Слово и событие. Писатель и литература

Язык философов

Если подумать о том, какому даже не долгу, а жесткому категорическому императиву подчиняли свою жизнь, свою политику и своё слово ранние философы, то заявление Диогена Лаэрция, что Сократ первым ввел этику, придется понимать только в том смысле, что и для этого историка философии всего труднее было заметить то, что прямо лежало перед глазами; и когда оно было замечено, то показалось новым. На фоне своих предшественников Сократ не ввел в философию этику, он наоборот дал многим повод бояться за нее потому, что поставил ее на обсуждение. Платон в VII письме изложил такие правила философской жизни, речи и мысли, которые по строгости самообязывания, по посвященности жизни одному делу можно сравнить с уставом рыцарского ордена; и Платон следовал здесь не столько своему учителю Сократу, сколько через голову Сократа Пифагору.

Философию, особенно еще такую, которая занята первыми вопросами, мы скорее всего склонны считать ничему не обязанным размышлением. Философ созерцатель, его не гонит никакая нужда. Но это видимость, даже если сами философы помогли ее создать. Европейская философия начинается под знаком крайней настоятельности: должно, надо, необходимо – думать, знать, говорить. В таком надо больше строгости чем в долге ремесленника, солдата или в императиве марафонского бегуна, потому что философское надо берет себе без остатка всю жизнь. Надо следовать всеобщему, требует Гераклит Эфесский. На другом конце греческого мира в Италии его идейный противник велит себе и другим: надо говорить и думать что сущее пребывает. Философии, в которых меньше было слышно этого надо, как кинизм и эпикурейство, не остались на главной дороге мысли. От аристотелевского άΛηθεύειν, держаться правды и говорить правду, до Redlichkeit Канта, Ницше, Ясперса долг служения почти нечеловеческой собранности, строгости и неотступному разбирательству придает непрерывность всей европейской истории.

Почему обязательно нужно говорить что сущее пребывает? Ведь сущее это делает наверное и так. Почему Аристотель вступает в спортивный агон с блестящим и просвещенным богачом, поэтом, ритором и учителем риторики Исократом, соревнуясь с ним в количестве написанного и сказанного? Человек может быть причастен к сущему и без того чтобы о том говорить и думать. Можно чувствовать свое бытие и молчать. Европейская философия не молчит вовсе не потому что не уважает молчания. Почтение к нему проходит от благоговения древних перед гимнософистами, голыми мудрецами, которые не хотели одевать свою мудрость в одежды слова, до правила, данного в последней фразе «Логико-философского трактата» Людвига Витгенштейна. Говорение рядом с молчанием тайны это дерзание, плотиновское τόλμα, нарушение покоя.

Есть кроме того и другая чем философская возможность говорить от полноты бытия, экстатическая невнятица оракула, коаны дхьяна-буддизма, влюбленный лепет суфиев, скоморошество, блаженная юродивость. В такой речи не будет ни сообщений о «пребывании сущего», ни точного описания «внешней природы», ни грамматической правильности высказывания, ни прямоты, ни тем более понятности. И к той возможности говорить от избытка жизни философия тоже всегда относилась с глубоким почтением. «Сивилла неистовыми устами произносит угрюмое, неприкрашенное и неподслащенное, и речь ее звучит сквозь тысячелетия, потому что она побуждена божеством» (Гераклит). К задаче philosophia ex oraculis haurienda, извлечь философию из оракулов, с озабоченной серьезностью подошел бы всякий европейский философ, а не только неоплатоники. Цицерон отводит целую книгу своего «Государства» сну Сципиона; просвещенный Ян Амос Коменский всю жизнь хлопочет об издании и истолковании пророчеств моравского предсказателя Драбика. Стихия безумного экстаза, пейзаж апокалиптики окружают философскую мысль; она оглядывается на него с робким смущением, с неподдельным уважением, но держится своей трезвости.

В европейской культуре еще больше места чем молчание и экстатическое косноязычие занимал и занимает миф. Миф тоже высветление космоса, только не выходящее за пределы космоса к бытию-ничто; его самая широкая и мудрая картина. У почтенного слова мифологии все права на человеческое сознание, потому что оно ведет свое происхождение из глубокой древности, из забытого; и у нее огромное богатство, потому что оно может символически расти. Первая философия отказалась и от этой власти над человеческим сознанием и от этого космического богатства. Греческие философы стояли намеренно бедными перед мифологией Востока и своей собственной поэзией. Они не выходили из нужды даже в том, что должно было бы быть их главной добычей. Καὶ δή καὶ τὸ πάλαι τε καὶ νῦν καὶ ἀεὶ ζητούμενον καὶ ἀεὶ ἀπορούμενον, τί τὸ ὄν, τοῦτό ἐστι τίς ἡ οὐσία, «снова и снова, издревле, и ныне, и вечно ищут и вечно встают в тупик, спрашивая, что есть сущее, т. е. что есть бытие» (Аристотель, Метафизика VII 1, 1028b 2–4). Философия очертила себя с одной стороны готовностью расстаться со всем космосом в поисках того, что делает сущее сущим, а с другой долгом, императивом не возвращаться в безмолвие, не впадать в экстатическое прорицательство и сказать невозможное: сказать, что такое то, из-за чего всё что есть то что оно есть; сказать то, чего собственно нельзя сказать, потому что «опять и опять, издавна и теперь, и всегда ищут и всегда приходят в замешательство от вопроса: что такое бытие».

Без такого неотступного служения делу основания оснований философия не заняла бы своего места в истории Европы. Солдатские добродетели упорства, дисциплины, стойкости придали философской бедности не меньше благородства чем имел миф. Платон, ученик нищего Сократа, был царского достоинства.

Не наследное, а заслуженное первородство философии снова открыло ее для мифологии. Мифологическая мысль, ничего не уступая в космичности своего звучания, могла быть вобрана в структуры философии и сама философия много пользовалась символами мифологии.

