестом бежал из концлагеря. Жил в Швейцарии, затем во Франции. Переехал в Америку. В тридцать седьмом сражался в Испании...

— А ныне вернулся в фатерлянд, — мягко улыбнулся Серебров.

— Вот именно — «фатерлянд», — подчеркнул Югов.

Ляля, сидевшая в шезлонге рядом с Серебровым, кивнула профессору.

— И самое непонятное в этой истории то, — сказала она, — что Хаузен вернулся в фатерлянд только сейчас...

— Только после своих открытий, — продолжил Серебров. — Мало того — даже не доведя их до конца...

— Что вы хотите этим сказать? — насторожился Югов.

— Просто мне кажется, что появление доктора Хаузена в Гамбурге как-то связано с его находками в Сьерра-Мадре.

Югов неопределенно покачал головой.

— Мы чересчур подозрительны, — поморщившись, сказал он. — Хаузен — крупный ученый. И этим все сказано...

Он снова повернулся к окну. Сильный ветер поднял в саду желтую цветочную пыль.

— Гроза... — с наслаждением вдыхая влажный весенний воздух, произнес профессор.

Сильный удар грома упал где-то совсем рядом — упал и, словно железное колесо, покатился по ухабистой дороге...

На даче задрожали стекла.

— Теперь, кажется, мы у вас застряли, — сказал Серебров.

— Заночуете: не велика беда! — отозвался Югов, напряженно вглядываясь в быстро темнеющее небо.

По деревянному балкончику громко забарабанили первые крупные капли дождя.

Серебров вспомнил, как он пришел сюда с Лялей впервые. Она только что вернулась из этнографической экспедиции в район Голубых озер — вдохновенно и много рассказывала о своих впечатлениях.

— Ведь это где-то совсем рядом с Караташем... Трагическая гибель Беляева и наш бугский шар не выходили у меня из головы, — говорила она.

Много километров проехала Ляля на машине, еще больше прошла пешком. Она привезла с собой чемодан, набитый песнями и легендами. Серебров читал их целую неделю. А потом добрался до рассказа, от которого перехватило дыхание, — и побежал звонить Югову. Но Югов выехал на дачу, а на даче не было телефона... Он поймал такси, заехал за Лялей и помчался с ней вместе по Минскому шоссе.

По дороге он объяснил, что его так взволновало.

— Ничего особенного, — сказала Ляля.

— Это тебе так кажется, — возразил Серебров.

— Сказки...

— А по-моему, свидетельство очевидца.

В рассказе речь шла о крепости Буг, о немногочисленном, но искусном народе, населявшем труднодоступную котловину Караташ... Далеко за пределами Средней Азии славились изделия бугских мастеров. Лучшие клинки и кольчуги были в Буге. Удивительные сплавы знали бугские кузнецы — крепче бронзы, острее вулканического стекла...

Не раз пытались надменные полководцы покорить свободолюбивый Буг. Но, разорив окрестные крепости, они не могли преодолеть перевал — суровый Караташ был неприступен: только жрецы знали тайну горных проходов, но, попадая в плен, они умирали молча...

И вот со стороны, где заходит солнце, пришли, пыля дорогами, полчища непобедимого Вахшунвара. И Кихар, любимец повелителя, пробившись через горы, вышел к Голубым озерам.

Но не думал тогда Кихар, что именно в ту минуту имя его уже входило в историю, что через полторы тысячи лет его повторят далекие потомки в связи со странными событиями, развернувшимися после того, как последний воин напоил своего коня в лазурных водах Большого озера...

Так начиналась

...С богатой добычей шел Кихар по стране. Цветущая долина была обращена в прах; только голодные псы, завывая, бродили по пепелищам. Даже светлые, как небо, озера стали красными от крови и блеска пожаров.

Десять дней и десять ночей снаряжал Кихар богатый обоз. Были здесь и ковры удивительных расцветок, и прозрачные ткани, легкие, как горный ветерок, и парча, шитая серебром и золотом, и посуда, чеканенная знатными мастерами — кубки, подносы, блюда, жаровни, и драгоценные камни — целые мешки драгоценных камней; даже огромные алмазы величиной с кулак были в обозе Кихара. Были и бронзовые статуи, которым поклонялись эти нечестивцы, и алтари, крытые позолотой... Были и ящики с загадочными свитками — и их взял с собой ненасытный Кихар: пусть прочтут их звездочеты — может быть, и они узнают секрет, как стать богатым, как добывать золото из грязи, а серебро — из камней...

Это там, за хребтом, в таинственном Караташе, жили люди, знавшие тайну вещества — это они делали алмазы из черного камня: так говорили бродячие певцы.

Кихар верил старцам.

День и ночь скрипели повозки, ржали кони, кричали люди, позванивая оружием. Чадили факелы, зажженные у покинутых жилищ. Отряды Кихара, вытянувшись чешуйчатой серой змеей, ползли к вершине горы Дьявола.

Нелегок был этот путь. Срывались в пропасти повозки, падали лошади и люди, а тут подули северные ветры, и на гребне хребта замела пурга. Все смешалось в белой крутоверти. Пурга задержала обоз на семь дней.

С большими трудностями продвигался отряд все дальше в горы. Однако тропа была слишком узка, чтобы по ней мог пройти громоздкий обоз. Зимовать в опустошенной долине было и опасно, и бессмысленно. К тому же Кихара манили несметные сокровища Караташа. И он приказал пробивать колею.

Дни и ночи стучали кирки и кувалды, пылали вдоль тропы тысячи факелов. Люди трудились, не разгибая спин. Что ни день, сносили на погост все новые и новые трупы. Случалось, что воины замерзали, сидя на возах или в снегу: легкая одежда и кольчуга не спасали от морозов.

Редкие жители, уцелевшие в долине, с суеверным ужасом смотрели на гребень горы Дьявола, усыпанный многочисленными светящимися точками — казалось, звездное небо опрокинулось на землю. Это было суровое предзнаменование. Людям чудилась божья кара, они падали ниц и взывали к всемогущему господу.

Но огни на гребне не затухали. Стучали и стучали в звонкий гранит кирки, гнулись ломы под тяжелыми ударами... Кихар приказал пустить в ход мечи и кинжалы. Только личную гвардию берег он еще для жаркого дела. Оставить добычу?! Ни за что!.. Хоть половину людей положит Кихар на этом гребне, но не отступит.

Хмурый сидел он в шатре и смотрел на закат, потухающий за причудливой горой Дьявола. Солнце давно уже не было видно, и только три самые высокие вершины пылали, как раскаленные угли в раздутом мехами горне. Но Кихар не видел окружающего его великолепия природы. Он думал о том, что далеко отсюда, в долине Аму, ждут его возвращения девушки с гирляндами роз, льстивые царедворцы и поэты, сложившие в его честь, очевидно, уже не один десяток гимнов. Такой богатой добычи не брал Кихар еще ни в одном из своих походов... Не обманули его мудрейшие звездочеты, верно говорили древние старики, прокоптившие седые бороды свои над светильниками и свитками пожелтевших рукописей; он нашел эту сказочную страну, он разорит ее и повергнет под копыта своей непобедимой конницы.

Почет, богатство и слава вскружили голову Кихару. Давно уж не созывал он тысяцких, давно не беседовал с мудрыми старцами. Да и зачем? Есть ли на земле человек умнее солнцеликого Кихара?.. «Нет, один только повелитель!», — восклицали поэты. «Нет», — шептали наложницы, ласкаясь у его ног. «Нет!..» — повторяли хитрые сребролюбивые звездочеты.

Так отступит ли Кихар перед природой?.. Отступит ли?..

Прошла еще неделя. Стаял первый снег. Снова жаркое солнце поднималось над горами и опускалось по другую сторону гор. Дорога была готова, и длинный обоз потянулся в узкую горловину горы Дьявола. Черные грифы, поднятые со своих гнезд, несколько дней кружили над дикой тропой, превратившейся в столбовую дорогу.

Впереди обоза на белом коне ехал Кихар в черной бурке и черной остроконечной шапке на голове. Воины посматривали на него с суеверным трепетом — он и сам напоминал огромного грифа, спустившегося с заснеженных вершин на запах свежего мяса...

Кихар вывел свой отряд через природный тоннель и к вечеру оказался на противоположной стороне хребта.

Ночью в шатер его привели жреца. Он был согбен и страшен, седая борода его ниспадала на впалую грудь.

Кихар приказал отрубить ему голову. Но жрец бросился на колени — он говорил много и быстро, он брызгал слюной и закатывал прикрытые бельмами глаза.

Жреца оскорбили — его изгнали из Караташа, он жаждет мщенья, он готов нарушить страшный обет, данный верховному богу, и рассказать о путях, ведущих в его страну.

Кихар хорошо знал цену предательства. Он внимательно выслушал жреца, а после все-таки велел вздернуть его на самой высокой арче.

Неделю спустя, перевалив еще через один хребет, Кихар был в двух днях пути от таинственного Караташа...

Однажды он проснулся оттого, что в шатре стало очень холодно. На стенах вздрагивали голубоватые блики, а у входа торчала сгорбленная фигура задремавшего часового.

Кихар поежился и, хрустнув суставами, встал. Часовой даже не пошевелился. Приглядевшись внимательнее, Кихар увидел, что на спине его снег и на шлеме снег, и ноги его в снегу, и вся долина в снегу, и вся спящая армия в снегу.

Кихар с недоверием смотрел на горы. Их спокойствие было обманчиво. Он знал — может быть, за этими камнями стерегла его смерть, из-за этих камней следили за каждым его шагом чужие, пронзительные глаза...

Из белого савана поднялись темная фигура с широкой заиндевелой бородой.

— Повелитель, — сказал человек, и он узнал голос своего тысяцкого. — Прикажи, повелитель, подымать войско. Если мы задержимся еще на день, суровые бураны не выпустят нас из ущелья...

Тысяцкий был измучен. Сильные отеки под глазами и обвисшие щеки делали лицо его еще более неузнаваемым. Он злоупотреблял вином, и Кихар знал это. Кихар знал и то, о чем думал сейчас тысяцкий. Тысяцкий роптал. Роптали и воины. Бросить обоз, идти налегке, без добычи, спасти их ничтожные, трусливые души! Отказаться от Караташа?! Нет уж, Кихар положит тысячу воинов и еще тысячу, но он пробьется в Караташ, разорит эту сказочную страну, унесет с собой столько золота и драгоценных камней, сколько сможет унести с собой войско. Он уведет с собой мастеров и заставит их делать из черных камней сверкающие алмазы. Может быть, тогда осуществится его мечта — объединить все царства: и Тохаристан, и Мерв, и Согд, и земли массагетов — весь подлунный мир.

А обоз с добычей, отстав, тянулся еще где-то на последнем перевале; гонцы доносили, что он прибудет в ущелье не раньше утра. Верст за десять отсюда, у реки Орлиной, горцы разрушили овринг[1].

Узнав о случившемся, Кихар приказал одной сотне вернуться на помощь обозу. Люди ушли в полном молчании, таща за собой несколько повозок со строительным материалом.

Тем временем потянул пронзительный северный ветер. Он рвал одежду, проникал под плащи из верблюжьей шерсти. Невеселые костры зачадили в холодное чужое небо...

Кихар ждал. Он был упрям, этот безбородый угрюмый человек со сросшимися на переносье бровями. Он ждал, и тысяцкие покорно стихали под его властным взглядом.

Две ночи чадили невеселые костры. Зоркие глаза горцев следили за ними со снежных вершин. Эти люди привыкли к суровым морозам и вьюгам. Звериные шкуры хорошо согревали их. Они знали укромные места в горах, где нет ветра, где вдоволь дров и набитой дичи, зарытой в снег...

А ветер все крепчал и крепчал. Уж сдвинулись со склонов метели, закружились, завертелись в узкой горловине ущелья, опрокинули и понесли к реке шелковые голубые, красные и желтые шатры.

...Они едва пробивались сквозь пургу. Люди вязли, захлебывались в снегу, падали и больше не подымались. Почерневшие лица, промерзшие легкие, неповинующиеся, одеревеневшие руки...

На четвертый день отряд остановился в самой узкой части ущелья. Кихар безмолвно проехал на коне перед притихшим войском. Царедворец и воин боролись в нем, алчность и природная смекалка. Если он выведет обоз, то оставит в горах половину армии. А без армии?.. Без армии он снова станет беспомощным третьестепенным князьком.

Кихар ткнул рукояткой плети в отвесную скалу, вершина которой тонула в снежном мареве, — там, на недоступной высоте, подобно пустым глазницам выклеванного воронами черепа, чернели две пещеры.

— В этих пещерах мы сложим наши трофеи, а следующей зимой вернемся за ними. За перевалом нас ждет сказочный Караташ — бугских сокровищ хватит на всех...

Тысяцкие недоуменно переглянулись. В этих пещерах?.. Да туда и птица долетит с трудом — а человек, да еще с тяжелой ношей?!. Кихар усмехнулся: жалкие псы — у них и на это не хватает смекалки. И он приказал бить верблюдов и лошадей, а горячее мясо кусками прикладывать к камням. Лютый мороз накрепко приковал их к скале... Все ущелье перед пещерами обагрилось кровью. Люди работали, не покладая рук, — грязные, обросшие щетиной, злые. Чудовищная лестница росла все выше и выше и вот, наконец, уперлась в черное отверстие пещеры. Воины расположились лесенкой и стали передавать тюки из рук в руки.

Освободившись от обоза, Кихар налегке двинулся к перевалу. Еще день пути — и перед изумленными воинами предстала величественная картина.

Дорога круто уходила вниз. Она извивалась серпантином в темном лесу — стройные ели гордо вздымались над опасными кручами... Горная речка, прозрачная, как слеза, ниспадала сверкающим водопадом. Над водопадом в белом облаке водяной пыли висела радуга. А еще ниже начиналась светлая зелень садов. Весеннее солнце стояло над Караташем.

В садах виднелись постройки из разноцветного камня, а за несколькими террасами, перевитыми виноградной лозой, лежал город, рассеченный на ровные квадраты голубыми строчками каналов. В разных концах его возвышались стройные башни с усеченными зубчатыми вершинами. На вершине самой большой башни вспыхивало желтое солнце...

— Караташ! — воскликнул потрясенный Кихар.

— Караташ! — воскликнули тысяцкие.

Старый жрец не солгал — Кихар стоял на пороге своего могущества. Он обнажил меч и построил войска в боевом порядке. А манивший их таинственный Буг досматривал в эту минуту последний мирный сон...

Кихар хорошо знал, что произойдет дальше: так бывало уже много раз. Обгоняющая ветер конница разворачивалась у городских ворот — с холма, на котором стоял полководец, все было видно, как на ладони. Вот и ворота позади — разбившись на небольшие отряды, воины растекаются по широким улицам. Из дворов выскакивают люди — отсюда, с возвышенности, они кажутся маленькими и беспомощными. В руках воинов вспыхивают мечи. С гиком и посвистом конница проходит дальше, позади ее лежат черные неподвижные комочки. Город спит, город не знает о страшной беде — а Кихар уже торжествует победу. Сейчас он поднимет руку, и, выставив перед собой большие кожаные щиты, двинется к воротам пехота...

Сначала медленно, потом все быстрее и быстрее приближались воины Кихара к стенам объятого пожаром города. На кольчугах и шлемах лежат красные и багровые блики. Воины идут, прикрываясь кожаными щитами... Не трогают их ни мольбы о пощаде, ни жалобные стоны раненых. А конница между тем с двух сторон охватывает городской центр. Потухло на высокой башне желтое солнце. Башня приняла беглецов и наглухо затворила все входы. Яростная волна атаки захлебнулась у ее белой, как снег, стены...

В шатре, разбитом у подножья белой башни, отмечал Кихар небывалую победу — до самого утра слышались здесь пьяные крики, хохот, хвастливые песни... Всю ночь полыхали костры — в городе и на склонах гор. Уставшие воины пожинали плоды победы. Зарыли в большой могиле павших, закололи пленных, чтобы умилостивить богов, ниспославших такую удачу... В больших походных котлах варили рис, прямо над кострами жарили жирные бараньи туши.

А утром, едва взошло солнце, на башне зашевелились неясные тени. Длинные голубые фигуры вытащили на верхушку что-то круглое и большое, как серебряное блюдо. Воины со смехом пустили в них несколько стрел, но голубые фигуры были так заняты своей странной работой, что не обратили на них внимания. Они повернули серебряное блюдо в сторону восходящего солнца и приладили к нему тонкие светлые трубки. Потом вытащили еще одно блюдо и тоже поставили наверху.

Это было смешно. Воины, не таясь, стояли перед башней, и, размахивая руками, издевались над теми, что возились у своих нелепых тарелок. Кихар тоже вышел из шатра и тоже стал посмеиваться.

Тогда один из тех, что возился с трубками, оперся рукой о выступ стены и крикнул вниз несколько слов на непонятном певучем наречии.

— Может быть, они хотят откупиться? — предположили тысяцкие.

— Откупиться?! — сурово переспросил Кихар. — Ни за что! Не успеет солнце подняться над Караташем, как эти подлые псы будут ползать у моих ног!..

Тысяцкие покорно замолчали.

Он приказал срубить в горах деревья и сделать лестницы.

Скоро все было готово, и дюжие воины подтащили тяжелые лестницы к стене, а могучие тараны ударили в обитые металлическими пластинами ворота.

В тот же миг что-то треснуло на башне. Голубые фигуры отпрянули от краев, а серебряные блюда засветились ровным зеленоватым светом. Свет становился все ярче, блюда постепенно краснели, желтели и вдруг сразу потухли. А через секунду от них оторвались и потянулись к подножью башни тугие огненные струны...

Бросив лестницы, воины в ужасе отпрянули от башни, но было уже поздно. Сотни позеленевших трупов устлали разрушенный город. Огненные струны рыскали по улицам и переулкам; словно живые, они заглядывали во дворы и в подвалы. Они плясали над долиной и, расходясь кругами, постепенно приближались к перевалу... Теперь все небо над Караташем стало желтовато-красным, как расплавленное золото.

Почти никто не ушел за хребет. Только одной сотне удалось выбраться из этого ада. Воины заблудились, около месяца рыскали по горам, питаясь чем попало, пока не наткнулись случайно на разведку Вахшунвара. Они рассказали о случившемся, но Вахшунвар поднял их на смех. Он был старым человеком и бывалым воином — пусть они лучше расскажут эти небылицы другим. Просто Кихар разгромлен — молодой, зазнавшийся любимчик повелителя...

И когда следовавший за ним в обозе историк попробовал записать рассказ об удивительном походе Кихара, Вахшунвар собственными руками порвал рукопись и бросил ее в костер...

...Гроза отшумела в полночь. Югов уговаривал их остаться, но Ляля сказала, что у нее неотложные дела.

— Ничего, дойдем до станции пешком, а там на такси, — успокоил профессора Серебров. — Да и прогуляться после дождя одно удовольствие...

— Так-так, — понимающе улыбнулся Югов. — Только не заблудитесь...

— До свидания, Викентий Александрович!

Ночь была темная. Тучи все еще тяжко ворочались над притихшим мокрым лесом.

Серебров и Ляля шли не спеша. Сначала они поднялись на пригорок, где росла малина, а потом спустились в овраг — к небольшому озерку, на берегу которого стоял детский санаторий. В озерке плавали темные листья и между ними отражалось несколько заблудившихся звезд.

— Хорошо, — сказала Ляля.

Прямо против них, на даче Каракозова, светилось на втором этаже большое окно. Взлохмаченная бородатая тень, скрестив руки на груди, быстро ходила по комнате.

Вдруг Ляля не то вскрикнула, не то охнула и быстро схватила Сереброва за руку.

— Смотри, — прошептала она.

Лохматая тень Каракозова исчезла, и на ее месте у окна появилась другая — поджарая, с прямой плоской спиной и острым носом.

— Ну что ты испугалась, чудачка, — сказал Серебров. — У него гости.

— Гости? — она покачала головой. — Ты помнишь этого поджарого типа?

— Первый раз вижу... Ну и что из этого?

«Вот смешная какая!» Он погладил ей руку.

— Хорошо, я зайду к Каракозову.

— И не смей!

Ляля сжала его ладонь.

— Почему?

— Я боюсь...

— Ничего страшного, — сказал Серебров. — Каракозов еще на той неделе обещал мне книгу Хаузена о культуре народов майя. Если хочешь, пойдем вместе.

— Нет.

— Ну ладно. Так ты жди меня.

Он легко взбежал по темной лестнице.

Было похоже, что Каракозов ждал его у порога. Он сразу открыл дверь.

— Вы ко мне?

Голос у него неприветлив:

— Чем могу быть полезен?

Серебров окинул взглядом холостяцкую комнату — никого.

— Я вас оторвал от работы?

— Нет-нет...

— У вас гости?..

— Вы по делу? — не отвечая на вопрос, спросил Каракозов.

— Да, — сказал Серебров. — То есть, нет...

Каракозов насмешливо рассматривал позднего посетителя. Он даже не пригласил его войти в комнату.

Пауза затянулась.

— Не нравитесь вы мне, Серебров, — сказал Каракозов. — Ну да ладно. Раз пришли — входите, садитесь.

— Спасибо... Только я ведь к вам правда по делу. Вы мне книжку обещали. Был в гостях, проходил мимо, вижу — свет...

— Ах книжку! — вспомнил Каракозов, словно бы чему-то обрадовавшись. — Сию минуту.

Он вышел в соседнюю комнату, и Серебров слышал, как поскрипывала под его ногами старенькая стремянка.

«Неужели показалось?»

Но тут же отбросил эту мысль — он не мог ошибиться: и освещенное окно, и лохматая фигура Каракозова, и поджарая тень — все это было. Почему Каракозов хитрит?

Он прислушался. За дверью разговаривали шепотом... Потом появился хозяин дачи — он вышел стремительно, держа в полусогнутой руке книгу в синем переплете. Дверь оставалась открытой одно мгновенье, но взгляд Сереброва успел сфотографировать внутренность кабинета: слева стеллажи, справа стол, над столом картина Айвазовского. Чернильный прибор, на вешалке — светло-серый плащ и... чьи-то ноги в коричневых туфлях с большой медной пряжкой — у самой двери.

— Вот вам Хаузен, — неодобрительно хмурясь, сказал Каракозов.

На улице опять стал накрапывать дождь. Ляля стояла под сосной.

— Он ушел, — торопливо проговорила она и показала в сторону леса. Там лежала непроглядная тьма.

Смена декораций

Редакция помещалась у широкого моста через залив в большом двадцатиэтажном здании, похожем на серый утюг, который, повинуясь властной руке хозяина, казалось, готов был ринуться на соседние дома и на людей, беспомощно копошившихся у его массивного основания.

Джеферсон вышел из скоростного лифта на площадке десятого этажа. И тут же его подхватил стремительный поток вечно спешащих и вечно опаздывающих куда-нибудь служащих. У всех был такой вид, будто их долго и весьма тщательно пережевывали, прежде чем выкинуть в этот унылый, бесконечно длинный коридор, — мятые пиджаки, мятые желтые лица, мешки под глазами, мешки на щеках, мешки на подбородках... Но зато деловитости в них было столько, словно судьба целого поколения зависела от того, успеют ли они вовремя добежать до конца коридора или нет. В руках у одних были исписанные разноцветными чернилами рукописи, у других — ленты корректур. Третьи оживленно прохаживались у дверей, за которыми суровый редактор или не менее суровый заведующий отделом решали тем временем их судьбы — быть может, и еще одну ночь придется коротать в ночлежке или в парке, накрывшись пухлой газетой.

Джеферсон не числился в штате. Сегодня с утра он обегал уже не одну редакцию в надежде получить хоть какую-нибудь работу. Но с ним особенно не церемонились. Небритое лицо, рыжий потертый пиджак и шляпа, похожая больше на безухий башлык, нежели на изящное изделие из фетра, ботинки, с необыкновенной жадностью требующие каши, руки, черные с огрызанными ногтями, — все это производило далеко не приятное впечатление, и Джеферсона, как правило, не пускали дальше порога.

Но сегодня он почему-то верил, что здесь, именно здесь ему повезет. Это было странное чувство, но оно почти никогда его не обманывало. И в лифте, и в толпе мятущихся журналистов на десятом этаже, и у дверей, обитых желтой кожей, где люди с малокровными лицами и грустными голодными взглядами ждали, не имея почти никакой надежды на удачу, всюду Джеферсон ощущал себя совсем иным человеком — человеком, которому сегодня непременно повезет.

Он верил так страстно, что пренебрег очередью у двери, оттолкнул какого-то астеничного молодого человека, пытавшегося заглянуть через замочную скважину в святая святых, и смело вступил в кабинет главного редактора...

В комнате было сильно накурено, столы и стулья расставлены в полном беспорядке, всюду кипы бумаг, старых газет и брошюр; здесь же, на книгах и на газетах, сидели люди с воспаленными глазами и желтыми от никотина пальцами — все вместе они о чем-то громко кричали, обращаясь к тучному человеку с тростью в одной руке и шляпой в другой. Очевидно, он собирался уходить, но его задержали — лицо его было покороблено гримасой недовольства, рот делал жевательные движения, а глаза сразу же тупо уставились на вошедшего Джеферсона.

— Что?!. А?!. — воскликнул он, внезапно оживляясь и тыкая Джеферсона в грудь толстым набалдашником.

Джеферсон растерялся.

Толстяк залился веселым смехом.

— Работу, не правда ли?..

Весело засмеялись и все остальные, восседавшие на столах и стульях в этом необычном кабинете.

Толстяк обошел Джеферсона со всех сторон, словно не сотрудника брал в свой штат, а покупал раба на черном рынке. Джеферсон даже приоткрыл рот, готовясь продемонстрировать свои великолепные зубы, но редактор снова залился смехом и громче прежнего прокричал:

— Ваша взяла!.. По рукам. Езжайте в Бруклин на место автомобильной катастрофы. Двадцать строчек минимум. Живо!..

У Джеферсона сердце екнуло от радости. «Вот так повезло!» — подумал он, распахивая дверь и врываясь в густую толпу, бежавшую по коридору. Теперь и сам он уподобился тем чиновникам, над которыми только что снисходительно посмеивался. «Ну, да все это чепуха!.. А вот — бывают же на свете счастливчики...»

На улице зевак было столько, что из пушки не прошибешь.

Две автомашины столкнулись на бешеной скорости, одна опрокинулась, начался пожар, в образовавшийся огромный костер врезались еще две машины.

Джеферсон с трудом вышел из автобуса. Ловко работая то локтями, то кулаками, протиснулся почти к самому месту катастрофы.

Набросать основные, самые интересные детали будущего репортажа — дело нескольких минут. Двадцать строчек — совсем мало, а рассказать в них о случившемся так, чтобы заинтересовать читателя, далеко не просто...

Джеферсон изнывал от бессилия выдумать что-нибудь оригинальное. Мыслей было много, но двадцать строчек!.. Они отбивали всякую охоту писать. Двадцать строчек!.. Смешно. И заплатят какую-нибудь мелочь. Так, что даже и на ужин, возможно, не хватит.

Но он фанатически верил в удачу — недаром это чувство не покидало его весь день. И, глядя на приближающегося к нему человека, Джеферсон вдруг снова подумал, что именно сейчас должно случиться нечто очень важное.

Ему показалось, что он уже где-то видел этого мужчину: узкий пиджак в мелкую клетку, красный галстук в белый горошек, шляпа с высокой тульей, широкое лицо с белесыми глазами.

Человек приблизился, вежливо коснулся пальцами полей шляпы и попросил Джеферсона следовать за собой...

Харди с удовольствием разглядывал своего позднего гостя. Что за колоритная фигура! И какое безграничное спокойствие!.. Кажется, поиски были не напрасны.

А Джеферсон думал о том, почему он все-таки оказался здесь. Конечно, последовав за своей удачей, он готов был на все что угодно.

Джеферсон сразу смекнул, в какое учреждение он попал. И это его ничуть не смущало.

Хорошо там, где пахнет деньгами.

А раз так, Джеферсон согласен был все стерпеть.

Харди сел в кресло, милостиво улыбнулся и жестом пригласил Джеферсона занять кресло напротив.

— Итак, — сказал он, — вас не удивляет эта смена декораций?..

Джеферсон недоуменно повел бровью.

— Я собственно не знаю, чему обязан... Извините, с какой целью меня пригласили в этот дом?

Харди задумчиво надкусил вынутый из вазочки толстый карандаш.

— Действительно не знаете?

— Не знаю.

— Вы положительно мне нравитесь, — заметил Харди.

Джеферсон сдержанно кивнул:

— Спасибо. Чем могу быть полезен?..

— Вот это мужской разговор.

Харди извлек из стола прямую капитанскую трубку, набил ее табаком. Потом снова сунул руки куда-то вниз и выбросил перед Джеферсоном несколько старых фотографий.

— Узнаете?..

Джеферсон провел рукой по глазам.

— Аламбек?!

— Вот и отлично, — сказал Харди. — А теперь перейдем к делу. Конкретно — что вам известно об Аламбеке?

Узунабад. Год 1924

Аламбек восседал на высоком помосте, окруженный телохранителями. На нем был полосатый шелковый халат, на широком кожаном ремне — сабля с одной стороны и тяжелый маузер в деревянной кобуре — с другой. У дувала, связанные по рукам, стояли пленные кзыл-аскеры. Их взяли на краю кишлака, в густых зарослях серебристой джиды[2].

— Разведчики? — с угрозой в голосе спросил Аламбек.

Пленные молчали.

— Чей отряд стоит в Узунабаде? Сколько штыков?

Аламбек чувствовал, как жаркая волна гнева перехватывает ему дыхание.

Мулла Зияддин приблизился к пленным.

— Я бы не советовал вам молчать, — предупредил он. — Если будете упрямиться, наш командир посадит вас на кол...

Зияддин засмеялся, и смех его был похож на скрип отворяющейся двери.

— Так как же? Или языки проглотили?!

Аламбек подал знак. Несколько нукеров подхватили пленных под руки и поволокли их к столбам, специально врытым посредине площади.

Аламбек не пожелал смотреть на казнь — у него было скверное настроение. На широкий двор, куда он удалился, принесли кувшин вина.

