Слёзы Шороша

Глава первая «Я здесь и там»

Дэниел Бертроудж шёл по улице, не замечая ни знакомых, ни незнакомых лиц вокруг, ни ликов лучистого летнего дня, ни невесомых ласковых платьиц, которые беззастенчиво клеил легкомысленный ветерок. Он не знал, куда идёт, – просто шёл, повинуясь какому-то рефлексу, и не помнил даже о том, что сегодня первый день его первых летних университетских каникул. Он словно был замотан в клубок дурманящих впечатлений, в котором спутывались и терялись его собственные мысли. Он был одновременно восторжен, разбит и растерян и чувствовал, что его душа теперь будет просить (уже просит) чего-то притягательно неясного, что осталось там, в картинной галерее, на полотнах Феликса Торнтона. Может быть, вокруг этих полотен.

Переступив порог собственного дома, Дэниел не почувствовал облегчения. Ему ничего не хотелось, ничего, кроме того мучительного и радостного, что захватило его там. И ему ничего не оставалось, как только разговаривать с самим собой. Даже не разговаривать, а высказывать своё настроение другому себе, который слушал… хотя бы слушал.

– Вернуться в галерею? Вперить взгляд в эти… в этот странный мир? И там… пропасть? Если бы можно было вдруг стать одним из тысяч этих мазков! Феликс Торнтон, я жажду стать мазком вашей безумной кисти!.. Вернуться?..

Дэниел машинально зашёл в ванную, долго мыл руки, потом разделся, встал под душ и долго стоял так, будто хотел, чтобы этот поддельный дождь смыл с него сегодняшний день.

– Где вы… мои бездомные предки? Как бы я хотел сейчас побыть с вами… Вы бы болтали, болтали. А я бы с таким удовольствием погрузился в ваши раскопочные глубины… и закопался бы в них. И шла бы она к дьяволу, эта галерея! И шёл бы он, этот Торнтон, к дьяволу!..

Но предки Дэниела, как почти всю его девятнадцатилетнюю жизнь, и сейчас находились в археологической экспедиции и не слышали его.

– Хорошо, что предков нет дома: никто не лезет…

Дэниел заглянул на кухню. Есть совсем не хотелось. Он открыл холодильник и взял коробочку апельсинового сока. Вытянув через соломинку глоток-другой, направился в свою комнату, не задерживаясь в гостиной: как-то уж равнодушно она смотрела на него. Окинув взглядом родные стены, он усмехнулся и повалился на диван.

– Я заразился, – простонал он. – Я заразился этой мазнёй.

Дэниел поднялся и подошёл к окну: оно глядело на него как-то…

– Всё хорошо. Всё нормально. Надо смотреть. Ещё смотреть. Стоять перед этой мазнёй и смотреть. Гений! Он просто гений, этот Феликс Торнтон! Но при чём тут я? При чём… при чём, я же чувствую… Гадко! Всё гадко! Такое чувство, что этот гений уже окунул свою кисть в моё нутро, брызнул мной и размазал меня по полотну. И теперь я там. По крайней мере, два-три мазка. Но я же этого хочу. И теперь я здесь и там. И поэтому меня влечёт туда, всего, целиком… Я заразился и схожу с ума.

«Надо что-то делать», – подумал Дэниел, тот из них двоих, который слушал. Он снял телефонную трубку и набрал один из любимых номеров.

– Алло! – отозвался знакомый голос.

– Крис… привет. Послушай меня. Я… я тебе что-то скажу. Я не могу не сказать. Не отвечай сразу.

– Дэн, это ты? Что с тобой? У тебя «привет» не «привет» и голос какой-то…

– Это не голос. Это… я какой-то. Крис, мне нужна твоя помощь. Даже если ты занята или у тебя планы…

– Дэн, успокойся. Хочу, чтобы ты знал: у меня нет никаких особых планов на ближайшее время, и я в твоём распоряжении.

– Спасибо, Крис. Знаешь… ты осталась такой же, как была… во втором, в пятом, в седьмом классе. И, благодаря тебе, я уже возвращаюсь.

– Откуда, Дэн? – усмехнулась Кристин.

– Откуда?.. Из параллельного мира… Тебе о чём-то говорит имя Феликс Торнтон?

– Феликс Торнтон?.. Ну, да. Кое-что прочитала на днях на сайте издания «Искусство. Загадки и открытия». В галерее Эйфмана открывается выставка его картин. Скорее всего, уже открылась, я ведь статью читала дня три назад. Ты был там?

– Крис, об этом потом. Я был там и видел… но об этом потом. Что известно тебе?

– Да практически ничего. Усилиями какого-то человека, не помню его имени, это собрание картин будет показано в галереях по всей стране. Правда, знаешь, под разными предлогами некоторые якобы отказываются его экспонировать. Автор обмолвился, что этот Торнтон далеко не однозначная фигура, и, по-моему, много тумана напустил вокруг его имени. Честно говоря, я особенно не вникала. Дэн, а что тебя-то интересует?

– Всё! – выкрикнул Дэниел. – Всё, что есть о нём! Всё, что ты сможешь найти! Понимаешь… я не знаю, что со мной творится. Я не знаю, что он со мной сделал… что сделал со мной этот его La vue en dedans гениальный.

– Почему La vue en dedans?

– Потому что так названа выставка его картин. Так названо каждое из его полотен.

– Прости, Дэн, у меня вылетело это из головы, но название выставки несколько раз упоминалось в статье. Тогда я просто не придала этому значения, но теперь, откровенно говоря, заинтригована, и ты можешь не просить меня посетить галерею прямо сейчас.

– Но я прошу тебя не только об этом, Крис. Я прошу: откопай о нём всё! Всё, что сможешь! И, пожалуйста, быстрее. Быстрее. Наверно, я должен был сам, но я психую.

– Дэн… Дэн, и я тебя прошу: успокойся и не сбегай в параллельный мир. Я всё сделаю (надеюсь, у меня получится) и сразу позвоню тебе.

– Да, спасибо… Крис, не клади трубку… – ему хотелось сказать что-то ещё, но он потерял и уже не поймал это и прервал разговор. – Пока!

Дэниел нашёл в телефонном справочнике номер галереи и тут же набрал его.

– Здравствуйте. Не могли бы вы сказать, как долго продлится выставка работ Феликса Торнтона?.. Спасибо… Завтра – последний день, – повторил за голосом из галереи Дэниел. – Значит, завтра мы снова встретимся, Феликс Торнтон.

Дэниел провёл в галерее больше пяти часов. Потом до вечера бродил по городу, балансируя между явью и La vue en dedans. Домой вернулся измождённый. Принял двойную дозу снотворного, которая быстро нокаутировала его.

В десять часов утра следующего дня Дэниела разбудил телефонный звонок.

– Доброе утро, Дэн! Как ты?

– Отоспался.

– По Феликсу Торнтону кое-что интересное есть. Полазила по сайтам газет. Всё, что нашла, распечатала – получилась приличная подборка статей о нём. Да, первым делом сходила на выставку, ещё позавчера. Может быть, всё это гениально, но, по-моему… Дэн, ты только не обижайся, но что это, если не галлюцинации шизофреника? Во всяком случае, я не пыталась бы это понять и тем более не стала бы терзаться. Но это эмоции. Теперь факты: выставку возит по стране некто Тимоти Бейл, нынешний владелец собрания, которое получил от Торнтона в наследство.

– Крис, больше ни слова! Извини, но ты нужна мне здесь. Со всеми своими артефактами, как бы выразились мои предки.

– Хорошо, Дэн. Еду к тебе.

Глава вторая Кривизна

Двадцатью годами ранее.

Дверь в подъезд, открытая грубым пинком, лишь рявкнула в ответ и проглотила своё раздражение на неспособность сорваться с петель и догнать обидчика. Два слова неслись по лестнице на четвёртый этаж, опережая четырнадцатилетнего мальчика, ударялись о стены и потолок и, эхом усиливая злость и отчаяние, вложенные в них, врезались в прямоугольные деревянные заслоны, которые равнодушно поглощали страсть. Мальчик, словно репетируя роль в театральной пьесе, повторял эти два слова:

– Ненавижу! Убью!.. Ненавижу! Убью!..

Только одна дверь легко поддалась напору отчаявшихся найти выход звуков.

– Привет, сосед! Заходи, чаю попьём. А потом вместе убивать будем. Если не передумаем.

Мальчик поднял глаза: какая-то притягательная кривизна, не свойственная другим лицам, другим людям, предстала перед ним. Кривизна во всём: в улыбке широкого рта, в больших чёрных смеющихся глазах, в длинном горбатом носе, в небрежно рассыпанных по плечам волосах, в высокой, худой, сутуловатой фигуре. Наверняка, он и раньше пробегал мимо соседа снизу, может быть, даже бросал в его сторону «Здрасте!», но он никогда не спотыкался об эту рельефную кривизну и не заглядывал ей в лицо. Мальчик поднял глаза, чтобы смело стряхнуть на знакомого незнакомца презрительное «Да пошёл ты!..», но вместо этого принял его предложение: кривизна притянула его.

– Проходи в комнату. Не стесняйся… или стесняйся. Как получится.

Стены и потолок комнаты, как только мальчик шагнул в неё, обрушились на него хаосом, который забрал его чувства, его воображение. Это был хаос сотворённый, хаос, написанный красками. Это было множество зеркальных осколков. Они были как бы беспорядочно разбросаны по стенам и потолку. Однажды отразив что-то, они стали осколками природы и цивилизации, жизни и смерти, реальности и мистики. Среди этого хаоса было много болезненных глаз, искажённых лиц и живых существ, которые словно выворачивались наизнанку.

«Не пугайся или пугайся. Как получится», – никто не произнёс этих слов – они будто сами родились внутри мальчика. И чтобы хоть как-то вернуться в реальность, он попытался что-то сказать, вслух, но язык его будто превратился в неподвижный ком. Он стоял посреди комнаты и дрожал всем телом… и вдруг ощутил на своём плече руку – ему стало легче.

– Это всего лишь картины. Эти глаза я подсмотрел там, – сосед кивнул на окно. – Здесь они больше не встретят предательства и больше не проникнутся предательством сами.

– Вы художник? – вырвалось наконец у мальчика.

– Созерцатель… в первую очередь. Потом художник. Пойдём-ка смоем с рук школьную заразу – и за стол.

Необычность всего заставляла мальчика слушаться. Когда зашумела вода, и он стал мыть руки, художник сказал:

– Все взрослые – предатели детства. Ради истины можно подрисовать хвостик «почти», но это мало кому подарит везение. Держи полотенце. Пойдём на кухню… Присаживайся… Положишь салата? Здесь у нас мясо. Не стесняйся, возьми ещё. И я заодно поем. Странно… Странно: дети становятся взрослыми и предают своё детство. Себя предают.

Мальчик поднял глаза на своего нового знакомого и поспешил отвести их в сторону. Художник отреагировал на его немой вопрос:

– Со временем сам ответишь, предатель детства я или нет. А позже ответишь на более трудный вопрос: предатель ли детства ты сам. Да, видишь ли, какая штука: если понимаешь… начинаешь понимать, что в будущем станешь предателем, стоит ли так густо обижаться на других, на взрослых?

– Но он же учитель, – исподлобья выглянуло желание встретить поддержку, и, не будь её, мальчик тотчас бы убежал от этого «урода».

– Я могу только догадываться, но это не учитель. Учителей мы должны выбирать сами. А это школьный убогий громкоговоритель.

– Но его же не пошлёшь и не вызовешь один на один.

– В этом вся гнусность бытия. Положи себе кусочек рулета, а я тебе чайку налью. Понравится – ещё по кусочку возьмём.

Мальчику захотелось рассказать о том, что случилось в школе. Ему захотелось наказать своего обидчика прямо сейчас, словами этого особенного человека, от которого он только что услышал настоящую правду.

– Ненавижу эту рожу! – вырвалось у него неожиданно для самого себя, и он почувствовал неловкость.

– Он сказал какую-то скабрёзность, этот громкоговоритель? Если трудно, можешь не говорить.

Губы мальчика выдали его готовность заплакать, но он сдержался.

– Я уронил его случайно… глобус. Честное слово. А он сказал, что я… – он опустил глаза, но тут же поднял их, – что я порчу воздух. Все засмеялись. Но это неправда.

(Школьник наклонился, чтобы поднять и поставить на место случайно опрокинутый им глобус. Именно в этот момент в его голову врезался металлический голос учителя географии.

– Ты знаешь, что ты сейчас уронил, мистер пуп земли?

– Я не нарочно.

Учитель подошёл к мальчику, двумя пальцами взял его за рукав и повернул к классу.

– Как ты думаешь – если ты, конечно, изволишь напрячь свои мозги, – найдёшь ты себя там? – он ткнул пальцем в глобус. – Пусть через лупу. Пусть под микроскопом. Найдёшь ты себя там? Я думаю, ты не способен ни на что иное, как только втихомолку портить воздух. Но планета, к счастью, это переживёт.)

– Ты был бы прав, если бы убил его, – спокойно и уверенно сказал художник. – Если бы разработал план и убил его.

Мальчик не ожидал услышать такое – глаза его выразили изумление. Художник продолжал:

– А я был бы прав, если бы помог тебе убить его. Увы, всех гадов не переубиваешь. Я предпочёл уйти в свой мир. А ещё лучше – найти другую страну. Страну, где не в почёте предатели детства, где душа не проникается ненавистью и не жаждет мести.

– Чепуха! – не сдержался мальчик: такой поворот был ему не по душе, он не ждал услышать такую чепуху от человека, который начинал нравиться ему.

– Что чепуха?

– Насчёт страны.

– Это была бы полная чушь, если бы тебе сказал это твой учитель. Потому что он несведущ. Прошу тебя: впредь не путай меня с ним. Страна такая есть, и когда-нибудь я расскажу тебе о ней. А если тебе нечего будет терять здесь, мы переберёмся в эту страну. И там мы будем жить по своим часам, – лицо художника изменилось, будто взору его открылась на мгновения эта неведомая страна.

– Что? – не понял мальчик про часы.

Глаза художника вернулись.

– Хочешь ещё чаю?

– Нет, мне пора: мама скоро с работы придёт.

Ещё двадцатью годами ранее.

– Феликс!

Феликс сидел за столом и рисовал. Он продолжал рисовать, когда его мать обратилась к нему. Она только что пришла домой и хотела что-то сообщить сыну.

– Феликс! Ты слышишь меня? Оторвись, пожалуйста, от своих занятий. Я была в студии Дезмонда Бардика и говорила с ним о тебе.

Феликс нехотя отложил карандаш и повернулся к матери.

– Прежде чем решить, примет ли он тебя на обучение, ему надо посмотреть твои рисунки. Он просил принести несколько работ завтра. Выбери, какие ты хочешь показать, и мы с тобой отнесём их ему.

– Никакие, – сказал Феликс.

– Что?! – удивилась мать.

– Я не хочу показывать никакие.

– Но учиться на художника ты хочешь?

– Не знаю, – ни голос, ни глаза Феликса не прятали равнодушия к тому, что говорила его мать.

– И я, и папа уже обсуждали с тобой это. Способности надо развивать под руководством мастера. И ты, кажется, не был против того, чтобы я сходила в студию и поговорила о тебе.

– Ладно, я покажу ему несколько рисунков, – сухо ответил Феликс и вернулся к рисованию.

– Не обижайся на меня, сын. Возможно, у тебя есть дар видеть по-особому… как видят художники. Но и одарённому человеку нужна школа. И тебе нужна. Она даст тебе технику перенесения увиденного на холст и будет хорошим дополнением к твоему дару.

Феликс никак не отреагировал на слова матери, и трудно было понять, слышит он её или нет.

…Почти целый час Дезмонд Бардик смотрел рисунки Феликса. Их было всего три, и на всех была изображена одна и та же комната. Рисунки имели названия: «Комната», «Сквозняк», «Кто-то прячется». Рисунок под названием «Комната» удивил мастера и привёл его в восторг. Но он не любил хвалить своих учеников и тем более тех, кто только претендовал стать таковыми. Все слова восторга остались внутри него. Но когда он отложил этот рисунок в сторону и переключился на второй, словам, даже неслышным словам, не осталось места среди тех чувств, которые охватили его. «Сквозняк» заставил всё его тело покрыться мурашками, а все как один волосы усов и бороды встать дыбом. Мастер смотрел и смотрел, то закрывая, то вновь открывая глаза, ловя себя на том, что он не может постичь до конца, как же мальчик сумел добиться этого с помощью карандаша. Дольше всего он мучил этот рисунок придирчивым взглядом. И лишь предвкушение того, что он увидит сейчас нечто такое же особенное и сильное, ещё один скрытый лик комнаты, оторвало его от «Сквозняка». «Безумный карандаш», – подумал Бардик, когда перед взором его предстал последний рисунок. В следующее мгновение лицо его помрачнело и руки затряслись, будто он и был тем, кто прячется в этой комнате, и на чьё лицо упала зловещая тень того, от кого он прячется. Бардик судорожно перевернул этот лист и встал из-за стола. Некоторое время он ходил по комнате, не обращая внимания на Феликса: ему нужно было прийти в себя. Потом обратился к мальчику:

– Молодой человек… мне очень понравились ваши работы. Вы давно рисуете?

– Не знаю.

– Вас кто-нибудь учил рисовать?

– Нет, я сам.

– Вы можете обрадовать своих родителей: я принимаю вас в студию.

Феликс поднялся со стула, чтобы идти домой.

– Феликс, вы пробовали рисовать лица? – спросил Бардик, задумав что-то.

Его охватило желание заглянуть этому маленькому творцу в глаза, почувствовать его душу (что-то было в ней из ряда вон выходящее). И он уже понял, что лицо, смотрящее с листа бумаги, скажет ему больше, чем это реальное, но закрытое лицо. Он понял, что Феликс-художник не сможет спрятаться за маской, которую почему-то надевает Феликс-человек. Он понял, что этот человечек откроет себя через автопортрет.

– Да, – снова слишком лаконично и слишком безучастно ответил Феликс.

– Тогда давайте-ка договоримся вот о чём: нарисуйте, пожалуйста, себя, своё лицо… Пусть это будет автопортрет, исполненный в карандаше (ваша мама говорила, что вы пишете и красками). Надеюсь, вас не смутило это задание?

– Нет.

– Вот и хорошо. Встречаемся здесь в четыре часа через два дня. Вы принесёте рисунок, и начнём занятия в студии.

Феликс подошёл к столу, на котором лежали его рисунки, молча взял их и направился к двери.

– До свидания, – не поворачивая головы в сторону Бардика, сказал он.

– Всего хорошего.

…Скомканные лица Феликса одно за другим ударялись об пол. Феликс злился: автопортрет не получался. Каждое из нарисованных им лиц было лишь зеркальным отражением его лица – он не находил в них того, что чувствовал в себе. Он просидел в спальне матери перед трюмо почти весь первый день и уже половину второго. Он всегда помнил: мастер дал ему только два дня. В какой-то момент отчаяние овладело им и заставило его запустить любимый инструмент в это непробиваемое зеркальное полотно, которое лишь пялилось и передразнивало его, но ничего не понимало и ничего не чувствовало, и потому ничего не чувствовали эти карандашные Феликсы. От удара зеркало треснуло, и на зеркальное лицо Феликса лёг длинный шрам, который исказил его черты. Феликс в исступлении схватил карандаш и то, что не сумел сделать за эти два дня, сделал за мгновения. Мгновения – так он воспринял время, затраченное на первый и последний в жизни автопортрет.

– Мама, я разбил зеркало, – сказал Феликс, когда его мать пришла домой после работы.

Она знала, что Феликс уже второй день корпит над первым заданием мастера, и не сказала ему ни слова в упрёк, чтобы не раздражать его. Но через несколько минут она позвала его:

– Феликс! Поднимись, пожалуйста… Феликс, ты имел в виду моё трюмо?

– Да.

– Посмотри: на нём ни трещины.

Феликс подошёл к зеркалу и долго молча смотрел на него…

Дезмонд Бардик сделал так, как задумал. Он принял из рук Феликса папку, в которой находился вожделенный автопортрет, и сразу убрал её в свой кожаный портфель. Сейчас он должен был посвятить себя ученикам, а новый рисунок Феликса потребует не только много времени, но и много чувств. А главное, он хотел насладиться работой мальчика в полном уединении, у себя дома, потому что настоящий художник может смаковать творения другого настоящего художника только наедине с собой.

…Бардик дождался этого сладкого момента. Он сварил кофе… уселся в кресло… глотнул из кружки… открыл портфель и извлёк из него папку… ещё глотнул из кружки… раскрыл папку и с трепетом взял лист. Всего лишь несколько мгновений он ликовал оттого, что угадал, что нарисованный Феликс выдаст живого Феликса. Всего несколько мгновений. И вдруг ему открылось то, отчего сердце его судорожно заклокотало и поднялось к горлу – он стал задыхаться. Он задыхался и смотрел. Он не мог не смотреть: то, что было на листе, не отпускало его взора.

– Не может быть! – прохрипел Дезмонд Бардик и умер, с вытаращенными глазами, взор которых будто застыл между мёртвой тьмой и ожившей кривизной.

Глава третья Экспедиция

– Ты снова был в галерее! – изумлённо и даже испуганно воскликнула Кристин, когда увидела Дэниела в дверном проёме. – Что с тобой?! Ты смотрелся в зеркало?! Осунулся, под глазами синяки! А ещё говоришь, отоспался. Не прошло и трёх дней, как мы виделись, а я тебя просто не узнаю.

– Пойми, Крис, я и сейчас в галерее. Я всегда буду там… в его мире. Это… Это и мой мир. Может, ты думаешь, что я схожу с ума, но я чувствую: то, что изображено на картинах Торнтона, всегда было во мне… Всегда было во мне! Просто раньше я не догадывался об этом. Даже представить себе не мог.

– Всегда?! В тебе?! Дэн?! Да ты попал в ловушку! Это какая-то психическая ловушка. Тебя зацепила какая-нибудь мелкая, незаметная деталь, о которой ты, скорее всего… нет, о которой ты, точно, не догадываешься. Может быть, это запах духов смотрительницы галереи. И точно такими же духами пользовалась твоя мама в то время, когда ты впитывал мир, лёжа в детской кроватке. Теперь этот зал, это пространство (даже не важно, чем оно заполнено: Торнтоном или одной благоухающей смотрительницей), воспринимается тобой как твоя колыбель.

– Остановись, Крис, – прервал её Дэниел. – Я не дурак, и не надо меня лечить психоанализом. Я больше всего боялся, что ты не поверишь мне.

– Почему, не поверишь? Я верю! И хочу помочь тебе освободиться…

– А я хочу понять…

– Что понять?! Эти виды изнутри? Но что это? Внутрь чего я должна забраться, чтобы увидеть это? Может быть, в собственные кишки? Мне это неинтересно, и я отказываюсь понимать подобное… «Гильотина. Вид изнутри»! Какая изысканность!

– Это же образ, Крис!.. Садись, пожалуйста, на диван, – предложил Дэниел, когда они вошли в гостиную.

Он придвинул журнальный столик так, чтобы было удобно смотреть материалы, которые обещала принести Кристин. Кристин не успокаивалась.

– Образ? А ты знаешь, как Торнтон ушёл из жизни? За несколько месяцев до своей смерти он заказал гильотину, настоящую гильотину (не какой-нибудь там макет), для того, чтобы писать с неё, так сказать, портрет. А потом устроил для неё… а может быть, для себя, вид изнутри.

– Подожди-подожди. Так он убил себя?! Выходит, он знал, что убьёт себя. Писал картину и знал. Может… он видел?.. Может, на полотнах его видения?.. Жаль… Теперь с ним не встретишься и не поговоришь…

Кристин заметила, что Дэниел сник и ушёл в себя. Она не стала нарушать молчание – лишь смотрела на него и жалела его. И в то же время была раздосадована тем, что всё как-то изменилось: и с Дэном что-то не так, и она не может ничего поделать с этим, и оставалось только плыть по течению.

– Крис, что ты говорила насчёт наследника Торнтона?

– Торнтон завещал все свои картины Тимоти Бейлу, и теперь он ездит с выставкой по стране и, судя по тебе, небезуспешно. Больше об этом человеке ничего примечательного. Кстати, из-за этого завещания старший брат Торнтона не пришёл на его похороны.

– Можно понять.

– Особенно, если принять во внимание, что его дом (как пишут, довольно дорогой дом) и всё имущество тоже перешли Бейлу.

– Странно.

– Торнтон вообще был странный человек: затворник, собственной семьёй не обзавёлся (в отличие от Бейла, у которого есть жена и дочь), с братом никаких отношений не поддерживал. Порвал с ним после экспедиции искателей метеоритов, но это отдельная и довольно загадочная история.

– Любопытно.

Кристин выложила из сумки папку и открыла её.

– Тебе самому надо об этом прочитать. Вот здесь то, что пишут о выставке. Это о его смерти. А эта подборка, пожалуй, самая интересная, – Кристин не оставалось ничего другого, как подбадривать его. – Об исчезновении и возвращении Торнтона.

Последнее и впрямь живительно подействовало на Дэниела. Исчезновение. Возвращение. Его сознание уловило какую-то таинственную связь, зыбкую, едва ощутимую связь между ним, «видами изнутри» и этими словами. И это заставило его воскликнуть:

– Крис, ты супер! Спасибо тебе!

– Благодари французов за их изобретение: большая часть статей о Торнтоне появилась после того, как он остался без своей гениальной головы. Это касается даже исчезновения Торнтона, о котором за тридцать лет все давно забыли.

– Крис, мне всё равно, кто что забыл. Главное, что в моей душе существует какая-то потайная дверца. И за этой дверцей то, о чём я не знаю. Но я узнаю, Крис. Я проникну туда, и ты мне в этом поможешь. Нам нужна подсказка, и мы найдём её. Только не уходи, не оставляй меня с этим одного.

…Они сидели вдвоём допоздна. По очереди читали вслух статьи. Перечитывали. Спорили. Когда Кристин готовила на кухне ужин, Дэниел продолжал искать, надеясь, что вот-вот он наткнётся на какое-то событие, какое-то слово, которое и явится подсказкой, указывающей на то, что может связывать его с Торнтоном, подсказкой-уликой, подсказкой-свидетелем, подсказкой, которую можно потрогать и повертеть, а не вздохом возбуждённого воображения, похожим на междометие.

Усталость навалилась на них во втором часу ночи. Кристин собиралась уходить. Ей хотелось закончить день чем-то приятным для Дэниела, чем-то связанным с его теперешней страстью. Она, как ей показалось, нашла это в себе, и это не было лукавством.

– Дэн, я только сейчас вспомнила: мне понравилась одна картина Торнтона. Ещё в галерее, стоя перед ней, я подумала…

– Какая, Крис? – в нетерпении перебил её Дэниел. – Прости.

– Ничего, я понимаю тебя. Сразу оговорюсь: название, конечно, не для моего ума… и сердца, к слову сказать.

– Какая же, Крис?

– «Местечко без места. Вид изнутри». Припоминаешь?

– Я видел это! – неожиданно, порывисто выкрикнул Дэниел. Потом ещё и ещё раз, так, словно боялся забыть сам факт, что он видел это. – Я видел это! Я видел это! Раньше! Я видел это раньше! Не вчера! Не позавчера! Много раньше! Крис!

Кристин заметно испугалась, её пронзила мелкая дрожь, как будто воздух наэлектризовался от напряжения внутри Дэниела и стал кусать всё вокруг.

– Дэн! Ты не мог этого видеть! Не мог видеть по одной простой причине: эта картина выставляется впервые. Ты не мог не заметить кричащей подобно тебе таблички: «Выставляются впервые». И «Местечко без места» висит прямо под этой табличкой. Это я помню точно! Потому что только эта картина заинтересовала меня и понравилась мне! Потому что только на эту картину я смотрела как на картину! И до этого её никто не видел! И ты, Дэн, не видел! К тому же из названия видно, что этого местечка просто не существует, оно лишь плод фантазии Торнтона!

Выплеснув слова, переполненные отчаянием, Кристин выбежала из дома. И разрыдалась… Когда Дэниел опомнился и вышел на улицу, она уже уехала.

Кристин сидела за рулём подаренной ей родителями в честь успешного окончания школы красной «Хонды», с азартом рассекавшей густо пропитанный золотом воздух, который, плавясь, сползал по лощёным формам на бронзовеющий асфальт. Она была счастлива: она дарила эту поездку своему другу.

Ещё ночью, когда в голове Кристин только зарождался план, как помочь Дэну, она, то обливаясь слезами, то смеясь сквозь слёзы, проговаривала речь, которую должна произнести (которую на самом деле она могла пробормотать только самой себе далеко не на свежую голову), вручая ему этот подарок.

– Дорогой Дэн… Нет… Дорогой мой Дэн… Нет, это уж слишком… Дэниел… Суховато… Дорогой Дэниел, я хочу сделать тебе подарок. Нет-нет, Дэн, у меня нет его в руках. Это… здесь, – она приложила руку к своему сердцу. – То есть это… это поездка… две поездки, но о второй потом. Дэн, я понимаю: сейчас ты вступил на порог какой-то новой жизни. И я не собираюсь, и не в силах, и не вправе ломать её. Я постараюсь… не мешать тебе. Но я думаю, что тебе… в общем, я предлагаю тебе сделать поворот. Поворот в этой твоей новой жизни. Поворот в сторону реальных фактов и обыкновенных людей, которые в силу своей обыкновенности помогут тебе выбраться из… мрачного тоннеля на свет, точнее… может быть, правдивее сказать, из внутренностей, прости, Дэн, выблеванных воображением какого-то шизика или, может быть, шарлатана, и взглянуть на всё простым человеческим взглядом. И я верю, что эта поездка станет первым шагом к возвращению того Дэниела, которого я знала ещё со школы…

– Подленько: я дарю Дэну поездку, которая должна подарить мне прежнего Дэна, – оценила Кристин свою только что оставшуюся в прошлом речь.

День начался для Кристин удачно: она узнала телефон Эшли Вуда, одного из членов экспедиции, в которой участвовал Феликс Торнтон, дозвонилась до него и условилась, хоть и не без сопроводительного ворчания в ухе, о встрече. Она ликовала: её план начал осуществляться!

Дэниел, окрылённый неподражаемым терпением и благожелательностью Кристин и надеждой на приближение к разгадке тайны, воспарил в заоблачные высоты, как только они выехали из города и взяли разгон, и плыл по лазурному бездорожью миль восемьдесят, пока знакомый голос не преодолел с невесть какой попытки двухфутовый отрезок от реальности до грёз.

– Дэниел Бертроудж, проснитесь! Сколько же можно спать?!

– Крис?! – он недоумённо посмотрел на неё и огляделся вокруг. – Мы приехали?

– Мы приехали. Его имя Эшли Вуд. Ага! Кажется, ты возвращаешься из комы. Номер девяносто один… Вот его дом, – Кристин остановила машину. – Ты готов?

– Голова немного гудит. Эшли Вуд, номер девяносто один.

Кристин засмеялась.

– Мы же с тобой не на свидание в тюрьму приехали. Не «Эшли Вуд, номер девяносто один, на выход!», а номер его дома девяносто один. Мы остановились как раз напротив, и я жду, когда ты окончательно придёшь в себя.

– Пришёл – пошли.

– Теперь вижу, что пришёл.

Дэниел несколько раз надавил на кнопку какого-то допотопного звонка. Ожидание заполнилось упорядоченным деревянным стуком и приближавшимся сиповатым бормотанием. Дверь открылась без дежурных вопросов и смущённых ответов. Перед глазами Дэниела и Кристин предстал высокий человек лет шестидесяти, опиравшийся на плечо своего деревянного помощника. Облик и того, и другого недвусмысленно выказывал, что они не уступают друг другу в сухости, как телесной, так и душевной.

– Здравствуйте, – несколько запоздало и неуверенно произнесла Кристин. – Эшли Вуд?

– Чем обязан?

– Я… Я звонила вам утром. Мы договорились о встрече. По поводу Феликса Торнтона… его участия в экспедиции. Вы помните? – глядя на Эшли Вуда, Кристин начала почему-то сомневаться в том, что утром ей улыбнулась удача.

Эшли Вуд молча продолжал оценивать гостей.

– Меня зовут Кристин Уиллис, а это мой друг Дэниел Бертроудж.

– В дом не приглашаю: на всём боль отпечаталась, а у вас лица вешние, к боли непривычные. Там поговорим, – он махнул костылём в сторону беседки.

Гостям задышалось легче…

Когда все сели на скамейку, окружавшую стол, Кристин решила повторить то, что она уже говорила Вуду по телефону.

– Видите ли, мы не журналисты, мы студенты. Собираем материал о жизни и творчестве Феликса Торнтона. Расскажите нам об экспедиции, в которой, как писали в газетах, он пропал.

– Я расскажу всё, что знаю. Всё, что помню.

Эшли Вуда не надо было упрашивать о чём-то рассказать. Он готов был поведать обо всём, даже о своих грехах: его душу уже несколько лет готовила к покаянию тяжёлая болезнь. Тем более, молодые люди не были журналистами (он это видел), которых он не любил за то, что любое искреннее слово они отдают на откуп дьяволу. К тому же ему нужны были деньги.

– Но сначала я возьму деньги… на лекарства: хворь требует, – он отвёл глаза в сторону. – Вы уж простите, детки.

– Да, конечно, – испытывая некоторую неловкость, Кристин поспешила достать из сумочки деньги. Она протянула две сотни Вуду. – Возьмите, пожалуйста.

Он молча взял их, зажал в кулаке, будто собственную стыдливость, которая всегда не к месту высовывается, и, привстав, засунул в задний карман брюк.

– Это был самый пустой и чуждый сердцу поход из всех, в которых я побывал. А в походах я бывал столько, что память моя заблудится, перебирая их. Это была насмешка, а не поход. И всё, я думаю, из-за вашего дьяволёнка, художничка. На поиски мы всегда отправлялись вчетвером. Уже знали друг друга, и нам не нужен был чужак. И, уж точно, не нужен был этот Торнтон-младший. Но его старший брат Эдди как-то сумел уговорить Дика Слейтона взять парня с собой. Дика слушались все, даже я не перечил ему: такой у него был характер, что не поперечишь. Уговор был простой: он не суёт свой нос в наши дела и сам не ищет железо…

Погода испортилась в первый же рабочий день: разразилась гроза, хлынул дождь. Нам это было некстати: кругом валуны, скользко, опасно. Ищейку включать нельзя. Не очень-то весело торчать без дела в лагере. А этот… начал прыгать, как одержимый, и орать в небо: «Поддай ещё! Покажи свой оскал! Я хочу тебя!» и ещё что-то вроде этого. Оно и показало, отметилось: в двадцати ярдах от него молния подожгла дерево. А он не унимался: «Хорошо! Ещё! Целься лучше! Я здесь! Я твой!» Я не выдержал и сорвался с места. Во мне, как, думаю, и в каждом из нас, в тот момент закипело желание поучить его. Я бы, точно, выпустил пар: поддал бы стервецу как следует. Но вмешался Эдди и как-то угомонил братца. Художничек всех настроил против себя и ничего не хотел понимать. Он смотрел на всех свысока.

– А рисовал? – поинтересовался Дэниел.

– Всё время что-то рисовал. Проходишь мимо: рука так и шаркает по листу. Взглянешь: вроде рисует природу… к примеру, валун, небо… Однако потом он наделял это какой-то мерзкой жизнью. Я не знаю, чем именно. Не знаю, как и сказать. Но чем-то отвратным, тем, что порождала его голова… Нет, он не настоящий художник…

Через несколько секунд Эшли Вуд усмехнулся и продолжил:

– По правде сказать, Дика он нарисовал подобающе. Глаза, усмешка… как живые. Даже характер как-то вывел. Но человек он… неправильный… Ел отдельно, говорил с издёвкой в глазах… и всё такое. Только из-за брата терпели: брат у него хороший… и дело знал…

Вуд замолчал. Стиснув зубы и закрыв глаза, он переждал прихватившую его боль…

– Но однажды терпение лопнуло. Робби, Роберт Флетчер, случайно увидел, как младший Торнтон копается в грунте, отбрасывает в сторону камни. Он так увлёкся, что даже не заметил Робби. Робби рассказал об этом Дику, мне и Эдди. Мы все подумали, что художник наткнулся на железо. Решили проверить. Он увидел нас, когда мы были в тридцати ярдах от него, и сразу же побежал к лесу. Дик сказал, что сам приведёт его, и бросился вдогонку. Вернулся, когда уже стемнело. Он его потерял. Так он и сказал… Искали его весь следующий день. На другой день решили позвать спасателей. Было не до железа – лагерь свернули. Эдди остался со спасателями. Но всё напрасно – художничек как в воду канул. Эдди пришлось обратиться в полицию – всех стали дёргать. Дик попал под подозрение. А через три месяца ваш Торнтон, будь он неладен, объявился сам.

– Господин Вуд?..

– Эшли, просто Эшли.

– Скажите, Эшли, что же нашёл тогда Феликс Торнтон. Почему он побежал от вас? – спросила Кристин.

– Эдди сказал, какую-то редкую монету. Позже художничек продал её богатому коллекционеру. Очень дорого. На своих картинках столько, думаю, он бы никогда не заработал. Вот и всё, что я знаю… Мне лекарства надо принять. И так просрочил.

Резко оборвав беседу, Вуд не желал обидеть Кристин и Дэниела – боль пережёвывала его тело, не оставляя ему сил на ответы.

Глава четвёртая «Власть слов и слёз»

Девятнадцать лет назад.

С тех пор как мальчик подружился с художником, жизнь его стала интереснее и легче, а места для него самого в ней – чуточку больше. Ненавистная школа не исчезла по мановению волшебной палочки и не отделалась от привычки откусывать наиболее оголённые кусочки его «я». Но мальчик учился, как подсказал художник, «плевать на фасад, если вывеска на нём не позволяет плюнуть в рожу за ним». Улица, на которой прежде он искал спасения от одиночества, но находил много других своих слабостей, больше не манила его.

Мальчик и художник проводили много времени вместе. Мо почти каждый день обедал у Ли. Они, как равные, сидели за столом и беседовали о том, что попадало в эту минуту на язык. Пищу плотскую готовила и подавала молодая женщина, по имени Сэл, которая никогда не вмешивалась в их разговоры. По вечерам Мо и Ли прогуливались по аллеям парка. И во время таких прогулок они говорили о том, что душе Мо или душе Ли вдруг удавалось подсмотреть и украсть из мрака. Потом Мо шёл к себе домой, в небольшую квартиру, где его ждала мать, а Ли звонил в свою дверь, которую открывала Сэл.

Нередко Ли приглашал Мо в свою мастерскую. Он часами писал свои картины. А мальчик усаживался в крутящееся кресло, которое было доставлено сюда специально для него, и которое Ли назвал «точкой преломления», и наблюдал. На его глазах зарождался и жил какой-то другой мир: он начинался с отдельных штрихов или мазков, которые таинственным образом превращались во взор. И взор этот начинал испытывать мальчика, и он догадывался, что взором управляет невидимая душа. Порой через несколько дней работы на холсте появлялось то, чего Мо не мог объяснить себе словами, то, чего он никогда не видел в реальной жизни и не мог вообразить, но что обладало какой-то живой силой, от которой по всему его телу бежали мурашки.

Больше всего Мо нравилось, когда Ли рисовал, как он сам называл их, быстрые портреты. Во время этого занятия художник всегда общался с мальчиком.

– Мо, как ты думаешь, кто это? – Ли показал на только что законченный им портрет.

Мальчик какое-то время изучал изображённого человека, пытаясь зацепиться за что-то такое, что могло бы подсказать ответ.

– Я помогу, – сказал Ли. – Тебе нравится это лицо?

– Я как раз хотел сказать, что у него неприятное лицо, – поспешил признаться Мо, уловив, что он на правильном пути. – Это видно по его глазам…

Мо снова задумался.

– Как он смотрит? – спросил Ли.

– В зеркало! В зеркало, да?! – воскликнул Мо после короткого подсознательного поиска.

– Браво! Хотя на портрете зеркала, как ты видишь, нет. Его вообще нет в пространстве, где находится этот человек.

– Как? – озадачился Мо.

– Как? Он любуется собой – вот где собака зарыта. Но не собственным носом, пялясь в зеркало. Он любуется собой внутренне. Собой как героем собственного действа. Заметь: не кто-то другой любуется им – устремлённых на него глаз он даже не замечает в эту минуту. Он всецело поглощён собой. Ты что-то хотел сказать?

– Рот у него какой-то… противный, – морщась, сказал Мо.

– Уточни, если можешь.

– Как будто у него что-то во рту. Может быть, он ест. Но это выходит у него как-то… – Мо запнулся, не найдя подходящего слова.

– Ты правильно сказал… Итак, глаза и рот. Глаза, которые наслаждаются. И рот, который не может остановиться, хотя, по некоторым признакам, он слишком увлёкся и ему пора это сделать. Вот, посмотри на уголки рта: эта прилипчивая пена – непременный спутник излишества в загрязнении воздуха словами. И теперь мы смело можем ответить на мой первый вопрос: кто этот человек. Я называю его и подобных ему словом «лектор». Нет, совсем не обязательно ему читать лекции в университете или на собраниях «зелёных». Тот, кто читает лекции, может вовсе не быть моим лектором. Мой лектор – своего рода маньяк. И ты верно подметил: он ест, точнее, жрёт. Он истязает того, кто вынужден по какой-либо причине терпеть его и ждать, пока он не закончит свою лекцию… А ты молодец, Мо: раскусил парня…

Той осенью Мо услышал от своего друга Ли странную историю, многого в которой не понял. Но он был единственным человеком, которому доверился художник. Предваряя своё повествование, Ли так и сказал:

– Мо, ты, конечно же, испытал хоть раз в жизни, как нелегко и неинтересно прятать в себе какой-то секрет долгое время, прятать до тех пор, пока он не начнёт тускнеть и плесневеть. Сегодня у меня такое настроение…

При этих словах у мальчика загорелись глаза: он понял, что сейчас Ли откроет ему какую-то тайну, настоящую тайну.

– Сегодня у меня такое настроение, что хочется поделиться тем, что уже много лет остаётся моим самым большим секретом… И хорошо, что у меня есть ты…

Ли погрузился в себя. Потом сказал:

– Ну, слушай. Это было одиннадцать лет назад. Четверо охотников за удачей отправились в экспедицию. Они искали железо – так они говорили о своём метеоритном промысле. Вдалеке от цивилизации мне нужна была страховка, и я примкнул к этим четверым, потому что одним из них был мой брат. Я не искатель железа. Я мечтал поработать на природе, там, где ничего не подрисовано человеком и поменьше самого этого человека. И этот случай подвернулся… Мне повезло: я рисовал жизнь камней… их лица, гримасы. Я пытался понять их душу. Мне повезло: там было много камней. Они немногословны, но, как никто другой, умеют позировать… Я ничего не искал. Это нашло меня само. Позвало меня к себе. Притянуло меня. И когда я высвободил это из земли и прикоснулся к этому пальцами, я понял, что это прикосновение, этот миг не что иное, как точка отсчёта моей истинной судьбы, которая возвышается над призванием, над талантом.

В Мо раскалялось желание спросить, о чём, о какой вещи говорит Ли, но он не смел: Ли был бледен и страстен, рассказывая о своём секрете.

– Этот миг не что иное, как приобщение к некой силе. К некой вселенской силе, которая даёт тебе власть, делится с тобой величием… И когда импульсы этой силы на кончиках твоих пальцев, на твоей ладони, ты ещё ничего не понимаешь. Ничего не понимаешь! Но в первые же мгновения ты чувствуешь это! Чувствуешь, что ты не такой, как все! Чувствуешь, что ты над всеми!.. Я побежал… Я бы не отдал свою находку, чего бы мне это ни стоило. Скорее, я убил бы их. Я бежал. Долго. Я не чувствовал усталости. То, что было в моей руке, придавало мне сил. Я бежал, пока не погрузился во тьму. Во тьму леса. Во тьму ночи. Дальше идти было невозможно. Я натыкался то на грубость деревьев, то на неизвестность черноты. Мне стало холодно. Изнутри издевался голод. Я не знал раньше, я просто не думал о том, что отчаяние берёт верх над тобой так скоро. В какой-то момент я не выдержал… и заплакал. И то, что было в моей руке, снова позвало меня. Я поднёс это к лицу: мне хотелось увидеть это. Я стал перебирать пальцами и крутить это в руке. И сам я поворачивался то в одну, то в другую сторону в поиске струйки света, которая смогла бы оживить мои чувства. Я вглядывался и вглядывался. В какой-то момент мне показалось, что я увидел выход из тьмы. И я шагнул туда. Но силы оставили меня, я потерял сознание… Очнулся от какого-то прикосновения. Надо мной стоял человек. Было светло. Трава обнимала меня.

«Кто ты и что делаешь в наших краях?» – спросил меня человек.

«Я путешествую. Заблудился», – ответил я и вспомнил о своей вчерашней находке.

Я пошевелил пальцами – в руках её не было. Тогда я приподнялся и пошарил в траве… и испугался, не обнаружив её.

«Ты ищешь это или это?» – в одной руке он держал то, что я искал, в другой – мои карманные часы, подарок отца.

Я молчал, не зная, чем обернётся для меня мой ответ.

«Что ты выберешь?» – вопрос звучал так, как будто незнакомец уже знал, какая из вещей достанется ему.

«Какую из двух дорогих мне вещей назвать, чтобы сохранить ту, которая выбрала меня? – подумал я. – Но если я её избранник, она вернётся ко мне».

Я решил не сдаваться.

«Но и то, и другое принадлежит мне, – сказал я. – Разве не так?»

«Ты забываешь о третьей вещице, с которой ты вряд ли захочешь расстаться. Как видишь, пока я не отнял её у тебя», – сказав это, он щёлкнул пальцами. Из травы выросла огромная собака. Я встретил её взгляд, который не выдержал и секунды.

«Ты имеешь виды на какой-то из двух предметов?» – спросил я, пытаясь ничем: ни голосом, ни жестом, ни взглядом – не выдать своего страха.

Незнакомец рассмеялся.

«Это я верну тебе, если ты не будешь глупым, – к моему счастью, он кивнул на руку, в которой была моя находка. – А это возьму за кров и еду, ты погостишь у меня».

Я заметил, что он смотрит на часы с каким-то особым трепетом, как ребёнок, который видит в игрушке нечто большее, чем игрушка.

«Ты выполнишь для меня одну работу, за которую я заплачу тебе. Ты постараешься и сделаешь её: у тебя нет другого выхода».

Он был прав, у меня не было выхода. Настоящий смысл его слов я понял позже.

«А теперь поднимайся и следуй за мной. Тебе нечего бояться, – сказал незнакомец и усмехнулся. – Нас сопровождает надёжная охрана».

Я прожил у него девяносто два дня. Работу, которую он поручил мне, я мог закончить раньше. Но я проверял всё по несколько раз. Не только интерес творца руководил мной: уже тогда я знал, что делаю это для себя, для своего будущего. Но не торопился я ещё и вот почему: местечко это заворожило меня. Это спокойствие. Эти виды. Это небо. Мо! Ты не знаешь, какое там небо! Никогда в жизни я не видел такого неба! Но нет, я не стану говорить об этом. Я не смогу передать это словами. Лучше я напишу это. И тебе, я уверен, захочется туда. Когда-нибудь мы вместе отправимся в эту прекрасную страну…

Ещё одно, что задерживало меня там, – моё любопытство. Хотелось как можно больше увидеть и понять. К тому же я не знал, что меня ждёт по окончании работы. Тот намёк на третью вещицу нельзя было сбрасывать со счетов.

Очень быстро между мной и сыном хозяина сложились приятельские отношения. В то время он был такого же возраста, как сейчас ты. Узнав о том, что я художник, он каждый день приходил ко мне в комнату, предлагал угощения, которые мы с ним тут же съедали, и просил что-нибудь нарисовать для него. Меня забавляло это, и я с лёгкой душой предавался этому занятию. Вечерами мы с ним гуляли, совсем как с тобой, и разговаривали. Много чего любопытного и страшного услышал я от него. Не знаю, его ли фантазией были рождены все эти страшилки или он пересказывал мне сказки, что бытовали в тех местах, но медленно погружаться после этих историй в сон, боязливо посматривая в окно и прислушиваясь к ночи, было для меня особым удовольствием, возвращением в детство.

Время шло. Моя работа подходила к концу. Я решил воспользоваться привязанностью мальчика ко мне и однажды, рисуя для него, изобразил мою находку.

«Посмотри, Рэф. Ты когда-нибудь видел это?» – спросил я.

Увидев рисунок, он, неожиданно для меня, подскочил с места. То ли он сильно удивился, то ли испугался, но то, что он узнал в рисунке знакомый предмет, стало понятно без слов. Он всё же хотел что-то сказать (я заметил это), но сдержался. С минуту мы молчали, и было видно, что он в каком-то замешательстве и не знает, как выйти из этой ситуации. В не меньшее замешательство пришёл и я и на мгновение даже усомнился в своём плане. Но другого, увы, у меня не было. Испытывая неловкость за заведомое лукавство, я сказал:

«Знаешь, Рэф, твой отец взял у меня вещицу, которую ты только что видел на рисунке, взял… на время. Сегодня я закончу мою работу и должен буду покинуть вас. Мне неудобно напоминать ему… Может быть, ты выручишь меня? Если ты знаешь, где хранится эта вещь, принеси её мне».

«Да», – Рэф сказал лишь одно это слово и поспешил к двери.

«Рэф», – окликнул я его.

Он взглянул на меня как-то закрыто, как будто мы не были знакомы, как будто мы так живо и искренне не общались друг с другом все эти дни.

«Рэф, ты не мог бы взять её до нашей с тобой прогулки? – я опять почувствовал неудобство от этого фальшивого „взять“. – Пожалуйста, будь другом, принеси её мне».

Он одобрительно кивнул и вышел.

Дорогой Мо… я и сейчас, рассказывая тебе этот эпизод, испытываю стыд за свою нечестность, будто я обманул тебя. В своё оправдание скажу лишь то, что мне надо было уйти, уйти незаметно от человека, которого я считал своим обидчиком и на стороне которого была сила и власть распорядиться моей судьбой…

Я испытал настоящий страх, когда вечером в мою комнату вместо Рэфа вошёл его отец. Обо всём сказали его глаза.

«Пойдём. Я покажу тебе дорогу – сам снова заблудишься».

Он остановился в трёхстах ярдах от леса. Первое, что он сказал после долгого молчания, звучало как угроза.

«Пса убил ты?»

«Даю тебе честное слово, что это сделал не я», – упрямо смотря ему в глаза, ответил я.

Он между тем испытывал меня своим взглядом.

«Тогда кто?»

«Не я», – это не было уходом от ответа, это был мой ответ, и он понял меня.

«Ты не желаешь выдавать этого человека. Воля твоя».

– А кто убил собаку, Ли? – не удержался от вопроса Мо.

– Не я, – повторил свой ответ из прошлого Ли. – Слушай, что было дальше.

Мы стояли и смотрели друг другу в глаза. Он решал, как поступить со мной – я ждал этого решения.

«Не возвращайся сюда, – наконец сказал он. – Теперь у меня есть причина убить тебя. Ты сотворил её собственными руками, и мне не нужен свидетель того, что мои руки – это твои руки. Возьми свои вещи».

Я пришёл в изумление, когда он протянул мне мою находку и вместе с ней мои часы, которые он выдавал мне только на время работы, приучив меня к мысли, что они принадлежат ему.

«Ты же говорил, что оставишь часы себе за кров и еду», – мне было любопытно услышать его объяснение.

Вместо объяснения, он посмотрел на меня, как на последнего глупца, и я понял, что своего решения он не менял. Потом он сказал:

«Ты должен идти. Слушай меня внимательно…»

«Постой», – перебил его я и ещё раз окинул взглядом местечко, которое полюбилось мне.

Ли закончил свой рассказ словами, которые означали, что история эта не осталась в прошлом:

– Я благодарю мою находку каждый день. И верю, что вернусь туда, где чуть было не потерял её. И мои часы будут показывать моё время. Наше с тобой время, Мо.

Ли выдвинул ящичек секретера и достал оттуда золотые карманные часы.

– Те самые, – сказал он. – Пожалуйста, возьми их. Теперь они твои.

От слов, сказанных Ли, от этих часов, овеянных тайной пребывания там, от этого живого эха истории, которая приключилась с Ли, Мо испытал счастье и страх одновременно. И ему ещё долго не хотелось покидать пространство, которое пропиталось какой-то другой, притягательной жизнью. И он просидел у своего наставника до поздней ночи.

После того как Мо ушёл домой, Ли вдруг почувствовал прилив ярости и бессилия. Он не остался один: ответ на вопрос, кто убил собаку, предстал перед ним так живо, как может предстать только перед художником.

Уже давно он заставил себя думать об этом эпизоде своего пребывания там, как о сне. Он и на самом деле не знал, был ли это сон или всё происходило наяву. И только факт смерти собаки хозяина мешал ему полностью отречься от этого, как от реальности.

Художник и Рэф в тот вечер как обычно гуляли по саду. Четвероногий охранник был где-то рядом. Рэф досказывал ещё одну историю, похожую на сказку.

– Дракон проглотил много-много людей и запил их водой из озера. Он выпил всё до последней капли. Это было самое большое и красивое озеро во всей округе. На его месте осталась только огромная котловина, которую покрыл непроглядный туман. Это был необычный туман: он простирался от земли до самого неба и выл целыми днями и ночами, выл так, как выла бы стая волков. С тех пор люди боятся ходить туда. Много лет туман высился, как огромная неприступная башня, пока свет не одолел его. Теперь он не воет и стелется лишь над самой котловиной, пряча от людских глаз тех, кто живёт внутри неё.

– Рэф, а кто же может жить в котловине?

– Люди слышали звуки, доносившиеся со стороны бывшего озера. Говорят, что они напоминают человеческие голоса. Те же, которые осмелились пройти сквозь туман, чтобы исследовать котловину, не вернулись.

– А в какой стороне было озеро? – спросил художник (неожиданно для него самого перед его глазами родился и тут же исчез образ будущей картины).

– Ты же не пойдёшь туда?! – удивлённо воскликнул Рэф.

– Нет, Рэф, – сказал художник и с грустью добавил: – Жаль.

– Жаль?! Чего жаль?

– Было и ушло – вот чего жаль.

– Там, – сказал Рэф и указал рукой направление. – Там было озеро.