Императив всегда подниматься к первому, раннему и предельному сделал так, что хотя философия возникла позже, она опередила мифологическую, юридическую и техническую мысль. «Просто сущее» устроено таким образом, что может и должно вместить всё. Замысел настолько предельного осмысления вещей, да к тому же еще сознательно провозглашенный как программа, стал мерой глубины и разносторонности любого знания. Под таким потолком только и сумели впервые свободно развернуться мифология, право, науки и искусства. Они конечно способны существовать и без того чтобы рядом с ними возникла онтологическая мысль. Но, наоборот, открыто заявленное намерение прийти к самому простому, пусть даже кому-то кажется что к самому пустому, и сказать его простейшее определение своим появлением в культуре открывает пространство речи. Платон провоцировал свою школу на мифологические буйства, за аристотелевской философией как тень шли политическая мысль и исследование приро ды. Миф и научный термин вырастают на почве, которую обработала философия, даже быстрее чем сад зарастает травой; без всяких усилий со стороны философа его слово может превратиться в мифологию или методологию почти сразу же как оно звучит.

Поставленный в философии Запада вопрос о сущем как таковом предвосхищал все эти свои необратимые последствия для культуры. Тема первосущего, τὸ πρώτως ὄν (Аристотель, там же 1028а 30), несмотря на свою простоту или благодаря ей с самого начала несла в своем размахе мифологическую, общественную, научную практику. Неверно, что она появилась рядом с практикой как переход человеческой любознательности к еще одной загадке. Если философия не вызвана к жизни нигилистическим отрицанием мира и местью за его ускользание, то какой жизненный интерес мог заставить человека перейти от вещей с их красотой и богатством, от жизни полиса, от художественного и научного творчества к исканию неочевидных вещей? Ясно, что отыскивание сущего в сущем, сущего без определений имело смысл по сравнению с полнотой жизни среди сущего только в том случае, если всё же каким-то способом сохраняло эту жизнь. Первая философия предполагала существование всех вещей, в том числе и тех, которых еще нет. Под эгидой философии, которая думала о «сущем просто», появились европейские науки. Им обязана своим духовным и физическим существованием большая часть современного мира.

Чтобы стал возможен научный дискурс, который строго держится только того что есть и не нуждается в легитимации мифологией, сначала надо было чтобы философская мысль, следуя своему императиву, создала такую ориентацию. В универсуме речи сначала должно было быть представлено сущее без предикатов, как в универсуме вещей есть существование вещей. Без этого непонятно, на каком основании сложилась бы научная теория и началось объективное описание сущего.

Разросшиеся науки сделали невидимой свою почву. В наше время язык философии при его изучении чаще всего получает научную интерпретацию и превращается в понятия и терминологию. Может быть почти так же часто, хотя в большинстве случаев неосознанно, он перетолковывается в мифологию и поэзию. Это особенно легко после того как под влиянием Гумбольдта и его направления в языковедении слово приобрело историю, внутреннюю форму, внешнюю форму, стилистическое лицо, а язык стал живым организмом. Понимать философское слово и как термин и как мифологему почти неудержимо заставляет его отрешенность. Разное толкование в нем даже не просто заранее уже оправдано, а как бы запрограммировано. Скрытой энергии философской речи бывает достаточно чтобы питать изнутри самые разнообразные интерпретации. Мы остаемся всегда при интерпретации языка философов, т. е. при его техническом применении.

Изучение языка философов в более строгом плане должно было бы принять за принцип, что когда мы хотим найти у них характеристику реалий, вещественных или мыслительных, то упускаем интенцию их мысли и ее тайную страсть: дать сущему быть только тем что оно есть, освободить его для определений.

С этим принципом связан другой. Язык философов не информация о вещах, зато он подготовка возможности того, чтобы знание о них могло складываться на последних, предельных по обоснованности основаниях. Философский текст надо считать лесами вокруг будущей постройки, а не конструкцией. Философия подобна поэзии, потому что почти столько же теряет от пересказа и так же поддается только воссозданию, и философия противоположна поэзии: верными поэту обычно бывают его поклонники, верными философу – чаще его противники, когда они смогли подняться до той же упрямой готовности упрямо остаться при первых началах.

Если всё сказанное хотя бы отчасти верно, то на подходах к языку философов придется сделать еще одно допущение. Не только материальные, но и так называемые формальные онтологические категории, какими абстрактными и далекими от жизни они ни кажутся неподготовленному человеку, были получены в истории философии не операциями методологического конструирования. В них не только мыслительно, теоретически, но и жизненно, биографически спрессован опыт общественной, научной и художественной практики и ее программа.

1985

Толкование сновидений

Сложность положения требует простоты подхода. Мы похоже перемудрили с разоблачениями, обличениями, схемами, трактовками, критическими анализами. Философия закрыта для нас условиями, которые мы ей поставили. Надо вернуться от всего этого к непредвзятому чтению. То многое, что сделано в философии, мы пока еще не то что не вполне поняли, но даже не успели хотя бы бегло оглядеть. Она богатство, которое, чем ближе мы в него вглядываемся, тем оказывается неожиданнее, и мы теряемся от незнания, как взяться, от неумения охватить. У профессионалов сложились методы обращения с «философской литературой». Мы им не завидуем. Метод включит всё в мою систему. В ней другие – уже мои, они или согласны со мной и подтверждают мою правоту или наоборот спорят со мной, что мне тоже кстати и с чем я легко могу справиться, без большого труда опровергнув. Читать, извлекая, что нам надо, мы и так всегда читали. Оставить другого другим (в обоих смыслах), такому чтению можно ли научиться?

Верно конечно и то, что философская вещь не боится перетолкований. Она отличается этим от природной вещи, которую грубое обращение с ней губит. Философию плохое использование не портит, хуже становится только пользователю. Слово не становится в меньшей мере событием когда его не поняли. Философия не интеллектуальное упражнение; никто еще до сих пор как следует не знает, что она такое. Во всяком случае она большое дело. Мы не должны бояться что разорим его. От наших манипуляций с философией она не зависит. Ее слово так прочно, что вместит не только нас. Когда мы ее топчем, то портим ее только для себя. Она не боится искажений. Фантастическое, крайнее толкование иногда идет в дело лучше чем «аутентичное».

Профессиональное толкование возвращает от события к тексту и учит не выходить за его рамки. В лучшем случае оно привлечет помимо текста биографические свидетельства, воспоминания современников, т. е. тоже тексты. Нужно спросить, сводится ли событие слова к тексту. На первый взгляд сводится: автор ведь только то казалось бы и делает что протягивает нам свою рукопись, часто без комментариев и сам прячась. Ничего другого он не предъявляет. Но происходит что-то большее чем прибавление к библиотеке существовавших текстов еще одного? Трудно сказать почему.