С улицы доносился шум взволнованной толпы и резкие крики — Аламбек знал, что они означают.

Во двор ввели перепуганных бродячих музыкантов. Аламбек приказал им петь... Верные нукеры быстро соловели. У Аламбека тоже закрутились в голове веселые искры. Он вытянул из кобуры маузер и стал стрелять в воздух. Все нукеры вытащили маузеры. Все палили в воздух. Пальба заглушала крики, несущиеся с площади.

Потом крики стихли. Толпа несла на шестах головы замученных кзыл-аскеров. Головы перебросили через дувал, и они подкатились к ногам Аламбека.

Музыканты забились в дальний угол двора. Руками, красными от вина, Аламбек снова вцепился в скользкую рукоятку маузера.

— Почему перестали играть?!

Музыкантам казалось, что руки у него в крови. Они прижались к стене, напряженно следили за каждым его движением.

Аламбек в бешенстве оттолкнул ногой отрубленные головы, запутавшись в полах длинного халата, упал в кусты роз... Нукеры подхватили его, осторожно отвели в кибитку. Аламбек был неподвижен. Пена застыла на его губах, глаза были пусты и небо отражалось в них, как в мутных лужах, оставшихся после грозно отшумевшего дождя.

Мулла Зияддин вытолкал музыкантов со двора.

— Ступайте, ступайте... Да не прогневите аллаха! — каркал он заплетающимся языком.

На площади, где только что вершилась казнь, стояли бочки с вином, и виночерпий, потрясая большой касой[3], щедро одарял всех, кто тянулся к нему со своей посудиной... Тут же, у дувалов, в глубокой серой пыли, смешанной наполовину с конским навозом, валялись те, что оказались попроворнее и уже не раз получали свою долю.

По широкой дороге, подымающейся к Голубым озерам, скакали гонцы во все отряды, подчиненные бесстрашному Аламбеку. Строгий приказ гласил: на заре всем быть в ущелье Кампыррават. Оттуда главные силы двинутся на Узунабад. По сведениям перебежчиков, из города только что оттянули на юг единственный отряд, составлявший его гарнизон, на поимку Аламбека. А хитрый Аламбек нагрянет с севера.

Город он отдаст на разграбление бесстрашным воинам ислама; пленных приказано не брать...

Ночью в Узунабаде заспанные жители были подняты по тревоге. Дутарист и отчаянный охотник Рахим, украв коня у заснувшего сигнальщика, пробился сквозь басмаческие патрули и ровно в полночь постучал рукояткой камчи в окно комсомольского вожака Викентия Югова.

Времени для раздумий не было ни минуты. Как нарочно, никого из руководства в городе не осталось — в центре проводилось совещание по вопросам хлопководства. И Югов решил действовать на свой страх и риск. Он перевел часть женщин, стариков и детей во двор комитета партии, обнесенный высокой кирпичной стеной. Другую часть разместил в соседних каменных домах... Оружия в подвалах было много, патронов тоже хватало. Был еще старенький «максим». Его установили на чердаке, откуда хорошо простреливалась вся главная улица и северная сторона примыкающих к ней переулков.

За каких-нибудь два часа было сделано почти невозможное: люди размещены, продукты и вода припасены, оружие роздано.

Время тянулось медленно. Дети, разбуженные внезапной суматохой, кричали; матери, как могли, успокаивали их; все переговаривались вполголоса. А когда наконец над лиловыми горами забрезжил рассвет, все встали по своим местам — к дверям, к бойницам, к окнам, забаррикадированным мешками с песком.

Югов первый увидел со своего чердака в бинокль, как у петли, что делает дорога, уходящая к Голубым озерам, появилось белое облачко пыли... Облачко все росло и вытягивалось вдоль дороги; потом из него вынырнули первые всадники. Югов узнал Аламбека по его ярко-зеленому халату.

Вперед вырвался небольшой отряд и стал обходить город по каменистой пойме Кызылдарьи. Югов подумал, что своевременно отослал Рахима с донесением на юг — замешкайся он еще на полчаса, и все пути были бы отрезаны.

Скоро другой отряд басмачей показался у Кампырравата. Не останавливая коней, бандиты достигли первых домов города и рассыпались по его многочисленным улочкам и переулкам. Тем временем и Аламбек с основными силами подошел к Узунабаду. Однако город встретил их тишиной, дворы и дома были пусты; со всех сторон спешили к Аламбеку джигиты с нерадостными известиями.

Югов внимательно наблюдал за тем, как развивались события. Все шло по задуманному плану и все-таки он очень волновался — впервые сам принимал решение, впервые отвечал за жизни доверившихся ему людей. Это заметно было и по всей его ссутулившейся, напряженной фигуре, по тонким нервным пальцам, вцепившимся в полевой бинокль.

Аламбек во главе отряда осторожно продвигался вперед по главной улице городка. Верные нукеры плотным кольцом окружали своего командира.

«Ну, будет баня», — подумал Югов. Он уже лежал у пулемета и следил за улицей сквозь узкую щель прицела.

Ближе... Еще ближе... Теперь, кажется, самое время. Всадники были совсем рядом: слышался громкий разговор, фырканье коней и звон снаряжения.

Югов до боли в пальцах сжал рукоятки пулемета. Пулемет дрогнул, первая свинцовая очередь хлестнула по басмачам. Конь под Аламбеком осел и медленно повалился набок. Аламбек успел выброситься из седла... Пригибаясь, он побежал через улицу в мертвое пространство между стеной и пулеметом. Югов послал ему вдогонку вторую очередь, но пули ушли выше головы.

Басмачи понемногу оправились от страха — укрывшись, они постреливали из-за углов, с крыш соседних домов: пули чиркали по стенам.

— Эй вы, трусы, испугались горстки грязных гяуров! — кричал Аламбек, размахивая маузером.

Несколько раз пробовали басмачи перейти в открытую атаку, но откатывались назад, оставляя в пыли убитых и раненых. Югов простреливал всю улицу из конца в конец, он не давал им возможности приблизиться к Аламбеку. Сейчас очень важно было выиграть время. По его расчетам, Рахим был далеко, и помощь могла прийти с минуты на минуту. План Югова был прост: со своим маленьким гарнизоном он отрежет Аламбеку путь в долину, а красноармейский отряд нагрянет с гор, со стороны Голубых озер. Взятый в клещи, Аламбек на этот раз едва ли уйдет.

Пули басмачей изрешетили всю кровлю над головой Югова; среди обороняющихся были уже первые жертвы, женщины перевязывали раненых в глубине двора под старой чинарой.

В стороне базара взметнулось яркое пламя, повалил густой черный дым.

«Дома жгут, сволочи!» — подумал Югов.

Вскоре пламя заиграло в разных концах города. Югов разгадал план Аламбека: под прикрытием дыма отвести свой отряд назад — в горы.

И действительно в конце улицы появились бегущие факельщики. Югов нажал на гашетку. Один из басмачей упал, подмяв под себя факел. Плотный дым вырвался из-под распахнутого халата. Потом халат вспыхнул: раненый басмач вскочил, сбивая руками огонь.

Напуганные случившимся, остальные прижались к стенам. Во двор — на детей и женщин посыпались яркие искры, головни и пучки просмоленных пылающих тряпок. Пули настигали поджигателей, но их становилось все больше...

Тут и там на фоне огня беспорядочно метались темные фигуры. Югов, стиснув зубы, бил и бил по ним из пулемета.

Потом стрельба стихла. Дико ржали брошенные басмачами кони; трещали, догорая, постройки вокруг здания комитета; во дворе кричали дети...

Аламбек ушел. Но басмачи, попавшие позднее в руки красноармейцев, говорили, что после неудачной вылазки в Узунабад Аламбек потерял авторитет в глазах отряда. Говорили, что однажды ночью он бежал за Памир. Отряд сам по себе распался на мелкие банды.

Не вернулся Аламбек и на следующий год. И еще пять лет не было о нем ничего слышно. Он снова появился в тридцатом — с небольшим отрядом в двадцать человек: промчался ураганом вдоль Голубых озер и снова исчез в горах. Рассказывали, что был с ним молодой джигит, с которым Аламбек всегда советовался. Старики клялись, что это не узбек. Лет двадцать ему было — узкое лицо, нос крючком, спокойные синие глаза.

Зачем приходил Аламбек, никому неведомо. Ушел он так же неожиданно, как и появился. А через несколько лет просочились из-за кордона смутные слухи, будто погиб он от руки своего же нукера. Не поделили добычи — нукер убил его, а тело сбросил в глубокий колодец...

Раскрытые карты

Джеферсон замолчал.

— Итак, вы прибыли на границу в тридцатом? — Харди нетерпеливо поерзал в кресле.

— Да.

— С кем вы были связаны?

— Я исполнял обязанности секретаря при консуле Дэвисе.

— Кто осуществлял непосредственное руководство операцией?

— Дэвис.

— В чем она заключалась?

— У Дэвиса имелись сведения об антисоветском заговоре в республиках Средней Азии. Мы должны были поддержать его извне.

— Аламбек сам изъявил желание возглавить операцию?

— Да. У него были для этого свои причины.

— Какие?

— В двадцать четвертом году он оставил в разных местах много золота и других драгоценностей...

— И?

— И, видимо, рассчитывал как-то переправить их, либо спрятать в одном месте.

— Откуда вам это известно?

— Я лично знал нашего человека, ушедшего с Аламбеком за кордон. Его звали Джелял.

Едва заметная улыбка скользнула по тонким губам Харди.

— Расскажите-ка лучше все по порядку, — сказал он. Джеферсон неторопливо кивнул. Признаться, ему не очень хотелось ворошить полузабытое прошлое.

...Аламбек давно уже понимал, что дело идет к развязке. Впрочем, его особенно и не волновали честолюбивые мысли о едином мусульманском государстве, о важной государственной должности и прочих благах, которые ему сулили за кордоном. Аламбек был слишком умен, чтобы поддаться на эту приманку.

Самая заветная его мечта исполнилась — в походах и грабежах он сколотил порядочное состояние, увеличив чуть не в десять раз то, которым владел его отец до Октября. Теперь мысль о мирной и спокойной жизни где-нибудь в центре Лондона все более и более занимала воображение Аламбека. Он хорошо знал английский, юриспруденцию, а для жизни в европейском городе большего и не требовалось. Остальное с лихвой заменит богатство — оно создаст и положение в обществе, и уважение окружающих.

Аламбек знал, что в случае разгрома авторитет его быстро рассеется и золото, собранное с таким чудовищным риском, перейдет в руки тех, кто только что сражался под его знаменем. Хранить в обозе его было опасно. Хитрый и ловкий, он создавал у своих подчиненных убеждение, что вообще не интересуется добычей, хотя три верных нукера доставляли ему самые лакомые куски. Аламбек доверял им, но не настолько, чтобы позволить когда-либо разболтать то, что они знали. Однажды нукеры исчезли — не то шальная пуля настигла их в бою, не то попали в плен...

Потом Аламбек ушел, и золото осталось за кордоном. Это мучило его.

Прошло пять лет. В тридцатом Аламбека отыскал Дэвис.

— Вернуться за кордон?! — глаза Аламбека радостно заблестели.

Дэвис приписал его радость совсем другой причине. Он долго и вдохновенно развивал перед ним план предстоящей операции.

— Возьмете на первый случай пять ящиков оружия. Отличные винчестеры.

Аламбек кивнул.

— Перебросить оружие поможет мой человек...

Дэвис похлопал в ладоши. Вошла красивая афганка в тонко перетянутом в талии шелковом халате с маленькой инкрустированной кобурой на правом боку.

— Приведи Джеляла, — приказал Дэвис.

Афганка, поклонившись, вышла и вскоре вернулась в сопровождении широкоплечего бородатого парня с пренебрежительной усмешкой в уголках тонких губ.

Джелял в точности исполнил приказание своего шефа: оружие было доставлено по назначению — никто не поверил бы, что за ночь он два раза переходил границу...

Аламбеку приглянулся ловкий парень, и когда Дэвис сказал, что он считает необходимым присутствие Джеляла в отряде, Аламбек согласился. Конечно, он догадывался, что под именем Джеляла скрывается совсем другой человек — но не все ли равно?

— Так, значит, договорились?..

Аламбек удовлетворенно кивнул.

На следующее утро его отряд промчался по горным дорогам и вырезал первый сельский совет у самой границы. А потом он забрался далеко в горы, кружил по покинутым кишлакам, шарил по безлюдным ущельям. Он избегал людей, избегал столкновений. Это удивляло и бесило некоторых его сподвижников.

Однажды хмурым осенним вечером, оставив отряд в долине, Аламбек с двумя нукерами выехал на перевал. К седлу его была приторочена тяжелая сума из верблюжьей шерсти.

К полуночи все трое пересекли долину Голубых озер и поднялись к горе Дьявола. Ни нукеры, ни сам Аламбек не догадывались, что на расстоянии полукилометра от них скакал еще один всадник, закутавшийся в широкий полосатый халат. Это был Джелял. Он решил выследить хитрого курбаши...

Джеферсон замолчал, взволнованно потянулся в нагрудный карман — за сигаретами.

— Вы позволите?..

— Курите, курите, — сказал Харди и поставил на край стола мраморную пепельницу. Сам он не вынимал трубки изо рта, тяжело отдувался и пристально рассматривал Джеферсона сквозь плотное облако дыма.

Джеферсон начинал побаиваться этого непонятного человека. Зачем он, Джеферсон, здесь? Почему рассказывает с такой откровенностью?.. Ведь его никто не заставлял, ему никто не приказывал. Мягкая улыбка Харди завораживает его, расслабляет волю. Даже горький дым сигареты не может отвлечь Джеферсона от неспокойных мыслей.

— Так что же было дальше? — словно издалека доносится до него монотонный голос Харди.

— Дальше?.. Ах да... — Джеферсон разволновался и вынул из пачки новую сигарету.

— Дальше... Дальше... минутку. — Годы не шутка, он должен вспомнить все в точности, все, как было.

...Джелял, спрятавшись за скалу, видел, как Аламбек, сняв с коня мешок из верблюжьей шерсти, спустился с нукерами в пещеру — совсем как Алибаба в знаменитой арабской сказке.

Там был узкий проход, закрытый большой гранитной глыбой, которая усилиями одного из нукеров без всякого «сим-сим» легко была сдвинута с места.

Минут через двадцать Аламбек вернулся. Но теперь он был один. При свете луны (конечно, это было из-за луны) Джелялу показалось, что лицо его было необыкновенно бледно. Поставив камень на место, Аламбек вскочил на коня и проскакал так близко от притаившегося Джеляла, что тот судорожно сжал рукоятку маузера, готовый в любую минуту разрядить его в своего командира...

Джелял прислушался, пока стук копыт замер вдалеке, слез с коня, отодвинул камень и, оперевшись рукой о край ямы, спрыгнул вниз.

Большая черная птица громко захлопала крыльями у самого его лица.

Джелял прижался к стенке с сильно бьющимся сердцем. Птица вскрикнула и тяжко полетела в глубь пещеры.

Джелял осторожно двинулся вперед, ощупывая рукой холодные влажные стены. Впереди маячило светлое пятно. Джелял сделал еще несколько шагов и споткнулся обо что-то мягкое. Он нагнулся — человек!.. Безжизненные, остывающие пальцы, лицо в чем-то липком...

Джелял зажег спичку. Человек сидел у стенки, отбросив в сторону руку. Второй нукер лежал чуть поодаль. Он не был так обезображен — просто небольшая дырочка в виске... Спичка потухла. Джелял зажег вторую, поднял ее над головой — в нише торчали доски, кое-как присыпанные мелкими камнями. Еще несколько больших птиц, потревоженных светом, с шумом устремились к белеющему в ночи выходу.

Джелял разгреб ящик, оторвал доску. Сверху лежали золотые браслеты. Драгоценные огнистые камни вспыхнули на его ладони. Такие сокровища не просто увезти с собой за кордон!.. Погасла последняя спичка...

Джелял подошел к отверстию, в которое пробивался свет луны. Внизу чернела пропасть. А по дну ее, неясный, как привидение, ехал Аламбек на белом жеребце.

...Через неделю после той памятной ночи отряд Аламбека попал в окружение, наполовину был перебит, наполовину рассеян. С двумя или тремя верными людьми сам курбаши ушел за кордон. Среди спасшихся был и Джелял. Но Аламбек уже не доверял ему, как прежде. Да ему и не нужны были теперь советчики. Пусть Дэвис катится к чертовой матери. Каждый воюет за себя, и Аламбеку лучше знать, что ему нужно. Еще раз проскользнуть за границу, вывезти ценности, а там хоть трава не расти!..

Все, наверное, и вышло бы так, как думал Аламбек, если бы не водилась за ним одна губительная, но сильная страсть, о которой знали лишь немногие: он курил опиум. Однажды в ночлежке за Северными воротами произошла драка: один из басмачей, служивших когда-то в банде Аламбека, узнал своего командира и стал к нему придираться. Аламбек ударил его плетью. В ход пошли ножи. Курильщики опиума разбежались кто куда: в ночлежке остался Аламбек со вспоротым животом. Перепуганный хозяин вывез ночью тело его за город и сбросил в один из старых, полузасыпанных колодцев: он боялся привлечь к своему заведению внимание полиции...

...Харди молчал. Закончив рассказ, Джеферсон провел рукой по лбу — опять начинались головные боли, мучившие его вот уже несколько лет. Достаточно было чуточку поволноваться... Не тем, не тем стал Джеферсон, утратил прежнюю форму... Он снова потянулся за сигаретой.

— И это все? — спросил Харди.

Джеферсон поднял отяжелевшую голову. Все? Нет-нет, не может быть, чтобы Харди знал. Да и откуда?..

— Пора кончать, — сказал Харди. — Хотите, я расскажу вам, как это было на самом деле?!.

...Аламбек разругался с Дэвисом, который требовал от него полнейшего повиновения, сел на коня и поскакал в город.

Южные ворота были закрыты, и Аламбеку пришлось объехать почти весь город, чтобы попасть в Северные.

Покружив с полчаса по каменистой дороге, он свернул в грязную, узкую улицу, по обеим сторонам которой тянулись высокие дувалы. В серой глине синели низенькие украшенные замысловатой резьбой калитки.

Аламбек въехал в темный переулок и постучал в высокие ворота рукояткой плети. С сильным скрипом ворота распахнулись, и хозяин караван-сарая, толстый, с жирным красным лицом, взял белого жеребца под уздцы.

Очевидно, Аламбек был здесь частым гостем, потому что за все это время не было произнесено ни слова. Аламбек бросил хозяину монету, тот поймал ее на лету и повел клиента во внутренний дворик, а оттуда по прохладной лестнице в низкое помещение с расположенными вдоль стен тахтами. На тахтах небрежно лежали потертые ковры и подушки.

Хозяин указал Аламбеку в дальний угол — там было чуточку почище, и мальчик в полосатой зеленой рубахе поставил перед курбаши курительный прибор.

Прежде чем забыться, Аламбек снял пояс, расстегнул халат и огляделся. В комнате было несколько посетителей. Все лежали в самых неестественных позах с глазами, блестящими от принятого опиума. У всех были спокойные умиротворенные лица, улыбка мерцала на слегка приоткрытых губах.

...Поздно вечером хозяин снова проводил Аламбека, раскланялся и заскрежетал тяжелым железным запором. В переулке было очень темно. Аламбек дал коню шпоры и выехал за город. Едва только он скрылся за поворотом, как от дувала отделился человек, подозвал коня и поскакал вслед за Аламбеком к Северным воротам...

— Ладно, — прервал плавную речь Харди Джеферсон, — все ясно. Джелял убил Аламбека. У него были свои причины...

Харди согласно кивнул, зажег потухшую трубку.

— Веские причины, — повторил Джеферсон. Головная боль не давала ему сосредоточиться. В висках постукивали звонкие молоточки... На чем они остановились?.. Ах да, Харди не устраивает полуправда. Он знает все. Тогда зачем ему Джеферсон, зачем эта полузабытая история?.. Нет, Джеферсону нельзя ошибиться. Он не имеет права ошибиться. Он ждал этого случая много лет. И упустить последний шанс?..

— Джелял не мог забыть о кладе, — торопливо добавил он. Харди по-прежнему молчал, размышляя о чем-то своем...

— Джелял пытался перейти границу, — продолжал Джеферсон, почувствовав внезапное облегчение. — Однажды его чуть не подстрелили. А тут еще у Дэвиса появились подозрения, и Джелял вынужден был бежать.

Неизвестно, каким образом пронюхали о его существовании немцы — они умели работать. Джеляла обхаживали несколько лет, и в 1934 году он согласился с предложенными ему довольно выгодными условиями. Война застала его в Польше. Оттуда — снова опасное путешествие в Россию.

И тут, нарушив строжайшую инструкцию, он устремился в знакомые горы. Однако за ним следили, и около Узунабада он долго отстреливался. А потом...

Джеферсон говорил долго. Он рассказал, как Джелял снова перешел границу, как оказался в знакомых краях. Но Дэвис давно уже умер, и ему не угрожала расплата. Джелял понял, что счастье окончательно ускользнуло из его рук и что строить жизнь свою следует заново.

Он нанялся матросом на пароход и уехал в Штаты с надеждой разбогатеть и найти наконец тихое семейное счастье, купить ферму где-нибудь в Калифорнии...

Но жизнь сурова. Джелял работал грузчиком в порту, чернорабочим на фабрике, судомойкой в третьестепенном ресторане, заправщиком на автостанции, разносчиком газет, репортером, а долларовый дождь шел где-то в стороне от него. Люди богатели и приобретали независимое положение, а он все тянул и тянул свою лямку...

Казалось, Джеферсон забылся. Рассказ его был похож на исповедь.

А Харди слушал его с тем же нерушимым молчанием: трубка снова потухла, пепел осыпался на пиджак...

Но вот по его губам скользнула улыбка. Он встал, подошел к Джеферсону и протянул ему руку с длинными тонкими пальцами.

— Рад познакомиться с вами, мистер Джелял!

Джеферсон приподнялся.

Глаза Харди были совсем рядом. Он пододвинул ящик с сигарами.

— Курите?..

— Благодарю...

— Отличный табак. С Кубы.

В Москве

С тех пор как утвердили проект экспедиции, Югов совсем потерял покой. Нужно было срочно решать тысячи неотложных вопросов, а он ничего не хотел перепоручать другим. Это было немыслимо. Серебров так и сказал:

— Вас не хватит до экспедиции, Викентий Александрович.

— Хватит, Николай, хватит... Мы, старики, люди двужильные...

Серебров с сомнением покачал головой:

— Вы бы все-таки поберегли себя...

Югов с досадой отмахнулся. В кабинете звонили телефоны, вспыхивали и гасли экраны телеприемников. На столе вырастали груды бумаг и писем. Все нужно было просмотреть, на все письма ответить.

— Жалеть себя будем после.

Конечно, все это так. Да и сам Серебров не сидел сложа руки. И все-таки...

Его и раньше удивляла поразительная работоспособность Югова, но только теперь он по-настоящему понял и оценил своего учителя. Имя Югова стало популярным, о нем все чаще и чаще писали газеты — корреспонденты осаждали институт. Из газет Серебров узнал и о том, что Югов был в двадцатых годах на комсомольской работе в Узунабаде, что бил басмачей и имеет за это даже орден Боевого Красного Знамени.

— Вот это биография! — восхищенно говорил он Ляле.

А недавно Югову устроили овацию в зале большого лектория.

Лекторий только что выстроили, и Югову предложили выступить на его торжественном открытии.

Народу собралось очень много. В зале стоял напряженный гул множества голосов. Здесь можно было увидеть и академиков, и студентов, и журналистов, и писателей, и представителей дипломатического корпуса.

Все ждали новых сообщений.

Югов вышел на сцену, легко взбежал на специальное возвышение.

Он положил руку на пульт и стал говорить.

Большой телестереоскопический экран вынес его изображение в пространство над залом, специальные элементы-анализаторы автоматически переводили его речь на тридцать языков.

В чем суть проблемы?

Югов стремительно развивал мысль. Он приводил неопровержимые аргументы в пользу своей гипотезы. Шар летчика Беляева. Шар доктора Хаузена. Легенда об огненных струнах.

— Я утверждаю, что армия Кихара была истреблена космонавтами, пришедшими на помощь мирным жителям Караташа. Огненные струны — пока еще не известные нам лучи, обладающие колоссальным запасом энергии. Возможно, это лазеры; возможно, другие, принципиально новые орудия... А черные камни, превращенные в алмазы?.. Все мы знаем о реально существующих в природе взаимно-обратимых процессах. Уважаемые товарищи физики, находящиеся в зале, могут подтвердить правильность моих предположений. Вполне допустимо, что наши собратья по разуму давно уж овладели секретом, позволяющим им свободно, по собственному желанию, перестраивать атомную структуру вещества...

Каракозова не было в лектории. Но его сторонники дали бой.

— Ничего еще не доказано! — выкрикивали они. — И до Югова кое-кто утверждал, что на землю прилетали космонавты... Вспомните Тунгусское чудо!..

Однако Югов не сдавался — он приводил интересные, убедительные факты, которым зал рукоплескал с новой силой.

Серебров надолго запомнил этот необыкновенный летний день. Они возвращались в такси. Профессор, еще не остыв от недавней схватки, говорил о предстоящей экспедиции:

— Нам предлагают воспользоваться вертолетами. Другие находят, что в горных условиях удобнее конвертопланы. Но ни то, ни другое нам не подходит. Мы пойдем путями наших предков — ведь неизвестно, где ждут нас наиболее интересные открытия — в самом Караташе, или на пути к нему... Где нашел свой шар летчик Беляев, каким путем шел он через хребет — все это пока что загадка. Нам нужны опытные проводники, и я думаю, что в Узунабаде недостатка в них не будет...

— Так что — припасай рюкзаки? — улыбнулся Серебров.

— Вот именно! — воскликнул Югов. — И надолго. Работа предстоит чрезвычайно серьезная.

На Манеже Серебров попросил остановить такси.

— Да, чуть не забыл, — сказал Югов. — Завтра приезжает Хаузен...

— Хаузен?!.

— Да-да, и не удивляйтесь. Он с радостью принял мое приглашение...

Приезд Хаузена почему-то не радовал Сереброва. Однако на следующий день ровно в семь он был с Лялей на вокзале. Югов встретил их у подъезда. Привыкнув к желтой вельветке профессора, Серебров не сразу узнал его: новая черная пара, ослепительно-белая рубашка, однотонный галстук...

— А я уж побаивался, что опоздаете! — обрадованно произнес Югов, пожимая им руки.

Они вышли на перрон. В этот ранний час встречающих было мало.

Поезд появился неожиданно — будто сразу вырос из-под земли. Зеленый приземистый электровоз втянул его под высокий остекленный купол. Двери вагонов бесшумно раздвинулись, и на перрон хлынула разноцветная шумная толпа с чемоданами, кофрами, корзинами и рюкзаками.

Ляля первой узнала Хаузена — по фотографиям. Она подтолкнула Сереброва и показала ему глазами на высокого сухопарого мужчину с частой сединой на висках и внимательными, слегка прищуренными глазами. Он был в застегнутой до горла коричневой куртке; на руках — тонкие перчатки. Из-за плеча Хаузена выглядывал молодой человек атлетического телосложения с солнцезащитными очками на носу и двумя вместительными чемоданами в руках.

Рассекая плечом толпу, Серебров двинулся к вагону. Молодой человек в очках заметил его и что-то быстро сказал Хаузену — тот кивнул. Серебров был уже у подножки. Он взялся за поручни и по-английски спросил:

— Доктор Хаузен?

Хаузен улыбнулся, снял шляпу и помахал ею в воздухе.

Югов спешил ему навстречу.

Они обнялись, как старые друзья. Хаузен говорил быстро и неразборчиво, Югов едва успевал отвечать ему.

Тем временем к ним приблизился молодой человек в солнцезащитных очках; полуобернувшись к нему, Хаузен смущенно проговорил:

— Да, извините. Прошу познакомиться — Джон Сноу, мой ученик.

Югов пожал Сноу руку и кивнул Сереброву:

— Твой коллега.

— Надеюсь, мы будем поддерживать тесный контакт? — пошутил Сноу.

Серебров представил Лялю.

— О, — живо воскликнул Сноу. Он поцеловал Ляле руку. — Оказывается в рядах доблестных борцов за науку можно встретить и столь очаровательные создания...

Ляля насмешливо фыркнула.

— Простите, пожалуйста, — извинился Сноу.

— Между прочим, это очаровательное создание расшифровало легенду об огненных струнах, — холодно заметил Серебров.

У Сноу были ужасные манеры. Он расхохотался и сказал, что мистер Серебров напрасно обижается — все это только милая шутка.

В институтской столовой их ждал уже легкий завтрак. Югов, вопреки обычаю, позволил себе выпить рюмку сухого вина.

— За здоровье гостей!..

Хаузен в свою очередь предложил тост за здоровье гостеприимных хозяев.

Застучали ножи и вилки, разговоры как-то само собой зашли об археологии.

Ляля предложила сидевшему рядом с ней Сноу осмотреть институт.

— А это не возбраняется?! — удивился американец.

— Почему же?!

Сноу пояснил:

— Так говорят у нас, на Западе.

Ляля рассмеялась:

— Увы, в нашем институте нет ни баллистических ракет, ни термоядерного оружия.

— В таком случае, я в вашем распоряжении.

Они начали с лаборатории и кончили центральным рукописным залом библиотеки.

— Следует отдать должное организаторским способностям вашего шефа, — заметил Сноу, восхищенно следя за работой электронных машин.

— Хотя сам шеф часто с сожалением вспоминает свой прежний, тесный кабинет, — сказал Серебров.

— Ну, это причуды старости. Вы думаете, у моего мэтра нет причуд? Сколько угодно!.. Возьмите хотя бы неожиданный переезд в Германию...

— Да, действительно, — подхватил Серебров. — Кстати, вы были вместе с Хаузеном на раскопках в Сьерра-Мадре?

— Нет, хотя мне очень хотелось...

— Что же вам помешало?

— Семейные обстоятельства — так принято выражаться в подобных случаях.