Художник повернулся в сторону исчезнувшего озера.

– Я домой пойду, мне спать пора.

– Спокойной ночи, Рэф.

Художник остался в саду. Он смотрел в дарящую мечты даль… Вдруг его насторожило негромкое рычание. И тут же, охваченная порывом злобы, мимо него почти неслышно промчалась хозяйская собака. Через мгновения что-то тяжело рухнуло на землю. Художник поспешил на этот отчётливый звук внезапно прерванной ярости. Собака бездыханно лежала на дорожке. Он огляделся: вокруг никого.

– Не бойся меня.

Художник вздрогнул от голоса за спиной и обернулся: сильный пронзительный взгляд заставил его почувствовать неуверенность в себе.

– Что бы ты выбрал: быть убитым зверем, – незнакомец кивнул на собаку, – или убить его?

Только сейчас художник увидел, что этот мощный, властный голос и этот взгляд, который сковал его волю, принадлежат… уродцу, горбуну очень маленького роста и к тому же преклонного возраста.

– Что? – спросил художник, вместо того чтобы ответить на вопрос или оставить его без ответа.

Рассерженный горбун собрал лицо в узел и палкой рассёк воздух перед собой – художник обхватил голову руками, не веря своим глазам: по лицу урода пробежала ломаная линия, ровно такая же, что пробежала когда-то по отражению его собственного лица в зеркале.

– Очнись! – приказал горбун.

Художник пришёл в себя и постарался как можно спокойнее, подчёркивая свою независимость (хотя бы для самого себя), спросить:

– Кто ты? И зачем ты здесь? Непрошено являешься в чужой сад, расправляешься с собакой. Кто ты такой в конце концов, чтобы позволять себе это?

Горбун рассмеялся. Художнику стало неприятно оттого, что этот уродливый старик чувствует в себе превосходство, и оно не было напускным: он легко одолел натасканного на охрану пса весом не менее ста пятидесяти фунтов, и лишь одного его взгляда хватило, чтобы молодой человек, не в привычке которого было робеть, потерял самообладание.

– Перед тобой Повелитель Скрытой Стороны. Я пришёл познакомиться с тобой. Меня позвало то, что есть в нас обоих. И когда мы преодолеем расстояние между нами, окутанное туманом, который мешает увидеть истину, ты поймёшь, что я это ты, а ты это я.

Художник не понял точного смысла того, что сказал горбун, но это как-то соединилось в его голове с тем, о чём поведал ему в своей сказке Рэф.

– Ты один из тех, кто живёт там, в котловине?

– Если бы ты наткнулся на одного из них, ты пожалел бы о том, что зряч. Но это мучило бы тебя недолго, – ответил горбун и потом спросил: – Тебе нравятся здешние места?

– То, что я успел увидеть, запало мне в душу, и я не совру, если скажу, что остался бы в этом чудном крае навсегда, если бы не обстоятельства моего пребывания здесь.

– И мне нужна эта сторона. Мы ещё пригодимся друг другу.

Художника покоробили эти слова, но в следующее мгновение что-то будто переменилось в нём, и душа его приняла их как истину.

– Грядущее свяжет нас, – горбун приподнял палку. – А пока возьми с собой моё имя…

Художник очнулся ото сна ранним утром. Обнаружив себя в саду подле мёртвой хозяйской собаки, быстро поднялся и поспешил в дом, в свою комнату. Он не знал, заметил ли его кто-нибудь из домашних.

На следующий день, после уроков, Мо, равнодушно пробежав давно знакомые и неинтересные страницы главы под названием «от школы до дома» плюс несколько лестничных пролётов, позвонил в дверь своего друга. Ему открыла Сэл – по её глазам он сразу понял, что что-то не так.

– Его нет дома, – сказала она грустно и почти шёпотом, вместо обычного «Привет! Проходи», и добавила, как-то нерешительно: – Он… он заболел.

Мо уже повернулся, чтобы уйти, но Сэл остановила его.

– Подожди. Я сейчас.

Через минуту она вернулась и протянула Мо сумку.

– Отнеси ему поесть. Он в мастерской, – попросила она и погладила его по голове. Раньше она никогда так не делала.

Всю дорогу до мастерской Мо бежал: его тревожил вопрос, что же случилось на самом деле, и он не заметил, как оказался перед дверью, которую надо было открыть, чтобы приблизиться к ответу. Первый раз ему было трудно сделать это: какое-то предчувствие сдерживало его. Но он был слишком молод, чтобы следовать голосу предчувствия.

Мо вошёл в мастерскую и застыл в изумлении: Ли (это был Ли, он видел, что этот человек Ли) стоял на коленях перед картиной, которую начал писать. Он сжимал голову руками, как будто хотел справиться с чем-то внутри неё, подчинить это что-то себе. Между ладонью правой руки и головой торчала кисть. Он дрожал всем телом и что-то бормотал, что-то, что невозможно было разобрать. Некоторые слова, не разорванные безудержной страстью в клочья, вырывались из его груди и, разрастаясь, словно оглушали всё пространство мастерской. Мо понял, что слышит слова то из чужого, то из родного ему языка.

– …здесь… здесь… слова!..

Ли поднялся с колен и принялся ходить около картины. Дрожь не отпускала его. Он будто искал что-то во тьме, объявшей его, то пугаясь её слепоты, то цепляясь за её призраки. Неожиданно он останавливался и прямо в воздухе делал какие-то движения кистью, словно давая ей возможность запомнить что-то пойманное в этой тьме, чтобы потом перенести на свет, на полотно. В какой-то момент Ли повернулся в ту сторону, где находился Мо – Мо оторопел от страха. Не зная, куда ему деваться, он поднял сумку (которую дала ему Сэл), чтобы отгородиться ею от безумного взгляда Ли. Сумка помогла ему вспомнить, для чего он пришёл сюда, и он прокричал:

– Я… я… я принёс обед! Я… я не знал…

– Сколько слёз…

– Сэл… просила отнести это тебе, – Мо пятился к двери.

– …для власти надо?.. – голос Ли навевал ужас в эти мгновения.

– Ли, это я, Мо!

– Скала спрячет…

– Ли, это я, Мо! Это я! Что с тобой?! Что с тобой?!

– …ключ…

Мо вдруг понял, что Ли не видит и не слышит его. Он прижался к стене и стал ждать.

– …к власти!.. Необъятной власти!..

Ли бросился к полотну, словно боясь потерять то, что должно было обрести своё место на холсте. Он судорожно слизывал кистью краски с палитры и писал, писал, отдаваясь наитию.

– Власть слов… и слёз!.. Власть слов и слёз! – повторял он в исступлении.

Заворожённый этим магическим действом, Мо забыл о своём порыве убежать отсюда. Он украдкой приблизился к своему креслу, но не уселся в него, как обычно делал это, а спрятался за его спинку и оттуда наблюдал… Когда работа была закончена, Ли долго стоял перед ней. Неподвижно и молча. Казалось, что он умер стоя. Страх снова напомнил Мо о себе. Эта мертвенная сцена не только сама по себе пугала мальчика – она должна была чем-то закончиться. Он ждал, и тревожный стук его сердца мерил накал ожидания… Вдруг по всему телу Ли пробежала судорога – он ожил. И через мгновение заревел всей грудью:

– Не по-ни-ма-ю! Не по-ни-ма-ю! Где?.. Где моя кисть?!

Он схватил со стола нож и вонзил его в полотно. Потом ещё раз…

– Нет! Ли! Нет! – Мо с криком выскочил из-за кресла и бросился к Ли.

Ли обернулся и, увидев Мо, отбросил нож.

– Мо?! Ты здесь?! – изумлённо воскликнул он.

– Не порти картину, Ли! Лучше отдай её мне! – умолял его мальчик.

– Картину? Эту?

Ли стал рассматривать картину, как будто видел её впервые, как будто не помнил, что мгновениями раньше был связан с ней каждым своим нервом.

– Кто написал её? – спросил он в недоумении.

– Ты, Ли! Ты её написал! Только что! Я сам видел. Ли! – слёзы скатывались по щекам Мо.

– Не плачь, Мо. Если ты говоришь, что её написал я, значит, так оно и есть.

– Ты… отдашь её мне? – попросил Мо, но в глазах его была не просьба – в них была надежда на то, что Ли вернулся к нему.

– Конечно. Ты заберёшь её.

Мо приблизился к полотну и, вытирая слёзы, сказал:

– Спасибо, Ли. Когда она подсохнет, я возьму её домой. Только пообещай, что не порежешь её.

– Я не трону её, Мо. Ни ножом, ни кистью. Она твоя… А мы с тобой друзья, правда?

– Да… я принёс тебе еду. Сэл прислала. Она добрая, Ли.

– Пойдём домой. Поужинаем вместе. Сэл заждалась нас.

Глава пятая «Тайна между вами какая-то есть»

Уже целую неделю после встречи с Эшли Вудом Дэниел хандрил. Наверно, он ждал от неё чего-то большего. Но, может быть, это большее всего лишь плод его фантазий, и никакой загадочной связи между ним и Торнтоном не существует. Зато есть дурацкая монета. Из-за неё-то этот гений и спрятался, как обыкновенный ловкач, который надул подельников, чтобы позже всплыть некой величиной… И, если бы сейчас он был жив, Дэниел вряд ли жаждал увидеться с ним, как это было ещё неделю назад. Он упрекал себя даже за то, что в тот злосчастный день, вместо того чтобы… валяться на пляже, он попёрся в галерею, а потом втянул во всё это сумасшествие Кристин.

Что бы он делал, если бы не Кристин? Она сдержала данное себе обещание подарить Дэниелу две целительные поездки и теперь летела вместе с ним на его родину. Так Дэниел называл городок, где он проводил почти каждые школьные каникулы, городок, в котором жили Дэнби и Маргарет Буштунцы, его любимые дедушка и бабушка. Теперь там жила только бабушка. Дедушка умер восемь лет назад.

– Лучшее, – тихо сказал Дэниел, глядя в иллюминатор.

– Что? – Кристин немного подалась вперёд, чтобы увидеть то лучшее, о чём говорит Дэн, но ничего, кроме пустого неменяющегося пространства, называемого небом, не нашла.

– Мы вторгаемся в лучший кусочек неба из всех, которые парят над землёй. Мы едем, точнее, летим по лучшей дороге из всех дорог: она ведёт в моё детство. А если через четверть часа ты посмотришь вниз, то сможешь разглядеть мой дом. Дом, в котором нет места… – Дэниел махнул рукой.

Кристин рассмеялась.

– Что смешного я сказал, Крис?

– Дамы и господа! Пользуйтесь батарейками «Nostalgie»! И вы непременно почувствуете себя настоящими… стариками! Прости меня, Дэн, но ты сам напросился.

– Нет, Крис, я не чувствую себя стариком. Но если бы меня спросили, как бы я хотел прожить жизнь, кем бы хотел стать и прочее из этого набора прицелов, направленных в будущее, я бы повернулся в противоположную сторону и своей мишенью выбрал бы самую счастливую неделю моего детства (если порыться в памяти, то таких недель… не важно, сколько было таких недель, но они, точно, были), я бы выбрал одну из самых счастливых недель, и пусть бы всю мою жизнь прокручивалась эта неделя. За эти семь дней я бы, точно, побывал с дедом на озере. Знаешь, у него незабываемое название: Наше Озеро. Мы бы сидели на берегу и долго-долго болтали, нет, вру, сидели бы долго, а болтали бы в меру: дед не был разговорчивым. Ещё – мы с Мэтью целыми днями напролёт качались бы на качелях. Ещё – каждый вечер бабушка рассказывала бы мне что-нибудь перед сном… Вечером в конце этой недели после бабушкиной истории я бы засыпал, а утром просыпался в начале неё. Как видишь, Крис, моя неделя – там, – Дэниел ткнул пальцем в иллюминатор.

– А я надеюсь, что моя неделя ждёт меня в будущем, – теперь уже Кристин сказала с какой-то грустинкой в голосе и глазах, обращённых к Дэниелу.

Дэниел распахнул калитку.

– Прошу на мою территорию.

– Вид изнутри, – соскользнуло с языка у Кристин.

Осматриваясь, Кристин и Дэниел направились через просторный дворик с лужайкой к дому. Вдруг Кристин остановилась и изумлённо воскликнула:

– Что это?! Никогда в жизни не видела таких высоченных качелей!

– Недаром я включил их в свою заветную неделю. А теперь и у тебя будет шанс полетать на них.

– Ни за что на свете!

– Не обижай их. Это детище деда, их сделали и установили по его проекту.

– Ты, если мне не изменяет память, говорил, что он физик.

– По профессии он был астрофизик. А по сути… по сути он был великий человек, великий дед. Усаживая меня на эти самые качели первый раз, он сказал: «На качелях можно качаться, а можно летать, и только во втором случае ты ощутишь дыхание космоса».

– Было страшно?

– Очень страшно. Но другое, главное чувство было сильнее страха… Но это чувство я не могу передать словами.

– Дэн, а что это за круг?

– О-о! Это основание всей конструкции. Оно поворачивается на триста шестьдесят градусов. Если тебе надоело качаться лицом к западу, можно повернуть и закрепить основание так, чтобы любоваться видами на севере.

– Потрясающе!

– Потрясающе будет, когда от объятий неба тебя спасёт только ремень безопасности.

– Ремень безопасности?!

– Да, он где-то в моей комнате. Ну что, пойдём в дом?

Дверь в дом была приоткрыта. Дэниел остановился перед ней и после короткой заминки протянул руку к звонку. Ещё несколько лет назад он бы обрадовался такому совпадению. Он проскочил бы в эту щель, подкрался к бабушке и, насладившись в течение нескольких мгновений своим незримым присутствием, ошарашил бы её голосом, предварявшим материализацию любимого внука: «Привет, бабу!» Её проглотивший слова испуг перешёл бы в «охи-ахи» и поцелуй, сначала в одну, потом в другую щёку. А затем комнаты наполнялись бы звуками, словами, расспросами, разговорами, которые, казалось, отсыпались целый год и теперь неожиданно пробуждались и выпячивали себя, пользуясь своей востребованностью.

Через полминуты дверь отпрянула, уступив проём требующей много пространства живой фигуре Сибил, помощницы бабушки по дому. Дэниел узнал её, как только она начала говорить, бойко и голосисто, помогая себе расставлять слова руками. С тех пор как он видел её в последний раз, она располнела вдвое, и то, что она приобрела, поглотило её некогда яркие, по-своему красивые черты, не убавив, как ни странно, ни на фунт её темперамент, если бы его можно было измерять в фунтах.

– О! Боже праведный! Кто к нам приехал! Маргарет, идите быстрее сюда! Наш мальчик приехал! Дэнни приехал! Маргарет! Дэнни, дай я тебя обниму! Не бойся, я осторожно. Маргарет, где же вы?! Дэнни! Ты не один! Как зовут эту прелестную девушку?

Из-за широкой спины Сибил показалась бабушка. Дэниел шагнул ей навстречу, и они обнялись. Сибил не унималась:

– Маргарет, посмотрите-ка! Наш Дэнни на этот раз прилетел не один! Как жаль, что Дэнби Буштунц не дожил до этого дня!

– Сибил, оставьте эти нелепые намёки! – поспешил отпарировать Дэниел. – Это Кристин, Кристин Уиллис, мой школьный, а теперь университетский друг. Я давно хотел показать ей мой любимый уголок на планете Земля, но всё как-то не получалось.

– А теперь я сама напросилась, – заметила Кристин.

– Сделав мне тем самым прекрасный подарок. Познакомься, Крис. Это, как ты уже поняла, моя бабушка, Маргарет. А это – Сибил, незаменимый человек в доме Буштунцев, можно сказать, член семьи.

– Очень приятно, – мягко сказала Маргарет и, при этом, не навязчиво, а, скорее, легко, как бы вскользь, чтобы не смутить девушку, взглянула на неё.

Сибил, в свою очередь, не преминула обнять Кристин, улавливая попутно своим вездесущим носом аромат её духов.

– О, как мы прелестно пахнем!

– Сибил, дорогая, подготовь, пожалуйста, для Кристин комнату наверху, – Маргарет поторопилась прервать очередную волну эмоций помощницы, чтобы та, на вскружившуюся голову, не успела раскалить воздух до температуры всеобщего покраснения.

– Бегу-бегу, – ответила понятливая Сибил.

– Дети, заходите в дом, – бабушка пропустила Кристин вперёд.

Дэниел задержался.

– Бабушка, вы с Крис пока поболтайте без меня. Я немного подышу родным воздухом.

– Хорошо, мой мальчик.

Дэниел подошёл к качелям, стряхнул с сиденья налёт времени и… вспомнил дедушкину «космическую пыль». Дэнби Буштунц не любил уборок в доме, эта возня раздражала его и мешала сосредоточиться. Он начинал ворчать и выходил во двор со словами: «Глупо. Весьма глупо пытаться одолеть космическую пыль. Это любимое занятие невежд и ущемленцев». Именно за хроническую ненависть Сибил к пыли дед недолюбливал эту женщину.

Дэниел сел на качели и, наполнив грудь воздухом своего детства, оттолкнулся ногой от земли.

– Наш маленький мишутка Дэнни проспал всю зиму и всю весну. И лето пройдёт мимо него, если часы пробьют десять (а они вот-вот пробьют десять), а он будет лежать и сосать лапу…

– Пока не умрёт, – перебил бабушку жалобный голос из берлоги: мишутке не дали досмотреть самый сладкий сон. – И тогда некому будет спать, и некого будет будить.

– Мишутка Дэнни, хоть и маленький, должен знать, что про смерть шутить нельзя.

– Я не маленький, – обиделся Дэнни (но не на «маленького», а на «шутить про смерть…») и спрятался под одеялом.

Потом он несколько раз перевернулся с боку на бок и, наконец, вспомнив, что день сулит рыбалку с дедушкой на озере, выбрался из берлоги.

– Бабушка, мишутка Дэнни бежит к ручью умываться.

Дэнни открыл холодный ручей, но холодная вода так обожгла руки, что ему пришлось открыть и горячий ручей… Перед завтраком он поднялся на второй этаж и постучался в дверь дедушкиной лаборатории.

– Доброе утро, дедушка! Ты не забыл про рыбалку?

Буштунц открыл дверь.

– Доброе утро, Дэнни. Вот удочки – отнеси их вниз. Я сейчас спущусь.

– А ну-ка, мишутка, иди завтракать! – снизу позвал бабушкин голос.

– Дедушка, я быстро!

Бабушке оставалось лишь качать головой.

– Опять мишутка Дэнни оставил часть своей силы на тарелке? Чтобы стать сильным и здоровым медведем, надо съедать всё, что приготовила для него бабушка.

– Так рассуждают все бабушки. А дедушка говорит, что переполненный живот, как и пустой, делает характер дурным.

– Что правильно для старого медведя, не всегда подходит растущему не по дням, а по часам мишутке. Ну да ладно, идите на свою рыбалку.

Дэнби Буштунц не был заправским рыболовом, но любил посидеть с внуком у озера, если появлялось свободное время, точнее, если он сам позволял ему появиться. Простенькие удочки, желанные сэндвичи, не ставшая супом рыбёшка и даже задушевная болтовня вперемежку с задушевным молчанием были атрибутами главного. А главным было озеро, его притягательная сила. Озеро манило к себе и завораживало Дэнби Буштунца, и, приближаясь к нему, старик всякий раз испытывал необычайный трепет. Может быть, это чувство передалось как-то от деда внуку.

Подарив двоим завсегдатаям, дедушке и внуку, несколько приятных моментов, озеро взяло у них взамен почти три часа времени и капельку обожания. Насытившись общением с Дэнни и бабушкиным сэндвичем, Буштунц погрузился в себя и задремал… Вокруг – вода, тёплая, как парное молоко. Рядом – отец. Он поддерживает его рукой. «Не складывайся – растянись на воде: она тебя сама держит. Руками подгребай под себя. Вот так. Молодец. Не опускай ноги – работай ими. Хорошо». Отец убирает из-под него руки. Как приятно плыть самому…

Дэнни заметил, как от кроны дерева в сторону озера парит пёрышко. Он вообразил, что это птенец, который осмелился в отсутствие родителей чуть-чуть полетать недалеко от своего гнезда. Крылья были ещё слишком слабенькими, чтобы бороться с земным притяжением и порывами ветра, и поэтому он неминуемо приближался к озеру. Дэнни побежал за пёрышком-птенцом. Он подпрыгивал, пытаясь поймать его. Через несколько мгновений ноги его были уже по колено в воде, но азарт топил остальные чувства.

…Как приятно плыть самому. «Плыви, плыви, не останавливайся. Только не останавливайся». Вдруг вода стала какой-то другой. Она потеряла упругость, и держаться на ней было всё труднее и труднее. Дэнби оглянулся: отца рядом не было… отца не было. Он ещё сильнее испугался. Руки и ноги не слушались его. У него не осталось сил сопротивляться забиравшей его черноте… «Помогите!»

Буштунц очнулся.

– Помогите! – кричал, стоя по пояс в воде, какой-то мальчик, загорелый, худой… напористый.

«Где Дэнни?!» – промелькнуло в голове у Буштунца.

Мальчик пытался вытащить кого-то из воды.

– Дэнни! – поднятый внезапным испугом старик, бросился спасать Дэнни.

– Поддерживайте его за спину! Я держу голову! Осторожнее! – командовал мальчик.

Вдвоём они вынесли Дэнни на берег и быстро помогли ему избавиться от воды, которую он успел вдохнуть в себя.

– Я… утонул? – спросил Дэнни, откашливаясь.

– Не успел. Только воды нахлебался, – ответил мальчик и добавил: – Запомни на будущее: ступил в яму – выдохни и нырни, а потом уже выплывай спокойно. Главное – не вдыхать. Точно так же, если на реке в водоворот попал. Запомнил?

– Запомнил, – ответил Дэнни и опустил глаза, стыдясь, что до сих пор не умеет как следует плавать, а потом спросил: – Научишь меня плавать?

– Можно, – с лёгкостью согласился и даже обрадовался повороту, сулившему продолжение знакомства, мальчик. Чем-то понравились ему эти люди: и старик, и его внук.

– Тебя как зовут? – спросил его Буштунц, всё ещё неровно дыша и не одолев волнения.

– Мэтью Фетер, – в голосе мальчика, как и в его открытом взгляде, чувствовалась уверенность.

– Я Дэнби Буштунц, – он протянул Мэтью руку. – А это мой внук…

– Дэнни, – пострадавший, по примеру дедушки, подал своему спасителю ослабшую руку.

– Хорошо, что ты оказался рядом, Мэтью Фетер, я тут вздремнул по-стариковски.

– Не совсем хорошо…

Буштунц вопросительно посмотрел на Мэтью. Тот продолжал:

– Я следил за вами. Я увидел вас, когда вы проходили мимо моего дома, и незаметно пошёл за вами.

– Выходит, правильно, что следил, – заметил Буштунц. – Так мы соседи?

– Почти: я живу по другую сторону улицы через три дома от вас.

– Здорово! – воскликнул Дэнни.

– Да уж, повезло нам, внук, с соседом: он нас обоих сегодня спас.

Мальчики переглянулись.

– Ну, пора домой. Мэтью Фетер, может, и ты с нами? Чаю вместе попьём.

– Пойдём, Мэтью! – глаза Дэнни заблестели. – Соглашайся!

– Ладно, – принял предложение Мэтью и посчитал правильным добавить: – Зовите меня Мэт.

– А меня называй Дэн.

По дороге выяснилось, что Дэнни и Мэт не видели друг друга раньше, потому что Мэт переехал сюда вместе со своей матерью Полиной Фетер только неделю назад. Мамин старший брат, дядя Стив, угасавший от тяжёлой болезни, выделил им в своём доме две комнаты. Жена несколько месяцев назад ушла от него, и теперь мама Мэта будет заботиться о нём. Отец Мэта был пожарным, но погиб. Правда, не при тушении пожара, а в автокатастрофе. Это случилось год назад…

Как только мальчики оказались во владении Буштунцев, затея дедушки с чаепитием сразу же споткнулась о его собственное изобретение – качели. Забыв обо всём земном, Мэт, примагниченный этим суперзвездолётом, который они назовут «Призрак-1» и «Призрак-2», и Дэнни, очарованный своим спасителем, превратились в пилотов-напарников, готовых вести бесконечные звёздные войны. Прошёл час… второй… но они не возвращались на базу. А когда терпеливые попытки бабушки вторгнуться в тесный эфир, заполненный жаркими переговорами ведущего и ведомого, наконец-таки увенчались успехом, и пилоты согласились заправиться, на землю спустились настоящие друзья. Но об этом пока никто не знал, кроме них самих и неба, принадлежавшего им…

Перед тем как дом Буштунцев, кроме кабинета Дэнби, погрузился в сон, Маргарет, как всегда, зашла в комнату Дэнни. Она села на стул рядом с его кроватью.

– Бабушка, сегодня я позже лёг и думал, что ты не придёшь. Но всё равно ждал… и ты пришла… Сегодня такой особенный день. Это ничего, что я чуть не утонул, зато с Мэтом познакомился.

– Видишь, внучек, какая судьба: ты, как и дедушка, второй раз родился… и, как и он, на озере. Я думаю, это не простое совпадение. Я думаю, ты… продолжение дедушки, продолжение какой-то его стороны, закрытой стороны, может быть, даже от него самого закрытой, – бабушка говорила так, как никогда до этого не говорила с ним: случай на озере сильно взволновал её, и она не удержала в себе нахлынувших чувств. – Я думаю, Дэнни, ты должен это запомнить и быть внимательнее при выборе пути, по которому пойдёшь, когда станешь постарше. Потому что сторона эта со временем будет приоткрываться и выявлять себя… через тебя. Я почему-то знаю это. Наверно, потому что много лет рядом с Дэнби живу. И потому что ты у нас каждый год гостишь, а глаза мои невольно что-то подмечают и сердцу подсказывают. Тайна между вами какая-то есть… хоть ты мал, а Дэнби стар.

Эти бабушкины слова легли на тяжелеющие веки Дэнни…

Проснулся Дэнни как никогда рано. Он встал, оделся и вышел из комнаты. Дом был наполнен тишиной. Значит, бабушка и дедушка ещё спят. Он осторожно прошёл к выходу, открыл дверь и окунулся в приятную свежесть воздуха, отдохнувшего за ночь от назойливого солнца. Качели… Качели подхватили его и разом вознесли так высоко, что крыши домов и макушки деревьев оказались у него под ногами. Дэнни даже не успел пристегнуть ремень безопасности. Вверх… вниз… вверх…

– Дэнни! – неожиданный голос бабушки распахнул окно и ворвался в воздух, пересекая траекторию полёта качелей.

Дэнни вздрогнул и повернулся на голос. Бабушка высунулась из окна.

– Я же тебе говорила: про смерть не шутят!

Она была какая-то другая: строгая и напряжённая. Такой он никогда прежде её не видел. Она словно выискивала Дэнни в воздухе, хотя он не прятался и увидеть его было проще простого. Наконец, поймав его своим пронзительным взглядом, она поднесла руку, сжатую в кулак, ко рту, растопырила пальцы и сильно и протяжно дунула на ладонь – перья, много перьев, легко взмыли и полетели в разные стороны. Среди них Дэнни узнал своё перо. Сейчас качели пойдут вверх, и тогда он подхватит его. Качели пошли вверх, Дэнни вытянул руку вперёд – удача! В тот же миг качели тронулись назад, а Дэнни, поддетый удачей и забыв про осторожность, дал им шанс выскользнуть из-под него. Он стал стремительно падать вниз. Единственная мысль промелькнула в его голове: вчерашнее пёрышко вовсе не пёрышко, а Мэтью, Мэт, который спас его вчера и… и, как только он об этом подумал, он ощутил в своей руке другую руку. Это была крепкая рука Мэта.

– Летим? – предложил Мэт.

– Летим! – согласился Дэн…

Они летели как птицы, быстро и легко. Под ними было озеро. На дальнем берегу они увидели крошечные фигурки людей. Ближе… ближе…

– Они машут нам, – сказал Мэт.

– Вижу. Мне кажется, что они кричат нам. Они зовут нас.

– Спустимся к ним? Решайся!

– Согласен!

Дэн и Мэт приземлились – люди обступили их.

– Смотрите! Он пришёл вместо дедушки!

– Ведь он его продолжение.

– Он похож на него.

– С ним его друг… друг…

– …К тебе пришёл твой друг, а ты всё спишь, – из толпы продрался голос бабушки, и Дэнни проснулся.

Глава шестая Местечко без места

Буштунц не показывал виду, что случай на озере сильной болью отозвался в его сердце. Он корил одного себя, корил молча, не пытаясь облегчить свою душу лишними словами, сказанными вслух. И ему в голову не приходило упрекать в чём-то Дэнни. Напротив, с новой силой в нём пробудилось болезненное чувство жалости, которое заставило его запереться в своей лаборатории и что-то шептать, не замечая этого за собой.

– Он мог сегодня умереть… умереть. Он был – и его не стало. Одно мгновение – и между нами осталось бы только то, что было до него, и ничего больше. И после него… ничего. Одно мгновение – и больше не было бы с нами Нашего Озера… и наших слов у озера… и наших чувств. И он не крикнул бы мне с качелей: «Дедушка! Смотри: я касаюсь ногами облака!» Одно мгновение… вместо того, которое могло бы стать последним. И ещё одно… ещё одно… Дэнни, я постараюсь подарить тебе мгновение, которое заменит…

Буштунц так и не уснул той ночью, а вечером следующего дня он вышел на крыльцо и, улучив момент, окликнул внука:

– Дэнни!

– Что, дедушка?

– Подойди ко мне… ты не будешь против, если я вам с Мэтью кое-что покажу в своей лаборатории?

Глаза Дэнни загорелись. Будь он постарше, он, наверно, переспросил бы дедушку, чтобы убедиться, не ослышался ли он, даже если бы знал точно, что не ослышался. О том, чтобы войти в дедушкину лабораторию, он мог только мечтать.

– Мэт, иди сюда! Быстрее! Дедушка покажет нам свою лабораторию.

– Это там, где в окнах по ночам какой-то свет?

– А ты что ж, Мэтью Фетер, по ночам гуляешь? – усмехнулся Буштунц.

– Нет. Просто мама говорила. Когда я рассказал ей, как мы с Дэном познакомились, она про окна вспомнила. А позже я специально вышел, чтобы посмотреть. Красиво: свет какой-то другой. Что это?

– Ну, пойдёмте, друзья мои, посмотрим, откуда взялся этот свет.

Ребята быстро прибежали на второй этаж и ждали у закрытой двери, пока дедушка не одолел два пролёта лестницы.

От лаборатории Буштунца веяло какой-то тайной. Хозяин всегда закрывал её на ключ, который постоянно был при нём. Никто, кроме него самого и в редких случаях его жены, не был внутри этой комнаты. Даже прожорливая швабра Сибил не могла продраться туда со своими чистыми помыслами, о чём владелица её настойчиво, но тщетно жаловалась Маргарет. Никто не имел ни малейшего представления о том, как рождается чудо, которое, кроме радости, приносило учёному-физику, отошедшему от дел, приличный доход.

Буштунц? Человек он был странный: нелюдимый, неразговорчивый, «больше в себе, чем наружу», как понимала его Сибил. И увлечение, которое появилось у него за несколько лет до выхода на пенсию, а позже поглотило его целиком, было под стать ему, настолько странное, что приходилось закрывать его на ключ. Оно поделило сутки Буштунца не на «день» и «ночь», а на «то» и «то». То он многие часы, забывая о земных благах, экспериментировал в комнате, отведённой под домашнюю лабораторию, то ходил по дому, высматривая паучков, и, найдя «экземпляр за работой» (так выражался Буштунц, говоря сам с собой), долго наблюдал за ним, делая в тетради какие-то рисунки и записи. Результатом его наблюдений стали хищные взгляды Сибил в сторону запретных углов и его гипотеза. Суть её такова: домовые паучки ориентируются в неком универсальном информационном поле, окружающем людей, считывают информацию о предстоящих событиях (приход в дом человека, почты, телефонных звонков и так далее) и определённым поведением реагируют на них; в этом особом реагировании важнейшую роль играет место и время. Измерительного прибора для идентификации информационного поля и считывания информации создать Буштунцу так и не удалось. Но, ведя поиски в этом направлении, он смастерил одну хитроумную штучку – механическое подобие паука. Длина его головогруди вместе с брюшком составляла полдюйма. Он имел четыре пары ходильных ног и пару ногощупалец, заряженных на движение (хелицеры отсутствовали за ненадобностью). Он был непрост, этот паук. Он, как и его биологический прототип, по-своему реагировал на пространство и время.

Благодаря механическому пауку, другое увлечение деда, глобусы, их создание, превратилось в нечто поистине уникальное. Минуту за минутой, час за часом – месяцы отнимали у него и дарили ему глобусы.

Понимая уникальность своего дела и будучи человеком предусмотрительным, Буштунц думал о передаче его по наследству, не решив пока, кто станет преемником. Наследство странного изобретателя включало: 1) толстую тетрадь с подробным описанием технологии изготовления глобусов, перечислением используемых материалов и даже с указанием мест, где их можно было приобрести (кроме того, в тетради содержалось ценное, несмотря на его краткость, примечание, говорившее о том, что на основе данной технологии с использованием новых матриц могут создаваться не только глобусы, но и другие предметы); 2) металлическую коробку с матрицами разных размеров и форм матриц для штамповки частей глобусов (в тетради было указано, как вносить поправки в матрицы при географических, политических и прочих изменениях, повлёкших обновление карт мира, а также – как изготовить новые матрицы); 3) рукотворного паука, названного дедом в свою честь Буштунцем-младшим, с инструкцией, как с этим парнем следует обращаться. Буштунц-младший находился в небольшой деревянной коробочке; с ним соседствовали выдвижная деревянная указка с крючком на конце и маслёнка с машинным маслом для подпитки паука.

Когда части будущего глобуса соединялись вместе, формируя нечто целое (старик называл это сырым глобусом), приходило время паука. За крошечное колечко на его брюшке Буштунц-младший насаживался на крючок указки, которую нужно было выдвинуть на максимальную длину и поднять, чтобы он оказался под потолком. В таком положении старик медленно выгуливал его по комнате. Вдруг паук начинал дрожать и шевелить конечностями. Здесь необходимо было остановиться и ждать. Буштунц-младший медленно, с остановками опускался вниз на специальной нити, хитроумным образом спрятанной внутри его брюшка. Порой ждать приходилось часами. Наконец паук замирал. В этом самом месте и следовало разместить сырой глобус на натянутых через комнату нитках так, чтобы он не мог скатиться или упасть. Когда место было зафиксировано, старик легко щёлкал Буштунца-младшего по «лбу», и он тут же поднимался к указке, вбирая нить в себя. В течение трёх недель глобус должен был дозревать. На первый глобус у Буштунца ушло семь с половиной месяцев. Но он не только очаровал старика – он превзошёл все ожидания его изощрённого ума.

Буштунц был поражён и не сразу поверил, что это не сон, когда однажды ночью очнулся и увидел своего первенца, доведённого средой обитания (пространством вокруг точки, которую выбрал Буштунц-младший) до своего завершения, точнее сказать, совершенства. Глобус будто парил по комнате в каком-то чудесном свете. Свет этот был невесомым, неосязаемым продолжением самого глобуса, его аурой. Он освещал глобус так, что это не мешало, а напротив, помогало рассматривать его. Кроме того, свет этот насыщал собой пространство вокруг. Буштунц той ночью больше так и не сомкнул глаз, любуясь жизнью глобуса, его живой реакцией на приход утра, на приход света солнца. Глобус словно сам был частью природы. Это проявлялось в гармонии двух свечений, которые, встречаясь, будто шептали друг другу: «Теперь мой черёд – отдохни». С приходом в дом света дня свет глобуса сходил на нет, он отдыхал до наступления сумерек. Буштунцу стало немного стыдно за мысль, которая, вопреки лиризму момента, пришла ему в голову, озарённую светом глобуса: «Ты привлечёшь двух ценителей: коллекционера глобусов и собирателя светильников».

Глобус был рукотворен: для его создания нужно было приложить руки, терпеливые, внимательные, которые не раз и не два споткнулись, прежде чем запомнили неверный шаг. Это было ремесло в лучшем смысле этого слова, настолько оно было необычно, тонко и изящно. Оно требовало страсти и в сердце, и в кончиках пальцев. В то же время в завершённом виде глобус являл собой нечто естественное, как бы усыновлённое естеством в виде пространства и времени и взращённое до своего совершеннолетия. На глобусе, как, к примеру, и на яйце птицы, невозможно было отыскать следов рукоделия, на нём не было ни единого соединительного шва (швы словно затянулись и рассосались), не было ни начала, ни конца (будто ни того, ни другого никогда не существовало и не должно было существовать). За три недели самостоятельной жизни, когда мастер уже не прикасался к нему, глобус приобрёл новые качества: невероятную прочность и особое свечение.

Дедушка повернул ключ и приоткрыл заветную дверь.

– Прошу, молодые люди.

Дэнни и Мэт посмотрели друг на друга и шагнули внутрь. Они сразу будто окунулись в нежный фиолетовый свет, который, освещая и выделяя глобусы среди всего другого, как бы приглашал к ним. На столе на специальных держателях стояли два глобуса. Дэнни и Мэт, затаив дыхание, медленно приблизились к ним. Буштунц вошёл в лабораторию и встал в стороне. Какое-то время в этом волшебном свете царило изумлённое молчание. Мальчики смотрели на глобусы, которые словно отвечали им своим взглядом, излучавшим этот свет.

– Супер! – сказал Дэнни, почему-то шёпотом.

– Супер! – сказал Мэт.

– Дедушка, ты сделал их сам?!

– И сам, и не сам.

– Как это? – не удовлетворился ответом Мэт.

– Как?.. Я и сам точно не знаю. Они ведь живые. Сначала ты берёшь сырой материал и прикладываешь руки…

– И голову, – заметил Дэнни.

– Голову в первую очередь, а то бы и глобусы безголовыми были.

– Их бы тогда вообще не было, – усмехнулся Мэт.

– Через какое-то время в них зарождается жизнь, – продолжил Буштунц. – И тут уже просто не надо спешить и мешать им.

– Дедушка, в них, наверно, душа вселяется?

– А как же иначе, Дэнни. У каждого глобуса есть душа. Разве этот свет, который никто не включает и не выключает, мог бы появляться, не будь у них души?

– Я такого никогда в жизни не видел, – признался Мэт. – Можно до них дотронуться? Они такие… их потрогать хочется.

– И мне хочется. Они не обидятся, дедушка?

– И потрогать можно, и повертеть с толком. И найти что-нибудь, например, Наше Озеро, у которого вы познакомились.

– Наше Озеро?! Оно здесь есть?! – обрадовался Дэнни.

В ответ Буштунц усмехнулся и сказал:

– Возможно, на других картах такого же масштаба его нет, а на моих глобусах, на всех до единого, оно есть, и, если его найти и вглядеться в него, можно увидеть что-то секретное, то, чего на глобусе нет. Вот как я хитро сказал.

Ребята принялись искать озеро…

– Нашёл! Вот эта точка! Вот Наше Озеро! Посмотри, дедушка! – воскликнул Дэнни, указывая пальцем на едва заметное синее пятнышко.

– Его сразу и не заметишь, – сказал Мэт. – Я только сейчас догадался, что это озеро, когда Дэн показал.

– Вот какого я вам сейчас помощника дам. Дальше без него никак.

Буштунц взял с полки микроскоп и установил его на столе. Посмотрел в окуляр, немного повернул глобус и с удовольствием сказал сгоравшим от любопытства мальчикам:

– Сейчас вы увидите, что скрывает эта крошечная точка.

– Сначала ты, Мэт, – сказал Дэнни, вопреки своему нетерпению: Буштунц был его дедушкой, а не Мэта, и он не мог воспользоваться этой привилегией.

Мэт с жадностью запустил свой взгляд внутрь прибора и в ту же секунду ахнул от удивления. В следующую – прилип к микроскопу и уже не отлипал от него, храня дразнящее молчание до тех пор, пока Дэнни не дёрнул гостя за руку. Оторвавшись от микроскопа, Мэт с открытым, но бессловесным ртом посмотрел на дедушку, потом на Дэнни. Дэнни поспешил прильнуть к окуляру. Через минуту, очарованный увиденным, он спросил:

– Дедушка, это место, где ты родился?

– Думаю, да, Дэнни.

– Я догадался. Сам не знаю как. А почему городок парит над озером, над Нашим Озером?

– Ты, вероятно, помнишь (бабушка тебе рассказывала), что меня нашли на озере недалеко от нашего с тобой места. Я был без сознания, а когда очнулся, ничего не мог сказать и ничего не помнил… будто озеро забрало память о прошлом вместе со словами, услышанными и сказанными в этом прошлом. Я, наверно, боролся за свою жизнь, пытался плыть, как мог, кричал, звал на помощь, на кого-то надеялся в эти мгновения… А может, и не мгновения, кто знает? А вот образ этого местечка…

Дэниел едва не свалился с качелей, когда в череде то сбивчивых, то гладких воспоминаний наткнулся на то, что вернуло его к Торнтону.

– Местечко без места!.. Местечко без места!.. Нашёл!.. Наконец, я нашёл его!..

Когда Дэниел вбежал в гостиную, бабушка и Кристин сидели на диване, о чём-то беседуя.

– Бабушка, пожалуйста, извини, я помешаю вашему разговору. Но это срочно. Мне очень нужно попасть в лабораторию дедушки. Ты дашь мне ключ?

– Разумеется, внук. Теперь он всегда при мне. Это чтобы Дэнби через меня чувствовал, что порядок, заведённый им, не нарушается, и его лаборатория так и осталась его лабораторией, – не без гордости сказала Маргарет.

Она извлекла из кармана кофты кошелёчек, а из него ключ Буштунца и передала его Дэниелу.

– Вот, возьми – Дэнби рад будет.

– Спасибо, бабушка. Ты не против, если я захвачу с собой Крис?

– Ну вот, опять я одна остаюсь. Дэнни, обязательно покажи Кристин дедушкины глобусы.

– Бабушка, дорогая, ты читаешь мои мысли!

– Вы про нас с Сибил не забывайте. Скоро ужинать будем.

Дэниел и Кристин поднимались по лестнице.

– Дэн, к чему такая спешка? Ты мог обидеть Маргарет. Нельзя же оставлять её без внимания хотя бы в день приезда.

– Ты ещё не знаешь мою бабушку. Во-первых, она умный человек, а во-вторых, на меня она вообще никогда не обижается. Потому что я её единственный и любимый внук. Прошу в лабораторию Буштунца. Сама сейчас поймёшь, почему я так нетерпелив.

Кристин вошла первой, Дэниел за ней. Вдруг она отпрянула назад и взяла его за руку.

– Дэн, у меня мурашки по коже! Этот свет! Это невероятно! Это какое-то чудо!

Один глобус стоял на столе рядом с микроскопом, накрытым прозрачным колпаком. Ещё два – на подоконнике.

– Они светятся сами, никакого электричества, никаких лампочек. Честно говоря, я сам взволнован, как будто вижу это в первый раз.

Кристин не могла оторвать глаз от глобуса на столе.

– Мне кажется, что он живой… и выдыхает свет. Так он приветствует нас.

– Тогда поздоровайся с ним и двумя другими, чтобы не обиделись, – с улыбкой и блеском в глазах предложил Дэниел.

– Да, ты прав, я так и сделаю… Здравствуйте, господа глобусы. Меня зовут Кристин. Этого юношу – Дэниел. Надеюсь, мы не помешаем вам своим присутствием?

– Конечно, не помешаем. Их призвание – дарить радость тем, кто пришёл к ним в гости. Не для себя же они стараются.

– Извини, Дэн, я была не права насчёт твоей спешки.

– Не торопись извиняться. С тем, что перед твоими глазами, я ещё мог бы подождать пару часов, чтобы не обижать бабушку.

– Нет, Дэн, с этим нельзя подождать, потому что это чувства, а не просто вещи. Чувства нельзя откладывать на потом.

– Да, чувства нельзя откладывать на потом, – повторил Дэниел слова Кристин, налаживая микроскоп. – Я и не смог… из-за этого. Посмотри сама.

Кристин заглянула в круглое окошечко микроскопа… и увидела то, чего совершенно не ожидала увидеть.

– Я вспомнил об этом пять минут назад, когда сидел на качелях и смотрел кино про своё детство.

– Боже! Как ты вообще мог это забыть, Дэн?! Это просто какая-то мистика! Ведь это то, что изображено на картине Феликса Торнтона!

– На твоей любимой картине, между прочим.

Кристин ещё раз внимательно посмотрела в микроскоп… Вдруг, обхватив лицо руками, разрыдалась. Немного успокоившись, сказала:

– Как жалко, что твоего дедушки сейчас нет с нами. Я не видела его и не знала, но чувствую, что это был необыкновенный человек и очень добрый.

– Спасибо, Крис. Дед услышит тебя и будет счастлив оттого, что порадовал ещё одного человека. Что же касается мистики, я думаю, нет никакой мистики в этом совпадении. Знаешь ли, дедушка продавал глобусы коллекционерам, из этого всё и вытекает. Возможно, одним из них и был Торнтон. Или он видел глобус у знакомого коллекционера и под впечатлением увиденного написал своё «Местечко без места». Чем не версия или даже не единственно верный ответ на мой истрёпанный вопрос? Лично я отныне вполне спокоен.

– Какая же я дура, Дэн! Ты, и в самом деле, видел это милое местечко задолго до посещения выставки. А я… – переполненная чувствами Кристин не смогла договорить, она снова заплакала и обняла Дэниела.

Глава седьмая Исключение из табу

Восемью годами ранее.

Почти две недели Дэнби и Маргарет Буштунцы, их одиннадцатилетний внук Дэнни и помощница по дому Сибил находились под пристальными взорами странных посетителей их родного городка. Эти двое приехали сюда с единственной целью: вычислить, когда старик остаётся в доме один и навестить его без свидетелей…

Белокурый мужчина, двадцати пяти-тридцати лет от роду, невысокий, но сутуловатый, с голубыми глазами и мрачной усталостью на худощавом бледном лице, подошёл к калитке. Буштунц, согнувшись, стоял у качелей. Он прилаживал к спинке сиденья новый ремень безопасности.

– Дедушка, извините, пожалуйста. Можно вас оторвать на минутку… на пару минуток, – незнакомец говорил неуверенно, с ужимками, словно ставя запятую после каждого слова. – Вы, разумеется, заняты… я вижу, что заняты, но мне очень нужна ваша помощь.

– К вашим услугам, молодой человек, – Буштунц выпрямился и расправил плечи, как бы подчёркивая, что не такой уж он и дедушка, и подошёл к незнакомцу.

– Давайте отойдём… вот туда. Просто так будет лучше видно. Сейчас вы поймёте, о чём я… Остановимся здесь. Да-да, отсюда видно хорошо. Очень хорошо. Очень хорошо.

Молодой человек замер, глаза его во что-то впились. Несколько секунд он стоял молча. Наконец спросил, хотя уже знал ответ на свой вопрос, потому что в течение двух недель тщательно проверял правильность этого ответа.

– Вот та… вещица, – незнакомец как-то неуверенно, будто таясь, указал рукой на окно лаборатории Буштунца. – Простите, не знаю, как сказать… чья она?

Буштунц улыбнулся: его тронуло, что какой-то прохожий, к тому же довольно молодых лет, приметил в одном из десятков окон на улице, от равнодушных до приветливых, то, что назвал вещицей, и, видимо, заинтересовался ею.

– Вещица эта, как вы изволили выразиться, смотрит из окна вашего покорного слуги. Будем знакомы – Дэнби Буштунц.

– Очень приятно. Арчи Блейк, – незнакомец протянул дрожавшую руку.

Буштунц крепко пожал её.

– Может быть, у меня с языка ненароком сорвалось неверное слово. Простите. Ведь это ваше дитя, не так ли? – мялся Блейк.

– Ну, наверно, всё-таки не дитя, а детище, потому как детьми не торгуют, а сей предмет сделан на продажу. Так-то, молодой человек, – с какой-то грустью сказал Буштунц.

– Славно! Славная работа! Особенно она хороша в ночи, в своём таинственном ореоле, если позволительно так выразиться. Я уже бывал здесь… ночью. Завораживающее зрелище. Очень… очень хотелось познакомиться с мастером… с вами, теперь знаю, что это вы.

На глазах молодого человека появились слёзы. Он вынул из брючного кармана носовой платок.

– Что с вами? Могу я вам чем-то помочь? – спросил Буштунц.

– Простите мне эту слабость. Просто… просто завтра я должен лечь в больницу. Вероятно, надолго. А эта картинка в окне – бальзам для души. Надеюсь, я ещё вернусь сюда после… и снова увижу…

Вид этого человека был настолько скорбный, что, казалось, он уже ни на что не надеется. Буштунцу стало жалко его, и он вдруг решил нарушить своё правило и сделать для него поблажку.

– Арчи, пойдёмте-ка со мной в дом, в мою лабораторию. Что же душу томить – пусть она порадуется.

Обычно Буштунц принимал коллекционеров в комнате на первом этаже. В ней не было ничего лишнего: стол, три кресла и полки для тех глобусов, судьба которых решалась здесь. И то, что старик распахнул дверь в святая святых своего бытия под влиянием сиюминутных обстоятельств, прокатившихся слезой по щеке Блейка, а потом по сердцу Буштунца, было первым и последним в его жизни исключением из табу для себя.

– Простите, я волнуюсь. Здесь… особая аура. Здесь всё другое. Здесь… на всём… душа маэстро…

Блейк произносил слова, которые не в эти мгновения родились в его душе. Они словно съедали чувства, которые появлялись в нём, ещё зелёными. Они словно повторялись за невидимым суфлёром. И игра актёра с каждым словом обнаруживала фальшь. Блейк сам почувствовал это. Руки его вспотели. Он засуетился, метнулся к рабочему столу Буштунца, на котором лежали матрицы и заготовки для нового глобуса.

– Боже мой! И из этого… получается это?! – он, с глазами хищной птицы, пальцем клюнул воздух в направлении глобуса. – Поверить трудно! Невероятно! Просто-таки невероятно! Вы точно знаете какой-то секрет! А?! А?!

Буштунц промолчал. Перед ним был тот же самый, но какой-то другой человек, такой, которого он не пустил бы сюда. Глаза Блейка суетились больше, чем он сам: они выполняли задание. Они бегали от одного предмета к другому, от стола к полке, от полки к шкафу, от шкафа снова к столу. Им очень хотелось проникнуть внутрь ящичков, может быть, даже заглянуть в карманы куртки Буштунца (вдруг он носит это около сердца). Но им оставалось лишь голодно рыскать, чтобы зацепиться за какую-нибудь подсказку… Подсказки не было – Блейк почувствовал внутреннее раздражение и растущую неприязнь к старику.

– Время, время, время, – лихорадочно пробормотал он. – Я бесстыже транжирю чужое… ваше время. Я уже, кажется, сказал, что болен, и… перед тем как вверить свою судьбу докторам… простите меня, я хотел бы успокоить душу… хотел бы удостовериться…

Его трясло как в лихорадке, когда он достал из кармана пиджака сложенный лист бумаги.

– Вам… плохо? – в недоумении спросил Буштунц.

– Нет! – выкрикнул Блейк. – Мне нужна ваша помощь! Помогите мне! Я умоляю вас: помогите!

– Чем же я могу помочь вам, Арчи? Скажите, наконец.

Блейк протянул листок Буштунцу.

– Посмотрите внимательно. Только не торопитесь и не говорите ничего сразу. Там – рисунок вещицы и два слова под ним. Мы знаем: она у вас. Покажите её немедля! Ради… ради вашего же блага!

Увидев рисунок, Буштунц побледнел. Сознание его безоглядно понеслось в прошлое, заставив сердце бежать вслед за собой. Ноги его стали чужими…

– Решайтесь же! – потребовал Блейк и зачем-то добавил: – Вам самому станет легче.

Буштунцу удалось устоять. Он собрался с силами и как можно твёрже сказал:

– Убирайтесь из моего дома! Сейчас же! И больше ни единого слова от вас!

Блейк, в растерянности, отпрянул назад, его левая рука коснулась глобуса. Он повернулся и, скорчив гримасу, правой ударил по нему со всего маху.

– А если вот так?! Дитя?! Детище?! Сейчас же отдайте вещь!

У старика перехватило дыхание, и, давясь воздухом, он выпихнул из себя слова:

– Вы… способны т-только…

Что сказал старик дальше, Блейк не слышал. Может быть, он вообще больше ничего не сказал. Но Блейк всегда знал продолжение этих слов, и это продолжение включилось в его ушах само, а вслед за ним зазвенел презрительный смех детей. Потеряв на мгновение ощущение времени и места и способность различать лица, он схватил глобус и ринулся на Буштунца и ударил бы старика, но тот рухнул на пол прежде, чем это случилось. Блейк отбросил глобус и несколько минут пытался прийти в себя.

Молодой человек, с глобусом в одной руке и школьной тетрадкой с надписью «Дневник Д.Б.» в другой, вышел через калитку и быстро зашагал, будто неожиданно вспомнил, что куда-то опаздывает. Он не замечал ничего вокруг и как-то яростно, кусая воздух, бормотал себе что-то под нос. Ему не приходило в голову, как воспринимают его в данную минуту прохожие. Пребывая в исступлении от свершившегося, он не заметил, как поравнялся с машиной. Дверца открылась, и он оказался внутри.

– Я всё исполнил… всё исполнил…

– Успокойся, сынок. Теперь всё позади, и я рядом с тобой. Отдышись… Вещь у тебя?.. Вещь у тебя?

– Да… Вот.

– Так. Это глобус, и он гораздо больше искомой вещи, ты не находишь? А это что?.. Это, насколько я понимаю, личные переживания подростка. Оставь их себе на память о сегодняшнем дне. Теперь, будь добр, сосредоточься. Спрашиваю ещё раз: вещь, которую я просил забрать у Буштунца, у тебя?

Молодой человек замотал головой и, разрыдавшись, признался:

– Нет… нет… Её нигде нет – я перерыл всё.

Сидевший рядом человек прижал его к себе и стал гладить по голове.

– Не плачь. Ты сделал всё, что мог. Ты молодец. Не надо плакать.

– Буш… Буш… С-старик умер… С-сам. Он не сказал… но он узнал… узнал вещь на рисунке. Что же делать? Он умер – что же нам делать?