Лежащая в библиотеке книга всегда одна из. Мы выбрали ее по каталогу, а рядом с ней лежали другие. Событием ее сделало вовсе не то, что – о радость – было только n книг, а теперь стало п+1. Новая вещь приходит как долгожданное слово того, чего прежде не знали. Она была создана вслушиванием в новое. В ее ожидании событие заранее уже имело место. Нового слова жадно ждут потому, что все прежние оказались текстами.

Лексико-грамматическая цепочка сама по себе настолько не событие, что ее в захваченности делом почти не замечают, читая новую книгу сразу сквозь нее и придавая словам неучтенные смыслы. Текст и событие оказываются разными до противоположности. Текст хотят исследовать, анализировать, компьютеризировать, изучать его лексику, стилистику, поэтику тогда, когда перестали видеть событие, его размах.

Когда появились первые книги Ницше, их приветствовали разве что как прибавление к библиотеке философии. Еще один умный, образованный, многознающий немец написал очередную глубокомысленную книгу. Книг уже было миллион, миллион первая заслуживала миллионной доли внимания. К Ницше бросились, когда догадались: он о том, чем все захвачены; когда распознали в нем судьбу. Тогда напрасно Владимир Соловьев еще пытался уверять, что Ницше не больше чем составитель текстов, филолог. Было уже поздно. Меня наконец нашли, сказал Ницше, теперь будет трудно меня потерять. Очень быстро разрослась тогда целая подражательная литература, и надо еще посмотреть, сколько разбавленного ницшеанства перетекло через Мережковского и Минского к Леониду Андрееву и Максиму Горькому, а от них к Николаю Бухарину, сколько многократно смешанного с другими влияниями ницшеанского заряда осталось в распорядительном настроении массы идейных большевиков. Распорядившихся среди многого прочего, чем они распоряжались, Ницше из библиотек убрать. Что увлечение ницшеанством вело к запрету Ницше, в этом нет ничего странного. Скорее входит в существо события перевертывание и раскол. Событие всегда слишком ново. Слово не информация, чтобы легко было проверить как с ним на самом деле обстоит дело. Что у Ницше было интеллектуальной провокацией – нигилизм, воля к власти, – то стало знаменем революционного активизма, а что для Ницше было святыней, поэзия, то ницшеанца Бухарина раздражает, дразнит, и он в походе железной воли топчет попутно Есенина; железная воля найдет что топтать.

Так же в идеологии революции был перевернут старый идеализм. У Платона идея ярче всего мира, она затмевает своим блеском всё земное и ослепляет нас тоже. В революционном идеализме идея тоже ярче всего, она старый мир отменяет, но революционного преобразователя озаряет! Дает ему ясновидение и прозорливость; всё собою затмевает, но овладевшего ею не смущает, наоборот, заряжает его распорядительной бодростью. Он поднимается над всем миром, видит в свете своей идеи его несовершенство, скудость, нищету и планирует, конструирует, перестраивает. Мир в свете яркой идеи померк, тем более от природы был незряч, организатор же не только зряч, но остался у мира единственным, кто способен его изменить. Здесь и продолжение платонизма и его перевертывание. У Платона при встрече с идеей человек не становится вооруженным, наоборот, разоружается. Он слепнет, причем дважды: сначала слепнет от блеска идеи, теряя способность видеть вообще что бы то ни было; потом, когда привыкает к блеску идеи, начинает видеть новые, высокие вещи, не всё и не сразу, для теней же подполья, которые составляли до тех пор весь его мир, слепнет уже так бесповоротно, что не только распорядиться в прежде своей среде, но даже и просто хоть как-то ориентироваться в ней уже не может, к возмущению прежних товарищей.

Какие перевертывания без изменения текстов происходят с событием христианского откровения, каждый может подумать сам.

Перевертывания не отменяют события. Упрощенный Платон живет, он воздух, которым мы дышим, когда начинаем изменять идеологию или воспитывать себя, видя, что культуры у нас нет, и ясно же видя как и что надо сделать чтобы она была. Главное, что происходит в современности, распространение технической цивилизации, это продолжение царства перевернутой платонической идеи. Данности вещей недостаточно чтобы их приняли; надо чтобы они были тем или другом образом поставлены, введены в систему представления и предоставления. Постав подчиняет себе все вещи и всех людей явной необходимостью их переделки. Ближайшие установки ясны, это установление (инвентаризация) всего, далекие – нет; неясно, чему в конечном счете техническая цивилизация предоставит всё то, что она установит. Человек, ради которого будто бы всё, сначала тоже должен себя поставить так, чтобы успевать больше, полнее, без остатка себя и вещи через себя предоставлять – кому? Это сложный вопрос. Экран всё скорее, совершеннее, полнее поставляет мир и человечество для обозрения – кому? самому же миру и его человечеству? будущему, для которого сохраняются записи? Характерное название журналов и программ: Взгляд, Око, Обозрение; словно есть абсолютный бесконечно способный впитывать взор, перед которым всё должно быть выставлено. Система втягивает в свой водоворот и выдает обратно поставленным целый мир. Мы живем между платоническими двумя действительностями, одна малоприемлемая, другая вот-вот реализуется. Мы устало смотрим на здешний приевшийся мир, весь косный, но несем в голове свет его перестройки.

Ничего устроительного, установительного, организующего в идее Платона нет. Тем не менее наш платонизм продолжение, растяжение события Платона. Его идею мы прочитали не так, как у него написано. Мы Платона собственно по-настоящему вовсе не читали. Это нисколько не помешало чтобы идея Платона явилась, чтобы нам в нашей деятельности помогла, нашему распорядительному планированию указать путь. Даже не прочитанная, и прежде всего непрочитанная философия выводит нас из нашей потерянности, и не обязательно платоновская или ницшевская, а вообще всякая нас выводит из потерянности – каким образом?

Всегда общим безотказным способом: якобы разрешая нам думать про этот наш мир, что он подлежит нашему суждению; что еще надо посмотреть, такой ли он на самом деле, какой должен был бы быть. Нас учат: Платон говорит что этот мир не настоящий, а есть другой настоящий. Или еще: посмотрите, Ницше объявил что сущность вещей воля к власти, т. е. моя подлинная сущность моя воля к моей власти. Или наоборот: вы посмотрите только, что говорит этот Ницше, что будто бы сущность вещей воля к власти; да ничего подобного, просто ни в коем случае такого не должно быть, слушайте меня и Достоевского, сущность вещей явно иная.