...По широкой лестнице, выложенной пластмассовыми белыми плитами, они поднялись на крышу института.

Над Москвой разгорался жаркий июньский полдень. А здесь было прохладно. Под разноцветными тентами стояли шезлонги. Посередине из круглого облицованного красным мрамором бассейна бил фонтан.

— Неплохо придумано, — сказал Сноу.

Ляля стояла у самого края крыши, держась рукой за дюралюминиевые перильца.

— Вам нравится Москва? — спросила она, поворачиваясь к стоящему рядом с ней американцу.

— О, Москва, — проговорил Сноу. — Это великолепно. Прекрасный, современный город.

Он резким движением снял очки, и Лялю поразили его глаза. Сноу улыбался, а глаза смотрели пристально. Казалось, они принадлежали другому человеку.

Кто он?

— И ты уверена в том, что это Сноу?

— Да.

— Ты видела все сама?

— Ну да!..

— Это невероятно.

— И тем не менее это правда.

— Сноу в Москве...

— А Каракозов? Зачем ему Каракозов?

Ляля растерянно теребила рукав своей блузки.

— Только может быть... Понимаешь... — неуверенно пробормотала она. — И этот тип снова был у Каракозова...

— С плоской спиной?

— Да.

— Ах, черт!

Серебров ударил кулаком в ладонь:

— Не нравятся мне эти ночные визиты... Но Сноу...

— Я не ошиблась, Коля. Честное слово, не ошиблась, — видя его колебания, горячо сказала Ляля.

— Как это было?.. Когда?..

— Вчера... Я возвращалась в Археологический городок...

Лесом — напрямик — от дачи Югова до Археологического городка каких-нибудь три километра. Ляля постояла на остановке, но автобуса все не было. И она решила возвращаться пешком.

Сначала нужно было пересечь кладбище, а потом пройти под железнодорожным мостом. Когда она спустилась к мосту, сумерки сгустились.

За мостом начинался густой березняк. Тропинка шла с бугра на бугор, петляла по ложбинкам да малинникам. А когда начался сосновый лес, стало еще темнее — и Ляля струсила. Просто так, без всяких причин. Струсила и присела под куст. Лес вокруг шумит, чудятся какие-то голоса, чей-то осторожный шепот. И холодно стало на душе, так холодно, как перед большой бедой. С чего бы это?!.

Она знала, она была уверена, что сейчас, непременно сейчас должно что-то случиться.

И — увидела человека. Он шел легко — широким, размашистым шагом. На нем было все темное, и лицо его расплывалось в ночи неясным белым пятном.

Она узнала его. Сноу. Джон Сноу, ассистент доктора Хаузена, гость профессора Югова.

И оттого, что это был Сноу, а не просто какой-нибудь подгулявший дачник, оттого, что крался он по тропе ночью, таясь от людей, ей стало не по себе.

А Сноу прошел совсем рядом и снова скрылся в кустах...

— Почему ты не окликнула его?

— Не знаю. У него было странное лицо. Человек с таким лицом способен на все.

— И ты пошла за ним?

— Сама не знаю, как. Словно все произошло помимо моей воли.

— Это было опасно.

— Конечно. Он мог заметить меня.

— А что было потом?

— Потом я снова увидела его — возле маленького озерца, что рядом с дачей Викентия Александровича. Он остановился у самой воды, присел и достал из пиджака какие-то металлические трубки... На даче Викентия Александровича было темно, а у Каракозова горел свет...

— И он пошел к даче Каракозова?

— Да. Он спрятался в канаве и стал ждать. Это длилось очень долго. Потом мне показалось, будто тихонько стукнула калитка. Вскоре после этого на даче потух свет... Сноу встал и осторожно подошел к забору. Нет, не подошел, — он подкрался и словно растворился среди деревьев и кустов. Его не было, была его тень. И тень была страшнее самого Сноу... Он остановился у забора, а я легла на его место. Отсюда действительно все хорошо было видно...

— Он кого-то ждал?

— Наверное. На даче снова зажегся свет. И тогда я увидела того... с плоской спиной... Он остановился у окна, и в руках у Сноу что-то щелкнуло...

— Он стрелял?

— Нет. Это был не выстрел. Просто в руке его что-то щелкнуло, и он словно сам испугался этого. Он вынырнул из тени забора и побежал по дороге...

Серебров взволнованно прошелся по лаборатории. Ляля сидела с бледным и расстроенным лицом.

— Давай, разберемся во всем спокойно, — сказал, наконец, Серебров.

— Ты настаиваешь на своем?

— Но ведь и ты могла ошибиться.

— Пусть даже так. Пусть не Сноу, хотя я точно знаю, что Сноу... Но во все остальное ты веришь?..

Серебров сжал ладони, сосредоточенно посмотрел себе под ноги.

— Нужно действовать.

— Как?

— Следить за Сноу.

— Только и всего? — усмехнулась Ляля. — Может быть, установим заодно слежку и за доктором Хаузеном?..

Ляля устало сняла с себя халат.

— Ужасно хочется спать...

— Тебе нужно отдохнуть.

— А тебе?

— У меня уйма работы. Эти схемы необходимо подготовить к утру. Машину не подстегнешь.

Он пощелкал ногтем по зеленоватой светящейся шкале.

Ляля усмехнулась:

— Ну, будь здоров. Желаю тебе счастья с электронной машиной.

— Не говори глупостей.

— Спокойной ночи.

— Тебя проводить?..

— Не нужно...

В метро было людно. Ляля спустилась на кольцевую. Из тоннеля тянуло приятным холодком. Эскалатор выбрасывал на перрон все новые и новые толпы народа. Ребята с гитарой возвращались с пикника — белозубые, веселые, загорелые.

Ляля подумала, как хорошо было бы и им отправиться сегодня куда-нибудь за город, хотя бы в тот же Археологический городок или по Ярославской железной дороге. Забыть про экспедицию, про бугские шары, про электронно-счетные машины, про все на свете. И купаться, и лежать на песке, и загорать, и самое главное — ни о чем не думать.

Но не думать было труднее всего, и мысли ее невольно возвращались все к тому же — к той страшной ночи у дачи Каракозова...

К перрону подошел поезд — веселая воскресная толпа хлынула в светло-голубые вагоны. Дверцы мягко захлопнулись, Ляля качнулась и упала бы, если бы ее не поддержал под руку молодой белокурый парень с веселым улыбчивым ртом и крепкой шеей, на которой, наверное, не сходились воротники ни одной рубашки.

— Не упадите, — сказал он баском и внимательно оглядел свою соседку.

За окнами мелькали смутно освещенные стены тоннеля.

Входили и выходили люди; вагон то пустел, то наполнялся снова, а парень все так же стоял рядом с Лялей и читал газеты. Газет у него была большая пачка — на немецком, английском и французском языках. Он вынимал их из правого кармана пиджака и, просмотрев, засовывал в левый.

Потом Ляля вышла, и парень вышел следом за ней. Они сели в один троллейбус, и, оказавшись с ней рядом на одном сиденье, он улыбнулся, как старый знакомый.

Было в этом пареньке что-то открытое и подкупающее, и Ляля не могла на него обидеться.

Каково же было ее удивление, когда они снова сошли на одной остановке, и он, обогнав ее, направился к Дому специалистов, в котором жила Ляля.

Он ждал ее на освещенной лестнице.

— Я вас узнал, — весело сказал он.

— Меня?! — переспросила Ляля.

— Ну да.

— Интересно, — сказала Ляля.

— Не смущайтесь. Вы меня действительно до сих пор не встречали. Я астрофизик. И еду с вашей экспедицией... Федор Коротовский.

Парень улыбнулся и, прыгая через ступеньку, побежал вверх по лестнице.

Ляля удивленно посмотрела ему вслед.

Ночной гость

На юг и на восток уходят поезда с Казанского вокзала. Уходят поезда в Свердловск, уходят в Читу и в Иркутск. Уходят в степной Оренбург и в опаленный солнцем Ташкент. Днем и ночью уходят поезда. Уходят на рассвете. Уходят в солнце и в дождь, в туманы и в метели... Мелькают зеленые вагоны, стучат колеса, призывно вскрикивают работяги-тепловозы. И люди подолгу стоят, прильнув к окнам, стоят и смотрят: прощаются с Москвой, с прозрачным Подмосковьем.

Говорят, хорошо уезжать с дождем — к счастью. Да, правда, — есть в подмосковных летних дождях своя особая, неповторимая прелесть. Оживают рыжие сосняки, в траве полощут ветви белые березы, крепкий запах смолы и свежего сена бросает в окна боковой ветерок с прохладными брызгами косого дождя. А дачки, словно игрушечные, — зеленые и красные, — приглядываются из-под высоких крыш, будто из-под козырька: что это там, на дороге, — стучит и мчится, разрывая молочную пелену дождя?.. А ребятишки бегут по лужам рядом с поездом и озорно размахивают руками.

На пригородных дощатых перронах стоят люди, накрывшись кто плащом, кто зонтиком, а кто просто утренней газетой. Дождь барабанит по доскам, по спинам, по крышам переполненных электричек. А в вагоне тепло, мягкая ковровая дорожка заглушает шаги...

Через час, через два становится темнее — березкам в ночи еще сиротливее — одним, на сквозном дожде. Сосновый лес вырастает в сплошную черную стену — лишь кое-где разрывают ее огоньки погруженных во мрак поселков.

Джеферсон выбил из мундштука сигарету, выкинул окурок за окно. Поежился, поднял стекло — после грозового ливня сильно посвежело.

Четверть века тому назад ехал он по этой же дороге — в туман, в неизвестность. Он был тогда полон нетерпенья — он уходил от погони и с упоеньем бросался навстречу новой опасности. Он был не из трусливого десятка и на крыше раскачивающегося вагона один отбивался от троих чекистов. Он прыгал с поезда на полном ходу и без воды шел по пустыне четверо суток.

А теперь у него билет, место в мягком вагоне и веселый попутчик — инженер из Андижана. Уже через час Джеферсон знал о нем буквально все. У инженера была бутылка отличного немецкого коньяку — они распили ее и еще прикупили водки.

Вообще говоря, Джеферсон чувствовал себя в норме — полмесяца он готовился к «командировке» — стрелял, плавал, бегал, читал советскую литературу. Ему уже немало лет, но он еще очень крепок — широк в плечах, мускулист, энергичен. Он пил водку стаканами и с удовлетворением отмечал, что совсем почти не пьянеет. Он курил сигареты и слушал безудержную болтовню веселого соседа — инженер сначала рассказывал о себе, потом о жене, которая его почему-то бросила и уехала в Железноводск с каким-то боксером, потом о своих товарищах и о работе. Джеферсон забрался на вторую полку. Он лежал, глядя в потолок, курил и мысленно повторял в такт ударам колес: «Так-так, так-так...» Иногда он говорил «да» или кивал головой — это должно было означать, что он внимательно слушает инженера.

Но мысли его были далеко-далеко — и от Москвы, и от этого вздрагивающего вагона.

Через час Джеферсон уже ничего не слышал — он крепко спал, откинув сильную руку с потухшей сигаретой.

...Только часов в двенадцать выпроводил чайханщик Юлдаш-ака последнего посетителя. Последним был обычно старый Карабек, заядлый рассказчик и любитель перепелиных боев. У него всегда сидела в рукаве маленькая птичка. Вечером, когда расходились завсегдатаи, Карабек насыпал перепелке пшена, а себе заказывал чайник чая и сдобную лепешку; так и ужинали они до тех пор, пока краснолицый Юлдаш-ака не начинал стучать и бренчать самоваром и чайниками... Это значило, что время истекло, пора и честь знать. Карабек расплачивался за ужин, прятал перепелку в рукав и удалялся в сторону верхнего канала, где с незапамятных времен стояла его кибитка с пышноволосой джидой у старой и скрипучей, как арба, калитки...

С помощью мальчика, своего племянника со стороны сестры, Юлдаш-ака выбил ковры, побрызгал, подмел пол внутри и вокруг чайханы, выпил ореховый настой, которым упорно лечился от ожиренья, но жирел от этого только еще больше, и, проводив мальчика (тот жил за базаром, против станции), завалился спать у большого медного самовара. Это было самое уютное местечко в его чайхане.

Ночь была душной и тревожной, собаки лаяли пуще обычного, Юлдаш-ака долго ворочался с боку на бок и никак не мог заснуть. С чего бы это: уж не умер ли кто-нибудь из родственников?.. Думая о смерти, он вспомнил прошлогодние похороны деда, и ему стало горше прежнего.

Внезапно кто-то постучал в дверь, да так тихо, что Юлдаш-ака затрепетал от страха: еще на той неделе ему рассказывали, что у Кампырравата чайхану ограбили трое неизвестных, а у чайханщика отнялся язык, и до сих пор он объясняется только при помощи знаков...

Юлдаш-ака забился еще дальше за самовар, но стук повторился, и чайханщик подумал, что это может быть и Карабек: бывали ведь уже и раньше случаи, когда старик забывал в чайхане то палку, то мешочек с кормом для перепелки.

Зажав в руке на всякий случай большие щипцы для угля, Юлдаш-ака подошел на цыпочках к двери, прислушался и, затаив дыхание, сбросил железную цепочку.

Сперва он ничего не мог разглядеть в темноте. В горах пронзительно звенели кузнечики, на верхнем канале слышалось равномерное журчание поднимаемой чигирем воды. Да еще лягушки отчаянно вскрикивали в небольшом стоячем озерке, заросшем болотной ряской. Над этим озерком в тени большой чинары был выстроен навес для наиболее почитаемых гостей.

Потом Юлдаш-ака услышал совсем близко от себя шорох, кто-то крепко сжал кисть его руки, державшей щипцы. Они глухо упали на глиняный пол, а из темноты, загораживая весь проход, выдвинулась широкоплечая фигура.

— Так-то мы встречаем гостей! — насмешливо произнес незнакомый голос.

Юлдаш-ака попятился и, ткнувшись задом в настил, сел на кошму. Он смотрел в темное лицо незнакомца мутными от страха глазами.

Человек деловито закрыл за собой хлипкую дощатую дверь, оглядел чайхану, снял кожаную фуражку и сел на табурет против чайханщика.

Юлдаш-ака непроизвольно подал задом еще немного назад.

— Не узнаешь? — сказал незнакомец, приглаживая всей ладонью редкие черные волосы, слипшиеся на затылке от пота.

Юлдаш-ака отрицательно покачал головой. Конечно, это наглый вопрос: человека, ворвавшегося в чайхану, он действительно видел впервые.

— Так-так, — продолжал между тем незнакомец и миролюбивым жестом вынул из кармана цветастый носовой платок. Он вытер лицо и шею, а потом снова надел фуражку.

— Значит, не узнаешь?..

— Никак не могу припомнить, — пробормотал Юлдаш-ака. — Встречаться с вами не доводилось...

— Ай-ай-ай, — с укоризной сказал незнакомец.

Он прошелся по чайхане, одобрительно потрогал горячий еще самовар и вдруг сказал, что очень голоден с дороги и зашел в чайхану просто перекусить.

«Как бы не так!» — подумал Юлдаш-ака. Но все-таки встал и, опасливо косясь на ночного гостя, извлек из ниши несколько свежих лепешек, кусок вареного бараньего мяса и пиалу с плавленым сахаром.

Гость сел и крепкими челюстями отхватил сразу пол-лепешки. Он прихлебывал чай частыми жадными глотками и громко хрустел сахаром.

Юлдаш-ака молчал и незнакомец молчал. Они сидели друг против друга, и незнакомец жевал лепешку.

Немного успокоившись, чайханщик стал зорче присматриваться к незнакомцу. И когда тот кончил есть и натренированным жестом поставил пустую пиалу на поднос кверху дном, воспоминания разом нахлынули на хозяина. Неужели он?! Ведь прошло столько лет!..

А незнакомец словно ждал этой минуты. Он шагнул к отступившему чайханщику и положил руку ему на плечо.

— Джелял?! — проговорил Юлдаш-ака обессилевшим полушепотом, прижимаясь похолодевшей спиной к шершавой стене...

У старого Рахима

Все здесь, в этом затерянном среди гор городке, вызывало воспоминания.

Участникам экспедиции, а их было около тридцати человек, выделили гостиницу — старое кирпичное здание с крепкими, толстыми стенами и узкими, словно бойницы, окнами.

Югов ходил по дому, хозяйски осматривал полы и двери, долго стоял у старого карагача, закинувшего толстые ветви на железную крышу гостиницы.

У него было просветленное, взволнованное лицо. Жестом заговорщика он пригласил Сереброва следовать за собой и по темной скрипучей лестнице повел его на чердак. Чердак был низкий, с частыми, торчащими во все стороны стропилами.

Югов подошел к слуховому окну и выглянул на улицу. Там, под самым домом, играли ребятишки из детского сада, что находился напротив, в большом тенистом парке.

— Так здесь вы и отстреливались? — догадался Серебров, разочарованно осматривая низкий, ничем не примечательный чердак. Вон ржавое корыто у трубы, а рядом с ним — старинное истлевшее кресло...

— Мой пулемет стоял у окна, — сказал Югов.

Он присел на корточки. Со всех сторон над окном свисала густая паутина. Давно это было.

— Удивительно, — проговорил Серебров. — Судьба словно нарочно вернула вас в эти края...

— Удивительно? — Югов задумчиво покачал головой. — Все так и должно было быть, понимаете?..

И Серебров, не сразу согласившись, подумал, что профессор, наверное, прав. Видимо, неспроста всю свою жизнь он посвятил археологии, неспроста тридцать лет работал над удивительной историей Междугорья. Югов любил край своей комсомольской молодости, и в этом нет ничего удивительного.

О чем он думал сейчас? Может быть, вспоминал тот суровый тысяча девятьсот двадцать четвертый? Или, ступив на родную землю, продолжал свой давний спор с Каракозовым?!!

Воспоминания... Воспоминания... Как часто измеряешь ими свой нынешний день: не ослабел ли, не обмельчал?..

— Нужно разыскать Рахима, — сказал наконец Югов. — Завтра едем в Хурлисай.

— Да, кстати, — спросил он. — Вы умеете ездить верхом?

Серебров покраснел:

— Немного.

Но для того, чтобы попасть в Хурлисай, теперь совсем не нужно было ехать верхом, и это немаловажное обстоятельство обрадовало Сереброва.

Автомашина доставила их к повороту, а оттуда до кишлака было километра три, не более. Югов вскинул на плечо двустволку; дальше они двинулись пешком.

Дорога вела то вверх, то вниз по горам. Она петляла между скал, ныряла в ложбины, взбегала на пригорки и снова исчезала в камнях, беспорядочно нагроможденных друг на друга. Растительности почти не было, — только местами торчали из расселин бурые метелки опаленной солнцем травы с пожухлыми листьями и почерневшими ломкими стебельками.

Через полчаса послышался отдаленный рокот. Еще немного, и они вышли к бурной неширокой реке. Вода была прозрачной: внизу, на скользких глыбах колыхались мелкие коричневые и грязно-зеленые водоросли. Тропинка, постоянно сужаясь и теряясь среди камней, упиралась в беснующийся поток, над которым темнел стальной трос, перекинутый с берега на берег.

— Вот вам и переправа, — сказал Югов, поправляя на плече ружье.

— Что же, по проволоке будем карабкаться? — неуверенно спросил Серебров.

— По проволоке...

Югов, конечно, шутил. А если нет? Серебров поглядывал на трос с опаской.

На противоположной стороне реки у подножья высокой скалы стояло несколько глинобитных домиков и зеленело два или три чахлых деревца.

— Хурлисай, — сказал профессор.

За потоком выросла из камней человеческая фигура. Человек был без рубахи, в белых штанах, подвернутых до колен. Он шел босиком по острым камням, как по речному песку.

— Э-э! — крикнул Югов, размахивая шапкой над головой. Но крик его потонул в грохоте стремительно падающей воды.

— Э-э-эй! — снова прокричал Югов, приподымаясь на носки.

Человек махнул рукой. Он встал на приспособление, напоминающее детские качели, и, часто перебирая трос, стал двигаться навстречу им над беснующимся потоком. Трос раскачивался и временами «качели» касались воды. Но человек не обращал на это внимания. Он методически перебирал стальной трос и с каждой минутой приближался к берегу.

Вот «качели» скользнули по камням, человек спрыгнул на гравий. Он подошел к Югову и Сереброву и, здороваясь с каждым в отдельности, почтительно приложил руку к сердцу.

— Ну как? — сказал улыбаясь Югов. — Попытаемся?

Он сел на дощатую перекладину, а перевозчик встал за его спиной. Ролик скрипнул и пополз по проволоке — «качели» повисли над водой... Минут через десять то же самое проделал Серебров. Он немного промок, но в жаркий день это было даже приятно.

— Понравилось? — весело спросил Югов, когда Серебров поднялся на берег.

— Признаюсь, таким видом транспорта пользуюсь впервые, — сказал Серебров, все еще взволнованно поблескивая глазами.

— Это старый способ. Быстро и удобно. Парома ведь здесь не установишь...

В кишлаке было тихо. Лишь большая рыжая собака встретила их ленивым лаем. На глубоком арыке стояла рисорушка. Слышался шум падающей воды и постукивание бревна. У входа в рисорушку висело белое облако пыли.

— Эй, кто там!.. Хозяин! — позвал Югов.

Послышалось натужное покашливание, чьи-то легкие шаги прошуршали по деревянному настилу. Белое облако разорвалось, и на пороге появилась девушка в темном прямом платье с ожерельем из старинных монет на шее. Она удивленно вскинула на незнакомцев большие глаза. Но было в этих глазах не только удивление — было нестерпимое детское любопытство.

— Кто вы? — спросила она, на всякий случай придерживая рукой тяжелую дверь.

— Мы из города, — объяснил Югов. — Нам нужен Рахим. Охотник Рахим. Разве ты его не знаешь?..

— Бобо Рахим?! — переспросила девушка. — Как же, бобо Рахима все знают...

Она вздохнула с облегчением. К Рахиму часто приезжают люди из города. Он ходит с ними в горы, ловит коз и быстроногих архаров.

Девушка вышла из дверей на тропинку и показала пальцем вверх:

— Вот та, крайняя кибитка у скалы.

— Спасибо.

Мужской голос позвал девушку из рисорушки:

— Азида, куда ты запропастилась?..

Югов и Серебров поднялись по улице на небольшую террасу, возвышающуюся над кишлаком. Слева, у канала, зеленело небольшое рисовое поле, справа тянулся невысокий забор из глиняных шариков — совсем как ласточкино гнездо. Из-за забора валил густой кизячный дым — топили мангалку.

Югов остановился у низенькой карагачевой калитки и, волнуясь, открыл ее внутрь двора.

Серебров приподнялся на цыпочки и заглянул через его плечо.

От калитки в самый конец двора тянулся виноградник, подпертый толстыми ивовыми шестами, изогнутыми в виде арки. Тут же, у тоненького светлого ручейка, росли кусты белых и красных роз, а вдали, у небольшого сарая, сидел на корточках человек в длинной белой рубахе. Перед ним стоял над огнем большой черный казан. Человек мешал в казане длинной деревянной ложкой.

Югов шагнул под виноградник.

— Рахим! — взволнованно произнес он.

Выпрямившись, человек обернулся.

У него было черное от загара крупное лицо, густые седые брови, выразительные миндалевидные глаза, большая белая борода, ниспадающая на грудь под распахнутым воротом широкой рубахи.

Рахим нерешительно провел рукой по бороде.

«Так вот он какой, — подумал Серебров, — прославленный охотник Междугорья...»

Старые гипотезы и новые загадки

Рахим был очень растроган, узнав в старом профессоре того самого молодого комсомольца Викентия Югова, который отослал его за подмогой в сторону Голубых озер, а сам с горсткой бойцов остался в городе отбиваться от Аламбека.

Они и после той памятной ночи встречались еще не раз. Два года работали бок о бок: Югов — в горкоме партии, Рахим — в земельном отделе. Но потом Югов уехал учиться в Москву, а Рахима потянуло в горы — стал егерем, изъездил все Междугорье вдоль и поперек. Югов тоже хорошо знал Междугорье — но вели его другие тропы, другие дела — и пути их надолго разошлись...

И вот теперь они снова вместе — сидят во дворе, пьют густое, терпкое вино, вспоминают молодость. Рахим, устроившись на толстом обрубке урючины, постукивает ложкой о край котла; покачиваясь в такт своей неторопливой речи, рассказывает о работе, об охоте, о том, как выследил орла и нашел летчика Беляева.

— Весь он был черный — обморозился, шел через перевал. А в эту пору на перевале, сам знаешь, — морозы, да вьюги... Да-а, трудно пришлось парню, нелегко ему было...

Рахим вспоминает, как тащил летчика на своих плечах, как думал, что сам не дотянет и как их потом подобрали пограничники. Слушая Рахима, Югов смотрит в огонь, мысленно уточняет маршрут, по которому пробивался Беляев — тысячу раз он был прав: путь Беляева лежал через Безымянное ущелье и шел он со стороны пещер. Кстати, массагетских сокровищ в них не оказалось?..

— Да. Но, верно, это не те пещеры, — задумчиво отвечает Рахим. — Вверх по ущелью есть еще несколько — в тех люди не бывали...

Югов берет сухие ветки, ломает их о колено, бросает в огонь, посасывает потухшую трубку.

— Ты, конечно, помнишь Аламбека, — говорит он, играя на ладони красным угольком и пытаясь прикурить от него. Но уголек слишком горяч и жжет ему руку.

— Еще бы не помнить!

Югов все-таки разжигает трубку, блаженно улыбаясь, затягивается и выпускает клуб дыма.

— Понимаешь, говорят, он знал тайну Караташа и даже ходил в ущелье... Правда?

Глаза Рахима смеются.

— В Караташ ходил?.. Ну, нет. То, что он побывал в пещерах, это верно. Но не в Караташе. А в пещерах нашли много награбленного золота. Это было давно. Лет двадцать тому назад. И Аламбек погиб — он не вернется за своим золотом. Аламбек был страшный человек. Все боялись его, и нукер, убивший Аламбека, был, наверное, очень смелым джигитом...

— Верно, верно, — соглашается Югов. — Но Беляев побывал в Караташе... Как он шел, где?..

Рахим напряженно морщит загорелый лоб:

— Много вопросов задаешь, разве на все ответишь?

— Ты, Рахим, горы знаешь лучше всех.

— Э, вот куда клонишь. Горы-то знаю, а в Караташе не бывал. Никто еще не бывал в Караташе.

— Беляев был, — упрямо повторяет Югов.

Он смотрит в огонь, помешивает палочкой угольки и снова, в который уже раз, рассказывает о бугском шаре, о походе Кихара, о находке Хаузена, о космонавтах и о том, что нужно искать; он обязан искать и Рахим должен помочь ему в этих поисках.

...Они уходят под вечер, договорившись через два дня встретиться в Узунабаде. Рахим провожает их до переправы. Югов машет рукой с «качелей» — трос прогибается, и пенистые брызги, ударяя в перекладину, вспыхивают на солнце разноцветными крохотными фонариками...

В кузове грузовика было холодно; пронзительный ветер свистел в ушах, забивался в рот и в нос. Свет фар выхватывал то белые столбики на краю шоссе — они тянулись у самого обрыва, то уродливо изогнутые стволы каких-то фантастических деревьев, приткнувшихся на склоне крутой горы, уходящей над их головами в самое небо; то красные отвалы охры, то желтые глыбы известняка, нависшие над дорогой. Иногда выныривала из ночной тьмы горбатая тень верблюда; кося кровавым глазом, он проплывал мимо, как в кадре немого кино. Изредка попадались встречные автомашины.

Уклон становился все круче, теперь машина шла на второй скорости, тяжко покряхтывая на глубоких ухабах, выбитых весенними дождями...

Югов с зажженной трубкой присел за кабину. Серебров устроился на баллоне и подремывал под рокот мотора и однообразное поскрипывание расшатанного кузова.

Машина выехала к руслу Кызылдарьи; слева от шоссе потянулась широкая каменистая пойма реки, справа — низкие горы с какими-то непонятными фигурами, вытесанными в известняке — происхождение их очень занимало профессора.

Вдали замелькали огни Узунабада; машина круто свернула и, прошуршав старенькими баллонами о гальку, скоро остановилась перед чайханой.

В чайхане над огромным медным самоваром горела керосиновая лампа; такая же лампа висела на гвозде, вбитом в ствол карагача, раскинувшегося над заросшим хаузом[4]. Несколько посетителей лениво потягивали чай, сидя на пыльном коричневом паласе и время от времени перебрасываясь двумя-тремя фразами.

Хозяин, толстый и красный, как и его медный самовар, в широченной рубахе, подпоясанной на отвислом животе цветастым платком, скрученным в тугой жгут, подскочил к машине и, суетясь больше, чем того требовал случай, помог профессору и Сереброву спрыгнуть на землю.

Забегая вперед и низко кланяясь, он провел гостей на веранду — самое почетное место в чайхане.

— Садитесь здесь... Вот сюда, пожалуйста, — говорил он, елейно улыбаясь. — Какой чай пить будете?

— Зеленый, — сказал Югов, снимая шляпу и обмахивая ею лицо. Серебров лег на живот, с удовольствием распрямил одеревеневшую спину.

Чайханщик осторожно провел по паласу тряпкой — смахнул хлебные крошки и суетливо нырнул внутрь чайханы.

Там, за ситцевой занавеской, сидел Джелял. Он был гол по пояс, пил чай и вытирался мохнатым полотенцем.

— Они, — сказал Юлдаш-ака.

Джелял подошел к окну.

— Эти?

— Они, — повторил чайханщик. Он наполнил чайники и, высоко держа их над головой на подносе с грудой желтого плавленого сахара, выбежал из комнаты.

Джелял снова удалился за занавеску. Потом он лег спать, а когда Юлдаш-ака закончил уборку и выпроводил Карабека, вышел из своего укрытия и подозвал хозяина.

— Нужен хороший конь, — сказал Джелял.

Юлдаш-ака сделал выразительный жест большим и указательным пальцем — это должно было означать, что для покупки коня необходимы деньги.

Джелял кивнул и бросил на стол пачку двадцатипятирублевок.