– Забыть. Просто забыть. Старик унёс своё тщеславие с собой. Избраннику не нужен дублёр. Ты сделал всё правильно. Теперь я вижу, что ты сделал всё правильно. И поедем-ка домой.

Глава восьмая Кресло Буштунца

– Ч-ш, – прошептал Дэниел, приставив указательный палец к губам и прислушиваясь. – Похоже, я должен вас покинуть.

Он встал из-за стола – Кристин, Маргарет и Сибил переглянулись, ничего не понимая.

– Бабушка, Сибил, спасибо вам. Всё было очень вкусно.

Дэниел открыл дверь.

– Мэт?! Ты?!

Мэтью махнул с качелей, совсем как в детстве, и подошёл к Дэниелу.

– Здравствуй, студент! Я видел тебя сегодня, но подойти не мог: срочный заказ.

– Ты по-прежнему с утра до вечера в мастерской? В колледж не собираешься?

– Мой колледж – наша с Роем мастерская, и Рой в ней за профессора.

(Отчим Мэтью Рой Шелтон, слывший первоклассным механиком, держал небольшую автомастерскую. Он всегда относился к пасынку как к равному и этим заслужил его уважение.)

– А как насчёт жизни? Насчёт будущего? – спросил друга Дэниел, сам не зная, почему задаёт этот избитый вопрос.

– Дэн, о чём ты? Это и есть моя жизнь, и я не хочу другой. И, вообще, не по мне что-то усложнять и выдумывать ради философии. Может быть, кому-то это и нравится, а? – усмехнулся Мэтью.

– Я не знаю, что мне нравится и чего я хочу. Кажется, ещё год назад знал, а теперь не знаю. В последнее время со мной что-то происходит. Чувствую, независимо от того, хочу я этого или не хочу, что что-то в моей жизни изменится. Даже не так: жизнь моя изменится. И все мои планы: университет и дальше – для меня будто всё больше и больше теряют смысл.

– Дэн, я вижу, что тебе труднее, чем мне. Вижу, что ты изменился. Ты… говори больше, а я буду слушать. Помнишь, как в детстве? Ты всегда что-нибудь придумывал и наслаивал, наслаивал на это слова. И мы жили в этих историях. Я любил это… Ты погостишь у бабушки?

– Неделю точно. Ты сказал: говори больше. А мне и вправду надо многое тебе рассказать. Я начинаю понимать, что жизнь порой сама наслаивает, чего не ждёшь. Ты не будешь надо мной смеяться, если я скажу… если я скажу тебе, что мне кажется, что я здесь лишний?

– Может, мы давно не виделись и, наверно, стали немного другими, но эти оговорки насчёт того, буду ли я смеяться над другом, неуместны.

– Понимаешь, это началось случайно. В какой-то момент… нет, об этом потом…

– Дэн, да успокойся ты. Что пришло в голову сейчас, то и говори. Без оговорок, без «потом». Что-то я раньше в тебе такого не замечал.

– Вроде бы я разобрался в чём-то, и многое встало на свои места. И иногда мне кажется, что я успокоился и ушёл от этого. Но я снова и снова ловлю себя на том, что это притворство, игра в самообман. Оно возвращается. Сами события выстраиваются так, что я хожу и хожу вокруг чего-то… чего-то важного, может быть, самого важного, но пока непонятного. Оно где-то рядом. Оно по какой-то причине не хочет отпускать меня. Оно… как-то связано с моим дедом. Помнишь его глобусы?

– Разве их можно забыть, Дэн?

– Помнишь ту картинку, которую мы с тобой видели через микроскоп?

– Конечно.

– Стыдно признаться, но до сегодняшнего дня в моей голове место этой картинки занимала неразбериха. Не понимаю, как это могло случиться… Представляешь, я совсем недавно видел ту же самую картину в галерее. С этого всё и началось. Я видел там другие работы этого художника (его зовут Феликс Торнтон, он покончил с собой год назад). Так вот, все эти работы связаны какой-то внутренней силой. Это не странно. Но они пленили меня. Не только в том смысле, что поразили как произведения живописи – они забрали меня из этой жизни. Я вижу, слышу, я как бы здесь, в этом пространстве, но, понимаешь, Мэт, как бы… как бы… На самом деле я не здесь. Не телесно не здесь. Нет, я не хочу сказать, что меня покидает душа… Я не знаю, где я. И не могу ничего объяснить. Ни себе, ни тебе. Иногда (стыдно говорить об этом) хочется плакать. А ещё – зажмуриться сильносильно на одно мгновение, ничего не видеть и не слышать… и вообще отключиться, а потом очнуться… или здесь, или… не знаю где. Я сумасшедший?

– Признаюсь, Дэн, я не всё понял. Но мне плевать, сумасшедший ты или не сумасшедший. Одно я знаю точно: я с тобой… Дэн, кажется, не один я с тобой, – Мэтью усмехнулся и кивком показал Дэниелу, стоявшему спиной к дому, на девушку в дверях.

Дэниел обернулся.

– Крис, иди к нам. Познакомлю тебя с моим лучшим другом. Мэт, это Кристин Уиллис, моя…

– Личный секретарь, – поспешила заполнить паузу Кристин.

– Тогда, скорее, агент по вытаскиванию Дэнов из проблемных ситуаций. Причём, со школьных лет, – поправил её Дэниел.

– А почему Дэнов? Хотя не отвечай. Сама понимаю почему: ты всегда разный. Представь, наконец, мне своего лучшего друга.

– Мэтью Фетер, профессор авто-мото-вело-медицины.

– Очень приятно, профессор, – Кристин протянула ему руку. – Я могу так обращаться к вам в дальнейшем?

– Как вам угодно, если намечается дальнейшее, – ответил Мэтью, заставив (не желая того) Кристин покраснеть.

Дэниел, выручая её, попытался заретушировать случайные погрешности болтовнёй.

– В свои одиннадцать лет он разобрал по косточкам «Бьюик», который уже не подавал признаков жизни…

– Не надо, Дэн, – перебил его Мэтью. – Я не кинозвезда, а всего лишь профессор.

– Я просто хотел сказать, что наш дорогой и всеми любимый «Бьюик» ещё несколько лет радовал нас, бегая трусцой с искусственным клапаном…

– Ребята, давайте сегодня часов в десять сходим в «Левый Правый», – предложил Мэтью. – Я давно нигде не был.

– Что это, «Левый Правый»? – Кристин недоумённо посмотрела на Дэниела.

– Там можно и столик заказать, и потанцевать. Музыка живая, и ребята неплохо играют, – ответил Мэтью, понимая, что ответить должен он. – А вот почему «Левый Правый», никто тебе не скажет, потому что сам этого не знает.

– Я с удовольствием побуду в компании профессора и параноика.

– Дэн? – спросил Мэтью.

– Честно говоря, хотел посидеть сегодня в лаборатории деда. Может, вдвоём сходите.

Мэтью и Кристин переглянулись и засмеялись. Потом, не сговариваясь, одновременно сказали:

– Диагноз подтвердился.

– Диагноз точный.

– Да уж, попался, – подыграл им Дэниел, но не остался в долгу: – А вы быстро спелись, друзья.

Кристин снова смутилась.

– Кристин, если ты не против, я зайду за тобой? – сказал Мэтью и как-то по-другому, без штучек, посмотрел на неё.

Она вдруг почувствовала, что голос, который только что прозвучал, что этот взгляд, который был каким-то другим, и есть настоящий Мэтью, и поняла, что ещё не раз ей придётся сегодня покраснеть.

– Да, договорились. Отдохну от нудного босса, – ответила она.

Дэниел сидел в большом мягком кресле Буштунца в его лаборатории. Бабушка как-то говорила, что дед нередко после многих часов кропотливой работы, усевшись в него отдохнуть, засыпал. И теперь Дэниел ощущал на себе его неземное притяжение, которое словно размягчало и плоть, и душу пришельца и отнимало у него охоту к перемене места. На столе, рядом с глобусом, на который уставился микроскоп, лежали четыре записные книжки Буштунца, найденные Дэниелом в выдвижных ящичках. Он уже просмотрел их и в одной обнаружил то, что искал, – список лиц, которым дедушка продал или подарил глобусы. Феликса Торнтона среди них не было. Потом Дэниел около получаса, не отрывая глаз от окуляра, рассматривал дедушкино местечко без места. И теперь, когда он сидел в кресле человека, которого уже не было, в полной тишине, в таинственном свете, оставленном этим человеком, к нему откуда-то (может быть, из этого местечка, а может быть, из этого света) словно попросилось предчувствие, которое он легко впустил в сердце… Он в последний раз в этом родном ему доме. В последний раз в этой и реальной, и потусторонней лаборатории. Никогда больше его не встретит бабушка. И он никогда не увидит своих родителей… Всё-всё куда-то уходит от него… или он уходит…

– Что это в голову лезет?! – Дэниел встрепенулся, но остался в кресле. – Не надо было застревать здесь одному. Опять меня затягивают эти выдумки. Лучше бы пошёл с Мэтом и Крис в «Левый Правый» – развеял бы эти прилипчивые выдумки, на то он и «Левый Правый». А здесь… Что это?! Что это?!

Дэниел испугался. Испугался так, что волосы на его руках встали дыбом. Он испугался какого-то странного прикосновения. Он понял вдруг, что местечко тянет его к себе, зовёт его. Это оно дохнуло на него так ощутимо… сейчас, наяву, в этой комнате. Он испугался, потому что оно было живым. Потому что оно дышало на него, касалось его кожи. И он мог бы, если бы не боялся, потрогать этот воздух… В следующий миг Дэниел вздрогнул… от стука в дверь и нашёл себя… в кресле дедушки.

– Спокойной ночи, Дэн, – тихий голос Кристин вошёл в комнату через едва приоткрытую дверь, которая поспешила закрыться сразу же после этих слов.

Дэниел не успел ответить и вообще сообразить, в чём дело. А когда пришёл в себя, подумал, что через минутку пойдёт к ней и расспросит обо всём… Но кресло Буштунца, жадное до человеческого тепла, родного ему тепла, не захотело отпускать его. И он проснулся только утром.

– Доброе утро, бабушка. Я что-то не вижу нигде Кристин. Сибил суетится у неё в спальне. А где же она? Ты не знаешь?

– Уехала твоя Кристин. Рано утром вызвала такси и…

– А что случилось-то? Она сказала что-нибудь?

– Странно, внук, что ты спрашиваешь об этом меня. Привёз девушку в гости и потерял её у себя дома.

– Бабушка, у тебя дома. Так что держи ответ.

– Что знала, уже сказала. Вызвала такси. От завтрака отказалась – только чашечку кофе выпила. На мой вопрос, почему так рано уезжает, ничего не ответила. Да, сказала, что всё было очень хорошо, что я прелесть, и поцеловала меня в щёку. Тебя такой ответ удовлетворит? Ну, вот.

– Поем позже, бабушка, – сказал Дэниел и поторопился к выходу.

По лестнице спускалась Сибил. Заметив, что Дэниел собирается уходить, она окликнула его:

– Дэнни, мальчик, постой-ка! Сибил тебе кое-что скажет. Сердце Сибил всё чувствует.

– О чём ты, Сибил? А… ты знаешь, почему уехала Крис.

– Конечно, знаю. Я с ней утром около дома столкнулась, – тон её, как и весь облик, был явно заговорщицким. – Я как раз пришла, а девочка вышла поджидать такси.

– Ну! – с нетерпением и в то же время недоверием поторопил её Дэниел.

– Я же говорю, а ты меня не слушаешь. Мы поздоровались. Я на неё поглядела. Она на меня глянула. Глянула – и глазки сразу спрятала. Понял?

– Сибил! Что он ещё должен понять?! – не сдержавшись, вмешалась в разговор Маргарет.

– Я же говорю: глянула и глазки сразу спрятала. Понять тут очень просто: влюбилась его девочка, – ответила Сибил хозяйке и, повернувшись к Дэниелу, повторила: – Влюбилась твоя девочка.

Несколько секунд Дэниел и бабушка молчали, озадаченные нелепым сообщением.

– Сибил, дорогая, сколько раз я тебя просила свои догадки не выдавать за факты. Могут же у Кристин быть какие-то неотложные дела дома. Может быть, вспомнила что-то, – Маргарет, обращаясь к Сибил, говорила это больше для внука, но он уже не слушал её.

– Твоя девочка… твоя девочка, – бормотал себе под нос Дэниел, направляясь в мастерскую Роя Шелтона.

Рой долго и крепко жал его руку, говоря при этом, что Дэниел стал совсем взрослым, что он похож на своего деда, с которым ему однажды посчастливилось посидеть у озера и потолковать о житье-бытье… Дэниелу не повезло: Мэтью, по договорённости с заезжим клиентом, перегонял отремонтированную машину…

Вечером следующего дня позвонила Кристин.

– Привет, Дэн! Не думала, что так скоро придётся тебя беспокоить: ты ещё родиной насладиться не успел.

– Крис, очень рад снова слышать твой голос! Сибил меня вчера ошарашила. Теперь давай твою версию.

Кристин несколько секунд молчала: она не ожидала услышать от Дэниела что-то вроде намёка по поводу её быстрого отъезда и совершенно не была готова объясняться с ним. Она решила не заметить намёка.

– Дэн, кажется, мы чуть не пропустили важную новость. Позавчера на Тимоти Бейла было совершено покушение. Когда я узнала об этом, у меня сердце ёкнуло: он нам совсем как родной стал, заодно с Торнтоном. Наверно, мы так втянулись в эту историю, что не сможем усидеть на месте. Дэн, надеюсь, я не ошибаюсь, когда говорю «мы»?

– И ты ещё спрашиваешь!

– Именно это я и хотела от тебя услышать. Вот почему: травма головы у Бейла оказалась не слишком опасной, и сегодня он уже дома. Естественно, прервал свою поездку с «Торнтоном», пришлось вверить свою страсть бесстрастному доверенному лицу. Ты слушаешь меня?

– Я как раз смотрю в зеркало и вижу, что превратился в распухшее от напряжения ухо.

– Фу, какая гадость! Ну ладно, всё равно слушай, я-то тебя, к счастью, не вижу. Я только что разговаривала по телефону с его женой.

– С чьей женой?

– Тимоти Бейла, распухшее ухо! По-моему, добрая душа. Другая бы послала меня подальше, а она выслушала.

– И что?

– Я сказала, что с Бейлом хочет увидеться некто, связанный с Феликсом Торнтоном. Ты уж меня прости, что я без твоего согласия имела в виду тебя.

– Прощаю, по такому случаю.

– Слушай главное. Она попросила меня перезвонить через пять минут, а через пять минут объявила, что Тимоти (это она так сказала: Тимоти) будет ждать тебя послезавтра в одиннадцать утра. И последнее: я за рулём своей «Хонды» – ты при мне. По рукам?

– По рукам. Мэт и ты – мои лучшие друзья, по рукам?

– Целую тебя… в щёку.

Глава девятая Бумажный комочек

Госпожа Бейл проводила Дэниела и Кристин в кабинет мужа на втором этаже. Повсюду на стенах: и в холле, и вдоль лестницы, и в коридоре – висели картины, написанные Торнтоном. Нелепые пустоты среди них нарушали гармонию. Вероятно, они возникли на месте картин, снятых для передвижной выставки.

– Сюда, пожалуйста. Тимоти ждёт вас.

Человек с повязкой вокруг головы, худощавый, с нервическим, белым, под стать повязке, лицом и неуверенным взглядом, который контрастировал с надменным ликом этого солидного дома, увидев Дэниела, попятился и провалился в своё крутящееся кресло.

– Ничего не говорите! Я прошу вас: ничего не говорите! Я знаю вас. Я не знаю эту девушку, но точно знаю, кто вы. Простите, садитесь. Устраивайтесь, как вам удобно. Я… я рад этому случаю. Восемь лет я ношу этот камень на сердце. Всё это время я прошу прощения у Господа. И вот теперь я могу… я хочу покаяться перед вами.

Дэниел и Кристин были шокированы таким неожиданным началом, но оба, не договариваясь, сообразили, что надо просто слушать.

– Ведь вы внук Дэнби Буштунца. Я не могу ошибаться: ваши черты так схожи. Таких глаз я никогда ни у кого не видел. Они снятся мне. Да, снятся… Я виноват. Я говорю вам: я виноват в его смерти.

Это признание током пробежало по всему телу Дэниела и ударило в голову. Он уже был готов наброситься на Бейла, но что-то остановило его, может быть, взгляд из-под повязки на голове.

– Потом писали, что он умер от сердечного удара, – продолжал Бейл. – Но никто… никто, кроме меня и ещё одного человека, не знает, от чего случился этот удар…

– Кроме вас и Феликса Торнтона? – спросила Кристин.

– Да, – он произнёс это слово так тяжело, как будто это было не слово, а ещё один камень, который он сбросил с души.

Бейлу понадобилось какое-то время, чтобы перешагнуть через это «да» и идти дальше.

– Однажды Торнтон заявился ко мне таким, каким раньше я никогда не видел его. Я… видел его всяким. Я знал его, как мне казалось, очень хорошо. Он был очень добр ко мне всегда. В тот день он ненавидел. Нет, не меня. В его глазах была необъятная ненависть. Необъятная ненависть! Перед тем как прийти ко мне, он был в доме у какого-то коллекционера и там видел местечко без места. Вообще-то это название его картины, написанной им много лет назад, задолго до этого случая. Но это была не его картина, не её копия и не репродукция. Это было изображение на глобусе, точнее, над глобусом. Это было изображение того же самого селения, что написал Торнтон. В этом факте как будто нет ничего необычного. Но именно это превратило его из человека… из человека… я не знаю… в то, что я видел в тот зловещий день. Стыдно говорить, мне ведь было тогда двадцать шесть лет, в общем-то, взрослый мужчина. Но я… я превратился… не знаю, поймёте ли вы меня, я превратился в трепет. Я был не властен над собой. Я был во власти этого взгляда, который изымал меня из жизни. Нет, не меня – всякого на его пути.

И Кристин, и Дэниел не могли не видеть, что руки и колени Бейла дрожат.

– Я был во власти этих звуков, которые ломали пространство. Это были его, Феликса Торнтона, слова, но это было нечто более могущественное, чем слова. Я был во власти силы этой… кривизны… в нём. Я видел её собственными глазами. Я не мог не подчиниться ему. Он говорил о своём предназначении, о своей избранности. О вселенской силе… Она в нём есть… есть… Я не мог не подчиниться… Простите, Дэниел, мне неприятно говорить это вам, но я должен… Буштунца, вашего дедушку, он назвал погрешностью истины. Он был сам не свой. Он… он приказал мне стереть эту погрешность ластиком. Простите. Он говорил, что Буштунц не имеет права на эту вещь, что она оказалась у него случайно. Он говорил, что не может быть двух избранников. Нет, не подумайте, что он хотел физически устранить этого человека, вашего дедушку. Простите, простите меня! Он приказал мне взять у вашего дедушки одну вещь. Я никогда не видел её, хотя много слышал о ней от Торнтона. Знаете, странно: Торнтон никак не называл эту вещь – он обозначал её словом «это» или словом «вещь»… Он нарисовал её на листе бумаги и показал мне (повторяю: я никогда не видел её, только её изображение), потом написал что-то под рисунком, сложил лист и, передав мне, приказал вручить рисунок Буштунцу и потребовать у него эту вещь. Ваш дедушка очень радушно принял меня, пригласил в свою лабораторию. Но эта вещь… этот рисунок, он всё испортил. Я не мог ослушаться Торнтона. Я был… слишком напорист. По правде говоря, в какой-то момент я потерял контроль над собой. Я… я не мог ослушаться. Не мог ослушаться… Ваш дедушка… простите… Ваш дедушка умер от душевного потрясения.

Бейл сполз с кресла на пол, встал на колени и, глядя в глаза Дэниелу, произнёс трепетным, задыхавшимся шёпотом:

– Простите меня за боль, которую я принёс в ваш дом…

– Встаньте, пожалуйста. Лично я прощаю вас, – Дэниел сказал это не для того, чтобы покончить с этой неловкой ситуацией – он сказал это искренне, потому что увидел страдание в глазах Бейла.

– Дэниел, позволь мне задать вопрос господину Бейлу.

– Конечно, Крис. Господин Бейл, вы в состоянии продолжить разговор?

– Это мой долг. Я считаю, что Бог послал мне вас. Мне нужно это больше, чем вам. Пожалуйста, Кристин.

– Как вы думаете, покушение на вас как-то связано с Торнтоном, точнее, с его картинами, с их провоцирующей внутренней энергетикой?

– Мне послал вас Господь, и я не могу лгать вам. Но хотел бы просить вас оставить то, что я скажу, между нами, не сообщать этого ни в полицию, ни журналистам… Я был без сознания. Мне помогли люди. Случайно кто-то видел, как меня вытолкнули из машины. Сам я ни за что бы не заявил… Ну, вот… Я едва не сошёл с ума, когда четыре дня назад услышал голос Торнтона. Он позвонил по телефону в мой гостиничный номер.

– Торнтон?! Это невероятно! Он же покончил с собой! – воскликнула Кристин, не веря тому, что слышит.

– Подожди, Крис. Надо дослушать до конца. Тут что-то не так. Продолжайте, господин Бейл.

– Вообразите себя на моём месте: я хоронил его. И вдруг его голос…

– Кому же посчастливилось увидеть топор гильотины изнутри, если не Торнтону? – противореча своему же замечанию в адрес Кристин, не удержался Дэниел.

– Понимаю вашу иронию и разделяю ваши чувства на этот счёт. И, разумеется, не стану утаивать от вас и это. Был двойник. Торнтон, по его словам, много лет искал человека, похожего на него. Как художник, как человек, способный видеть своим одарённым оком больше простых смертных, вроде вашего покорного слуги, он наверняка привередничал в выборе. Он сказал, что нашёл на помойке совершенно безнадёжный экземпляр, который не достоин быть даже его тенью, не говоря уже о том, чтобы бросить тень на его доброе имя своим присутствием в пространстве и времени. Оговорюсь ещё раз: я не согласен с такой оценкой, полной презрения, и прежде, естественно, не догадывался об этом. Но, согласитесь, гении нередко переступают черту… Так вот, я был в шоке, когда услышал его голос. Не называясь, он попросил меня спуститься и поехать с ним. Я повиновался его голосу: собачий рефлекс во мне сильнее разума. Торнтон сам был за рулём. Какое-то время он не говорил ни слова, давая мне опомниться. А я – может быть, это смешно – всё время приглядывался: он или не он. Он остановил машину за городом. Мы вышли, и тут же он говорит: «Ну, как ты живёшь, Мо?» Встречаются двойники. Но после того, как он назвал меня Мо, все сомнения отпали. Мо, Ли – это его придумка. Мне она так понравилась. Я чувствовал себя другим человеком. Он был добр ко мне. Всегда… Тут он и объяснился со мной по поводу двойника. Потом он предложил мне то, что обещал много лет назад, – уйти с ним в страну, где предатели детства не в почёте. Я никогда не понимал этого. Я только мечтал, как мечтают все дети, когда им рассказывают сказки… Я предал эту мечту. Я отказался пойти с ним, сославшись на то, что я не один, что у меня семья: жена, дочка. Но он был непреклонен. Он назвал меня предателем детства… Он прав: я предал собственное детство, которое он подарил мне. Когда я размышляю над этим, нахожу для себя лишь одно оправдание: уйди я с ним, я предал бы собственную дочь, которую люблю больше всего на свете. Но в тот момент было и другое: мне вдруг показалось, что он сумасшедший. Наверно, это лишний раз подтверждает слова, сказанные когда-то им: «Странно: дети становятся взрослыми и предают своё детство. Себя». Я… я предал детство…

Тимоти Бейл заплакал. Через минуту он продолжил свой рассказ.

– Ли… простите, Торнтон обнял меня и попросил подумать ещё… обнял и попросил. А я за минуту до этого подумал, что он сумасшедший. Я ещё раз сказал ему про дочь. Тогда он сказал, что довезёт меня до гостиницы. По дороге с ним случилась истерика. Сначала он разрыдался. Потом стал хохотать. Потом ударил меня каким-то предметом по голове. Я очнулся на обочине дороги. Мне помогли какие-то люди… Я не обижаюсь на Торнтона. Он любил меня… как сына…

Долго длилось молчание.

– Простите, – обратился Бейл к Кристин. – Я заметил, что вы поглядывали на картину.

– Да. Признаться, от неё веет чем-то жутковатым. Вы не согласны со мной?

(Лица. Искажённые лица. Искажённые до той степени, когда трудно воспринимать их как человеческие. Скорее, жуткие расплавленные маски. В глазах, едва распознаваемых как человеческие, – боль, ненависть, отчаяние. Люди – во власти силы, которая уничтожает их в эти мгновения. Десятки, сотни людей. И ни признака надежды на спасение. Эта гибель – на фоне прекрасных гор, необычно окрашенного неба. Но вечность не для этих обречённых людей. Над всем этим как бы висит перо. С его острия свисает свежая капля краски. Другой конец пера упирается в вершину горы. Прямо над ней – густая тёмная туча. А выше, над тучей – зеркальное отражение этой горы.)

Бейл усмехнулся. В его глазах блеснула живая искорка.

– Это особая картина. Можно сказать, я спас её. Торнтон часто писал в состоянии исступления. Но в тот раз он был за гранью. Не знаю, как передать это словами. Он словно уходил куда-то, а когда возвращался, торопился писать. Торопился запечатлеть на холсте то, что видел мгновением раньше.

– Почему же на картине перо, а не кисть художника? – в недоумении спросил Дэниел. – Сюда явно напрашивается кисть Торнтона.

– Браво, молодой человек! – взвизгнул Бейл. – Вы попали в яблочко!

Бейл встал.

– Я продолжаю и отвечаю на ваш вопрос. Когда Торнтон наконец вышел из транса и, так сказать, со стороны обозрел свою новую работу, он выкрикнул в изумлении… что бы вы думали? Он выкрикнул: «Где моя кисть?!» и, схватив нож, стал уничтожать картину. Не знаю, удовлетворит ли вас такой ответ Торнтона. Другого, увы, у меня нет… Я бросился к нему и умолял его не портить картину. Он подарил её мне.

Бейл снова сел в кресло.

– Власть слов и слёз, – прочитала вслух табличку под полотном Кристин.

– Торнтон больше никогда не возвращался к этой картине. Название ей дал я. Но оно не моё. Когда он писал её, он всё время что-то выкрикивал, вряд ли даже слыша себя. Эти слова, власть слов и слёз, звучали пронзительнее всех остальных. Они звучали как приговор… Простите, я, кажется, увлёкся. Не хотите чего-нибудь выпить?

– Нет, спасибо. Нам надо ехать, – ответил Дэниел.

– Если позволите, задержу вас ещё на минутку. Вы не пожалеете об этом, – сказал Бейл и поднялся.

Он подошёл к стене, на которой висела картина, и, прислонив ладонь к узору на обоях, легко надавил на него – дверца потайного шкафчика в стене открылась. Он взял с полки две вещи: глобус (Дэниел сразу узнал детище Буштунца) и тетрадь.

– Это принадлежит вам, – сказал Бейл, отдавая вещи Дэниелу. – А во мне остаётся стыд за прошлое и благодарность за встречу с вами. И знайте: Тимоти Бейл всегда к вашим услугам.

Дэниел заметно разволновался. Принимая вещи дедушки, он вдруг почувствовал, что должен протянуть этому человеку руку.

– Спасибо вам, – прошептал Бейл, пожимая руку Дэниела двумя своими.

Когда «Хонда» втянулась в бег, а эмоции молча отхлынули, Дэниел сказал:

– Знаешь, Крис, я хорошо вспомнил тот день… день смерти дедушки. А когда Бейл отдал мне его тетрадь, мои руки вспомнили, почему-то, как приняли от дедушки бумажный комочек. Как же я мог забыть?.. А ведь это та самая вещь (я не знаю, пока не знаю, что это), это та самая вещь, которую жаждал заполучить Торнтон.

– Так ты держал её в руках?!

– Держал бумажный комочек – вещь была внутри.

– И ты совершенно не догадываешься, что это было?

– Нет, я уже сказал.

– А меня так подмывало спросить Бейла об этой вещи, о том, что было нарисовано на том листе…

– Хорошо, что не спросила, Крис: одно дело – обстоятельства смерти Буштунца, это важно, а совершенно другое – наше любопытство.

– Ты прав, – согласилась Кристин.

– Но как я мог забыть?! Крис? – вдруг Дэниел вспомнил что-то.

– Что, Дэн? О чём ты сейчас подумал?

– Лопнула моя простая версия…

– Какая версия?

– Что Торнтон подсмотрел «Местечко…» в окуляр микроскопа. Подсмотреть-то он подсмотрел, но через много лет после того, как написал его. С какого живого уголка писал он свою картину? Ведь этот уголок – родина моего деда.

Восемью годами ранее.

Дэнни оставил велосипед у калитки. Он приехал, чтобы взять ласты и снова отправиться на озеро, где его ждал Мэтью. Вошёл в дом. Поднимаясь по лестнице, услышал приглушённый, сдавленный голос дедушки.

– Дэн-ни, Дэн-ни, Дэн-ни…

Буштунц повторял имя внука до тех пор, пока его глаза не увидели Дэнни. Дэнни вошёл в открытую дверь лаборатории и опешил: дедушка лежал на полу посреди комнаты, с белым неподвижным лицом, седыми разбросанными волосами и раскинутыми руками. Вокруг беспомощно валялось то, что составляло его мир: глобусы, матрицы, выдернутые из столов ящички, вытряхнутые из них папки и тетради, хранившие мысли и чувства Буштунца. Обликом старик походил на дирижёра, который отчаянно пытался обуздать хаос звуков и выстроить из них гармонию, но был опрокинут этим беспощадным вихрем. Он словно застыл в своём отчаянном порыве.

Дэнни растерялся. Он не знал, что делать.

– Дедушка! – воскликнул он.

Буштунц собрался с последними силами.

– Дэнни, подойди ближе.

Дэнни склонился над ним.

– Возьми это, – сказал Буштунц еле слышно и глазами показал на правую руку: на ладони лежал бумажный комок. – Не разворачивай его… и не смотри… не смотри. Никому не показывай… никому не говори об этом.

Буштунц умолк – Дэнни испугался, что он умер. Он стал звать его:

– Дедушка! Дедушка! Ты жив?

Рот дедушки шевельнулся, но на то, чтобы превратить мысли в слова, у старика не хватило сил.

– Дедушка! – снова позвал его Дэнни.

Буштунц прошептал:

– Отнеси в лес… и закопай. Прошу… Дэнни… сделай это… сейчас же. И забудь… Забудь навсегда… Ты понял?

– Да, дедушка. Я всё сделаю, как ты сказал. Я на велосипеде быстро отвезу это в лес и закопаю. Я возьму лопатку.

– Иди.

– Дедушка, а как же ты? Я позвоню…

– Нет. Иди.

– А как же ты?

– Я с тобой, – выдохнул Буштунц, глаза его слабо улыбнулись и закрылись.

Дэнни сделал всё, как сказал дедушка. Он, повинуясь воле умирающего и страху возвращаться в тот день, забыл об этом бумажном комочке. На восемь лет. Теперь он всё вспомнил. Теперь он знал правду о смерти дедушки… Но не всю. Часть правды, в которой пряталась тайна, старик унёс с собой.

Когда Тимоти Бейл, отчаявшись найти то, что искал по приказу Торнтона, покинул дом Буштунца, старик встал, превозмогая бессилие, только ради одного. Он не стал поднимать с пола даже дорогие его сердцу глобусы: у него не осталось ни сил, ни времени на то, чем была для него эта жизнь. Он встал ради одного: подойдя к настенным часам, он просунул руку между ними и стеной и из их корпуса извлёк вещь, которую в детстве каждый год вешал на рождественскую ёлку, вещь, которая давно свыклась с ролью невольного счётчика времени и которая ни на одну из сосчитанных ею секунд не забыла то, о чём забыл её хозяин, то, что она готова была напомнить ему в любой момент. Буштунц подошёл к окну и стал рассматривать её, силясь понять, чем она могла привлечь сегодняшнего гостя. Вещь ответила ему – он содрогнулся и на мгновение будто ослеп. И, погружённый в черноту, вдруг вспомнил всё, что было с ним до озера, вспомнил значение двух слов под рисунком на листочке коварного гостя. И тогда сердце его дало ему знак, что он умирает. Ноги его подкосились, и он упал. Холодеющей рукой он придвинул к себе неподатливый лист бумаги, лежавший на полу, и положил его себе на грудь. Другой рукой осторожно опустил на него частицу своей жизни, которая открылась ему непоправимо поздно, завернул её в бумажный саван и стал сдерживать смерть до прихода Дэнни…

Глава десятая Каракули в дневнике

Дэниел листал дневник Дэнби Буштунца, пробегая глазами лишь отдельные, случайно выхваченные строчки. Ему доставляло радость ощущение присутствия человека, который был дорог ему и с которым, как ему казалось, он общался бы теперь гораздо больше. Он что-то шептал себе под нос, покачивал головой, усмехался… Кристин не мешала этому интимному процессу.

В дневнике Дэниел наткнулся на необычную запись. Сначала он не придал ей никакого значения. Интерес к ней вызвало то, что она повторилась ещё семь раз. И всякий раз она была на странице одна, с ней не соседствовали другие тексты, как это было на остальных страницах тетради. Сама запись показалась Дэниелу странной. На первый взгляд – две строчки слов, образующих предложение. Но прочитать его было невозможно: каждое из восьми слов (вроде бы слов) составляли небрежно привязанные друг к другу каракули. В целом запись была неровная, неуверенная, слепая, чем-то раздражающая, отталкивающая. Внизу – что-то вроде подписи из таких же каракулей.

– Крис, взгляни-ка на эту запись в дневнике юного Буштунца, – Дэниел показал ей страничку, держа тетрадь в своей руке.

Кристин кинула взгляд на строчки и тут же, свернув на обочину, резко затормозила.

– Что случилось? Я тебя отвлёк?

Кристин была бледна и явно чем-то напугана.

– Не молчи, Крис! Что с тобой?

– Прости, Дэн, – тихо, не поворачивая лица к нему, сказала Кристин.

– Что? Говори же!

– Но ведь это дневник твоего дедушки, и я боюсь обидеть тебя, – нехотя, исподволь начала Кристин, понимая, что без объяснений не обойтись.

– Почему? Почему обидеть?! Не понимаю! Во всяком случае, я прошу тебя ничего не скрывать! – выпалил в недоумении Дэниел.

– Хорошо, Дэн, я скажу, скажу, – напряжённо произносила слова и так же напряжённо держалась Кристин. – Это – бездна! В этих словах заключена бездна! И мне не по себе от них! Мне жутко!

– Ты что, поняла текст?! На каком он языке, чёрт возьми?! Что ты несёшь, Крис?!

– Ты уже обиделся. У тебя металл в голосе.

– Да ничего я не обиделся. Видела б ты сейчас себя!

– Можешь не смотреть на меня! – с этими словами Кристин отвернулась и умолкла.

Немного успокоившись, Дэниел сказал:

– Ладно, Крис, не молчи. Я от непонимания вспылил.

– Я сама ничего не понимаю. Просто мне вдруг стало страшно. И я не знаю, как тебе объяснить. Я ничего не прочитала. Я ровным счётом ничего не поняла и не знаю этого языка. Я… я уловила что-то. Это связано с записью. Этим повеяло от неё.

– Чем повеяло?

– Не знаю. Наверно, мы все сошли с ума с этим Торнтоном. Давай больше об этом не говорить.

– Крис! Причём же здесь Торнтон, если дневник вёл мой дедушка?

– Это… как сгинуть – вот чем повеяло! Видом изнутри – вот чем повеяло! Дэн, сядь, пожалуйста, за руль, я не смогу вести.

Только в тот год, и ни в какой другой, в год, когда Дэнби исполнилось четырнадцать лет, он восемь раз сделал в своём дневнике эту странную запись. Каждую из восьми ночей его выталкивал из сна чуждый душе шёпот. Он вдруг вторгался в мир грёз извне, разрушая его и пугая Дэнби. Мальчик боялся повернуться лицом к шёпоту, потому что предчувствовал страшное видение. Спасаясь от шёпота, от подстерегавшего его видения, он пробуждался. Но пробуждение не было полным. Повинуясь воле, стоявшей за шёпотом, Дэнби вставал с кровати, подходил к столу, открывал дневник и записывал услышанное во сне. На этом гнетущая связь обрывалась, и мальчик снова ложился и засыпал. Наутро Дэнби сразу открывал дневник: ему очень хотелось знать, был ли это всего лишь сон, и тогда в дневнике не появилось бы никаких новых записей, или он на самом деле вставал посреди ночи, чтобы записать что-то очень важное. Солнечный свет не рассеивал ощущения значимости услышанного. Дэнби открывал дневник и находил на чистой странице две строчки непонятного текста. Значит, он записал это не совсем во сне. Значит, он записал это не совсем наяву. Жаль только, что ничего нельзя понять.

Дэниел и Кристин ехали молча. Кристин ругала себя за то, что позволила интуиции огрызнуться на эти каракули, эти немые пугала, и своей выходкой невольно бросила тень на дедушку Дэна. Она ругала себя и одновременно укреплялась в догадке, что с тетрадной странички на неё смотрели знаки ужаса, нацарапанные наивной детской рукой. Попытка же уговорить себя, что её сиюминутная реакция на запись в дневнике всего лишь что-то вроде головокружения от долгой голодной дороги, представилась ей в виде дурацкой кляксы, которая, по определению, не может соседствовать с этими двумя строчками. Кристин очень хотела объясниться с Дэниелом, сказать ему какие-то добрые слова о его дедушке, о том, что… Но ей не нравилось всё, что она придумывала под нудный вой мотора, и она так ничего ему и не сказала.

Дэниел крепко сжимал руль, помогая этим произнести слова клятвы, которую он мысленно давал себе и дедушке. Он обещал, что дневник Дэнби Буштунца будет с этой минуты всегда с ним, что он не позволит попасть ему в чей-то потайной шкафчик и что он доберётся до истины, которая – он был в этом уверен – скрывается за странной записью, чего бы это ему ни стоило. И теперь Дэниел знал, что он должен сделать в ближайшее время. Ему хотелось сказать об этом Кристин, которая всегда помогала ему, жертвуя какими-то своими делами. Но он, почему-то, оставил свои мысли и планы при себе.

Глава одиннадцатая «Я должен идти»

– Привет, Мэт. Боялся, что не застану тебя дома. Специально прилетел в воскресенье.

– Здравствуй, Дэн. А что ж не позвонил? Я бы тебя встретил в аэропорту.

– Боялся, – усмехнулся Дэниел. – Боялся узнать заранее, что мой план срывается: вдруг ты опять тачку перегоняешь.

– Проходи в дом.

– Да нет. Я, наоборот, тебя вытащить хочу… на прогулку. Честно говоря, даже к бабушке не зашёл, из аэропорта сразу к тебе.

– Почему к бабушке не зашёл? Что за спешка? Трудно поверить, что Дэниел Бертроудж первым делом не повидался с бабушкой.

– Успею. Сначала дело одно, очень важное, – серьёзно ответил Дэниел. – Оно связано с моим дедушкой. Спешка – внутри меня, из-за этого дела. По дороге расскажу. Возьми лопату и пойдём.

– Клад искать, что ли?

– Клад.

Мэтью сходил за лопатой, и друзья, как в детстве, отправились по знакомой дороге, ведущей к озеру.

– Мэт, два дня назад я разговаривал с человеком (его зовут Тимоти Бейл), который был причастен к смерти дедушки.

– Ну и дела! Жаль, меня с тобой не было.

– Подожди. Не всё так просто. Он покаялся, и я простил его. Восемь лет назад он заявился к Буштунцу и потребовал отдать какую-то вещь. О вещи знал художник, о котором я говорил тебе в прошлый раз. Он-то и хотел её заполучить и подослал Бейла. Бейл перестарался: так надавил на старика, что тот не выдержал. Но вещь не отдал – надо было знать Буштунца. Перед смертью дед передал мне ту самую вещь. Её-то мы и должны найти. Я закопал её тогда, восемь лет назад.

– Вещь называется «вещь», Дэн?

– В том-то и дело, что я не знал, что хоронил. Дед… напугал меня жутко. Он был при смерти, когда давал мне наказ. Уже одно это меня шокировало. Представляешь: мой дед!.. лежит навзничь на полу в своей лаборатории, белый, замерший, одни глаза только и живы. Смотрит на меня и из последних сил выдавливает из себя слова, и, заметь, не о помощи просит, не бабушке что-то передать, не «скорую» вызвать, а просит не смотреть на эту вещь, никому не показывать и не говорить о ней. Просит забыть о ней. Закопать и забыть. Я даже тебе ничего тогда не рассказал. И никогда с тех пор не вспоминал о ней. А она меня позвала… через столько лет. Значит, что-то за этим скрывается.

– А как же наказ деда? Перед смертью…

– Знаю! Но тогда мне было одиннадцать, и, возможно, я не созрел для того, чтобы что-то понять, и дед просчитал это, поэтому и был так категоричен… Говорю и сам вижу, что лазейки ищу, чтобы перехитрить деда и себя заодно.

– Дэн, хочешь услышать моё мнение?

– В данную минуту ценнее его для меня ничего нет. Но, что бы ты ни сказал, я сделаю по-своему. Так что без обид.

– Какие обиды?! Я скажу, как думаю… Если бы ты сейчас повернул назад, ты предал бы своего деда.

Дэниел остановился. Мэтью тоже. Дэниел посмотрел на друга… И они снова зашагали. Мэтью продолжил:

– Твой дед поступил так от беспомощности. Я думаю, он или что-то изобрёл, или знал какую-то тайну. И он не мог защитить эту тайну: он умирал. Он не смог бы защитить и тебя, если бы доверил её тебе. И ты не смог бы защитить себя. А теперь сможешь. Мы сможем.

– Мэт… мы докопаемся до истины, обязательно докопаемся. Помнишь, я говорил тебе, что этот художник, Торнтон, покончил с собой? Это не так. Это была инсценировка, задуманная им. Вместо себя он казнил на гильотине какого-то бродягу, своего двойника. Об этом мне и Крис рассказал Бейл.

Дэниел заметил, что при упоминании Кристин Мэтью изменился в лице.

– Мэт, имей в виду, что Крис для меня всегда была другом. Можно сказать, сестрой, сестрой милосердия. Шучу. А может, и не шучу.

– Ну у тебя и развороты: ехал к Торнтону – прикатил к Крис, – заметил Мэтью.

– Это не у меня, – подмигнул ему Дэниел.

– Если серьёзно, хорошо, что ты сам об этом сказал. Но я хочу, чтобы ты знал: я не перешёл бы тебе дорогу, если бы это было не так… если бы Крис была для тебя не только сестрой милосердия. Я думал над этим и…

– Больше не думай.

Дэниел что-то вспомнил и снова остановился. Он достал из кармана джинсов сложенную вдвое тетрадь. Перелистал несколько страниц.

– Посмотри. Потом в земле копаться будем – руки испачкаем. Это – дневник Дэнби Буштунца. Два дня назад мне отдал его Тимоти Бейл. Вот эта запись не на шутку перепугала Крис. Она сказала, что от неё повеяло бездной. Мы даже немного поссорились из-за этого.

Мэтью внимательно посмотрел на то, что Дэниел назвал записью и пожал плечами.

– Извини, Дэн, я ничего не могу понять. А ты?

– Надеюсь, когда-нибудь пойму.

– Я знаю одно: сейчас надо откопать эту вещь.

Не доходя до озера, Дэниел и Мэтью свернули на дорожку, ведущую в сторону леса.

– Вот та берёза! – воскликнул Дэниел. – По-моему, это она. Я помню, как промчался мимо неё. Ярдах в трёхстах от неё должна быть ещё одна.

– Я вижу её. Там закопал?

– Около неё поставил велосипед. А закопал напротив неё, ближе к лесу. В лес я тогда испугался идти: дед страху на меня нагнал. Там было поваленное дерево. Около него закопал. Знаешь, что мне вспомнилось? По нему муравьи бегали, я даже их испугался.

Друзья сразу нашли поваленное дерево, вернее, его трухлявые останки.

– Как здесь всё заросло. Не знаю, где и начать. Моих бы предков сюда – они бы все тайны раскопали, – Дэниел зажмурил глаза, стараясь вернуться в памяти на восемь лет назад. – Мэт, я теряюсь. Я просто не узнаю место.

– Ты же берёзу узнал. И дерево это. Надо копать около него, тут не так много. На какую глубину зарыл?

– Не больше десяти дюймов. Меньше. Я очень торопился.

Мэтью начал копать. Дэниел вернулся к берёзе, у которой в тот злополучный день оставил велосипед. Ему хотелось поймать ощущения восьмилетней давности, хотя бы их отголоски. И он снова пошёл по направлению к лесу. Это ничего не дало ему. Он ещё раз проделал этот путь.

– Мэт, ты не там копаешь! Я кое-что вспомнил!

– Говори, пока не забыл, экспериментатор.

– Когда я велосипед у берёзы оставил, сразу побежал к лесу. Я же в лесу хотел закопать вещь. Но тут это дерево. Я на ходу перемахнул его и упал. А когда поднял голову и увидел лес, испугался. Испугался туда идти. Понимаешь, о чём я? Копать надо у дерева, но со стороны леса. Дай-ка лопату, на меня вдохновение нашло… Хорошо, что я обернул эту штуку ещё и в фольгу от шоколадки, мне тогда показалось, что бумажный комок может развернуться, если его не укрепить.

Дэниел и Мэтью копали по очереди. Оба молчали, сосредоточив все свои нервы на тех невидимых, но предвкушаемых серебристых бликах, которые призовут к себе, как только освободятся от могильной тьмы. Девственный дёрн поддавался с трудом. Вскопанный участок длиной в три ярда вдоль дерева и шириной в ярд в сторону леса не выказал ничего, кроме полного равнодушия геометрии к эмоциям.

Дэниел воткнул лопату в землю, вместо того чтобы передать её Мэтью.

– Не рано ли ставить точку, Дэн? – спокойно спросил Мэтью, уловив однозначность в порывистых движениях напарника.

– Есть идеи получше? – ответил Дэниел вопросом на вопрос.

Мэтью нечего было сказать на это.

– Не обижайся, Мэт.

– На что тут обижаться, у меня и вправду нет никаких идей.

Мэтью ткнул ногой комок дёрна и вдруг сам прыгнул вслед за ним.

– Вот здесь копать надо! Здесь моя идея и вещь твоего деда!

– Я ничего не понимаю, но готов копать, – сказал Дэниел, заряженный эмоцией друга.

– Дэн, тут и понимать нечего: восемь лет назад твоё поваленное дерево было деревом, а не его скелетом, распластавшимся по земле. Я думаю, ты копал под ним, а не около него. Потому что ты прятал вещь. Переваривай идею, а я поработаю лопатой.

Мэтью перевернул кусок земли – друзья замерли в изумлении. Мэтью поднял и очистил вожделенный комок, едва подмигивавший солнцу, и передал его Дэниелу.

– Дэн, возьми то, что по праву принадлежит тебе.

– Мэт, стой рядом со мной. Сейчас я разверну его. Слышу собственное сердце. Что там может быть?

– Тайна твоего деда. Можешь узнать сейчас – можешь отложить на потом.

– Мэт, в этой паузе, между предвкушением и открытием, что-то есть. Я знаю это с детства, с рождественских подарков. Что-то приятное, неповторимое.

По щеке Дэниела скатилась слеза: он вспомнил, как в последний раз в жизни на него посмотрел дедушка. Он вспомнил его последние слова: «Я с тобой».

– Открываем? – спросил Дэниел.

– Открываем, – ответил Мэтью.

Дэниел осторожно снял клочья фольги вместе с тем, что когда-то было бумагой. На ладони осталось то, что скрывалось за словом «вещь», – шарик диаметром побольше дюйма. (Знаток минералов на взгляд сказал бы, что он выточен из амазонита: он переливался бирюзовыми и зеленоватыми волнами.)

– Здорово! Наверно, это сделал твой дедушка.

Дэниел ничего не ответил: он не мог оторвать своих чувств от странной находки… Его глаза и руки касались её, и в ответ получали что-то новое, чего они никогда прежде не испытывали и чего Дэниел не мог понять. Он стоял так, ощущая и не понимая, минуты две. Потом протянул шарик Мэтью.

– Мэт, возьми его… Что ты чувствуешь?

– Как будто на руку кто-то дует. Или как если бы руку поставить к щели и ощутить сквозняк.

– Да, Мэт. Я бы сказал, что мне на ладонь будто кто-то лил воздух. Абсолютно не ощущаешь предметной тяжести.

– И ещё, мне всё время кажется, что он должен растечься по ладони, как капля воды.

– Да, Мэт! Я тоже это почувствовал. Невероятно! Неужели этот шарик сотворил мой дед?! Но почему он никогда не говорил о нём и никому его не показывал? Ведь глобусы он не скрывал.

– Может, он очень дорогой? То есть ценный. Я имею в виду его необычные свойства, – попытался объяснить молчание Буштунца Мэтью. – Мы же собственными руками ощущаем его необычность.

– А как мог узнать о нём Торнтон? Как? Повторяется история с «Местечком…», с той картинкой на глобусе.

– Дэн, что ты имеешь в виду? Я не улавливаю.

– Я же тебе говорил: у деда на глобусе и на картине Торнтона изображено одно и то же место. И про шарик Торнтон тоже знал, он же хотел завладеть им… руками Тимоти Бейла.

– А Бейл что говорит?

– Он ничего не знает про шарик. Он не видел его – только рисунок. Он передал листок с изображением вещи деду, и теперь мы понимаем, какой именно вещи. Мэт, но ты прав: эта вещица ценна не как ювелирное изделие, дед был далёк от этого. И бабушка наверняка бы знала о таком его увлечении, да и другие: что тут скрывать? И что тут скроешь?

– Что же нам делать с ним, Дэн? Я держу его и ничего не понимаю.

Вдруг Дэниел рассмеялся.

– Дэн, что смешного я сказал?

– Ты держишь его как вылупившегося только что птенца.

– Я и вправду боюсь его уронить: вдруг он живой.

– А ты проверь.

– Как?

– Попробуй надавить пальцем.

– Это же не булочка, и я не ребёнок, – сказал Мэтью и, улыбнувшись, с осторожностью надавил на шарик указательным пальцем.

И Мэтью, и Дэниел одновременно выкрикнули имена друг друга. Мэтью в то же мгновение выдернул палец из шарика.

– Дэн, ты видел?! Видел?!

– Видел! А что видел ты? Говори!

– Когда я надавил… нет, надавливать даже не пришлось: шарик не сопротивлялся. Вернее, сопротивлялся… своим потоком. И когда я прошёл через этот поток, часть пальца, которая оказалась внутри, будто пропала. Но я точно знаю: я просунул палец дальше, чем на длину диаметра шарика. Ты же видел?

– Да, да! Но я не видел, как он вышел с другой стороны. Ведь он не вышел?

– И я об этом. Он не вышел. Понимаешь, Дэн, он не вышел – он остался где-то внутри. И там, внутри, я чувствовал этот сквозняк или поток. Теперь ты попробуй.

Дэниел взял шарик.

– Я боюсь, – он усмехнулся. – Мэт, я боюсь, как укола в детстве. Только не говори ничего. Сейчас…

Дэниел попытался пронизать шарик пальцем.

– Мэт, ничего не получается, – сказал он, недоумевая.

– Надави сильнее, не бойся.

– Ничего не получается. Палец уходит в сторону: поток выталкивает его.

– Дай-ка я… Дэн, у меня тоже не получается… Вот это сила!

– Сила? Интересно, что внутри шарика, что там за сила. Какую тайну скрывал дед? А Торнтон? Подожди-подожди. Бейл что-то говорил… Что же он говорил? Какое слово?.. Я вспомнил, Мэт: избранник. Он говорил: избранник. После того как Торнтон увидел у какого-то коллекционера изображение того самого местечка на глобусе, он пришёл в ярость. Он сказал Бейлу, что не может быть двух избранников. Понимаешь? Он имел в виду себя и моего деда. И потом он приказал Бейлу забрать у деда вещь, вот этот самый шарик. Какая же тайна заключена в этой маленькой вещи?

– Что мы должны сделать? Что мы должны сделать, чтобы что-то понять? Мы же должны понять, Дэн! Вот он, у меня в руке. Если бы его можно было разобрать, как старый «Бьюик», и заглянуть внутрь.

Глаза Дэниела загорелись.

– А ты загляни! – воскликнул он. – Только не как механик, а как любопытный человек.

– Где же здесь замочная скважина? – Мэтью стал крутить шарик в руке.

– Я не шучу, Мэт. У меня какое-то предчувствие. Просто посмотри в него, как в детстве смотрел в калейдоскоп. Представь, что он и есть смотровое окошко калейдоскопа.

Мэтью поднёс шарик к глазу.

– Дэн, через него ничего не видно. Я чувствую себя клоуном.

– И внутри ничего?

Дэниел не хотел сдаваться, хотя и понимал нелепость своего предложения. Он упорствовал, потому что его что-то подталкивало, что-то звало. И это было вне его понимания и сильнее понимания.

Чтобы не обижать друга, Мэтью сделал ещё одну попытку: вглядываясь в непроницаемое тело шарика, он стал перемещать его так, чтобы в этом странном опыте изменялось хоть что-нибудь. Вдруг Мэтью застыл на месте. Дэниел в ту же секунду уловил это, потому что всё время следил за ним в ожидании чуда.

– Что?! – выкрикнул Дэниел.

Мэтью не ответил, как будто не слышал его. Ещё какое-то время он стоял так, словно какая-то часть пространства остановилась вместе с ним как со своей принадлежностью, которая беспрекословно подчинялась его законам. Потом всё ожило. Мэтью содрогнулся, отпрянул от шарика, выпустив его из рук, и упал на землю. Дэниел подбежал к нему и присел рядом.

– Мэт, что случилось?

Мэтью, настороженно оглядываясь по сторонам, встал.

– Дэн, где шарик?

– Вот он, – Дэниел поднял его. – Как ты?

– Да всё вроде бы нормально. Просто испугался. Сейчас расскажу.

– Ты что-то видел? – торопил его Дэниел. – Видел?