Событие продолжает действовать через перевертывания, которые с ним случаются собственно сразу же. Событие приходит, но уходит ли оно? Непохоже чтобы события имели себе конец; они не из таких вещей, у которых есть отмеренный срок жизни. Мы не видим чтобы Платон устаревал так же быстро как его толкования. Событие продолжаясь наоборот нарастает. Не имеет большого смысла говорить что его ход мог бы быть другим, это само собой разумеется. Бесполезно ходить с текстами Платона в руках и доказывать что они поняты неверно, ваше понимание всё равно не окончательное. И всё же: нет ли чего-то жутковатого в том, что мы на каждом шагу пользуемся платоновским добром, имеем от него наши ориентиры, а читать его до всей возможной ясности не пробовали?

Платоновское добро вкраплено в нашу жизнь, составляет те вехи, которыми размечен наш путь. Мы говорим например: платоническая любовь. Мы редко думаем что она хороша и надо бы нам иметь такую любовь, чаще думаем наоборот что это не для нас. В любом случае мы как-то относимся к платонической любви, она входит в наши ориентиры. Имея их, есть к чему тянуться или от чего отталкиваться. Что именно делать, мы уж как-нибудь сами для себя решим, без посторонней указки обойдемся. Но что такое платоническая любовь, нам кажется что мы во всяком случае знаем. Или, если впервые такие слова слышим, посмотрим в толковом словаре; там будет объяснено кратко и почему-то всегда сразу ясно. А то еще из платоновского добра: запредельное. Каким-то образом мы сразу знаем что это такое. Опять же: идея. Снова ясно. Нам хватает заботы формировать свое отношение к тому и к этому, нам не до того чтобы вдаваться в тонкости понимания платоновских речей.

Мы наполнены готовым знанием. Откуда в нас столько его? Мы собственно шагу не ступим без знания, которое само собой разумеется. Поэтому если я спрошу, что такое собственно идея, на меня с удивлением оглянутся на бегу. Я не учился на философском факультете, не слушал университетские лекции о Платоне, а то бы знал как все. В хорошем случае любезный человек чтобы проверить себя откроет ради меня энциклопедию. Там написано, что идея это понятие о вещи. Но у Платона идея не понятие о вещи, а вещь, притом первая и прежде всего не такая, какую можно было бы понять нашими понятиями. Стало быть не от Платона все хорошо знают что такое идея. Мы знаем вещи, массу вещей неведомо откуда; ну просто черт знает откуда мы знаем миллион вещей. Всё это наше знание не наше, Бог знает чье оно. И в Платона мы заглядываем вовсе не для того чтобы он исправил нам наше знание.

Платон по-настоящему мог бы нам пойти на пользу как тот, кто раньше нас сделал за нас, опережая и предупреждая нас, эту работу: заметил загадочный характер нашего неведомо откуда взявшегося знания. Ах, по-настоящему загадочный. Мы еще вовсе не читаем Платона когда вычитываем из него еще новое знание вдобавок к тому, какого у нас уже много, ожидая что после своей риторики он подведет нас, искусный маевтик, к рождению идеи, чтобы мы в крайнем случае узнали хотя бы как люди думали в древности. Чтобы впервые по-настоящему прочесть Платона, надо сначала иметь вкус к удивлению, откуда у нас столько знания; вкус к воспоминанию, что же с нами случилось, какое событие с нами уже произошло – такое, что мы после него так много всего знаем, выбираем, решаем, действуем, принимаем меры; кто нас толкнул или что нас так задело, что мы теперь делаем больше движений чем было бы нужно для нашего покоя. Надо иметь грусть по тому простому, что всегда, в любом случае успевает случиться так рано, что мы проснувшись остаемся с массой слов и картин. Мы проснулись, событие нас разбудило, и теперь мы опутаны сновидениями. То событие событий, что есть мир, что есть человек, случилось раньше чем мы могли его наблюдать. Мы его видим происшедшим. И теперь уже не так важно, решим ли мы, например, что всё сотворил Бог или что всё возникло случайно или что мы сами во сне всё создали – всё это толкования по следам события, которое совершилось слишком рано чтобы человек успел при нем присутствовать. Допустим, мы сами себя создали. Теперь мы знаем непомерную массу подробностей о себе, о своем устройстве, о том, как надо или как не надо вести себя в мире, о том, как вели себя в нем люди, как они будут в нем себя вести. Вся эта громада сведений тянется за нами, только принимай или не принимай то или другое, выбирай, решай.

Философия вспоминает о раннем событии. В этом смысле, а не в смысле повторов все философы говорят одно. Никакой текст нам не поможет, если мы ищем в каждом поощрения нашей изматывающей деятельности перелопачивания идейного сора в фантастической надежде что от какой-то перестройки наших лексических комбинаций щелкнет волшебная защелка и всё встанет на свои места. Как это мы до сих пор не устали.

Философия не интеллектуальная деятельность. Поэтому никакие наши толкования не перетолкуют Платона. Не может быть такой вещи как победа неправильной или правильной интерпретации Хайдеггера. Философ не для того чтобы так или по-другому войти в нашу картину истории философии. Он для того чтобы показать нам, где наши картины, наши сны и где то упущенное, о чем сны. Между ранним и поздним большая разница.

Мы ссылаемся в нашем знании на философа. Он был прав и подтверждает нас или он был неправ, а мы говорим противоположное и правы. Философ был материалист и учил что материя первична, но он был не прав, потому что не был знаком с достижениями современной науки. Мы правы, мы говорим и учим что сознание первично. Или наоборот. Но нет, философия не об этом; она о том, как это странно, что мы учим о первичности сознания и материи; она для того чтобы вернуться от учений к вещам; чтобы вспомнить о раннем; чтобы кончить гадание на словах. Отличие философии от наук: они себя выстраивают, философия призвана разобрать себя как леса после постройки дома.

Октябрь 1991

Понимание божественного слова

Авторитет языка

Дерзкое дело, шагнуть в сложную область. Мы можем тут претендовать только на несколько простейших шагов. Они всё равно кажутся слишком смелыми, но ведь с чего-то начинать надо. Так или иначе, даже если хочешь взобраться на очень высокую гору, всё равно надо сначала просто двинуться в путь.

Авторитетом в языке обычно считается великий поэт или писатель, чаще первое. О нем говорят что он создатель национального или литературного языка, как Данте, или один из создателей, как Пушкин. Обычно с подвигом таких языковых авторитетов связывают фиксацию нормы в языке. Или наоборот, появление великих национальных поэтов и писателей совпадает с моментом закрепления нормы в языке; это особый и огромный вопрос, который конечно тоже связан с вопросом об авторитете, но для меня сейчас непосилен.