...Ночью Сереброву плохо спалось. Он часто просыпался от неприятного и тревожного ощущения, словно кто-то упорно смотрит на него из темноты... Несколько раз всплывало загорелое лицо Рахима — постепенно расплываясь в голубоватом тумане, оно вдруг превращалось в лицо чайханщика. Скаля зубы и лукаво улыбаясь, чайханщик кланялся ему часто-часто, как китайский болванчик... «А я что-то знаю, а я что-то знаю», — словно говорило это лицо.

Затем выскочил маленький, суетливый гном с большой чалмой на голове и маузером в далеко вытянутой, тонкой ручонке. «Я Аламбек, — говорил гномик, играя маузером. — Я тоже знаю. Знаю, знаю...»

Серебров отмахнулся от него, как от надоевшей мухи. Но гномик упрямо прыгал перед ним на тонких ножках — мелькала большая чалма и полосатые штанишки...

...Югов едва растормошил его на рассвете.

— Ну, Николай, и сон же у вас! — удивился он. — Подымайтесь!..

Серебров сел на постели, провел растопыренной пятерней по взъерошенным волосам. Неприятный осадок от ночных видений остался и после пробуждения.

В мертвой петле

Поливая водой из графина лицо и голую грудь, Сноу сказал:

— Бросьте валять дурака. Это же бессмысленно. Ну, предположим, вы скажете обо всем Югову, предположим, меня арестуют, хотя, должен заметить, что сделать это совсем не так просто, как вам кажется. Но предположим... А потом?.. Вы живете только сегодняшним днем и не видите дальше собственного носа. Потом, вместе со мной на тот свет отправятся ваша жена и ваш сын. Вы, надеюсь, не забыли договоренности?..

Хаузен протестующе поднял руку, но Сноу сделал вид, что не заметил его жеста.

— Югова, этого чудесного старика, конечно, тоже придется убрать, — продолжал он. — Видите ли, Югов стал политической фигурой... Мои ребята устроят все наилучшим образом, поверьте мне. Уж коль скоро секрету Караташа не суждено попасть в наши руки, мы сделаем все возможное, чтобы он вообще не попал ни в чьи руки. И, наконец, ваша жизнь... Ваша жизнь, милейший доктор Хаузен...

У него были вкрадчивые движения и скользящая многозначительная улыбка — о, этот Сноу умел больно ранить!..

— Вы жалкий шантажист! — воскликнул возмущенный Хаузен.

— Не устраивайте истерик, — перестав улыбаться, строго сказал Сноу. — Я бы на вашем месте поступил как настоящий мужчина и довел игру до конца. У вас нет другого выхода, поймите это. А в случае удачи?.. О, в случае удачи — почет, слава, деньги...

Он вылил на себя остатки воды из графина и, изнемогая от жары, повалился в легкое кресло, выставленное во двор гостиницы. Сидя напротив, Хаузен напряженно рассматривал носки своих туфель.

— Так как же, шеф? — сказал Сноу, быстро переходя на полушутливый тон. — Вы все еще во власти сомнений?..

Хаузен молчал.

— Бросьте расстраиваться, старина, — продолжал Сноу, закидывая ногу на ногу. От него сильно пахло табаком и водкой. — Я все вижу. Согласен — Ратте большая свинья. Его методы грубы и бесчеловечны. Но что поделать? На карту поставлена не моя жизнь и не ваша. На карту поставлена жизнь миллионов. Весь свободный мир смотрит на нас с вами, доктор Хаузен, весь мир!..

Хаузен поморщился — красивые слова, громкие фразы. Они уже надоели. Он слышал их даже из уст тех, кто травил его собаками в лагерях смерти.

— Вы повторяетесь, Сноу, — устало произнес он.

Сноу встал. Это была очень трудная игра: и пугать, и заигрывать.

— Довольно. С меня довольно, — резко сказал он.

Хаузен тоже встал. У него было бледное, взволнованное лицо. Но Сноу не прочел в нем страха — скорее всего, доктор что-то напряженно обдумывал.

Они пошли рядом по дорожке, посыпанной мелким речным песком. Со стороны могло показаться — беседуют мирно два человека.

Опасаясь, что за ними наблюдают, Сноу с любезной улыбкой протянул Хаузену руку:

— До завтрашнего утра, шеф.

Хаузен натянуто кивнул. У него были чужие, отсутствующие глаза.

— Э-э, мне это не нравится, — сказал Сноу. — Так-то вы и впрямь натворите глупостей!..

Хаузен усмехнулся:

— Боитесь, Сноу?

— Боюсь?.. — «Черт возьми, он, кажется, читает мои мысли!..»

— Боитесь.

Хаузен открыл дверь. В прихожей за круглым столиком Серебров играл в шахматы с чернявым шофером из экспедиции. Заметив Хаузена, он встал:

— Добрый день, доктор. Вам нездоровится?..

Хаузен не расслышал вопроса.

Подоспевший Сноу взял Сереброва под локоть:

— Прошу вас, не тревожьте шефа... Обычный сплин. Это у него случается.

— А вы, однако, тоже не веселы!

Сноу пожал плечами. Видимо, для этого есть причины. Серебров понял, что поступил нетактично.

— Сыграем в шахматы? — предложил он, чтобы замять неловкость.

Сноу тревожным взглядом проводил удаляющегося Хаузена. Дверь за спиной доктора захлопнулась.

— Ну что ж, — облегченно вздохнув, сказал американец.

Они молча расставили фигуры.

— Я слышал утром, вы отправляетесь в разведку? — спросил Сноу, делая первый ход.

— В разведку? Громко сказано, — улыбнулся Серебров, выдвигая коня. — Легкая прогулка на лоно природы...

— Не понимаю.

— Очень просто. Вас перебросят на базу к Голубым озерам автомашинами. А мы на лошадях перевалим через хребет — вот здесь...

Он ногтем отчертил на столе несколько параллельных линий. Обе партии будут на месте почти одновременно. Зачем это нужно?.. Исследовать все подходы к Безымянному ущелью. Югов считает, что это очень важно. Нужна система.

Сноу кивнул и сделал ход ладьей. Он, кажется, не слушал Сереброва.

— Шах.

— Вы отлично играете...

— Скорее вы никудышный игрок.

— И это правда! — весело согласился Серебров.

Внимательно изучая своего партнера, он пытался представить себе Сноу таким, каким его видела Ляля в подмосковном лесу. Резко очерченное лицо, свободные манеры, насмешливая улыбка. Сноу — и тот, с плоской спиной, Сноу — и Каракозов — что между ними общего?..

Он автоматически, почти не думая, переставлял фигуры на шахматной доске. Опять шах.

— Мат.

Сноу отодвинул доску, блестящими глазами окинул поле битвы. Неплохо сыграно!

Серебров с досадой пощелкал пальцами. Отличный игрок. Пожалуй, Ляля права: нужно быть настороже.

— Закурим?

Он вынул из кармана рубашки пачку сигарет и положил ее на стол.

— «Прима»? Крепкие сигареты, — оценил Сноу.

— Курите, курите, — пододвинул пачку Серебров.

Паренек-шофер рассказывал что-то смешное девушке-регистратору у невысокого барьера. Белокурая девушка смеялась, закидывая голову.

Сноу постукивал пальцами по столу. Серебров дымил и смотрел на шахматную доску. У него был сонливый и даже чуточку скучающий вид.

— Вы давно знаете доктора Хаузена? — спросил он, словно между прочим, чтобы заполнить затянувшуюся паузу.

Сноу усмехнулся: он почему-то тоже подумал, что Серебров спросит его именно об этом. Элементарные вопросы. Кажется, он задает их уже не в первый раз.

— Я учился в Массачусетсе.

— Там отличный университет.

Сноу кивнул.

— Хаузен вел у нас эпиграфику... Он всегда был несколько чудаковат. Знаете, тюрьмы, концлагерь, эмиграция...

Серебров вспомнил недавний разговор с Юговым.

— Кажется, у Хаузена была семья?

— Жена и сын. Они погибли... Доктор предпочитает не вспоминать об этом. Но не всегда себе прикажешь, не так ли? Возможно, как раз сегодня... Эти ужасы... Ему необходимо побыть одному...

— Я вас понимаю, — согласился Серебров.

На холеном лице Сноу было написано искреннее соболезнование. Он очень уважает доктора Хаузена, а эта болезнь...

— У него случались припадки даже на лекциях.

Они помолчали. Серебров бессмысленно передвигал фигуры на шахматной доске.

— В Сьерра-Мадре с Хаузеном были еще двое, — неожиданно сказал он.

Сноу даже не пошевелился:

— Стриттмайер и Лоусон?

— Да.

— Лоусон сбежал в Мехико. Стриттмайер уехал еще раньше. Я всегда сожалел, что не смог быть в эти дни рядом с доктором. Ему необходим был настоящий друг...

— Профессор Югов очень высокого мнения о вашем шефе, — сказал Серебров.

— Это ценный комплимент, — сдержанно поблагодарил Сноу.

— Что вы! Хаузен не девушка. Просто его долгое время недостаточно ценили на Западе... Да, кстати. Вам должно быть известно, почему он так срочно выехал в Европу. Я понимаю, вопрос может показаться нескромным. Но... мы с вами, так сказать, коллеги...

Сноу рассмеялся:

— Да, коллеги...

Он стряхнул на пол пепел с обгоревшей сигареты.

— Об отъезде. Видите ли, причины мне тоже неизвестны. Шеф позвонил накануне. Все было обставлено, как в детективном романе. Мы встретились в небольшом городке на Востоке... Я приехал на автомашине, он — поездом. У него уже были куплены билеты на теплоход.

— И он ничего не объяснял вам?

— Он просто сказал, что я вправе поступить так, как считаю необходимым. И я решился. Это было не легко, поверьте мне. Оставить больную мать...

Сноу вздохнул, несколько раз молча затянулся дымом.

— Я думаю, в то время у Хаузена наверняка было предложение. Он всегда мечтал вернуться на родину... Куда-то звонил, с кем-то о чем-то договаривался. Паспорта были готовы к вечеру. Мы выехали на «Нормандии»...

— Отличный трансатлантический лайнер...

Сноу оживился:

— Вам приходилось бывать в Атлантике?

— Всего один раз — с нашей делегацией. Мы выезжали на конференцию в Мали.

Серебров посмотрел на часы.

— Извините, пожалуйста. Уже три. Через пятнадцать минут у меня разговор с Москвой.

Сноу лукаво улыбнулся:

— Та самая девушка?.. Понимаю, понимаю... Здесь, как у вас говорят, наука бессильна...

На перевале

Их маленький отряд покинул город еще до рассвета.

Кони были хорошие, так что к полудню они проделали уже около десяти километров, перевалили через два высоких холма и ехали теперь по глубокой впадине вдоль пенистой Кызылдарьи.

Здесь, в низовьях, встречались кишлаки, над арыками росли гранаты и джида; чуть повыше свисали над дорогой ветвистые кусты фисташки.

По мере того как они продвигались по ущелью, а солнце поднималось к зениту, утренняя свежесть постепенно сменялась нестерпимым зноем. Горы не давали тени, камни накалились, и, казалось, от них пышет, как от хорошо натопленной русской печи.

Дорога становилась все у́же, убегала куда-то вперед, потом возвращалась назад над их головами, и так вилась и вилась игривым серпантином все выше и выше. Тут и там по обочине топорщилась верблюжья колючка, кокетливо раскрывали красную мякоть упругие бутоны каперсов.

Иноходец мерно постукивал копытами, в желтой траве сонно позванивали кузнечики, и Югов не заметил, как задремал в седле. Ему приснился пыльный Узунабад и племянник его Колька — барабанщик. Мальчишка стоял на высоком крыльце, бойко выстукивая тревожную дробь. Глазенки его озорно улыбались; приоткрыв от удовольствия рот и озаряя Югова своими белыми зубами, он бил и бил — все сильнее и сильнее, все тревожнее и тревожнее. Вдруг барабан лопнул со страшной силой. Югов быстро открыл глаза. Первое, что он увидел, была широкая спина Рахима в стеганом халате, сбоку трусил Серебров, обеими руками вцепившись в поводья, а из-за перевала поднималась большая черная туча. Горы зловеще мерцали. Река потемнела и рокотала еще неистовее.

Югов вздумал было пришпорить иноходца, но он оказался ленивым и на редкость упрямым животным...

Вскоре ветер усилился, понес по дороге пучки сухой травы, конский навоз и густую охристую пыль. Рахим видел напрасные старания профессора и потому, из чувства солидарности, сдерживал и своего коня, готового хоть сейчас перейти на галоп.

Внезапно хлынул дождь. С каждой минутой он становился все сильнее. Дорога разбухла, стала скользкой. Мутные потоки воды устремились с гор, каждую минуту грозя сбросить наездников в бушующую Кызылдарью. Холодный ветер пронимал до костей.

Неизвестно, чем кончилось бы это путешествие, если бы не мелькнула в стороне от дороги в широкой впадине, над которой нависла причудливо выточенная дождями грибовидная известняковая скала, полуразрушенная кибитка. Рахим, очевидно, знал о ее существовании — потому-то он и натянул так решительно поводья и повел коня по целине.

Они обрадовались еще больше, когда увидели привязанную к орешине лошадь и почувствовали запах кизячного дыма.

В кибитке у небольшого костра сидел спиной к ним человек в сером подоткнутом под колени халате и грел над огнем руки. Он обернулся, и они узнали толстого чайханщика из Узунабада.

— Салом алейкум! — сказал Юлдаш-ака, вставая и с живостью протягивая руку неожиданно появившимся гостям. — Садитесь к моему костру...

Рахим, обвязав плетку вокруг ладони, не стал ждать повторного приглашения. В костре пеклась картошка... Рахим взял палочку и пошевелил угли.

— Будем обедать, — сказал он, выпрямляясь. — Юлдаш-ака позаботился и о наших желудках...

Чайханщик, осклабившись, кивнул, и Серебров почему-то вспомнил того неуклюжего и разговорчивого гномика, который приходил к нему во сне.

— Обедать, так обедать! — произнес он, вытаскивая из вещевого мешка банку консервов и буханку свежего хлеба.

Юлдаш-ака хлопнул ладонью по колену.

— Ай, начальник, богатый человек, — сказал он, стараясь улыбнуться повеселее. Но вместо улыбки у него получилось что-то совершенно непонятное — так складываются губы, когда человеку очень хочется плакать, а ему не разрешают.

Разрезая хлеб на ровные ломтики, Рахим вежливо спросил у чайханщика:

— Далеко ли ездили, Юлдаш-ака?

— Да вот, тетку проведывал... В Узгане она. Старая. Помирать собирается...

— Ай-ай, помирать? — проговорил Рахим, сочувственно качая головой.

Тем временем консервы были открыты, и все занялись обедом.

— Давно здесь отдыхаете? — снова спросил Рахим, помешивая угольки.

Чайханщик перестал жевать, старательно собрал крошки с халата и брюк.

— Да вот, как дождь пошел. С полчаса будет...

Юлдаш-ака, беспокойно ерзая, украдкой посматривал на дверь.

— И чего вам не сидится? — удивился старый Рахим.

— Если бы у вас тетка помирала, тоже, небось, не радовались бы, — недовольно проворчал чайханщик.

Долго жевали молча, уставившись в голубые языки пламени, — костер едва тлел.

Юлдаш-ака спросил Югова:

— Так и ходите по горам?

— Так и ходим.

— Ищете?

— Ищем.

— Ну и как?

— Да так...

Югов с аппетитом уплетал картошку.

— Божественная пища! — восклицал он.

— Особенно на свежем воздухе, — поддержал Серебров.

— И прямо из костра!..

Дождь за дверью не затихал ни на минуту. Крыша намокла, и крупные грязные капли уже падали в костер, срываясь с дырявого потолка.

— Кажется, плывем, — сказал Серебров, с опаской посматривая вверх.

В этот момент бесшумно полыхнула молния, а вслед за нею прогрохотал такой удар грома, будто грянула разом целая батарея.

Юлдаш-ака вздрогнул и, кося в сторону, сказал, что хочет посмотреть коня.

— Еще испугается, да сорвется с привязи...

Он вышел, и слышно было, как прочмокали за тонкой стеной кибитки его осторожные шаги... Конь возбужденно заржал, дергая повод. Чьи-то голоса. Серебров прислушался. Или это показалось?..

Югов молча чистил картошку. Рахим вытаскивал из золы черные жаркие клубни.

— Льет? — спросил он вернувшегося чайханщика.

— Видать, надолго, — сказал Юлдаш-ака. Он стер с лица рукавом халата свежие брызги дождя. — Словно взбесился... Да вот...

Не успел он договорить, как снова ударил гром. Густо шуршал за дверью дождь, ветер заплескивал его через порог. Мелкие брызги невидимой холодной пылью садились на руки, на шею, на лицо...

А в это время по дороге на перевал ехал одинокий всадник. В темноте только слышалось чавканье копыт да тяжелое дыханье загнанной лошади.

Когда вспыхивала молния, всадник оглядывался на тропу, но, убедившись, что он одни, снова склонялся к луке и с еще большим ожесточением принимался бить каблуками в тяжело вздымающиеся бока лошади.

Дорога круто шла вверх, и лошадь едва преодолевала подъем. Иногда она скользила, и тогда всадник растерянно смотрел вниз, в зияющую бездну... После этого он несколько метров ехал осторожным шагом, но нетерпенье снова брало верх, и он погонял коня сильнее прежнего.

Всадник был в кожанке. Мокрая от дождя кожаная фуражка поблескивала при свете молний. Время от времени он вытирал — прямо ладонью — лицо, по которому стекали крупные капли дождя и пота.

Поднявшись на перевал, всадник слез с коня, подвел его к роднику, от которого вел деревянный желоб к небольшому углублению в скале. Конь потянулся к воде, удовлетворенно фыркая, и стал пить долгими, полными глотками.

Потом всадник привязал его в стороне — к старой полусгнившей коряге, похожей на склонившегося в молитве человека... Присев на камень, он вынул из-за пазухи ломоть слежавшегося хлеба и, помочив его в роднике, стал есть.

Всадник не спешил. Он дал коню отдохнуть, отдохнул сам и только после этого грузно сел в седло.

Дождь к тому времени перестал, из ущелья потянулись волокна растрепанных облаков. Конь нырнул в них, и сразу стало трудно дышать. Всадник плотно запахнул кожаную тужурку, обвязал шарф вокруг шеи.

Облака поредели. На востоке, по краю неба, протянулась светлая полоска. Постепенно разрастаясь, она захватила полгоризонта. По обочинам дороги отчетливо проступили серые глыбы — они нависали над головой, а иногда сама дорога, проходя по такой скале, нависала над пропастью.

Всадник почти не смотрел по сторонам. Он чутко ловил все звуки, долетавшие из долины.

В темноте понемногу вырисовывались отлогие склоны противоположных гор, поросших орехом. Среди деревьев мелькали кишлаки, река извивалась на самом дне долины.

Конь громко застучал копытами по деревянному настилу моста...

У Голубых озер

— Так это и есть Голубые озера?! — воскликнул Серебров, когда они выехали из рощи.

Действительно, картина, открывшаяся их взорам, была незабываема.

Впереди еще извивалась узкая полоса дороги, а там, где она круто сворачивала направо, за темно-зелеными кустами синело озеро. И оттого, что лежало оно в глубокой котловине, а со всех сторон, подобно краям огромной чаши, дыбились горы, поросшие густым лесом со светлыми прогалинами там, где были каменистые сбросы, и оттого, что сверху было небо, местами синее, местами серебристое, местами словно подернутое слоем расплавленного золота, и оттого, что воздух был прозрачен и чист, — озеро тоже переливалось всеми красками. Оно было то синее, то желтое, то зеленое, то почти коричневое — там, где вода подступала к самому берегу и со дна подымались бурые водоросли. Озеро менялось каждое мгновение. Вот солнце передвинулось по горизонту и переместило тени, пробежало облачко, и легкая рябь тронула прозрачную поверхность озера. Все изменялось сразу: где вода была синяя, появилась позолота, а на месте золота вспыхнули и заиграли все цвета радуги...

Вода в озере была такой чистой, что просматривалось далекое дно — оно, однако, вовсе не казалось таким далеким. Серебров без особого труда разглядел целую стаю красноперых рыбок — они промелькнули в косом луче солнца, пробившемся сквозь густые заросли орешника, и исчезли в фиолетовой дымке подле берега... Таинственные водоросли раскачивались, колеблемые течением: они были самой разнообразной формы, словно выходцы из совсем иного, неземного мира. Заросли их вклинивались в светлую траву, разросшуюся у берегов.

Над горами только что рассеялся туман; леса, умытые вчерашним дождем, засверкали на солнце. А высоко-высоко, у каменистого гребня, где кончалась растительность и голые известняковые глыбы — желтые с красными отвалами — словно перья гигантской птицы, топорщились в небо, плыли разорванные облака. Непонятно, откуда они брались, но тут же исчезали, едва только переваливали через гребень... Гора слева напоминала человека, погрузившегося по грудь в землю и пытающегося выкарабкаться оттуда.

Руки охватывали озеро с двух сторон и упирались в две другие горы справа... Голова человека была огромна и вся поросла лесом, который издалека казался лохматой гривой. Стремительный пик, вонзившийся в небо, напоминал шишак шлема, а облака, повисшие на самом острие, были как страусовые перья — очевидно, в темноте, на фоне светлого неба, картина эта была еще более впечатляющей — недаром люди называли этот гребень горой Дьявола... Во время гроз узкие ущелья, бороздящие его склоны, многократно отражали раскаты грома — и это также создавало особый звуковой эффект, внушавший жителям суеверный страх...

С той стороны, где лежит Узунабад, лесов совсем почти не было: склоны гор были каменисты и серы, лишь кое-где пробивалась чахлая растительность. Зато долина, рассеченная стремительной Кызылдарьей, такой стремительной, что почти вдоль всего ее течения стояли сипаи[5], предохраняющие берег от разрушения, была сплошь засеяна хлопком, и если бы не карты, разделенные круглоголовым стриженым тутовником, то можно было бы увидеть, что рядки тянутся на много километров и исчезают в сиреневой дымке, затуманившей даль. Там тоже слегка вырисовывались горы: неопытный глаз мог принять их за надвигающуюся грозовую тучу...

А здесь, в густом лесу, стояла первобытная тишина; солнце едва пробивалось сквозь листву. Могучие орешины, как живые существа, вздымали к небу уродливые, покрытые затвердевшей, потрескавшейся корой ветви, а у корней продирался сквозь траву кудрявый подлесок. Суетливые птицы насвистывали в вышине, перелетали с ветки на ветку, осыпая на голову путников древесную труху. Иногда из-под копыт лошадей с предостерегающим шипеньем уползали в траву серые змеи. Чьи-то осторожные шаги похрустывали в чаще, а то вдруг невидимый зверь сорвется, да понесет, подминая под себя сочную зелень...

Местами орех сменялся зарослями яблонь и урюка, тополя, боярышника и клена. На холмах росли кустарники черганака с черными ягодами, крушины и курчавки, покрытой розоватыми цветами. Над глубоким ущельем, в которое врывалась серебристым водопадом Кызылдарья, ровной стеной стояли островерхие ели и темно-зеленая арча.

Объехав озеро со стороны горы Дьявола, путники оказались у пологого ската, на котором тут и там высились конусообразные погребения, сложенные из неотесанного известняка. Рахим показал камчой вверх, и Серебров ахнул от восхищенья. Это были альпийские луга, покрывавшие весь южный склон: местами склон был ярко-синим, местами желтым — так цвели гиацинты; местами он был сплошь в зарослях белых и желтых лютиков...

Отсюда открывался прекрасный вид и на остальные два озера, раскинувшиеся в долине: с высоты все они казались ярко-синими.

Тропа, петляя, вывела их на широкую и хорошо уезженную дорогу.

Скоро впереди замаячили белые строения заготконторы.

— Отсюда таран на машинах вывозят в долину, — сказал Рахим.

— Таран? — Серебров никогда не слышал о таране.

— Это корень, который растет высоко в горах, — пояснил Рахим. — Из него на Узунабадском заводе делают экстракт для дубления кож.

Югов с волнением поглядывал по сторонам — здесь бывал он не раз; каждый камень, каждый куст хранил воспоминания.

Дорога сделала еще один поворот, и они въехали в небольшой поселок, состоявший из нескольких домов и заготпункта, обнесенного высокой каменной стеной.

Охранник, дюжий дядька в засаленной черной тюбетейке, узнав среди приезжих Рахима, побежал отворять ворота.

Кони вынесли их на широкий двор.

Серебров с трудом сполз с седла, не в силах распрямить затекшие и стертые ноги. Югов чувствовал себя несколько лучше, но и у него вид был далеко не молодцеватый. Однако, превозмогая усталость, он тут же набил неизменную трубку и раскурил ее с задумчивым и блаженным выражением лица... Рахим отвел коней под навес, где в изобилье было свежескошенной травы; несколько лошадей аппетитно похрустывали в полумраке, вскидывая время от времени морды и поглядывая на приезжих выпуклыми глазами.

От ворот подошел к ним рослый мужчина в вышитой украинской рубашке и полотняных брюках; лицо и руки у него были так загорелы, что напоминали передержанный негатив, и оттого зубы блестели особенно ослепительно, и так же вспыхивали белки больших выразительных глаз.

— Иногамов, — представился он, пожимая по очереди руки Югову, потом Сереброву. С Рахимом же он дружески обнялся и похлопал его по спине.

— Слышал, слышал, — сказал Иногамов, пристально и одобрительно разглядывая профессора. — Просили помочь вам... Помогу. Да вы проходите. Здесь жарко на солнце, да и душно: вчера прошел дождь, а сегодня сильно парит... Да вы проходите и, главное, не стесняйтесь. Чувствуйте себя как дома.

Ну что ж, отдохнуть они не прочь.

— Не худо было бы и перекусить, — заметил Рахим.

— Обижаешь, обижаешь хозяина, — сказал Иногамов.

Минут через пятнадцать на столе в большой комнате, куда они пришли, появилась большая миска с солеными помидорами и тарелки с душистым гороховым супом. Трудно было поверить, что все это дело рук самого Иногамова, хотя профессор, сам убежденный холостяк, готов был утверждать, что это именно так. Но в комнату вошла хозяйка — полная женщина с типично украинским лицом; когда же она заговорила, всякие сомнения рассеялись окончательно.

— Познакомьтесь, жена моя Лариса Павловна, — сказал Иногамов.

Лариса Павловна села напротив и, подперев голову полными руками, стала разглядывать приезжих.

— Много бывало у нас людей, а вот профессора вижу впервые, — проговорила она, сильно растягивая слова.

Югов улыбнулся; кажется, ему было очень неловко, потому что он тут же принялся шарить по карманам, отыскивая трубку.

— Как вам суп, дорогие гости? — спросила хозяйка, с любопытством наблюдая за безуспешными стараниями Югова — трубка была в пиджаке, а пиджак остался в передней.

— Очень понравился. Большое спасибо, — сказал Серебров.

— Благодарить-то после будете, — снова пропела хозяйка. — Я вот вас чаем угощу. С медом. Вы еще такого медку нигде не пробовали...

Югов, большой любитель сладостей, пил чай и прихваливал. Мед в самом деле был какой-то особенный — пахучий и сладкий. Но стоило ли удивляться? Ведь пчелы собирали его на альпийских лугах. А какие луга в долине Голубых озер — знал каждый, кто хоть раз побывал в этих краях. Рассказывала о нем и Ляля — их маленькая экспедиция тоже пользовалась в свое время гостеприимством Иногамова. Когда Серебров напомнил ему об этом, он очень оживился и принес из соседней комнаты толстый альбом. Серебров узнал фотографию, которую показывала ему Ляля после своего возвращения: Иногамов и все члены экспедиции у большого ореха на фоне дымящейся горы Дьявола...

Иногамов перевернул несколько страниц.

— А вот это массагетская пещера, ею больше всего у нас интересуются. Да вот хотя бы недавно снова приезжали альпинисты, — сказал он, показывая бледный недодержанный снимок.

— И что же? — оживился Югов.

— Вы, верно, слышали нашу легенду?..

Югов кивнул.

— Так вот, ничего в пещере не оказалось...

— А это именно та пещера?

— К северу есть еще две. Но их не обследовали. Легенда связывает сокровища, оставленные Кихаром, именно с этой пещерой...

— Разрешите, — Югов пододвинул к себе альбом.

Иногамов между тем рассказывал:

— В позапрошлом году я был с рабочими в тех местах. Искали таран, да все безрезультатно. Природа дикая, голые скалы. Растительности почти никакой, а стена отвесная — обратите внимание...

Иногамову не удалось сфотографировать всю гору, а только часть стены. «Не уместилось», — сказал он, водя пальцем по снимку.

— Там две пещеры, не так ли? — спросил Югов.

— Да. Одна чуть повыше. Сокровища, говорят, хранились в той, что пониже. Места недоступные. Как видите, скала спускается под небольшим углом вниз, так что верхняя кромка нависает над нижней — и ни единого выступа. Понимаете, такое впечатление, будто гигантскую гору кто-то отшлифовал преднамеренно...

— А в верхнюю пещеру есть ход?

— Тоже легенда. Там нашли золотишко, припрятанное Аламбеком... Правда ли, нет, не знаю...

— Караташ... — задумчиво сказал Югов. — Загадочная, древняя страна. С чем связано это название?.. Может быть, и Гиблое ущелье — часть великого Караташа? Время ревниво оберегает свои тайны... Однако Кихар знал проход, ведущий в эту страну. О нем забыли. Но он существует. Понимаете?.. Он должен существовать. Им совершенно случайно воспользовался Беляев... Рахим нашел летчика уже за Безымянным ущельем. Возможно, недавний ураган обрушил древние завалы?..

— Здесь часто бывают землетрясения. Дорога очень опасна, — сказал Иногамов.

Югов молча кивнул и снова принялся за чай.

Человек в кожанке положил рядом с собой фуражку и, встав на одно колено, поджег вязанку хвороста, собранного в лесу... Огонь вспыхнул не сразу: дерево было сырым. Оно долго дымилось и тлело. Человек нагнулся и стал дуть в костер. На лбу и на шее его выступили широкие упругие жилы. Наконец, огонь вспыхнул. Человек скинул кожанку и, оставшись в рубахе, стал развязывать вещевой мешок, только что снятый со взмыленной лошади.