– Видел, Дэн. Тебя не обмануло предчувствие. Я видел это так же, как ты видишь меня. Сначала я не видел ничего. Потом эти волны (он весь из каких-то волн), они зашевелились. Потом внутри появилась какая-то царапина… нет, скорее, трещина, чёрная трещина, вертикальная. Потом она стала разрастаться. Она… Дэн, ты не поверишь, она вышла за пределы шарика, и прямо передо мной в воздухе образовалась щель, как будто пространство разделилось надвое. Я не на шутку испугался, Дэн!

– Мэт, я всё время был рядом и наблюдал за тобой, но не видел никакой щели. Может быть, это хитроумный оптический обман или игра зеркал и стёклышек, как в калейдоскопе?

– Я так не думаю.

– Мне бы тоже не хотелось так думать.

Дэниел поднял шарик перед собой и медленно стал приближать его к глазу.

– Ничего… ничего… Мэт, он не желает показывать мне свои страшилки! – с раздражением и даже с обидой сказал он, адресуя эти слова скорее шарику, нежели Мэтью.

– Не стой на месте. И поворачивайся в разные стороны. Подожди! Я находился здесь, когда увидел это. Начни и ты отсюда.

– Хорошо, Мэт. Наблюдай за мной.

– Я с тобой, Дэн.

Дэниел снова поднёс к глазу шарик.

– Началось. Я вижу какое-то движение. Есть трещина! Мэт, она растёт! Она растёт! Она… вне шарика! Ты видишь её?

– Нет.

Дэниел медленно пошёл вперёд.

– Ты потерял её, Дэн?

– Это большая щель. Она уходит от меня. Мэт, я должен идти. Если ты со мной, дай мне руку: там чернота.

Глава первая Шорош идёт

Это пришло внезапно, так же внезапно, как приходило сотни, тысячи лет назад. Это нельзя было распознать заранее. Это не являло никаких знаков своего скорого приближения. И чуткая природа оставалась безмятежной и продолжала играть в свои обычные игры, к которым приспособились и привыкли жители Дорлифа и других селений. И лишь ночь время от времени порождала сны, отмеченные предчувствием беды. И они зависали над жилищами людей и вдруг вторгались в мирки их грёз, заставляя их трепетать, тщетно прятаться, неуклюже спасаться бегством, немо орать и пробуждаться в слезах, в холодном поту и в ужасе, который странным образом переходил из Мира Грёз в Мир Яви. Толки о вещих снах растекались по всей округе и, журча, журча, вселяли в людей, в каждого из них, тревогу и страх, которые извлекали из их памяти, словно из небытия, одно слово, заглушавшее все остальные слова и звуки: «Шорош… Шорош…» И люди жили уже не той привычной жизнью, которой жили до этих снов и слухов, а какой-то другой, сопровождаемой невидимой, но растущей тенью Шороша. Они начинали проверять, прочны ли их подвалы и достаточно ли в них запасов. Они чаще напоминали детям, чтобы те не уходили далеко от дома. Они как-то странно, словно слепые, безответно смотрели то в сторону Дикого Леса, то в сторону горного хребта Танут, то в сторону озера Лефенд, то просто на небо, смотрели в пустую чуждую им даль…

– Норон! Что пробудило тебя ото сна в столь дремотный час? Сторонний ли звук коснулся твоего чуткого уха? Туманный ли зов потревожил твою беспокойную душу? Или корявый лик из Мира Грёз заставил тебя содрогнуться?

– Мне показалось, что я слышал какой-то стук, – ответил Норон неведомому голосу. – Пойду проверю.

– Постой! Прислушайся: покойно в комнатах детей. Посмотри на Мэрэми: не шевельнулись даже её ресницы. Тебе всего лишь показалось. Ночь любит дразнить тем, чего нет.

– Но вот опять стук. Я слышу, стучат во входную дверь.

– Остановись, Норон! Остановись же! Весь Дорлиф окутан грёзами, кругом тишина. Ты можешь слышать лишь биение своего сердца. Оно стучит громче и быстрее обычного. Оно откликается на шаги приближающейся судьбы. Но с тем, что уготовано тебе судьбой, лучше встретиться лицом к лицу лишь однажды. Остановись! Не торопи мгновения, о которых тотчас пожалеешь.

Норон, не отвечая и не поддаваясь неведомому голосу, вышел из комнаты в коридор и направился в переднюю. Там его снова настигло предостережение. На этот раз оно звучало ещё тревожнее и настойчивее, будто тот, от кого оно исходило, хотел уберечь его от встречи с чем-то зловещим и непоправимым.

– Норон, не делай этого! Вернись! Ляг и отдайся покою! Если ты, Хранитель, сейчас приблизишься к двери и подчинишься иллюзии, будет поздно! Назад пути не будет!

– Почему ты сказал: Хранитель?! При чём же здесь моё бремя?! Почему – Хранитель?! – закричал Норон.

Но дверь задрожала и залязгала задвижкой под нетерпеливыми ударами. Норон сделал шаг вперёд.

– Ты потеряешь младшего сына! – провозгласил неведомый голос. – Ты потеряешь Нэтэна! Стой!

– Я не могу… Я не могу потерять Нэтэна…Я не могу потерять Нэтэна, – затрепетала душа Норона. Его охватила нестерпимая жажда взять сына на руки и крепко-крепко прижать к себе, чтобы не потерять. – Я не могу потерять Нэтэна!

Но было поздно. Дверь с силой распахнулась – Норон оцепенел от ужаса: прямо перед собой он увидел того, о ком ходила, таясь, людская молва, того, на кого смотреть человеческой душе было невыносимо. Ужас этот в одно мгновение растворил Норона-мужчину, готового отстоять себя, Норона-отца, готового защитить своего сына. В дверях стоял, дрожа от страха, мальчик, по имени Норон, в своей руке он сжимал руку другого мальчика, по имени Нэтэн. Его рука ни за что не отпустит эту руку! Его рука ни за что не отпустит эту руку! Его рука… Ещё через мгновение какая-то неодолимая сила заставила Норона… разжать руку, а Нэтэна – переступить порог. И Нэтэн, который, перед тем как сделать этот шаг, был, сделав его, исчез.

Норон выскочил из ночного кошмара с искажёнными устами, пытавшимися только что пересилить немоту и выдрать из груди ком звуков, которые составляли дорогое ему имя – Нэтэн.

– Это был сон… всего лишь сон. Этого не случилось. Не могло случиться… Сон, – он тихо, чтобы не разбудить Мэрэми, колыхнул воздух, проверяя, не ответит ли тот непрошеным голосом.

Воздух немо проглотил слова… так немо, что Норону показалось, что он сам не услышал их. «Какой густой воздух», – подумал он и в то же мгновение встрепенулся и встал с постели, чтобы немедля пойти проведать Нэтэна. Миновав двери в комнаты старших сыновей и в комнату дочери, он подошёл к спальне Нэтэна. Сердце его вновь заволновалось. Какие-то мгновения он не решался приоткрыть дверь и заглянуть внутрь, как случалось делать ему в ночной час, когда кто-то из детей болел. Наконец он открыл дверь – и тут же отпрянул назад, обхватив голову руками. Преодолевая оторопь и вязкий воздух, который сковывал движения, он устремился туда, где только что во сне не смог ничего сделать, чтобы спасти сына.

Нэтэн стоял в дверном проёме спиной к нему. Норону стало так страшно, как не было никогда в жизни. Там, буквально в двух шагах от него, где сейчас находился его малыш Нэтэн, был край, была грань между родным домом и бездной. И Нэтэн стоял лицом к бездне, неподвижно, словно ожидая приговора. И ничего нельзя было изменить.

В голове Норона мелькали обрывки мыслей, которые не могли ни объяснить что-нибудь, ни дать решение: «Что, что призвало его к этой черте?.. Он мал, он ещё мал, он не мог… Какая сила толкает его?.. Схватить его? Нет, нельзя. Во сне я попытался, но лишь разозлил того, кто тотчас разъединил нас… Что же не так? Чего я не понимаю?.. Где Мэрэми? Может быть, она уговорит его?.. Почему я вижу его затылок? Почему бездна притянула его взгляд?.. Неужели я бессилен? Что, что я должен сделать?.. Сон… Что там было ещё?.. Почему Хранитель?

Вдруг Нэтэн обернулся и посмотрел на отца так, что тот в каком-то отчаянном бессилии пал на колени. В следующее мгновение Норон каким-то чувством уловил зыбкость всего, что его окружало. И он не ошибся: всё пришло в движение, стало разваливаться и полетело вниз, как будто бездна проглотила саму твердь, которая всё держала. Норон, проваливаясь в черноту, смотрел, не отрывая глаз, на Нэтэна: тот стоял в рамке словно зависшего на прежнем месте дверного проёма, который больше не был входом в их дом…

Утро Норон провёл в размышлениях. Он пытался понять, что сказал ему Повелитель Мира Грёз, о чём предупредил его, приподняв завесу над грядущим, какой путь из тех, что окружают его в Мире Яви, отметил для него Своим тайным знаком.

По сигналу зазывного рога жители Дорлифа собрались на главной площади. Пришли представители от каждого дома; некоторые явились целыми семьями. Ожидание привело их сюда, ожидание, которое пропитало воздух Дорлифа, ожидание, которым дышали все от мала до велика, ожидание, которое казалось нескончаемым. Ожидание заставляло людей искать опору в сплочении.

Секретарь Управляющего Совета Флэмэлф объявил:

– Дорлифяне! Сегодня вы здесь по призыву члена Управляющего Совета Хранителя Норона и по велению вашей доброй воли. Хранитель Норон скажет своё слово.

Норон поднялся на трибуну. Дорлиф, затаив дыхание, встретил его сотнями взглядов. Какое-то время Норон молчал: ему хотелось испытать на себе каждый из них.

– Друзья, – тихо произнёс Норон. Это ещё не было обращением к собравшимся. Это слово он сказал себе, оно значило для него то, что он увидел в глазах Дорлифа.

– Друзья! – сказал Норон. – Сегодня я не мог не увидеть вас. Сегодня я не мог не говорить с вами.

– Говори, Норон! – раздалось в толпе. – Говори! Мы слушаем тебя!

– Я не могу не сказать вам, что отныне я подчиняю свои помыслы и поступки Повелителю Мира Грёз, потому что я верю: то, что Он открыл мне, перейдёт из Его Мира в мой Мир, Мир Яви. Друзья, этой ночью я видел сон, который счёл вещим. Я понял не всё из того, что предстало передо мной, ибо грёзы загадочны и зыбки. Но я понял главное.

– Что ждёт нас, Норон? Поведай нам!

– Тьма!.. В которую не окрашиваются даже ночи в здешних местах… – Норон остановился: ему нелегко было говорить о том, в неизбежности чего страшно было признаться даже самому себе. – Тьма… которая поглотит жизнь…

– Ты видел это?

– Повелитель Мира Грёз показал мне это.

– Ш-ш-ш, – будто ветер, услышав Норона, первым догадался, о ком вопрошает Дорлиф, и, проронив догадку, испугался и затих. Но было поздно: догадка упала на уста людей.

– Шорош? Это был Шорош? Скажи, Норон!

– Не бойся, Норон! Говори, как есть! Ты узрел во сне приход Шороша?

– Сегодня утром я сказал себе…

Дорлиф на мгновение онемел.

– Я сказал себе: Шорош идёт. Сейчас я говорю вам: Шорош идёт.

Норон уловил в глазах Дорлифа смятение. Оно, как невидимая волна, бежало от одних глаз к другим и гасило все другие блики жизни, которые только что играли в этих глазах.

– Друзья мои! У нас нет времени на уныние. И не для этого я призвал вас сюда. Тьма не была бы собой, и мы бы не разглядели её, если бы на её пути вечно не стоял свет. Да, мы не знаем пока, как противостоять Шорошу, и можем, подобно диким зверям, лишь укрыться в убежищах. Каждый из вас вправе выбрать, укрыться ли ему в собственном убежище или в общем убежище Дорлифа. Но перед тем, как спрятаться, мы должны вместе потрудиться. Надо незамедлительно подготовить всё для костров вокруг Дорлифа. Помните: костры – это начало новой жизни, это уже Дорлиф, его душа, это живая память о свете. Так считали наши предки, на чью долю выпал приход Шороша… Если у кого-то из вас не хватает запасов еды, подходите к хранилищам. О выдаче продуктов распорядится Управляющий Совет. Хочу попросить тех из вас, кто держит ферлингов, отправить с ними послания о приближающейся беде в соседние селения. Сделайте это прежде, чем приступите к работам.

Толпа оживилась.

– Мы всё сделаем, Норон! Не сомневайся!

– У Верзилы Лутула с десяток ферлингов. Вся его семья – ферлинги. Не считая его самого.

– Смотрите, самого младшего Лутул прихватил с собой. Он учит его летать. Лутул, покажи нам, как ты учишь его летать!

На площади стало веселее. Верзила Лутул, напоминающий своими маленькими круглыми глазками и крючковатым носом ферлинга, смутился, в отличие от знающего цену своему роду белого с серебряным крапом птенца, сидевшего у него на плече. (Дорлифяне держали ферлингов разных мастей – Лутул же признавал только серебристых).

– Старик Рутп, тьфу ты, Рупт, ну, в общем, вот этот старик, будь неладно его переломанное имя, не успевает посылать ферлингов к своим дочерям, чтобы поздравить их с прибавлением потомства. Нет ни одного соседнего селения, куда бы он ни отдал замуж свою дочь. Скажи, старик, ты ещё не сбился со счёту?

– Да он и не собирается стареть. Его жёнушка Дороди скоро порадует его ещё одной дочкой.

Норон поднял руку и подождал внимания:

– Спасибо вам, друзья. Знаете, о чём я сейчас подумал? Я вспомнил, как мы с вами делали первую крышу из безмерника. Тогда старина Руптатпур, несмотря на неприступность кое для кого его имени, первый открыл свою душу новому делу и свой дом живому свету.

Старик Руптатпур, предался было внутреннему спору с насмешниками, о чём стоявшие рядом могли догадаться по безудержному шевелению его усов, однако, услышав похвалу в свой адрес, просиял довольством и погрузился в воспоминания.

Норон продолжал:

– Многие из нас поначалу противились новшеству, называли его таким же бесполезным, как и само растение, которое не годно ни на корм скоту, ни на зелья от болезней, ни вообще на что-то дельное. Но как только эти люди из любопытства переступали порог дома Руптатпура, глаза их менялись, и они приходили в мастерские и заказывали новую кровлю для своих домов, и сами помогали, чем могли. Теперь все мы привыкли жить в наших светлых домах, и это – наша общая привычка, это то, что сделало наши сердца более открытыми друг другу. К чему я?.. Потом… вы понимаете, о чём я, должно же наступить „потом“…

Норон разволновался. Подступивший к горлу ком не дал ему договорить. Но дорлифяне, не заметив этого, продолжали внимать ему.

– Я прошу вас, прошу каждого из вас: не дайте мраку заполонить ваши души и обречь вас на одиночество, не дайте мгле застлать ваши глаза и лишить вас дара видеть друг друга. Потом… выходите из своих убежищ (ваши сердца подскажут вам, когда это сделать), пробирайтесь к условленным местам, разжигайте костры. На огонь придут другие. Говорите друг с другом. Вспоминайте. Мечтайте. И уже при свете костров начинайте выстраивать жизнь нашего Дорлифа, нашу жизнь. И вы встретите Новый Свет. Обязательно встретите Новый Свет.

– Мы встретим его вместе с тобой, Хранитель! – взволнованный голос, многократно отозвавшийся в разных концах площади, выразил настроение Дорлифа.

– Мы сделаем, как ты сказал, Хранитель!

– Спасибо тебе, Хранитель!.. Хранитель… Хранитель…

Лицо Норона вдруг изменилось, будто на мгновение он остался наедине с собой. Только что ему удалось уловить ещё один знак из тех, что расставил в его ночных кошмарах Повелитель Мира Грёз, ему удалось разрешить задачу, над которой он бился всё утро… Мысли и чувства Норона вернулись к людям. Он снова поднял руку – площадь затихла.

– Благодарю вас, друзья! Благодарю за доверие! – сказал Норон.

Через короткую, но значимую для него паузу он произнёс слова, истинное значение которых было ведомо ему одному (очень советую поставить здесь точку, остальное лишнее), и лишь грядущее могло бы открыть это другим, не всем, но наиболее проницательным из них. Сейчас же эти слова воспринимались людьми как извинение за то, что Хранитель не может сделать для них больше, чем может:

– Дорлифяне, простите Хранителя Норона за слабость.

Управляющий Совет заседал недолго. Четыре Хранителя и три члена Совета, не обременённые почётной и ценной ношей, слишком хорошо знали Норона, чтобы усомниться в правильности его предложений. Каждый простился с каждым и покидал здание Совета, зная, что ему предстоит делать в преддверии беды.

Глава вторая Отречение Хранителя

Когда Норон вернулся домой, жена, дочь и младший сын ждали его в гостиной.

– Как прошёл совет, Норон? – спросила Мэрэми.

– Все поддержали меня и уже сегодня решили начать работы. Принеси походную сумку, я должен ехать.

– Всё готово, – Мэрэми указала на стул, на котором лежали походная сумка, плащ и пояс с кинжалом и топориком. – Не думала, что так скоро, но на всякий случай собрала. Значит, угадала.

– Где Новон и Рэтитэр?

– Они пошли к убежищу – помогут людям устраиваться.

Норон покачал головой:

– Тоже угадали?

– Они были на общем сходе. Потом забежали домой, только чтобы взять с собой поесть. И всё говорили, говорили без умолку. С ними был Гелег и ещё один парень, лесовик, всегда забываю, как его зовут.

– Палтриан, мама, – подсказала Фэлэфи.

– Вот и Фэлэфи чуть было не увязалась за ними – еле уговорила её остаться.

– Папа, и я хочу, а мама не пускает, – похвастался своей обидой Нэтэн.

– Нэтэн, ты поедешь со мной. Сейчас. Готовься.

Мэрэми и Фэлэфи удивлённо посмотрели на Норона: его взгляд выражал решимость.

– Папа, на Поропе поедем? – загорелся Нэтэн.

– Да, сынок.

– Мама, помоги мне уложить походную сумку!

Мэрэми снова бросила взгляд на Норона – ей ничего не оставалось, как заняться сборами сына в дорогу.

– Фэлэфи, девочка, – обратился Норон к дочери, – я прошу тебя, оставайся сегодня дома, никуда не отлучайся, будь рядом с мамой, всегда рядом с мамой. Помогай ей во всём.

Он погладил её по голове.

– А сейчас выводи Поропа – время ехать.

– Папа, не бойся за нас с мамой, мы ведь дома остаёмся, у нас крепкий дом. И Рэтитэр с Новоном обещали прийти, как только смогут. Вы с Нэтэном тоже возвращайтесь пораньше, – взгляд Фэлэфи выражал глубокую печаль: в отличие от её слов, он не смог подыграть её желаниям, он больше был связан с предчувствиями. – Хорошо, папа?

Норон улыбнулся дочери. Она побежала выводить коня.

Когда отец с матерью и младшим братом вышли во двор, Фэлэфи уже взнуздала Поропа и закрепила на нём седло и теперь что-то шептала ему на ухо, дружески похлопывая по загривку. Увидев лица родителей в этом родном, дорогом ей кусочке пространства, в этом спокойно парящем между небом и землёй нежном воздухе, она вдруг побледнела от ужаса: на мгновение ей показалось – а может быть, каким-то чувством она прикоснулась к чему-то спрятанному от глаз, к тому, что приоткрыло в ответ свой занавешенный лик и заставило её душу зажмуриться, – на мгновение ей показалось, что вместе с уходом отца всё это сгинет. Она обмякла, опустилась на колени и, закрыв ладонями лицо, разрыдалась. Все бросились к ней. Норон приподнял её и прижал к себе. Нэтэн взял её руку в свою и стал успокаивать сестру:

– Не плачь, Фэл. Мы с папой не навсегда уезжаем. Мы хотим помочь людям. Мы им поможем и вернёмся, – он посмотрел на отца. – А потом я всё расскажу тебе, Рэтитэру и Новону. А в другой раз мы с папой возьмём с собой и тебя. Конечно, все мы на Поропе не уместимся, и ты поедешь на Соросе, ладно?

Всхлипывания Фэлэфи зацепили и вытащили из её души смешок, за ним другой, третий и потом окончательно уступили им место. Мэрэми положила руку на плечо дочери – Фэлэфи поняла её.

– Я знаю, мама. Пусть папа и Нэт едут. Мне уже хорошо. Поезжайте, папа. Я буду ждать вас, Нэт, – Фэлэфи провела ладонью по волосам брата.

Норон обнял жену и тихо сказал ей:

– Мэрэми.

– Я люблю тебя, – прошептала в ответ Мэрэми.

Норон подхватил Нэтэна, посадил его на коня и запрыгнул сам. Они тронулись с места. Норон не торопил Поропа. Он и Мэрэми ещё долго, пока были различимы дорогие черты, смотрели друг на друга, прощаясь, словно два листочка с ветки, напуганные приближением бури.

– Теперь держись крепче, – предупредил сына Норон и пустил коня вскачь…

Он мчался подальше от глаз Дорлифа. Если бы было можно, он готов был скакать и скакать так вечно, только бы не делать того, что предстояло ему сделать. Копыта Поропа толкали землю, и земля Дорлифа словно отвечала на этот бег, на это бегство единственным словом, которое отдавалось в висках Норона: Хра-ни-тель, Хра-ни-тель… И ветер противился этому бегу: он обжигал грудь Норона, на которой покоилось то, что делало его Хранителем, он словно напоминал ему об этом. Но вопреки голосу земли Дорлифа и воле ветра, вопреки самому себе, Норон должен был оторвать от груди то, что призван был свято хранить, потому что Повелитель Мира Грёз предложил ему только два исхода, и он выбрал запретный, тот, который неминуемо возложит на него бремя отречения от самого себя.

Нэтэн, ничего не подозревая, ликовал от этого стремительного полёта. Так быстро он ещё никогда не ездил, даже с отцом. Но в какой-то момент его насторожило долгое молчание, такое долгое, как будто за спиной никого не было. В таких прогулках (а он уже отвлёкся от мысли, что они должны были ехать по делам) отец обычно был другим: доступным и лёгким. Молчание подсказало чутью Нэтэна, что что-то не так. Он заёрзал, стал оборачиваться и поглядывать на отца. И Норон понял: ещё немного – и он не сможет справиться ни с собой, ни с сыном. Он резко потянул уздечку на себя, заставив Поропа остановиться. Пороп встал на дыбы и, фыркая, ударил копытами об землю, отдавая ей энергию горящих мышц.

Норон спрыгнул с коня и помог слезть Нэтэну.

– Нэт, подержи Поропа. Как только я позову тебя, сразу подойди ко мне. Поропа оставь на месте.

– Папа, куда ты? – крикнул Нэтэн.

Норон уже успел отойти на несколько шагов, но голос, в котором слышалась тревога, заставил его вернуться. Он положил руку сыну на плечо и спокойно сказал:

– Ты ничего не должен бояться, Нэтэн, и постарайся делать то, что я тебе говорю. Это очень важно. Сейчас я должен кое-что найти, и, как только найду, позову тебя. Ты всё время будешь видеть меня, я буду недалеко.

– Папа, а что ты собираешься искать?

– Найду – покажу. Жди.

Нэтэн, не отрывая глаз, следил за отцом. Норон отдалился шагов на сорок, приостановился, затем продолжил движение. Теперь он ступал медленно, осторожно, меняя направление. Он словно выслеживал и боялся спугнуть кого-то. («Может, папа хочет поймать бабочку для Фэл, чтобы она не обижалась, что мы уехали без неё».) Правую руку он держал перед собой. («Сейчас он схватит её».)

– Нэт! – Нэтэн вздрогнул, когда Норон позвал его. – Иди сюда!

Он поспешил к отцу. То, что он увидел, удивило его: отец, замерев, стоял на том же месте с вытянутой перед собой рукой, но в ней не было никакой бабочки, в ней, кажется, было…

– Папа, это?..

– Ты знаешь, что это, – сказал Норон спокойно, но твёрдо (он торопился). – Подойди поближе. Смотри. Сюда. Видишь?

– Папа, мне страшно!

– Ты видел?

– Да.

– Сейчас я передам это тебе. Не бойся. Бери. Вытяни перед собой руку. Вот так… Ты видишь?

– Нет.

– Попробуй сместить вправо. Медленно.

– Папа, вижу! Мне страшно!

– Нэт, послушай меня. У нас мало времени. Я понимаю, что тебе страшно. Но ты должен сделать это. Для себя. Для меня. Для всех нас. Посмотри ещё раз туда. Видишь?

– Да, – прошептал Нэтэн.

Норон оглядел сына. Походная сумка висела у него за плечами.

– Иди туда, сынок, – твёрдо сказал он.

Нэтэн посмотрел на отца и вдруг увидел в его глазах то, что подсказывало ему: он должен идти… Он шагнул и ещё раз услышал голос отца за спиной:

– Всё время иди туда, внутрь. Не останавливайся, только не останавливайся.

Глава третья Фэдэф

Норон ехал к людям. Он будет работать вместе с дорлифянами, вместе с дорлифянами будет готовиться к встрече с Шорошом. Они будут называть его Нороном, Хранителем. Будут прислушиваться к его слову. И он не откроет им своей тайны. И не скажет им, что преступил закон Дорлифа, что он больше не Хранитель и что теперь он не Норон, потому что сам больше не считает себя таковым. Он ничего им не скажет, иначе они потеряют веру в него, в его слова, веру в свои силы. Он будет работать и ждать.

Норон ехал к людям. Душа же его, предавшая Мир Яви и не призванная Миром Духов, осталась там, где он попрощался с сыном. Ища утешения, она набрела на имя Фэдэф. «Фэдэф… Как могли забыть?.. Как я мог забыть? В своём пророчестве он предупреждал нас о приходе Шороша. Но мы, довольствуясь покойной жизнью, утеряли связь с прошлым. Я должен был помнить и сказать о его пророчестве дорлифянам. Слова Фэдэфа, подкреплённые моим сном, не оставили бы сомнений даже у тех, кого сомнения могут удержать от действий и погубить. Слова Фэдэфа сильны и ясны… Но Фэдэф не только предупредил о приходе Шороша. Он сказал о другой беде… и о Слове, тайном Слове, путь которого долог и тернист… Наши поступки порой слепы и отчаянны не потому, что мы не видим, а потому, что мы не ведаем того, что видим. О если бы!..» Душа Норона озарилась светом надежды.

Уже девятьсот лет Фэдэфа никто не видел. Многие верили легенде о том, что он ушёл в Дикий Лес и потом сгинул в Тёмных Водах. Иные считали, что он обернулся медведем, обречённым вечно охотиться на обидчиков Дорлифа. И лишь тем немногим лесовикам, которые слыли лучшими проводниками и следопытами, открылся след, который они связывали с древним старцем-отшельником.

Одни называли Фэдэфа провидцем. Другие – мудрецом. Ему был ведом не только Мир Яви. Он понимал язык и тайны Мира Грёз и находил верное направление в запутанных лабиринтах снов. С детства каждый дорлифянин знал, что души погибших и умерших покидают тела и отправляются в Мир Духов. Но только Фэдэф при жизни ощутил дыхание этого Мира и превозмог Его зов и объятия, когда по воле дорлифян исследовал Путь.

Когда Фэдэфу было семнадцать, он пришёл в Управляющий Совет и попросил выслушать его.

– Я слишком молод, чтобы своим словом взбудоражить жизнь Дорлифа. Но моё видение слишком отчётливо, чтобы удерживать мысли и слова, связанные с ним, в себе. Мне говорить, или вы будете ждать других знаков?

– Сумеешь ли ты одним словом выразить суть своего видения? – спросил Марурам.

– Если позволите, двумя.

– Говори.

– Смерть или война.

– Но дорлифяне не воюют с незапамятных времён, нам не с кем воевать. Все наши соседи – наши друзья. Они также кротки и миролюбивы, как и мы, – высказал свои сомнения Гордрог, старейший член Совета. Этими словами он хотел лишь наставить юношу на путь взвешенности, а не унять его недоверием.

– Я видел: многие из них падут в день нашествия, – ответил Фэдэф. В лице его была уверенность и тревога, но не капли сомнения.

Гордрог удовлетворённо кивнул: довод юноши показался ему убедительным.

– Кто же те, что придут к нам с войной? Откуда они явятся? Уж не с небес ли?

– с усмешкой на устах спросил Трэгэрт. – Ответь, если твоё видение столь явственно.

– Я видел камни. Живые камни. Полчища живых камней. Я видел их глаза. Они смотрели словно изнутри. В них был ум и злоба.

– Видел ли кто-нибудь из вас, уважаемые члены Совета, подобные камни хотя бы однажды в своей жизни? – спросил Трэгэрт и обвёл всех взглядом.

Члены Совета в недоумении переглянулись и пожали плечами.

– Тот же вопрос обращаю тебе, юный друг.

– Повелитель Мира Грёз не открыл мне жизненной сущности камней, но дал узреть суть их деяний. Я видел растерзанных людей. В моём видении был всадник. Он сказал, что никто, кроме него, не уцелел… Откуда камни пришли, мне неведомо, как и то, из какого селения этот человек. Я не узнал его.

– Что ты сам думаешь о своём видении, Фэдэф? Что ещё хочешь сказать Совету? – спросил Тланалт.

– Уверен, видение сбудется. Опасаюсь, что у дорлифян мало времени.

– Можешь сказать, сколько?

– Очнувшись, я спросил себя: «когда?» – и стал считать. Дойдя до ста семи, я вновь увидел тех, кто придёт с войной. Чувствую необычайную тревогу в себе. Дорлифянам надо вооружаться. Надо попросить помощи у лесовиков. Надо сообщить в соседние селения.

– Хорошо, Фэдэф. Можешь идти. Совет даст знать тебе о своём решении, – заключил разговор Гордрог.

– Благодарим тебя, Фэдэф. Ты поступил правильно, что пришёл со своей тревогой в Управляющий Совет, – счёл нужным добавить к словам Гордрога Тланалт.

На следующий день Управляющий Совет созвал людей на общий сход и дал слово Фэдэфу. Выслушав его, дорлифяне решили, что надо готовиться к войне. После схода восемь раз подряд просигналил зазывной рог. Так Дорлиф просил откликнуться Правителя лесовиков в случаях неотложной надобности.

Глава четвёртая «Ваша война – наша война»

Дорлифяне и лесовики сотни лет жили как добрые соседи. Никто не знал, кто из них раньше обосновался на этих землях. Ни те, ни другие не имели друг к другу претензий на этот счёт, тем более стихией лесовиков были леса и горы. Но, как ни странно, их они тоже не считали своей территорией. Они выходили из леса и всегда возвращались в лес. Но никто никогда не видел жилищ этих, казалось бы, истинных его обитателей. Может быть, они были спрятаны в недосягаемых для других людей лесных глубинах?

Лесовики были уважительны и чутки к жителям Дорлифа и других селений. При встречах, случайных или неслучайных, они всегда старались подметить, нужна ли сельчанам какая-нибудь помощь, и при необходимости помогали им. Нередко они оставляли у домов дорлифян орехи, ягоды, грибы. Дорлифяне, отправляясь в дальнюю дорогу (в селения, отделённые от них лесами и горами, на охоту или просто путешествовать), своими проводниками брали лесовиков: в этом деле им не было равных.

Лесовики любили отмечать Новый Свет, главный праздник дорлифян, вместе с ними. Сколько этого народа жило в окрестных лесах, никто не знал. Но в этот день людей в Дорлифе заметно прибывало, и повсюду взгляд дорлифянина невольно натыкался на гостей, среди которых было много женщин и детей, редко попадавшихся на глаза в обычные дни, что ещё больше раскрашивало картинки праздника в цвета гостей. Волосы лесовиков были цвета огня, отличаясь лишь оттенками, как одно пламя отличается от другого. Рубахи мужчин и платья женщин как будто были сшиты из кусков дневного неба над Дорлифом, поверх не было привычных гнейсовых и дымчатых накидок с капюшонами. (Накидки лесовиков были тонки, невесомы и на редкость прочны – скорее обломался бы задиристый сук, зацепивший край такой накидки, чем порвалась бы она. В свёрнутом виде накидки прикреплялись к задней части поясов и были незаметны). На Новый Свет лесовики как благодарные гости дарили дорлифянам подарки. Это были бусы и ожерелья, шкатулки и коробочки для вспышек, игрушки для Новосветного Дерева и цветы. Все эти предметы были или украшены камнями, или сделаны из камней. Камни – их тепло и холод, их щедрость и скупость, их лики, живые и окаменевшие, игра их меж собою и их ответ на прикосновение взгляда или руки – камни обладали необъяснимой притягательной силой, которая завораживала, манила дорлифян и словно намекала им на существование какого-то другого мира.

Призыв Дорлифа был услышан. На следующее утро в Управляющий Совет пришёл посланник Правителя лесовиков Дугуан. Его встретили члены Совета Тланалт и Трэгэрт. Тланалт с детства знал Дугуана: их отцы вместе ходили на охоту и часто брали их с собой. Найденную мальчиками на охотничьих тропах дружбу позже не раз испытали на прочность клыкастые чащобы Садорна и коварные склоны Танута и Харшида.

– Здравствуйте, мои добрые друзья! Восьмикратный сигнал рога обеспокоил Фариарда, и сегодня я здесь по его повелению.

– Дугуан, мы рады видеть тебя и благодарны Фариарду за скорый отклик, – ответил Тланалт и сразу перешёл к сути: – Обратиться к вам нас заставила близкая беда. Повелитель Мира Грёз дал знать о ней молодому дорлифянину, по имени Фэдэф.

– Что угрожает Дорлифу?

– Фэдэф поведал дорлифянам, что через сто семь дней на наши земли придут полчища тех, кто пригрезился ему в облике камней. Они придут, чтобы убивать, – пояснил Трэгэрт. – Но откуда они явятся, он не знает. Как ты, Дугуан, отнесёшься к этому, если я скажу, что Фэдэфу всего семнадцать лет? Эту оговорку я делаю намеренно: моё мнение отличается от мнения Совета.

Дугуан вдруг изменился в лице и опустил глаза.

– Дугуан, что тебя смутило? – спросил Тланалт.

– Мы хорошо знаем друг друга, Тланалт, и твой глаз верно подметил моё волнение. И как ему не быть? Ведь в том, что видение не открыло, откуда явятся камни, таится самая большая опасность. Нам придётся распылять силы и метаться.

– Нам? – переспросил Трэгэрт: его удивила такая решимость и определённость в намерениях Дугуана.

– Это ли не ответ на твой первый вопрос, Трэгэрт? – заметил Тланалт.

– Направляя меня в Дорлиф, Фариард сказал: «О чём бы ни зашла речь, помни, Дугуан: мы в долгу перед этой землёй, этим небом и этим народом». И потому я вправе сказать не только от своего имени, но и от имени всех лесовиков: ваша беда – наша беда, и ваша война – наша война. Я же не ошибаюсь, что Дорлиф решил дать отпор непрошеным гостям?

– Ты не ошибся, Дугуан, нам придётся воевать, хотя… мы не умеем этого делать и у нас нет оружия. Мы призвали вас, наших добрых соседей, чтобы спросить совета. Вы лучше нас знаете леса, горы. Вы хорошие охотники. Вы… – Тланалт замялся.

– Не продолжай, мой друг. Понимаю твои тревоги и твоё замешательство. Судьба распорядилась так, что войны обходили эти земли. Но разве это плохо, что вы не знаете оружия, не знаете, как воевать?.. Мы поможем вам.

Трэгэрт вопросительно посмотрел на Дугуана. Но в его взгляде был не только вопрос, но и неверие, в его взгляде читалось: «Что вы, охотники и проводники, можете противопоставить полчищам кровожадных существ?»

– Да, Трэгэрт, мы поможем вам, – уверенно повторил Дугуан. – Вижу два пути. Первый – это научиться делать оружие самим дорлифянам. Наши мастера помогут освоить новое для вас дело. Но это путь проб и ошибок, как бы ни искусны были учителя и как бы ни талантливы были их ученики. Этот путь требует времени, которого мало. Того срока, который назвал Фэдэф, сто семь дней, едва хватит на то, чтобы научиться владеть оружием.

– Ты не перестаёшь меня удивлять, Дугуан, посланец лесовиков! – с раздражением и, может быть, недоверием перебил его Трэгэрт. – Только что ты поведал нам о пути, пройти который мы не успеем. Ты обмолвился об искусных учителях. Я не хочу обидеть тебя, Дугуан, но нам нужна не рогатина для охоты на медведя и не стрела, которая может сразить лишь косулю. Какой же ещё путь у тебя в запасе?

– Никто из нас не знает, какое оружие нам понадобится, как никто не знает, с каким врагом нам предстоит биться. Но и рогатина, и стрела дорогого стоят, если они в умелых руках.

– Трэгэрт, напоминаю тебе, что мы сами призвали лесовиков, и мы не вправе ни в чём упрекать Дугуана.

– Прости меня, Дугуан. Я погорячился, – Трэгэрту понадобилось усилие, чтобы спрятать спесь, вышедшую наружу. – Я должен был выслушать тебя. И я готов выслушать тебя.

– Друзья мои, в сомнениях нет беды: сомнения расчищают путь к истине. Я не в обиде на тебя, Трэгэрт. Мой долг – предложить вам пути, которые я вижу. Выбирать – вам. Есть второй путь…

Минуло три дня. На четвёртый ранним утром из Дорлифа в направлении леса Садорн потянулась вереница повозок. На каждой сидели по двое мужчин. Двигались не спеша, берегли лошадей для обратного пути. Впереди колонны верхом ехал Тланалт. Всех занимала одна мысль: что принесут им эти сто два дня? Какими делами они должны наполнить их? Что сулит им сегодняшняя встреча, с которой что-то должно начаться? Бок о бок надежда и недоумение сопровождали эту вереницу.

Тланалт первым увидел лесовиков, которые ожидали их. Перед ними вдоль леса лежало длинное полотно. Издали его можно было принять за видимый глазу отрезок речки. Но все знали, что речки там нет. Полотном, точнее, несколькими кусками, слитыми воедино, было накрыто то, за чем и прибыли сюда дорлифяне. Подъехав ближе, Тланалт заметил, что Дугуан вышел ему навстречу. Он спешился. Подойдя друг к другу, друзья обнялись.

– Рад тебя видеть, мой друг.

– Доброе утро, Дугуан. Вижу, вы хорошо потрудились.

– Пойдём, посмотришь, что мы для вас приготовили.

Дугуан подал знак своим людям – те подняли полотно: тысячи отблесков в одно мгновение вырвались на свободу и заполнили пространство над землёй, словно то, что выплеснуло их, томилось в темнице сотни лет, накапливая страсть к бою. И теперь эта страсть, воплощённая в блеске, рубила, пронзала и кромсала воздух.

Увидев прямо перед собой боевое оружие и снаряжение, о котором он не мог и помыслить, Тланалт пришёл в замешательство… Он посмотрел на Дугуана, но не смог ни о чём спросить его. Дугуан помог ему:

– Друг мой, – он положил руку на плечо Тланалта, – это наша история. Давно наши предки воевали. Но это было так далеко отсюда, что ни один ферлинг не смог бы долететь до тех мест. В наших жилах течёт кровь воинов, а не только следопытов, и мы не позволяем своим рукам забыть оружие. И сегодняшний день лишь подтверждает, что это правильно. Не мучай себя вопросами. Мы дружим с детства, и ты доверяешь мне. Точно так же твой народ должен довериться моему народу. Мы даём вам в дар это оружие и снаряжение и выделяем вам двадцать человек, которые научат вас владеть этим оружием, чтобы вы смогли защитить себя.

– Я благодарен тебе, Дугуан. Признаюсь, увиденное ввергло меня в сильное недоумение. Но ты развеял его. И то, что блеск вашего оружия впервые обрушился на меня и сейчас ослепит дорлифян, приехавших со мной, говорит о том, что лесовики завоевали наше уважение и дружбу, не хвастаясь силой.

…Прошло сто дней со дня видения Фэдэфа. Эти сто дней Дорлиф жил новой для себя жизнью. Его окружили два кольца, которые изменили его тело и его душу. Одно кольцо с каждым днём разрасталось вширь и вглубь, пока не стало рвом шириной в десять шагов и глубиной в два человеческих роста. Ров был заложен сухими ветками, облитыми смолой, а сверху покрыт маскирующим травяным настилом. В нескольких местах через него были перекинуты мостки, которые при приближении врага можно было легко убрать. Второе кольцо было невидимым, но слышным. Именно оно пленяло душу Дорлифа. Это было кольцо звона, особого звона… звона воздуха, кричавшего металлическим голосом… звона воздуха, рыдавшего металлическими слезами… звона битвы… Одна часть дорлифян – их было около полутора тысяч – создавала этот звон своими руками, сжимавшими мечи, копья, секиры… Она билась и билась, готовясь к грядущему сражению. Другая часть – все остальные дорлифяне, – поглощённая этим звоном, творила битву в своих мыслях, в своём воображении и таким образом участвовала в ней.

Глава пятая Нашествие каменных горбунов

Прошло сто дней. В Дорлифе нарастала тревога. Управляющий Совет принял решение выставить дозоры вокруг селения… Прошло ещё пять дней. Войско было разделено на три отряда. Отряд Тланалта, численностью четыреста человек, должен был прикрывать Дорлиф со стороны Дикого Леса. Такой же отряд – его возглавил Савас, старший брат Фэдэфа, – получил задание охранять подступы к селению со стороны озера Лефенд и леса Шивун. Трэгэрту было поручено расположиться со своим отрядом вдоль хребта Танут. Этот отряд был самый многочисленный: семьсот лучших воинов составили его. Такое решение было принято, потому что Фэдэф, рассказывая о своём видении, назвал завоевателей камнями. А откуда, как не со скалящихся утёсов Танута, взяться этим взбесившимся камням? Так, по крайней мере, считал Трэгэрт. Со стороны леса Садорн защитить Дорлиф вызвались лесовики. Их отряд в триста воинов возглавил Дугуан. Он сам попросил об этом Правителя лесовиков Фариарда.

В конце сто седьмого дня Трэгэрт обронил слово. Все эти сто семь дней ему не давала покоя одна мысль, которая в результате облачилась в звуки:

– Может быть, никакой войны с камнями не будет. Может быть, все мы ждём призрака, который родился в голове юнца. Он слишком много бегает по горам – вот камни и грезятся ему по ночам. Не следует ли нам подыскать ему невесту и готовиться к свадьбе, а не к сражению?

Это слово услышали воины его отряда. Потом оно долетело до других отрядов. Потом поселилось в Дорлифе. И блеск оружия потускнел. И блеск в глазах воинов подёрнуло туманом сомнений. И не стало легче от того, что битвы не будет.

Управляющий Совет решил, что отряды будут стоять на своих позициях ещё три дня и три ночи. Эти дни и ночи тянулись долго, так долго, как не сходит марево лесного болота, когда всё живое ждёт с нетерпением ясного света… И всё же время, когда, иссякнув, они должны были уступить место чему-то новому, наступило.

Савас и Фэдэф не спали всю ночь. Они ждали, потому что в них ещё жила уверенность, что видение Фэдэфа сбудется. Они знали: если отряды воинов покинут свои позиции и вернутся в Дорлиф, он будет застигнут врасплох.

– Савас, – к своему командиру подбежал дозорный отряда, спустившийся со сторожевой вышки, – по направлению к Дорлифу движется всадник. Он едет прямо на нас. Смотрите, его уже видно отсюда.

– Вижу, Кронорк. По-моему, он едва держится в седле. Его надо встретить. Кронорк, возьми коня и поезжай.

– Савас, думаю, это человек из моего видения, – тихо сказал брату Фэдэф. – Он несёт плохие вести. Надо всем быть начеку.

– Ты прав, брат. Тэзэт, поднимай отряд.

По сигналу рожка воины пробудились и окружили командира.

– Дорлифяне! – обратился к ним Савас. – Сегодня мы должны покинуть лагерь и разойтись по домам. И мы сделаем это, если человек, который приближается к нам со стороны леса, не заставит нас изменить решение и остаться здесь.

– Мы устали ждать! – крикнул кто-то из воинов.

Точно так же подумали многие.

– Мы устали ждать призрака! – подхватил другой.

– Бросили дела, чтобы готовиться к битве! А вышел обман!

– Сейчас вы сами решите, обманули вас или нет! – ответил недовольным голосам и нараставшему ропоту Савас. Он прекрасно понимал настроение воинов и не спорил с ними.

Незнакомый всадник, в сопровождении Кронорка, через коридор, который образовали расступившиеся воины, подъехал к Савасу. Наступила тишина. Он слез с коня и, сделав шаг, пошатнулся. Весь его вид говорил о том, что он на пределе сил. Савас снял с пояса флягу и протянул ему. Тот долго, захлёбываясь и проливая воду, пил.

– Савас, он сказал мне, что он Пэтэп из Нэтлифа. Добирается до нас трое суток. Он потрясён увиденным, – пояснил Кронорк.

– Ты в силах говорить, Пэтэп? – спросил Савас, когда нэтлифянин сполна утолил жажду.

– Да. Я должен предупредить вас.

– Говори громче! Все хотят слышать! – требовали воины. – Говори! Люди ждут!

– Я Пэтэп из Нэтлифа. Некоторые из вас знают меня.

– Я знаю его!

– И я знаю!

– Это случилось три дня назад. Утром после ночной охоты я возвращался домой. Со мной был Латуан, из лесовиков. Он остался в лесу, пошёл к своим. Когда моему взору открылся Нэтлиф, я увидел, что люди собрались на окраине. Их внимание что-то привлекло.

– Это были камни?

– Дайте ещё воды, – попросил Пэтэп и, сделав несколько глотков, продолжил: – Я тоже подумал, что это камни. И все, наверно, так подумали, потому что с виду это были камни, обыкновенные серые валуны. Они будто скатились с вершин Кадухара.

– И много было этих камней?

– Думаю, не одна тысяча.

– Не может быть! У страха глаза велики!

– Думаю, это и выманило нэтлифян из своих домов. Такого зрелища раньше никто не видел.

– Что же это за камни?

– Кто-то из нэтлифян вспомнил о посланиях из Дорлифа, которые принесли ферлинги, и закричал, что камни живые и что надо спасаться. Люди встревожились. Но было поздно. Камни ожили будто по команде: все разом поднялись на ноги и будто приготовились к броску. Могу сказать, что мне стало страшно, хотя я находился в отдалении.

– Эти твари двуногие?

– Нет. Они встали на четыре ноги. Но их передние ноги длиннее задних, и у них совсем не такая стать, как у волков или кабанов. Они напомнили мне… – Пэтэп пришёл в замешательство.

– Говори!

– Боюсь обмолвиться пустым словом.

– Говори! Не мнись!

– Я сравнил бы этих тварей с людьми, если бы не… – Пэтэп снова смутился.

– Что мешает тебе сказать, что они похожи на нас?

– Они… они были без голов. Я не видел ни шей, ни голов. На спине, где у зверей холка, у них большие горбы.

Над головами воинов прокатился гул недоумения.

– Большие горбы? А сами, сами они какие? Какого роста?

– Они мощнее нас, гораздо мощнее.

– Чем же они думают, если у них нет голов?

– И чем они жрут?

– Не могу сказать. Разглядывать не было времени. Горбуны ринулись на людей. Поднялась паника. Побежали кто куда. Я испугался и побежал обратно, к лесу. Мне повезло: свистом я подманил одну из лошадей, скакавших прочь от Нэтлифа, они учуяли и опередили беду, – Пэтэп понурил голову.

– Дальше!

– Дальше?.. – Пэтэп хотел что-то сказать, но вдруг разрыдался.

Воины притихли и так ждали, пока нэтлифянин не пришёл в себя.

– Я ещё долго слышал страшные крики и стоны людей. Они пронзали душу. Вряд ли кто-то уцелел. Это всё.

Какое-то время все молчали. Потом Савас громко сказал:

– Воины, вы всё слышали! Уверен, что каждый из вас думает, как и я: надо оставаться на позициях и не пропустить каменных горбунов в Дорлиф!

– Остаёмся, Савас!

– Защитим Дорлиф!

– Решено! – сказал Савас и потом распорядился: – Кронорк, сопроводи Пэтэпа в Дорлиф, в Управляющий Совет. Пусть там всё расскажет. Потом отправляйся к Трэгэрту (может быть, его отряд уже идёт в Дорлиф). Скажи ему, что мы ждём нападения со стороны леса Шивун. Всё, что слышал от Пэтэпа, передай ему. Он член Управляющего Совета и командир отряда – сам примет решение. Всё – скачи. Фэдэф, поезжай к Тланалту. Скажи, что Савас ждёт подкрепления.

– Я быстро, брат, – ответил Фэдэф и скорым шагом направился к лошадям. Запрыгнув на Корока, он пустил его вскачь.

– Дэлилэд, ты всё слышал. Скачи в отряд лесовиков. Найди их командира, Дугуана. Расскажешь ему о том, что случилось в Нэтлифе.

Некоторое время Савас обдумывал, что ещё надо предпринять. Потом подошёл к Тэзэту.

– Тэзэт, отправляйся с сотней воинов к Дорлифу. Встанете по ту сторону рва. Несколько человек всегда должны быть в готовности поджечь ров.

– Тяжёлую ношу ты на меня взваливаешь, Савас, – вести воинов в тыл.

– Не серчай, друг. Так я снимаю с себя ношу оглядываться назад.

– Они идут! – раздался крик со сторожевой вышки.

– Тэзэт, отправляйтесь немедля. Всех лошадей возьмите с собой.

– Удачи тебе, Савас.

– Всем нам удачи.

Тэзэт с отрядом воинов, никто из которых не желал повернуться спиной к лесу Шивун, покидал передовые позиции.

По приказу Саваса оставшиеся триста человек встали в три цепи. Он стоял перед ними. Он не знал точно, что делать. Он никогда не воевал, как и те, кто в этот момент смотрел на него и ждал указаний.

– Дорлифяне! Кого бы мы сейчас ни увидели перед собой, главное – не испугаться! Пэтэп из Нэтлифа сказал, что они походят на нас. Значит, они не убивают взглядом. Разве что некоторые жёны некоторых мужей.

Шутка командира развеселила воинов.

– Пэтэп сказал, что они мощнее нас. Зато у нас есть оружие, которым мы научились неплохо владеть, – заметил Савас.

– Пэтэп сказал, что у них нет голов! – раздался голос из строя.

– В этом я сомневаюсь. Но скоро мы увидим всё своими глазами.

– Побыстрее бы уж! – нетерпение поджигало каждого.

– Сначала накормим их стрелами, – продолжил Савас.

– Стрелять по горбам? Может, их мозг прячется там?

– Надо попробовать. Главное – попадать. Если стрелы их не остановят, и они приблизятся к нам, насадим их на копья и вилы. Потом пустим в ход мечи, топоры и секиры. Нельзя дать им рассеять нас. Иначе они обступят каждого и так легче расправятся с нами.

– Савас, я вижу их! – выкрикнул кто-то из воинов, указывая рукой направление.

Савас повернулся и посмотрел вдаль.

– Вижу! Это горбуны! – он почувствовал в себе волнение и испугался, что его выдал голос.

Горбатые безголовые существа медленно двигались вперёд на замерший отряд. Дорлифяне оценивали их:

– Они ростом с телёнка.

– Чем они больше, тем легче попасть в них стрелой.

– И, значит, не такие ловкие, как волки.

– У них и вправду нет голов.

– Но ведь как-то они смотрят.

Услышав чью-то догадку, Савас вспомнил, что Фэдэф говорил о глазах, которые смотрят изнутри камней, об уме и злобе в этих глазах. «Неужели в горбах?» – подумал он.

Чем ближе были горбуны, тем слов становилось меньше. Савас встал в первый ряд воинов. Кто-то из задней цепи передал ему копьё. Горбуны остановились в трёхстах шагах от отряда. Через несколько мгновений их трудно было отличить от лежавших на земле больших серых камней.

– Кажется, незваных гостей утомила дорога, и они решили вздремнуть. Савас, может, нам стоит нарушить их покой стрелами?

– Мэдидэм упал! – раздался крик, в нём были удивление и тревога. Кричал стоявший рядом с Мэдидэмом воин.

Савас подошёл, чтобы выяснить, что случилось. Молодого воина, лежавшего лицом вниз, перевернули на спину. Савас склонился над ним, чтобы послушать, дышит ли он.

– Он жив!

– Жив! Жив! – пронеслось по рядам.

Один из воинов плеснул в лицо Мэдидэма водой – тот открыл глаза. В них было бессилие. В них был страх.

– Что с тобой случилось, Мэдидэм? – спросил Савас.

– Я… видел… глаза…

– Глаза… У них есть глаза, – просочился шёпот между воинами.

– В них… сила… Я… испугался… – едва шевеля губами, еле слышно ответил Мэдидэм. Слеза скатилась по его щеке. – Прости меня, Са…

– Он умер, – сказал, поднявшись, Савас.

– Умер… Умер, – повисло над дорлифянами.

– Воины! – воскликнул Савас. Он не имел права позволить воинам глотнуть ядовитого воздуха первого поражения. – Отомстим горбатым тварям за Нэтлиф и за Мэдидэма! Лучники! Приготовиться к стрельбе!.. Выпустить стрелы!

Многие стрелы попали в цель: лесовики были хорошими учителями. По десяткам камней пробежала судорога, и каменное море забурлило предсмертными хрипами. Но ни один из горбунов не двинулся с места, ни один из них, подстрекаемых дразнившими их укусами, не бросился вперёд, ни один из них, окроплённых кровью собратьев, не попятился назад, будто они подчинялись единой властной над ними воле, которая была сильнее их инстинктов и которая делала их твёрдыми, как камни.

– Эти твари выказывают равнодушие к смерти и презрение к нам. Посмотрим, насколько их хватит. Лучники! Стрелять!.. Ещё стрелять! – командовал Савас.

Воины оживились и подбадривали друг друга:

– Кажется, они забыли, что у них есть ноги. Так бывает не от равнодушия, а от страха.

– Им хочется, чтобы всё это было лишь страшным сном.

– И поэтому они так громко храпят.

Саваса, как и тех, кто хотел отгородиться от тревожных предчувствий бравадой, беспокоило необычное поведение этих странных существ. Любой другой зверь уже выдал бы свои намерения.

– Савас, чего мы ждём?! Может, нам самим пойти к ним и обласкать их секирами? – рвался в бой Рэгогэр. Энергия его могучего тела не находила выхода и заставляла стонать каждую его клеточку.

