Слепая любовь

Почему не все слепые гениальны?! — спросил Клитас Джефферсон сам у себя. Вот с этого все и началось. Клитасу едва сравнялось тринадцать, но это был хороший вопрос, и он потратил еще четырнадцать лет, чтобы на него ответить. А после взял и изменил наш мир.

Юный Джефферсон был блестящим самоучкой во всех отраслях математики. Он также был зануда и нелепый чудик, каких доселе свет не видывал. Еще он был счастливым обладателем набора лабораторной посуды и реактивов для химических опытов, микроскопа, телескопа и двух или трех компьютеров в придачу.

Кое-какие из этих вещей Клитас приобрел на деньги, которые выиграл в покер, но основным источником его дохода служила деятельность на ниве просвещения, то бишь натаскивание туповатых соучеников в области точных наук. Вся школа дружно именовала Клитаса Джефферсона «ботаником».

Но даже самые занудные из «ботаников», даже самые чудаковатые игроки в покер, решающие в уме дифференциальные уравнения, не застрахованы от внезапных стрел Купидона и могучей тестостероновой бури, которая сопровождает их острые уколы в тринадцать лет. Клитас знал, что он безобразен и стараниями своей матушки смехотворно одет. Он также был неуклюжим коротышкой и ни разу в жизни не угодил мячом туда, куда метил.

Но все это Клитаса нисколько не волновало, пока его железы внутренней секреции не принялись вырабатывать химические вещества, которых не было среди его лабораторных реактивов.

Тогда Клитас начал аккуратно расчесывать волосы и обзавелся новыми одежками, которые уродовали его уже в соответствии с модой, но ничего не мог поделать с тем, что оставался пухлым, неуклюжим коротышкой с карикатурно неправильными чертами лица. В школе Клитас был самым младшим, хотя учился в выпускном классе, и единственным чернокожим, а Вирджиния 1994 года относилась к этому факту все еще не вполне терпимо.

Если бы любовь была хоть чуточку разумней, а сексуальные импульсы хоть изредка поверялись логикой, то следовало ожидать, что Клитас, будучи Клитасом, трезво оценит ситуацию и приищет себе нечто особенно тихое и домашнее. Но, разумеется, ничего подобного не произошло. Он просто раз за разом, со всем пылом мужающего отрочества, атаковал реальность, как игральный автомат, чтобы раз за разом быть отвергнутым с первого взгляда каждой из Мэри, и Джуди, и Дженни, и Вероник, наличествующих в известном ему пространстве. В пух и прах проигравшись на уровне красавиц, он опустился на уровень очаровашек, а после на уровень хорошеньких, и миленьких, и простушек, и ехидных оригиналок, и наконец неодолимая сила статистики привела Клитаса Джефферсона к Эми Линдербаум, которая не отшила его с первого взгляда, поскольку была слепой.

Все прочие школьники сочли ситуацию презабавной. Помимо слепоты, Эми на две головы возвышалась над своим ухажером и обладала… как бы выразиться помягче… почти столь же неклассическими чертами лица. Ее пес-поводырь, приземистый, черный и раскормленный, просто до неприличия смахивал на Клитаса. Эми была новенькая, ибо Линдербаумы лишь недавно поселились в округе, и все вели себя с ней ужасно вежливо, поскольку она была слепая и из богатой семьи. Но настоящих друзей у Эми не завелось, и тут как раз пригодился Клитас.

До этого Клитас получал от Купидона лишь тычки да язвящие стрелы. При иных обстоятельствах между ним и Эми мог бы возникнуть мимолетный романчик, основанный на шатком единстве противоположностей, но в реальности их знакомство вылилось в тесный эмоциональный и интеллектуальный союз. Этому союзу было неотвратимо суждено возбудить в грядущем веке такое цунами, которое закончится необратимой трансформацией всего человечества. А роль первоначального толчка для этого цунами сыграла скрипка.