В мешке был хлеб, мясная тушенка и кусок желтого масла в пергаментной бумаге. Разложив еду на траве перед весело потрескивающим костром, человек снял с пояса алюминиевую фляжку и сделал из нее несколько больших глотков. Видимо, во фляжке была не вода, а кое-что покрепче, потому что человек поморщился и поднес к носу хлебную корку.

Человек сидел у костра; вид у него был усталый, но глаза настороженно вспыхивали — может быть, в них просто отражалось пламя. Покряхтывая, человек грел ноги. На левой икре белел глубокий шрам. Видно, ноги болели — человек то и дело нагибался и растирал их ровными, осторожными движениями.

Нерасседланный конь мирно щипал траву, время от времени позвякивая уздечкой. Дым от костра стелился низко — будто туман, стекал он по склону горы между призрачными стволами деревьев.

Человек радовался огню и боялся его. Люди, поднимающиеся по тропе, могли заметить костер. Пообедав, путник забросал огонь землей, приметал к седлу вещевой мешок и вскочил на коня...

Впереди маячила подернутая облаками гора Дьявола.

Поздно ночью человек постучался в Узгане к старому Зиятдину.

Каракозов принимает решение

В тот вечер, когда Югов и Серебров в сопровождении Рахима прибыли на заготпункт, а Хаузен и Сноу с основным составом экспедиции выехали из Узунабада в район Голубых озер, — в Москве, на площади Маяковского, у подъезда метро, стояла Ляля. Она крепко сжимала под мышкой светлую папку и напряженно всматривалась в плотный поток гуляющих людей, текущий мимо нее по широкому тротуару. Со стороны можно было подумать, что девушка пришла на свидание. Впечатление это усугублялось еще и тем, что Ляля поминутно поглядывала на часы. Видимо, тот, кого она ждала с таким нетерпением, где-то задерживался...

Но вот взгляд ее оживился, вся она подалась вперед — из освещенного входа в метро вынырнул невысокий человек. У него была длинная шея, напомаженные волосы, быстрый настороженный взгляд... Особенно бросалась в глаза спина, будто подрубленная топором — дефект этот не мог скрыть даже отлично скроенный двубортный английский пиджак с белым платочком в нагрудном кармане.

Человек прошел мимо Ляли, обдав ее резким запахом незнакомых духов. Ляля неловко повертела папку, перекладывая ее с руки на руку, потопталась на месте и двинулась за незнакомцем.

Человек свернул на улицу Горького. Здесь толпа была еще гуще. В киосках продавали «Вечернюю Москву». Человек купил газету, быстро пробежал ее глазами, стоя у кромки тротуара, и пошел дальше. Ляле все трудней и трудней было следить за его покачивающейся спиной. Иногда он исчезал совсем, и Ляля в отчаянии бросалась вперед, расталкивая прохожих. Но человек снова появлялся, и Ляля сбавляла шаг.

Так шли до Пушкинской площади. Человек нырнул в «Арменвино» и минут через десять появился на улице с завернутой в бумагу бутылкой. Он пересек улицу и занял очередь на остановке такси, что против кинотеатра «Россия».

Ляля тоже подошла к остановке. Они стояли совсем рядом. Иногда он касался локтем ее руки, иногда скользил по ней безразличным взглядом.

Такси подходили одно за другим — очередь быстро сокращалась.

Когда перед ними затормозили сразу две машины, она подумала, что все складывается как нельзя лучше. Ляля опасалась, что не будет такси — он уедет, а она останется на остановке.

Человек согнулся, стукнул дверцей, и Ляля расслышала, как он назвал адрес.

— В Археологический городок, — сказала она своему шоферу.

— За город?

— Скорей, пожалуйста!

Шофер кивнул и дал газ. Они вылетели на Пушкинскую улицу, потом свернули к Манежной площади. Впереди виднелась зеленая «Волга». Ляля с облегчением откинулась на спинку сидения...

...Она увидела его еще на станции «Сокол» — он пил минеральную воду. Нет, не увидела. Она сначала почувствовала, а увидела потом. Он пил воду, а она следила за ним из телефонной будки. Она не сразу поняла, что случилось, и растерялась, когда он, часто перебирая полусогнутыми в коленях ногами, засеменил вниз — к поездам... Сперва она действовала автоматически, и только потом, уже в поезде, окончательно осмыслила свои поступки. Она пропустила его на станции Маяковского вперед, потом обогнала на лестнице и стала ждать у входа. Она боялась тогда только одного — боялась спугнуть его. Но он не обратил внимания на девушку в скромной желтой кофточке со студенческой папкой под мышкой...

...Он рассчитался с водителем такси на шоссе, не доезжая до городка. Машина стала разворачиваться и помешала Ляле выехать на обочину. Пока они пропускали «Волгу», человек исчез в частом кустарнике.

Ляля, спотыкаясь, побежала через лес.

Каракозов неестественно прямо стоял у письменного стола.

— Вы упрямы, как все русские, — сказал Тодд, ибо ночным гостем Каракозова был именно он — страстный коллекционер знаменитостей с Внуковского аэровокзала, связной Джеферсона, доверенное лицо самого Френсиса Харди — он же «Гарри», он же Дэвидсон и мифический Стекольников, вызвавший Каракозова в Москву. — Вот письмо, видите? А это ваша подпись, узнаете?.. Ваш брат был рад возобновить переписку...

— Павел[6] — негодяй, — сказал Каракозов, с трудом размыкая серые, слипшиеся губы.

— Ну-ну-у, — протянул Гарри Тодд. — Павел — брат. Это прежде всего. И родственные чувства...

— Были... — сказал Каракозов.

— А письмо?

Тодд торжествующе помахал тетрадным листком.

— Ваш почерк...

— Я его не писал.

— Писали. И даже помощи просили у Павла... Вы получали от него деньги, а он от вас — информацию... О, Павел большой человек, крупный босс или... м-м... как это у вас?..

— Провокатор, — подсказал Каракозов.

— У вас готовые формулировки из марксистских газет.

Каракозов промолчал — гость вел себя нагло, и это бесило его.

Гарри Тодд снова демонстративно развернул письмо, повертел его, рассматривая со всех сторон.

— Но это?

— Подделка.

Тодд усмехнулся, медленно сложил листок. Каракозов тяжело дышал, опираясь онемевшими руками о стол.

— Хорошо. Подделка, — неожиданно весело согласился Тодд. — Но не просто подделка. Это отличная подделка.

— Запугиваете?

— Предупреждаю... В этом есть нюансы... Но вы человек культурный, у вас яркое воображение...

— Послушайте-ка, вы! — Каракозов шагнул вперед. Гнев перехватил ему дыхание. — Послушайте, вы, страстный коллекционер...

Его руки судорожно скользили по лацкану домашней куртки. Он мог натворить глупостей. Он ни за что теперь не отвечал.

Тодд вскочил, шаря пальцами в нагрудном кармане.

— Убирайтесь вон, милейший, — грохотал Каракозов, стоя посреди комнаты с протянутой в направлении двери рукой.

Тодд облегченно рассмеялся, пальцы перестали шарить в кармане.

— Я думал, на свете вывелись трагические дарования.., — сказал он. — Продолжайте ваш спектакль.

Он сел, на глазах у растерявшегося профессора налил в рюмку коньяку и выпил его залпом. Конечно, смешно опасаться этого полусумасшедшего старика. Вообще говоря, в Штатах зря с ним связались. Можно было сделать все почище этого. Ну что — Каракозов, разве это фигура?!. И потом — все русские ужасные фанатики. Даже эта развалина.

Но Тодд жестоко ошибался. Каракозов не был развалиной. Он просто не мог решиться. Да и воспитанная с годами деликатность мешала дать этому прохвосту по шее.

— Вы негодяй!

— Это не относится к делу...

— Убирайтесь! — повторил Каракозов.

В это время на лестнице послышались частые шаги. Тодд потушил свет и на цыпочках подкрался к окну. В лицо пахнула прелая свежесть ночного леса.

Это была Ляля. Она видела, как незнакомец вошел во двор дачи Каракозова, видела, как зажегся на втором этаже свет. Тень Каракозова — большая, бородатая, — быстро шагала по кабинету. Тень человека с плоской спиной неподвижно высилась в глубине комнаты. Потом Каракозов остановился. Незнакомец закурил. Ляля видела на тени, как он подносил к губам сигарету и небрежно сбрасывал пепел.

Она не могла больше ждать. Открыв низкую калитку, быстро пересекла светлый, серебристый двор.

«Что я здесь делаю? Зачем? — подумала Ляля. — А если это не он? Если я все сама выдумала?..»

Она представила себе Каракозова — его большие удивленные глаза:

«Вам что угодно-с?»

Очевидно, он так и скажет — «угодно-с». Именно так представляла себе Ляля встречу с Каракозовым.

«В такой час!»

Она ему что-нибудь ответит; конечно, она соврет... А потом ей будет стыдно, очень стыдно. Она никогда не простит себе этого.

И Ляля ушла бы, она уже собиралась уйти, но в эту минуту наверху послышались крики. Кричал Каракозов, тот, другой, говорил сухим спокойным голосом... И в крике Каракозова была ненависть, было что-то, что невозможно передать словами, что можно только почувствовать, и Ляля почувствовала это.

Вся спружинившись, она оторвалась от стенки, и тонкие каблучки ее, опережая разгоряченные мысли, стучали уже по крутой лестнице...

Первое, что она увидела, ворвавшись в комнату, был Каракозов — стянутые в щелки веки, квадратные, отчаянно сжатые челюсти. Того, с плоской спиной, она заметила позже. Он стоял за портьерой.

Она ничего не успела сказать. Рядом вспыхнула занавеска. Что-то затрещало, застучало вокруг. Каракозов беззвучно размахивал руками. Потом страшная сила толкнула Лялю в грудь. Она упала, запрокидывая голову, — светлый полукруг абажура быстро-быстро уходил под потолок. Стены поползли вкривь и вкось. В ушах звенело. Потом абажур потух. Она ничего уже больше не чувствовала...

Мир медленно возвращался в ее сознание. Расплывчатые очертания людей, столпившихся вокруг нее, тихие голоса, холодок, пробравшийся под кофточку, запах горелого дерева... Она попыталась встать.

— Лежите, лежите, — произнес чей-то знакомый голос.

Она не могла узнать говорившего. Она вспоминала, но никак не могла вспомнить. В голове была тяжесть, в темени разрастался чудовищный нарыв, во рту собиралась тягучая слюна.

— Ничего страшного, — повторил тот же голос, и прохладная ладонь коснулась ее лба. — Скоро все пройдет. Болевой шок.

Ей стало хорошо и спокойно. Она закрыла глаза.

Удалились чужие шаги. Она огляделась — лес. Черный, неприветливый лес. Между деревьев вспыхивает высокое ярко-красное пламя. Дача Каракозова горит — как она сразу не догадалась?

События ночи тяжко всплывали в сознании. Она встала. В ногах была слабость, руки дрожали — она не смогла застегнуть распахнутого воротничка кофточки. Сделала несколько шагов и упала на колени.

Большая фигура надвинулась на нее из красного зарева.

— Да вы с ума сошли!

— Федор?!.

Ляля, все еще стоя на коленях, растерянно смотрела в глаза молодого астрофизика. Коротовский живо нагнулся к ней, поднял сильными руками.

— Так лучше?

— Федор.., — повторяла она словно в бреду.

— Молчите.

— Где Каракозов? — спросила Ляля.

— Жив старик, жив...

Он передал Лялю милиционеру в белом испачканном кителе, помахал ей рукой.

В ночи растворялись быстрые шаги людей...

Последующие события

Тодд ушел от погони. Это было не просто. Но он ушел. Он запутал след.

Зажигались рассветы, потухали закаты — поезда несли Тодда от платформы к платформе. За Волгой потянулись леса. А там всхолмилась равнина: начинался Урал.

Сидя в купе у окна, Тодд в сотый, в тысячный раз анализировал события минувших трех дней. Все было бессмысленно — вся эта затея с Каракозовым. Деламбер жестоко просчитался. А Тодд предвидел именно такой конец и давно к нему приготовился. Но то, что случилось, было страшно: события захлестнули его, и теперь он чувствовал себя, как беззаботный альпинист, который замешкался в решающую минуту и оказался на дне пропасти...

Если бы только Каракозов! Со стариком Тодд справился бы наверняка. Но девчонка, следившая за ним от самой Москвы... Стоя за портьерой, он вспомнил все — у него была отличная память: и то, как она стояла у входа в метро (конечно же, это была она!), и как заняла за ним очередь на такси у кинотеатра «Россия»... Не зря Вездесущий платит бешеные деньги: знает, на какой риск идут его люди!..

И вот тогда звериная ярость ослепила Тодда — луч миниатюрного лазера метнулся через комнату. Он видел, как упала девушка, как бросился к ней Каракозов... Комната мгновенно наполнилась огнем и дымом. Тодд, откашливаясь, пополз в окно. Он спрыгнул на сено — оно было свалено позади дачи возле сарая. Еще несколько шагов — и он в безопасности: ночной лес, потаенные вьющиеся тропки...

Он не сразу заметил человека — все это продолжалось каких-нибудь две-три секунды. Человек навалился на него сзади, заломил руки, ударил по затылку. Тодд опрокинулся. Но и человек, поскользнувшись, упал на мокрую от росы траву...

В окне на фоне горящей комнаты металась громоздкая тень Каракозова. Это было последнее, что успел заметить Гарри Тодд. Ноги несли его быстрее вихря — ловушка, ловушка!.. Он задыхался, воздух с сухим свистом вырывался из его легких. Он бежал очень долго — час, два? Это невозможно сейчас вспомнить. Он вышел к железной дороге, взял билет и сел в электричку. Поступить так значило заведомо обречь себя на провал. Но за ним почему-то не было слежки...

У Тодда хранились вещи в гостинице, были деньги. Правда, основная сумма находилась всегда при нем — в эластичном капроновом поясе под нижним бельем, но все-таки жаль было терять и то немногое, что еще у него оставалось. Тодд был по натуре своей человеком бережливым и даже скуповатым. Потерянные деньги окончательно испортили ему настроение, но зайти в гостиницу не решился. Он переехал в опустевшем метро на другой вокзал и сел там в другую электричку... Вышел на маленькой станции, а утром умчался с сибирским экспрессом. Потом он еще два раза делал пересадки, и вот теперь, после трех дней вконец измотавшего его пути, приближался к Уралу.

Определенного плана у Тодда пока не было: просто он надеялся где-нибудь отсидеться, переждать... А там видно будет.

Он с тревогой всматривался в меняющийся за окном суровый пейзаж.

В Свердловске Тодд снова проделал все сначала — колесил по всему городу, заметал следы, а главное — наблюдал, не прицепился ли кто-нибудь?.. Как будто нет. Переночевал в небольшой гостинице на Шарташе. Ночью ворочался с боку на бок — долго не мог уснуть, а утром выехал в Алма-Ату.

Ляля быстро выздоравливала. Серебров ничего еще не знал о случившемся, но письма от него приходили часто. Он писал о работе, о ребятах из экспедиции.

«...Сейчас ведем опрос местных жителей. Твоя легенда (помнишь?) подтвердилась полностью. Только пещеру с сокровищами Кихара искать нужно севернее. Рахим (а он здесь авторитет!) утверждает, что это Канак. А почему бы и нет?..

Очевидно, в самые ближайшие дни выйдем на разведку. Охотники, не раз бывавшие в Безымянном ущелье, подтверждают догадку Рахима. Да и все данные сводятся к одному. Рахим нашел Беляева на Лысой горе. Оттуда одна дорога — через Северный проход опять-таки к Безымянному ущелью.

Познакомились с начальником погранзаставы капитаном Ларионовым. Очень симпатичный, образованный человек. Он обещал свою помощь. С Рахимом они большие друзья — оказывается, старый охотник только за прошлый год задержал троих нарушителей, а всего на его счету не то десять, не то двадцать задержанных... Ларионов, хорошо знающий местность, тоже склонен думать, что это Канак. А если так, то и древний перевал, ведущий в Караташ, должен быть тоже где-то в этих местах.

Вчера вылетали на вертолете с Юговым и Хаузеном в район Гиблого ущелья. Едва внизу показался хребет, как нас начало швырять встречными потоками ветра. Ларионов говорит, что так бывает очень часто. Трудно или почти невозможно выбрать время, когда бы не было ветра. Потому-то воздушные трассы и лежат много западнее. Как попал в этот район Беляев?.. Очень просто, говорит Ларионов, занесло ураганом...

Ну и крепко же нас поболтало!.. Едва выбрались. Хаузену стало плохо. Отдышался только после того, как Сноу вылил ему в рот изрядную толику спирта. Всегда носит его с собой во фляге, говорит — привычка. Совсем не интеллектуальная натура. В связи с этим часто вспоминаю наш с тобой разговор накануне моего отъезда... Смущает меня Хаузен. Старый антифашист!.. Югов ничего не знает, да, пожалуй, и не следует его волновать. Как ты думаешь?..»

...В коридоре послышался громкий разговор, звук торопливых шагов. Дверь отворилась, и на пороге палаты появился Каракозов в накинутом на плечи белом больничном халате. Вернее, сначала ворвался его голос, потом вплыла борода, и только после этого всю пройму двери заняла массивная фигура профессора.

— Лялечка! А это вам — гостинцы.

И он вытряхнул из газетного кулька прямо на одеяло несколько душистых, пушистых, загорелых персиков...

— Что за прелесть! — воскликнула Ляля с улыбкой, прикладывая теплый персик к порозовевшей щеке. — Прямо плюшевый мишка... Где это вы раздобыли?

— В Москве.

— Ну да?!

— Честное слово. Ведь не одни археологи делают открытия... Селекционеры тоже не дремлют, и вот вам — сюрприз. Учтите, персики выращены не в оранжерее, а под открытым небом, на нашем российском морозе... Да вы ешьте, не смущайтесь. Тот селекционер — мой приятель, а я у него постоянный дегустатор...

Он засмеялся и ласково потрепал Лялину руку.

— Еще вам срок — неделя. Хватит валяться... Через неделю — в путь.

— Все готово?

— Да. Я думаю, Югов правильно избрал маршрут. Сейсмологи утверждают, что сброс был в сторону Северного прохода. Значит, не исключено, что древний перевал был разрушен во время землетрясения. А землетрясение, отмеченное в тот день, когда разбился Беляев, могло обнажить перевал... Понимаете? Отсюда и следует начинать...

Ляля смотрела на Каракозова и думала, что Серебров зря ругал старика. Ведь он же умен, а если и самолюбив сверх меры, то это, пожалуй, болезнь возраста. Что поделаешь?.. У него действительно большие заслуги. Есть и ошибки, конечно, а у кого их нет?.. Ляля теперь знала все. Павел Каракозов — его родной брат. Провокатор. Бежал в Америку в двадцатом году. Каракозов порвал с ним. А враги пытались запутать профессора, втянуть его в грязную игру. Вот оно как. Совсем не так просто. И поиски Караташа — не безобидная археологическая экспедиция, как это многим казалось. Караташ — это пробный камень, и Ляля неожиданно для себя оказалась втянутой в опасный круговорот нарастающих, как снежный обвал, событий.

— Но я всему этому не верю, — упрямо твердил Каракозов. — Никаких космонавтов и никакой атомной энергии. Просто Югов умеет увлечь людей...

Был у нее несколько раз Коротовский. Говорил о Сноу.

— Скажите, вы действительно астрофизик? — спросила Ляля.

— Действительно. Кончаю институт. Заочно.

— А... это?

— Что? — не понял Коротовский.

Ляля вспомнила — темный лес, горящая дача Каракозова, Коротовский, ведущий ее к дороге, черные бегущие во всех направлениях фигуры.

— Как это случилось?

— Скажите спасибо профессору. Он помог вытащить вас через окно. Лестница уже горела...

В экспедиции

Документы у него были в полном порядке. Он приехал на заготпункт и поставил коня под навес.

— Хочу работать в экспедиции.

В комнату вошел Югов:

— А вы знакомы с местностью? — спросил он.

— Немного.

— В горах работать приходилось?

Смуглое лицо приезжего тронула улыбка:

— Бывало, и в горах работал...

— А сейчас?

— У брата гощу... А сам ташкентский.

— Так-так... — Югов с уважением оглядел его крепкую статную фигуру. — Вам сколько лет?..

— Как вы думаете? — лукаво прищурившись, сказал приезжий.

Югов внимательно посмотрел на него:

— М-м, думаю — пятьдесят.

— Угадали! — просиял незнакомец. — Пятьдесят и есть.

— Да, староваты для работы в горах...

— А вы меня испытайте! — сказал он.

Югов задумался.

— Ладно. Медицинская справка есть?

— А как же!

Он вынул из кармана кожанки и сунул в руку Югову измятый листок с треугольной печатью.

— Все по форме.

— Вижу.

Югов подымил трубкой, бросил бумажку на стол секретарю:

— Записывайте.

— Ах, рахмат! — обрадовался приезжий, хватая Югова за руку повыше локтя и крепко сжимая ее. «Силен, однако», — подумал Югов, с усилием освобождаясь от крепкого рукопожатия, а вслух сказал:

— Вы легких заработков у меня не ждите. Работа предстоит трудная и опасная, так что...

—Ясно, товарищ начальник! — смешливо выкрикнул приезжий и поднес к фуражке руку, перевязанную камчой, так, словно собирался отдать честь, а потом раздумал.

«Старый фронтовик», — отметил Югов и, отвернувшись, тут же забыл о незнакомце.

А приезжий вышел во двор и, остановившись под навесом, стал подтягивать подпругу у коня, украдкой наблюдая за тем, что происходит на заготпункте. В открытые настежь ворота входили и выходили люди. Были среди них русские, узбеки, киргизы, казахи. Иные вели под уздцы лошадей, иные шли пешком. Во дворе разбивались на маленькие кучки, садились в кружок, подстелив кошму, пили чай и громко разговаривали. Тут же, у крыльца, стоял большой оцинкованный снаружи титан. Под титаном потрескивали дровишки, а из короткой черной трубы валил густой белый дым...

Но вот лицо приезжего оживилось. Во двор сбежал с крыльца высокий человек в короткой навыпуск цветастой рубашке и синем берете, лихо сдвинутом на затылок. Человек постоял у титана, презрительно разглядывая сидящих вокруг людей, и ленивой походкой — вразвалочку — направился в самый дальний угол двора, где бил из-под земли маленький фонтанчик.

Приезжий, подтягивая подпругу, так нажал коленом в бок коню, что тот вздрогнул и заплясал на месте...

Сноу хотел напиться, но шум под навесом привлек его внимание. Он поднес ладошку с водой ко рту, а сам, скосив глаза, посмотрел в ту сторону. Человек в кожанке. Новое лицо. Раньше здесь не встречал. Откуда?.. Но взгляд его скользнул дальше к людям, расположившимся во дворе. Мало ли откуда!.. Разве всех запомнишь?.. Он присел перед фонтанчиком на корточки и стал пить.

Однако, человек в кожанке почему-то не выходил из головы. Сколько времени можно возиться с подпругой?!.

— Эй, ты! — крикнул Сноу, поднимаясь и вытирая мокрые руки о болтающийся низ рубахи.

Он приблизился к приезжему, ткнул пальцем в грудь:

— Откуда?

По рассеянности Сноу задал вопрос по-английски. Человек отрицательно покачал головой:

— Мен бельмейды.

— Откуда, спрашиваю? — повторил Сноу по-русски, с трудом подбирая чужие слова.

— А, откуда? — обрадованно переспросил приезжий. — Оттуда я, оттуда. — Он показал рукой в сторону гор.

— Хороший конь, — сказал Сноу.

Приезжий закивал.

— Ха, якши, джуда якши...

— Работать? — спросил Сноу.

Приезжий не понял. Сноу снова повторил вопрос и изобразил рукой движения, напоминающие взмахи кетменем.

Приезжий опять не понял. Он только улыбнулся для приличия и похлопал коня по горячим бокам.

«Слежка?» — подумал Сноу тревожно, но, взглянув в веселое лицо приезжего, тут же отогнал от себя неспокойные мысли.

На высокой балахане[7], открытой прохладному горному ветру, сидели Хаузен и Югов. Перед ними на широком медном подносе стоял большой пузатый чайник, разрисованный причудливыми узорами, лежали две хрустящие лепешки, на которых высилось по горке прозрачных мятных леденцов.

Ученые, подогнув ноги под себя, как истые старожилы, прихлебывали чай, смотрели на горы, подернутые легкой сиреневой дымкой.

Хаузен рассказывал о том, как бежал в тридцать седьмом из Испании в Америку, как во Франции его пытались похитить нацисты, а он не пришел на явочную квартиру, которая впоследствии стала ловушкой для многих эмигрантов, как работал в Массачусетском университете и все время мечтал о том дне, когда сможет расшифровать загадочные письмена древних майя.

— Вы опередили меня, — грустно сказал Хаузен.

Югов добавил ему в пиалу свежего чаю.

— Опередили — это слова. А суть в передовых методах, — сказал он. — Признаться, так и мне претят все эти экраны, счетные машины, индексы, интеграторы и прочая механизация. Но без них нельзя. Понимаете?.. По старинке нельзя. Настало время, когда один человек уже не в силах сделать что-либо значительное. Время случайных открытий, титанической борьбы одиночек прошло. Только коллективный мозг ученых, вооруженный первоклассной техникой, может ныне проникнуть за те загадочные барьеры, которые ставит перед наукой природа.

Хаузен кивнул:

— Не согласиться с вами нельзя. И тем не менее... Отрицать право одиночек...

— Дело не в праве, а в возможностях. Наша экспедиция — яркий тому пример. Вы обратили внимание на ее состав?..

— Действительно, — согласился Хаузен. — Ваши масштабы поражают воображение...

— А если бы вы в одиночку? Или я?.. Да ничего бы из этой затеи не получилось!.. А между тем результаты экспедиции могут превзойти всякие ожидания.

— Вы верите в это?

— Верю. И то, что мы сделаем, должно стать достоянием всего человечества.

— Вы очень доверчивы, профессор, — сказал вдруг Хаузен.

— Разве доверчивость — не достоинство? — возразил Югов.

— Видите ли, не так-то легко ответить на ваш вопрос, — Хаузен повертел в руках пустую пиалу, рассматривая прилипшие к донышку зеленые чаинки. — Ученые, познавшие тайну атомного ядра, тоже не думали о бомбе. О бомбе думали другие — те...

Он сделал неопределенный жест в сторону.

— Вы мрачно смотрите на будущее, Хаузен, — сказал Югов.

— Я реально смотрю на вещи, — с несвойственной ему резкостью возразил Хаузен. — Мне довелось испытать это на собственной шкуре... Оптимизм! Хотел бы и я быть оптимистом... Я ушел от политики, потому что заниматься политикой и не быть вместе с тем оптимистом — преступление...

Хаузен зажег сигарету.

— Порой мне кажется, вы слишком благодушны, — продолжал он. — Будущее... За него дерутся. Мир разорван на части... Разве есть уверенность, что тайна, которую вы надеетесь разгадать в Караташе, послужит людям для добра?..

— Но вы-то, вы! Неужели вы в это не верите?! — воскликнул Югов.

— Бывают обстоятельства, когда перестаешь доверять людям... Пока я был археологом... Словом, мне преподали горький урок...

Хаузен с досадой раздавил в пепельнице окурок.

— Нет, уж извольте говорить до конца, — сказал Югов.

— Хорошо.

Хаузен встал и, разминая затекшие ноги, подошел к перилам, окружающим балахану, посмотрел на горизонт — там, в сером каменистом русле, укрепленная сипаями, бурлила Кызылдарья.

— Об этом трудно говорить, но об этом нужно всегда помнить... Предположим, экспедиция завершена. Тайна Караташа разгадана. В руках человечества оказалась колоссальной силы энергия. Она способна выбросить к звездам земные ракеты. Она может преобразовать климат Земли, может принести людям счастье. Но только ли счастье?

— Вы в этом сомневаетесь?..

— Вспомните Хиросиму, — сказал немец, скрестив руки на груди. Лицо его выражало тревогу.

— Ах вот вы о чем! — улыбнулся Югов. — Могу вас на этот счет успокоить. В наших руках...

— Да о вас ли речь! — почти выкрикнул Хаузен. — Я говорю совсем о другом. Понимаете, как бы это сказать... Представьте себе, что в составе вашей экспедиции идет человек, который...

— Ну, это уж из области детектива!.. Извините меня, но все вы там, на Западе, немножко свихнулись... «Красная опасность!..» «Агенты Кремля!»

Лицо Хаузена было бледно. «Да что с ним?» — тревожно подумал Югов.

На лестнице появился Сноу.

— Разрешите?..

— Заходите, заходите, к чему церемонии! — Югов протянул ему руку.

Настороженные глаза Сноу обшаривали прислонившегося к перилам Хаузена.

— Я вам помешал?..

— Нет-нет...

Хаузен стал поспешно прощаться.

— Так до завтра?..

— До завтра.

Тигровая впадина

Выехали затемно впятером: Рахим, Югов, Серебров, Хаузен, Сноу. Проезжая мимо крайних домиков заготпункта, они не заметили, как еще один человек свернул на чуть приметную тропинку и погнал коня в сторону границы.

Когда рассвело, они поднялись на узкий гребень. Слева проплывала в легком тумане только что оставленная долина Голубых озер. Справа картина была еще величественнее — там горы громоздились одна на другую, уходя к далекому горизонту.

Облака пересекали вершины, похожие на айсберги, вмерзшие в бескрайнюю снеговую пустыню. А выше небо было темно-синим, и кое-где еще поблескивали одинокие звезды, хотя солнце уже поднялось и отбрасывало от гор длинные угловатые тени.

Рахим спрыгнул с коня, его примеру последовали остальные. Держа лошадей под уздцы, шли вверх медленным, размеренным шагом. Дышать стало труднее, в ушах заметно позванивало.