– Насколько может схватить мой глаз, их тела покрыты редким волосом, а не густой шерстью, – сказал Гунуг, рассмотрев неподвижных горбунов острым глазом охотника.

– Так оно и есть. Это понравится нашим мечам и топорам, – заметил Тросорт.

– Пора пустить их в ход, Савас! – не унимался Рэгогэр.

– Тихо! – Савас поднял руку. – Слышите?

Все прислушались: со стороны камней доносился звук, похожий то ли на шёпот, то ли на слабый кашель. Воины насторожились. Каменные горбуны поднялись на ноги и медленно пошли на строй дорлифян. Выпущенные стрелы прореживали их ряды, но они продолжали идти, словно не замечая, что их соплеменников убивают.

– Из горбов смотрят глаза!

Отчаянный крик усилил смятение в цепях дорлифян. Многие из них уже поймали на себе эти взгляды из горбов и уже отвели в сторону свои.

– Выставить копья! Разить их в горбы! – скомандовал Савас. Он заметил, что каменные горбуны падали замертво, когда стрелы вонзались в наросты на их спинах.

Снова раздался хриплый шёпот – горбуны бросились на людей. Они бросились с такой прытью, какой никто не ожидал.

Они были широкогруды и крепконоги и в то же время быстры и ловки. Перед последним прыжком они высунули из горбов свои головы, которые сидели на крепких жилистых шеях. Головы и морды их не походили на волчьи, кабаньи или медвежьи. При первом же взгляде в них угадывалось сходство с человеческим лицом. Крутые, испещрённые морщинами, лбы, словно каменные глыбы нависали над пещерами морд, в которых пряталось то, что высматривало, вынюхивало и обрывало жизнь. Вокруг толстогубых выпяченных пастей были густые тёмно-серые усы и бороды. Носы их были приплюснуты, с широкими, смотревшими вперёд ноздрями. Уши напоминали человеческие. Волосы на их головах и шеях были короткие и густые, тёмно-серого цвета. И то главное, что делало этих тварей ими, – их глаза. Глубокие, тёмные, смотревшие исподлобья, из зловещих пещер. Безвекие. Вечные. В их словно однажды застывших взглядах – непреклонность и превосходство. В их взглядах – ни малейшего намёка на то, что в горбунов может закрасться слабость. В их взглядах – ни малейшего знака того, что с ними можно говорить.

Перед последним прыжком они высунули из горбов головы, обнажив свои глаза. Тут же два десятка воинов бросились бежать в сторону Дорлифа. Некоторые остолбенели. Были и такие, которые упали на землю и уткнули в неё свои лица, свой страх. Но большинство воинов устояло и вступило в бой.

Встретив глаза мчавшегося на него каменного горбуна, Савас почувствовал слабость в теле, руки его перестали сжимать копьё с той силой, с какой сжимали только что, куда-то пропало ощущение земной тверди под ногами, и они словно провалились и застряли в болотной перине, душа его на мгновение дрогнула и шепнула ему, что противник сильнее. Но он выполнил то, что задумал и приказал себе, готовясь к первой схватке: опёршись, как мог, на правую ногу, он сделал резкий выпад вперёд на левую и ударил копьём в голову горбуна. Удар случайно пришёлся в глаз. Савас дёрнул копьё на себя и попытался вонзить его в другого горбуна, напавшего на него. Но тот, отпрянув назад, встал на задние лапы. Савас сделал ещё один выпад, чтобы достать его. Горбун передними лапами схватил копьё и, выдернув его из рук Саваса, бросил на землю и ринулся на него. (Этот ловкий приём проделали в эти мгновения многие горбуны, добыв себе преимущество. Для дорлифян было неожиданностью, что те, кого они поначалу приняли за четвероногих зверей, оказались существами, которые имели схожие с человеческой рукой пятипалые лапы, способные хватать и держать). Савас вцепился в рукоять меча, быстрым движением вынул его из ножен и, обрушив на голову разъярённой твари, рассёк ей череп. Вдруг он почувствовал резкую боль в левой руке. Это был ещё один горбун. Он впился своими клыками в панцирь выше локтя, но, не сумев сразу прогрызть его, в ярости продолжал сжимать челюсти. Ещё мгновение, и он сломал бы Савасу руку. Но Рэгогэр, стоявший слева от него, опередил горбуна. Это был пятый горбун, которого секира Рэгогэра лишила головы. (В Дорлифе было всего несколько человек, которые могли сравниться с Рэгогэром в росте, силе и быстроте. Но таким безудержным, «бешеным», как говаривали про него сельчане, был только он. И не было в природе силы, которая могла бы остановить его, когда душа его кипела). Глаза каменных горбунов, повергшие многих в бессилие, Рэгогэра лишь бесили, и горбуны, которые наметили его своей жертвой, наталкивались на предел человеческой страсти, что горела бешеным огнём на лезвии его секиры.

– Тросорт, отходи! Отходи! – крикнул Савас и бросился ему на выручку.

Тросорт отстал от пятившегося назад отряда дорлифян и, окружённый тремя каменными горбунами, в одиночку отбивался от них из последних сил. Поворачиваясь то в одну, то в другую сторону, он беспрестанно рассекал мечом воздух, не давая горбунам приблизиться и схватить себя.

В эти же мгновения справа от Тросорта горбун сбил с ног ещё одного дорлифянина. Прыгнув на него, он хватал пастью его руки, которыми тот отчаянно отбивался, пытаясь защитить лицо от клыков. Сдирая с него панцирь, горбун дырявил и рвал его тело. Воин в ужасе катался по земле, издавая страшные вопли.

Савас не добежал до Тросорта несколько шагов, когда небо над Дорлифом прорвал его предсмертный крик. Савас видел, как одна из тварей, увернувшись от удара меча, схватила передними лапами руку Тросорта и вцепилась в неё зубами. Две другие повалили его на землю и разорвали его тело на части… Неожиданный удар в спину опрокинул Саваса…

Он очнулся от сильной боли в правой ноге. Открыл глаза: кусок неба и измождённые лица воинов. Приподнял голову: его несли на накидке в сторону Дорлифа. Он осмотрел себя: то, что осталось от правой руки, было плотно перевязано тряпкой, через которую сочилась кровь. Но больше всего Саваса мучила боль в ноге. Среди воинов, которые были над ним, он узнал Гунуга.

– Гунуг… что с моей ногой? – слабым голосом спросил Савас.

– Горбатая тварь сильно потрепала тебя. Бедро порвано до кости, ты потерял много крови. Руку… ты сам видишь. К ранам приложили тулис. Если бы не Рэгогэр… Тебя отбил Рэгогэр. Он выручил многих.

– Где он?

– Бьётся. Горбунам он не по зубам.

– Страстью берёт – в силе эти твари не уступают нам, – заметил воин, которого Савас не вспомнил.

– Много полегло?

– Лучше бы не спрашивал. Меньше сотни осталось… меньше сотни… остальные пали. Мы отходим, Савас, – Гунуг не скрывал своей подавленности.

Савас попытался приподняться, чтобы увидеть, далеко ли до рва, но снова потерял сознание…

– Очнись, брат! Это я, Фэдэф! Савас! Савас, очнись!

Савас пришёл в себя. Его положили на землю.

– Фэдэф, ты… с Тланалтом?

– Да. Его отряд немедля вступит в бой. Я с ними. Потом вернусь к тебе.

Савас услышал топот копыт и почувствовал, как дрожит земля: это была конница Тланалта.

– Фэдэф, подожди.

– Я здесь.

– Не смотри горбунам в глаза: они подавляют взглядом… И ещё, – Савасу было трудно дышать, силы покидали его. – Они хватают лапами… как руками.

– Держись, Савас.

– Ты… ты держись… Я ухожу в Мир Духов… Прости, – прошептал Савас и умер.

– Это ты прости меня: я не успел.

Фэдэф вскочил на коня… Он мчался и, рыдая, повторял:

– Прости… я не успел…

Он винил себя за то, что не успел помочь брату, за то, что оставил брата одного. Если бы он не ускакал перед боем, он не позволил бы убить брата. С каждым прыжком Корока, который сокращал расстояние между Фэдэфом и каменными горбунами, лицо его каменело от ненависти и глаза напитывались тем страшным, что вдруг появилось в нём, как внезапная болезнь, и жаждали встречи с теми глазами, о которых предупредил Савас: «Не смотри горбунам в глаза». В глазах Фэдэфа была неодолимая жажда мести.

Каменные горбуны не дрогнули при виде набегавшей на них живой раскатистой многоголовой волны, сулившей им смерть. Они встретили её окаменевшими взглядами и двинулись ей навстречу.

В решающий момент, когда мечи всадников Тланалта взметнулись над головами и копья задрожали от напряжения, лошади под ними словно сошли с ума: они вставали на дыбы, шарахались в стороны, круто поворачивали назад, сбрасывая и топча воинов. Тланалт упал на спину. Когда его Ташат перескочил через него, он встал и (в его руке не было меча) приготовился встретить смерть: к нему стремглав приближался тот, кто сейчас убьёт его. Горбун, обнажив клыки, прыгнул на Тланалта и… рухнул подле его ног так, будто хотел обрушить землю под своей жертвой, не сумев задрать её. Две стрелы сразили горбуна, они торчали из его шеи и головы. «Спасибо, Дугуан», – подумал Тланалт и не ошибся. В эти мгновения стрелы, выпущенные лесовиками, спасли многих дорлифян, которых подвели собственные кони. Тланалт нашёл свой меч, поднял его и скомандовал:

– Сомкнуть ряды! Вперёд! Лесовики поддержат нас! Не подведём же своих учителей!

Догнав отряд Тланалта, Фэдэф спрыгнул с коня и помчался на горбунов.

– Я здесь! Возьмите меня! – кричал он, дразня их и превращая для себя битву в жестокую игру. – Убейте меня! Своими взорами! Своими клыками!

Он бежал, не обнажая оружия. Он увернулся от одного горбуна, бросившегося на него, потом от другого. Наконец, оказавшись в окружении горбунов, он обеими руками одновременно выдернул из ножен два меча с укороченными клинками и пустил их в ход.

– Это за Саваса! За Саваса! За Саваса! – повторял он.

(Тридцать дней назад пояс с этими мечами, кинжалом и накидкой снял с себя и подарил лучшему ученику Тагуар, один из лесовиков, обучавших дорлифян владеть оружием.

– Владей ими, Фэдэф, – сказал он. – Но не позволяй им завладеть твоей душой и их жажде стать твоей жаждой.)

Вспомнив жар крови, мечи Фэдэфа словно сошли с ума. Кровь была везде, она бежала по жилам, большим и маленьким, она текла сверху и снизу, справа и слева, спереди и сзади, и, чтобы вобрать её жар и раскалиться до огня, надо было только всюду успевать. И мечи Фэдэфа, пылкие как огонь и быстрые как молния, соединившись с его даром предвидения, которое сжалось до мгновений, успевали.

Тем временем лесовики вступили в бой. Дугуан отправил сто воинов за Дорлифский ров, чтобы укрепить вторую линию обороны, а сам с двумя сотнями атаковал горбунов с левого фланга. Быстро оценив врага, Дугуан приказал:

– Разбиться на тройки! В тройках действовать слаженно! Копьё и двузубец поддерживать мечом и секирой! Лучники! Первый ряд пропустить! По следующим – выпустить стрелы!..

Целые ряды горбунов на полном ходу рухнули на землю: стрелы лесовиков не ловили удачи и не оставляли такого шанса выбранным жертвам. Выросшие на поле «каменные» гряды замедляли продвижение горбунов, которые следовали за сражёнными. Тройкам лесовиков было нетрудно одолеть тех, кто достиг их позиций. Ещё дважды лесовики повторили этот приём ведения боя. А когда, миновав Дорлиф и перейдя ров, в атаку двинулся отряд Трэгэрта, Дугуан отдал своим приказ наступать…

По рядам воинов Дорлифа уже пробежало предостережение об опасности смотреть в глаза каменным горбунам, но многие в пылу боя забывали об этом и были сломлены зловещим оружием врага. Лесовики же смело устремляли свои взоры навстречу неведомой силе, и ни один из них не поддался ей, потому что этой злой силе противостояла другая сила – оберегающая. Она была заключена в маленьких камнях, которые они носили на груди. Но не во власти лесовиков было передать эту защиту дорлифянам: не они находили камни – каждого из них находил камень, назначенный ему судьбой.

Битва продолжалась целый день. Перевеса не было ни на той, ни на другой стороне. И казалось, этому не будет конца. И казалось, это закончится только тогда, когда в живых не останется никого. Поле брани было усеяно камнями, мёртвыми камнями, и человеческими телами. Дорлифяне были измождены беспрерывной сечей. По приказу Дугуана лесовики распределились по всему пространству битвы. Их тройки появлялись там, где мечи и секиры уступали клыкам, и живые глаза покорялись смертоносным взорам. Лесовики сражались искусно и храбро. Умирали спокойно и отрешённо. Сражённые, перед смертью они произносили одно понятное только им слово: «Палерард!», произносили его так, как будто знали, что их жизнь продолжится в нём…

Битва не унималась целый день. И когда вдруг все услышали шёпот над землёй, сильный, проникновенный, битва остановилась. Каждому показалось, что шёпот раздался вблизи от него, и каждый опустил оружие, сам не ведая почему. Через мгновения воля вернулась к воинам, но они не пустили его в ход, потому что в эти самые мгновения каменные горбуны, все как один, развернулись, спрятали головы в горбы и побежали в сторону леса Шивун. Ни у кого из дорлифян не было ни сил, ни страсти преследовать их.

– Всем отойти за ров! – прокричал Тланалт.

– Всем за ров! – повторили команду несколько голосов.

Глава шестая Лелеан

За рвом воинов ждала забота сельчан, помощь лекарей, пища и отдых. За ранеными и убитыми через ров на страшное поле потянулись повозки. В самом конце этого поля спиной к Дорлифу стоял человек. Он стоял долго, смотря вдаль, в ту сторону, куда ушли каменные горбуны. В руках он держал два меча, два медленно остывавших меча…

Фэдэф вернулся в лагерь дорлифян уже затемно. Повсюду горели костры. Воины отдыхали. Рядом с ними сидели их близкие. Увидев Фэдэфа, многие вставали и кланялись ему. Раздавались тихие голоса:

– Спасибо тебе, Фэдэф. Мы живы благодаря тебе.

– Смотрите: Фэдэф идёт, наш Фэдэф.

– Говорят, в бою ему не было равных.

– Береги себя, Фэдэф.

– Фэдэф, иди к нашему костру. Отдохни. Поешь.

Фэдэф подошёл на голос и сел у костра. Женщина подала ему миску с жареным мясом и варёными овощами, потом ломоть хлеба и чашу травяной настойки. Подле огня сидели ещё две женщины, старик и мальчик, прислонивший к плечу старика голову, его веки смыкались: сон брал верх над любопытством. По другую сторону костра на постланных на землю волчьих шкурах спали два воина. Сзади кто-то тронул Фэдэфа за плечо. Он обернулся: это был Лэтотэл. Он жил неподалёку от Фэдэфа – они знали друг друга.

– Фэдэф, я должен рассказать кому-то из главных людей о том, что видел сегодня. Для меня главный на этой войне после гибели Саваса ты. Позволь рассказать тебе.

– Ну какой я главный, Лэтотэл. Я простой воин и твой сосед. Но если ты решил сказать что-то мне, скажи.

– Ты знаешь, Фэдэф, после того как я потерял руку, я не оставил своего промысла. Но теперь я всегда охочусь с ферлингами. Они сильны и не знают страха. Ферлинг, взрослый натасканный ферлинг, в одиночку может одолеть волка и даже кабана. К чему я всё это говорю? Всё время, пока вы бились с этими горбатыми тварями, мои ферлинги не находили себе места: злились, кричали, метались по клеткам, царапали и хватали их клювами. Глаза у них были… злющие. Я спросил Соркроса про его ферлингов – всё то же самое, тоже будто с ума сошли. И тогда я подумал: и они могут сгодиться в бою, ведь и кабан тварь, и горбатые твари – ещё какие твари. Что скажешь, Фэдэф?

– Думаю, сгодятся, Лэтотэл. Спасибо тебе.

– И что мне теперь делать?

– Рвёшься в драку? Не долго тебе терпеть: они очень скоро вернутся.

– Если бы не рука, сам бы в строй встал.

– Я скажу о твоём предложении Тланалту. Думаю, ты со своими помощниками повоюешь.

– Я… с помощниками… Благодарю тебя, Фэдэф. Тогда я буду ждать дома. Им шепну на ухо.

– Шепни-шепни.

Фэдэф поднялся.

– Спасибо вам за тепло.

– Тебе спасибо, Фэдэф. Савасу, брату твоему, спасибо: он за нас голову сложил.

Фэдэф шёл к дому Управляющего Совета: ему надо было увидеть Тланалта. Другую же встречу он оттягивал. Он знал, что она неизбежна, но не представлял себе, как посмотрит в глаза Тэоэти и Брарбу, жене и сыну Саваса…

Это случилось четырнадцать лет назад, когда Савасу было столько же лет, сколько сейчас Фэдэфу. Савас с друзьями охотился в горах. Они спускались в ущелье, чтобы дальше идти вдоль реки. Савас спустился первым и, когда подходил к реке, в двух шагах от воды, около камня увидел ребёнка. На нём была только лёгкая рубашечка. Он лежал неподвижно и не издавал никаких звуков. И было непонятно, жив он или мёртв. Савас подбежал к нему, встал на колени и дотронулся до его ладошки – мальчик открыл глаза. Он не плакал и не кричал, только протянул к Савасу руки. Савас поднял мальчика. Его окружили друзья. Все были сильно удивлены: как в таком труднодоступном месте оказался ребёнок, которому с виду было не больше четырёх лет? Савас то ли в шутку, то ли всерьёз сказал:

– Теперь я не один: я нашёл брата.

– Как зовут твоего брата?

– Фэдэф, – не задумываясь, ответил Савас, и стало ясно, что он не шутит: так звали его отца, который вместе с матерью Саваса погиб во время пожара годом раньше.

Управляющий Совет разрешил Савасу взять ребёнка к себе домой, а когда выяснилось, что за последнее время в соседних селениях никто из детей такого возраста не пропадал, Фэдэфа записали жителем Дорлифа, братом Саваса.

– Фэдэф! – это был голос Тэоэти.

Фэдэф остановился и бросил взгляд на Тэоэти. Рядом с ней стоял Брарб.

– Фэдэф, почему ты не идёшь домой? Тебе надо отдохнуть.

Когда они подошли ближе, он встал на колени и склонил голову. Тэоэти положила руку ему на плечо.

– Не мучай себя. Ты ни в чём не виноват. Ты, как и Савас, храбро защищал Дорлиф.

– Фэдэф, приходи, – сказал Брарб. – Мы будем ждать тебя.

Фэдэф стоял на коленях, словно окаменелый. Тэоэти и Брарб оставили его одного… с болью, которая ещё долго будет терзать его душу.

– Савас… ты меня нашёл… а я тебя потерял… я тебя потерял, – шептали дрожавшие губы Фэдэфа…

Фэдэф открыл дверь, за которой члены Управляющего Совета и командиры отрядов что-то бурно обсуждали.

– Хорошо, что ты пришёл, Фэдэф, – напряжённое лицо Тланалта, только что спорившего с кем-то, тронуло радушие. – Значит, у тебя есть, что сказать, и значит, какие-то наши доводы найдут опору, а какие-то пошатнутся.

– Они вернутся засветло, когда Дорлиф ещё не проснётся. И пусть они думают, что Дорлиф спит, – сказал Фэдэф.

– Верно, – поддержал его Дугуан. – Мы должны перехитрить их. Ещё одна битва лоб в лоб обречёт нас на поражение, на гибель. Дорлиф потерял больше половины воинов.

– Если ты всё видишь, дорогой наш Фэдэф, скажи, что нам делать, – с усмешкой в глазах сказал Трэгэрт. – Или ты, Дугуан, может быть, поведаешь нам, в какие хитрые игры мы должны играть с этими убийцами людей. Всё это выдумки. Мои воины показали себя героями и не будут прятаться. Если понадобится, мы соберём ещё такое же войско.

– Не забывайся, Трэгэрт, – перебил его Гордрог. – Не твои воины – воины Дорлифа. Ты настаиваешь на своём?

– Да. Я предлагаю выступить сейчас же, несмотря на ночь. Направление – лес Шивун и дальше – озеро Лефенд. Как только мы увидим горбатых тварей, спешимся и атакуем всеми силами, чтобы им впредь неповадно было с людьми тягаться.

– А ты не боишься загнать войско в ловушку, Трэгэрт? – возразил ему Дугуан. – Горбунов и при дневном свете легко спутать с камнями, а ночь вовсе скроет их от наших глаз.

– Думаю, ваши следопыты не поддадутся уловкам ночи.

– Нельзя рисковать людьми, – сказал Марурам. – Прав Дугуан: в открытом бою они сильнее нас, и ночь скорее союзник зверей, а не людей.

– Вы забыли о шёпоте, который приказал каменным горбунам атаковать и который заставил их, и не только их, прекратить битву, – напомнил Фэдэф.

– Ты думаешь, они разумны? – спросил его Марурам.

– Не знаю, насколько они разумны, но у меня нет сомнений в том, что они подчиняются единой воле. И воля эта явила нам силу и ум.

– Сегодня ты герой, Фэдэф. Но из уст твоих я слышу бред, – вновь не преминул поддеть Фэдэфа Трэгэрт. – Лучше скажи нам то, чего до сих пор так и не сказал: что же мы должны делать?

– Пока Трэгэрт что-то говорил, глаза мои смотрели на Дугуана, и они увидели подсказку. И теперь я знаю, что делать.

Дугуан улыбнулся:

– Кажется, я догадываюсь, о чём ты сказал, Фэдэф.

– Дугуан, прошу тебя: пусть Трэгэрт узнает это из твоих уст, тогда, возможно, это не покажется ему бредом. И ещё об одном я должен сказать вам, уважаемые члены Совета, я обещал Лэтотэлу. Он охотится с ферлингами и хорошо знает, на что они годны. Он сказал, что сегодня, пока шла битва, они выказывали злость и жажду охотиться. Только клетки удерживали их. Не сомневаюсь, что они могут помочь нам, – сказав это, Фэдэф вышел из дома.

На ступеньке крыльца стояла девушка. По цвету её волос и накидке Фэдэф понял, что она из лесовиков. Девушка подняла голову.

– Здравствуй, Фэдэф, – сказала она мягким голосом. – Я ведь не ошиблась, тебя зовут Фэдэф?

Его глаза выразили удивление.

– Нет, не ошиблась.

– Я жду отца. Ты не знаешь, когда закончится совет?

– Думаю, скоро. А ты, значит, дочь Дугуана. Как тебя зовут?

– Лелеан.

– Лелеан, – непроизвольно повторил Фэдэф понравившееся ему имя. В его голове промелькнуло, что оно подходит этому лицу. – Лелеан, тебе не страшно идти через лес в такой поздний час?

– Я пришла с отрядом воинов. Ещё сорок человек встанут на защиту Дорлифа.

– А обратно?

– Обратно с факелом, – усмехнувшись, сказала Лелеан. – Тропа знакома мне: я уже два раза приходила в Дорлиф на встречу Нового Света.

– Я тебя не видел на празднике. Откуда же ты меня знаешь?

– Про тебя сегодня все говорят. Знаешь, что говорят?

Фэдэф опустил голову.

– Что ты самый молодой и самый искусный воин. Ещё раньше среди наших шли разговоры, что ты предсказал нашествие каменных горбунов. А эти мечи тебе подарил Тагуар.

– Ты всё про меня знаешь, а я про тебя ничего. Хотя нет. Знаю теперь, что тебя зовут Лелеан. Это имя – твоё.

– Как это? – Лелеан захотелось услышать, как Фэдэф объяснит это.

– Это имя твоё, – повторил Фэдэф. – Когда ты, со своей душой и со своим лицом, появилась на свет, оно заметило тебя и прыгнуло на уста твоего отца. Он хотел дать тебе имя, и оно соскочило с его уст. «Лелеан», – прозвучало в воздухе.

– А где оно было раньше, до меня?

– Летало. Ждало тебя.

Лелеан улыбнулась – Фэдэф остановил свой взгляд на её губах и какое-то время не мог оторвать его. Увидев, что Лелеан заметила это, он отвёл глаза в сторону и сказал, чтобы не молчать в смущении:

– Больше я о тебе ничего не знаю.

– Обо мне не говорят у каждого костра… Тебе было страшно?

– Мне не было страшно: они убили моего брата, и я очень разозлился. А теперь я должен идти. До свидания, Лелеан.

Лелеан замялась, потом ответила:

– До свидания, Фэдэф.

Сделав несколько шагов, Фэдэф обернулся: Лелеан стояла на том же месте и смотрела на него. Он подошёл к ней.

– Лелеан, я хочу задать тебе вопрос.

– Какой?

– Палерард – что это значит?

Теперь Лелеан отвела глаза. Снова посмотрела на Фэдэфа. Она изменилась в лице: на него упала тень отстранённости. А потом оно стало каким-то грустным.

– Что с тобой, Лелеан?

– Фэдэф, я не хочу обидеть тебя. Не спрашивай об этом никого из наших. Лесовику будет неприятно смутить тебя молчанием, но всё равно ты не получишь ответа. И я не могу сказать тебе, что означает это слово. Я не должна.

– Прости, я не знал, что это… – Фэдэф не нашёл подходящего слова. – Прости мне моё любопытство… Я должен идти.

– Фэдэф, – остановила его Лелеан. – Ты сказал, что я про тебя всё знаю, а ты про меня ничего… Узнаешь. Мы же не последний раз видимся? Правда?..

Глава седьмая Шёпот Кадухара

…Неожиданно темнота прошептала. В ночной тишине этот шёпот оказался оглушительным. По эту сторону ото рва до самого Дорлифа всё вздрогнуло. Зловещий шёпот уравнял всех: и тех, кто в напряжении, подобно натянутой тетиве, ждал разрыва во времени, и тех, кто ушёл в себя, в свои грёзы, и, если бы это было подвластно им, они бы остановили время и не возвращались оттуда. Вслед за шёпотом, напрягшим воздух, неслыханный дикий тысячеголосый рёв разорвал его в клочья, и ни боязнь позора, ни крепость панцирей не сдержали охватившую многих воинов дрожь. Затем раздался треск настила и хвороста в глубине рва: они пошли. Началось.

– Огонь! – выкрикнул Дугуан, и его огненные локоны, которые прятала ночь, вспыхнули вместе с его стрелой.

Сонмище подожжённых стрел осветило небо. Через мгновения полыхала, казалось, вся вражеская сторона: и ров, и поле за рвом, усеянное телами павших в первой битве горбунов, которые ночью дорлифяне облили смолой. Пламя, что вырвалось словно из-под земли, заревело и завизжало. Горбунов, которым всё же удалось перебраться через ловушку, встретили оружием Фэдэф, Рэгогэр и две сотни лучших воинов из дорлифян и лесовиков…

Сила огня оказалась сильнее воли, которая заставляла горбунов наступать, и они встали. Но они не смирились с этим. И порыв их не угас: они вбивали свои передние лапы в землю и, сопя, взрывали её, они вставали на дыбы, широко раскрывая пасти и показывая клыки, их взгляды были сильнее, чем их тела, которые поддавались огню, и по-прежнему выражали непоколебимость. Ещё трижды раздавался повелевающий шёпот, и трижды каменные горбуны шли на людей, и трижды проигрывали схватку с огнём и останавливались. Воины подкармливали жгуче-языкастое чудище хворостом, подогревая его пыл, а для горбунов не жалели стрел. Но не стрелы и не чудище вынудили их повернуться спинами к Дорлифу, спрятать головы и бежать. Долго ещё будут дорлифяне задавать себе и друг другу безответный вопрос: чей шёпот заставлял повиноваться воинственных тварей и повергал людей в оторопь?

– Пустить ферлингов! – скомандовал Дугуан.

Лэтотэл снял покрывала с клеток, открыл дверки и крикнул, то ли человеческим, то ли птичьим голосом:

– Фьють! Фьють!

Четыре ферлинга стремительно и шумно выскочили из клеток и взметнулись надо рвом. Ещё с десяток охотников прокричали «Фьють!» Ферлинги быстро настигли горбунов. Падая на них, птицы вонзали свои когти в их спины, а клювами пробивали горбы. Инстинкт заставлял горбунов драться. Они начинали метаться из стороны в сторону, вставали на задние лапы, пытаясь передними схватить нападавших. Они делали всё, чтобы сбросить с себя цепких птиц, и одновременно высовывали свои головы, чтобы поймать задир глазами и пустить в ход клыки. Но как только головы показывались из горбов, ферлинги наносили последний, сокрушительный удар.

По сигналу рога конные отряды Тланалта и Трэгэрта перешли ров слева и справа от фронта и начали преследовать врага. Перед ними стояла ясная цель – уничтожить каменных горбунов. К отряду Тланалта присоединился Фэдэф. Следом выехали владельцы пернатых воинов.

Три дня и три ночи всадники Дорлифа гнали горбунов, разя их на ходу… Людей остановил Кадухар, надменный и безжалостный, скрывающий за десятками своих горбов немало опасностей, известных и неведомых. Оставшиеся в живых горбуны растворились среди серых камней и скал, будто Кадухар приютил их, спасая от людей, тех самых людей, которые вечно лезут, куда их не просят, даже если это слишком высоко. Кони под воинами топтались на месте и встревоженно фыркали: то ли они почуяли опасность, исходившую от этой холодной чуждой территории, то ли им передалась нерешительность наездников, внезапно потерявших из виду тех, кто заставлял их побеждать усталость.

– Что будем делать, Тланалт?

– Думаю, что у меня те же мысли, что и у тебя, Трэгэрт. Надо возвращаться, иначе мы начнём терять людей. Кони подсказывают, что горбатые твари где-то рядом. Они лишь обратились в камни и недоступны нашим взорам.

– Жаль, ферлингов отправили домой слишком рано. Их острый глаз отличил бы горбы от камней.

– Ферлингов вернули, потому что они устали. Да и что бы они смогли сделать, если бы горбуны попрятались в расселинах и пещерах? Ничего.

Трэгэрт окинул скалы взглядом и сказал с раздражением в голосе, которое не сумел зажать в себе (он не хотел урезанной славы – ему нужна была полная):

– Да, не стоит рисковать людьми из-за каких-то полутора сотен тварей.

Он резко повернул коня, отъехал от Тланалта и громко прокричал:

– Дорлифяне! Мы отменно потрудились! Теперь – домой!

Колонна всадников не успела пройти и полсотни шагов, когда раздался яростный крик, который заставил всех обратить свои взоры назад, в сторону гор:

– Кадухар! Слышишь меня?! Я, Фэдэф, брат Саваса, ещё вернусь! И ты отдашь мне тех, кого спрятал!

Воины понимали горе юноши и оставили его наедине с собой. Удалившись, они не слышали то, что услышал он. Шёпот словно просочился сквозь скалы, подкрался к Фэдэфу и обрушился на него так неожиданно, что он не успел прикоснуться к рукоятям своих мечей. Шёпот был страшнее, чем его крик. Его сопровождало какое-то зловещее постукивание, которое болью отдавалось во всём теле Фэдэфа. И этот шёпот, и это постукивание, связанные друг с другом, заставили его застыть на месте и не сопротивляться.

– Слышу ли я тебя?! Да! Слышу! Фрэстрэфэргурн будет ждать тебя. В его глаза ты посмотришь перед тем, как примешь смерть! А теперь уходи! Я отпускаю тебя!

Фэдэф ещё какое-то время не мог сойти с места и слушал скалы… Они не проронили больше ни слова.

Ещё через четыре дня Дорлиф встречал своих воинов. С ними было пятеро детей из Нэтлифа. Только они и старик Малам, который отказался покинуть свой дом, чудом уцелели во время нашествия каменных горбунов. Остальных (то, что от них осталось) похоронили в общей могиле. Среди встречавших были Тэоэти и Брарб. Они ждали Фэдэфа. А ещё, в толпе, неподалёку от них, была Лелеан.

На следующий день на общем сходе дорлифяне избрали Фэдэфа в Управляющий Совет. По закону Дорлифа членом Управляющего Совета становится только тот человек, который: 1) является жителем Дорлифа не моложе четырнадцати лет; 2) сделал что-то очень важное, доброе для Дорлифа, дорлифян; 3) не совершил ничего дурного, злого для Дорлифа, дорлифян; 4) следует в своей жизни правилу: не дети для тебя, но ты для детей, и нужды души ребёнка превыше твоих собственных; 5) получил поддержку не менее девяноста из каждых ста дорлифян не моложе четырнадцати лет.

Глава восьмая Фрэстрэфэргурн

Между нашествием каменных горбунов и открытием Пути прошло одиннадцать лет. Эти годы Дорлиф жил спокойной жизнью. И только Фэдэф не смирился со смертью брата, не снял с пояса мечей и продолжал свою войну. Открытию Пути предшествовала знаменательная охота Фэдэфа.

Ранним утром Фэдэф, стоя в двух шагах от Корока, готового к дальнему походу, разговаривал со своими мечами, которые держал перед собой:

– Друзья мои, вы слышали, что сказал мне Тланалт? Нет? Конечно: вы были в ножнах. Он спросил меня, не пора ли вам на отдых, в пещеру Догуш, где дремлют ваши собратья. Но это был не вопрос. Это был совет моего доброго друга. Но он не понимает ни меня, ни вас… Вижу: вам ещё не пора на покой. Знаю: вы не успокоитесь, пока воздухом, который вдыхаю я, и который мог бы вдыхать мой брат, дышат те, кто убил его, хотя бы один из них. И я не могу успокоиться.

Лелеан вышла из дома. Фэдэф убрал мечи в ножны и подошёл к ней.

– Ты плачешь, Лелеан?

– Фэдэф, ты снова уходишь в горы и снова оставляешь меня с тревогой в сердце, – сказала Лелеан мужу безо всякой надежды на то, что её слова окажутся сильнее его страсти. Но она не могла не говорить их. Они сами, как слёзы, покидали душу, чтобы сказать о ней.

– Напрасно тревожишься, Лелеан. Всё будет хорошо. Но я дал клятву над могилой Саваса и должен покончить с ними. На нашей земле не должно остаться ни одной горбатой твари.

– Саваса не оживишь бессмысленной кровью, их и твоей. В последний раз ты сам вернулся ни жив, ни мёртв. Боюсь, что когда-нибудь вернётся только слух о тебе, о том, что ты погиб.

– Не говори так перед дорогой!

– А я говорю! И буду говорить! Ты забываешь, что у тебя есть другой Савас, живой Савас! Ему уже девять, и ты нужен ему. Видел бы ты, как он ждёт тебя!

– Я души в нём не чаю, Лелеан. Дороже тебя и Саваса у меня нет никого.

– Порой мне кажется, что больше всего на свете ты дорожишь своими мечами. Ты даже разговариваешь с ними как с живыми, – Лелеан стёрла со щёк слёзы. – Фэдэф, мне страшно! Я боюсь!.. Знаешь, чего я боюсь?

– Лелеан, тебе не надо ничего бояться. Со мной ничего не случится.

– Нет, ты дослушай меня. Я боюсь, что ты останешься один… со своими мечами. Я не знаю, откуда у меня этот страх. Мне и Савасу как будто ничто не угрожает. Но страх однажды вселился в моё сердце и не покидает его.

Лелеан расплакалась и убежала в дом.

Всякий раз по пути к горному хребту Кадухар Фэдэф заезжал в Нэтлиф. Уже несколько лет там жили родные ему люди: Тэоэти, которая через два года после смерти Саваса вышла замуж за Рэгогэра, и Брарб, о котором Рэгогэр заботился как о родном сыне.

Десятки семей из Дорлифа, Хоглифа, Крадлифа и даже из дальних селений (Нефенлифа и Парлифа) сразу после войны с каменными горбунами или позже перебрались в Нэтлиф. Люди не хотели смириться с тем, что в этом красивом селении, утопающем в зелени и окружённом озёрами, навечно поселятся лишь тени падших. Многие из них были родом из Нэтлифа, многие до нашествия горбунов имели там родственников, другие просто поддержали своих друзей и присоединились к ним.

Рэгогэр всегда был рад увидеться со своим другом. А ещё между ними был уговор: до подножия Кадухара они ехали вместе, потом Фэдэф отправлялся в горы, а Рэгогэр, взяв Корока, возвращался домой, а через шесть дней он должен был ждать Фэдэфа на месте, где они расстались. На другое Фэдэф не согласился. Рэгогэр, тот самый Рэгогэр, который никогда не отводил глаз и который только побеждал, предложил Фэдэфу:

– Фэдэф, Кадухар – это то место, где один – слабее, чем один, а двое – сильнее, чем двое. Я пойду с тобой.

– Спасибо, друг. Но я говорю: нет. Это моя личная охота, и у неё другие законы, – ответил Фэдэф и посмотрел то ли на Рэгогэра, то ли мимо него так, как никогда ещё не смотрел.

Во взгляде его Рэгогэр увидел то, от чего потом отказался, уговорив себя, что это лишь показалось ему. Но ему предстояло снова встретить этот взгляд.

На этот раз всё было как всегда, кроме одного: Фэдэф не пришёл в условленное место через шесть дней. Рэгогэр принял решение без колебаний. Он отпустил лошадей (Докод знал слово «домой»), а сам немедля отправился на поиски друга.

…Он шёл уже два дня. Он был осторожен: он не кричал Фэдэфу, не искал встречи со зверем и не дразнил Кадухар надменностью и риском. Он шёл вслед за своим чутьём. Оно заставило его неожиданно сойти с горной тропы и спуститься в ущелье Ведолик. Так же неожиданно что-то поманило его с другого берега горной реки Гвиз, и он перешёл её. Подойдя к скале, он увидел доселе неприметный вход в пещеру. Запалив факел, Рэгогэр протиснулся между камнями и оказался в ней. Её неприветливое и непредсказуемое за каймой короткого света нутро заставило его ещё больше напрячь зрение и слух и взяться за кинжал. Так он шёл долго, сопровождаемый неприятно громкими голосами собственных шагов и шёпотом своего дыхания, пока впереди не замаячил тусклый свет. Выбравшись наружу, Рэгогэр увидел в двух шагах от себя убитого горбуна и понял, что он на верном пути. Он живо представил, как Фэдэф выходил из пещеры, держа, как и он, в одной руке факел, в другой меч. Горбун набросился на него справа, со скалы, с выступа. Он учуял Фэдэфа заранее, когда тот был ещё в пещере, и подстерегал его. «Успел бы я, как Фэдэф, увернуться и сразить его точным ударом? Пещера напрягла мои чувства, а свет расслабил их… Почему же он не вернулся? Какая ловушка подкараулила его?.. Скоро стемнеет».

Рэгогэр медленно поднимался по узкой горной тропе. Темнело – продолжать поиски становилось опаснее. И, как только глаза его наткнулись на подходящий для ночёвки уступ с навесом, он расположился на нём. В глубине уступа его рука нащупала мешочек, перевязанный верёвкой. Он открыл его: внутри был хлеб… испечённый в пекарне Дарада. Он узнал этот хлеб. Он любил его с детства. Особенно ему нравилось есть его с парным молоком. У Рэгогэра был с собой узелок со сметанными лепёшками, которые испекла Тэоэти, но он не мог не отломить кусочек дорлифского хлеба, чтобы вспомнить его вкус. Хлеб был (так показалось Рэгогэру) ещё довольно мягкий. Рэгогэр не сомневался, что здесь провёл одну из ночей Фэдэф. Он был доволен, что не потратил драгоценного времени впустую. Он был доволен, что ел свой любимый хлеб, оставленный Фэдэфом…

– Рэгогэр, просыпайся. Светает.

Рэгогэру на мгновение померещилось, что его зовёт Фэдэф. Он открыл глаза и, глядя из темноты в сторону тусклого света, увидел тёмный силуэт, и понял только то, что это не Фэдэф.

– Кто ты? – спросил он грозным голосом.

– Рычишь как медведь. Выбирайся из берлоги и увидишь, – сказал незнакомец, и Рэгогэру показалось, что этот голос он где-то слышал раньше. – Пора идти.

Рэгогэр вылез из своего согретого телом убежища на холодный воздух.

– Теперь узнаёшь меня?

– Здравствуй, Лебеард.

Это был брат Лелеан. Рэгогэр познакомился с ним на свадьбе Фэдэфа и Лелеан и потом видел его на празднике Нового Света, который все они встречали в Дорлифе.

– Тебя послала Лелеан?

– Да, я был в Дорлифе и заходил к ней. Она попросила меня найти Фэдэфа. Ей кажется, что он в большой опасности. Тебя ведь тоже привела сюда тревога, и Фэдэф тому причина, не так ли?

– Как ты нашёл меня?

– Ты оставляешь следы. В какую сторону пойдём теперь?

– Хм. Я ещё не проснулся, – Рэгогэру не хотелось выдавать свой странный метод поиска. – Фэдэф прошёл здесь. Он останавливался на ночлег. Я наткнулся на его узелок с хлебом.

– Хорошо. Думаю, нам надо идти через перевал Парсар к горе Хавур. Мы выйдем прямо к её склону с террасами. Будем искать там, проходя террасу за террасой. Со многих из них можно попасть в пещеры Хавура. Любая из этих пещер могла стать обиталищем каменных горбунов. Значит, Фэдэф где-то там.

– Ну что ж, Лебеард, в путь.

…Тропа была извилиста, со многими подъёмами и спусками. Горные выступы, оттеснив её к обрыву, делали её узкой, почти непроходимой. Лебеард шёл легко, будто не замечая, что слева от него пропасть, которая только и ждала того, чтобы в какой-то момент её перестали замечать. Рэгогэр едва поспевал за своим спутником.

– Эй, Лебеард! – крикнул он ему вдогонку. – Ответь мне на вопрос. Он мучает меня не меньше, чем эти проклятые скалы. Где дети леса научились прыгать по горам, подобно горным баранам?.. Молчишь? Я так и думал, что это секрет.

– Да, это большой секрет, Рэгогэр, такой большой, что он вместил бы в себя все горы, которые ты можешь охватить своим взором.

– Скажи-ка мне лучше без хитростей: секрет в спине, руках и ногах или в волшебном слове?

Прошептав какое-то слово, Лебеард ответил:

– Так и быть, это скажу: в волшебном слове.

– Знать бы мне хоть одно волшебное слово.

– Помолчим?!

– Это просьба или волшебное слово?

– Это закон следопытов.

Вдруг позади себя Лебеард услышал истошный крик. Он обернулся: Рэгогэра на тропе не было – только его крик. Крик не удалялся. Лебеард понял, что Рэгогэр успел ухватиться за что-то. Он подбежал на крик и посмотрел вниз: Рэгогэр висел над пропастью, держась руками за небольшой выступ.

– Рэгогэр, я здесь! Не кричи! Успокойся!

Рэгогэр замолчал.

– Теперь слушай! Постарайся найти ногой выступ или углубление и обопрись на него.

– Нет! Не нашёл!

Лебеард понимал, что такой вес не смогут долго держать даже сильные руки Рэгогэра.

– Тогда не шевелись, не трать силы. И молчи!

– Я не смогу долго молчать, так что поспеши с волшебным словом.

Лебеард достал из походной сумки молоток и верёвку, один конец которой имел два коротких ответвления разной длины. К каждому из них, как и к связывавшему их узлу, был прикреплён металлический штырь. Лебеард ловко забил все три штыря в скалу.

– Рэгогэр, сейчас я брошу тебе верёвку. Не пытайся поймать её сразу. Пусть повиснет. Понял?

– Быстрее!

– Теперь хватай верёвку, сначала одной рукой, потом другой. Молодец! Поднимайся!

Лебеард не ожидал, что Рэгогэр взберётся так быстро.

– С такой силой в руках ты мог висеть ещё долго.

– Не мог. Ты приказал мне молчать, а молчать долго, когда есть с кем говорить, для меня то же, что голодать подле обильного стола. Ну и какое волшебное слово помогло тебе вытащить из пропасти такого здоровяка как я?

– Твоё молчание.

Рэгогэр качал головой, разглядывая и исследуя верёвку на ощупь.

– Сильная у тебя верёвка, друг. Никогда не видел таких… Нет, кажется, знаю: тетива ваших луков из того же сырья, – Рэгогэр, хитро прищурившись, посмотрел на Лебеарда. – Сильная верёвка… А лёгкая-то какая! Спасибо тебе, Лебеард, и тому спасибо, кто верёвку эту свил. Забирай её. Пойдём.

– Ну что, пойдёшь впереди?

– Как шли, так и пойдём. Только чуть медленнее.

– Хорошо, Рэгогэр.

Дальше они шли молча, шаг за шагом стряхивая с себя налёт какого-то неприятного чувства, жаждавшего оправдания, но не искавшего его… Пропасть снова ждала. Она жила ожиданием…

«Фрэстрэфэргурн будет ждать тебя. В его глаза ты посмотришь перед тем, как примешь смерть». Фэдэф каждый день вспоминал эти слова. И перед каждой охотой, остановившись у подножия Кадухара на том самом месте, где он услышал их, он оповещал того, кому принадлежало это странное имя, о своём приходе. И на этот раз он прокричал в сторону скал:

– Фрэстрэфэргурн! Это я, Фэдэф! Я снова здесь! Я пришёл, чтобы убивать горбатых тварей! Я знаю: в них – твоя воля! Я пришёл за тобой!

Не дождавшись ответа, Фэдэф отправился в горы. Эта охота была особенной для него. Он был заряжен на неё больше, чем обычно. Лелеан он ничего не сказал о своём видении, о том, что к нему приходил брат.

– Фэдэф, – сказал он, как только появился перед ним, – ты покончишь со злом! Обещай!

– Савас, я клянусь тебе, что…

– Нет! Нет! Нет!

Стена тьмы встала между ними. Фэдэф очнулся. Потом снова закрыл глаза в надежде увидеть Саваса. Через несколько мгновений Савас вновь предстал перед ним.

– Фэдэф, ты покончишь со злом! Обещай! – голос его был напряжённым, и каждый из этих звуков будто переполняла жажда что-то преодолеть.

– Брат, я сделаю всё, чтобы…

– Нет! Нет! Нет!

Тьма не позволила продлить эту встречу. Фэдэф открыл глаза и тихо, но уверенно прошептал то, что не успел досказать брату:

– Клянусь, что я сделаю всё, чтобы на земле, по которой мы, живые, ходим и в которой покоятся останки мёртвых, чтобы на нашей с тобой земле не осталось ни одной горбатой твари.

Фэдэф не размышлял долго об этом видении: оно было ясным, без загадок и знаков, оно касалось только его.

– Нет… Нет… Нет… – повторил он слова Саваса. – Брату хотелось дольше побыть со мной. Он не хотел уходить. Но что-то не позволило ему… Мы не властны открывать завесу, разделяющую Миры… Мы ещё увидимся, Савас.

На седьмой день охоты Фэдэф наконец вышел к горе Хавур. В трёхстах шагах от него взгляд его выхватил едва заметное движение. Серое двигалось на сером, будто камень поднялся и побежал. Фэдэф старался не потерять горбуна из виду. Но тот, прильнув к скале, так же неожиданно исчез, как выявил себя. Фэдэф, не отводя глаз от места, где горбун слился с безликой стеной, снял со спины лук, выдернул из колчана стрелу и, доверившись привычке руки, выстрелил наудачу. Через мгновение камень отвалился от скалы, будто стрела отщепила его от монолита. Фэдэф подошёл ближе. Горбун высунул голову, передней лапой выдернул стрелу из бедра и, перегнувшись, стал зализывать рану. Потом он поднялся и медленно, прихрамывая, пошёл. Фэдэфу ничего не стоило нагнать его и прикончить. Но он решил проследить за ним. «Ты покончишь со злом», – промелькнуло у него в голове. «Он приведёт меня в их логово», – подумал Фэдэф. Он не ошибся. Горбун шёл по проторённой тропе, не озираясь и не нюхая воздуха беспрестанно. Когда он поднялся на одну из нижних террас и свернул к пещере, Фэдэф выпустил стрелу, которая прикончила его. Подкравшись ко входу в пещеру, он обнажил меч и прислушался: изнутри доносилось сопение. Затаив дыхание, осторожно ступая, он медленно углубился в чрево пещеры. Не дожидаясь, когда горбуны почуют его и заставят тьму, а вслед за ней душу его содрогнуться, Фэдэф зажёг факел – дремавшие горбуны сорвались с места и, прижимаясь к земле, ринулись на него, одновременно высовывая из горбов морды, искажённые яростью. Фэдэф разгадал их ползучую атаку: они хотят схватить его снизу, где нет кусающего пламени. Словно огненной плетью он успел рассечь факелом воздух прямо перед их мордами и заставил их отпрянуть и встать на дыбы – меч Фэдэфа не упустил своего шанса.

Фэдэф вышел на террасу. В пещере остались ещё три сражённых им горбуна. «Ты покончишь со злом… ты покончишь со злом», – пульсировало в висках у Фэдэфа. Он решил продолжать подъём по склону Хавура, чтобы обследовать террасу за террасой, пещеру за пещерой. «Ты покончишь со злом…»

Минуло ещё двое суток к тому времени, когда Фэдэф добрался до седьмой террасы. Рана на левом плече ныла и кровоточила: ночью в пещере, берущей начало на пятой террасе, он пропустил бросок каменного горбуна, но только теперь почувствовал, как силы оставляют его. Фэдэф отхлебнул из фляги настойки грапиана, прибавившей ему сил и бодрости, и внимательно осмотрел террасу. «Что-то здесь не так, – подумал он. – Всё не так дико, как на других уступах… На такой высоте… Камень под ногами будто метён… Дверь?! За ней – свет… Вот я и нашёл тебя, Фрэстрэфэргурн».

– Входи! Я жду тебя, Фэдэф, брат Саваса, – словно уловив его мысль, ответил голос за дверью. Это был другой голос, голос другого человека, и в нём не было той подавляющей силы, которую однажды Фэдэф испытал на себе, стоя у подножия Кадухара.

Фэдэф со страстью выдернул мечи из ножен и толкнул дверь ногой. В глубине освещённой свечами пещеры, которая больше походила на жилище людей, стоял высокий, худощавый, седовласый человек со светло-серыми глазами, в которых были ум и властность. Заношенная, некогда белая, шерстяная фуфайка говорила о том, что человек этот давно с ней не расстаётся. Поверх фуфайки на нём была безрукавка из шкуры большой горной кошки. Ботинки его были избиты до дыр. Позади него лежал широкий камень, покрытый медвежьей шкурой, с которого Фрэстрэфэргурн только что поднялся, чтобы встретить Фэдэфа. Сбоку на высоком камне с плоским верхом лежал странный шлем: белый, круглый, с чёрной выдвинутой вперёд маской без единой прорези в ней. Фэдэф не видел таких шлемов среди тех, которые перед приходом горбунов передали им лесовики.

– Кто ты? – спросил Фэдэф. – Ответь перед смертью!

Фрэстрэфэргурн надменно скривил рот и рассмеялся.

– Хорошо, я удовлетворю твоё любопытство. Я военачальник, проигравший сражение. Да, я не всё учёл. Но я ещё вернусь. Только ты этого не увидишь, как и твой брат.

Фэдэф едва сдерживал мечи, которые всегда помнили о мести.

– До-воль-но! – раздражённо и в то же время тягуче, с невероятным напряжением всех мышц лица прокричал Фрэстрэфэргурн.

В этом крике, в этой гримасе, в его глазах Фэдэф уловил какое-то отчаяние, какую-то безысходность и понял, что это «довольно!» относится не только к нему, не только к их встрече, которую хозяин пещеры намерен оборвать этим словом.

Фрэстрэфэргурн, взмахнув правой рукой, щёлкнул пальцами. Фэдэф, услышав, как сразу после щелчка сзади над его головой что-то царапнуло камень, отреагировал на неизвестность, которая могла таить в себе угрозу, так, как учил его Тагуар: падая и одновременно поворачиваясь вокруг своей оси, одним мечом он рассёк воздух, чтобы отбить возможную атаку, а, когда спина почувствовала твердь, другим резко ударил перед собой. В следующее мгновение меч отяжелел стократно, и его глаза встретили взгляд горбуна. Фэдэф высвободился из-под убитого зверя и вскочил на ноги.

– Теперь я говорю: довольно! – твёрдо сказал Фэдэф.

Фрэстрэфэргурн схватился за рукоять, торчавшую из кожаного чехла на поясном ремне, и тут же вскрикнул от боли: правая рука его повисла, пронзённая мечом Фэдэфа. Он метнулся к каменному столу и левой рукой взял какой-то маленький предмет, но второпях споткнулся и обронил его – по полу покатился чёрный камешек. Фрэстрэфэргурн упал на колени и схватил его. В эти мгновения он будто забыл о своей раненой руке и о том, что здесь его враг. Держа перед собой камешек и устремив на него, как на какую-то драгоценность, свой взгляд, он, шатаясь, подошёл к стене и крикнул:

– Веролин! Уходим!

Фэдэф увидел, что он уходит через другой, секретный, незаметный постороннему глазу, ход в стене. Медлить было нельзя, и он метнул второй меч – Фрэстрэфэргурн рухнул на каменный пол. В этот момент из левого ответвления пещеры выбежала женщина. Встав на колени подле него, она заплакала. (На ней тоже была старая вязанка и заплатанные штаны).

– Шлем! – прохрипел Фрэстрэфэргурн.

– Нет, Эргурн! Не делай этого!

– Шлем! Умоляю тебя!

Женщина поспешила выполнить его просьбу: осторожно приподняв его голову, она надела на неё шлем, и тут же всё вокруг зашептало властным шёпотом. И это было последнее повеление Фрэстрэфэргурна.

Женщина посмотрела на Фэдэфа. В её глазах было отчаяние. Она поднялась и, сделав шаг навстречу ему, взволнованным голосом сказала:

– Дверь! Быстрее закрой дверь! Поторопись! Они убьют тебя!

Фэдэф подошёл к двери и запер её на засов.

– Умоляю тебя, на все засовы!

Фэдэф выполнил настойчивую просьбу женщины. Потом вернулся за своими мечами. Чёрный камень, что лежал рядом с безжизненной рукой Фрэстрэфэргурна, снова привлёк его внимание. Он поднял его. Женщина сделала движение в его сторону, но тут же остановилась и непроизвольно прикрыла рот рукой. Фэдэф понял, что это из-за камня.