Одноклассники Эми вскоре стали подозревать, что она тоже в своем роде «ботаник», но какой именно подвид этого мало распространенного класса представляет, догадаться никак не могли. С компьютером новенькая управлялась превосходно, но без видимого фанатизма, просто эта треклятая штука ей была действительно нужна. Не фанатела Эми также ни от математики или истории, ни от всех прочих наук, ни даже от «Звездных войн» и борьбы за ученическое самоуправление в школе. Кто бы мог с уверенностью определить, в чем ее чудинка? На самом деле Эми была без ума от музыки, но в силу застенчивости не торопилась демонстрировать эту любовь. Поначалу Клитаса привлекало в Эми лишь то, что она девушка, от природы лишенная пресловутых Y-хромосом, и при этом замечательном свойстве от него не шарахается. Позже, когда он с удовольствием обнаружил, что Эми вдобавок умна и прочитала уже столько книг, сколько и не снилось большинству его одноклассников вместе взятых, их роман принял более глубокую и затяжную форму, а ведь о скрипке пока еще речи не было.

Эми нравилось, что Клитас не дразнит ее собаку и не стесняется с затаенным любопытством выспрашивать у нее, каково же на самом деле жить слепой. Она научилась оценивать людей по голосам, и первая же фраза Клитаса ясно сказала Эми, что перед ней почти мальчик, чернокожий, довольно робкий, законченный зануда и родом не из Вирджинии. По модуляциям его голоса и мучительным паузам она заключила, что мальчик собою нехорош или, по крайней мере, твердо в этом уверен. Эми была старше его на несколько лет и гораздо крупнее, но в остальном они составили неплохую компанию по интересам и проводили немало времени вместе.

Музыка относилась к тем немногим вещам, о которых Клитас не имел почти никакого представления. Тот факт, что другие школьники тратили бездну времени, чтобы вызубрить наизусть тексты сорока горячих хитов, для Клитаса был лишь доказательством их умственной неполноценности, если не сказать помешательства. Положение усугублялось тем, что его собственные родители обожали итальянскую оперу. Храм музыки, опирающийся, с одной стороны, на невнятные бормотания о несчастной любви, а с другой, на истошные рулады и завывания иностранцев, выглядел в глазах Клитаса отнюдь не той вселенной, какую ему хотелось бы изучить… До тех пор, пока Эми не взяла в руки скрипку.

Встретившись, они сразу же начинали говорить, говорить и говорить. Они сидели вместе за ланчем и вместе гуляли на переменах. Если погода была хорошая, они устраивались поболтать во дворе школы, перед занятиями и после них. Эми даже попросила своего шофера приезжать за ней после уроков попозже. Через три недели такого роскошного времяпрепровождения Эми пригласила Клитаса к себе домой на обед.

Клитас колебался: он знал, что ее родители очень богаты. С другой стороны, ему было любопытно взглянуть на подобный образ жизни, и кроме того, Клитас был достаточно увлечен Эми, чтобы героически спрыгнуть с обрыва, если она как следует его попросит. Он даже потратил часть своих денег, чтобы купить новый костюм, и при виде этакого матушка Клитаса нервно схватилась за валиум.

Поначалу все было ужасно: его ошеломил арсенал серебряных столовых приборов и множество разнообразных хитроумных закусок, ни видом своим, ни вкусом не смахивающих на человеческую еду. Впрочем, Клитас подозревал, что придется пройти через тест, а он всегда превосходно справлялся с тестами, даже если все правила приходилось вычислять на ходу.

Эми рассказала ему, что ее папа — миллионер в первом поколении и сделал себе состояние на собственных патентах в области электроники. Поэтому всю субботу Клитас провел в университетской библиотеке, сперва разыскивая эти патенты, а после заучивая из них избранные места. Для папы, по крайней мере, он был недурно подготовлен, и затраченные усилия не пропали даром.

За супом все четверо побеседовали о компьютерах. Когда подали коктейль из лангустов и креветок в розовом соусе, мастер Джефферсон и мистер Линдербаум сузили первоначальную тему до специфических операционных систем и оптимальных схем разбиения на партиции. На стадии тушеной говядины а-ля Веллингтон (с необычайно сложным гарниром) Клитас и Зови-Меня-Линди добрались до квантовой электродинамики, а к фруктовому салату окончательно затерялись где-то в электронных дебрях. Когда дело дошло до жареных орешков, два фаната с чувством толковали о Булевой алгебре, а Эми и ее мать обменивались понимающими вздохами, едва заслышав волшебные имена Гильберта и Салливана.