К образцам, данным у великого писателя, поэта обращаются во всех сомнениях относительно правильной речи, вплоть до мелочей. Обычно бывает достаточно найти у крупного автора точный или достаточно близкий прецедент, чтобы по крайней мере успокоиться на счет правомерности того или иного оборота речи, даже пунктуации. С этой последней встает проблема редактуры, которая в вопросах пунктуации всегда намного смелее и незаметнее чем в лексике.

И вот в лингвистике часто считается необязательным, ненужным или даже вредным различение языка на образцовый или необразцовый. Такое различение считают делом филологии, а то и старой филологии. «Понятие изысканной, или „правильной“ речи, – пишет Леонард Блумфилд, – это побочный продукт определенных социальных условий. Лингвист обязан изучать эти факты так же, как он изучает другие языковые явления… Много раз ученые, казалось бы, подходили к изучению языка, на самом деле так его и не начиная. Наука о языке возникла на базе более или менее практических занятий, таких как применение письма, изучение литературы и особенно древних памятников и установления норм изысканной речи; можно однако потратить на эти занятия любое количество времени, так и не приступив по существу к подлинно научному изучению языка… Мы можем избавить себя от этого окольного пути, сразу обратившись к наблюдению за нормальной речью»[2]. Здесь дышит пафос отмежевания лингвистики от философии и от литературы с ее филологией, во многом одушевлявший первый век современного научного языкознания.

Лингвистика в целом и в принципе отказалась от понятия образца правильной речи. В важном смысле она оформилась как наука, когда отказалась от такого образца. Это было сделано эксплицитно, в форме заявлений, и имплицитно, в ежедневной практике. Александр Матвеевич Пешковский противопоставлял «научное языкознание» как «объективную точку зрения на язык» «нормативной точке зрения на язык»[3]. Известно, как энергично и даже нервно отвергал нормативный подход в языкознании Иван Александрович Бодуэн де Куртенэ. Когда лингвистика окончательно встала на ноги, подчеркивать этот принцип стало уже не так необходимо. Но на первых шагах науки необходимость обязательно отмежевать научное исследование от такого, которое связано с выяснением и предписанием нормы, ощущалась с многозначительной остротой. «Странно было бы, – писал Алексей Александрович Шахматов, – если бы ученое учреждение вместо того чтобы показывать, как говорят, решалось указывать, как надо говорит»[4]. Для сравнения, авторам «Grammaire générale et raisonnée» в 1660-м году, да и почти всей грамматической традиции от середины 17-го до начала 19-го века – а она была и общеевропейской – не приходило в голову рассматривать язык иначе как в свете универсальной нормы, диктуемой основой языка, т. е. Разумом. Без постоянной оглядки на bel usage, без ориентировки на «хороших писателей», которые стремятся сделать свою речь одновременно «французской» и «грамматически правильной», без утверждения единственного и единого образца для языка и для речи, без стремления уловить «гений» языка, без преклонения перед «хорошим вкусом» говорить о слове представлялось невозможным.

Дистанцирование от образцов речи оказалось для лингвистики как науки конечно чрезвычайно плодотворным. Оно позволило анализировать искусственные высказывания (типа «мать любит дочь») и получать на почве такого анализа обобщенные далеко идущие теоретические построения. Когда Блумфилд в цитированном отрывке «обращается к нормальной речи», то в приводимом им примере такой речи, обмене информацией между Джек и Джилл, когда Джилл ощущает голод и сигнализирует об этом, а Джек реагирует, добывая ей яблоко с дерева, все эти акты не содержат в себе ничего специфически человеческого, отличающего их например от поведения человекообразных обезьян.

Признавая за наукой лингвистикой право отказаться от нормирования языка, нельзя всё-таки не заметить странной односторонности в понимании проблемы. Говорят например, что место правильности и нормативности «на службе культуры речи и в учебном процессе. Они не должны заслонять всего неоглядного поля лингвистических исследований и особенно теоретических исследований, которым понятие „правильности“ в такой же мере чуждо, как и морскому закату или горному воздуху… Самое худшее в нормативной практике заключается в том, что она медленно, но верно прививает нечувствительность к силе, гибкости и поразительной подвижности языка»[5]. Всё возможно так, но разве отсюда вытекает что сам вопрос об авторитете должен выйти из поля зрения лингвиста? Наука о языке, теория языка вовсе не обязательно должна диктовать нормы правильной речи, но спрашивается, почему она не должна обратить внимания на тот может быть вообще центральный для речи факт, что говорящий всегда ориентируется на норму и ее правильность, причем настолько, что надо спросить, бывает ли вообще речь без этой встроенной в нее ориентации. Ученый лингвист, который по Блумфилду отбросит «апелляцию к авторитетам» как «ошибку прошлого»[6], будет немного похож на ребенка, который закрыл глаза, отвернулся к стене и уверен, что его теперь никто не найдет. В конце концов, помимо естественных усилий самого лингвиста говорить и писать правильно, его материалом остаются в большой мере или сложившиеся через нормирование литературные языки, или маргинальные языковые факты, само выделение и фиксация которых достигается в сравнении с развитыми, т. е. опять же образцовыми языковыми явлениями. На практике лингвистам в гораздо меньшей мере удается отойти от образцового языка чем они постулируют это в теории. Может быть, только в самое последнее время, если судить по некоторым публикациям[7], лингвистика впервые открывает глаза на факт уличной сбивчивой и путаной речи и должна будет решить для себя, доступен ли такой непричесанный предмет для ее исследования.

Итак, внимание к авторитету и норме не обязательно должно вести к нормативной практике. Бодуэн, Шахматов, Пешковский и другие противники нормативности упустили аспект, в каком образец правильной речи просто обязан быть предметом научного изучения: как фактор, который всегда так или иначе действует во всякой речи и постоянно формирует ее. Настоящий язык неотъемлем от авторитета, если брать авторитет глубже чем в смысле академий, толковых словарей и институтов языка.