– Веролин? Ведь тебя так зовут?

– Да.

– Что ты хотела сказать, Веролин?

– Я… я, – замялась она. – Ах, да, рана. Твоя рана. Я могу помочь.

В это мгновение дверь загрохотала. К грохоту добавился рык. Это были каменные горбуны.

– Ты так спокоен, будто лишён чувств, – заметно волнуясь, сказала Веролин.

– С этими тварями я знаком и не боюсь их.

– Они лучшие. Его охрана. Его любимчики. Ты прошёл сюда лишь потому, что он не приказал им убить тебя.

Дверь устояла перед яростным натиском горбунов. Прорвались лишь звуки. Они бешено пронеслись по пещере и неожиданно оборвались.

Фэдэф пошатнулся: рана отняла много сил.

– Давай я посмотрю, что там у тебя.

Фэдэф не противился: надо было что-то делать, чтобы не потерять руку. Веролин осмотрела рану.

– Нужно срочно промыть, – сказала она. – Я сейчас. Садись, ты едва держишься на ногах.

Веролин ненадолго отлучилась. Когда она вернулась, Фэдэф спросил, кивнув на дверь:

– Они ушли?

– Они затаились. Они умные. Будут поджидать тебя.

– А другой выход? Я видел, как Фрэстрэфэргурн пытался уйти через него. Мы можем…

– Его звали Эргурн, – перебила Фэдэфа Веролин и твёрдо добавила: – Другого выхода здесь нет.

Фэдэф подошёл к стене, внимательно осмотрел её и в нескольких местах надавил на неё рукой.

– Странно, – сказал он. – Неужели я так ослаб, что мне померещилось?

– Позволь мне обработать рану, – предложила Веролин. – Сначала выпей это.

Она протянула ему чашу с водой и какие-то маленькие белые шарики. Фэдэф пристально посмотрел на неё.

– Доверься мне. Это поможет.

Фэдэф поверил её глазам.

– Сейчас будет больно – потерпи, – она окунула кусочек материи в чашу с прозрачной жидкостью и промыла рану, потом смазала её чем-то похожим на смолу и перевязала руку.

– Спасибо, Веролин… Кто он, и почему ты с ним?

– Я с ним… потому что он мой муж. Я любила его… Кто он?.. Учёный. Исследователь… Их было трое: Фрэсти, Рэф и мой муж, Эргурн. Все исследователи на чём-нибудь помешаны. Они не исключение. На родине их не поняли. После нескольких случаев… неудач с мунгами…

– Каких случаев? – заинтересовался Фэдэф.

– Не надо! Не спрашивай! В общем, когда Эргурн открыл… когда появилась возможность (лучше бы она не появлялась), они решили продолжить свою работу в другом месте, где им никто бы не помешал. Ты опять хочешь спросить? Хорошо, спрашивай.

– Откуда вы?

Веролин покачала головой и усмехнулась.

– О-о! Издалека. Отсюда не видно. Сначала нас занесло в снежные края. Мы постарели на четыре года, прежде чем оказались здесь. Четыре года скитаний и поисков… Фрэсти умер четырнадцать лет назад. Он остановился… остановился там, где нельзя было останавливаться. Наверно, это не случайность, а его решение. Рэф… Он едва не утонул в горном озере. Эргурн не мог допустить гибели ещё одного соратника. Он бросился спасать его, несмотря на то, что сам плохо плавает… плавал… Будь оно неладно, это мутное озеро…

Фэдэф не перебивал Веролин, хотя у него появлялись вопросы. Он боялся помешать её воспоминаниям.

– Рималы оказались умнее и сильнее мунгов, – продолжала Веролин. – Уже один их вид заставлял мунгов пятиться. Они убили мунгов. Они убили Рэфа. Он заигрался с работавшими рималами. Их включённость в работу взяла верх над инстинктом привязанности. Фрэсти и Рэф… Они остались только в новом имени Эргурна. Он любил их. Но больше всего он любил рималов и свою идею. А рималы по-настоящему подчинялись только…

– Эргурну, – уверенно сказал Фэдэф вместо Веролин, которая почему-то запнулась.

– Нет, – сказала Веролин на тяжёлом выдохе и закрыла лицо руками.

Фэдэф ждал.

– И рималы, и сам Эргурн были во власти этого страшного коротышки, этого всесильного уродца. Он словно завладел душой и разумом Эргурна. Эргурн, умный, сильный, покорился ему и дело всей жизни, да и саму жизнь, отдал на утоление желаний этого кровожадного существа. Уродец мог остановить рималов и спасти Рэфа. Он не сделал этого. Он стоял и, постукивая своей палочкой по камню, смотрел, как они убивают человека. И то, что случилось одиннадцать лет назад, – его рук дело.

– Кто же он? – спросил Фэдэф.

– Тот, чей голос ты запомнил на всю жизнь. На нашем пути он появился неожиданно… и изменил этот путь. Он показал Эргурну рималов (у того глаза загорелись: новые возможности) и помог переправить их сюда. Эргурн запретил мне спрашивать и вообще говорить о нём. Это я сейчас осмелела. А тогда я боялась горбуна… и этой его палочки, он не расставался с ней. На моих глазах он без колебаний убил римала, который, как показалось ему, капризничал. Ты хорошо знаешь, каковы рималы. Так вот, он убил его в мгновение ока. Одним ударом своей палочки.

– Веролин, где же он может находиться теперь?

– Я не знаю, откуда он взялся и куда ушёл. Он оставил нас сразу после поражения рималов, и с тех пор я не видела его.

– Почему же вы с Эргурном не ушли?

– После всего, что случилось, Эргурн сильно сдал. Он не знал, что ему делать и куда идти. Все эти годы он ждал его… и тебя, как ему было велено. Он… он просто спятил.

Фэдэф видел, как Веролин терзается. Он встал и направился к двери. Сделав два шага, он снова пошатнулся и едва устоял на ногах. Веролин поспешила к нему, чтобы помочь. Она взяла его под руку.

– Тебе нельзя покидать пещеру сегодня: ты ослаб, и у тебя жар. Пережди здесь, прошу тебя. И хорошо, если ты поспишь, – с этими словами она сняла со стены шкуру и положила её на пол. – Приляг.

Фэдэф не стал возражать: слабость валила его с ног. Другой шкурой Веролин накрыла его.

– Спасибо, Веролин. Ты не такая, как Эргурн.

Веролин замялась: она хотела о чём-то спросить Фэдэфа.

– Твои глаза выдают тебя, – сказал Фэдэф.

– Это плохо?

– Чего ты хочешь?

– Камень, – тихо сказала она. – Он… дорог нам… мне.

Фэдэф достал камень из кожаного мешочка на поясе, отдал его Веролин и погрузился в забытьё.

Страшные звуки, среди которых он различил своё имя, ворвались в его сон и заставили его мгновенно вскочить на ноги.

– Фэдэф! Фэдэф! Они выламывают дверь!

Веролин шла прямо к двери, в проломах которой торчали свирепые морды. Она выкрикивала слова, которых Фэдэф не мог разобрать. Но он понимал, что она хочет укротить горбунов. Вдруг она повернулась к нему.

– Держи! – она бросила Фэдэфу свой чёрный камень, которым так дорожила. – Уходи! Уходи быстрее!

Но он уже выдёргивал мечи из ножен, чтобы броситься на горбунов. Горбуны, обрушив дверь, ринулись на Фэдэфа. Один из них в прыжке сбил с ног Веролин и растерзал её…

– Рэгогэр, смотри, – Лебеард указал рукой на вершину горы, до подножия которой оставалось двести шагов. – Над Хавуром зависла зловещая туча. Это кружат падальщики – верный знак ещё не остывшего обеда.

– Плохой знак, Лебеард. Прибавь шагу, я за тобой.

Рэгогэр и Лебеард обнаружили Фэдэфа на тринадцатый день поисков. Он лежал на террасе у входа в пещеру в окружении сражённых горбунов. Лужи крови ещё не успели высохнуть. Злоба и ненависть ещё не успели улетучиться. По жилам Рэгогэра пробежал холодок. Они подошли к Фэдэфу. Всё его тело было изранено и окровавлено. Рэгогэр наклонился и высвободил его левую руку из пасти горбуна, в горле которого застрял меч Фэдэфа. Потом пальцами он коснулся шеи Фэдэфа, чтобы услышать течение жизни в нём, и тут же вздрогнул и отшатнулся: Фэдэф открыл глаза, и Рэгогэр не узнал их. Это не были глаза того человека, с которым он дружил многие годы. Он увидел в них то, что уже видел однажды, то, что встречал в глазах горбунов, когда бился с ними. После того как Фэдэф вонзил меч в горло горбуна, чувства покинули и его самого, и веки его опустились, они скрыли глаза зверя, который только что убивал других зверей, и убийство это начиналось со взгляда. И теперь, поднявшись, веки обнажили это оружие…

Фэдэф очнулся, когда его друзья разожгли костёр у подножия Хавура. Спуск дался им тяжело – нужно было передохнуть перед дальней дорогой. Они сидели молча, и каждый из них по-своему сопротивлялся гнетущей мысли, которая не должна была превратиться в скорбные слова. Бледность лица Фэдэфа, не подрумяненного даже краской и жаром пламени, и отсутствие сил на стоны подпитывали её…

– Мои… ме-чи, – неожиданно услышали они слабый голос и переглянулись, и каждый из них увидел в глазах напротив огонёк надежды.

– Твои верные друзья в ножнах, Фэдэф, – сказал Рэгогэр, склонившись над ним.

Фэдэф снова надолго утих…

Глава девятая «Возьми кусок черноты»

…Прошло много дней, прежде чем Фэдэф встал на ноги. Он много размышлял. Он видел Веролин в своих снах. Она приходила и оставляла вопросы: «Другого выхода здесь нет… На родине их не поняли… Когда Эргурн открыл… когда появилась возможность (лучше бы она не появлялась), они решили продолжить свою работу в другом месте… О-о! Издалека. Отсюда не видно… Он остановился там, где нельзя было останавливаться… Я не знаю, откуда он взялся и куда ушёл… Держи! Уходи! Уходи быстрее!»

Он знал, что Савас нашёл его в горах. Но кто же оставил его там? Откуда он? Может быть, тоже издалека?

Когда Фэдэф почувствовал, что тело его окрепло, а дух вновь обрёл силу и решимость, он пришёл к своим друзьям в Управляющий Совет и рассказал им о Веролин и Эргурне, он поделился с ними своими догадками и сомнениями. Друзья его были изумлены и выявили в своих суждениях растерянность. Тланалт высказал то, к чему склонялись все члены Совета и с чем не мог не согласиться даже Трэгэрт:

– Фэдэф, ты такой же член Совета, как и мы. Но тебе дано то, что не дано ни одному из нас. Сегодня ты принёс вопросы и догадки. Чтобы они превратились в ответы, нужен ключ. Мы возлагаем на тебя бремя поиска ключа. Если тебе понадобится наша помощь, знай: ты всегда и во всём можешь положиться на нас.

После долгих раздумий Фэдэф решил испытать то, чего ещё никогда не пробовал. Время от времени Повелитель Мира Грёз дарил ему особые сны, сны, наделённые знаками. Но всякий раз Он делал это независимо от воли Фэдэфа. Теперь же Фэдэф хотел сам вызвать Повелителя и попросить Его о знаке. Каждую ночь, засыпая, он повторял одно слово – ключ. Он надеялся пронести это слово в свои сны и там произнести его. Он надеялся, что оно будет услышано в Его обители, закрытой для человеческого взора даже в снах. Многократно произнося это слово, Фэдэф мысленно собирал вокруг него вопросы, которые не давали ему покоя.

На девятую ночь ему удалось пронести слово «ключ» в свой сон. Ему приснился праздничный Дорлиф. Все встречают Новый Свет. Вокруг наряженного Новосветного Дерева собралось много людей. Здесь и дорлифяне, и лесовики. Многие в масках. Фэдэф с братом – прямо перед Деревом. Он ещё маленький, Савас держит его за руку. К ним подходит лесовик. Это друг Саваса Дэруан.

– С Новым Светом, – говорит он.

– С Новым Светом, – отвечает Савас.

– С Новым Светом, – в который раз рад сегодня произнести Фэдэф.

У Дэруана в руках две шкатулки. Фэдэф догадывается, что эти шкатулки для них с братом. Так оно и есть: Дэруан дарит им эти чудные сундучки. Фэдэф в восторге. Он держит шкатулку. Она удивительно красива, камни подмигивают ему: открой, открой. Фэдэф отрывает взгляд от шкатулки и вопросительно смотрит на брата.

– Открой, – говорит Савас.

Из отверстия сбоку торчит ключик.

– Поверни, – подсказывает Савас, хотя Фэдэф и сам знает, что ключ надо повернуть, но испытывает внутренний трепет перед мгновением, которое вот-вот наступит.

И вот этот миг. Фэдэф поворачивает ключ, и тут же раздаются переливчатые звуки – это смех камешков, которые подмигивали ему. Крышка шкатулки открывается. Фэдэф заглядывает в неё: внутри ничего, кроме черноты. Фэдэф растерян и напуган, но он не в силах оторвать взгляда от черноты и обратиться за помощью к Савасу.

– Обернись! – повелевает голос, вышедший из чёрного нутра шкатулки.

Фэдэфу страшно, но он покорно поворачивает голову: перед ним пещера, та самая. Фэдэф уже не ребёнок, которым был за мгновение до этого. Ни праздничного Дорлифа, ни Саваса, ни шкатулки – всего этого будто и не было. Перед ним – мрак пещеры, разбавленный лишь тенью света одиноко догорающей свечи.

– Иди! Не бойся!

Фэдэф делает несколько шагов в глубь пещеры. Свеча гаснет – холодная тьма в мгновение окружает его. Она прикасается к нему, испытывает его. Фэдэф ждёт. Что-то подсказывает ему, что надо ждать. Если он не выдержит, сам растворится во тьме.

– Протяни руку и возьми кусок черноты.

Фэдэф не понимает, как можно взять кусок черноты, но, повинуясь голосу, протягивает руку перед собой, захватывает пальцами и зажимает в руке то, что нельзя захватить и зажать. Вдруг рука его начинает что-то ощущать и тяжелеть. Он раскрывает ладонь и пытается разглядеть то, что, хоть и неотчётливо, но проявило себя… Чернота. Чернота вокруг. Чернота в ладони. Он снова сжимает руку – то, что внутри неё, тянет Фэдэфа, ведёт его. Он противится этой силе.

– Следуй за тем, что ведёт тебя!

Фэдэф подчиняется. Он делает несколько шагов и натыкается на каменную стену пещеры. Но камень её слабеет… слабеет… теряет твёрдость и исчезает.

День начался для Фэдэфа и Лелеан со сборов.

– Лелеан, Повелитель Мира Грёз позвал меня в путь – я должен ехать.

– Куда?

– Хавур.

Лелеан вздрогнула, но не проронила ни слова.

– Сверху положи коробочку со вспышками. Из тех, что подарили лесовики. Хочу кое с кем повидаться.

– Ты не навестишь Тэоэти и Брарба?

– Ты же не об этом подумала. Тебя волнует, возьму ли я с собой Рэгогэра? Нет, Лелеан, он мне не понадобится.

Лелеан молча подготовила всё, что требовала дальняя дорога. Она не успела отвыкнуть от этого. Фэдэф тоже был неразговорчив: он продолжал жить сном. Он должен был соединить его с явью.

Перед тем как отправиться в путь, Фэдэф зашёл в комнату сына и долго смотрел на него, покойно спавшего. Лелеан ждала его во дворе, с трепетом в сердце. Она боялась мгновения, когда дверь откроется… Фэдэф обнял её, вскочил на Корока и ускакал. Лелеан разрыдалась от счастья: его глаза сегодня не были глазами воина, и на нём не было пояса с двумя короткими мечами.

Фэдэф не стал заезжать в Нэтлиф. Он не хотел обидеть Рэгогэра отказом, а в том, что Рэгогэр не согласится отпустить его во владения Кадухара одного, он не сомневался. На этот раз он решил оставить Корока у старика Малама, который жил один на отшибе в лесной сторожке на пути от Нэтлифа к Кадухару.

Поговаривали, что Малам из лесовиков. Но слухи эти ничем не подкреплялись, кроме его особой внешности, про которую другие говорили: «Просто такая порода», имея в виду, что он вовсе не лесовик, а такой же, как они, только какой-то другой. Он и на самом деле был какой-то другой, и наружность его была далека как от облика лесовиков, так и сельчан. Ростом Малам был невелик, по крайней мере, на голову ниже самого низкорослого взрослого сельчанина. Люди относили это на счёт его большого горба на спине, который, по их мнению, и вобрал в себя силы, коим должно тянуть человека вверх. Кожа Малама была оранжевого цвета, и во всей округе он был единственным человеком с такой кожей. Соломенные волосы его кудрявились. Его большое круглое лицо с пухлыми щеками и круглыми весёлыми карими глазками говорило о том, что он не погрузился душой в свой горб и не спрятал её от света.

Больше всего в жизни – и никто бы не взялся оспаривать это – Малам любил празднование Нового Света. Он подолгу стоял, опёршись на свою палочку, у Новосветного Дерева, и глаза его искрились счастьем. Постояв на одном месте, он переходил на другое, потом на третье… и так, пока не сделает полный круг и не осмотрит Дерево со всех сторон. Он будто боялся пропустить хотя бы одну игрушку, хотя бы одно украшение на нём. Были у него и свои любимые шары (а шары он выделял из всех игрушек), которые он знал наперечёт. Каждый Новый Свет он выискивал их на Дереве и приходил в восторг от встречи с ними. Маламу доставляло удовольствие, когда неожиданно на глаза ему попадался новый шар, который душа его тотчас относила к любимым. И он что-то тихонько говорил, знакомясь с ним.

На Новый Свет Малама видели и в Нэтлифе, и в Дорлифе, и в Крадлифе, и где его только не видели. Но окончательный выбор он сделал в пользу Дорлифа и три последних праздника провёл в нём. Для себя он объяснял такой выбор просто: Дорлиф больше, там всегда больше людей, там и дорлифяне, и лесовики, и гости из других селений. Там веселее и богаче. (Под словом «богаче» он имел в виду разнообразнее, наряднее). Там, наконец, на Новосветном Дереве его ждали два шара: тёмно-лиловый и оранжевый в серебристых блёстках, который он называл оранжевый в слезинках.

Жил Малам на отшибе не от обиды на сельчан, обижаться ему было не на что. Он просто не хотел никого смущать своим видом (празднование же Нового Света было исключением из правила), а они, в свою очередь, не мешали ему жить так, как ему нравилось. Ни у кого из сельчан язык не поворачивался называть обитателя сторожки, единственного взрослого человека в Нэтлифе и его округе, пережившего нашествие каменных горбунов, горбуном. Про него говорили просто и немного по-детски: морковный человек. Однако без шуток в его адрес, конечно, не обходилось.

– Эй, Малам, признавайся, ты прячешь в мешке за спиной морковь? Не жадничай – дай одну морковку!

Малам относил подобные шутки на счёт морковного цвета своей кожи, но никак не на счёт своего горба, и на такой случай в кармане у него была припасена пара морковок, которые он вручал шутнику, чем и обескураживал его.

– Что у тебя в мешке, коротышка? Никак клад на себе таскаешь?

– Клад и есть: мудростью называется.

– Поделись. Может, и мне на что сгодится.

– Поменяемся?

– На что меняешь?

– Я тебе – немного мудрости, а ты мне – столько же росточку.

Балаболке оставалось только с улыбкой покачивать головой и разводить руками.

Дверь жилища Малама и его душа всегда были открыты для тех, кому случалось зайти к нему. Он был гостеприимен и щедр, но немного сдержан в своих чувствах. Чувствам предавался, когда гость покидал его. Он был счастлив и благодарен тому, кто переступал порог его дома, и долго ещё жил этой встречей, припоминая и проговаривая сказанное им и его собеседником.

Фэдэф остановился у открытой двери.

– Эй! Дома есть кто-нибудь?

– Заходи, Фэдэф, – раздался голос из кухоньки. – Чаю попьём. Только что заварил. Паратовый.

Фэдэф прошёл на кухню.

– Вон я сколько насушил, – Малам указал рукой на мешочки, висевшие над камельком. – Аромат… чудный!

Малам налил чашечку для Фэдэфа.

– Присядь-ка. Отведай. И я с тобой ещё одну выпью. Ты с баранками или с лепёшками?

– Спасибо, Малам. Я только чаю попью – не голоден.

– Баранки слаще. Но лепёшки свежее: сегодня купил, у Трорта. У Вартрава бывают вчерашние, а у Трорта всегда свежие, прямо из печки.

Фэдэф взял и баранку, и лепёшку.

– Проверь-проверь. Ну что, сладкая? Я же говорил… Ты лепёшку пальцами попробуй… Ага, мягкая!

– Всё очень вкусное. Спасибо, Малам. Сколько же мы с тобой не виделись? С Нового Света?

– Ты-то меня с тех пор не видел, а вот я-то тебя не так давно… Не старайся, не вспомнишь. Ты и не мог меня видеть. Друзья твои, Рэгогэр и Лебеард, принесли тебя в Нэтлиф мертвецом.

– Ну, так уж и мертвецом! – Фэдэф махнул рукой.

– Всё, что выказывает в человеке мертвеца, у тебя было…

И хозяин, и гость немного помолчали.

– Вижу, тебя снова горы позвали, – нахмурив брови, сказал Малам.

– Позвали, Малам.

– Я как тебя в окошко усмотрел, так и подумал: горы Фэдэфа позвали. Далеко путь держишь?

– Хавур.

– Далеко, – протянул Малам.

– Ну, мне пора. Спасибо тебе за угощения. Чай у тебя славный. Давно такого чая не пил. В Дорлифе руксовый привыкли пить.

Малам расплылся в улыбке.

– И в Нэтлифе руксовый заваривают, и в Крадлифе руксовый заваривают, и в Хоглифе руксовый пьют. Это у меня паратовый. Парат сначала отыскать надо, он в этих местах не везде растёт. Это рукс везде растёт. Что-то сказать хочешь, Фэдэф?

– Попросить тебя кое о чём хочу.

Малам выявил сосредоточенность, он будто прицелился в мысль Фэдэфа: лоб его наморщился, взгляд застыл, ноздри словно встали на дыбы, а губы сплющились, прижавшись друг к другу, чтобы помешать догадливому языку сбить прицел.

– Пока я буду в горах, присмотришь за Короком?

Лицо старика оживилось.

– О Короке не беспокойся, Фэдэф. Позабочусь о твоём Короке.

– Ну, спасибо.

– К Хавуру через Парсар думаешь идти?

– Через Парсар короче, – Фэдэф встал из-за стола. – Да, чуть не забыл: я тебе вспышек привёз.

Фэдэф открыл свою походную сумку и, достав коробку вспышек, протянул её Маламу. Тот принял её двумя руками, как живое существо, как щеночка. Повертел в руках… и посмотрел на Фэдэфа глазами счастливого ребёнка.

Когда Фэдэф покинул дом, хозяин какое-то время сидел за столом и продолжал любоваться подарком. Чувство, зародившееся в нём, как только его пальцы коснулись коробки, с каждым мгновением разрасталось и теперь, созрев, подтолкнуло его – вдруг Малам соскочил с места, схватил палочку, стоявшую в углу у двери, и выбежал наружу.

– Фэдэф! Фэдэф! – крикнул он вдогонку. – Отвязывай Корока!

Фэдэф в недоумении остановился. Глядя, как старик настойчиво машет ему рукой, он вернулся, чтобы выслушать его.

– Не спеши, не бойся потерять время: оно обманчиво. Отвязывай Корока. Сам сядешь спереди и мне поможешь забраться.

– Какая ж у тебя надобность ехать со мной? – как можно мягче спросил Фэдэф.

– Увидишь! Садись, не теряй времени! – настаивал Малам, не растрачиваясь на объяснения.

«То не бойся потерять время, то не теряй времени», – промелькнуло в голове у Фэдэфа, но, заметив, что старик серьёзен и захвачен какой-то идеей, он вскочил на коня.

– Давай руку.

– Палку мою возьми, – сказал Малам, шустро сунув её под нос Фэдэфу, потом ухватился за его руку и тотчас оказался на спине Корока.

– Верни палку – и вперёд! – скомандовал он и убрал палку за пояс, чтобы двумя руками держаться за Фэдэфа.

Фэдэф, улыбаясь, покачал головой и ударил Корока в бока.

– Ну, держись крепче, ездок!

Скакали молча. Малам сосредоточился на том, чтобы не полететь с пляшущей спины Корока. Фэдэфу оставалось только строить догадки о замыслах морковного человечка.

– К Кадухару не поедем! – вдруг прокричал Малам.

– Куда же ехать? – обернулся Фэдэф. – Ты что задумал, старик?

– Укажу, – уверенно и спокойно ответил голос сзади.

– Но я должен отправиться к Хавуру.

– Знаю, Фэдэф, знаю… У Белого Камня свернёшь направо. Дальше поедем к Трёхглавому Холму.

Фэдэф сделал так, как велел ему его странный проводник, и вскоре они приблизились к Трёхглавому Холму. Подступы к нему были усеяны камнями. Давным-давно на месте Трёхглавого Холма находилась самая высокая гора одного из отрогов Кадухара. Теперь об отроге напоминала лишь цепь каменных глыб, которая тянулась от Холма до самого Кадухара.

Наездники спешились.

– Что же мы будем искать здесь? – плохо скрывая досаду, спросил Фэдэф.

Ему давно уже хотелось ясности. К тому же Малам незаметно нарушил настрой, который дал ему знаковый сон.

– Попрощайся с Короком, Фэдэф.

– Скажи мне, дорогой мой Малам, что у тебя на уме. Почему мы здесь?

– Видишь три камня? – спокойно, будто не замечая раздражения Фэдэфа, спросил Малам.

– Я вижу Трёхглавый Холм и много камней, – Фэдэфу ничего не оставалось, как безропотно отвечать на вопросы незваного спутника.

– Смотри лучше. Они сомкнулись, образовав каменный трёхлепестковый цветок. Другого такого здесь не найдёшь.

– Вижу, Малам.

– Пойдём. Заберёшься на один из лепестков. Постой! Сначала попрощайся со своим другом.

Фэдэф шепнул что-то на ухо Короку и вместе с морковным человечком направился к камням. Он ловко забрался на один из них.

– Теперь садись на камень и слушай. Внимательно слушай.

– Я только и делаю, что слушаю тебя, Малам.

– Между камнями узкая щель. Она уходит под землю, в тоннель. Это – Тоннель, Дарящий Спутника. Никто в этих местах не знает и не должен знать о нём. Тоннель – кратчайший путь к Хавуру и Тусулу. Но тоннель – это и путь в никуда.

– Как же я узнаю, где мне выйти из тоннеля.

– В месте, где он разветвляется надвое, свернёшь налево. Левая ветвь приведёт тебя в одну из пещер Хавура. Правая же ведёт к Тёмным Водам, которые скрывает за своими стенами гора Тусул… и хорошо, что скрывает.

– Я слышал от лесовиков про озеро Тэхл…

– Горе тому, кто примет Тёмные Воды за горное озеро Тэхл! – перебил Фэдэфа старик, всё больше удивлявший его.

– Малам, мне не раз довелось слышать рассказы о Тёмных Водах. Но их якобы прячет Дикий Лес.

Малам нахмурился.

– Никто не знает, сколько таких мест, но где бы ты ни встретил Тёмные Воды, обходи их стороной. Их силу, тянущую вглубь, не превозмочь, каким бы славным пловцом ты ни был.

Старик умолк.

– Как ты назвал тоннель, по которому мне предстоит идти? – задавая этот вопрос, Фэдэф надеялся, что Малам откроет ему больше, чем уже сказал.

– Тоннель, Дарящий Спутника. И помни, Фэдэф: в тоннеле нет места огню. Запалишь факел – потеряешь спутника… и сам потеряешься. Прощай!

Малам повернулся и зашагал к Короку так быстро и уверенно, что Фэдэф невольно подумал, зачем же ему нужна палка.

Фэдэф повернулся лицом в сторону Хавура и стал спускаться, сползая по камню. В какой-то момент ноги его не нашли опоры, и ему ничего не оставалось, как спрыгнуть внутрь. Щель оказалась глубокой. Дно тоннеля встретило Фэдэфа неожиданно и жёстко – он не смог удержаться на ногах и упал. Перед глазами встала темень. Он поднялся и попытался расставить руки по сторонам, но стены не позволили рукам выпрямиться: тоннель был очень узкий. Фэдэф сделал несколько шагов и почувствовал, что сознание его туманится. Но надо было продвигаться, и он медленно пошёл. Вдруг впереди, в двадцати шагах от себя, он увидел в темноте мальчика. Мальчик стоял лицом к нему, как будто ждал его. Лицо это показалось ему знакомым. Мальчик поманил его рукой, повернулся и пошёл дальше, в глубь тоннеля. Фэдэф последовал за ним. «Как же он может идти в полной темноте так быстро? – подумал он и тут же поймал себя на другой мысли: – Почему я не вижу ничего, кроме мальчика?» Фэдэф споткнулся и потерял его из виду.

– Где ты? Постой! – крикнул он.

Мальчик не отозвался. Фэдэф достал из сумки факел и запалил его. В следующее мгновение он оторопел от увиденного: тоннель, по которому он шёл, разветвлялся на четыре похожих друг на друга хода, не считая более мелких нор, которые были повсюду и, словно глубокие глазницы, таили в себе неизвестность и навевали страх: они отталкивали и манили одновременно. Он обернулся назад: перед ним были те же четыре тоннеля, пронизанные норами, и было непонятно, по которому из них он только что шёл. Он закрыл глаза.

– Что со мной? Почему я здесь?.. Ах да, Повелитель Мира Грёз позвал меня в путь. Я должен идти… Как же сказал этот старик?.. Путь в никуда…

Вдруг Фэдэф услышал стук – мурашки пробежали по его телу. Он вспомнил другой стук… леденящий жилы стук у подножия Кадухара. Он вспомнил голос… зловещий голос у подножия Кадухара. Он вспомнил слова Веролин об уродце, никогда не расстававшемся со своей палочкой. Он вспомнил… палочку Малама.

– Отсюда нет выхода, – прошептал Фэдэф. – Это он. Он добрался до меня.

Боязнь снова обнаружить себя в тоннеле-лабиринте не давала ему открыть глаз. Голос палки Малама заставил его сделать это. Он взбудоражил воздух, пропитанный этой боязнью и объявший его. Фэдэф открыл глаза – огонь факела ослепил его.

– В тоннеле нет места огню. Запалишь факел – потеряешь спутника… и сам потеряешься, – словно сквозь каменные стены просочился голос Малама.

Фэдэф тут же погасил огонь, надев на факел чехол. Потом крикнул:

– Спутник мой, где ты?

Никто не отозвался. Никого не было видно за чёрной пеленой перед глазами. Фэдэф в отчаянии прошептал:

– Помоги же мне! Я чувствую: ты где-то рядом. Объявись в темноте!

Мальчик появился так же неожиданно, как в первый раз. Фэдэф, без сомнений, не задаваясь вопросами и не окликая его, последовал за ним. Он шёл и шёл, не отрывая глаз от своего таинственного молчаливого проводника. Он шёл будто во сне. Он не ощущал ни времени, ни усталости. Его не мучила жажда, и он не думал о пище. Даже мысли о том, куда он идёт и с какой целью, остались где-то в начале пути…

Фэдэф будто очнулся, когда вдруг натолкнулся на холодную каменную преграду. В это мгновение мальчик исчез. «Он только что был передо мной. Я шёл следом. Неужели я заснул?» Фэдэф стал ощупывать стену руками: она обрывалась и слева, и справа. «Куда идти? – он с трудом собирал мысли, силясь что-то вспомнить и за что-то зацепиться. – Старик… Малам… да, Малам…. Это он направил меня сюда…» Фэдэф попытался успокоиться и вспомнить, что сказал ему Малам… «В месте, где тоннель разветвляется надвое, свернёшь налево». «Спасибо тебе, Малам». Касаясь преграды руками, Фэдэф обогнул её и медленно пошёл вдоль стены, время от времени проверяя, что она рядом и ведёт его. Идти так пришлось недолго. Блёклый свет впереди означал, что выход близко. Это был выход в одну из пещер Хавура. Фэдэф узнал этот воздух. Это был другой воздух: он не растягивал и не спутывал мыслей. Ясность сознания возвращалась к нему. Неожиданно для самого себя он понял, откуда знает своего маленького спутника. Это был он, Фэдэф, тот Фэдэф, которым он был в своём последнем сне, тот Фэдэф, каким он был много лет назад…

Свет проникал в пещеру через щели сверху. Фэдэф вскарабкался по стене к одной из них и выбрался наружу. И только сейчас он почувствовал, что валится с ног от усталости. Несмотря на то, что было ещё далеко до того момента, когда тьма окутает горы, он решил сделать привал. Он нашёл в скале подходящий уступ, положил сумку к боковой стене и, как только прильнул к ней щекой, уснул…

Фэдэфа разбудил голод и зябкость в теле. Он открыл глаза: дневной свет таял. Чувствовалось приближение холодного дыхания ночи. Фэдэф с аппетитом съел два ломтя хлеба и выпил настойки грапиана. «Переждать здесь до утра или идти к пещере? Снова уснуть я не смогу. Да и зачем терять время, если Малам помог мне сократить путь. Малам… странный человек этот Малам. Кто бы мог подумать, что этот незаметный старик знает то, чего не знает никто. Хм, незаметный… Горбатый, да ещё морковного цвета. Любопытно. Заметный незаметный. Откуда ты такой взялся?.. А откуда я сам?.. Пора идти. Может, успею до ночи: путь знакомый». Фэдэф подошёл к краю скалы и окинул взглядом ущелье.

– Я вижу тебя, горбатая тварь, и вернусь за тобой, – сказал он, и глаза его подтвердили сказанное.

Ночь опередила Фэдэфа. До нужной ему террасы оставалось одолеть ещё один крутой подъём. Он достал из сумки факел и зажёг его. Потом внимательно, насколько позволял танцующий на ветру свет, осмотрел, запоминая выступы, выемки и даже небольшие, но полезные щербины, участок склона, по которому ему предстояло взбираться. Чтобы не гасить факел и не убирать его, чтобы свет прогнал призраков и встретил его, Фэдэф бросил его на террасу. Через несколько мгновений он увидел, как по склону вниз прыгает огненный комок. «Это рок сбросил огонь и свет в бездну. Мне суждено вернуться в черноту пещеры, в черноту сна, чтобы забрать с собой… кусок черноты».

– Я иду за тобой! – подняв голову, прокричал Фэдэф.

Вскарабкавшись на террасу, он долго лежал: подъём по памяти, на ощупь забрал у него много сил. Но было и другое – этот кусок черноты. Без него он не может вернуться. Кусок черноты. Без веры в то, что он там, в пещере, он не может войти в неё. Кусок черноты? Наконец он собрался с духом, поднялся и вошёл в пещеру. Он словно очутился в том самом сне. Он вспомнил: «Протяни руку и возьми кусок черноты». Он вытянул руки перед собой и стал трогать бестелесную темень. С каждым пустым, глупым прикосновением дыхание его становилось громче и злее. В отчаянии Фэдэф стал бить пустоту кулаками… споткнулся обо что-то и упал.

– Возьми кусок черноты! Возьми кусок черноты! – принялся он повторять как заклинание, издеваясь над самим собой, и хватать всё, что лежало на каменном дне пещеры: кости, кости, лоскут ткани, снова кости… Вдруг Фэдэф замер: он наткнулся на то, что в один миг напомнило ему о Веролин.

– Веролин!.. Ты пыталась спасти меня тогда в этом пристанище зла. Ты и потом, в моих грёзах, приходила ко мне, чтобы помочь. Может быть, и теперь ты поможешь мне… найти выход.

…Дорога домой была долгой. Вернувшись, Фэдэф доложил Управляющему Совету:

– Отныне у Дорлифа есть ключ от двери, открывающей Путь. Я прошёл Путь и могу судить о нём. Идя по Пути, нельзя останавливаться. Если остановишься, Мир Духов откроется душе твоей, и она возжелает покинуть тело, и не хватит сил удержать её. Если пройдёшь Путь до конца, не останавливаясь, Нет-Мир примет тебя. И тогда опасность нависнет не только над тобой, но и над народом Дорлифа и других селений. И теперь я утверждаю (и делаю это без колебаний), что Дорлифу нужен закон о запрете выхода на Путь, чтобы свести опасность к редкой случайности. Нести бремя охраны Пути должны люди, входящие в Управляющий Совет, те из них, на которых это бремя возложит сама судьба или на которых это бремя возложат дорлифяне, временно отягощённые этой ношей по воле той же судьбы. Каждый такой дорлифянин передаст свою ношу тому члену Совета, которого выберут его разум и сердце. Вы видите перед собой ключ точно так же, как вижу его я, и понимаете, что ключ может быть не один. Поэтому я говорю: люди, а не один человек. Предлагаю называть их Хранителями. Это слово, Хранитель, для меня триедино: хранитель ключа, хранитель мира и покоя Дорлифа и хранитель чести Хранителя.

Через три дня после того как дорлифяне на общем сходе сказали Фэдэфу «да», Управляющий Совет принял два закона: «О запрете выхода на Путь» и «О Хранителях». Фэдэф стал первым Хранителем.

Глава десятая Морковный человечек радуется и печалится

Фэдэф вернулся с охоты ночью. Он снял пояс и повесил его на стену.

– Спасибо, друзья, – поблагодарил он свои мечи.

Вдруг он услышал прерывистый голос Саваса. Потом – голос Лелеан. «Уж не заболел ли Савас?» – подумал он и поторопился в спальню сына.

Лелеан сидела на постели рядом с Савасом и успокаивала его.

– Савасу приснился страшный сон, Фэдэф, – ответила она с укором во взгляде на немой вопрос мужа.

– Папа, мне приснился страшный сон.

Фэдэф подошёл к сыну и погладил его по голове.

– Ничего. Мне тоже снились страшные сны. И маме снились.

– Нет, папа. Это очень страшный сон. Мне никогда не было так страшно.

Савас прижался к Лелеан, одновременно отвернув лицо от отца. Фэдэф понял, что сказал сыну первые попавшие ему в голову слова, но это были не те слова, которые надо было сказать, – лучше бы он ничего не говорил.

– Савас, ты хочешь рассказать папе и мне сон?

– Хочу. Только завтра. А сейчас я хочу спать, но боюсь. Если я останусь в комнате один, мне снова приснится этот сон, и тогда я больше никогда не смогу спать.

– Я посижу с тобой до утра, – сказала Лелеан. – Спи, Савас. И ничего не бойся. Тебе приснится другой сон, хороший.

– Спокойной ночи, папа.

– Спокойной ночи, Савас, – Фэдэф направился к двери.

– Папа, ты завтра дома будешь или на войну с горбунами пойдёшь?

Фэдэфа удивило то, что Савас сказал «на войну». Он бросил взгляд на Лелеан.

– Ответь сыну.

– Завтра я останусь дома.

– И я расскажу тебе и маме сон?

– Конечно, расскажешь. Спокойной ночи.

Утром Саваса не тревожил страх: за остаток ночи кошмар больше не вторгался в его сон. Но он не ушёл совсем, а лишь спрятался внутри Саваса, и теперь душа мальчика хотела расстаться с ним. Расстаться можно было только одним способом. Пока родители неспешно завтракали, то и дело поглядывая на Саваса, он быстро съел кусок творожного пирога, запивая его руксовым чаем, и стал рассказывать.

– Сначала мне снилось, что ты катаешь меня на тележке, как раньше, когда я был маленький, – Савас посмотрел на отца. – Ты возил меня около дома, а потом спросил: «Хочешь, далеко поедем?» Я сказал, что хочу поехать далеко-далеко, потому что мне нравится долго и быстро ехать. Ты вёз меня по Дорлифу. Потом появились Верев и Гарураг. Они побежали за нашей тележкой, они хотели догнать меня. А я поддразнивал их и кричал тебе: «Быстрее! Быстрее!», и ты бежал так быстро, что они отставали. Потом ты нарочно замедлял бег, и они почти догоняли нас и пытались ухватить меня за рубашку. Тогда я снова кричал тебе, и ты припускал. Было весело, и я смеялся. Потом Верев и Гарураг отстали, а ты всё бежал и бежал. Я оглянулся и не увидел Дорлифа. Тогда я попросил тебя повернуть назад. Место было незнакомо и пустынно, и, наверно, я испугался. Но пока я испугался не очень сильно. Но всё равно испугался. А ты даже не посмотрел на меня и продолжал бежать. И я закричал громко-громко: «Папа! Папа! Поедем домой!» Ты услышал и повернул голову в мою сторону, но это был уже не ты. Это был твой брат – Савас.

– Савас, постой! – перебил сына Фэдэф. – Как же ты понял, что это был мой брат? Ты никогда не видел его.

– Папа, я не знаю. Но это был Савас. Я уверен: это был Савас.

– Хорошо, сынок.

– Савас закричал. Он почему-то закричал, и я снова испугался. Он бежал, оглядывался и кричал. И я заметил, что он смотрит и кричит не на меня, а на того, кто позади меня. Я боялся посмотреть назад и увидеть того, от кого он убегает. Но всё-таки я взглянул. Это был ты, папа. Савас убегал от тебя и кричал тебе.

– Ты запомнил, что он кричал? – спросила Лелеан.

– Сначала я не понимал его слов, потому что боялся. А потом услышал, потому что он повторял и повторял их.

Савас умолк и опустил голову: он должен был рассказать самое главное и самое страшное, но не знал, как это примет отец.

– Говори, сынок, – мягко сказал Фэдэф, увидев нерешительность Саваса.

– Он кричал: «Фэдэф, ты покончишь со злом!» А ты… ты так и не смог нас догнать. Ты тоже кричал… Ты кричал: «Отдай мне сына!» Я увидел, что Савас бежит прямо к пропасти. Я заплакал и стал просить его остановиться. И я проснулся… Страшный сон?

– Очень страшный, – сказала Лелеан честно, но пытаясь ничем не выдать ощущения какой-то опасности, которое вошло в неё вместе с ожившим перед её глазами сном. – Но ты рассказал нам его, и он больше не твой.

– Савас?

– Что, папа?

– Хочешь поехать со мной на охоту? Мы будем выслеживать каменных горбунов, – сказал Фэдэф, невольно повернув течение дня в неведомую сторону.

– Да! Нет! – выкрикнули Савас и Лелеан одновременно.

– Хочу, папа! Поедем сегодня! – глаза Саваса загорелись от счастья.

– Не сегодня, сынок. Я должна для вас с папой всё подготовить, – сказала Лелеан и бросила взгляд на Фэдэфа, надеясь на то, что он поддержит её хотя бы в этом.

– Мама права, Савас. Подготовка займёт какое-то время. Но обещаю тебе, что очень скоро мы отправимся в горы.

– Папа, можно я скажу Вереву и Гарурагу, что пойду с тобой охотиться на горбунов?

– Конечно, можно.

– Мама, я пойду гулять.

Савас забежал в свою комнату, чтобы взять пояс с двумя деревянными мечами, и через несколько мгновений выскочил на улицу.

– Послушай, Фэдэф, – начала Лелеан, но тут же остановилась.

В дверях стоял Савас.

– Что, сынок? – спросил Фэдэф.

– Можно я возьму на охоту настоящий лук со стрелами?

– Ну а для чего же я учил тебя стрелять?

– Спасибо, папа! – Савас опрометью выбежал на улицу.

– Фэдэф, – в голосе Лелеан слышалась тревога, – ты будто не обратил внимания на этот пугающий сон.

– Лелеан, дорогая, обещаю тебе, что не оставлю сон Саваса неразгаданным. Я чувствую: Повелитель Мира Грёз что-то спрятал на пути от дома к пропасти. Я должен это найти.

– Пообещай мне ещё одно.

– Говори.

– На охоту вы поедете втроём. Ты возьмёшь с собой Лебеарда. Так мне будет спокойнее.

– Согласен, – с усмешкой ответил Фэдэф.

– Но почему ты выбрал для первой охоты Саваса горбунов?! – вспылила Лелеан, до этого момента державшая чувства в себе. – Почему не горного барана, не кабана?! Я знаю, кабан очень опасен. Но это зверь. А горбун… горбун – враг!

– Савас должен научиться смотреть в глаза врагу. Чем раньше, тем лучше. Многие дорлифяне погибли, потому что не умели этого.

– Я прямо сейчас отправляюсь за Лебеардом. Останься сегодня с Савасом… Побудь немного отцом.

– Будем ждать тебя и Лебеарда к вечернему чаю. Савас любит, когда у нас гости.

– Савас любит, когда дома гостишь ты.

…Савас хотел (и попросил об этом отца), чтобы всё было по-настоящему, и сам следовал своему выбору. В первые сутки похода он отказался устроить привал на ночь. Он решил и есть, и спать, не слезая с коня. Полночи он спал сидя на Короке, прильнув к отцу, вторую половину – на Нэне, с Лебеардом. Фэдэф не спорил с сыном, ему даже понравилось его неожиданное упрямство.

К концу второго дня Лебеард предложил дать лошадям отдохнуть, и Савас согласился с ним. Они провели эту ночь у костра. Фэдэфу не спалось. Он смотрел на языки пламени, которые порывались вверх и через миг растворялись во тьме, будто их и не было… Он вспомнил слова Лелеан, словно сказанные сердцем: «Побудь немного отцом… Савас любит, когда дома гостишь ты».

– Гостишь, – повторил Фэдэф.

Он вспомнил её отчаянный взгляд, когда она уходила за Лебеардом. Он вспомнил их первую встречу… и слова, растворившиеся во времени: «Ты сказал, что я про тебя всё знаю, а ты про меня ничего… Узнаешь. Мы же не последний раз видимся… правда?..»

– Правда, Лелеан… Когда мы с Савасом вернёмся домой, ты всё поймёшь по моим глазам…

Почти четырёхдневный путь до Нэтлифа утомил Саваса. Он сделался молчаливым и угрюмым. Фэдэф видел это, но не догадывался, что не только из-за усталости переменилось настроение сына. Недавний сон Саваса был тому настоящей причиной. Покинув мальчика, он будто не вернулся в своё обиталище, Мир Грёз, а остался в Мире Яви, и так случилось, что после недолгих скитаний он обосновался в тех самых местах, через которые пролегал маршрут троих охотников на каменных горбунов. Савас узнал эту дорогу, это место, эту дикую яблоню у дороги, он почувствовал это пространство и себя в нём. Он оглядывался, чтобы найти другое, но, к своему ужасу, находил то, что уже видел во сне… Но было выше его сил остановиться и сказать правду. Он не мог открыться ни Лебеарду, взявшему Нэна, на котором сидел Савас, под уздцы и шедшему совсем рядом, ведь Лебеард ничего не знает про его сон и подумает, что он просто боится, ни отцу, которого он не может подвести. Савас сказал не про сон и не про дорогу из своего сна. Он сказал другое:

– Папа, я никогда не думал, что Кадухар такой.

– Какой, Савас?

– Я никогда не думал, что Кадухар такой… страшный.

– Ты верно подметил, сынок. Горы таят в себе много опасностей и своим грозным видом предупреждают людей, что они вовсе не гостеприимные хозяева. Но нам нечего бояться: мы пойдём по привычной тропе и не будем сердить Кадухар. Знаешь, Савас, есть в этих краях и гостеприимные хозяева, – Фэдэф улучил момент, чтобы предложить сыну остановиться на отдых в Нэтлифе. – Завтра утром мы ступим на территорию Кадухара и начнём выслеживать горбунов. Ты понимаешь, что нам надо хорошо отдохнуть.

– Папа, я знаю, о ком ты говоришь.

– Заедем к нему?

Савас не отвечал. (Он любил Рэгогэра, любил, когда тот переполнял собой, своими байками вечеринку, но сейчас ему было не до этого. И тем более не до его жены и их взрослого сына). Его молчание и понурый вид сказали вместо него. И тут Фэдэфу пришла в голову другая идея.

– Не угадал, – лукаво посмотрел он на сына. – Сразу вижу, что не угадал.

– Почему? – спросил Савас.

– Если бы угадал, тотчас припустил бы Нэна.

Лебеард остановился в удивлении.

– Значит, и я не угадал.

Савас оживился.

– Лебеард, а про кого ты подумал?

– Про Рэгогэра. А ты?

– Я тоже про Рэгогэра.

– Вот вы оба и не угадали, – с досадой сказал Фэдэф и отвернулся, как будто не желал больше продолжать этот разговор.

– Папа, скажи быстрее, у кого мы остановимся на ночлег?

– У морковного человечка.

– У морковного человечка?! – глаза Саваса загорелись.

– У морковного человечка.

– Поедем быстрее! – воскликнул Савас. – Лебеард, садись! Скорее!

Морковный человечек выскочил из дома и засеменил навстречу всадникам. Едва Фэдэф слез с Корока, Малам бросился обнимать его как старого друга. Фэдэфу пришлось согнуться, чтобы тот не прыгал как ребёнок.

– Здравствуй, мой дорогой Фэдэф! Здравствуй, мой друг! Счастлив, очень счастлив видеть тебя и твоих спутников!

– Это…

– Это твой сын Савас! – перебил Фэдэфа хриплый голос старика (при этом он состроил гримасу, которая заставила Саваса рассмеяться). Малам подскочил к нему и тоже обнял. – У меня ещё никогда не было таких юных гостей! Это событие! Настоящее событие!

В следующее мгновение он уже стоял перед Лебеардом, похлопывая его по плечам двумя маленькими оранжевыми ручками.

– Лебеард… моё имя, – немного смутившись, сказал Лебеард.

– Разве думал Малам, что ему когда-нибудь доведётся принимать в своём доме лесовика! Это большая честь для меня. О! – шустрый взгляд Малама остановился на амулете на груди Лебеарда. – Такие камешки не водятся в здешних краях. Ну, проходите в дом, дорогие друзья.

«Его взгляд простирается дальше, чем видит его глаз», – подумал Лебеард.

Малам проводил гостей в небольшую комнату и усадил их за стол, который оставался не накрытым всего лишь несколько мгновений. То по одну, то по другую его сторону вырастала фигура морковного человечка (как будто в доме был не один, а три или четыре морковных человечка), объявлявшего очередное блюдо.

– Попробуйте моего свекольного салатика… Тушёная морковка, прошу оценить свойства… Отведайте котлеток морковных… А вот и кролик в морковном соусе, – хозяин подмигнул Савасу, не удержавшемуся от улыбки, вызванной морковным нашествием… – Картошечка в козьем молоке поспела. Очень кстати… Грибочков откушайте. В козьем молочке тушённые.

Малам сел за стол и сказал:

– Сел за стол – не говори, что сыт. Доброго вам голода, друзья мои.

С того самого момента, как Савас увидел морковного человечка, он проникся к нему нежным чувством и очень хотел сказать ему что-нибудь приятное. И такая возможность наконец появилась.

– Доброго тебе голода, Малам! – с радостью произнёс он впервые услышанное застольное пожелание.

Малам пришёл в умиление от такого внимания к себе и оттого, что угодил душе юного гостя.

– Спасибо, мой друг. И помни: в миг безнадёжности Малам придёт к тебе на помощь по первому зову. А теперь – доброго тебе голода.

В ответ Савас улыбнулся и кивнул головой.

Пока морковный человечек подносил и расставлял кушанья, можно было лишь предположить, что он неравнодушен к такой усладе жизни, как с толком посидеть за сытным столом. Но когда он принялся отведывать блюда, в этом у гостей не осталось никаких сомнений. Малам не просто ел – он вкушал, он наслаждался пережёвыванием. Жевал он то часто и мелко (при этом подбородок его беспрестанно прыгал, а верхняя губа надувалась и выпячивалась), не стесняясь оценивающе причмокивать, то, поймав неповторимый вкус, ради которого он и ел, почти замирал, закрывая глаза и вздымая брови, и лишь его язык перекатывал пойманный вкус, давая проявиться его оттенкам…

Беседа текла мерно, не мешая главному.

– Малам, ты будто гостей ждал? – спросил Фэдэф. – Стол трещит от угощений.

Малам улыбнулся, одними глазами улыбнулся. Неспешно допробовав вкус кусочка крольчатины, он ответил:

– А как же. Я ждал гостей – они и пришли.

– Кто же тебе нас выдал?

– А в углу около входной двери стоит. Всё-ё слышит.

– Кто? – в изумлении спросил Савас, вообразив, что в углу таится какое-то животное.

– Уж не козу ли ты там прячешь? – усмехнулся Фэдэф.

– Савас, иди-ка сам посмотри. Не бойся… Кто там? Кого я там спрятал?

– Здесь нет никого. Только палка какая-то.

– То-то и оно, что палка. Она-то мне всё и поведала про вас.

Темнело. Малам зажёг свечи.

– Пойду проверю, чаёк готов ли.

Проходя мимо Саваса, он погладил его по огненной голове.

– А вот и чай с лепёшками. Сегодняшние. Угощайтесь.

– Паратовый? – порадовал старика вопросом Фэдэф.

– Ага, запомнил. Понравился тебе чаёк паратовый.

Савасу и Лебеарду тоже очень понравился паратовый чай с лепёшками.

– Малам, спасибо за угощения, – Фэдэф поднялся с места. – Мне надо увидеться с Рэгогэром. Он завтра с нами до Кадухара поедет, а потом с Короком и Нэном обратно.

– Почему же, дорогой Фэдэф, не я? Я буду ухаживать за лошадьми, кормить их. Обязательно дам им побегать. Почему же, дорогой Фэдэф, не я?

– Нет, Малам. У нас с Рэгогэром будет другой уговор: ему придётся каждый вечер приезжать к подножию Кадухара с лошадьми. Я не могу тебя так обременять, ты уж не держи на меня обиду.

– Ну, коли так, поезжай к Рэгогэру… Другой уговор, – раздосадованно покачал головой Малам.

– Оставляю под твой присмотр моего сына и моего друга.

– За них не беспокойся. Домик у меня хоть и невелик, а места в нём всем хватит.

– Савас, ты пораньше сегодня спать ложись – меня не жди. Завтра чуть свет в путь отправляемся.

– Только уж не обессудьте, друзья мои, придётся вам почивать без подушек: я привык без них обходиться – не держу, – предупредил гостей Малам.