К тому времени когда все четверо перешли в музыкальную комнату, где был сервирован кофе, Линди уже испытывал к Клитасу невероятно теплые чувства, которые, несомненно, были взаимны. Но Клитас все еще не догадывался, насколько он любит — действительно любит! — Эми, пока она не взяла в руки скрипку.

Это был не Страдивариус (папа с мамой пообещали подарить его дочке, когда она закончит консерваторию), но стоил этот инструмент все-таки побольше, чем шикарный «Ламборджини» в их семейном гараже. Эми оказалась не только достойна своей скрипки — она была на равных с ней. Она взяла ее в руки и тщательно настроила, а мать села за электронный органчик, сбоку от концертного рояля, включила тембр арфы и начала с простых арпеджио, в которых любой музыкально грамотный дилетант незамедлительно опознал бы интродукцию к скрипичной «Медитации» из оперы Массне «Тайс».

Клитас всю свою недолгую жизнь полностью игнорировал оперу, поэтому ему была неведома история трансцендентной любви и трансформации, лежащая в основе этого прекрасного интермеццо. Но он знал, что его подруга Эми ослепла в пять лет и что через год (в тот год, когда Клитас родился!) ей дали в руки первую скрипку, и вот уже тринадцать лет Эми голосом скрипки рассказывает миру о том, что не умеет сказать своим собственным голосом, и может быть, даже видит то, что не в силах разглядеть незрячими глазами.

С помощью обманчиво простой романтической матрицы, построенной Массне для оправдания трансформации прекрасной куртизанки Тайс в непорочную Христову невесту, Эми посылала великодушное прощение безбожной Вселенной, отнявшей у нее свет очей, и славила эту Вселенную за то, что получила от нее взамен, и язык, на котором Эми рассказывала об этом миру, был такой кристально чистый и пронзительно ясный, что его смог понять даже Клитас.

Младенцем Клитас плакал чрезвычайно редко, а после и вовсе перестал, но сейчас, когда последняя дивная нота растаяла в воздухе, не смог удержаться, прикрывая ладонями залитое слезами лицо. Теперь он знал наверняка, что безумно любит Эми, и если она пожелает, то получит его навсегда, до самого конца жизни… Как ни странно, учитывая тогдашний возраст Клитаса и его грядущие деяния, в конечном итоге так оно и произошло. Он научится играть на скрипке даже раньше, чем получит первую докторскую степень, и за всю свою совместную жизнь, прожитую в замечательном согласии, Клитас и Эми сыграют вместе десять тысяч часов великолепной музыки, но все это случится уже после Большой Идеи.

Большая Идея — почему не все слепые гениальны? — зародилась у Клитаса именно в тот памятный вечер, но понадобилась еще по крайней мере неделя, чтобы зернышко стало потихоньку развиваться и пустило первый тоненький росток.

Как свойственно почти всем тринадцатилетним человеческим детенышам, Клитас активно интересовался устройством собственного тела, равно как и других тел, попавших в поле его зрения. Но его исследования в сфере сравнительной анатомии, в отличие от деятельности большинства его ровесников, строились, скорее, на научной основе, и что уже совсем нетипично, из всех анатомических органов Клитаса более всего занимал мозг.

Человеческий мозг не слишком похож на компьютер, хотя работает очень даже недурно, учитывая, что это продукт неквалифицированного труда, запрограммированный скорее по воле чистого случая, чем более или менее систематически. Существует, однако, такая вещь, которую все компьютеры делают заведомо лучше, чем живые мозги, и это разбиение на партиции: Клитас и Линди успели потолковать об этом над своими креветками в розовом соусе.

Давайте представим, что компьютер — это такое пастбище, обширное и поросшее густой зеленой травой, а вовсе не маленькая темная коробка, набитая какими-то мелкими непонятными штуковинами, которые так дорого обходится заменять. А управляет этим пастбищем старый мудрый пастух, наделенный волшебной силой, которого мы из уважения не станем называть макропрограммой.

Пастух стоит на холме и приглядывает за пастбищем, где полным-полно коров, и коз, и овец, а главная проблема заключается в том, что разных животных никак нельзя содержать вместе в одном стаде. Большие коровы могут ненароком затоптать крошечных ягнят, драчливые козы будут скакать и бодаться, нервируя все остальное стадо, и так далее, поэтому пастбище специально разбито на огороженные колючей проволокой участки — партиции. В каждой партиции старый пастух размещает животных только одного вида, поэтому они чувствуют себя там вполне спокойно и комфортно.