Похолодало — не то оттого, что ветер наверху был пронзительнее, не то оттого, что рядом был снег...

Невысокий арчовый лесок обвивал обнаженные скалы. По тропе, проходящей чуть повыше и кончавшейся крутым уступом, с легким шумом промчалось стадо диких баранов. Серебров посмотрел в бинокль — у баранов были крутые рога и тонкие стройные ноги. Почувствовав присутствие людей, они помчались еще быстрее — к самому уступу... Миг — и вожак, легко взлетев на воздух, всем телом рухнул на свои рога, перевернулся и поскакал дальше. Архары прыгали с обрыва один за другим. Скоро мелькнуло последнее упругое тело, и все стадо скрылось из глаз.

Рахим восхищенно поцокал языком.

— Не часто теперь встретишь в наших горах кочкара. Вам очень повезло.

Через час арчовник остался далеко позади — только камни со всех сторон, одни только камни. Но и они были причудливой формы и самой разнообразной расцветки: то напоминали хижину, то вытесанную искусным резцом прямо в скале огромную голову, увенчанную высоким красным тюрбаном, то просто на серой стене желтые и красные прожилки, переплетаясь, образовывали замысловатый арабский узор. Трудно было поверить, что здесь не прикасалась к камням вдохновенная рука человека, и все это сотворила сама природа.

Поднимаясь к вершине, тропа все глубже вползала в узкую расщелину, и скоро не стало видно ни долины слева, ни величественной панорамы гор; стих и ветер — он бушевал где-то вверху, над их головами. Солнце, поднявшееся уже достаточно высоко над горизонтом, сильно пригревало спины.

Постепенно расщелина сузилась, скалы наверху сомкнулись, образуя подобие арки, — вершина горы Дьявола маячила прямо над ними: чтобы взглянуть на нее, нужно было сильно запрокинуть голову. Ноги ступали во что-то мягкое, и Серебров, нагнувшись, увидел, что это птичий помет, скопившийся здесь, возможно, за целые тысячелетия. Птицы, огромные и черные, сидели над ними и, казалось, внимательно следили за каждым их движением. Вид грифов с длинными облезлыми шеями и круто согнутыми клювами был отвратителен. Иногда они взлетали, тяжело взмахивая крыльями, и садились на противоположную сторону, вытянув когтистые лапы.

Потом стали попадаться кости разных мелких животных, черепа сусликов и полевых мышей, а порой и головы барашков. Кони храпели, вскидывая копыта, рвались назад...

Из пещеры доносился неясный гул, как из гигантской морской раковины. Когда они приблизились, целая стая грифов вылетела им навстречу, едва не задев громко хлопающими крыльями. Рахим закрыл лицо полой халата.

В пещере было сыро и холодно. Где-то капала вода. Когда они вошли, гул, слышанный ими снаружи, усилился, и теперь впечатление было такое, будто навстречу им мчится по тоннелю поезд...

Сбоку маячил свет, и иллюзия мчащегося поезда от этого еще более усиливалась.

— Совсем как в Натанаро, — сказал полушепотом Хаузен.

Им казалось, что они идут по тесному коридору уже целую вечность.

...Солнечный свет ударил внезапно. Лошадь Сереброва последний раз споткнулась в темноте и застучала копытами по серому граниту. Впереди покачивалась спина профессора Югова, еще дальше впереди маячила голова Сноу. Хаузен ехал позади Сереброва. Рахим придержал коня, пропуская их вперед.

Серебров оглянулся. Гора Дьявола была уже позади, целясь своими вертикально поставленными утесами в низко бегущие над ней рваные облака.

— Отсюда начнется спуск, — предупредил Рахим, показывая рукой на рисунок в желтом известняке. — Этот воин нацелился на пещеру Канак. Ее можно рассмотреть на той стороне Безымянного ущелья...

Хаузен вскинул бинокль, но ничего не увидел — солнце било прямо в глаза.

Югов с присущей ему юношеской ловкостью спрыгнул с коня и вскарабкался на высокий валун, чтобы получше обследовать высеченный в скале рисунок. Сомнений быть не могло: само изображение, сама манера письма — все говорило в пользу глубокой древности рисунка...

— Первый век. Знакомая школа, — определил Хаузен.

Рахим с тревогой посматривал на пустынные склоны гор, подступившие к узкой тропинке, на которой они задержались. Еще на подходе к хребту он обратил внимание на один бугорок, мимо которого с полным безразличием проехали его спутники. Это был костер, тщательно присыпанный свежей рыхлой землей. Кто был только что на северном склоне? Кто жег костер? Почему с такой поспешностью затушил его при их приближении?.. Трава вокруг костра была примята копытами коня. Для того чтобы определить это, Рахиму достаточно было одного взгляда на поляну.

Он промолчал тогда, не сказал ничего своим спутникам, чтобы попусту не волновать их, но мысль о потушенном костре засела крепко и не давала ему покоя.

Конечно, это мог быть и случайный человек, почему-либо не заехавший на заготпункт, но ведь дорога, по которой они сейчас ехали, вела прямиком к границе — там, за высоким древним ледником, начиналась другая, чужая страна...

Профессор сел в седло, и маленькая экспедиция двинулась вперед. Теперь ехали так: Рахим, Сноу, Серебров, за ним Югов и позади всех Хаузен. Пока дорога была хорошей, Рахим подхлестывал коня: минут через двадцать снова начнется серпантин, а до него предстояло проехать висячий мост через Тигровую впадину; на всем пути это, пожалуй, самое опасное место. Мост был короток, но так и ходил под ногами, а если дул даже слабый ветерок, раскачивался над пропастью, словно огромные деревянные качели.

Когда-то здесь был настоящий мост — еще и сейчас торчали тут и там полусгнившие черные бревна и доски, но со временем его заменили висячим: все равно брички здесь не ходили, пешеходу удобнее, да и забот стало меньше — стальные цепи не так-то скоро ржавеют.

Но как ни надежен был мост, переезжать его всегда старались засветло. В темноте чего только не покажется, да и конь может оступиться...

Во времена, когда орудовала в этих местах шайка Аламбека, сбросилась в Тигровую впадину активистка Мухаббат. Подстерегли ее басмачи у подвесного моста, ринулись со всех сторон, но Мухаббат залегла за валуны и отстреливалась до последнего патрона в браунинге, а потом встала, взмахнула красной косынкой, да так и покатилась боком — с камня на камень, пока не замерла на самом дне. Изуродованное тело ее похоронили у моста, а сверху положили простую гранитную плиту. Кто ни пройдет, кто ни проедет по тропе, тот и поклонится ей, положит на плиту букет свежих цветов: то маки пламенеют на ней, то колокольчики синеют, а то просто зеленеет живая арчовая ветка...

Задержался у могилы и Рахим, склонившись с седла, положил букет гиацинтов, сорванных в долине. Спутники сняли шапки, молча поклонились праху бесстрашной Мухаббат.

Рахим смотрел вдаль туманным взглядом — туда, где солнце садилось и где начинались великие ледники. Все молчали.

И вдруг в их молчание ворвался нарастающий грохот. Кони, встав на дыбы, отпрянули назад. Сноу чуть не вылетел из седла, ухватившись за гриву коня, заметался с ним вместе на узкой тропе. Кони Югова и Хаузена несли их к тоннелю, а Серебров, вобрав голову в плечи, прижался к скале. Тяжелые камни застучали вокруг Рахима и растерявшегося Сноу.

— Сюда!.. Сюда! — отчаянно кричал им Серебров.

Большая глыба ударила в край моста. Стальная цепь лопнула — мост рухнул, увлекая за собой часть скалы с вросшим в нее небольшим арчовым деревцом.

Сноу вскрикнул, схватился рукой за голову — между пальцев сочилась кровь.

Но промчавшись над ними, обвал уже рокотал далеко внизу: крутые склоны многократно отражали раскатистое эхо; оно постепенно замерло вдали, и на тропе стало тише прежнего — только мелкие камешки осыпались сверху, перегоняя друг друга и с легким стуком подпрыгивая на неровностях горы...

Серебров подъехал к Сноу.

— Покажите голову.

Сноу застонал.

— Скажу по совести, вам здорово повезло, — признался Серебров, осматривая рану. — Чуть-чуть правее и...

Рахим вывел коня из укрытия. Солнце било в глаза. Охотник приложил ко лбу ладонь. Что-то шевельнулось вверху, среди причудливого нагромождения камней. Может быть, архар? Но архары очень осторожны — вряд ли они вызвали этот обвал.

Подъехали Югов и Хаузен.

— Придется возвращаться, — сказал Рахим.

Югов поднял бинокль.

— Вернемся к Иногамову, заночуем, а утром пойдем через Южный проход.

Хаузен жевал травинку.

Бинокль Югова обшаривал противоположную сторону ущелья. Еще выше, еще. Бинокль пополз в сторону и стал карабкаться по крутым склонам. Вот уж и гребень, и сосновый лесок на гребне.

Нет, он не мог ошибиться: на кромке стоял человек, держа коня под уздцы, и смотрел вниз.

С сильно бьющимся сердцем Югов опустил бинокль — опять ничего не видно. Снова поднес к глазам бинокль. Ничего. Только сосновый лесок и скалы.

Только лесок. И только скалы.

Югов молча повернул коня.

Быстро сгущались сумерки.

Человек в кожанке шел рядом с конем и прерывисто насвистывал веселую песенку. Видно, он сильно нервничал; когда прикуривал, руки в свете ярко вспыхнувшей спички мелко вздрагивали.

Человек глубоко затянулся мягким дымком сигареты и ласково потрепал коня по морде. «Ну-ну, дружище! — словно говорил он. — Теперь нужно лишь чуточку терпения. То, что не удалось сегодня, удастся завтра. Нужно лишь чуточку терпения».

«Главное сделано», — повторял человек про себя, как магическое заклинание.

— А Сноу просто родился под счастливой звездой, — сказал он вслух. «Черт возьми, кажется, снова становится прохладно», — подумал человек, поеживаясь.

С ледника тянул пронизывающий ветер.

Человек поплотнее запахнулся в кожанку, поглубже, почти по самые уши, надвинул фуражку.

Спуск был трудным. Мелкие камешки выскакивали из-под ног и падали вниз. Звука их падения не было слышно — человек знал, какая бездна раскрывалась у его ног...

Постепенно тухли дальние вершины — как отгоревшие высокие костры. Тьма стала непроницаемой. Человек подумал, что ночь некстати настигла его именно на этой тропе; если бы он поспешил, то был бы уже в ущелье, а там его ждет мягкая постель и горячая пища.

Но теперь он не смел и мечтать о еде — что поделаешь!..

Человек привязал коня к сосне, а сам сел, прислонившись плечом к теплому, крепко пахнущему смолой стволу. Он закрыл глаза и попробовал заснуть, но сон не шел. Холод был пронзительным, тишина угнетала, а сосна поскрипывала, и ветки упруго шуршали на ветру.

Человек снова достал сигарету и закурил, пряча огонек спички в рукав кожанки.

Конь фыркал, позвякивая удилами; по камням скользнула змея; неясные, тревожные звуки рождала ночь...

Встреча в пути

— Мы давно вас ждали, — сказал капитан Ларионов, проводя Коротовского в свою комнату. — Садитесь вот здесь. И не обращайте внимания на беспорядок...

Коротовский бросил на стул соломенную шляпу и огляделся. Тридцать квадратных метров. Два узких окна. Стол под грубой клеенкой. Расхлябанный желтый шифоньер. Зеленая железная кровать. Ворсистое шерстяное одеяло.

— Вы не женаты?

— А что — заметно? — пошутил Ларионов.

— Вот я и говорю... Разрешите здесь?

— Да вы не стесняйтесь!..

Они сели друг против друга. Ларионов поставил на стол вазу с фруктами и хрустнул сочным яблоком.

— Я думаю, нет необходимости объяснять вам значение экспедиции, — сказал Коротовский, выбирая яблоко покрасней. — Поэтому вы должны помочь нам кое в чем.

— Нас предупредили о Сноу...

— Есть другой человек...

— Он в экспедиции?

— Вероятно.

— Сноу знает о нем?

— Нет.

— Почему?

— Если бы Сноу знал о существовании этого человека, он постарался бы его убрать...

— Не понимаю.

— Сноу работает на магнатов Рура.

— А тот, другой?

— Возможно, на Моргана, возможно, на Крамера... Караташ — соблазнительный орешек. И Крамер сделает все, чтобы он не достался его немецким коллегам. Доверенный человек Крамера уже покушался на Сноу — вспомните обвал в Тигровой впадине...

За окном солдаты дрессировали овчарок. Овчарки брали барьеры, проползали под колючей проволокой.

— Кстати, человек, осуществляющий связь с агентом Крамера, сейчас на пути в Ташкент, — продолжал Коротовский. — Это Тодд.

— Думаете, Тодд наведет на след? — спросил Ларионов.

— Он попытается перейти границу. Он должен перейти границу.

— Разве это нельзя сделать в другом месте?!.

— В том-то и дело. Тодд надеется воспользоваться единственной возможностью, предоставленной тому, другому, человеку.

— И эта возможность...

— Награда за отлично выполненное задание, — закончил Коротовский.

— Чистенько хочет сработать, — заметил Ларионов.

— Должен сказать, вариант с доктором Хаузеном задуман и претворен тоже довольно изобретательно, — продолжал Коротовский. — И если бы не помощь наших товарищей... Словом, тогда, в Москве, Сноу намеревался покончить с Тоддом. А Тодд знал о Сноу. Сноу убежден в том, что американской разведке удалось купить Каракозова. Профессора мы особенно бдительно охраняем... Но Сноу и не подозревает, что Тодд действует не один — мы-то изучили приемчики этого Харди!..

Они говорили еще минут пятнадцать. Ларионов спрашивал о нуждах экспедиции Югова, Коротовский отвечал.

Когда разговор закончился, в дверь осторожно постучали.

Вошел паренек в выгоревшей гимнастерке. Широкое рябоватое лицо. Улыбчивые, озорные глаза.

— Чай пить будете? — спросил капитан Коротовского.

— С айвовым вареньем, — вставил паренек.

— Ну что ж...

Солдаты, утомившись, сидели в тени. Курили, сдвинув на затылок зеленые с дырочками панамы. Где-то наигрывали на балалайке.

— Душно, — сказал Ларионов. Включил вентилятор. — Здесь заночуете?

— Нет. Вернусь в Узунабад. Сегодня приезжает Каракозов...

За Арысью пошли холмы да овражки. Местность была пустынна, но все в вагоне заволновались.

Ташкент...

А Тодд, как ни всматривался, ничего пока что не мог увидеть. Желтая, сожженная солнцем трава, низкие горы, словно верблюжьи вылинявшие горбы, черные пятна отар, пыль над игрушечной далекой дорогой... Иногда холмы подступают вплотную к вагонам — от коричневых и желтых отвалов пышет огнем. Солнце палит без пощады, воздух, как мед, — янтарен и вязок... И так час, так два...

Потом вдруг степь сразу разорвалась, раскинулась, разбежалась вдоль горизонта. Поезд нырнул в оазис, как в зеленую морскую воду. Сады, сады, виноградники, огороды, бахчи, глубокие арыки, шумливые ручейки, босоногая, голопузая малышня в широких бассейнах, на кошмах в тени деревьев — степенные старики с пиалами в руках... На разъездах — яркие краски, слепящая мозаика цветов: помидоры, яблоки, огурцы, сливы, персики, дыни, арбузы. Приветливые лица, быстрая неразборчивая речь...

Поезд летит дальше, и зеленый горизонт раскидывается все шире, все необъятнее. И снежные горы вдалеке — будто гигантские замерзшие глыбы сахара.

Все реже дувалы, все чаще большие двух- и трехэтажные жилые дома. Вот уж и трубы заводов разбежались по зеленому океану. Мелькнула под гулким железобетонным мостом прохладная улица с суетливым красным трамвайчиком... Простучали колеса на стрелке, и большой серый вокзал поплыл к окнам вагонов волнами алых и белых роз...

Ташкент.

У Тодда был адрес. Тенистая улица. Рядом — студенческое общежитие. Небольшой дом во дворе на берегу глубокого канала. Внизу, у воды, молодой вишневый сад.

«Неплохо устроился, каналья, — подумал Тодд о человеке, к которому ехал. — Со всеми удобствами...»

Он расплатился с такси и постучал в деревянную калитку. За забором — на цепи — забрехал большой желтый пес...

Люди и горы

Серебров проснулся, когда в углу, где он спал, было еще совсем темно. В кустах привольно разросшегося молодого ореха стояла прохлада. А на широких, теплых, как детская ладошка, листьях разливался приятный розовый свет. Но вот он медленно спустился ниже и побежал к предгорьям, пробиваясь в самые темные места пробудившейся рощи.

Когда Серебров склонился над ручьем, чтобы умыться, под самой его рукой вспыхнул ослепительный камень. Серебров даже зажмурился от неожиданности. Протирая кулаком глаза, он попробовал коснуться камня ногой, но едва достал до воды, как тот рассыпался на тысячи мелких осколков. А когда осколки снова соединились, камень вырос и стал величиной с мяч.

Серебров посмотрел сквозь листву на горы и увидел, что солнце поднялось уже высоко. Тогда он быстро умылся и, скользя босыми ступнями по мокрому глинистому берегу, побежал к тому месту, где спали Югов, Хаузен и Сноу.

Рахим, сидя на корточках, чистил ружье: поглядывал, прищурясь, то в один, то в другой ствол и мурлыкал себе под нос одну из тех заунывных мелодий, которые не имели конца.

Увидев Сереброва, Рахим подмигнул ему и лицо его расплылось в широкой доброй улыбке.

Югов делал гимнастику. Профессор повторял вольные упражнения: повороты туловища влево, вправо, приседания... Потом все так же молча достал из вещевого мешка скакалку и стал прыгать через нее, посматривая на Сереброва. Тот провел рукой по мокрым волосам и отправился в лес — за хворостом для костра.

Сегодня им предстояло проехать около тридцати километров. Югов уже проложил маршрут на карте, но Рахим поправил его — он поведет их напрямик. Это ближе и сокращает дорогу почти вдвое. Однако перспектива весь день проболтаться в седле была не очень привлекательна — по крайней мере для Сереброва. Сноу тоже не проявил большого энтузиазма. Он до сих пор еще спал, накрывшись куском брезента. Хаузен чистил картошку.

— Вы обратили внимание, — спросил Югов, покончив с зарядкой и подходя к Хаузену, — что мы невольно повторяем путь, проделанный два тысячелетия тому назад Кихаром? Мост в Тигровой впадине был и тогда разрушен, и Кихар по совету караташского жреца воспользовался Южным проходом...

Хаузен бросил дочищенную картофелину в котелок с водой.

— Вот видите, все в жизни имеет свою положительную и отрицательную сторону, — сказал он. — Разрушенный мост прибавил к дороге еще километров пятьдесят и в то же время приблизил к тем естественным условиям, в которых протекал поход Кихара. А не послужит ли это разгадке наших пещер?..

— И кстати я покажу вам Мертвый город, — подхватил Югов.

— Слышал, слышал, — улыбнулся Хаузен. — В свое время это наделало немало шума...

— Я обследовал его в тридцатых годах... Удивительный народ жил в долине, и следы влияния Караташа — на каждом шагу. Тогда я еще не знал, как объяснить некоторые из тех находок. Например — календарь... Вы помните?

— Да, да. Он был высечен в цельной скале?..

— И с колоссальной точностью, которой могли бы позавидовать даже мы. Теперь-то все становится на свои места. Караташ окончательно разъяснит все загадки...

Серебров вернулся из чащи с охапкой хвороста. Разложил костер, повесил на рогулине черный от копоти котелок. В котелке плавали нарезанные кое-как ломтики картофеля, бобы и консервированное мясо.

Серебров, встав на четвереньки, стал раздувать огонь. Пламя вырывалось из хвороста и тут же гасло. Серебров порывисто кашлял, отмахивался ладонями от едкого дыма.

Позавтракав, они тронулись в путь.

На плато, круто обрывающееся со всех сторон, вела узкая вьючная тропка.

Полчаса, которые они потратили на подъем, показались бесконечными. Но вот тропинка сделала последний поворот и исчезла в плоско разбегающейся желтой равнине. Странное зрелище предстало их глазам — ни деревца, ни кустика — только холмы, холмы, — ближе и дальше, причудливых геометрических очертаний. Лишь приглядевшись, Хаузен понял, что это не холмы, а развалины. Мертвый, покинутый жителями город.

Изрытые дождями стены крепостей вздымались на много метров вверх, а раньше были, видимо, еще выше. Огромные полуразрушенные ворота вели на широкое возвышение, где, очевидно, находился в былые времена алтарь. Может быть, приносили здесь в жертву суровым богам скот и рабов, а может быть, сжигали благовонные травы и жили в мире со своими соседями... Но зачем тогда эти стены, зачем башни и бойницы, сурово глядящие в раскинувшуюся внизу плодородную долину?!

Хаузен спрыгнул с коня. Большая серая змея, шипя, нырнула в расселину. Ученый повел носком ботинка в мягкой пыли. По просторной площади расходились во всех направлениях глубокие гофрированные полосы...

Хаузен вспомнил, какая это была сенсация в их мире. Новый очаг культуры. Искусные металлурги и проницательные астрономы!.. Культура, не имеющая себе равных в истории человечества! А цветная мозаика? Хаузен ознакомился с ней по репродукциям, приложенным в свое время к журналу «Вопросы археологии». Богатейший набор нетускнеющих красок, тонкая, ювелирная работа безымянных мастеров, необыкновенное чувство перспективы...

Но были во фресках жителей Мертвого города и свои загадочные детали, объяснить которые двадцать лет тому назад не мог никто. Правда, тогда тоже появилось несколько оригинальных гипотез, которые, однако, никого не удовлетворили. Эти продолговатые веретенообразные повозки со множеством овальных отверстий, люди с большими круглыми головами и непонятными рогатинами на макушках, тела, похожие на гусениц... Кто-то вспомнил о ритуальных масках, но при ближайшем изучении выяснилось, что ничего общего между ритуальными масками и круглоголовыми изображениями нет.

Югов тоже спешился. Лошадь ткнулась теплой мордой ему в ладонь.

— На, на, — улыбнулся профессор и вынул из кармана кусочек запыленного сахара.

Конь благодарно потянулся к его руке.

На возвышении, в сером кругу, красный полированный гранит хранил многовековую отвердевшую копоть; след чьей-то четырехпалой руки виднелся в запекшейся глиняной стенке алтаря.

Кони поводили ушами, вскидывали морды, глядя по сторонам. Из темных нор высовывались и тут же исчезали любопытные суслики.

— История, — сказал Хаузен. — По сути дела, как плохо мы еще знаем свое прошлое...

Они шли по пыльной дорожке, пробитой в руинах.

— Это бани, — пояснял Югов, указывая на едва выдающиеся из-под земли купола, — а это базар...

Через несколько шагов он пояснил:

— Выходим через парадные ворота на ристалище. Здесь, по преданию, состязались лучники и поэты.

Цветные восьмиугольные плиты разбегались от ворот в разные стороны в виде лучей.

— Поэты, — повторил Хаузен. — Но, насколько мне известно, ни одной рукописи не дошло до наших дней?..

— Их вывез Кихар...

— И спрятал в пещерах?

— Не исключено. Я возлагаю на них большие надежды.

Неожиданно Сноу выпрямился и показал на небо.

— Смотрите!.. Смотрите!..

Над долиной шел вертолет.

— Обычное дело, — сказал Югов. — Охрана границы.

— И это близко? — спросил Сноу.

— От Южного прохода километров десять на восток...

Серебров окинул Сноу насмешливым взглядом:

— Уж не хотите ли совершить маленькую экскурсию?..

— Что? А почему бы и нет?! Очень интересно! — парировал Сноу.

Дорога полна неожиданностей

Коротовский встретил Каракозова и Лялю на Узунабадском вокзале. Поезд стоял одну минуту. Каракозов выбрасывал вещи, а Коротовский ловил их и ставил на землю.

Ляля выпрыгнула, когда поезд уже тронулся.

— Спортивная закалка, — пошутил Коротовский. — В следующий раз, когда надумаете прыгать, подстелите пуховичок...

Едва он сказал это, как у Ляли подвернулась нога. Она охнула и присела.

— Накаркали...

— Увы, долг гостеприимства, — сказал Коротовский, мужественно навьючивая на себя тюки и чемоданы. — Может быть, и вас прихватить?..

— Спасибо. Доберусь сама...

Пока они шли до машины, оставленной за длинным пакгаузом, Каракозов успел задать массу вопросов — он тщательно продумал их в пути от самого Ташкента, — но Коротовский отмалчивался или отвечал односложно «да», «нет». В тюках и чемоданах, которые он нес, было по меньшей мере килограммов пятьдесят.

— Ну, поехали, — облегченно выдохнул он, сгружая вещи и садясь рядом с шофером. — Вот теперь самое время для лирических излияний... Ночь, луна... Читайте, Ляля, стихи...

— Вы с ума сошли!

Машина заурчала и тронулась с места, подпрыгивая на ухабах...

Они обогнули неимоверно длинный полупустой пакгауз, проехали мимо чайханы, в которой, несмотря на поздний час, все еще суетился Юлдаш-ака, и стали подниматься к Кампырравату, все время держа слева от себя строптивую Кызылдарью — русло ее было отмечено многочисленными сипаями, которые ночью на фоне светлого неба казались составленными в пирамиды ружьями...

Иногда река удалялась, иногда подступала к самой дороге, и тогда грохот ее сотрясал берега, брызги взлетали, как искры фейерверка, и, шипя, исчезали на теплом пористом известняке.

Лучи автомобильных фар деловито обшаривали дорогу, а если дорога становилась ухабистой, прыгали по откосам как солнечные зайчики. Тогда ничего нельзя было рассмотреть впереди — долина, по которой они ехали, становилась неузнаваемой и дикой, небольшие холмы, поросшие колючкой, вырастали в черных великанов, а река казалась притаившимся лохматым зверем.

Каракозова не смущали ни тряска, ни рокот мотора, ни скрип разболтавшегося кузова, ни рев рассерженной Кызылдарьи.

— Канак, — говорил он прямо в ухо сидящему впереди него Коротовскому. — Канак — начало и конец всех загадок Караташа.

— Ну, положим, что начало — с этим еще можно согласиться, но конец...

— Проникнуть в Канак так же трудно, как отыскать Караташский перевал, — скептически заметил Коротовский. — Югов вернулся и, кажется, не собирается штурмовать пещеры. Перевал будем разыскивать вертолетами...

— Как?! Югов вернулся? — удивленно спросил Каракозов.

— Вернулся и обратился за помощью к авиаторам. На мой взгляд, так следовало поступить сразу...

— Отнюдь. Известно, что Кихар оставил подробную карту своего маршрута на тот случай, если ему не удастся вырваться из Караташа... Этой картой должен был воспользоваться Вахшунвар...

— И все-таки я с вами не согласен, — возразил Коротовский.

— Поймите же! — взволнованно сказал профессор. — Перевал разрушен землетрясением. И никакие вертолеты вам не помогут... Нужна карта. А она хранится в пещере Канак. Именно там следует искать ключи к Караташу...

— Вы что же, занимались в Москве этим вопросом? — спросил Коротовский.

— Пришлось поработать, не скрою, — признался Каракозов не без гордости и покосился на Лялю. — Сначала я поднял архивы. Понимаете, у меня и раньше было подозрение, что бугские рукописи расшифрованы не полностью, а если и расшифрованы, то не всегда и не везде с достаточной точностью...

Он пригладил бороду и сдержанно покашлял в кулак.

— Я прочел все сначала.

— И нашли что-нибудь о Караташе? — оживилась Ляля.

— Не совсем, — повернулся к ней Каракозов. — Но в рукописи говорилось о некоем греке Полисфене, который еще в тринадцатом веке пытался раскрыть тайну Караташа... Полисфен был в Безымянном ущелье, он осматривал Мертвый город и упорно готовился к походу через горы. Он даже поднялся на хребет, но сильные ветры заставили его вернуться в долину. Умудренные опытом старожилы старались отговорить его от опасной затеи. Но грек не внял добрым советам. Он снова поднялся на хребет и снова вернулся в долину... Тогда один из старцев пожалел бесстрашного юношу.

Он указал ему рукой на чернеющий вдали Канак и сказал: «Здесь, на куске ослиной кожи, то, что ты ищешь. Подымись в Канак и тайна откроется тебе. Но ни один храбрец не возвращался живым из Караташа. Запомни это, о мужественный чужестранец...»

«Правда, люди рассказывали и о другом человеке, вернувшемся из долины Черного камня. Его выбросила буря — он был черен и сух, как обгорелая головешка. Он умер на третий день, выкрикивая непонятные, страшные слова...» Здесь рукопись обрывалась. Что стало с бесстрашным Полисфеном? Покорился ли ему Канак — узнать об этом мне не удалось. Может быть, сохранилось что-нибудь в греческих источниках?.. Я писал своим друзьям в Афины. К сожалению, до сих пор они молчат. Боюсь, что о Полисфене не известно ничего, кроме этой полулегенды.

— Но почему же вы не сообщили Югову о своих находках раньше? — удивилась Ляля.

— Югов все знает, — сказал Каракозов. — Я получил от него из Узунабада письмо, в котором он поделился со мной предположениями, высказанными Рахимом, так кажется зовут охотника?.. Так вот, в связи с этим Югов и просил меня проделать дополнительную дешифровку рукописей. Он изложил гипотезу, на которую я и опирался в своей работе... Как видите, соавторов здесь трое... И первенство оспаривать, я думаю, нам не придется.

— Есть у меня и другое предположение, — сказал он после минутной паузы, во время которой Коротовский внимательно изучал дорогу.

— Вы думаете..., — проговорила слушавшая его все время Ляля. При взгляде на профессора ее внезапно осенила догадка.

— Да-да. Сам Канак — проход, которым воспользовался Кихар.

— Невероятно, — повернулся к ним Коротовский. — Вы знаете, что это за пещера? Вот так — пять метров, а так — три. У Кихара была конница...

— Согласен. Но именно местность вокруг Канака подвержена наиболее сильным сейсмическим сдвигам. И откос образовался позже, уже после того, как появилась пещера...