…Вернувшись от Рэгогэра, Фэдэф нашёл Малама на кухоньке, в удручённом состоянии. Он сидел на стульчике у стены, согнувшись и обхватив голову руками. Он поднял глаза: в них была печаль и слёзы.

– Малам, дорогой, что случилось? – тихо спросил Фэдэф.

– Ничего, – старик покачал головой.

– Савас? Лебеард? Они спят?

– Савас заснул быстро, дорога помогла ему. Лебеард решил прогуляться перед сном.

– Что же ты горюешь? Твой скорбный вид смутил меня.

– Она смутила меня, – старик кивнул на палку, стоявшую у стены рядом.

– Малам, я не понимаю твоих слов, но от тебя исходит тревога.

– Тревога предупреждает. Ты и твой сын – моя тревога, – Малам закрыл глаза.

– Продолжай, прошу тебя.

– Я вижу, Фэдэф, что ваши души сближаются, но она… – он снова указал на свою палку. – Она говорит мне, что расстояние между тобой и твоим сыном увеличивается. Быстро увеличивается.

– Какое расстояние, Малам?

– Какое расстояние? Пространство между вами. Больше я ничего не знаю. Она сказала мне только это.

– Почему же ты плачешь?

– Разве этого мало?.. Тебе надо побыть одному, Фэдэф, – и голова твоя просветлеет. Ступай подыши свежим воздухом, всё равно теперь не уснёшь.

– Ну, спасибо тебе, старик. Буду думать, хоть и не очень доверяю твоей палке: это простой болотный двухтрубчатник.

Фэдэф направился к двери.

– Друг мой, – окликнул его Малам.

Фэдэф остановился, лицо его было сурово.

– Наберись терпения, – проникновенно сказал маленький морковный человечек. – Тебе его скоро не нагнать.

– Кого не нагнать?

– Расстояние.

Глава одиннадцатая Расстояние, неподвластное взору

Фэдэф понимал, что поиски горбуна, возможно, заставят их идти до Хавура. Но самый короткий путь к горе, не считая тайного, Тоннеля, Дарящего Спутника, путь через перевал Парсар, таил слишком много опасностей, чтобы вести по нему Саваса. Слова Малама, окроплённые его слезами, хоть и оставались для Фэдэфа чем-то вроде причуды странного человека, не могли не насторожить его: случайно или неслучайно они пересекались с напугавшим его сына сном. И он решил идти кружным путём, через ущелье Ведолик вдоль речки Гвиз и затем через перевал Ревдур.

…Второй день похода подходил к концу. Лебеард шёл немного впереди по правую сторону ущелья против течения Гвиза, Фэдэф с сыном – по левую. Всё чаще их взоры, утомлённые тщетным поиском следов каменных горбунов, привлекали расселины, уступы, ходы в скалах – всё то, что могло стать убежищем для них самих. Савасу не понравилась пещера, которую они с отцом только что исследовали. Она была очень глубокой и сырой, к тому же дно её было неровным.

– Совсем неуютная, папа, и не видно, что дальше, в глубине пещеры. Всегда будет казаться, что оттуда кто-нибудь выскочит или выползет. Так и не поспишь.

Как только они вышли из пещеры, Лебеард посвистел им и позвал их рукой. Они быстро пересекли Гвиз, прыгая с камня на камень.

– Смотрите… След хороший – недавно горбун прошёл.

– Его можно принять за след огромного человека, – заметил Савас.

– А как же след от большого пальца? – подсказал ему Лебеард.

– Я не подумал об этом, Лебеард. У человека так не бывает.

– Вот ещё следы, видите? – Лебеард продолжал исследовать выдавший горбуна участок грунта. – Это клок его волос. Он, как и вы, перешёл в этом месте речку. Задняя лапа соскользнула с камня и оставила тяжёлый след, а эта трещинка прихватила волосы.

Савас побежал на другую сторону Гвиза, чтобы проверить, нет ли следов там.

– Лебеард, папа, идите сюда!..

– Вижу, Савас, – Лебеард склонился над следом. – Здесь горбун пил из реки. Эти углубления он сделал пальцами задних лап, когда наклонялся, чтобы попить.

– Что же нам делать, Лебеард? Савас? – спросил Фэдэф.

– Конечно, преследовать горбуна! Мы его быстро настигнем. Лебеард сказал, что след свежий… Папа, не смотри так, я не устал.

– Пока светло, будем двигаться, – согласился Фэдэф.

Ещё два раза охотники натыкались на следы горбуна. Но сумерки заставили их отложить преследование и сделать привал.

Третий день начался неожиданно. Как только они покинули небольшую пещеру, которая приютила их на ночь, Савас громко прошептал, указывая рукой:

– Папа, Лебеард, смотрите – горбун! Наш горбун!

Впереди, в трёх сотнях шагов от них, по другой стороне ущелья неторопливо шёл каменный горбун.

– Молодец, Савас. У тебя глаз охотника, – подбодрил его Лебеард, увидев, что он ухватился за руку отца. – Теперь главное не упустить его.

– Тише! – прошептал Фэдэф.

– Думаю, он уже почуял нас.

Через некоторое время слова Лебеарда подтвердились: горбун шёл, изредка поворачивая голову в сторону своих преследователей.

– Странно, что он не пытается улучить момент и превратиться в камень, – подметил Фэдэф.

– Я тоже об этом подумал, – согласился Лебеард. – Может быть, он знает надёжный ход, через который наверняка уйдёт от нас. Савас, нам лучше снять луки.

– Папа, почему горбун не убегает от нас? Он не боится?

Было заметно, что Савас волнуется.

– Он не боится нас, сынок. Видишь, он не спешит, озирается редко, не жмётся к скале. Он хочет усыпить нашу бдительность и ускользнуть неожиданно.

– Смотрите. Он остановился и ждёт… Снова пошёл. Что это может значить? – спросил Лебеард, одновременно взвешивая в уме ответы на этот вопрос.

– Лебеард, ты думаешь, он нас заманивает? – спросил Савас и, не отрывая от него пристального взгляда, настойчиво повторил. – Заманивает?

Лебеард и Фэдэф переглянулись: они не ждали от их неискушённого спутника такой догадки.

– Ты прав, Савас. Скорее всего, горбун заманивает нас, – спокойно сказал Лебеард. – Мы должны опередить его.

– Пора, – сказал Фэдэф. – Савас, приготовься стрелять.

– Подожди, Фэдэф. Сейчас будет узкое место, и ущелье свернёт направо. Когда горбун скроется за скалой и потеряет нас из виду, сделаем бросок до угла, чтобы сократить расстояние. Тогда Савасу легче будет попасть в него.

Как только горбун зашёл за скалу, преследователи побежали вдогонку. Первым направо свернул Лебеард и тут же остановился: на другой стороне ущелья их поджидал горбун. Он стоял у речки и смотрел прямо на Лебеарда. Глаза горбуна были полны ярости, и он готов был броситься на преследователя в любое мгновение. Их разделяли всего тридцать шагов, которые горбун преодолеет за несколько прыжков.

– Стойте! – сказал Лебеард подоспевшим друзьям. – Медлить нельзя: вот-вот он ринется на нас.

– Савас, прицеливайся!.. Готов? – спросил Фэдэф и, обнажив мечи, вызывающе прокричал: – Эй, тварь! Чьи клыки больше и острее?!

Горбун тут же встал на задние лапы и оскалился. Савас дрожал всем телом, целиться было трудно.

– Стреляй! – скомандовал отец.

Несколько мгновений пальцы не могли отпустить тетиву, как будто Савас потерял власть над ними.

– Сынок! – голос отца, та страсть, которой он переполнил это слово, помогла пальцам ожить.

Стрела угодила горбуну в живот – зверь заревел и скорчился от боли.

– Попал! Попал! – закричал Савас.

– Хороший выстрел, Савас. Я добью его… чтобы не мучился?

– Да, Лебеард, – согласился Савас.

Стрела Лебеарда пронзила голову горбуна, войдя через глаз.

– Сегодня вам не осталось работы: её сделал мой сын, – с этими словами Фэдэф убрал мечи. – Савас, хочешь подойти к нему?

– Да, папа.

Фэдэф положил руку на плечо сына.

– Иди.

Он провожал сына взглядом. Шаг. Ещё один. Ещё шаг. Савас стал переходить через Гвиз.

– Расслабься, мой друг, всё позади, – сказал Лебеард как можно мягче, заметив, что Фэдэф снова в напряжении. – Ты переживаешь так, будто вас разделяют не десять шагов, а расстояние, неподвластное взору.

Фэдэф оцепенел от услышанного: «расстояние, неподвластное взору». Знакомые голоса словно очнулись в его голове: «Расстояние между тобой и твоим сыном увеличивается… Тебе его скоро не нагнать… А горбун… горбун – враг… Фэдэф, ты покончишь со злом!» В эти мгновения ему показалось, что он понял смысл всех этих слов.

– Са-вас! – заорал он так, будто силой голоса можно было поколебать время и заставить его изменить прошлое, остановить настоящее и не связывать путами будущее.

– Са-вас! – горы обрушили на мальчика страшный рёв в тот момент, когда он подошёл к убитому горбуну.

Он вздрогнул от испуга и повернулся к отцу. Он увидел, как тот выдёргивает из колчана и выпускает в его сторону одну за другой смертоносные стрелы. Он услышал, как эти стрелы пронзают воздух вокруг него. Он увидел глаза отца, останавливающие жизнь. И жизнь для него остановилась, и наступила чернота…

– Са-вас!

Стрелы Фэдэфа кусали скалу и падали вниз. Но две из них вонзились в камень. Это был живой камень. Он выдал жизнь в себе своей смертью. Он откололся от скалы, высунул из горба морду и, захлёбываясь, с хрипом, рухнул на землю. Ещё один камень отделился от скалы и прыгнул в сторону Саваса. Но стрела Лебеарда заставила его вырвать своей клыкастой пастью лишь клок воздуха, а не горло мальчика, и это был клок воздуха, которым горбун подавился.

Фэдэф и Лебеард подбежали к лежавшему без чувств Савасу.

– Фэдэф, он не ранен, – быстро осмотрев его, сказал Лебеард. – Это обморок.

– Савас, сынок, очнись, – прошептал Фэдэф, склонившись над сыном. – Ты молодец, Савас: ты свалил горбуна. А теперь, прошу тебя, – возвращайся, будь сильным. Открывай глаза. И пойдём домой.

Но Савас не очнулся. Фэдэф взял его на руки и молча отправился в обратный путь. Лебеард шёл на некотором удалении от него, чтобы не мешать его чувствам…

У подножия Кадухара их ждал Рэгогэр, целые дни проводивший здесь и лишь на ночь покидавший свой пост, и Малам, оказавшийся в этот день (то ли случайно, то ли нет) попутчиком Рэгогэра.

– Фэдэф, что случилось? – спросил Рэгогэр. – Савас?.. Что с ним?..

Не дождавшись ответа, он посмотрел в глаза Лебеарду, который нёс мальчика.

– Не знаю, Рэгогэр, – ответил тот. – Он не очнулся после обморока.

– Но он жив? Он ведь жив?

– Жив… Но он не с нами, – наконец ответил Фэдэф.

– Фэдэф, позволь я повезу его, – Рэгогэр, полный решимости, вскочил на коня.

Лебеард вопросительно посмотрел на Фэдэфа – тот одобрительно кивнул ему и направился к Маламу, который молча ожидал его в стороне.

– Не ждите меня – поезжайте в Дорлиф, – сказал он, оглянувшись. – Я догоню.

– Что теперь скажешь, Малам? – как-то сухо обратился он к старику.

– Время скажет – не я скажу.

– Так зачем же ты здесь?

– Судьба Саваса решится на Перекрёстке Дорог.

– Каких ещё дорог, старик? Говори яснее!

– Ты заблудился и устал, Фэдэф. Позже ты поймёшь. Теперь же слушай и запоминай. Скажешь Лелеан…

Взгляд Фэдэфа выразил изумление.

– Скажешь Лелеан, чтобы она отнесла Саваса на Перекрёсток Дорог и оставила его там. Ей поможет её брат – не ты. Она всё поймёт.

– Почему не я?! – возмутился Фэдэф.

– Почему не ты? Найдёшь ответ в себе. А теперь поезжай к Лелеан.

Фэдэф резко повернулся и зашагал к Короку… Он быстро нагнал Рэгогэра и Лебеарда. Поравнявшись с ними, он сказал:

– Я должен увидеть Лелеан прежде, чем вы привезёте Саваса.

Несколько мгновений он не отрывал взгляда от сына. Потом ударил коня в бока и, удаляясь, крикнул:

– Прощайте!

Лелеан встретила Фэдэфа так, будто что-то знала, будто была готова к худшему. Весь её облик говорил о том, что её чувства окаменели.

– Что ты привёз вместо моего сына? С чем ты пришёл на этот раз? С какой болью?

– Лелеан?! – воскликнул Фэдэф, будто спрашивая, она ли это…

Ему стало не по себе от такой холодной, такой далёкой Лелеан, и, не зная, как открыть правду, он сказал:

– Лелеан, Савас жив! Наш сын жив! Ты скоро увидишь его!

– Почему же твои мечи с тобой, но нет Саваса?

Фэдэф ещё никогда не чувствовал себя таким растерянным и обречённым.

– Я должен сказать тебе… Случилось непредвиденное…

– Что ты называешь непредвиденным? Ты же предвестник.

– Не надо, Лелеан. Я сам не понимаю, почему это случилось. Савас упал в обморок… и не очнулся. Но он жив. На теле его ни царапины.

– Не очнулся и жив? Нет. Не очнулся – это ещё не жив. Очнётся ли он, предвестник?

Фэдэф опустил глаза: ему нечего было сказать на это.

– Прости, Лелеан. Я хотел… вернуться по-другому.

– Все последние годы я хотела жить по-другому. Но ты ничего не видел и не слышал. Теперь вышло по-твоему.

Фэдэфа больно задели эти слова.

– Лелеан, я должен передать тебе… Это касается нашего сына. Малам, этот морковный старик из Нэтлифа, сказал, что ты всё поймёшь.

– Говори же!

– Он сказал, чтобы ты с Лебеардом отнесла Саваса на какой-то Перекрёсток Дорог и оставила его там. Он сказал, что судьба нашего сына решится на Перекрёстке Дорог.

– А ты… ты ещё говоришь, что Савас жив, – Лелеан закрыла лицо руками и заплакала.

– Что означают его слова? – спросил Фэдэф.

Лелеан молчала.

– И ты мне ничего не скажешь?

Лелеан не ответила ему.

– Прости, Лелеан. Я ухожу.

– И мы уходим – я и мой сын.

Фэдэфу хотелось сказать что-то ещё… Не сказать – оказаться в прошлом и начать всё сызнова, с того крыльца, где он впервые встретил Лелеан. Но это было невозможно. Всё кончилось. Всё осталось позади. Навсегда.

Фэдэф вышел из дома, попрощался с Короком и направился в Управляющий Совет Дорлифа: ему нужен был Тланалт… Там его не оказалось. Писарь Совета Рэлэр сказал Фэдэфу, что Тланалт недавно ушёл домой. «Так даже лучше: не надо ни с кем объясняться», – подумал Фэдэф…

– Фэдэф, рад видеть тебя! Проходи в дом, – воскликнул Тланалт, увидев всегда желанного здесь гостя.

– Здравствуй, Тланалт. Я спешу. Я пришёл из-за этого. Вот, возьми. Теперь ты Хранитель.

– Как, Фэдэф?! О чём ты? Что случилось?

– Я выхожу из Совета. Я нарушил четвёртое условие.

– Нет. Ты не мог. Я не верю. Дело в чём-то другом. Объясни.

– Я и себе не могу многого объяснить. Я лишь чувствую. И знаю. Прощай.

– Не верю! Стой, Фэдэф! Не уходи! Давай разберёмся во всём вместе!

Фэдэф оглянулся назад.

– Поздно, Тланалт.

…Уже на окраине Дорлифа Фэдэф вспомнил слова брата и повернул обратно.

– Я покончу с этим, Савас. Знаю, что поздно. Для меня поздно. Для Лелеан поздно. Для нашего сына… поздно. Но для тебя… Спасибо тебе: ты пытался спасти меня. И прости меня за то, что слеза моя, ещё не упав на землю, на которой ты лежал, превратилась в камень.

Подходя к своему дому, Фэдэф увидел Нэна. Докода во дворе не было. «Саваса привезли, – подумал он. – Рэгогэр уже уехал». Дверь в дом была открыта – изнутри доносились голоса Лелеан и Лебеарда. В голосе Лелеан слышалось волнение. Фэдэф снял с пояса мечи в ножнах и положил их у крыльца. Вдруг давно забытое им слово потревожило его слух. Его произнесла Лелеан: «Палерард». Это слово зацепило его и едва не заставило вновь переступить порог дома. Но он испугался чего-то, отпрянул назад и побежал прочь, от слов, от мыслей, от чувств… Очнулся Фэдэф на границе Дикого Леса. Перед тем как ступить в него, он прошептал:

– Я твой. Прими меня.

Глава двенадцатая Пророчество, которое будет забыто

Через семнадцать дней владелец пекарни Дарад привёл в Управляющий Совет своего четырнадцатилетнего сына. На месте были Тланалт и Марурам.

– Здравствуйте, люди добрые. Мой сын, его зовут Плилп, хочет сообщить вам что-то важное.

– Рады видеть тебя и твоего сына, Дарад, – поприветствовал посетителей Тланалт. – Садитесь. С чем же ты пришёл, Плилп? Рассказывай.

Плилп, однако, вместо того чтобы рассказывать, прошептал отцу:

– Я же тебя просил. Скажи им.

– Простите моего сына, но он говорит, что ему велено передать слышанное всем членам Совета.

Марурам вопросительно посмотрел на Тланалта.

– Если наши гости говорят, что дело важное и требует присутствия всех членов Совета, так тому и быть, – сказал Тланалт.

– Тланалт, Марурам, простите меня, но я должен идти в пекарню. Оставляю вам своего сына, – Дарад поднялся с места. – Плилп, расскажи всё, как мне рассказал. Ничего не упусти. Не бойся и не торопись… Вы уж с ним помягче.

– Ступай, Дарад. Плилп уже не маленький – справится. Доброго здоровья тебе, – попрощался с ним Марурам.

– Доброго жара в печах, – провожая его, сказал Тланалт.

Всё время, пока Плилп ожидал прибытия уважаемых людей, губы его не переставали шевелиться, а взгляд, устремлённый в стену, выражал отсутствие в нём этой стены. Когда же наконец все были в сборе, Тланалт сказал:

– Друзья, это Плилп, сын нашего уважаемого Дарада. Он принёс нам важные слова, которые должен услышать каждый из нас.

– Надеюсь, такие же важные, как и хлеб его отца на наших столах, – замечание Трэгэрта, как это часто случалось с его замечаниями, звучало неоднозначно.

– Послушаем – узнаем, – сказал Тланалт.

– Плилп терпеливо ждал нас. Давайте и мы наберёмся терпения и спокойно выслушаем его, – поддержал Тланалта Марурам. – Приступай, Плилп.

Плилп встал.

– Утром я гулял с ферлингом за нашим садом. Вдруг меня кто-то окликнул. Это был седой старик. Он шёл из Дикого Леса. Я немного испугался и решил пойти домой. Я знаю… все знают, что из Дикого Леса выхода нет.

– Это правда, – подтвердил Гордрог. – Ни один смельчак, вступивший в Дикий Лес, не вернулся оттуда. Продолжай, Плилп.

– Подожди-ка, Плилп. Ответь нам: старик вышел из Дикого Леса, или ты так подумал? – спросил Трэгэрт, рот его скривился в ехидной улыбке.

Плилп замялся.

– Совет ждёт – ответствуй, – с нарочитой строгостью настаивал Трэгэрт.

– Я подумал так… потому что он шёл со стороны Дикого Леса.

– Что ты ещё подумал, наш юный друг? – не унимался Трэгэрт.

– Я подумал, что это Фэдэф.

– Прости, что перебиваю тебя, Плилп. Почему же ты так подумал? – осторожно спросил Тланалт. – Фэдэф не похож на старика.

– Мне показалось, что старик говорил его голосом, а ещё все знают, что Фэдэф ушёл в Дикий Лес. Люди видели, как он уходил туда.

– Дальше, – попросил Тланалт.

– Когда мы с ферлингом быстро пошли оттуда, он окликнул меня… по имени. Я не хотел останавливаться, но он позвал меня ещё раз, и тогда я подождал его.

– Это был Фэдэф? – спросил Гордрог.

– Я не знаю. Я был немного напуган. Он был похож на Фэдэфа и назвал моё имя. Но Фэдэф не старик, а этот – седой старик… И из Дикого Леса никто никогда не возвращался.

– Всё? Ты закончил? И теперь мы должны посовещаться и решить, Фэдэф это был или не Фэдэф? – продолжал придираться Трэгэрт.

– Трэгэрт, если ты оставил важные дела и тебе не терпится вернуться к ним, можешь сделать это. Мы не станем настаивать на твоём присутствии. Думаю, и Плилп не станет, – вступился за мальчика Тланалт.

– Прости, Тланалт. Я лишь предположил, что Плилп уже поведал Совету важную весть. Прости и ты меня, юный друг, и, если тебе есть, что добавить к своему занимательному рассказу, будь добр, продолжай.

– Плилп, что сказал тебе человек, которого ты встретил? – спросил Тланалт.

– Он сказал, чтобы я постарался в точности запомнить его слова и передал их всем членам Управляющего Совета. Он сказал, что слова эти должны быть записаны и сохранены, чтобы их узрели грядущие поколения.

– Наш Фэдэф, кажется, возомнил себя властителем душ не только ныне здравствующих, но и всех грядущих поколений дорлифян, – не удержался от насмешки Трэгэрт.

– Замолчи, Трэгэрт! – вспылил Тланалт. – Фэдэф – герой Дорлифа, и дорлифяне не потерпят оскорблений в его адрес, как бы ни сложилась его дальнейшая судьба. Предупреждаю тебя: я выношу твоё сегодняшнее поведение по отношению к Плилпу и твои грязные слова о Фэдэфе на суд Дорлифа.

– Посмотрим, на чьей стороне будет Дорлиф. Не думаю, что на стороне Дикого Леса и его обитателей, – с этими словами Трэгэрт вышел.

– Теперь мы можем спокойно дослушать рассказ нашего гостя, – сказал с видимым довольством на лице Марурам. – Плилп, тебе было нелегко говорить, но доведи начатое до конца.

Плилп поднял глаза к потолку, будто на нём были запечатлены слова старика.

– Не раз ещё, как и в далёком прошлом, спокойное течение жизни Дорлифа нарушено будет необузданной волей могучего чудовища, прозванного нашими предками Шорошом. Многие, рождённые для жизни, и многое, что дорого нам, сгинет безвозвратно в его убийственных объятиях. Но останутся, как и прежде оставались, те, кто не даст угаснуть огню жизни навсегда, и Дорлиф будет возрождаться снова и снова. Но однажды, когда расцветший Дорлиф будет засыпать и просыпаться под крышами, которые сольются с небом и светом, Шорош вновь обрушит свой безумный гнев на него и не только отнимет у него тысячи жизней, свет и небо, но перекинет в прошлое через пространство и время невидимый мостик, по которому придёт ещё одна беда. С этой бедой людям не справиться терпением, трудом и добротой. Но будет сказано Слово… Слово, которое будет даровано человеку Миром Грёз, Слово, которое не сгинет в Нет-Мире, Слово, которое не растворится в Мире Духов, Слово, которое измерит скорбь Шороша и сомкнёт начало с концом. И Слово это способно одолеть беду. Запомни это, Плилп, расскажи о встрече со мной своему отцу. А предсказание моё слово в слово…

– Плилп, очнись! – громко сказал Гордрог.

Плилп вздрогнул и посмотрел на членов Совета так, как будто видел их первый раз.

– Этот старик больше ничего не просил передать нам? – спросил Марурам, возвращая его в настоящее.

После некоторого замешательства Плилп наконец пришёл в себя и понял, почему он здесь.

– Простите меня. Я немного задумался, когда пересказывал вам то, что услышал от старика.

– Полагаю, его задумчивость помогла ему ничего не упустить, – с улыбкой сказал Тланалт. – Всё записал, Рэлэр?

– Да, Тланалт, слово в слово.

– Мы благодарим тебя, Плилп. Можешь идти домой.

– Постой, Плилп, – остановил его Марурам. – Ты не заметил, куда после встречи с тобой направился старик?

Плилп потупил взгляд. Потом посмотрел на Тланалта, потом – на Марурама.

– Мы с Зизом немного отошли, и я оглянулся: старик пошёл к Дикому Лесу.

Глава тринадцатая Огоньки во тьме

Ожидание было недолгим. Ещё не потускнел дневной свет, как в одно мгновение смысл ожидания обратился в антисмысл, в бессмысленность его существования. Шорош… Шорош явил себя Миру Яви. Он пришёл со стороны озера Лефенд.

– Фэлэфи, я думаю, подвал нужно держать открытым. Открой, пожалуйста, и подожди меня в доме. Я выйду во двор, посмотрю, не возвращаются ли Новон и Рэтитэр, – сказала дочери Мэрэми.

Уже не один раз выходила она из дома. Сердце её тревожилось за сыновей и Норона: в этот час их не было рядом. Она стояла у калитки и смотрела то на дорогу, то вдаль. Все дорлифяне были сегодня в смятенном ожидании.

Норон объезжал окраины Дорлифа. В условленных местах всё было подготовлено для костров: вырыты неглубокие ямы диаметром в четыре-пять шагов, уложен хворост, дрова; сверху это было укреплено длинными кольями (одни их концы вбивались в землю по краям ямы, другие крепились к просмолённому столбу, врытому посреди неё). Теперь неподалёку от этих мест люди делали в земле схроны для продуктов и воды, привозимых на телегах со складов Дорлифа. Обычно склонные к разговорам во время совместного труда, люди сегодня работали молча. Лица их были серьёзными и озадаченными, глаза порой прятались от глаз напротив, боясь угадать в них себя, свой страх.

Норон остановился и спешился у одного из таких муравейников. Он поздоровался с людьми и, подойдя к телеге, принял мешок с картофелем. Не успев сделать и трёх шагов по направлению к схрону, он вздрогнул от крика за спиной и обернулся: парень, стоявший на телеге, который только что подал ему мешок, кричал, как оглашенный, пронзительным голосом, указывая рукой в сторону озера Лефенд:

– Смотрите! Смотрите!

Всякое движение на мгновение замерло. Взоры устремились вдаль, и их следующее мгновение было там. На небе за озером Лефенд появилась чёрная точка. Она быстро расползалась ворсистым пятном, как будто её промокнули лоскутом неба, но этот тонкий лоскут не справился с ним и сам был тотчас съеден. За ним другой, третий… Пятно выросло, набив свою ненасытную утробу промокашками, и в какой-то момент выкатилось из глубины неба гигантским чёрным клубком, плотным и жилистым. Клубок хватал и наматывал на себя всё, что встречалось у него на пути: куски леса, гор, озёр, лугов, селений. Казалось, он сжирал само пространство и свет, которым оно было наполнено. Клубок был и неподвластен, и непостижим. И при виде него трепет и паралич духа занимали место плоти и воли, называемыми «человек». Затем каждого обнимала густая чернота, не только зримая, но и ощутимая всей кожей, и охватывал особый ужас, с которым каждый оставался наедине несколько последних своих мгновений.

Мэрэми не дошла двух шагов до двери своего дома, когда что-то заставило её оглянуться. Перед взором её предстал гигантский чёрный клубок. И тут же – кромешная тьма, отгородившая её от всего родного, что только что окружало её. Через миг слепоты она увидела перед собой себя, только себя, одну себя, будто никого и ничего другого уже не было. Она увидела в глазах, смотревших на неё, в своих глазах, безмерное отчаяние и безнадёжность. Она увидела себя, превращавшуюся в ничто, в черноту.

Соседка и подруга Мэрэми Сэлэси, её муж и трое их детей были в подвале, когда пришёл Шорош. Они не видели, как на Дорлиф, на их дом мчался зловещий клубок. Их сразу разделила чернота, и каждый из них перед своим концом видел себя, лишь себя, и слышал, как кричат близкие, видевшие лишь себя.

Лутул очнулся от каких-то звуков. Он сразу открыл глаза, но ничего не увидел. Темнота не напугала его, потому что он вообще не боялся темноты и потому что знал, что Шорош принесёт её с собой.

– Я, кажется, жив, – сказал он вслух, чтобы услышать свой голос, который должен был подтвердить ощущение жизни. – Я жив.

Он почувствовал, что чем-то придавлен. Напрягшись, он попытался высвободить руки и ноги – тщетно. Ещё раз – ничего не получилось. Ещё и ещё… Звуки над ним возобновились. Это были постукивания, треск, шуршание. Они то усиливались, то затихали. «Что это? – подумал Лутул. – Может, ещё кто-то жив?.. Пытается выбраться, как и я?»

– Эй! Кто там?.. Это я, Лутул! Отзовись!.. Это Лутул! – крик получался приглушённым, сдавленным, приходилось преодолевать вес, который сопротивлялся каждому его вздоху. – Слышишь меня?.. Это Верзила Лутул!

Лутул заметил, что, когда он кричит, звуки наверху прерываются. Он сделал ещё одну попытку зацепиться за удачу, витавшую над ним.

– Это я, Лутул! Верзила Лутул! Откликнись!.. Если тебе трудно говорить, подай голос! Просто голос!

В ответ он услышал то, чего в эти мгновения услышать не ожидал. Это был голос ферлинга. Ему показалось, что он узнал его.

– Лул!

– Иу-иу-иу!

– Лул!

– Иу-иу-иу!

– Лул! Родной мой! Ты уцелел! Иди ко мне! Иди! Иди!

Стук и царапание возобновились с новой силой. Теперь Лутул знал точно, что эти звуки означают его спасение.

– Иу-иу!

– Иу!

По голосам Лутул понял, что Лулу ответил другой ферлинг, что они говорят друг с другом.

– Лул, я слышу, ты там не один. Кто тебе помогает? Нуни?.. Сэси?..

– Иу-иу! – это была Сэси.

– Сэси! Я слышу тебя, – Лутул отдышался. – Лул, Сэси, вы молодцы. А я пока не могу вам помочь… Руки… Освободить бы руки.

Лутул не думал, что его освобождение будет таким долгим и изнурительным. Слыша ферлингов, зная, что они близко, он поддался иллюзии, подчинил ей своё внутреннее время и позволил надежде сделать обратную работу – измотать его силы. Руки и ноги его онемели. Терпеть это живому и могучему Лутулу, Верзиле Лутулу, было невыносимо. Ему казалось, что воздуха становится меньше и меньше. Он всё реже и реже подбадривал своих спасателей. Несколько раз он впадал в забытьё.

Лутулу снилось, как он вошёл в озёрную воду и поплыл, наслаждаясь её свежестью. Он глубоко нырнул, пронизал собой её прохладное нутро, вынырнул и, распластавшись на озёрном небе, глубоко вдохнул и… очнулся. Лутул очнулся. Он по-прежнему ничего не видел, но… ощутил, что он на свободе, что его тело наливается жизнью. Через мгновения он понял, что его, лежащего на спине, куда-то волочат. Лицо его обдавали свежие волны живительного воздуха – это ферлинги махали крыльями, помогая себе оттащить хозяина от его недавней могилы.

– Лул, Сэси! Детки мои! – прошептал Лутул.

Услышав его, ферлинги остановились, разжали клювы, выпустив его жилет и рубаху, и наклонились над ним.

– Иу-иу-иу!

– Хорошие мои! Спасители мои! Что бы я без вас делал?!

Ферлинги прижимали свои увесистые, но нежные головы к его груди. Лутул ещё не набравшими силу руками стал гладить их, перебирая оживающими пальцами в мягком пуху, серебро которого слизала темень.

– Лул, я узнаю тебя. Конечно, это ты затеял моё спасение. А это кто у нас? Подожди-подожди. Тэт? И ты здесь, Тэт! Ну, прости, что я не узнал тебя из-под завала, хороший мой. А это Сэси, это наша красавица Сэси. Кажется, я ещё кого-то забыл. Не узнаю.

На самом деле Лутул при первом же прикосновении к голове ферлинга узнал в нём Рура, того самого Рура, с которым он был утром на площади.

– Ну-ка, поговори со мной. Ну-ка, подай голос.

– Иу-иу! – ответил Рур.

– Рур, – с довольством в голосе протянул Лутул. – Теперь я узнаю тебя. Рур, умница.

– Иу-иу!

Лутул сидел на земле и ласкал окруживших его ферлингов словами и руками. (Из одиннадцати его птиц уцелели только четыре).

– Теперь, друзья, мы должны разжечь огонь, надо же мне на вас посмотреть.

Лутул не славился особой предусмотрительностью, за исключением, пожалуй, одного: выходя из дома, он всегда брал с собой мешочек с кормом для ферлингов, который носил на поясе. Но этот день был особым, и после общего схода дорлифян Лутул зашёл домой, чтобы взять лопату, собрать сумку с продуктами, а главное – это главное он всё время удерживал в голове, – захватить с собой коробочку вспышек.

Лутул сунул руку в кармашек жилета и сразу вспомнил, что отдал свои вспышки для общего костра. (Около каждого места для костра дорлифяне выкапывали небольшую ямку, в которую клали шкатулку с коробочкой вспышек и бумажными трубочками, после чего ямку закладывали камнем).

От земли до неба стояла густая холодная тьма. И само небо было поглощено ею. Двигаться можно было только на ощупь, медленно и осторожно. Лутул помнил, где он находился, когда явь вокруг него слизал Шорош. Место для костра в тот момент было недалеко от него. Но теперь, в этой черноте и хаосе, нельзя было не только определить нужное направление, но и случайно набрести на подсказку: знакомое дерево, беседку для отдыха, приметный валун. Лутул ломал голову над тем, как же ему правильно двигаться: выбрать какое-то направление и стараться придерживаться его или исследовать какой-то кусок местности, наугад проходя его вдоль и поперёк. На мгновение его смутила нечаянная мысль о том, что никаких подготовленных для костров мест не осталось, но он тут же прогнал её от себя. Другую же, нечаянную, мысль Лутул прогонять не стал: «Ферлинги приведут меня к запасам продуктов». И, прежде чем отправиться в путь, он несколько раз повторил им слово, которое они усвоили с цыплячьего возраста: «кушать». Затем он доверился своим спасителям и в окружении их побрёл в темноте. Они помогали ему идти: всякий раз, когда на его пути встречалось препятствие, они предупреждали его голосом и даже оттесняли своими телами в сторону, чтобы он мог обойти это препятствие. Время от времени пущенное Лутулом слово искало в темноте дорлифян, но не получив отклика, теряло силы и само пропадало бесследно… В какой-то момент ферлинги оживились, начали без умолку кричать, бить крыльями, хватать Лутула за руки и одежду клювами. Лутул встал на четвереньки и, медленно продвигаясь, принялся ощупывать то, на что он натыкался. Вдруг он прикоснулся к чему-то мягкому, и его пальцы тут же сказали ему, что это ферлинг, бездыханное тело ферлинга.

«Откуда он здесь? – подумал Лутул. – Может, хозяин взял его с собой? Может, он сам где-то здесь?» Он продолжил исследовать место под неумолчные крики ферлингов.

– Лул, что же вы так разволновались? Уймитесь! Тише! Тише! Дайте послушать! Человека из-за вас не услышишь!

Лул, как бы в ответ, ухватил хозяина за рубаху и потащил за собой, потом остановился и принялся стучать клювом обо что-то твёрдое. Сэси, Тэт и Рур тут же присоединились к вожаку. У Лутула ёкнуло сердце, и он руками проверил то, что подсказал ему слух… Так и есть – кормушка для его ферлингов. Её нельзя было спутать ни с какой другой, он сделал её сам, она была рассчитана на два десятка ферлингов. Никто в Дорлифе не держал больше двух-трёх птиц – Лутул мечтал о двадцати. Он понял: его спасители привели его к родному дому, к тем жалким остаткам его, которые не сожрал Шорош. Он понял: только что он нашёл тело ещё одного своего питомца.

– Надо покормить… Надо покормить… Вы хотите есть, детки мои, – вдруг забормотал и засуетился Лутул.

Он машинально снял мешочек с орехами, высыпал их в кормушку и только потом, сообразив, что мешочек не потерялся, обрадовался.

– Кушайте, мои хорошие, набирайтесь сил, нам они ещё пригодятся.

Ферлинги мерно стучали по дну кормушки, смакуя лакомство. Лутул сидел рядом и, пользуясь темнотой, промокал глаза и щёки краем рубахи…

Как только дыхание Шороша погасило свечи в подвале, Фэлэфи каким-то чутьём уловила, что Дорлифа больше нет. Безграничная боль в мгновение переполнила и надорвала её душу. Её мысли и чувства, словно сговорившись, стали покидать её, и их место начала заполнять бессмыслица: голоса людей и животных, что когда-то застряли в воздухе и теперь сорвались со своих мест, нежный вкус яблочно-морковного пирога, облизанного языками пламени, и взгляд парализованного ферлинга, умолявший огонь об одном: «Скорее, скорее коснись моих перьев и прими меня в свои объятия», холодная Слеза Шороша и людские слёзы вместо слов…

– Вернитесь! Вернитесь! – закричала Фэлэфи, напрягая последние силы рассудка, своим мыслям и чувствам.

И они послушались её. Обессилев, она уснула.

Когда Фэлэфи вернулась из сна в черноту яви, долго не могла преодолеть страх и открыть крышку подвала. Но мысль о матери была сильнее страха, и наконец она решилась – выбралась наверх и позвала маму. Потом снова и снова… снова и снова. Она быстро поняла, что, кроме подвала, от дома ничего не осталось. Она не знала, что делать, но возвращаться в темницу, наполненную призраками, ей больше не хотелось. Ещё она заметила, что ей не хочется плакать и звать на помощь. Она почувствовала, что в ней что-то изменилось, что она уже не вчерашняя Фэлэфи, и что она может прогнать свой страх. Она почувствовала свои руки. Раньше она не чувствовала так своих рук. Она почувствовала, что, повинуясь огню её души, они умеют брать и отдавать, но брать и отдавать не предметы, а нечто невидимое, но действенное, некую силу.

– А-а… а-а, – то ли стон, то ли слабый крик донёсся из темноты.

Фэлэфи пошла на голос. Ей показалось, что он исходит из того места, где стоял дом соседей.

– Сэлэси! – позвала она наудачу. – Сэлэси!

Никто не ответил. Потом снова жалобные звуки надорвали полотно черноты. И Фэлэфи поняла, что это зовёт на помощь соседский щенок. «Наверно, остался один, бедняжка», – подумала она и поспешила.

– Кловолк! Кловолк, не плачь! Я иду к тебе!

Щенок снова подал голос. Но на этот раз это был не плач, а звонкий призывный лай, в котором слышалась радость. Близость человека и знакомый голос взбудоражили его. Он не умолкал. Фэлэфи наконец добралась до места, откуда раздавался лай. Она поняла, что щенок лает снизу, из какой-то ямы, слишком глубокой, чтобы он мог выбраться самостоятельно. Она встала на колени и, опёршись одной рукой о землю, другую протянула вниз и тут же почувствовала, как тёплый комок прыгает ей на руку и скатывается обратно.

– Не спеши, Кловолк. Не спеши. Дай мне ухватить тебя. Так не больно? Иди ко мне, хороший мой. Вот мы и на свободе.

Вытащив щенка, Фэлэфи прижала его к груди. Кловолк всем телом дрожал от радости и мордочкой тянулся к её лицу, чтобы облизать его, в знак благодарности. Вдруг Фэлэфи краем глаза уловила какой-то свет. Она быстро повернулась к нему: его нельзя было терять из виду. Но в одно мгновение его смазала чернота. Фэлэфи замерла в ожидании: она не обманулась, ведь что-то было там, был свет, она его видела… Темень вновь ожила огоньком… Он не пропадал… Он приметно рос. «Костёр! Кто-то разжигает костёр!» – подумала Фэлэфи. Осторожными шагами, совсем не так, как бежало туда её сердце, она направилась в сторону костра. Не дойдя до него шагов тридцати, она услышала голос и сразу узнала его. «Лутул. Верзила Лутул! Конечно. Разжёг костёр на месте своего дома. Болтает со своими ферлингами».

– Лутул! – крикнула Фэлэфи и побежала к нему.

Лутул повернулся на крик и, увидев Фэлэфи, шагнул ей навстречу. Они обняли друг друга и долго стояли, прижавшись друг к другу, молча, как будто каждый из них много дней провёл на необитаемом острове, забыл слова и теперь боялся сказать что-то невпопад.

– А это кто у нас? – спросил наконец Лутул.

– Это Кловолк. Не мог выбраться из ямы и позвал меня. А потом ты поманил нас своим огоньком. Первый раз он у тебя не задался – будто что-то родное исчезло.

– Давай-ка покормим Кловолка, я тут кое-что нашёл, у себя дома. Фэли, возьми и ты, – Лутул протянул ей лепёшку. – Ещё мягкие. Как-то уцелели… Хорошо, что вспышки нашёл, с огнём совсем другое дело.

– Помнишь, как на Новый Свет ты угостил меня и Нэтэна лепёшками, точно такими же?

Лутул задумался.

– На Новый Свет я снова напеку лепёшек, много-много, и буду, как в прошлый раз, угощать ими всех, кто заговорит со мной. Я придумал такую забаву для себя, специально для Нового Света.

– Хорошо ты придумал, Лутул… Лутул! – вдруг вскрикнула Фэлэфи, напугав Лутула, Кловолка и даже бесстрашных ферлингов, которые громко замахали крыльями, как будто отбиваясь от этого крика. – Смотри! Чьи-то глаза! Видишь? Видишь?

– Нет, Фэли, – растерялся Лутул.

Фэлэфи подбежала к тому месту, где, как ей показалось, огненно блеснули глаза. Она присела и стала разгребать землю руками.

– Лутул, иди сюда!.. Смотри. Это… это твой ферлинг. Мне кажется, в нём не угасла жизнь.

Лутул принялся отбрасывать землю своими большими руками.

– Это Дуди! Это моя Дуди! – сказал он трепещущим голосом. – Не шевелится… Молчит. Дуди, скажи что-нибудь! Фэли, она умирает!

Фэлэфи заметила, что её руки тянутся к умирающему ферлингу. Но она не убрала их, как сделала бы это, боясь причинить птице боль, будь она прежней Фэлэфи. Напротив, она вверила им призыв своего сердца, и руки её стали осторожно-осторожно ощупывать тело Дуди. С каждым их движением она убеждалась, что они знают, что делают. Они получали едва уловимые токи, которых Фэлэфи не понимала, и посылали ответные. Лутул сидел рядом и молча наблюдал. Шея ферлинга будто притянула и не хотела отпускать руки девочки. И они колдовали над ней очень долго и напряжённо. Потом Фэлэфи отвела руки в сторону, и они продолжали свою работу с воображаемой шеей, с тем невидимым, что они взяли у ферлинга, чтобы вскоре вернуть. Они будто лепили что-то из глины, что-то присоединяли друг к другу и скрепляли, что-то подправляли. Потом они на мгновение остановились и бросили то недоступное взору, что было в них, в сторону шеи неподвижной птицы – Дуди встрепенулась, вытянула шею, встала на ноги и, издавая крик, замахала крыльями. Четверо её сородичей тоже закричали, замахали крыльями и подбежали к ней. От увиденного Лутул впал в бессловесное изумление.

– Лутул, я прилягу, отдохну немного, – слабый голос и потухший взгляд Фэлэфи говорили о том, что она отдала все силы, чтобы оживить Дуди.

– Устраивайся здесь, у костра, – Лутул снял с себя жилет и постелил его на землю.

Фэлэфи легла.

– Кловолк, иди ко мне, – едва шевеля губами, сказала она и сразу уснула.

Пробудили её голоса людей.

– Потерял, потерял! Я её потерял! – бормотал Руптатпур, потрясая перед собой мешком для овощей с привязанной к нему длинной верёвкой.

– Да тише ты, Руптатпур! Дай девочке поспать! – с чувством прошептал Лутул.

– Какой ещё девочке?! Видишь?! – он снова поднял перед собой мешок. – Видишь?!

– Вижу. Мешок как мешок.

– Мешок как мешок! – передразнил Лутула Руптатпур, с укором в голосе.

– Да тише ты! Дочка Норона спит!

– Я уже проснулась, Лутул, – сказала Фэлэфи, поднялась и подошла к ним. – Из-за чего же ты так убиваешься, Руптатпур? Я слышала, ты потерял что-то.

– Видно, картошку дорогой растерял. Мешок-то, наверно, дырявый, – подтрунил над нарушителем спокойствия Лутул.

– Дороди я потерял, – дрожащим голосом признался Руптатпур.

– Ну, тогда прости меня, Руп. Я не знал, что у тебя настоящее горе. Надо было сразу сказать, что Дороди погибла.

– Типун тебе на язык, верзила несуразный!

– Что опять не так?

– Я же говорю: потерял! Слышишь ты, что я говорю? По-те-рял!

– Как же ты её потерял, Руптатпур? – вмешалась Фэлэфи в разговор, чтобы прервать неуместные препирательства и наконец прояснить, что же случилось с Дороди.

– Дочка, на ходу жену я потерял. Волочил её вот на этом самом мешке к вашему костру. Остановился, чтобы проверить, как она, и заодно отдохнуть. Говорю с ней – не отвечает. Руками стал трогать, не видно же ничего в шаге, а вместо неё – коряга. Сначала перепугался очень: подумал, её беднягу так скрутило. Уж потом разобрал, что это дерево. Звал её, шарил руками в этой проклятой темени – всё впустую, – Руптатпур в отчаянии махнул рукой.

– А что с Дороди? Почему тебе пришлось её по земле тащить?

– Ей обе ноги придавило, дочка, еле высвободил их. Мы же в подвале прятались. Хорошо, что не в доме: дом Шорош полностью слизал. А подвал разрушил, да так, что едва живы остались.

Пока Руптатпур рассказывал о своей беде, Лутул подыскал деревяшки и три из них сразу поджёг.

– Пойдёмте Дороди искать, без нашей помощи ей не добраться, – решительно сказал он.

На поиски отправились все, кто был у костра: и люди, и их помощники. Шли неподалёку друг от друга, молча, прислушиваясь к тишине. Очень скоро Рур подал голос из темноты. Руптатпур первым ринулся на зов ферлинга, остальные последовали за ним. Но он не осмелился подойти к лежавшему на земле человеку. Он пропустил Лутула.

– Это не Дороди, это учитель Крогорк, – осмотрев человека, сказал Лутул и уступил место Фэлэфи.

Передав свой факел Лутулу, Фэлэфи встала на колени подле учителя. Как только её руки замерли над его телом, она вздрогнула.

– Он весь внутри будто пережёван. Жизнь давно покинула его, – тихо сказала Фэлэфи и заплакала. – Теперь с нами нет учителя Крогорка… Он был такой жизнерадостный.

Лутул забил самую длинную из прихваченных им деревяшек рядом с телом Крогорка.

– Потом мы найдём всех погибших и проводим их в Мир Духов, а сейчас продолжим поиски Дороди.

– До-ро-ди! До-ро-ди! – в отчаянии завыл Руптатпур. Под впечатлением увиденного он совсем потерялся. – И моя Дороди вот так же где-то лежит… умирает… может, уже…

– Да что ты такое говоришь, Руптатпур! – перебил его Лутул. – Разве так можно говорить, а? К вам с Дороди ещё дочери из всех селений съедутся. Может, их Шорош обошёл или меньше потрепал. Ты им послания с ферлингами отправил?

– Отправил. Сразу после схода отправил.

– Ну вот, видишь. А ты раскис. Живого человека хоронишь. А ещё меня ругал.

– Да что ты меня уговариваешь! Я тебе не малое дитя! Сам посуди: она как без ног сейчас, да ещё не одна – жизнь в себе новую носит.

– Ну вот, видишь. У вас ещё мальчик родится. Только назови его как-нибудь попроще, чтобы не спотыкаться.

– Не буду я с тобой говорить, верзила дурной, – обиделся Руптатпур и закричал: – Дороди! Дороди!

– У-у… – чернота, показалось, отозвалась едва слышным женским голосом.

– Слышите? – оживилась приунывшая Фэлэфи.

– Я что-то слышал, – ответил Лутул.

– Звуки пришли оттуда, – указала Фэлэфи. – Пойдёмте быстрее.

…Дороди сидела на земле, опёршись на две палки. Руптатпур бросился к ней и упал подле неё на колени.

– Как же это ты потерялась, родная моя?! Хоть бы закричала, я ж корягу вместо тебя к костру привёз.

– Коряга для костра больше, чем я, сгодится, – засмеялась спокойная красавица Дороди. – Крикнуть-то я и не могла: видно, меня эта твоя коряга и ударила, да так, что я сразу чувств лишилась. Не надо было петлять как заяц. Шёл бы прямо – любая коряга на пути тебе бы досталась. Ну, что ж теперь слёзы лить, коль нашёл, что потерял. Здравствуй, Лутул. Здравствуй, Фэлэфи. Спасибо, что пришли за мной, а то я этими костылями устала землю толкать, всего-то продвинулась на три шага.

– Дороди, можно я твои ноги посмотрю? – спросила Фэлэфи.

– Пусть посмотрит, – не удержался Лутул. – Она на моих глазах издыхавшую Дуди к жизни вернула. Вот она моя Дуди. Скажи, Дуди, правду говорю?

– Иу-иу!

– Посмотри, дочка. Ножки мои не против – я не против.

Фэлэфи попросила Руптатпура подержать факел. Лутул взял Кловолка на руки, чтобы тот не мешал врачевательнице, и отошёл в сторону…

Весь обратный путь к костру Фэлэфи нёс Лутул. Он чувствовал себя стражем маленькой и беззащитной спасительницы дорлифян. И это чувство вселяло в него веру, что он непобедим. Дороди шла рядом, прижимая к груди Кловолка, и плакала от счастья. Руптатпур тоже был счастлив, несмотря на то, что узнал от Фэлэфи, что у них снова родится девочка. Лишь одно огорчало его – Лутул не доверил старику нести Фэлэфи, в то время как ему очень хотелось делом подтвердить свою благодарность ей.

– Самое время дать ногам отдохнуть и как следует поесть, – сказал Руптатпур, подойдя к костру. – Коряга, будь она неладна, вытянула из меня все жизненные соки.

– Спасибо коряге за то, что все упрёки твоего голодного желудка она принимает на себя, – заметила Дороди.

Она достала из сумки кусок ткани, разорвала его на несколько частей и каждую смочила отваром из листьев тулиса, понемногу отливая его из фляжки. (Отвар тулиса она всегда брала с собой и прежде, когда со своими девочками ходила в лес собирать грибы, ягоды или орехи).

– Фэлэфи, возьми тряпочку, протри руки. Очень хорошо смывает грязь и залечивает ранки.

– Спасибо, Дороди. Я знаю: у нас дома тоже всегда фляжки с отваром тулиса стояли. Если кто-то надолго из дома отлучался (чаще всех папа, конечно), обязательно в дорогу тулис брал. У него запах приятный, мне нравится.

– Мне тоже. Лутул, хватит дрова искать, иди руки помой, и я всех пирогом накормлю. Руп, на и ты руки протри.

Дороди достала из сумки завёрнутый в бумагу и поверх в полотенце пирог. Когда освобождённый от этих одёжек пирог зарделся в свете огня, Фэлэфи смутилась: это был тот самый охваченный пламенем яблочно-морковный пирог, который пригрезился ей в черноте подвала, укрывшего её от Шороша, а языки пламени, облизавшие его, – это костёр Лутула, у которого они расположились теперь.

– Что с тобой, детка? – спросила Дороди.

– Так, вспомнила.

– Теперь мы всё время вспоминать будем. Долго вспоминать будем.

Дороди разрезала пирог ножом, который подал ей Руптатпур, и стала всех угощать. Не забыла она и Кловолка (тот притулился подле ног Фэлэфи). Щенок тотчас оживился, замахал хвостиком и принялся обнюхивать и облизывать кусочек.

– Костёр слабеет, и поддерживать его здесь нечем, – сказал Лутул то, что мелькало в сознании каждого, кто сидел у огня, чахнувшего на глазах. – Думаю, надо зажечь факелы и всем вместе искать подготовленные для костров места. Какие-то из них сохранились в целости. Мы же уцелели.

– Твоя правда, Верзила Лутул, хоть и идти лень, – сказал Руптатпур позёвывая. – Там и еда припасена, и лес рядом, если Шорош не слизал. Да что говорить, там – людская надежда. Те, кои и остались живы, сидят в подвалах, дрожат от страха. Вылезут наружу, увидят огонь – оживут.

– Недаром дорлифяне говорят: «Тьма страх привечает – свет страх прогоняет», – сказала Дороди и поднялась с места. – Ноженьки не против – я не против. Лутул, у меня тут в сумке коробочка со смолой припасена. А раз есть, то к нашему случаю. Возьми-ка смажь деревяшки – сочнее гореть будут.

…Они шли по земле, на которой стоял Дорлиф, но с каждым шагом убеждались, что идут по другой земле, по земле, которая не была родной, которая не слышала их и не говорила с ними. Она была безликой, мёртвой и ничем не выказывала, что может ожить. На своём пути они не встречали живых, и тогда уговаривали себя, что живые прячутся в подвалах. После учителя Крогорка они не набрели ни на одного мёртвого. И от этого на сердце у каждого из них было тягостно, потому что каждый понимал, что Шорош забрал дорлифян безвозвратно, и никто не питал иллюзий, что он позволит их душам свободно перейти в Мир Духов. Долго шли они так… ища… и не находя… И уныние, питаемое тьмой и тщетой, поселялось в их сердцах. И теперь они уже не спрашивали друг друга, как спрашивали в начале пути: «что там?», когда кто-то из них, наткнувшись на что-нибудь, замирал и вглядывался. Теперь они лишь прислушивались друг к другу…

– Огоньки! – воскликнула Фэлэфи. – Смотрите! Три огонька вдали!

Все оживились и подошли к ней.

– Это факелы, – сказал Лутул. – Они двигаются… Там три человека. Скорее всего, они идут со стороны леса Садорн. Должно быть, лесовики. Кажется, они заметили наши огни и сигналят нам. Идёмте к ним. Осторожно, смотрите под ноги.

Вскоре черноту обожгла вспышка, которая, оттесняя её, быстро превращалась в большой костёр.