Компьютер, однако, не совсем обычное пастбище, поскольку отдельные коровы, и овцы, и козы все время то появляются, то исчезают, а то передвигаются с необычайной скоростью, и если все партиции при этом совершенно одинаковы по размеру, то рано или поздно приключается настоящая беда.

Бывает, например, что на пастбище совершенно нет овец, зато объявилось великое множество коров, и несчастных пришлось бы запихивать кучами в тесные загончики, не будь старый пастух мудрым волшебником.

В мудрости своей он заранее предвидит, сколько места потребуется выделить для каждой породы, а будучи волшебником, очень ловко и быстро передвигает колючие загородки, не вредя при этом ни животным, ни себе. Так каждая партиция на пастбище изменяет свою величину, принимая ту, что наиболее удобна для конкретного использования.

Ваш компьютер делает абсолютно то же самое, только вместо колючей проволоки вы видите маленькие прямоугольнички, или квадратики, или окна, или папки, или директории, в зависимости от того, какую компьютерную. религию исповедует ваша машина.

В человеческом мозгу тоже есть своеобразные партиции. Клитас знал, что некоторые физические области мозга ассоциируются с определенными умственными способностями, но это совсем не так просто, как ткнуть пальцем и сказать: «Восприятие музыки — там, а математика — в этом углу!» Наш мозг устроен одновременно и сложнее, и аморфнее, и пластичнее. Существуют, например, четко определенные партиции, которые соотносятся с лингвистическими функциями: это зоны, названные по именам французских и немецких корифеев, посвятивших свою жизнь изучению мозга. Если одна из этих зон повреждена или разрушена (посредством пули, апоплексического удара или запущенной в голову сковородки), пострадавший может навсегда утратить соответствующую способность — читать, говорить или писать, — ассоциированную с потерянной зоной.

Это, конечно, интересно, но гораздо интереснее то, что утраченная способность с течением времени иногда возвращается. Ну и прекрасно, скажете вы, следовательно, мозговая ткань восстановилась… но ничего подобного! Каждый рождается на свет уже со всеми серыми клеточками, которые отпустила ему на всю его жизнь природа.

Что же происходит на самом деле? Очевидно, какая-то другая часть мозга прежде была резервной копией той самой зоны, а после ее разрушения произошла перекоммутация (только не спрашивайте меня, каким образом!), и резервная партиция заменила утраченную. И вот пострадавший внезапно произносит свое имя, а затем имя своей жены и наконец, поднатужившись, выговаривает очень трудное четырехсложное слово «сковородка». Не успели вы еще как следует удивиться, как уже он громко жалуется на больничную еду и требует вызвать к нему адвоката по бракоразводным процессам.

После подобных примеров у вас создалось впечатление, что в мозгу все-таки сидит волшебный пастух, ведающий партициями? К великому сожалению, это не так. Если какой-нибудь кусочек человеческого мозга прекратил функционировать, то по большей части на том вся история и кончается.

Рядышком может пропадать, фигурально выражаясь, непаханая умственная целина, но кто отдаст приказ использовать ее по назначению? Тот факт, что иногда это все-таки происходит, вынудил Клитаса задать себе интересный вопрос: «Почему не все слепые гениальны?» В истории человечества можно отыскать немало прославленных слепцов из числа мыслителей, литераторов или музыкантов. Многие из них, подобно Эми с ее скрипкой, были твердо убеждены, что получили свой дар от природы в порядке компенсации.

Поразмыслив, Клитас пришел к выводу, что эти слова буквально отражают истину, скрытую в микроанатомии мозга незрячего, одаренного выдающимся талантом. Конечно, такое случается не слишком часто, поскольку гениев всегда гораздо меньше, чем слепых. Вероятно, иногда этот феномен возникает благодаря тому же механизму, что помогает больным восстановиться после инсульта. И вполне (даже очень вероятно) феномен гениальности можно спровоцировать искусственным путем.