— Откуда вам это известно? — спросила Ляля.

— Два года тому назад в Безымянном ущелье работала экспедиция Академии наук над составлением карты горообразования. Материалы собраны обширнейшие. Мне оставалось только ознакомиться с ними.., — Каракозов улыбнулся. — Как видите, время в Москве использовано мною с максимальной пользой для дела...

Газик миновал Кампыррават, шоссе свернуло на север — к Голубым озерам.

Коротовский посмотрел на часы:

— Часа через два будем на заготпункте...

Скоро Каракозов задремал на сиденье, прислонившись к одному из тюков. У Ляли тоже слипались глаза, дорога пропадала в тумане. Она с трудом поднимала веки, смотрела по сторонам, но вокруг была только ночь, только ночь, да узенькая полоска света перед машиной...

Ляля проснулась оттого, что они остановились. В арыках по бокам дороги пронзительно кричали лягушки. У приподнятого чехла мотора стояли шофер и Коротовский. Коротовский держал фонарик и что-то советовал.

Рукава у шофера были по локоть засучены, он рассматривал на свет какую-то трубочку и время от времени продувал ее, поднося к губам.

Ляля вышла из машины...

— А, проснулись, — наводя на нее фонарик, сказал Коротовский. — Милости просим.

— Да что случилось?

— Забарахлил мотор. И ехать-то осталось километров пять, не более. Вот там, слева от нас, Голубые озера...

— Знаю, знаю, — кивнула Ляля, позевывая. — В прошлом году мы тоже где-то здесь загорали.

Она робко посмотрела в темную чащу обступившего их со всех сторон леса.

— Лягушки кричат...

— Это к дождю.

— Эй, кто на дороге? — крикнул вдруг Коротовский, направляя свет фонарика на сутулую фигуру, вынырнувшую недалеко от них из кустов.

Незнакомец шел прямо к машине, но, услышав окрик Коротовского, круто повернул и зашагал назад по шоссе.

— Стой! — приказал Коротовский.

Незнакомец ускорил шаг, потом побежал. Шофер кинулся вслед.

Луч фонарика, удаляясь, заметался по дороге.

Незнакомец петлял на обочине. Потом они оба исчезли.

Растерянный Каракозов выбрался из машины:

— Что?! Что случилось?!

Ляля показала в темноту.

На шоссе послышался хруст гальки. Вернулся шофер. Тяжело дыша, сел на крыло автомашины.

— Удрал, сукин сын.

Он провел рукой по вспотевшему лицу.

Сноу узнал от Хаузена, что Каракозов прибывает ночным.

Все шло хорошо до тех пор, пока его не окликнул Коротовский. Сноу не знал, что Коротовский уехал встречать профессора. И когда прозвучал его голос, он растерялся. Видимо, не нужно было бежать, но нервные центры, натренированные многолетней практикой, сработали помимо сознания — он повернулся и побежал.

— Сто-ой! — прозвучал еще раз запоздавший окрик.

Сноу бежал долго, прижав локти к бокам, хватая воздух жадными горячими губами.

Быстро светлело. Гора Дьявола, как призрак, висела за его спиной. Он не оглядывался, он смотрел на розовеющее небо и все время прибавлял шаг.

Поднялось солнце. Сноу вышел на опушку леса, когда длинные тени уже лежали на мокрой от росы траве.

Во дворе заготпункта было тихо. Машина Коротовского еще не пришла. Под навесом всхрапывали расседланные кони, похрустывали сеном.

Сноу поднялся на высокое крыльцо, потянул дверь. В комнате было темно и сыро. Он нашел свою кровать, упал в нее и накрылся простыней. Его слегка знобило.

В тумбочке стояла фляга со спиртом. Сноу разболтал содержимое и выпил все до дна.

Тогда ему стало легче. Он повернулся на бок и тут же заснул.

Деловое свидание

— Вот этот, — сказал Юлдаш-ака, приподнимая занавеску. Джеферсон посмотрел через его плечо.

— Дурак, — процедил он сквозь зубы. — Наверняка притащил за собой хвост. Пижон пижоном — при галстуке и в шляпе.

— Он заходил утром. И сейчас. Говорит, срочно, — сказал Юлдаш-ака и побежал к самовару наполнять чайники.

— Постой ты, — удержал его за рукав Джеферсон. — Утром, говоришь, заходил?..

— Заходил.

Джеферсон провел ладонью по кожаной куртке, щелкнул пальцами.

— Ты вот что — скажи, что видел меня, разговаривал. Приведи вечером на перевал. Там буду ждать.

— У родника?

— У родника.

Юлдаш-ака кивнул:

— Будет сделано.

Джеферсон усмехнулся и вышел на задний двор.

Там у дувала стоял оседланный конь.

Тодд спотыкался и бранился всю дорогу. Юлдаш-ака молчал.

Они шли с горы на гору — по острым рыжим камням. У Тодда еще в Ташкенте прохудились ботинки, он не успел их починить и теперь ругал на чем свет стоит свою нерасторопность: каждый удар камня причинял ему невыносимую боль.

И молчаливый проводник впереди тоже выводил его из себя: ну хоть бы рассказал что-нибудь, хоть бы пошутил.

— Постой, — сказал он. — Я хочу переобуться.

Тодд сел на камень. Ночь стояла над горами. Только внизу, в долине, вспыхивали огни Узунабада — десятка два крохотных тусклых звездочек.

— Скорей, — нетерпеливо поторапливал Юлдаш-ака.

Он сидел на корточках и напряженно всматривался в темноту. Никого. Ни звука. Только тропинка светлеет по склону горы.

— Готово?

Тодд выпрямился, притопнул ботинком:

— Готово!..

«Какой дьявол принес его в Узунабад?» — недобро думал о своем спутнике Юлдаш-ака.

И так у него было много забот с Джелялом, а тут еще этот...

Джелял тоже им недоволен — у Юлдаша-ака острый глаз, чуткое ухо: слышал и замечал он все. Что понадобилось этому в Узунабаде?!

А Тодд шел тем временем за широкой спиной чайханщика и думал о своем — о приезде в Ташкент, о ночи, которую скоротал за любопытным разговором с нужным человеком, о дороге в Узунабад...

Скорей бы все кончилось!.. Убраться за рубеж, а там хоть трава не расти — в конце концов ему наплевать и на Караташ и на экспедицию Югова.

Они вошли в небольшой лесок, подъем стал круче. Тодд карабкался, хватаясь за шершавые, как камень, стволы деревьев. Из-под ног его вылетали камешки и, подпрыгивая, словно резиновые, летели вниз.

Юлдаш-ака остановился. Тяжело дыша, прошептал:

— Осторожнее. Нас могут услышать.

Тодд кивнул. Конечно, в темноте чайханщик не заметил его кивка, но говорить он все равно не мог — перехватило дыхание.

— Осторожнее, — повторил Юлдаш-ака и, повернувшись, снова зашагал вверх.

Тодд ухватился рукой за дерево, прижался горячим лбом к колючему стволу:

— Не могу... Отдохнем, — прошептал он, чувствуя внезапную слабость.

Юлдаш-ака выругался. Что скажет Джелял?.. Они и так запаздывают.

Он взял Тодда под локоть:

— Идем...

— Отстань, ты! — Тодд вырвал руку.

Чайханщик молчал. Ему уже все надоело. И Джелял, и этот тип.

— Идем, — снова сказал он.

Тодд вскинул пылающие глаза. Он ничего не видел, только край неба и черную тень на тропе.

— А... Идем... — бормотал он. — Куда?

Юлдаш-ака махнул рукой:

— Туда.

Тодд отпустил дерево и упал на колени. Несколько больших камней вырвалось из-под его ног и с сильным грохотом покатилось вниз. Чайханщик испуганно отскочил.

— Иди сюда, — сказал Тодд.

Молчание.

— Ну! — выкрикнул Тодд.

— Ты больной. Совсем больной, — сказал Юлдаш-ака.

— Подними меня.

Молчание.

— Скотина! — выругался Тодд.

Удаляющиеся шаги.

— Вернись!.. Эй, вернись!..

Тодд вскочил на ноги и снова упал. Теперь под ним грохотал обвал.

— Вернись!

Что-то непонятное происходило с его головой. Потом стало ломить челюсти. Он пробовал открыть рот и не мог.

Тодд сполз на живот и прижался подергивающейся щекой к теплым круглым камням. Голова раскалывалась. Он чувствовал, как теряет сознание.

— Нет, нет...

Прохладный полумрак окутывал его, в ушах звенело. Он еще раз попробовал встать. Ноги не держали.

Теперь ему было все равно.

Он лег и затих.

А камни все сыпались и сыпались вниз.

Тодд вздрогнул.

— Кто идет?!.

«Продал», — резануло горячий мозг. А сил уже не было, чтобы встать.

Шаги. Чужие голоса. Оттуда.

Он обманул их. Он рядом. А они не могут его взять. Ведь он совсем в другом мире... В другом мире...

Юлдаш-ака сполз с тропы. Он был толст, но страх заставил его двигаться легко и быстро. Огромное тело ввинчивалось в темноту. Колючки рвали лицо и рубаху...

— Где твой гость? — спросил Джелял, выступая из темноты.

Юлдаш-ака остановился. Он ждал этого вопроса. Он знал, как на него ответить. Он выучил все наизусть. Но при виде Джеляла слова застряли в горле.

— Я тебя спрашиваю, — повторил Джелял.

— Он... Его... — пролепетал Юлдаш-ака.

— Ты что, с ума сошел?!

Джелял резко повернулся.

— Не оставляй меня, — сказал чайханщик.

Джелял вспомнил его преданные, как у собаки, глаза. Когда-то они вместе были в банде Аламбека — Юлдаш-ака исполнял тогда обязанности палача.

Нехорошо оставлять в беде товарища.

— Иди сюда, — ласково сказал Джелял. — Ну чего ты испугался?.. Все будет в порядке.

Юлдаш-ака попятился. Ему не нравился ласковый голос Джеляла.

— Иди же, иди, — повторил Джелял.

— Нет, — сказал чайханщик.

— Ты меня боишься? — удивился Джелял. — Ну и пропадай здесь, как собака.

Он подозвал коня.

— Погоди, — прохрипел Юлдаш-ака. — Я согласен. Ты же со мной ничего не сделаешь?..

— Дурак.

Джелял вдел ногу в стремя.

— Постой!.. Не оставляй меня здесь, — взмолился Юлдаш-ака, бросаясь к нему и хватая его за руки.

Джелял усмехнулся.

— Хорошо, — сказал он и спрыгнул с коня. — Я помогу тебе. Так будет безопаснее.

Они пересекли небольшой лесок. За леском были скалы.

— Тебе нечего будет бояться, — сказал Джелял. — Вот видишь — здесь...

— Здесь?..

Юлдаш-ака нагнулся — черная пропасть. Волосы встали у чайханщика дыбом.

Легкий толчок в спину.

— А-а!

Пропасть ринулась ему навстречу.

— А-а! — повторили горы.

Джеферсон уходил с перевала, ведя коня под уздцы.

...В кабинете Ларионова гудел вентилятор.

Рука с тонкими нервными пальцами быстро рисовала на бумаге квадраты и ромбики.

Капитан молчал. Лейтенант нетерпеливо переминался с ноги на ногу.

Гудел вентилятор.

— Это непростительно, — сказал рассерженно Ларионов. — Вы могли раньше встретить Тодда.

Лейтенант развел руками:

— Столбняк. С ним ничего нельзя было поделать... Я же не знал этого. Последняя стадия.

Капитан бросил на стол карандаш.

— Понимаете, это было единственное звено, которое могло связать нас с тем, главным...

Лейтенант молчал.

— Что вы предлагаете?

Вопрос капитана застал его врасплох. Он ничего не предлагал — никак не выходит из головы мертвый Тодд.

— Плохо.

Похрустывая сапогами, Ларионов прошелся по кабинету.

— У Тодда был связной.

— Так точно.

Серые глаза капитана теплеют.

— Думайте, лейтенант.

За окном разливается жар. Тридцать градусов. Духота.

На столе монотонно гудит вентилятор.

Штурм Канака

Группа альпинистов, приданная археологам, начала штурм Канака на рассвете.

Еще накануне вся экспедиция в полном составе была переброшена на лошадях и вертолетами в Безымянное ущелье. Лагерь разбили под пещерой. Несколько крепких брезентовых палаток.

Ночь была полна смутной тревоги.

Хаузен отыскал Югова у реки. Сидя на камне, профессор раскуривал трубку. Хаузен молча зажег сигарету.

Острый клин неба, вырезанный ущельем, был усыпан знакомыми созвездиями. Когда взошла луна, резкие тени переместились к востоку — темный зев загадочной пещеры смотрел прямо на лагерь.

— Волнуетесь? — сказал Хаузен.

— Да, — пыхнула трубка, осветив сосредоточенное лицо профессора.

— Я тоже, — подмигнул огонек сигареты, прочертив в воздухе полукруг.

Потом оба огонька мирно затлели рядом. Два силуэта, поскрипывая галькой, обошли лагерь.

Луна поднималась все выше. Кто-то вышел из крайней палатки, покашлял, сплюнул в темноте. Сноу. Кажется, он не заметил их. Югов облегченно вздохнул. Последнее время Сноу все больше раздражал профессора. В Москве и первые дни в экспедиции Югов как-то редко сталкивался с ним. Нахальный малый с дурными манерами. Конечно, у Хаузена может быть свой вкус. Но Югов заметил, что и Хаузен относится к Сноу с какой-то настороженностью. Между ними было очень мало общего. И если этих двух людей связывала только наука, то Хаузен мог подыскать себе другого преемника — Югов не видел в Сноу тех качеств, которые необходимы будущему ученому.

У старика был острый глаз, и Хаузен видел это. Он понимал, что время приближает развязку, что дальше так жить нельзя, потому что жить так — значит совершать предательство. А грозные ночи под Гвадалахарой?.. А печи Освенцима?.. А страшные лаборатории Лос-Аламоса?..

Нет, он больше не может молчать. Он говорил, как на исповеди. Он курил сигарету за сигаретой, и рядом пыхтела толстая трубка Югова.

— Это было как бред... Ратте сказал, что моя семья будет расстреляна, если я выдам Сноу. Если Сноу не вернется, моя семья все равно будет расстреляна...

— Варвары! — Югов до боли сжал челюсти.

— Вы вспоминаете наш разговор?

— Тогда, на балахане?..

— Да.

— Теперь я вас понимаю.

— Вы слишком доверчивы, коллега... Вы их плохо знаете. А они могут все... В случае провала вас уничтожат так же, как и меня.

— В случае провала...

— Караташ почище атомной бомбы, — сказал Хаузен. — Энергия колоссальной силы — разве это не лакомый кусочек для тех, кто, подобно Ратте, мечтает снова о Великой Германии с кострами из книг и концентрационными лагерями?!.

Хаузен волновался, говорил быстро — горячим полушепотом.

Они все дальше уходили от лагеря. Где-то рядом шумела река. Загадочный Канак смотрел на них своим большим черным глазом.

Югов выбил потухшую трубку сильными ударами о ладонь.

Хаузен сказал:

— Как легко стало на сердце.

— Верю вам.

Их руки соединились в крепком рукопожатии.

Два темных силуэта стояли посреди ущелья. Полная луна. Дикий, неземной пейзаж. Резкие тени. Клин светлеющего неба.

Когда рассвело, четверо смельчаков были уже на середине горы. Там петляла забытая всеми тропинка, а дальше начинался обрыв.

Все в лагере с волнением следили за четырьмя черными точками.

Медленно, шаг за шагом продвигались альпинисты к пещере. Ляля еще на первом курсе занималась в секции альпинизма. Она-то представляла себе, как идет восхождение. Вот забили клин, еще клин. Капроновый канат связывает воедино четыре загорелых спружиненных тела. Кошки скоблят скалу, из-под кайлы вылетают снопы горячих искр. Каждое движение рассчитано до миллиметра. Каждый вдох, каждый выдох.

Все светлее в ущелье — скоро взойдет солнце. Тогда будет еще труднее: скала раскалится, яркие лучи ослепят альпинистов.

А пока они ползут вверх, пока они еще могут ползти. Шаг в шаг. Шаг в шаг.

— Кажется, остановились, — сказал Серебров, опуская бинокль.

Ляля посмотрела вверх.

— Идут...

Солнце медленно восходит над черным Канаком. Скалы облиты вишневым соком, тлеют вершины далеких гор...

А черные точки все ползут и ползут.

Шаг в шаг. Шаг в шаг.

Каракозов нервно подергивает бороду. Он на командном пункте. Отсюда наведены на скалу мощные рефракторы.

— Остановились...

Командир группы припадает к окуляру.

— Так. Сигналят...

Лицо Югова словно окаменело.

Тишина над лагерем. Ни звука.

Командир группы протирает утомленные глаза. У него усталые морщинки у краев губ. Вытряхивает из пачки сигарету. К нему тянется сразу несколько зажигалок. Прикуривает, рассеянно смотрит на Югова.

— Ну как? Ну что?..

— Продолжать подъем невозможно.

— Почему?

Командир группы нервно мнет сигарету, бросает ее себе под ноги.

— Люди не мухи. Вверх ногами не пройдешь...

Несколько секунд он молчит. Вокруг — растерянные, вытянувшиеся лица.

— Ладно, — говорит он. — Попытаемся сверху. Вызывайте вертолет.

...Машину кренило и подбрасывало на вертикальных потоках воздуха. В кабине было душно. Оглушительно рокотал мотор. Командир группы кивнул Югову:

— Смотрите...

Горы словно сходятся вершинами над самыми их головами. Внизу, быстро уменьшаясь, проплыл лагерь, люди, машущие руками...

Двое спортсменов приготовили капроновую лестницу. У них сосредоточенные, спокойные движения.

Летчик откинулся на сиденье, махнул рукой.

— В чем дело?..

Командир группы наклонился к его лицу.

— Рискованно, — у летчика вены вздулись на шее от напряжения. — Вертолет зацепит лопастями за скалу.

— Задача...

— А что, если спуститься пониже? Вот так, — сказал один из пареньков, изображая ладонями то, что он предлагает.

— А ведь верно!.. Молодец, Долохов.

Летчик осторожно пошевелил рукоятки — машина плавно снизилась и замерла в воздухе.

Теперь скала совсем рядом. Кажется, протяни руку — и коснешься горячего гранита.

Поток воздуха снова подбросил вертолет. Летчик напряженно шарил в пространстве. Здесь, у самой скалы, опасно каждое движение.

Вверх-вниз, вверх-вниз...

Большой дырой с рваными краями вынырнула пещера. Югов прильнул к окну — вот она!..

Отсюда хорошо видны следы сброса: Каракозов был прав. Сердце билось частыми тугими ударами — бум, бум, бум... Югов даже руку приложил к груди — страшно стало.

А в кабине тем временем шла работа. Долохов открыл дверцу и попробовал забросить в пещеру веревочную лестницу. Не тут-то было. Еще раз. Опять мимо.

— А если раскачаться?..

— Попытайся.

Долохов нырнул в открытую дверцу. Тело его повисло над самой бездной.

— Давай! Давай! — крикнул командир группы.

Долохов стал раскачиваться — рывок на себя, рывок от себя. Еще, еще... Летчик едва удерживал вертолет — того и гляди грохнется о скалу.

Еще рывок. Еще.

Ноги Долохова почти касаются края пещеры.

— Подтяни выше!

Машина покорно поползла вверх и снова замерла, напряженно вздрагивая металлическим корпусом.

— Прыгай!

Долохов качнулся. Рывок.

— Ура-а! — донеслось снизу.

Альпинист упал на колени у самого входа в пещеру.

— Долохов, дорогой! — кричал Югов; слезы стояли в его глазах. — Молодчина, Долохов.

— Профессиональный прыжок! — сказал командир отряда, предлагая Югову сигарету. — Признаться, я побаивался... Дрогни машина, качнись чуть-чуть влево — и остался бы от парня мешок костей.

Югов потягивал сигарету, блаженно прикрыв глаза.

Вертолет шел на снижение.

— Спасибо, товарищ, — Югов протянул руку летчику. — И вам спасибо.

Командир отряда смущенно улыбнулся:

— Да что вы! Я тут ни при чем...

Долохов, стоя у края пещеры, разворачивал веревочную лестницу...

За морями, за горами

Что может быть прекраснее моря?! Харди мог любоваться им часами.

У него было излюбленное местечко — во Флориде, в спокойной бухточке, берега которой то круто обрывались, то песчаной отмелью тянулись чуть ли не на километр. В бухточке всегда стояла наготове белоснежная яхта с командой в пять человек; чистые каюты, уютный салон...

На склоне высокого холма, в плотной зелени пальм возвышался дом с красной крышей и желтыми жалюзи. Мраморная лестница вела от дома к морю: дорожка, обсаженная магнолиями и радужной юккой, была посыпана серебристым песком. За домом возвышались стройные кипарисы. Там начиналась апельсиновая роща, а еще дальше проходила линия железной дороги. И если бы не ее бессонные перестуки, не гудки, можно было бы подумать, что, попав в это благодатное местечко, вы перенеслись в далекие времена, воспетые Майн Ридом, когда по равнинам и болотам Флориды бродили еще краснолицые и гордые семинолы...

Но Харди романов не читал и о семинолах знал только понаслышке. Флорида для него была испокон веков райским уголком США, а мыс Кеннеди — местом испытания ракет.

Покачиваясь на мягком сиденье стремительного «крайслера», Харди думал. Далеко — там, где вода сливается с небом и где легкий туман сглаживает силуэты, светлой точкой с черным султаном дыма виднелся теплоход. Очевидно, он шел с Кубы...

Харди поджал губы. В молодости он бывал в Гаване, в этом необыкновенном городе на берегу моря. Гавана... Никогда не забыть ее душных вечеров, шороха автомашин по шоссе, мелодий неутомимых джазов за распахнутыми стеклянными дверьми ночных баров. Тогда в Гаване была жизнь. Город кишел туристами. А теперь... Кастро даже на женщин, прекрасных кубинок, надел военную форму. Они стоят у кухонной плиты и держат автоматы наготове.

Харди сжал кулаки. Недавно он был на смотре в Майами. Там собрались головорезы и отчаянные авантюристы. Ребят здорово подготовили, дали оружие. А ненависти их учить не надо. У каждого что-нибудь осталось на Кубе: у одного — своя плантация, у другого — дом, у третьего — кабачок, у четвертого — просто личные счеты с кем-нибудь из тех...

Харди с неприязнью подумал о президенте — такая близорукость!..

Он откинулся на спинку сиденья и прикрыл глаза. Свежий бриз не выветривал неприятных мыслей. Харди потер кончиками пальцев виски. Что за чертовщина?!. Похоже, что и он на старости лет превратился в болтливого политикана. Когда-то он посмеивался над этой категорией людей. Вот мы люди практического склада, люди дела. Мы работаем. Мы не едим свой хлеб даром. И нам не нужно сдабривать работу красивыми фразами. Мы и так отлично понимаем, что на нашу долю выпала самая грязная ее половина. Но пусть эти чистоплюи попробуют без нас!.. Пусть попробуют.

Машина между тем сделала несколько крутых разворотов и остановилась у высокой зеленой решетки. Огромный сеттер выскочил из ворот, заискивающе заюлил у ног приподнявшегося Харди.

— А, соскучился, старина!

Харди потрепал пса за уши, провел рукой по гладкой блестящей шерсти. Потом он вышел из машины и заковылял по дорожке к дому, из которого уже спешил ему навстречу один из сотрудников, прибывший сюда еще на прошлой неделе, чтобы подготовить все к приезду шефа.

Харди выслушал его доклад, рассеянно ковыряя тростью в размякшем на солнце асфальте. Он поморщился — не любил, когда люди говорили слишком много, особенно подчиненные.

— Вы сегодня в ударе, — мрачно заметил Харди и кончиком приподнятой трости отстранил сотрудника с дороги. — Распорядитесь, чтобы мне приготовили ванну.

— Будет исполнено.

— И еще...

Харди бросал слова за спину, не оборачиваясь и не повторяя, уверенный в том, что каждое его слово поймано на лету.

Сотрудник услужливо забежал вперед, распахнул перед шефом дверь. Харди вошел в прохладный вестибюль. Здесь полы были выстланы разноцветными плитами, а на стенах с дубовыми панелями висели сочные натюрморты.

Сеттер, виляя хвостом, остановился перед лестницей и выжидающе посмотрел на хозяина. Харди тоненько свистнул и засмеялся. Собака послушно взбежала по лестнице, замерла на последней ступеньке перед статуей обнаженного Аполлона.

«Такая безвкусица!» — подумал Харди.

Он недовольно покосился на сотрудника. Теперь, после натюрмортов и Аполлона, сотрудник казался ему еще менее симпатичным.

— Уберите... это, — поморщился Харди.

— Но ведь...

— Уберите! — Харди пришлось повторить приказание, а это случалось не часто.

Сотрудник, побледнев, отступил в сторону. Харди собственным ключом отворил дверь кабинета. Наконец-то он у себя дома, наконец-то!

Сеттер уже обследовал комнату. Он даже вскарабкался на диван, но Харди цыкнул, и пес послушно сполз на пол.

Здесь все было привычно. Харди бросил в угол трость, упал в кресло.

Минуты две он сидел неподвижно. Мысли, мысли... Порой окрыляющие, порой бескрылые, убивающие всякое желание жить, работать. Харди боролся с мрачными мыслями. У него была прекрасно натренированная воля, но и ему не всегда удавалось уйти от них.

...Пообедал Харди здесь же, за письменным столом, а после обеда и короткого сна взял полотенце и спустился к океану. Он искупался на песчаной отмели, а потом на ялике добрался до яхты. Капитан в белом фланелевом костюме с золотым шитьем приказал поставить паруса. Матросы бросились исполнять команду, и скоро свежий ветер раздул легкие полотнища, — грациозно развернувшись в бухточке, яхта пошла вдоль зеленого побережья. Харди, сидя в кресле, рассматривал в бинокль уже примелькавшийся за два года пейзаж.

Целый месяц почти полного безделья!.. Целый месяц водных процедур, солнечных ванн и этих глупых вояжей на допотопном парусном суденышке. Может быть, кое-кому это и покажется пустым времяпрепровождением, но он-то, старый Харди, отлично знает, что это не так — он, побывавший в таких переделках, которые иным зеленым юнцам и во сне не снились...

Однако Харди не суждено было долго наслаждаться отдыхом. В то самое время, как он мирно дремал, развалившись в кресле, и предавался грустным размышлениям, на его имя поступила радиограмма с грифом «лично» и «срочно».

Харди нетерпеливо вскрыл пакет. Это было сообщение из Москвы. В нем говорилось об отправке экспедиции на поиски Караташа и о том, что Тодд, потерпев неудачу с Каракозовым, вынужден был скрыться. Возможно, он попытается связаться с Джеферсоном — как поступить в данном случае?..

Харди нахмурился. Теперь он снова почувствовал, как оживает каждый его нерв, как чутко реагирует мозг на внешние раздражители.

В такие минуты Харди необходима была полная тишина. Вернувшись на дачу, он заперся в полутемном кабинете наедине с молчаливым сеттером. Что значит провал Тодда?.. Чем это грозит Харди?.. Вполне очевидно, что в случае, если Тодда все-таки схватят, он не станет запираться. Тогда под угрозой окажется Джеферсон. А Джеферсон — ключ к операции «Караташ». Провал Джеферсона равносилен провалу всей операции.

Что можно предложить в подобной ситуации?.. Лучший исход — исчезновение Тодда. Неважно, как это будет выглядеть — мертвые не болтают. Не посылать же за ним в самом деле транспортный самолет или подводную лодку!

Покончив с делами, Харди откинулся в кресле и включил радиоприемник. Он любил после работы посидеть вот так, ни о чем не думая, потягивая красное вино и покуривая трубку. В приемнике трещало — Харди перемещал рычажок по светлой шкале... Интересно, что передают сейчас русские?

Он захватил только конец сообщения. Знакомый мужской голос говорил:

— В результате штурмовой группе удалось проникнуть в труднодоступную пещеру Канак. В беседе с нашим корреспондентом профессор Югов заявил, что в ближайшие дни тайна древнего Караташа будет разгадана. Еще одна блестящая победа советской науки, еще один ценный вклад в сокровищницу мировых знаний...

Харди нажал белую кнопку выключателя. Сеттер вскочил и настороженно прянул ушами. Харди отшвырнул трубку. Во рту был противный терпкий привкус крепкого табака.

— Машину к выходу! — приказал он появившемуся на вызов сотруднику.

В глубь скалы

Рабочие изнывали от жажды. В пещере было полутемно и сухо. Мелкая гранитная пыль висела в раскаленном воздухе. Гудели моторы, стучали отбойные молотки.

Расширяясь, пещера уходила вниз. По мере того, как люди удалялись от входа, дышать становилось все труднее. Югов приказал выдать рабочим кислородные маски. Сказывались и большая высота, и разреженность воздуха. Больше часа никто не выдерживал. Но работы не останавливались ни на минуту.

На пятый день стала прослушиваться пустота. Инженер точно определил расстояние:

— Три метра.

Югов всю ночь дежурил в забое.

На утро рухнула последняя преграда, отделяющая их от внутренней части пещеры. Когда осела черная пыль, Югов увидел широкий ход, ведущий в глубь скалы.

Все были взволнованы. Хаузена и Каракозова подняли с постелей. Вместе с ними прибежали в забой Серебров, Ляля, Сноу, Коротовский. Они стояли среди развороченных взрывом глыб.

Фонарик в руке Каракозова обшаривал проход.

— Осторожнее, профессор, — предупредил Серебров.

— Да тут потемкинская лестница! — воскликнул Каракозов, перешагивая через наваленный грудой свежий щебень.

Действительно, позеленевшие от времени ступени вели вниз, в зияющую бездну. Яркие кружки фонариков прыгали у них под ногами. Серебров пробовал сосчитать ступени и сбился — что-то около сорока, а может быть и больше. Каждый звук отдавался в глубине пещеры раскатистым эхом.