– Они нашли его! Они нашли его! – радостно закричала Фэлэфи и, подскочив к Дороди, обняла её.

– Нашли, детка. Нашли. Теперь людям полегче будет.

Не так быстро, как дух огня отогрел их остывавшие души, они добрались до костра. Их поприветствовали лесовики. Среди троих был Латиард. Не было ни одного жителя Дорлифа, который бы не слышал о нём. Это был лучший проводник в округе. Его отец, дед и прадед тоже были проводниками. Латиард с детства знал лес, горы, все приветные и злые тропы. И он был готов ко всем опасностям, подстерегавшим людей в лесах и горах, к опасностям, исходившим от неживого, живого и от того, что казалось неживым.

– Здравствуй, Латиард. Ты не встречал моего папу? – спросила Фэлэфи.

(Она хорошо знала Латиарда: он был другом её отца и бывал у них. Отмечать Новый Свет Латиард, его жена, дочь и сын всегда приходили к ним).

– Как я рад тебя видеть, Фэли! Подойдём поближе к костру. Садись здесь. Я со своими людьми как раз недалеко отсюда помогал дорлифянам, когда Норон проезжал мимо. Мы кивнули друг другу. Останавливаться он не стал, проехал дальше.

– А Нэтэн? С ним был Нэтэн? – забеспокоилась Фэлэфи: ей показалось странным, что Латиард ни словом не обмолвился о её братишке.

– Норон был один. Но я уверен: если он принял решение оставить Нэтэна в каком-то месте, то это место надёжное.

– Простите, я случайно услышал, что девочка спросила о своём отце, Нороне, – вмешался в разговор лесовик, стоявший рядом.

– Говори, Товнар, – сказал Латиард.

– Я возвращался из Хоглифа, куда сопроводил семью из Нефенлифа, и видел, как Норон скакал в сторону Дикого Леса. С ним был мальчик. Конь под ними летел как стрела.

Фэлэфи вдруг встала, вытянула перед собой руки и пошла, медленно и осторожно, будто снова вокруг была одна беспросветная темень и не было никакого костра. По тому, как она шевелила губами, было видно, что она что-то говорит. Всё это показалось Латиарду странным, и он окликнул девочку:

– Фэлэфи, с тобой всё в порядке?

Она не ответила ему ни словом, ни знаком. Он подошёл к ней и, коснувшись рукой её плеча, спросил:

– Фэлэфи, тебе нужна моя помощь?

Фэлэфи вздрогнула и очнулась. Она взглянула на Латиарда, в глазах её был вопрос. Он переспросил её:

– Тебе нужна моя помощь?

– Спасибо, Латиард. Не беспокойся обо мне. Я… всего лишь задумалась…

– Ты будто шла в темноте и разговаривала с кем-то.

– Прости, но я не могу открыть то, что было в моём видении.

– Понимаю, Фэлэфи. В душе каждого из нас порой появляется что-то такое, что мы не должны превращать в слова для других. Отдыхай.

Фэлэфи снова устроилась у костра и погрузилась в себя.

– Одинокий, – прошептали её губы, и огоньки один за другим скатились по её щекам. (С этого момента она больше никогда никого не спросит об отце.)

К ней подсела Дороди. Дремавший на её руках Кловолк, почуяв хозяйку (он считал Фэлэфи своей новой хозяйкой), встрепенулся и перебрался к ней.

– Здравствуйте, люди добрые.

Все разом повернулись на неожиданно взявшийся откуда-то хриплый голос: к ним приближался, опираясь на палку, только что перешедший границу тьмы и света человек, маленького роста, с видимым даже спереди горбом на спине. Лицо его, тронутое жаром и красками пламени, оранжево зарделось. Это был морковный человечек.

– В устремлении ваших взоров распознаю удивление: вы не заметили, как я вошёл в ваш дом. Простите.

– Это Малам из Нэтлифа, – сказал после некоторого замешательства Лутул.

– Из Нэтлифа? – взбудоражился Руптатпур. – Как там мои дочки, Рэвэри и Стэтси?

– Я покинул свой дом девять дней назад и не могу сказать, что выпало на их долю… Доверившись голосу своей палки, я предупредил нэтлифян о близкой беде и призвал их последовать за мной. Они отказались оставить насиженные места. Были дети, которые хотели присоединиться ко мне, но родители не решились отпустить их. Мой старинный друг Рэгогэр пошёл бы со мной, но он не мог оставить людей.

Обхватив голову, Руптатпур запричитал.

– Как же ты пробирался, когда наступила тьма? – спросил Латиард. – Ты не освещал свой путь факелом, иначе мы бы заметили тебя издалека.

– Палка вела меня, лесовик. Шорош я переждал в пещере Тавшуш, – ответил Малам и обратился к Руптатпуру: – Не оплакивай дочерей загодя, добрый человек. Случай помог выжить тебе – поможет и им. Рэгогэр обещал мне попытаться отвести нэтлифян в Крадлиф.

– Дороди, я слышала от отца о морковном человечке и один раз видела его на Новый Свет. Говорят, ему уже тысяча лет и он знался с Фэдэфом, – вполголоса сказала Фэлэфи.

– Пригласи его к костру, детка. Он утомлён дорогой.

Фэлэфи подошла к Маламу.

– Малам, пойдём к костру, тебе надо отдохнуть и поесть. Вот сюда. Это Дороди. А меня зовут Фэлэфи.

– Благодарю тебя, Фэлэфи. Очень рад познакомиться с вами обеими. И со щеночком… которого зовут?.. – он вопросительно посмотрел на Фэлэфи.

– Кловолк, – ответила она.

Малам сел рядом с Дороди, по другую сторону от него присела Фэлэфи. Она не отрывала от него глаз: в нём было что-то притягательное…

– Покушай, Малам, ты, верно, проголодался, – Дороди подала ему оставшийся кусок пирога.

– Спасибо. Сел за стол – не говори, что сыт…

На глазах Дороди проступила грусть. Она поспешила промокнуть её платочком.

– Чудесный яблочно-морковный пирог. Мой любимый. Из жара взят в срок, и пропорция верная. Спасибо, Дороди.

Малам покопался в кармане плаща, что-то извлёк оттуда и, взяв руку Фэлэфи, вложил в неё это – у девочки ёкнуло сердце. Он тихонько сказал:

– Нашёл по дороге в Дорлиф. Но вещица предназначена тебе. Я это сразу понял, как только увидел тебя.

Фэлэфи невольно припомнила странные видения в черноте подвала…

– Сотовал, останься здесь. Будь стражем и поддерживай огонь. Скоро на помощь дорлифянам придут наши, Вентеар отправился за ними, – сказал юному лесовику Латиард. – Товнар, нам пора в путь. Надо разжечь оставшиеся костры и искать людей. Лутул, ты с нами?

– Я возьму с собой ферлингов. Они вытащили из-под завала меня – спасут ещё кого-нибудь.

– Хорошо. Чем больше смышлёных помощников, тем лучше.

– Меня не забудьте, – поднялся с места Руптатпур.

– Воля твоя, Руптатпур. Отправляемся.

– Вот ещё один смышлёный помощник, – Малам поднялся с места. – Моя палка откликнется на движение жизни прежде, чем любой из нас узрит или услышит её приметы. Я же буду при ней, как всегда.

Латиард покачал головой и сказал в ответ:

– Посмотрим, так ли она хороша, как твои слова в её честь.

…Ещё шесть спасительных костров загорелись вокруг Дорлифа. К ним, словно рождённые пустошью и теснимые тьмой, потянулись люди, те, которым суждено было выжить. Многие из них были покалечены, многие – испуганы. Почти каждый потерял кого-то из близких. Многие потеряли всех. Были и такие, которые потеряли себя, мысли их разбрелись по темноте, и ничто не могло собрать их вместе и упорядочить. Мало-помалу люди отогревались у костров, сердца их оттаивали, и они начинали делиться теплом друг с другом. Они начинали придумывать жизнь и, найдя глаза, которые хотели найти, делились этой жизнью. Был ещё один огонёк, который согревал и поднимал людей, даже тех из них, кто уже терял всякую надежду. Этим огоньком был дар Фэлэфи. Она несла его от костра к костру, от раненого к раненому и делилась его искорками так же откровенно и простодушно, как приняла его от судьбы.

Время, которое являло себя дорлифянам в виде перемены света, будто перестало существовать. Перестал существовать день с его калейдоскопом событий, окрашенных в живые краски. Перестала существовать ночь, одаренная Миром Грёз вуалью мечтательной таинственности. Шорош будто стёр и день, и ночь, оставив взамен пустоту, наполненную тьмой. И жизнь, приручённая временем и теперь оставленная им, растерялась и оцепенела. Люди не властны были запустить время. Но они могли разжечь костры, свет которых питал память и надежду на его возрождение…

Глава первая Семимес

Небо наливалось свежим светом и щедро делилось им с Дорлифом, помогая ему пробудиться ото сна. Домик на окраине селения, что ближе всех к озеру Верент, тоже уже проснулся и погрузился в свои привычные хлопоты. В этом домике, уютном и приветливом, который благоухал по утрам паратом и хлебом из пекарни Дарада и Плилпа, жили и хозяйничали два человека: Малам и его приёмный сын Семимес. Малам, подбрасывая в огонь поленца, подтапливал камелёк. Пламя подрумянивало его довольное оранжевое лицо. Он всегда радовался, глядя на огонь под чайником или котелком.

– За грибочками собираешься, сынок?

– Да, схожу.

– Дело хорошее: грибочков к вечеру зажарим или в молоке потушим. На кусай-траву ненароком набредёшь – посмотри парат, он всегда за кусай-травой прячется, да ты уж знаешь, привык. Соберёшь – ещё подсушим.

– Хорошо, отец.

– Кусай-траву раздвигай палкой, не спеши, а то руки пузырями пойдут, как в тот раз. Парат вместе с грибочками не клади – отдельный мешочек возьми.

– Ладно, отец.

– Хлебушка и флягу с чаем захвати. Да вспышки не забудь, мало ли что.

– Уже положил.

– Глубоко в лес не ходи. И направо, в сторону пещеры Тавшуш, не сворачивай: небезопасно нынче.

– Знаю, отец. Ну, я пойду?

– В случае опасности не суетись – слушай палку: она расстояние измерит и мгновение подскажет. Теперь ступай, сынок.

Девяносто три года минуло с тех пор, как Малам подошёл к первому костру, разожжённому на месте уничтоженного Шорошом Дорлифа. В то трудное время он и решил стать дорлифянином. А когда на эту землю вернулся свет, он вместе с другими дорлифянами принялся возрождать селение, у которого не могло быть иного имени, как только того, которое люди долгие годы носили в своих сердцах и в наименовании своей принадлежности к родине. Место для своего домика Малам выбрал сам, не совсем сам – он посоветовался со своей умной палкой.

Ещё одно важное событие в его жизни произошло шестнадцать лет назад.

Люди не знали, что делать с мальчиком, который был похож и не похож на человека. Он был рождён от дорлифянки и одного из воинов Шороша, которых сельчане называли ореховыми головами. Мать его умерла при родах. За одиннадцать дней до своей смерти ей чудом удалось бежать из логова ореховых голов, откуда ещё никто никогда не возвращался. Место это, бывшее озеро Лефенд, до дна выпитое Шорошом, теперь так и звалось – Выпитое Озеро. От людских глаз оно было закрыто густым туманом, за которым разрасталась сила, исполненная злобы. Люди были в смятении, они страшились, не пригреют ли чужеродное дитя, которое принесёт им беду. Заботило их и то, каково будет этому существу среди других детей, если всё же его оставить в Дорлифе. У всех отлегло от сердца лишь после того, как в Управляющий Совет Дорлифа пришёл Малам и сказал:

– Люди добрые, посмотрите на меня внимательно.

Члены Совета вняли его просьбе, хотя она показалась им странной. Малам продолжил:

– Отдайте дитя мне. Я выращу и выучу мальчика, и он будет жить в ладу с другими людьми, как и я, другие же оценят его по его нраву и поступкам.

– Ты уже выбрал ему имя, Малам? – спросила Фэлэфи, выражая самим вопросом своё согласие передать ему ребёнка.

– Его имя уже третий день витает в воздухе, дорогая Фэлэфи, – с блеском в глазах ответил Малам. – Запишите так: Семимес, сын Малама.

– Так тому и быть, – заключил старейший член Совета Гордрог, заглянув в глаза Тланалту, Фэрирэфу, Суфусу и Сэфэси.

Вернувшись домой с Семимесом на руках, Малам сказал самому себе:

– Это твой сын, Малам, – не забывай об этом никогда.

– Не торопись и не жадничай, сынок, – так Малам учил Семимеса собирать грибы, когда стал брать его с собой в лес. – Срезай по земле – не корчуй.

Но сегодня, будто всё позабыв, Семимес торопился. Согнувшись и напрягая зрение, он, подобно голодному рыщущему зверю, перебегал от одного места, которое выказало две-три бурые шляпки, к другому, привлёкшему глаз жёлтыми или оранжевыми вороночками, и жадно срезал гриб за грибом, пока сумка не наполнилась до краёв. Завидев листья кусай-травы, всегда готовые наказать непрошеного гостя, он пускал в ход палку, чтобы проложить себе путь к заветному кусту парата.

– Кусай меня, кусай – не щади! – приговаривал он своим скрипуче-дребезжащим голосом. – Я тебя не пожалею. На! Получай!

Семимес всегда побеждал кусай-траву: он был вёрткий, как белка. А в тот раз дал ей победить себя, и руки его покрылись пузырями. За несколько мгновений до этого он увидел своё отражение в речной заводи… и разозлился. И, засунув палку за пояс, бросился разгребать кусай-траву голыми руками, чтобы прогнать боль души телесной болью, которой та щедро одаривала его.

Семимес торопился не ради того, чтобы быстрее вернуться домой с добычей, зажарить и засушить её. У него была другая цель.

– Готово, – сказал он, забросав ветками сумку с грибами и мешочек с листьями парата.

Он выпрямился, огляделся, чтобы запомнить место, и во всю прыть побежал в противоположную от Дорлифа сторону, в сторону Харшида, горного хребта, начинавшегося за лесом Садорн. Он должен был вернуться домой засветло, чтобы не тревожился отец. Во всём Дорлифе не было человека, ни юного, ни взрослого, который мог бы бежать так быстро и так долго, как он. Сегодня Семимес бежал так быстро, как никогда прежде. Он хотел, чтобы у него осталось больше времени на поиски. Он жаждал найти Слезу и надеялся отыскать Её среди камней у подножия Харшида или на его склонах. Это был бы лучший подарок для Фэлэфи.

Пять дней назад, собирая орехи, он прыгнул с дерева на дерево, но сорвался и упал. До дома Фэлэфи он допрыгал на одной ноге, вторая – висела как неживая. Конечно, она была живая, потому что боль была нестерпимая. Однако муж Фэлэфи, Верзила Лутул, качая головой, сказал:

– Твоя нога, Семимес, повисла как неживая, но ты не отчаивайся: Фэлэфи поставит её на место – она и оживёт.

Так оно и случилось. И теперь он бежал, словно волк, не знающий усталости, а потом поскачет по скалам подобно горному козлу, не ведающему страха высоты.

Лишь однажды Семимес видел Слезу. Как всегда, на первом в году сходе дорлифян (в этот раз Малам пришёл на него вместе с сыном) Хранители: Тланалт, у которого было две Слезы, Фэлэфи, получившая Слезу от Малама девяносто три года назад и не успевшая передать Её члену Управляющего Совета до того, как сама была избрана в него, и Суфус с Сэфэси, брат с сестрой, по очереди носившие на себе Слезу, – показывали свои Слёзы дорлифянам, тем самым держа перед ними немой отчёт в верном несении бремени, возложенного на Хранителей, и напоминая им об их, дорлифян, долге.

Последнее время одна мысль не отпускала Семимеса. Если он, Семимес, найдёт Слезу, он явится в Управляющий Совет и вручит Её Фэлэфи, и весь Дорлиф тотчас узнает об этом, и весь Дорлиф будет долго говорить и помнить об этом, и весь Дорлиф будет считать его отмеченным судьбой. Отмеченным судьбой. В этом не будет ни капли выдумки. Это будет чистая правда. И что важнее для него, отблагодарить Фэлэфи или стать знаменитым, он и сам этого не знал… Но ведь можно распорядиться Слезой и по-другому. Что худого в том, если Слеза, скрытая от глаз… камнем, о котором никто не ведает, переберётся под другой камень, о котором будет знать только он, Семимес. И тогда Слезу будет оберегать, как настоящий Хранитель, он, Семимес. Такому как он Слеза может пригодиться: мало ли что ждёт такого как он.

Семимес бежал, бежал и думал только о Слезе, пока ноги его не ощутили, что ступили на камни.

Дэниел очнулся и открыл глаза: нежно-зелёное волнистое покрывало висело высоко над пространством… Небо… Дэниел всё помнил, весь путь от начала до конца, до того момента, когда он, обессиленный преодолением собственного страха и нестерпимого желания остановиться, упал и потерял все ощущения. Он помнил, как в пути едва не оборвался узел, связывавший руки друзей. Кто-то из них двоих мог остаться внутри.

– Мэт! – с тревогой в голосе произнёс Дэниел имя друга.

– Дэн, – ответ прозвучал совсем рядом.

– Ты смотришь на это зелёное небо?

– Да. Кажется, это небо.

– Мэт, я не думаю, что это сон. И не думаю, что мы на небесах. Мы смогли выйти, и мы живы, не только наши души, но и наши тела… Если бы мы были на небесах, моя спина точно не ныла бы так.

– Дэн?

– Что?

– Шарик у тебя? – с каким-то непонятным напряжением в голосе спросил Мэтью.

– Почему ты спрашиваешь? Ты не просто спрашиваешь… Мэт, почему ты спросил об этом?

– Ты знаешь почему, – не сразу ответил Мэтью, и стало понятно, что он имеет в виду. – Но решать тебе.

– Я уже решил… Я открыл глаза, увидел это зеленоватое небо, и мне показалось, что я заново родился… там, где должен был родиться, то есть здесь.

– Может, твоего нового появления на свет и боялся Буштунц? И поэтому прятал от тебя странный шарик? Теперь мы с тобой понимаем, что это не детская игрушка.

– Ты можешь вернуться, Мэт. Я не обижусь на тебя. Но я здесь, чтобы знать всё… о себе.

– В чём-то я могу сомневаться, но одно я знаю точно…

– Я знаю, что ты знаешь точно, Мэт, – перебил его Дэниел. – Ты знаешь точно, что ты со мной.

– А я знаю, что ты это знаешь, Дэн. Просто эти слова придают мне решимости.

– Приятно вот так лежать и смотреть на небо… Эти небесные волны светятся.

– Почти как глобусы твоего деда.

– Шарик никуда не делся, Мэт. Он лежал около моей руки. Запомни на всякий случай: я кладу его в поясной кошелёк. И не беспокойся: сбежать мы всегда успеем.

– Дэн, глянь, сколько времени. Я, кроме лопаты, ничего с собой не взял, когда мы отправились искать твой клад.

– Мобильник в куртке… куртка на раскопках… мы вне времени…

– Тогда встаём? Начнём отсчёт времени и пространства?

– Страшно, – полушутя ответил Дэниел и потом добавил: – Встаём.

Дэниел и Мэтью поднялись, увидели друг друга (их разделяли небольшие камни) и, оглядевшись, поняли, что стоят посреди горного уступа.

– Я не помню, чтобы мы карабкались на гору, – сказал Дэниел.

– Теперь это неважно. Видишь лес? Нам надо спуститься к нему.

– Ты уверен? Может быть, нам стоит сесть и подумать? Может, надо подняться выше, и тогда мы увидим что-то ещё, кроме гор и леса?

– Сейчас день – тепло. К ночи мы продрогнем от холода и обессилеем от подъёма и голода. Да и скалолаз из меня никакой.

– Как и из меня, – заметил Дэниел. – Мэт, а ведь мы с собой ничего не взяли. Сейчас нам бы не помешали бабушкины сэндвичи, которыми мы подкармливали белок.

– Кажется, мы в поход не собирались, – с усмешкой ответил Мэтью, а потом, глядя в сторону леса, уже серьёзно добавил: – Но прогулка нам предстоит неблизкая. Давай посмотрим, где нам спуститься. И прошу тебя, будь осторожнее.

– И ты тоже.

– Двести тринадцать… Нет, Она не выбрала этот камень: он показался Ей не слишком радушным, он показался Ей грубым… да просто злючкой… Двести четырнадцать… Камешек за камешком, выемка за выемкой, расселинка за расселинкой.

Уже двести четырнадцать укромных мест, которые могли бы приютить Слезу, проверил Семимес.

– Двести пятнадцать… Только самые приветные, самые добрые, самые надёжные местечки, одно из таких. Другое бы Она не приняла. Она такая… правильная, такая чуткая. И Она нуждается в жалости, ведь Она… Слеза. Она жалеет, но и сама нуждается в жалости. И не всякий камешек может дать Ей приют и пожертвовать Ей часть своего покоя и тепла… Двести шестнадцать… Из этой расселинки веет холодом, даже моя рука чувствует это. Такая не может стать домиком для Слезы… Да… Слеза правильная. Она гораздо правильнее людей. По сравнению с Ней, они… они корявые… Они такие корявые! Слеза уравнивает всех людей, потому что для Неё они все корявые. Но Она… Она жалеет всех. Она может пожалеть даже самого корявого из них… если самый корявый отыщет Её, возьмёт Её осторожными пальцами и положит в норку… в мягкую, нетревожную норку… в Её новый домик… и согреет Её…

При этих словах в руке Семимеса появился небольшой мешочек из лилового бархата. Другой рукой Семимес подобрал привлёкший его взгляд камешек и опустил его в этот мешочек. Затем положил мешочек на камень, а сам устроился подле, прильнув щекой к бархату.

– …Согреет не только теплом бархата, но и своей слезой. Согреет Слезу слезой… Согреет Слезу слезой.

По щеке Семимеса скатилась не воображаемая, а самая настоящая слеза. За ней – другая…

– Может быть, судьба чем-то обделила его, но для Слезы люди все корявые. Может быть, судьба чем-то обделила его, но только не теплом души, но только не слезами. Может быть, он стал бы оберегать Её лучше, чем любой из Хранителей. У них много других забот, и порой они забывают про Слёзы, которые всегда с ними. Они привыкают к тому, что Слёзы всегда с ними, и забывают про Них. А этот корявый не забыл бы, потому что он никому не нужен, и ему никто не нужен… кроме Слезы… и его отца… Двести семнадцать…

Семимес выдернул руку из-под приподнятого камня и прижался к скале.

– Не вовремя. Как не вовремя, – прошептал он и, вынув палку из-за пояса, крепко сжал её.

Дэниел и Мэтью медленно, неуклюже спускались по склону.

– Дэн, подожди. Здесь не спустимся, не на что опереться. Передохни пока, а я попытаюсь пройти по тому уступу, справа. Дальше, кажется, будет легче.

Некоторое время они оценивали на глаз единственный доступный им путь.

– Он слишком узкий – соскользнёшь, – сказал Дэниел, сам не зная зачем.

– Не вижу, Дэн. Ничего другого, кроме этого уступа, не вижу. Не говори больше, что он узкий. Я пошёл.

– Он как раз такой, что нам по силам пройти по нему, – поспешил исправить свою ошибку Дэниел. – Ты пройдёшь, Мэт. И я следом за тобой.

– Жди – я дам знать.

Мэтью, прижимаясь к скале и нащупывая пальцами щербины, продвигался боком, медленно, с неведомым ему доселе чувством, которое пробуждает только близость к краю обрыва, и каждый его шажок укорачивал путь не больше, чем на длину ступни, и удлинял его на много таких шажков: чем они были короче, тем больше их было… За уступом его ждала небольшая площадка. Мэтью надо было просто прыгнуть. Но он остановился и ждал до тех пор, пока не почувствовал, что может оторвать своё окаменевшее тело от скалы, и пока с ног его не спала скованность. Потом прыгнул и только тогда задышал полной грудью, которую до этого сжимали между собой, словно тиски, камень и пропасть.

– Дэн! – наконец услышал Дэниел долгожданный голос Мэтью, – ты был прав: уступ как раз такой, что нам по силам пройти по нему. И на всём пути ты найдёшь, за что зацепиться руками. Это придаст тебе уверенности. Только не торопись.

– Теперь можно? – с усмешкой спросил Дэниел.

– Да, иди.

– Я не об этом, Мэт. Теперь можно повыступать? Сцена, я вижу, у тебя для этого подходящая. А как обстоят дела с ногами? На всём ли пути есть опора?

– Понял – умолкаю. И не жду тебя с нетерпением – не торопись.

Дэниел подумал, что судьба привела его сюда не для того, чтобы он сорвался в пропасть, и решительно ступил на спасительную каменную полоску…

Вскоре друзья спустились с горы и, решив не терять времени, направились к лесу.

– Мэт, давай пока не трогать этот вопрос. Я знаю: время от времени он встаёт перед тобой. Меня он волнует не меньше. Но я хочу обмануть его. Давай просто жить. Жить тем, что сейчас окружает нас, а не предположениями, где мы, в каком мы Мире… почему мы до сих пор не видели солнца, а лишь эти светло-зелёные волны света, если здесь уместно слово «лишь» – скорее всего, неуместно.

Мэтью ничего не говорил.

– Ты слышишь меня, Мэт?

– Поесть бы. Я правильно тебя понял, Дэн?

Дэниел рассмеялся.

– Ты понял меня лучше, чем я сам… Я бы не отказался от горсти орехов, даже от двух, только бы они росли здесь. Любопытно, какие орехи в этих краях.

– А от пары горстей земляники или черники?

– Что ты ещё предложишь, Мэт?

– Дай подумать… огня пока не предвидится, поэтому о мясе не мечтай… Придумал! Птичье гнездо, полное яиц… если, конечно…

– Вот именно: если.

– Дэн! – Мэтью остановился и придержал рукой Дэниела. – Кажется, в лесу кто-то есть: я заметил, как кто-то перебежал от дерева к дереву.

– Почему ты так говоришь?

– Как я говорю?

– Настороженно. Если там люди, нам повезло. Может, покричать им?

– Подожди. Люди разные бывают. Да я и не уверен, что это были люди. Может, лось, а может…

– Медведь-людоед, – шутя сказал Дэниел.

– И всё же давай кричать не будем. Просто постоим и подождём. Они нас и без крика увидят, – сказал Мэтью и добавил: – А может, уже увидели. Что-то тревожно на душе. Мне ещё раньше, когда мы с горы спустились, показалось, что кто-то следит за нами.

Вдруг на глазах у Мэтью Дэниел оцепенел. Он стоял как вкопанный, уставив взгляд в сторону леса, немного вверх, лицо его исказил страх. И страх не давал ему говорить. Через мгновение Мэтью догадался, в чём дело.

– Дэн, ты кого-то увидел? Дэн! Кого ты увидел?

– За нами следят, – произнёс наконец Дэниел, почти не открывая рта и не поворачиваясь к Мэтью, будто страшась, что это повлечёт за собой опасные последствия. – Он на дереве. Почти на самой макушке. Посмотри, но не показывай, что мы заметили его.

Мэтью, не поднимая головы, стал оглядывать верхушки деревьев, чтобы найти того, кто так напугал его друга. Ветка колыхнулась, и он увидел… Такого не бывает наяву. Такое может быть только во сне. В детском страшном сне. Из кроны торчала огромная голова, гораздо больше человеческой. Черты лица были едва различимы. Но Мэтью, как и Дэниела, охватил страх. Страх заронила в них эта неестественная голова, это смазанное, неясное лицо, которое поймало их съевшим расстояние взглядом. Всем нутром Мэтью почувствовал, что от этого лица исходит угроза. Такие лица бывают только во сне: смазанные, непонятные и одновременно страшные. Это лицо, казалось, в любое мгновение очутится рядом, откроет свои жуткие черты и начнёт хватать пастью за живот, за горло…

Вдруг лицо выкрикнуло что-то (это больше походило на звериный рык) – Мэтью и Дэниел вздрогнули… и увидели, как из леса вышли два человека с такими же огромными головами, как у того, который сидел на дереве. Это явно были воины: на них были панцири, один держал в руках секиру, другой – лук, на поясе у него висела булава. Мэтью и Дэниел стояли в полной растерянности. Ощущение нереальности происходившего и не покидавший их страх мешали им принять какое-нибудь решение. Воин зарядил лук, натянул тетиву и прицелился. Мэтью, почуяв внезапно, что стрела – это смерть Дэниела, очнулся и в то же мгновение сбил его с ног и упал вместе с ним на землю. Стрела вонзилась в шаге от них.

– Дэн, ты можешь бежать? – прокричал Мэтью почти в ухо Дэниелу.

– Не знаю. Меня трясёт. Ноги чужие.

– Ты же здорово бегал! Очнись! Они приближаются!

Огромные головы были всё ближе и ближе к ним.

– Очнись! Надо спасать свои шкуры!

– Я смогу, смогу! – обхватив голову руками, порывисто шептал то ли себе, то ли Мэтью Дэниел. – Только скомандуй! Скомандуй!

– Дэн, приготовься!

– Готов!

– Бежим!

Друзья рванули в сторону скал.

– К тем камням! – крикнул Мэтью, указав рукой направление.

Дэниел не отставал. Он почувствовал, что может даже прибавить и обойти Мэтью, как делал это в детстве, когда они наперегонки бежали к озеру. Но он не стал разрывать пространство, скреплённое одной на двоих опасностью.

Неожиданно из-за камня, к которому они приближались, вышел… парень. В руке он держал палку, и вид его – это сразу бросилось им в глаза – был странный и… пугающий. Друзья остановились в замешательстве.

– Не бойтесь меня, – скрипучим голосом сказал незнакомец. – Спрячьтесь за этот камень.

Мэтью и Дэниелу ничего не оставалось, как подчиниться. Они стали наблюдать из-за укрытия. Парень сделал несколько шагов по направлению к преследователям и остановился. Уткнув палку в землю, он опёрся на неё и склонился над ней, словно старик. Казалось, что он погрузился в себя и близкая опасность, на пути которой он теперь был, ничуть не волновала его.

Большеголовые были уже недалеко, и теперь их можно было разглядеть. Головы их напоминали массивные уродливые комья глины, из которых кто-то будто пытался вылепить человеческие лица, но, охваченный ужасом, бросил эту затею в тот миг, когда эти бугристо-ухабистые начатки стали оживать. Панцирные рубахи были составлены из узких и длинных железных пластин, которые напоминали листья осоки и свисали с плеч и груди вниз рядами. Верхний, плечевой, ряд нависал над вторым, второй над третьим и так почти до коленей. На панцирях на месте сердца был изображён чёрный круг, насквозь пронзённый оранжевой стрелой, идущей от левого плеча вправо и вниз. Не добежав до парня шагов двадцати, воины остановились. Что-то остановило их. Через мгновение, когда взоры большеголовых устремились на его палку, стало ясно, что это она почему-то удерживает их от нападения.

– Мэт, ты видишь? Они уставились на его палку, словно заворожённые.

– Да. Но он-то хорош: будто не замечает этих страшил. Что его палка в сравнении с секирой и булавой? Ты видел его лицо? Может, весь секрет в нём, а не в палке?

Воины переглянулись и перебросились короткими фразами. Один из них выдернул из колчана за спиной стрелу и прицелился в парня. Тот не шелохнулся.

– Мэт, – прошептал Дэниел, – что будем делать, если он выстрелит?

– Не знаю. Отсюда нам не уйти, – ответил Мэтью. – Но что-то мне подсказывает, что он не выстрелит.

Дэниел проверил рукой, на месте ли то, о чём он только что подумал. Мэтью заметил это, но ничего не сказал, как и Дэниел.

Мэтью угадал: большеголовый опустил лук. С минуту воины снова о чём-то говорили, и было слышно, как один из них сказал о каком-то Повелителе. Потом они развернулись и направились обратно к лесу. Парень выпрямился и некоторое время провожал их взглядом. Убедившись, что они не передумают (об этом ему сказала их скорая и решительная поступь), он подошёл к Мэтью и Дэниелу.

– Я Семимес, сын Малама.

– Меня зовут Дэниел, а это мой друг…

– Мэтью.

– Дэниел… Мэтью… Дэниел… Мэтью, – Семимес, проговаривая имена новых знакомых, прислушивался к их звучанию.

Друзья молча (за этим молчанием скрывалось любопытство) смотрели на него и ждали. Семимес прищурился.

– Если бы Семимес был целым человеком… – проскрипел Семимес, и при этих словах на лице его вырисовалась обида.

Друзья, услышав его оговорку, в недоумении переглянулись.

– …он бы сказал… – продолжил Семимес и тут же остановился, словно обдумывая, что бы именно он сказал, – что вы пришли издалека, очень издалека. Если бы это было не так, то тебя бы звали Дэнэд, а тебя – Мэтэм. И будет очень правильно, если вы согласитесь, чтобы вас называли именно так, пока вы пребываете в наших краях… в Дорлифе.

– А можно сокращённо: Мэт и Дэн? – спросил Дэниел.

– Для краткости и близости душевной, одним словом, для своих, это очень подходяще, – разъяснил Семимес, и обиду, сошедшую с его лица, заменило довольство. – Для родных и для друзей – очень подходяще. Да, очень подходяще.

– Семимес, а ты сам из… Дорлифа? Правильно я сказал?

– Ты очень правильно сказал, Дэнэд. Я из Дорлифа. Живу с отцом в доме неподалёку от озера Верент. Наше селение самое красивое во всей округе.

– А далеко отсюда до Дорлифа? – поинтересовался Мэтью, подумав о том, что они могли бы остановиться в этом селении, а этот парень мог бы стать их попутчиком.

Семимес усмехнулся.

– Намного ближе, чем до тех мест, откуда держите путь вы, Дэнэд и Мэтэм. Спокойным шагом за день доберёмся. Я здесь все тропы исходил и вас проведу… А из какого же селения вы?

Друзья вопросительно посмотрели друг на друга, и вдруг Дэниел почему-то вспомнил дедушкины глобусы.

– Наше селение… называется Глобус, – без раздумий сказал он.

– Глобус, – решительно повторил Мэтью, чтобы стряхнуть удивление, неожиданно прилипшее к его лицу.

– Не слышал о таком. Видно, вы проделали длинный путь, очень длинный путь. Может быть, этот путь был длиною в сто дней.

Глаза Мэтью и Дэниела снова встретились. Взгляды их были серьёзны и говорили о том, что слова Семимеса означают для них гораздо больше, чем то, что он в них вложил: он ничего не слышал о глобусе.

– У нас тоже есть озеро. Название его очень простое – Наше Озеро, – заметил Дэниел.

– Наше Озеро, – повторил Семимес. – Очень милое название.

Семимес легко постучал своей палкой по земле, закрыв при этом глаза.

– Семимес, а кто эти большеголовые в панцирях, которые бежали за нами? – спросил Мэтью.

Лицо Семимеса помрачнело, и весь он как-то напрягся и даже засопел. Ему понадобилось какое-то время, чтобы прийти в себя.

– Это воины Шороша, ореховые головы. Выпитое Озеро – их логово. Они делают вылазки, нападают на людей, убивают их. Они настоящие злодеи. Больше других достаётся нашим соседям из Нэтлифа и Крадлифа: эти селения ближе других к Выпитому Озеру.

– Нужно же драться! – возмутился Мэтью. – Что значит, достаётся?

– Да ладно, Мэт, не горячись. Давай послушаем – интересно, – попытался умерить пыл друга Дэниел.

Но Семимес уже зацепился за слово.

– Драться, говоришь? Что же ты побежал, Мэтэм? Страшно стало?

– Нужно подготовиться и дать отпор. Не с пустыми же руками на мечи и секиры лезть?!

– Нужно, нужно. Не обижайся. Люди вооружаются. И не только это. Отец говорит, что очень мудро поступил Хранитель Рэгогэр из Нэтлифа. Двадцать лет назад он уговорил сельчан приступить к сооружению крепости, которая бы прикрывала Нэтлиф со стороны Выпитого Озера. Воздвигали крепость жители из всех селений, а заправляли всем лесовики: они знают в этом деле толк, как и в оружии.

– Семимес, что же хранит этот Хранитель из Нэтлифа? – спросил Дэниел.

Семимес замялся, бойкость его словно куда-то исчезла.

– Хранитель?.. Это… тот, кому доверено охранять мир и покой людей. Рэгогэр, как ты мог заметить из моего рассказа, охраняет мир и покой Нэтлифа.

– А я подумал, что ему доверено оберегать какую-нибудь ценную вещь, – нарочно сказал Дэниел, заметив, что Семимес чего-то недоговаривает.

– Вещь… вещь… Вещи бывают разные, – Семимес поворачивал голову то в одну, то в другую сторону, ища и пряча ответ. – Некоторые из них следует оберегать. Очень следует оберегать… Вещь…

– Так что твой отец говорит? – Дэниел перевёл разговор, чтобы остановить мучения Семимеса: ему стало стыдно за то, что причиной тому – его неосторожное слово.

– Отец? – обрадовался Семимес. – Отец говорит, что скоро ореховые головы окрепнут, и тогда начнётся… Дорлифянам тоже пришлось вспомнить об оружии, что сотни лет хранилось в пещере Догуш. Лесовики учат дорлифян владеть этим оружием, совсем как в давние времена, во времена Фэдэфа. Был такой герой в Дорлифе, и мой отец хорошо знал его. Он не раз рассказывал мне о нём. Каждую ночь вокруг селения выставляют посты дозорных. Вместе с сельчанами охрану всегда несут лесовики. Будете в Дорлифе – увидите всё собственными глазами.

– Семимес, – снова перебил его Дэниел, – ты сказал про давние времена, про то, что твой отец знал…

– Фэдэфа, – помог ему Семимес.

– Сколько же лет твоему отцу?

– Знаю, что не меньше тысячи лет, – с гордостью ответил Семимес.

Мэтью и Дэниел не удержались от улыбок, но промолчали, чтобы не смутить забавного парня.

– А кто же этот самый Шорош? Их Повелитель? Один из… ореховых голов упоминал про какого-то Повелителя, – поинтересовался Мэтью (улыбка уже прогнала обиду с его лица).

– Вот что я вам скажу, Мэтэм и Дэнэд…

– Лучше Мэт и Дэн, – заметил Дэниел.

Семимес расплылся в счастливой улыбке, но, тут же укротив её и нахмурив брови, настроился на серьёзный лад.

– Вот что я вам скажу, Мэт и Дэн, друзья мои: Шорош – это могучее и страшное чудовище. Девяносто три года тому назад небо над озером Лефенд разверзлось, не выдержав его злобы, и он обрушился на наши земли. В одно мгновение он слизал Дорлиф и другие селения. Одним глотком он выпил озеро Лефенд и покрыл его непроглядной пеленой до самого неба. И оно превратилось в то зловещее место, где больше тридцати лет назад закопошились ореховые головы.

Дэниел и Мэтью с какой-то ветреностью в душе слушали Семимеса.

– Шорош, – продолжал он, – пронёсся стремглав и снова взмыл в неведомые высоты, оставив после себя тьму, ореховых голов и собственные Слёзы… Повелитель? Повелителем они называют того, кто приручил их и поставил себе на службу, того, кого люди никогда не видели. Он правит ореховыми головами, оставаясь за пеленой Выпитого Озера.

– Тьму, ореховых голов и Слёзы… Злой Шорош роняет Слёзы? – усмехнулся Дэниел.

– Да, Слёзы. Говорят, что Шорош, увидев то, что он натворил в безумии, плачет. И люди находят его застывшие Слёзы… Если бы Семимес был целым человеком, он бы сказал, что, не будь зла, бед и болезней… – он подумал ещё о чём-то и добавил, понурив голову: – …и корявости, люди могли бы жить покойно и вечно.

Мэтью и Дэниел снова удержались от просившегося на язык вопроса. Вместо вопроса, Дэниел сказал Семимесу:

– Не унывай, друг.

Лицо Семимеса налилось жизнью так же легко, как мгновением раньше потускнело.

– Дэн, Мэт, я вижу, что вам нужно подкрепиться, очень нужно подкрепиться, – Семимес достал из своей походной сумки хлеб, отломил и дал по большому куску своим новым друзьям, потом отломил кусок себе. – Нам всем очень нужно подкрепиться перед дорогой. А вот чай – попейте. А я пить не буду, не хочу. Доброго вам голода, друзья мои.

Мэтью и Дэниел после небольшого замешательства разом сказали:

– Доброго тебе голода, Семимес.

Дэниел и Мэтью ели дорлифский хлеб с таким аппетитом, с каким давно ничего не ели, чем доставили Семимесу огромное удовольствие. «И Семимес может порадовать людей, – подумал он. – И Семимес может быть другом».

– Головы воинов Шороша походят на какие-то орехи, Семимес? Мы тут с Дэном гадали, чем может поделиться с нами этот лес.

– Это – лес Садорн. Жаль, у меня нет с собой хотя бы одного баринтового ореха. Он бы ответил на твой вопрос, Мэт. А потом вы с Дэном отведали бы его.

Дожевав свой хлеб, Семимес снова взял свою палку, стоявшую рядом, у камня, и несколько раз коснулся ею земли.

– Хорошо, что покушать успели. А вот дорога домой нам сегодня заказана, – проговорился он.

– Почему, Семимес? – поинтересовался Мэтью, заметив, что он сказал это сразу после того, как проверил грунт палкой. – Ещё довольно светло.

– Сейчас-сейчас, Мэт. Не торопись – попей чайку, – прежде чем сообщить что-то Мэтью и Дэниелу, Семимес дал им время спокойно насладиться чаем.

– Чай изумительный, – с чувством сказал Мэтью, возвращая флягу её владельцу.

– Мэт, ты поймал мою мысль и присвоил её себе, – сказал Дэниел.

Семимес засмеялся скрипучим смехом.

– Во всём Дорлифе только мы с отцом такой завариваем, паратовый. Я поутру как раз листья парата собирал, на обратном пути прихватим их… и грибы заодно. Я их в лесу оставил. Но это только завтра, а на ночь придётся искать убежище в горах.

– Почему же, Семимес? Я так и не понял, – повторил свой вопрос Мэтью.

– А я ещё не сказал, вот ты и не понял. Выгляни-ка украдкой – сам увидишь почему.

Мэтью сделал шаг, чтобы выйти из-за камня.

– Украдкой! – твёрдо повторил Семимес. – На стрелу нарвёшься, коли заметят.

Мэтью прижался к камню и осторожно выглянул.

– Сюда направляются? – спросил Семимес затаившего дыхание Мэтью.

– Мэт, что там? – прошептал Дэниел.

– Ореховые головы. Их не меньше десяти. Уже близко, – ответил Мэтью.

Дэниел даже разозлился на себя, когда рука его потянулась к ремню. От взгляда Семимеса не ускользнуло ни его движение, ни то, что кошель его, покоившийся на ремне, распирало так, будто за кожаной щекой его прятался баринтовый орех или что-то поменьше… но поценнее… что-то очень ценное.

– Не паникуй, Мэт, они не видят нас. И ты, Дэн, верни ум в голову… Было двое, стало десять – бой не примешь. Так что придётся с горами дружбу водить. Следуйте за мной, друзья мои. На тропе ступайте туда, куда нога Семимеса ступает, цепляйтесь за то, за что рука Семимеса цепляется.

Семимес засунул палку за пояс и тронулся в путь.

– Если бы Семимес был целым человеком, он бы сказал, что в горах есть близкие расстояния, но нет быстрых путей, – услышали Дэниел и Мэтью, последовавшие за ним.

Глава вторая «Наступает новое время…»

Немногим более года назад.

В трактир «У Кнанка», что в Нефенлифе, вошёл человек. Любой, кто узнал бы его настоящее имя, сказал бы или, по крайней мере, подумал (и не ошибся бы), что он издалека. Другие признаки этого были сродни лишь сомнительным догадкам. Человек сел за свободный стол в углу и поманил рукой прислужника, который и без того направлялся к нему.

– Позови-ка мне хозяина, – сказал он, как только взгляд прислужника завис над ним.

Через минуту появился трактирщик.

– Приветствую тебя. Я Кнанк. Будешь что-нибудь заказывать? Снимешь у нас комнату или спальное место?

– У меня нет с собой денег: поиздержался в дороге, – сказал незнакомец, вынул из кармана куртки коробочку и открыл её. – Возьмёшь это за еду и комнату?

Хозяин взял брошь.

– Как же тебя зовут, пришлый человек? Ответь, если можешь?

– Тронорт, – не задумываясь, сказал незнакомец: он заучил своё новое имя задолго до прихода сюда и в своих грёзах уже не раз назывался им.

Оценив брошь долгим взглядом, Кнанк спросил:

– На сколько дней намерен остаться у нас, Тронорт?

– На ночь. Поесть сейчас и утром.

– Идёт, – не скрывая удовольствия от удачной сделки, решил Кнанк. – Что закажешь?

– Вино, мясо и овощи, какие есть.

– Есть рагу из баранины. Есть кролик жареный, подадим с овощами.

– Рагу, пожалуй.

– Чаю отведаешь? Хочешь – со сметанными лепёшками, хочешь – с яблочным пирогом.

– Чаю утром. Лучше с пирогом. Сейчас только вино. Ещё утром – отварного мяса, побольше. А в дорогу приготовь жареных цыплят и пирогов с капустой, если можно…

– Можно, сделаем.

– …и вина флягу. Я тебе ещё вещицу дам – не пожалеешь.

– Я распоряжусь обо всём, Тронорт, не беспокойся.

– Постой, Кнанк. Попросить тебя хочу. Мне в Нэтлиф надо. Найдёшь мне проводника?

– В Нэтлиф? – трактирщик покачал головой. – Что же тебя туда позвало?.. Я не дознаюсь. Просто неспокойно в тех краях. Больше, чем неспокойно… О проводнике справлюсь и сразу дам знать. К нам всякий народ ходит.

…Тронорт уже засыпал, когда в его комнату постучались. Он подошёл к двери и открыл её. Кнанк поднялся к нему сам.

– Вынужден нарушить твой покой… по твоей же просьбе. Лесовик, по имени Лавуан, сопроводит тебя до Нэтлифа. У него два коня, взятых в Дорлифе.

– Передай ему: выезжаем на рассвете.

– Ты не спустишься к нему? – не смог скрыть удивления Кнанк.

– Насмотримся друг на друга в пути. Сейчас хочу отдохнуть. Будь добр, распорядись, чтобы меня разбудили.

– Я сам тебя разбужу. И всё приготовлю в дорогу, как договорились.

– Я помню уговор, Кнанк.

– Хочу предупредить тебя, Тронорт. Лесовику плату не предлагай: они люди странные, за так водят, – Кнанк усмехнулся. – На Новый Свет всех одаривают красивыми вещицами, а сами в дар берут коз. Странные люди… За наём лошадей заплатишь в Дорлифе хозяину. Лавуан скажет кому. Ну, покойной тебе ночи.

Когда Тронорт закрыл дверь, трактирщик покачал головой: ему было непонятно, почему тот не захотел поговорить со своим проводником.

– Посмотрим, каков ты есть, лесовик, – дверь не выпустила этих слов из комнаты нового постояльца.

– Лавуан, в Дорлиф заезжать не будем: не хочу терять время. За лошадей расплачусь позже.

– Как скажешь, Тронорт.

– Интересно, как поживает мой давний знакомый Фэрирэф. Я не был в этих местах почти… нет, больше тридцати лет. Ты знаешь Фэрирэфа?

– Кто же его не знает? Он прославился на всю округу. И то, что он сделал для дорлифян, напоминает о нём каждый день.

Тронорт изменился в лице, напряжение сковало его: он понял, о чём сказал его проводник.

– Не о часах ли ты говоришь, Лавуан?

– Вижу, молва о них дошла до таких далёких далей, куда не ходят даже наши проводники.

– Вечные скитальцы разносят разные были и небылицы. Эти люди не нуждаются в проводниках: они не могли бы указать им направление. Они, как ветер, ищут выход… или вход, о котором не знают сами… потому что они родились не в то время и не в том месте.

– Мне жаль их.

– Почему ты жалеешь тех, кого нельзя предать и кто сам не может предать?

– Поэтому и жалею. У них нет никого и ничего родного.

– Так Фэрирэф и вправду сделал часы?

– Они возвышаются на площади и показывают время: день, пересуды и ночь.

– Пересуды… – с умилением повторил Тронорт: ему нравилось это дорлифское «пересуды», одушевляющее время.

– Это когда день и ночь судачат между собой про остальное время, – объяснил Лавуан, не понимая, что это излишне.

Тронорт громко рассмеялся.

– Дорлифяне по заслугам оценили это изобретение и избрали Фэрирэфа в Управляющий Совет. Такие же часы уже установили в Нэтлифе и Крадлифе. Сейчас мастера работают в Хоглифе. Все хотят, чтобы в их селениях были такие же часы, как в Дорлифе.

Вдруг Лавуан увидел, что в лице Тронорта появилась какая-то кривизна, она словно пробежала по нему и оставила в выражении его болезненную надменность. Конь под Тронортом остановился и захрипел. Тронорт снова рассмеялся, но на этот раз каким-то кривым смехом.

– Наступает новое время, лесовик! – сказал он, и в голосе его прозвучала угроза старому времени.

– О чём ты, Тронорт? – спросил Лавуан: он не понял странных слов своего спутника и почему тот вдруг обратился к нему не по имени.

– О чём? Уже восьмой день мы в пути, а ты не поинтересовался ни тем, кто я, ни тем, что привело меня сюда.

– Кто хочет, сам рассказывает. Я же не могу спрашивать о том, что человек, быть может, желает сохранить в тайне.

– Ты ведь заметил, как мой скакун приостановил свой ход и как по нему пробежала судорога?

– Конь чувствует душу наездника, а твоя душа чем-то терзается.

– Думаю, и часы в Дорлифе замерли на мгновение, уловив разлад между своим ходом и трепетом моей души, а потом снова пошли, начав отсчёт нового времени… моего времени. И дорлифяне вскоре обратят свои взоры на нового Повелителя и отдадут ему свои сердца. Для этого надо только…

– Путь от последнего отданного тебе сердца до власти лёгок и короток, – перебил Тронорта Лавуан. – Но путь от первого сердца до неё тернист, если это не власть, которую даёт тебе собственная жена. Не слишком ли ты нетерпелив, пришлый человек?

– Скажи-ка мне лучше, Лавуан, знаешь ли ты что-нибудь о Слезах Шороша?

Непочтительные высказывания незнакомца, а теперь его неожиданный вопрос насторожили проводника: он сопровождал того, кто на восьмой день пути открылся не как гость, пришедший с добрыми намерениями.

– Я отвечу тебе так, Тронорт. О Слезах в Дорлифе знают все от мала до велика. Знаем о них и мы, лесовики. Но говорить о них, как и о всяком священном, здесь не принято. Судьба дарует Слезу отдельному человеку, а он вверяет Её одному из тех, кто ответствен за судьбу Дорлифа.

– И богат ли Дорлиф этими самыми Слезами? – с поддельной улыбкой спросил Тронорт.

– Священное измеряется не его количеством, – ответил Лавуан.

Ему не хотелось продолжать этот разговор – он припустил коня… и крикнул, вспомнив о долге проводника:

– Не отставай!

До пещеры Тавшуш лишь топот копыт свидетельствовал о том, что спутников двое. И даже молчание одного путешественника не было бы столь глухим, как молчание этих двоих… У пещеры Лавуан слез с коня. Тронорт последовал его примеру.

– Надо понимать, заночуем в пещере, мой неразговорчивый друг? – спросил Тронорт (молчание начало раздражать его, оно заставляло всё чаще думать о неизвестности, к которой он приближался, слова же могли бы развеять эти мысли).

– Наш разговор не помог сгладить нашу дорогу, Тронорт, о чём я сожалею.

– Тогда, может быть, костёр и доброе вино согреют воздух между нами и оживят наши языки.

Ничего не ответив на это, Лавуан отправился в лес за сухими ветками…

– А ведь эти часы сделал я, а не Фэрирэф, – сказал Тронорт, когда Лавуан вернулся с охапкой хвороста.

Услышав эти слова, Лавуан остановился и с недоверием посмотрел на дерзкого спутника. Потом подошёл к нему ближе, чтобы сумрак не помешал ему разглядеть обман. Но глаза Тронорта подтвердили его слова: в них была искренняя обида. Лавуан занёс хворост в пещеру и разжёг костёр. Выйдя наружу, он сказал:

– Пойдём – поможешь мне собирать ветки для доброго огня.

Костёр сделал своё дело: усадил спутников подле себя и, обласкав их души нежным потрескиванием, теплом и светом, пригласил к разговору.

– Тронорт, ответь, если хочешь: в наши края тебя привела Слеза? – спросил Лавуан, своим видом и тоном голоса показывая, что он забыл размолвку между ними.

– Ты догадлив, Лавуан, – в голосе Тронорта тоже не было напряжения натянутой тетивы. – Больше тридцати лет назад Она нашла меня и помогла мне обрести себя.

– И, взяв Её в проводники, ты не знал, куда отправляешься, не так ли?

– И так, и не так. До встречи с Ней я видел очертания пути, по которому шёл, но не понимал, что он ведёт в никуда. Слеза… стала моим проводником во мраке и вывела меня туда, где меня ждало (и волею обстоятельств ждёт по сей день) моё истинное предназначение. И это я почувствовал при первом же прикосновении к Ней.

– Тогда ты познакомился с Фэрирэфом?

– Он нашёл меня спящим недалеко от леса Садорн. Не знаю, кем я был больше: его гостем или его пленником… Для его сына Рэфэра – гостем.

– И ты сделал часы для Дорлифа? И тогда он отпустил тебя?

– Можно сказать и так. Я сделал детальные рисунки, и их легко стало превратить в часы… Я долго ждал. Но теперь я здесь, и наступило моё время.

– Не горячись, Тронорт. Можно пойти в Управляющий Совет Дорлифа и обо всём рассказать. Я уверен, члены Совета поймут тебя и поступят справедливо.

– Я не привык выпрашивать то, что принадлежит мне.

– Но Слеза… Всё равно тебе следует явиться в Совет. Имея ключ от Пути, ты пусть невольно, но создаёшь угрозу для жителей окрестных селений. Теперь не ты один, но и члены Совета должны принять участие в твоей судьбе. Думаю, найдётся решение, которое пойдёт на благо всем.

Кривая улыбка на лице Тронорта напомнила о себе. Лавуан догадался, что она означает.