Гарвард и Массачусетский технологический любезно предложили Клитасу специальную стипендию, но он остановил свой выбор на Колумбийском университете, желая быть поближе к Эми, которая поступила в Джуллиард. В Колумбии ему неохотно разрешили записаться сразу на три основных курса — по физиологии, электромеханике и науковедению, и Клитас изумил буквально всех, кто знал его прежде, довольно скромными успехами на студенческой стезе. Причина крылась в том, что он воспринимал учебный план лишь как докучливое дополнение к главному делу. Понятно, что в тех областях знаний, которые для Клитаса были действительно важны, он двигался семимильными шагами.

Кто знает, как могли бы сложиться последующие обстоятельства, уделяй он больше внимания столь тривиальным и скучным вещам, как всемирная история и философия? Если бы Клитас хоть чуточку заинтересовался обязательным курсом литературы, он мог бы совершенно случайно познакомиться с легендой о Пандоре.

Так или иначе, но далее наш рассказ углубляется в темные и таинственные закоулки разума. В течение последующих десяти лет его основная часть (мы постараемся по мере сил игнорировать ее после этого абзаца) включает в себя Клитаса, занятого решением весьма хлопотливых интеллектуальных задач: он препарирует мозги трупов, учится произносить словечко «холецистокинин» и сверлит дырки в черепах добровольцев, чтобы добраться до живого мозга своими электродами.

В параллельной части нашей истории Эми тоже учится произносить «холецистокинин», и по той же самой причине, что заставила Клитаса научиться играть на скрипке.

Их любовь растет, расцветает и зреет. В возрасте 19 лет, после первой докторской степени и перед дипломом доктора медицины, Клитас сделал достаточно длинную паузу в своем главном деле, чтобы они успели пожениться и провести бурный медовый месяц в Париже, где новобрачный разрывался между жаркими прелестями любимой и стерильными боксами института Марэ, выясняя, каким же образом каракатицы обучаются различным вещам, что на самом деле происходит посредством серотонина, который подталкивает аденилатциклазу катализировать синтез циклических аденозиновых монофосфатов[1] как раз в необходимых местах, но это уже основная часть истории, которую мы изо всех сил пытаемся игнорировать, поскольку она потихоньку становится довольно-таки жутковатой.

После Парижа они вернулись в Нью-Йорк, где Клитас за восемь лет выучился на превосходного нейрохирурга, а между делом получил еще и докторскую степень по электромеханике. Все шло по плану, все начинало постепенно вырисовываться.

Еще в тринадцать лет Клитас отметил, что мозг использует гораздо больше клеток для восприятия, обработки и запоминания визуальных образов, чем для информации, поступающей от всех остальных органов чувств (вместе взятых).

Вопрос, отчего не все слепые люди гениальны, является лишь частным случаем обобщенного утверждения: мозг не знает, как лучше всего распорядиться тем, что имеет. В течение последующих лет исследования Клитаса были гораздо тоньше и сложнее, чем предполагалось данным вопросом и данным утверждением, но в итоге, описав круг длиной в 14 лет, молодой ученый вернулся именно туда, откуда начал. Поскольку настоящим ключом ко всей проблеме оказалась зрительная область мозга, или визуальный кортекс.

Когда саксофонисту, играющему на баритоне, приходится транспонировать с листа виолончельную партию, он (очень немногих женщин привлекает этот духовой инструмент!) попросту представляет, что музыка записана не в басовом, а в скрипичном ключе, затем мысленно поднимает все звуки вверх на октаву и далее спокойно играет с листа. Все так просто, что и ребенок способен на это, если пожелает, конечно, играть на столь громоздком и неуклюжем инструменте, как сакс-баритон. Пока глаза саксофониста скользят по крошечному частоколу нот, его пальцы автоматически выполняют взаимно-однозначную трансформацию, которая является теоретическим эквивалентом сложения и вычитания октав, однако умственная работа была проделана еще тогда, когда музыкант, бросив взгляд на правый верхний угол страницы и кисло скривившись, пробормотал: «Дьявольщина, опять виолончель…» Саксофонистам отчего-то не интересны пьесы для виолончели.

Когда слепой Эми нужно «прочитать» ноты, она вынуждена прекратить игру на скрипке, чтобы ощупать брайлевские значки для нот левой рукой. (Многие годы она удерживала инструмент подбородком, и шейные мускулы Эми настолько натренированы, что при желании она легко раздавит грецкий орех, зажатый между ее плечом и подбородком.) Зрительный центр в этом «чтении» не участвует: Эми «слышит» немые ноты кончиками пальцев, запоминает их последовательность в музыкальной фразе, а затем проигрывает эту фразу снова и снова, пока та не перекодируется в механическую память пальцев, присоединившись к уже выученному куску.