Применительно к закрытым знаковым системам (сигнализация пчел, терминология, код вычислительной машины) слово «язык», как правило, корректно берется в кавычки. В открытом языке возможно нестандартное описание небывалого положения вещей, в терминосистеме любое будущее выражение в принципе можно получить путем перебора вариантов (исчисления) заранее. Всем хотелось бы увидеть в языке закрытую систему; изучать ее было бы очень удобно. Попытки в этом направлении с неустанной энергией предпринимаются снова и снова. Одною из них был опыт словаря, где значения слов исчислялись бы на базе немногих семантических первоэлементов с помощью семантических множителей. Историю подобных попыток можно вести от одного наблюдения Аристотеля («некоторые не признают тех, кто выражается не математически», Метафизика II 3, 995а 6–7), позволяющего думать, что терминологизацией языка занимались уже в античности. Простое перечисление всего, что делалось в этой области Раймундом Луллием, Лейбницем, Френсисом Бэконом, Ньютоном и так далее вплоть до последних лет потребовало бы отдельной работы.

Закрытые каждая в себе, терминосистемы открыты в смысле возможности создавать их по желанию в неограниченном количестве. Открытый язык, наоборот, уникален (всякий естественный язык можно рассматривать просто как вариант общечеловеческого) и, если можно так выразиться, секрет его создания утерян. Логически невозможно ни обосновать, ни сконструировать систему, где элемент, как то имеет место в естественном языке, не фиксирован семантически, а тем не менее способен обозначать конкретные вещи. Живой язык одновременно и метаязык, т. е. способ уточнить и определить сам себя, причем язык и метаязык слиты тут в неразличимое целое: во фразе естественного языка невозможно расслоить, что в ней язык и что метаязык, хотя совершенно ясно интуитивным образом, что одно в ней ближе к термину, другое к метаязыку. Наоборот, терминосистема обязательно должна иметь отличный от нее метаязык.

В терминах Соссюра можно сказать, что в живом языке значение и значимость слитны. По недоразумению, понятному в русле того же общего стремления к терминологизации, значимость Соссюра чаще понимается сейчас как структурно обусловленное значение. Поскольку всё сводится таким образом к вопиюще бедной, тривиальной концепции, которая в практике языка ничему не соответствует, в лингвистической литературе существует обширная «критика соссюровской концепции значимости». Ход рассуждения здесь всем хорошо известен: если значимость в популярном изложении Соссюра сводится к «месту элемента в сети его связей и отношений с другими элементами некоторой системы»[8], то разумеется содержание знака предстает в виде «имманентного свойства самой языковой структуры, не зависящего от обозначаемой действительности»[9]. Такая чудовищная концепция значимости, якобы принятая у Соссюра, когда А определяется через Б и В, а В через А и Б, справедливо отвергается. Всего обстоятельнее и обоснованнее ее отвергал сам Соссюр. Это ясно видно не столько в тексте его курса, отредактированном Шарлем Балли и Альбером Сешеэ, сколько в критическом издании соссюровских лекций под редакцией Рудольфа Энглера (1968). Соссюр говорил согласно этим записям о «ложном представлении, будто есть какие-то слова, существующие в качестве единиц, которым приписывается определенная значимость. Наоборот, именно значимость определяет и отграничивает слова в мысли» (248=1802: II R 41). «Мы постоянно говорим об опасности абстракций. Чтобы понять, что такое конкретное, необходим критерий. Этот критерий – в сознании каждого. То, что есть в ощущении говорящих субъектов, то, что в какой бы то ни было мере ощущается, – это значимость, и тогда можно говорить, что подлинно конкретное, а его не так легко уловить в языке = тому, что ощущается, а это последнее в свою очередь = тому, что в какой-либо мере значимо» (239–240=1737: II R 42). «Лишь система знаков, исходящая из общества, заслуживает этого названия… Ни в какой момент семиологический феномен не оставляет за своими пределами стихию социальной коллективности» (172-173=1286-1287 5 II С 21).

Для нас важно даже не то, что Соссюр видел в значимости вовсе не «внутриязыковой» факт в отрыве от коллективного сознания. Всего интереснее, что Соссюр находил в значимости фокус, точку схождения коллективного сознания – т. е. основной социальной реальности – и устройства языка. «Казалось бы, что в знаке есть две значимости (значимость в себе и значимость, которая придается ему коллективом!), но в основе это одно и то же»; «различные [языковые] элементы по необходимости обладают взаимообусловленными значимостями, однако сама значимость присуждается лишь социальной силой, которая ее санкционирует. Если посмотреть в корень, то оба эти аспекта тождественны» (255=1842: II R 24; G I. 5 а). Если взаимоотношения внутри знаковой структуры потеряют свою слитность со структурой реальности, как она сознается коллективом, то язык превратится в набор номенклатурных обозначений. Иначе говоря, отношение знака к вещи есть в своем корне то же самое, что отношение знака к другому знаку. «Если взять заменяемую вещь [предмет, с которым соотнесен знак], с одной стороны, а с другой – единицы, составляющие связную систему [т. е. системы языка или речи, здесь различие между ними уже не важно], то тут не видно ничего общего. Собственная суть значимости в том, чтобы поставить в связь эти две вещи. Она ставит их в связь образом, который приводит разум в отчаяние невозможностью разобрать, различаются ли оба эти аспекта значимости для нее самой или в чем [они различаются]. Единственная бесспорная вещь – это что значимость действует по обеим этим осям, определяется одновременно в соответствии с обеими этими осями» (259–260=1864: № 23. 6, р. 11). В вопросе об этой соединяющей работе значимости «разверзается пропасть между точкой зрения лингвиста и тупоумной точкой зрения, рассматривающей язык как номенклатуру» (258=1857: III С 391, ср. Соссюр 1977, с. 146).

В значении знака живого языка не по договоренности, не предписанным, не условным образом, как обязательно бывает в терминосистеме, а существенно присутствует значимость, valeur, онтологическая ценность. На почве этой ценности, которая может по-разному конкретизироваться, но в качестве ценности остается всегда одинаковой, становится возможен язык, знаки которого доходчивы без объяснения со стороны. Позволим себе очень грубый и крайне упрощенный пример. Если в глубокой пустыне путник встретится с марсианином, который чужд земным заботам, марсианин пожалуй не поймет его знаков, но если встретятся люди, то общая ценность, вода, поможет им правильно определить значения жестов. Они абсолютно не поймут друг друга, если захотят воспользоваться одной из терминосистем, скажем если один из них знает язык морской сигнализации и будет его придерживаться: именно потому, что в терминосистеме внутрисистемное значение не слитно с метаязыковой значимостью. Другой пример. Язык по-видимому выучивается ребенком не как система звучаний с определенным смысловым наполнением, а как игра наподобие театральной, где роль усваивают прежде чем входят в ее детали. Разнообразное общение со взрослыми, исходно важное для ребенка, придает ценность слышимому им слову, конкретное значение которого развертывается уже на почве этой исходной общей ценности. Факт быстрого усвоения слов ребенком объясняют тем, что смысл им придается смутный и вольный, но при этом не существует обычного препятствия для запоминания, а именно бессмыслицы: имея часто очень неконкретное значение, слово для ребенка тем более значительно. Оно сначала как дверь в закрытую комнату, тем более интригующая, что он туда еще не заходил.