Они шли уже минут двадцать. По подсчетам Хаузена, это должно быть где-то на уровне дна Безымянного ущелья.

— Похоже, здесь один из спусков в дантов ад, — нервно пошутил Сноу.

Серебров, шедший рядом с ним, слышал, как булькает время от времени его фляжка со спиртом.

— Нечто подобное я наблюдал и в Натанаро, — сказал Хаузен.

— Этот спуск? — спросил Югов.

— Способ обработки камня. Обратите внимание — это не обычная шлифовка. Каждая глыба словно глазирована.

— Вулканическое стекло.

— А какая для этого нужна температура! — воскликнул Хаузен. — Я очень сожалею, что мне не удалось завершить разведку Натанаро...

— Не о чем жалеть, доктор, — прервал его Сноу. — Здесь вы имеете возможность сделать более интересные открытия...

Прохладный воздух, шедший снизу, освежал их лица.

Спуск кончился. Они стояли на небольшой площадке. Где-то капала вода.

— Похоже, что это конец? — произнес Югов.

— Не может быть.

Фонарик Каракозова упрямо обшаривал ступени.

— Какой же смысл был строить лестницу?!

— Вот именно.

— Надо искать.

— Только осторожно, — предупредил Хаузен. — Все эти древние были большие мастера на разные западни и ловушки.

— Вы уверены, что пещеру создали древние? — спросил Югов.

— А вы в этом сомневаетесь?

— С некоторых пор да.

Под сводами голос Югова звучал приглушенно.

Пещера имела склон к северу. Там стояла вода. В свете фонариков она казалась густой и красной, как кровь.

Присев на корточки, Каракозов обследовал стену.

— Должно быть, ход был где-то здесь. Послушайте — снова пустота...

Югов приложил ухо.

— Какой-то странный шум...

— Напоминающий звук падающей воды, — подсказал Каракозов.

Они стали простукивать стену. Удары гулко отдавались в глубине. Вытянутые тени с яйцеобразными черепами настороженно замерли по сторонам.

— Вы слышите? — прошептал Югов.

— Да, да...

Фонарики снова запрыгали за их спиной.

Каракозов чуткими пальцами провел по стене.

— Плиты пригнаны так, что и лезвие ножа не просунешь...

— Майя тоже умели делать такие штуки, — сказал стоявший за его спиной Хаузен.

— Вы все время проводите параллели...

— В данном случае они не вызывают у меня сомнений. Если вам угодно воспользоваться моим опытом, то следует искать другой проход. Так было и в Натанаро...

— Действительно, может, мы его просмотрели? — осторожно предположила Ляля.

Все сошлись вместе, лучи фонариков ударили в потолок. Заключенные в оболочку из вулканического стекла плиты переливались зеленовато-желтым светом. И от этого лица людей в зале были болезненно бледны, почти бесплотны.

— Итак, возвращаемся? — спросил Югов.

— В конце концов вернуться сюда никогда не поздно, — согласился Каракозов. — Обследуем ход. Может быть, мы и в самом деле проглядели боковой тоннель...

Обратно идти было еще труднее. Лестница вела круто вверх. Фонарики ощупывали каждый сантиметр скалы. А из ее нутра им тоже подмигивали фонарики. Стены блестели и переливались всеми цветами радуги. Тени людей проплывали в них, как рыбы под слоем прозрачной речной воды.

Несколько раз им казалось, что боковой ход найден, но это был просто обман зрения. Иногда они действительно останавливались перед небольшими углублениями, но в них не было и полутора метров. Стена — сплошная, гладкая, блестящая, как разноцветное стекло, стена...

Скоро впереди заголубел дневной свет. Прохлада подземной галереи сменилась духотой жаркого августовского вечера. Все молчали. Югов щелкал выключателем фонарика, Хаузен шарил по карманам в поисках сигарет. Коротовский, замыкая шествие, строгал перочинным ножичком спичку. Сноу раза два или три приложился к фляжке.

Задержавшийся внизу Каракозов нагнал их у самого выхода.

— Так как же — будем брать перегородку? — сказал он, обращаясь к Югову.

— А не трудновато ли?

— Используем лазеры.

— Да, конечно, — согласился Югов. В то же время он подумал:

«Лазеры — неплохая вещь, но грубоватая. Что скрывается за стеной?»

— А если повременить? — сказал он. — Поищем еще раз...

— Я согласен с Викентием Александровичем, — вмешался в разговор Хаузен. — Нужно попытаться...

— А потом?

— Применим лазеры, когда ничего другого не останется. Поймите, я разделяю ваше нетерпение, но — нужно сдерживать порывы. Это тоже своего рода искусство.

Каракозов улыбнулся:

— Ладно, ладно. Не уговаривайте. Быть по-вашему...

Юлдаш-ака сидел в кабинете капитана Ларионова и не смел поднять руку, чтобы почесать переносицу. А зуд был страшный, и чем больше Юлдаш-ака думал об этом, тем сильнее ему хотелось сделать то, чего он никак не мог сделать в своем теперешнем положении. И не потому, что боялся, а потому что по-всякому могут расценить его жест — мало ли что подумает сидящий перед ним начальник!..

И Юлдаш-ака терпел, как терпел четыре дня тому назад, после того, как Джелял столкнул его в пропасть, а он по воле аллаха повис на корневище и сохранил свою драгоценную жизнь для гражданина начальника.

Тогда здорово пришлось повозиться пограничникам — да ниспошлет им вечную радость всемогущий аллах! — чайханщик был толст, тяжел и неуклюж. Его вытащили на веревках, как мешок с картошкой.

А теперь он в благодарность за это готов рассказать, все, что знает.

— Только прошу учесть мое искреннее признание...

Ларионов просматривал толстую папку.

— Так, — сказал он, — начнем с того дня, когда к вам явился Джелял...

На пороге тайны

Хаузен не мог заснуть, как и тогда, в горах Сьерра-Мадре. Большая тень его двигалась по светлым стенам палатки. Пепельница на грубо сколоченном деревянном столе уже не вмещала окурков. Хаузен докурил последнюю сигарету и прижал ее к краю стола.

Набросив на плечи белый парусиновый пиджак, он вышел. Как всегда, в эти дни над Безымянным ущельем висела луна. Было прохладно. Хаузен зябко поежился под пиджачком — не греет.

Подтянутый к земле временными лестницами, темнел неприветливый Канак.

Хаузен шел задумчиво, не разбирая пути. У него еще не было определенной цели. Он просто шел и думал о вчерашнем.

Лестница скрипнула под его ногой. Хаузен остановился. Куда он идет? Зачем?..

Он стоял облокотившись о перила и смотрел вниз.

«Нужно все-таки попытаться», — решил он.

«А как же товарищи?»

«Ничего страшного: я только посмотрю и тут же вернусь назад».

Фонарик был в кармане. «Вот и отлично!»

Хаузен повернулся и медленно пошел вверх. Лестница скрипела и раскачивалась под его ногами. Одному было жутковато, но он взял себя в руки — как тогда, в Натанаро. Фонарик скользнул по щебню. Хаузен не заметил стоявшего у входа человека. Высокий, темный, он сливался со скалами.

Хаузен остановился, осветил крутые ступеньки лестницы. Потом шагнул вниз, и человек, отделившись от стены, осторожно последовал за ним.

Он старался идти так, чтобы звуки их шагов совпадали. Фигура Хаузена с фонариком в руке быстро удалялась...

Полукруглый зал. Сверкающие зеленовато-желтые стены.

Хаузен остановился, оглядываясь. С чего начать?

Он поставил фонарик на пол и, вынув из кармана большой складной нож, стал простукивать стены. По часовой стрелке. Тук-тук, тук-тук. Здесь сухой звук. Здесь тоже. Ухо Хаузена чутко улавливало пустоту. Ага, кажется, здесь задерживался вчера Каракозов...

Хаузен поднял с пола фонарик и стал изучать стену — сантиметр за сантиметром. Ни щели, ни царапинки. Тонкая работа. Гладкие камни пригнаны один к одному, словно их срастили, — так, как хирурги сращивают кости.

Попробуем постучать внизу.

Хаузен сел на корточки и тут же подумал, что звук падающей воды может быть вызван только одним — вода, скапливаясь в пещере у северной стены, все-таки имеет где-то выход.

Узкий сноп света ударил вниз. Вода, как и в тот раз, отливала красным. Вспыхивали и гасли на гладком дне многоцветные искры.

Хаузен не заметил, что и сам он давно в воде. Тревожная атмосфера поиска отделила его от мира. Сейчас не было вокруг ничего — только эта лужа и это переливающееся под лучом фонарика манящее дно.

Внезапно он отшатнулся.

Прямо из воды на него глядела оскаленная человеческая маска. Пальцы дрогнули. Фонарик потух.

Хаузен прислонился к глянцевитой поверхности стены. Ноги стали непослушными — мягкими, как вата, и тяжелыми, словно их наполнили свинцом.

Дрожащей рукой он снова зажег свет. Ничего — только вода, только искры — красные, бордовые, фиолетовые...

Что это — галлюцинация?..

Хаузен провел рукой по лбу. Не может быть!.. Он упорно шарил фонариком вдоль стены. Вот снова мелькнули чужие расширенные глаза. Так-так — еще левее. Из мрака показались детали чужого лица: вскинутые брови, расширенный нос, рот, искривленный в сардонической усмешке, скошенный подбородок...

И несмотря на то, что Хаузен уже знал, что это такое, непонятный ужас снова охватил его: столько было в этой маске живого — может быть, оттого, что она, как и все вокруг, была скрыта толстым слоем загадочного стекла.

Через ноздри маски уходила под пол вода — Хаузен наклонился и увидел над ними характерные завитушки — воронки. Он наступил на маску ногой. Пол дрогнул. Даже не дрогнул, а медленно и плавно покатился вниз.

Что случилось дальше, Хаузен помнил все до деталей: он долго летел куда-то по наклонной скользящей поверхности. Потом мягкий удар — и вот он уже на ногах.

Огромный зал, в котором он находился, был залит приятным зеленоватым светом, исходившим от потолка и стен.

...Сноу видел, как исчез его шеф, но не сразу понял, что с ним случилось. Может быть, просто поскользнулся и упал в воду?..

Но Хаузен не появлялся, тогда Сноу вышел из своего укрытия. Он зажег лампочку и быстрым взглядом окинул зал — Хаузена нигде не было. Но вместе с Хаузеном исчезла и вода у северной стенки — Сноу сразу обратил на это внимание.

Куда исчезла вода? Сноу увидел квадратное отверстие. Он только присвистнул и подумал, что Хаузен родился под счастливой звездой.

Сноу встал на колени, заглянул вниз — ничего, никакой лестницы: прямой, гладкий лоток. Он просунул руку с фонариком еще дальше. И там те же блестящие стены, узкий полукруглый сводчатый ход.

Сноу помедлил. Рискнуть? Или подождать доктора здесь?.. В нем боролись два чувства — он опасался, что путь, на который только что так опрометчиво ступил Хаузен, мог быть ловушкой; но еще больше он опасался упустить шефа, который, возможно, был уже где-то рядом с таинственным Караташем. Как поступить?..

Сноу отпил из фляжки несколько глотков, поперхнулся и махнул рукой: будь что будет. Он спустил ноги в квадратное отверстие, оттолкнулся и повис на руках. Потом разжал пальцы. Тело упало в лоток и быстро понеслось вниз...

...Хаузен огляделся. Помещение, в котором он находился, напоминало картинную галерею. Только здесь картины не были развешаны, как это принято на Земле. Они были написаны светящимися красками в глубине стены — таким способом достигалась удивительная живость изображения. Свет падал изнутри, и картины поражали своей реалистичностью: казалось, подаст сигнал невидимый дирижер — и все это оживет — задвигается, заговорит, шагнет в освещенный зеленоватым сиянием зал.

Вот, слева, изумрудная планета с тремя такими же изумрудными спутниками несется в темных просторах Вселенной. Чужие, незнакомые созвездия. А вот серебристое веретенообразное тело ракеты. В просторной комнате со множеством непонятных приборов коренастый человек в синем комбинезоне смотрит на большой молочно-белый экран. Разноцветная толпа на площади незнакомого города. Лица обращены к небу — там ярко светится красная звездочка... Странные животные с фиолетовой гладкой кожей бродят по светло-зеленым полям; большие оранжевые плоды свисают с низкорослых безлистых деревьев.

И всюду улыбающиеся широконосые лица со скошенными подбородками.

А на потолке изумленный Хаузен увидел бугский шар. То есть это был, конечно, не шар, но море Дождей, нанесенное на светлую поверхность потолка, было точной копией рисунка, изображенного на бугском шаре: кратер Архимеда, кратер Тимохариса и Аристилла...

Бегущая оранжевая надпись вспыхивала и гасла под чертежом.

Стены поглощали звуки. Хаузен не слышал даже собственных шагов. Он, словно по воздуху, пересек комнату, толкнул на противоположной стороне дверь, которая легко отворилась и, как только он прошел, тотчас же бесшумно закрылась за ним... Полутемный коридор вел вверх. Хаузен открыл вторую дверь.

Бегущая оранжевая надпись, точно такая же, как под чертежом, пересекала комнату. Создавалось впечатление, словно буквы висят в воздухе: если хорошенько постараться, можно взять их руками.

Вслед за буквами стены тоже вспыхивали слабым фиолетовым блеском.

Хаузен тревожно оглянулся. Казалось, все предупреждало об опасности. Но откуда ее ждать и в чем она выражается?..

Хаузен вышел на середину — буквы заплясали еще быстрей, стены замигали, поплыли в стороны.

Он пересек комнату и толкнул тяжелую холодную дверь. Она открылась в черноту. У ног Хаузена лежала пропасть.

Он понял назначение этой шахты, понял и тревогу оранжевых букв. Но было уже поздно.

«Надо предупредить», — подумал Хаузен.

К горлу подступала тошнота. «Надо предупредить», — повторил он сквозь зубы. Оранжевый вихрь закружил, завертел его и швырнул вниз. Он упал на руки, попытался встать, но не смог.

Чья-то тень мелькнула у входа.

— Сюда, — прошептал Хаузен, теряя сознание.

Сноу услышал его, но не сразу понял, что случилось.

— Радиация... Там... предупредить... в шахте...

Оранжевые буквы плясали над головой Хаузена.

Сноу метнулся назад, в темный коридор, но тревожные сигналы, предупреждающие об опасности, настигали его повсюду. Зеленоватый свет в первом зале погас. Краски на картинах померкли. Стены цедили страшные фиолетовые лучи. Их цвет постепенно переходил в багровый, а затем в красный.

— Помогите! — крикнул Сноу, бросаясь к наклонному лотку, чтобы выбраться на поверхность.

Но лоток толкал его все время вниз, и тогда он, обессиленный, снова вернулся в комнату, где лежал на полу умирающий Хаузен.

Сноу схватил его за плечи и, посадив на пол, стал трясти.

— Слышишь, ты, очнись! — кричал он, захлебываясь от ярости. — Очнись!..

Но Хаузен валился на бок, и Сноу трудно было его держать. Он отнял руки — голова профессора ударилась о стекловидный пол.

Сноу судорожно схватился рукой за горло — внутри все переворачивалось. Голова кружилась, слабость подступала к ногам. Наверное, это был конец. Он сел на пол и протяжно, по-собачьи, заскулил. Он скулил долго, не набирая воздуха, и было в этом утробном крике столько звериного, что Хаузен приоткрыл одеревеневшие веки.

— Сноу, — сказал он с укоризной.

Фиолетовый Сноу не пошевелился. Он продолжал выть и, казалось, звуки эти совсем не его звуки — их произносит за стенкой совсем другое существо.

Потом он упал на бок и затих.

Сколько времени он был в бреду? Час... Два?..

Он очнулся от сильной боли в затылке. С трудом пошевелил шеей, скосил глаза вправо — Хаузен лежал все в той же неестественной позе, подвернув под себя руку.

Первой спокойной мыслью было — уходить.

Он встал на четвереньки, потом поднялся на ноги, разведя в стороны дрожащие руки с растопыренными пальцами, долго раскачивался, прежде чем ступить. Ну — смелее: здесь должен быть где-то выход.

Мертвый Хаузен смотрел на него широко открытыми синими глазами.

Голова кружилась. Фиолетовые стены расступались по сторонам, пол качался, как палуба корабля при крутом шторме.

Но он не упадет. Он будет жить. Просто нужно собрать последние силы и выйти в ту, другую, комнату. И закрыть за собой дверь...

...Хаузена и Сноу хватились только на рассвете. Обыскали весь лагерь, все окрестности — никаких следов.

Коротовский, как было условлено, немедленно связался с начальником погранзаставы.

Воспользовавшись суматохой, Джеферсон сел на коня и улетел, как ветер.

Пограничники пытались перехватить его на перевале, но он будто сквозь землю провалился. Искали везде — в лесу, на северной седловине, на южной, у Голубых озер, у Тигровой впадины.

— Будем ждать у аламбековского клада, — сказал Ларионов.

Коротовский кивнул:

— Мне кажется, он на это клюнет.

— Ищите Хаузена, — приказал Ларионов.

Тут кто-то вспомнил, что видел доктора часа в три ночи.

— Я вышел покурить, а он прогуливался за лагерем.

— Один?

— Один. По-моему, он шел в сторону пещеры...

— А больше вы никого не заметили?

— Нет. Он был один.

— Это похоже на Хаузена, — сказал Югов. — Старая привычка — работать в одиночку.

Вооружившись фонариками, группа двинулась в пещеру — на поиски.

Сноу вспомнил о своей фляжке только тогда, когда упал во второй раз. Фляжка сорвалась с ремня, и спирт светлой струйкой стал разливаться по фиолетовому полу.

Сноу видел это, но не мог пошевелить и пальцем. Спирт вытекал, а ведь он, только он мог вернуть его сейчас к жизни. Эта мысль навязчиво стучала в его воспаленном, наполненном бредовыми образами мозгу.

Теперь все усилия его сводились к одному — дотянуться до фляжки. Он пробовал поднять руку — она окаменела и не подчинялась ему. Он лег на бок и, тяжело дыша, долго лежал так, глядя на фляжку затуманенным взглядом... Потом снова потянулся к ней — напрасно... Тогда Сноу пополз.

Ему казалось, что он ползет сто, тысячу лет, целую вечность. Он выбивался из сил. Он изнывал от жажды. А фляжка пустела на его глазах...

Он дотянулся до нее, когда не было уже больше сил, прильнул пересохшими губами к светлой лужице и затих.

... Они попали под сильное излучение. Шахта, в которую проник доктор Хаузен, была стоянкой звездного корабля.

А в это время на дикой горной тропе, как загнанный зверь, прятался в кустах Джеферсон и ждал своего часа...

В засаде

Ларионов взглянул на часы. Пора. Серый конь, почувствовав приближение хозяина, весело заржал и рванулся с привязи. Ларионов потрепал его по мягким губам, погладил гладкую, блестящую холку.

— Ну-ну, играй! — сказал он, ловко садясь в седло.

Серый рванулся, высоко вскинув торжествующую морду, и мелкая пыль заклубилась позади него...

Ларионов посмотрел на дорогу: там, впереди, тоже клубилась пыль.

— Коротовский, — отметил про себя капитан.

Коротовский, лихо разворачиваясь на черном жеребце Иногамова, помахал рукой.

— Запаздываем, — недовольно заметил Ларионов.

Ночь словно захлопнула крышку огромной шкатулки. Еще с вечера небо было затянуто облаками, и солнце едва пробивало сквозь них свои блеклые, голубоватые лучи. Теперь в низкой котловине стало так темно, что и рядом лежащего товарища не разглядишь — только слышишь его взволнованное дыхание...

Горы дыбятся вокруг, как живые существа — огромные, неловко свернувшиеся, не то заснувшие, не то притаившиеся для прыжка. И дневным теплом пышет от них, как от живого тела; кажется, медленно приподымается и опускается земля — дышит.

Редко сверкнет сквозь плотные тучи заблудшая звездочка. Нет-нет заморосит дождь, да тут же и перестанет — только прошуршит по пыльным листьям, по жухлой траве. И насторожит пограничников — уж не человек ли?.. Не он?..

Какие только мысли не придут в голову, когда вот так лежишь в засаде!.. А нервы напряжены до предела, тем более, что отдан строгий приказ: не стрелять, брать Джеферсона только живьем...

Ларионов покусывает губу, положив локти на бугорок, жадно вдыхает терпкие запахи теплой, чуть влажной земли. Сегодняшняя ночь чем-то напомнила ему юность — переходы, бои, ночевки в степи под открытым небом. Отец его был хлеборобом, а Ларионову так и не пришлось походить за плугом — в сорок четвертом взяли в армию. Но тяга к земле осталась. Она-то и волновала его, она-то и наполняла неясным беспокойством тяжелые короткие сны.

Коротовский, лежа в кустах граната, снова, как и каждый раз выходя на ответственное задание, ощутил себя не просто Коротовским, парнем из сибирского села, а прямым продолжением того, что было начато до него другими и после него будет продолжено такими же простыми парнями, как и он сам. И то, что, может быть, сейчас, может быть, через минуту он столкнется с врагом, наполнило каждую жилку его невольно напрягшегося тела хорошим земным теплом, и так радостно ему стало и за себя, и за Югова, и за Хаузена, оставшегося верным своему долгу, и за старика Каракозова, и за смелую Лялю, боящуюся признать себя смелой, и за Сереброва, и за кряжистого, как эти горы, Рахима, и за Ларионова, и за всех бойцов, притаившихся в засаде, что он весь засветился от гордости.

А ночь стояла над ущельем настороженной хищной птицей, и гора горбатилась, приготовившись для прыжка, и речка шумела далеко и невнятно, и дождь время от времени падал и испарялся на горячих камнях.

Потом вдруг сразу стало светлее — это луна выглянула из-за облаков. Небо за ней было темно-синее — как море на географической карте, а облака были берегами.

Коротовский разглядел кусты и бледное лицо Ларионова, склонившегося к бугорку с хворостинкой во рту. Капитан подмигнул ему и улыбнулся.

— Курить хочется, — прошептал Коротовский.

Луна снова нырнула в облака, завязла в длинных темных волокнах; катясь дальше, она наматывала на себя все больше и больше облаков, пока совсем не почернела...

Но ночь уже не была такой темной, как полчаса назад, — на востоке заметно посветлело.

И тут горячий ток прошел через тело Коротовского. Коротовский не видел Ларионова, не видел остальных пограничников, но внезапно и внятно почувствовал, что все вокруг него изменилось.

Он представил себе, как подобрался Ларионов, как притихли бойцы в своих замаскированных гнездах, как сдерживают они дыхание...

По тропе шел человек. Шел, низко пригнувшись. В поводу он вел коня. Конь неосторожно задевал копытами за камни, и удары эти казались Коротовскому пушечными выстрелами. Несколько галек сорвалось с обрыва. Человек остановился, прислушиваясь. Теперь он был возле Ларионова.

Но капитан не окликнул его, и человек, отдышавшись, пошел дальше. Снова равномерно застучали подковы коня — дальше, дальше, тише, тише...

Сквозь тучи выглянула луна. Коротовский вскинул голову. Ларионов лежал на боку. Луна освещала его бледное лицо. Он кивнул в сторону путника с лошадью — это означало, что все идет именно так, как надо...

В последнюю минуту Джеферсон почему-то ощутил непонятную робость. Скорее это было оцепенение. Ему не хотелось вставать, не хотелось снова карабкаться на коня.

Да и к чему? Контракт с Харди?.. Плевал он на этот контракт. И на Караташ, и на атомные или какие-то там еще бомбы. Кто-то продал его, а это самое главное. Нужно уносить ноги, но Джеферсон не такой дурак, чтобы уходить с пустыми руками. Он не забыл еще блеска аламбековского золота, и то, что не удалось в сорок третьем, удастся теперь. А там — скрыться ото всех: и от Харди, и от русских...

Джеферсон не мог разогнуться. Конечно, ему ли в его годы по десять часов в сутки болтаться в седле! Куда приятнее отлеживаться где-нибудь на пуховой перине в окружении заботливых домочадцев... Но жизнь подобных ему людей так уж устроена, что рано или поздно наступает час расплаты. И, видимо, этот час для Джеферсона настал.

Он выпрямился, с трудом сдерживая стон от боли, подступавшей к пояснице... Конь мирно пофыркивал рядом. Покряхтывая, Джеферсон поднял с земли седло, забросил его на круп коня. Временами, затягивая подпругу, он чувствовал, что слабеет окончательно, вытирал тыльной стороной ладони пот со лба и долго, очень долго не мог отдышаться.

«Наверное, простудился... Ну да ладно — сегодня все так или иначе кончится».

Джеферсон потрепал коня за уши. Нетерпеливо пофыркивая, конь обдал его щеку горячим дыханием.

Джеферсон вскарабкался в седло с высокого валуна. Ощутив на себе тяжесть, конь прянул, и Джеферсон повис поперек крупа.

— А, черт! — выругался он.

Боль в пояснице была настолько сильна, что он на какое-то время окунулся в сладкое бессознанье. Но конь, почувствовав состояние хозяина, покорно замер, поводя настороженными ушами...

Джеферсон очнулся и легонько ударил его каблуками в бока.

Места вокруг были знакомые. Джеферсон узнал и ущелье, и реку, и тропинку, круто поднимающуюся на противоположный склон. Здесь он тогда и скакал за Аламбеком, по этой тропе. А если проехать еще метров двадцать и свернуть под прямым углом налево, то впереди можно будет увидеть отвесную скалу с черными глазницами двух пещер. Скала отливает сизым цветом и кажется огромным обклеванным птицами человечьим черепом...

Но Джеферсону незачем сворачивать налево — он знает другую дорогу: по отвесной скале ни один охотник, ни один самый опытный альпинист не вскарабкается на вершину.

...Взобравшись на гору, Джеферсон снова сел на камень и с трудом отдышался. Сердце билось гулко. Джеферсон прижал его рукой, а оно, как маленький упругий зверек, продолжало отчаянно шевелиться под ладонью.

Отсюда видно было, как занимался рассвет. Гора Дьявола все отчетливее и отчетливее вырисовывалась на востоке. За ней тянулось сплошное серое небо.

Конь, похрустывая травой, терся боками о жесткие кусты, постукивал копытами. Джеферсон потрогал виски и надбровные дуги — здесь боль была особенно остра. Он массажировал, но и массаж не помогал — боль не проходила. Она разрасталась, сползала вниз и постепенно охватывала всю левую половину лица. Обычно боль сопровождалась сильным нервным тиком; вот и сейчас Джеферсон встал с перекошенным лицом.

Ждать было нечего. Все равно этот приступ кончится не скоро.

Он осмотрелся. Местность совсем почти не изменилась. Та же тропинка, те же кусты, разве только чуточку разрослись.

Джеферсон нагнулся, сдвинул камень. От напряжения кровь прилила к голове; он выпрямился — красные и синие мошки быстро замельтешили перед глазами.

Потом он развязал мешок и вынул из него длинную капроновую веревку. Бросив веревку под ноги, он закурил. Сигарета быстро убывала — он глотал дым большими, глубокими затяжками.

Вход в пещеру частично обвалился. Джеферсон разгреб его руками, посветил в образовавшееся узкое отверстие карманным фонариком. Пожалуй, ползти было рискованно — лаз мог обвалиться, но у Джеферсона не было времени на размышления.

Раньше он действовал решительнее. А теперь снова откинулся к сырой стенке, потянулся в карман за сигаретами. Снова дымил, снова просвечивал лаз и снова сидел, откинувшись — без сил, без всякого желания двигаться.

Но нужно было поторапливаться — приближался рассвет.

Он подтянулся и встал на глиняный выступ. Где-то здесь начинались камни, сложенные ступенями. Джеферсон посветил. Белый шарик заметался по пещере, по блестящим от сырости стенам.

Большие черные птицы следили за человеком. Они были добродушны, они величественно уступали ему дорогу.

Джеферсон внимательно обследовал все углы, но золота не нашел. Пещера была пуста...

Короткими перебежками, по одному, Ларионов, пограничники и Коротовский добрались до открытого лаза. Почуяв чужих, конь Джеферсона тревожно заржал. Вскинув красивую голову, он настороженно следил за людьми.

Ларионов пригнулся к лазу, и не то ему показалось, не то и в самом деле он увидел внизу мятущийся свет карманного фонарика. В яме было душно. Ларионов снял фуражку, вытер вспотевшее лицо. Потом выбросил фуражку наверх и следом за ней выпрыгнул сам.

— Будем спускаться, — просто сказал он.

Через минуту ноги его исчезли в узком лазу. Коротовский чутко прислушивался к медленно удаляющемуся шороху.

...Выбравшись из лаза, Ларионов прижался к стенке, держа перед собой пистолет, и с удивлением отметил, что в пещере никого нет. Большие птицы возбужденно вскидывали широкие крылья и беззвучно раскрывали круто изогнутые клювы. Ларионов, перешагивая через них, осторожно двинулся к отдушине, обрывающейся в пропасть, и только тут увидел канат, один конец которого был закреплен в пещере, а другой спускался за кромку. Он был туго натянут и время от времени резко вздрагивал... Видимо, Джеферсон решил на всякий случай обследовать и нижнюю пещеру...

Ларионов подполз к краю и заглянул вниз.

Джеферсон болтался на другом конце каната, усевшись в специально сделанную петлю. Время от времени он отталкивался от скалы, с каждым разом все сильнее и сильнее увеличивая амплитуду колебания.

Ларионов с восхищением следил за его тщательно продуманными движениями. Но он заметил и другое — то, что не мог видеть Джеферсон: острый выступ скалы мешал совершить прыжок.

Все еще раскачиваясь, Джеферсон посмотрел вокруг. По светлому дну ущелья ехали три всадника. Сверху они казались совсем маленькими, но сердце Джеферсона внезапно оборвалось. Он стал поспешно выбирать канат...

Страх придал ему бодрости. Он работал быстро и ловко.

Тревога! На этот раз Джеферсон не выдумал ее. Каждая минута промедления могла стоить ему жизни.

Но когда он, подобранный, жилистый, зоркий, перевалил через кромку в верхнюю пещеру, в лицо ему глянул черный зрачок пистолета...