Подобно большинству слепых музыкантов, Эми могла похвастать великолепным «ухом»: она гораздо быстрее и лучше запоминала музыку на слух, проигрывая ее по нескольку раз, пускай это даже очень длинная и сложная пьеса. Но для серьезной работы она всегда использовала Брайля, чтобы отделить изначальный замысел композитора от его интерпретации исполнителем или дирижером..

Она никогда не сожалела, что неспособна читать ноты общепринятым способом. И представить не могла, на что это похоже, ибо никогда не видела нотной записи до того, как ослепла. Честно говоря, у нее было самое смутное представление даже о том, как выглядит обычная книжная страница с печатными буквами.

Поэтому, когда на тридцать третьем году ее жизни отец пришел к Эми с предложением купить ей ограниченный дар зрения, она вовсе не торопилась обеими руками ухватиться за этот шанс. Он состоял в безумно дорогой, рискованной и вдобавок уродующей операции: имплантирование на место глазных яблок миниатюрных видеокамер, подключенных к зрительным нервам, чтобы таким образом стимулировать ее дремлющий зрительный центр. А что если операция, сделав Эми полузрячей, заодно повредит ее музыкальным способностям? Теоретически она знала, как зрячие читают музыку, но уже четверть века успешно обходилась без этой способности и отнюдь не была уверена, что получит от нее хоть какую-то пользу, уж, скорее, наоборот.

К тому же концерты, которые регулярно давала Эми, были по большей части благотворительными акциями слепой скрипачки в пользу различных организаций и учебных заведений, помогающих незрячим, но ее отец решительно развеял этот аргумент. Состоятельная публика, сказал он, валом повалит на ее благотворительные концерты, если Эми станет примером слепого музыканта, излечившегося от своего недуга. Она продолжала возражать, но Клитас мягко заметил, что тут он полностью поддерживает папу. Он сказал, что просмотрел соответствующую литературу и переговорил с командой хирургов из Швейцарии, которая с успехом проводила аналогичные операции на непременных собачках и шимпанзе. Думаю, сказал он, сама операция не может принести вреда, даже в том случае, если эксперимент не удастся.

То, о чем Клитас не сообщил ни Эми, ни Линди, ни кому-либо еще из знакомых, являлось омерзительной истиной в мрачном духе Франкенштейна: он сам стоял за этим экспериментом, который не имел ни малейшего отношения к заявленной попытке восстановить зрение Эми, и миниатюрные видеокамеры никто не собирался имплантировать, они были всего лишь удобным предлогом для хирургического изъятия глазных яблок из ее глазниц.

Любой нормальный человек испытал бы заметное потрясение, узнав, что во славу науки некий ученый собирается вынуть у живого человека глаза, и был бы до крайности шокирован, выяснив, что этакую мерзость намерен сотворить муж со своею женой. Но Клитаса, конечно, мы не можем назвать нормальным человеком. Согласно его рациональному способу мышления, глазные яблоки Эми представляли собой бесполезные отростки, блокирующие доступ к оптическим нервам, которые должны поставлять информацию в бездействующий зрительный центр ее мозга. В пустые глазницы можно будет ввести крошечные хирургические инструменты, но мы уже пообещали не вдаваться в мерзкие детали этой части истории.

Конечный результат, однако, совсем не казался омерзительным. Эми наконец согласилась приехать в Женеву, и Клитас со своей хирургической командой (настолько же искусной, насколько лишенной всякой этики) за трое суток провели ее через три двадцатичасовых сессии ужасно головоломной, но совершенно безболезненной микрохирургии. Когда с ее головы сняли все бинты и надели тысячедолларовый парик (они ковырялись в мозгу Эми не только спереди, но и сзади), она стала выглядеть намного привлекательнее, чем до начала операции. Ее собственные волосы всегда были сплошным кошмаром, а глаза опалесцировали неприятной светлой мутью. Теперь они были небесно-голубые, как у маленького ребенка — и никаких видеокамер, мрачно пялящихся на мир.