Мы казалось бы далеко ушли от вопроса об авторитете. Между ним и значимостью на первый взгляд нет ничего общего: едва ли значимость слова, его, по Соссюру, реальность, т. е. укоренение в коллективной человеческой жизни, больше у великого поэта чем у простого смертного; разница лишь в том, что они делают с исходной значимостью (значительностью) слова, поддерживают или теряют ее. Значимость как колодец, из которого можно черпать ведром или стаканом. В единой значимости слова научная лингвистика Соссюра тоже уравнивает образцовую и необразцовую речь. Она не теряет при этом контакта с сущностью языка, его внедренностью в жизнь человечества.

Приближение к мысли Соссюра заставляет пересмотреть понятие языкового авторитета. Обязательно ли это авторитет внутри языка, авторитетная речь. В свете онтологических корней слова можно и нужно говорить об авторитете самого языка.

Этот авторитет реальность, с которой мы свыклись настолько, что перестали ее замечать. Каждый шаг своей жизни мы знаменуем словом. Для родителей мучительно, когда дети начинают поздно говорить. Для каждого почти невыносимо, что его будут называть не принятым в языке именем, а элементом терминосистемы, комбинацией буквы с цифрой. Леви-Стросс сожалеет о том, как редко становится предметом обсуждения уважение традиционной культурой ее языка. «Отношение к языку нашей цивилизации можно рассматривать как неумеренное: мы говорим по всякому поводу; для того чтобы выразить свое мнение, спросить, комментировать нам хорош любой предлог. Между тем эта привычка неумеренно пользоваться языком не только не универсальна, но даже не очень распространена. Большинство культур, которые мы называем первобытными, напротив, бережно пользуются языком; их носители не говорят по всякому поводу и при всех обстоятельствах. Нередко разговоры в этих культурах ведутся только в предписанных обычаем ситуациях, вне которых слова хранят про запас»[10]. Инфляция языка выдает такое же стремление приобщиться к его авторитетности, как бережное отношение к языку – сохранить ее.

Может ли язык не быть авторитетным, если учесть его место в культуре. Дело не в необходимости языка для любой человеческой деятельности; его важность будет тогда прикладной, не самостоятельной. Дело и не в хранимом языком опыте мысли и практики человечества, не в языке как знании; ценность тогда нужно будет приписать его частям, не целому. Есть аспект, в котором язык не имеет ничего подобного себе во всем диапазоне человеческой культуры за единственным многозначительным исключением. Незаменимость языка состоит в том, что он несомненно система, причем открытая, но, разделяя эти два свойства со многими другими созданиями человека, язык обладает еще кроме того полнотой. Можно сколько угодно говорить о неадекватности языка в области например техники и терминологии, о семантических и грамматических лакунах. Эти несовершенства не идут ни в какое сравнение с коренным несовершенством, которое ощущается в любой другой области культуры. При всех своих недостатках только язык уже сейчас завершен и не дожидается небывалых открытий. Только еще одна культурная форма обладает сходной полнотой: человеческое тело. По определению Витгенштейна язык часть человеческого организма. Можно говорить о слабости и несовершенстве тела в определенных отношениях, но никогда вопрос о его переделке, так же как о переделке языка, не ставится с такой серьезностью, как скажем вопрос о перестройке юридической системы. Подобно телу, язык менее цивилизованных народов по степени устроенности едва ли уступает языкам изощренных цивилизаций. Как и тело, язык открыт по своим возможностям. Как движения тела, так жесты языка бессознательны. Первые навыки и умения приобретает тело, потом вступает язык.

Полноту языка объясняют отчасти тем, что здесь человеческая деятельность встречала наименьшие препятствия. Нет более податливого материала чем flatus voci. Соссюр: «Прочие общественные установления – обычаи, законы и т. п. – основаны в различной степени на естественных отношениях вещей; в них есть необходимое соответствие между использованными средствами и поставленными целями. Даже мода, определяющая наш костюм, не вполне произвольна: нельзя отклониться далее определенной меры от условий, диктуемых свойствами человеческого тела. Язык же, напротив, ничем не ограничен в выборе своих средств, ибо нельзя себе представить, что могло бы воспрепятствовать ассоциации какого угодно понятия с какой угодно последовательностью звуков»[11]. Если язык учреждение, то единственное, не требующее радикальной реформы. Это делает его предвосхищением любых других человеческих учреждений, установлений и институтов. Язык простым фактом своего существования обещает полноту освоения мира, о которой все области культуры пока еще только мечтают.

В этом смысле Эдвард Сепир называл язык самостоятельной (самодовлеющей, self-contained) творческой символической организацией, определяющей наш опыт. Сепира безосновательно упоминают рядом с теоретиками «лингвистической относительности», как Бенджамин Ли Уорф, который на свой риск истолковал тезис Сепира так, что язык входит в наш познавательный опыт неустранимым фильтром. У Сепира то, что языком определяется наш опыт, значит наоборот что он как опережающая форма завершенности заранее придает нашему опыту цельность и полноту или по крайней мере подталкивает наш опыт в сторону цельности и полноты, априори ориентируя нас на полноту восприятия, познания и организации вещей. Язык определяет наш опыт благодаря своей формальной законченности, by reason of its formal completeness[12]. Язык ориентирует на цельный охват мира, обещает его.