Клитас объяснил ее отцу, что эта часть эксперимента не удалась, и шестеро швейцарских молодцов, которых он нанял для своей уникальной операции, дружно подтвердили его резюме.

— Все они врали, — сказала Эми. — Они даже не собирались вернуть мне зрение. Единственная цель операции состояла в изменении нормальных функций визуального кортекса, притом таким образом, чтобы я получила доступ к незадействованным участкам собственного мозга. — Она повернулась на звук взволнованного дыхания мужа и пронзила его насквозь незрячими голубыми глазами. — Ты добился такого успеха, Клитас, о котором и не мечтал.

Эми обо всем догадалась, лишь только в ее мозгу развеялся лекарственный туман после последней операции. Ее разум принялся прилежно соединять разрозненные словечки и факты, а дальше все понеслось в геометрической прогрессии, и к тому времени, когда на нее надели парик, она полностью реконструировала весь ход микрохирургической процедуры, опираясь на краткие беседы с Клитасом и собственные ограниченные ощущения. У нее возникли дельные мысли по поводу усовершенствования этой процедуры, и ей ужасно не терпелось продолжить начатое и довести свой разум до полного совершенства.

Что до отношения Эми к мужу, то за короткий промежуток времени (вы дольше будете читать этот абзац) она ощутила подлинный ужас, возненавидела Клитаса, все поняла, полюбила его с новым жаром и пришла наконец в такое эмоциональное состояние, каковое не может описать ни один человеческий язык… К счастью, в распоряжении любящих супругов были Булева алгебра и исчисление пропозиций.

Клитас оставался одним из немногих во всем человечестве, кого новая Эми могла бы любить и даже разговаривать с ним на равных, без всякой снисходительности. Его интеллект был настолько высок, что измерять его какими-то цифрами попросту не имело смысла. Но теперь, по сравнению с женой, он казался малообразованным тугодумом, и это была совсем не та ситуация, с которой Клитас готов был мириться.

Остальное, как принято говорить, принадлежит истории, а также антропологии, как вынуждены признавать каждую минуту те из нас, кто по-прежнему читает собственными глазами. Клитас стал вторым человеком на Земле, который подверг себя той же процедуре. Это ему пришлось делать в бегах от Всемирного комитета по медицинской этике и судебных исполнителей. Через год прооперировались еще четверо, через два года еще 20 человек, потом 200, и 20 000, и так далее. Через десять лет у человека с интеллектуальной профессией просто не оставалось выбора. Или, вернее, был один-единственный выбор: потерять работу или потерять глаза. Операция «Второе зрение» к тому времени была проработана до тонкостей и абсолютно безопасна.

В некоторых странах, в том числе в Соединенных Штатах, она все еще запрещена, но кто кого обманывает? Если у вашего начальника есть Второе зрение, а у вас нет, как долго вы продержитесь на работе? Вы даже не в состоянии поддержать беседу с суперменом, чья память сохраняет десятки энциклопедий, а нервные синапсы работают вшестеро быстрее, чем ваши.

Без Второго зрения вы просто умственно неполноценный, точно так же, как и я.

Конечно, у человека могут быть на то уважительные причины: к примеру, если вы художник, или архитектор, или натуралист, или тренируете собак-поводырей.

Возможно, что у вас нет денег на операцию, но это причина неуважительная, поскольку получить заем под будущие огромные заработки не составит никакого труда. Бывает, наконец, что кто-то слишком любит поглазеть на этот мир, чтобы в последний раз раскрыть свои глаза под операционной лампой.

С Клитасом и Эми меня познакомила музыка. Я был профессором фортепиано в Джуллиарде, где училась Эми, но нынче, разумеется, недостаточно умен, чтобы хоть чему-то ее научить. Иногда они вдвоем приходят послушать меня в тот захолустный полуразвалившийся бар, где собирается наш маленький оркестрик стареющих музыкантов. Со своим первым и одновременно последним зрением.

Должно быть, наша музыка для них слишком скучна и прямолинейна, но Эми с Клитасом оказывают нам честь, не пытаясь нас учить.

Эми стала невинным катализатором резкого поворота человеческой эволюции, а Клитас… Тот был буквально ослеплен любовью. Всем же остальным приходится решать, какого рода слепоту они выбирают.