Вот маленький пример, снова очень упрощенный. Нам настолько важно знать имя человека, что невозможно представить чтобы кому-то разрешили остаться совершенно безымянным. Человек может не иметь ничего человеческого и даже не говорить, но нельзя чтобы человек не имел имени, почти так же как нельзя не иметь видимого тела. Незнание имени знакомого человека связано всегда с растущим беспокойством. С другой стороны, нам достаточно знать имя человека, чтобы мы успокоились так, как если бы уже знали о нем главное. Имя опережает всякое другое знание о человеке и всякое отношение к нему. Это первое опережающее знание, на которое как на гвоздь по образному выражению одного лингвиста навешивается всё остальное, никакого или почти никакого содержания не несет и ни к чему не обязывает. Имя провоцирующее предвосхищение знания; если человека зовут Лев, это странно, смешно, наводит на игривые, потом на глубокие и по существу бесконечные раздумья и через них начинает о нем что-то сообщать. Флоренский извлекал из имени сущность, останавливаясь на нем мыслью. Но язык достигает своей формальной полноты только за счет того, что до всякого вдумывания, сколько бы знания ни было скрыто в имени, это знание никогда не обязательно; оно манит и ускользает, как имя Лев манит нас дознаваться о его носителе, ничего не заставляя и не запрещая. Имя не столько картина, сколько сцена для нее. Тем же свойством обладает язык.

Авторитет языка можно было бы назвать авторитетом «общественного установления в чистом виде»[13]. В полноте его системы свернуты всё будущие. Его авторитет подпитывается ими. Всякий авторитет любого человеческого института предвосхищен в ненавязчивом авторитете языка.

Слово авторитет происходит от auctor, основатель, податель, вдохновитель, поручитель. Сам язык как полная и одновременно открытая система, предвосхищающе намечающая всё разнообразие познаний, путей и трудов человека, есть в этом смысле auctoritas: первый основатель и вдохновитель всего, в чем осуществляется человек. Язык авторитетен как единственное до сих пор вполне и совершенно удавшееся человеку предприятие, единственная постройка, в которой человеческая мысль уже достигла окончательной полноты и с которой она поэтому может всегда сверять себя, не опасаясь что будет ограничена в своем полете.

Мы говорили, в каком смысле научная лингвистика права, отказываясь рассматривать языковые авторитеты в лице словарей, академий, литературных стилей как образцовую речь в сравнении с повседневной. Но великие поэты и писатели сами не ставят себе цели создания новой словесной среды, они делают пригодной для обитания ту, которая есть. Между Заменгофом и Данте та разница, что первый обошелся с известными ему языками как эксплуататор с полезным сырьем, а второй работал чтобы сделать итальянскую языковую почву культурной. Авторитет языка нуждается в поддержании. Лингвистика много сделала для его расшатывания и тем, что его игнорировала, и тем, что перенесла понятие языка на системы знаков, а главное тем, что сводит фонетику к фонологии, грамматику к логике, семантику к лексике. Самим фактом своего существования лингвистика внушает, что язык не может объяснить себя. Если редукция слова к мысленным элементам удастся, оно будет иметь ценность не само по себе, а только как знак чего-то. Двое разноязыких, встретившись в пустыне, уже никогда не смогут понять друг друга. Заботу о языке возьмет на себя толкователь, и общение, раньше предполагавшее прояснение применяемых знаков по ходу дела, превратится в операцию над сознанием. Язык станет заживо мертвым и, возможно еще существуя номинально, уступит место закрытым знаковым системам.

Авторитет языка поддерживается теми писателями, поэтами, создателями словарей, кто способен видеть в слове вещь, а не инструмент, опережение любых созданий культуры. «Все люди считают слова знаками, но поэты – последние среди людей, которые еще знают, что слова являются также ценностями»[14]. Поэтический смысл реабилитирует слово, он способен вернуть жизнь стершейся лексике и термину. Художник «освобождается от языка в его лингвистической определенности», т. е. от застывшего в нормативном словаре, «не через отрицание, а путем имманентного усовершенствования его»; «в поэзии язык раскрывает все свои возможности, ибо требования к нему здесь максимальные: все стороны его напряжены до крайности, доходят до своих последних пределов… язык превосходит здесь самого себя»[15].

С авторитетом дело обстоит вовсе не так, что на одном и том же языке поэт выражается образцово, а обыденный человек нет; кстати, часто бывает как раз наоборот. И не так что язык поэта лучше чем язык любого прохожего, язык племени, простонародный. Язык поэта, как бы он ни был неправилен и беден, в большей мере язык, а выпав из его рук, он исподволь катится к терминологической системе, становится всё больше средством «выражать уже готовую мысль», а не «создавать ее» (Потебня). Авторитет языка рушится. Казалось бы, поэт дальше всех от практики, от техники. На самом деле это он обеспечивает все области культуры способом понимать друг друга и самих себя. Без него множатся бесчисленные информационные системы, тающий авторитет языка заставляет с риском чудовищной инфляции называть языком и приписывать статус слова тому, что перестает быть даже лексикой, не стоит без информационной поддержки, служит функцией других ценностей, в свою очередь по-разному проблемных. Поэт, задолго до признания его языковым авторитетом восстанавливая авторитет языка и слова, падшего и тусклого, делает вне сравнения больше для успешного функционирования информационных систем чем специалист программист. Один поэт умеет восстановить значимость тому, что брошено на ветер.

Современная лингвистика не имеет собственных средств отличить авторитетное звучание слова от пустого. Она не умела за последние полвека сохранить даже свой собственный былой статус авторитетной науки. Еще в 1945-м можно было говорить: «Она не является рядовой общественной наукой, так как она более других наук продвинулась вперед… Это привилегированное положение лингвистики вызывает зависть, и можно заметить, что лингвистическими методами вдохновляются представители соседних дисциплин. По отношению ко всем общественным наукам лингвистика не может не сыграть той же обновляющей роли, какую для совокупности всех точных наук играла например ядерная физика»[16]. Под занавес так можно было говорить даже в 1965-м. Сейчас авторитетность лингвистики резко упала, так же как, впрочем, и ядерной физики.

Авторитет науки о языке по существу зависит от ее отношения к авторитету языка. Мало чем поможет, если безудержно раздавать статус языка всевозможным знаковым системам. Язык не такая система, которую кто-то мог бы просто даже определить. Я считаю, что сейчас лингвистика не имеет возможности без тавтологии сказать, каким образом открытый по своему значению, т. е. допускающий разные толкования знак способен точно очертить свой предмет. В языке есть много областей, которые можно рационализировать, но в своем существе он структура, ускользающая от сознания. Язык важен своими приемами, которые интереснее чем мы можем понять не только при первом подходе, но и в конце долгих усилий.

Состояние беспомощного удивления, растерянной задумчивости кажется приличным Обломову; ученый, как его обычно представляют, такое состояние преодолел или подавил в себе. Конечно, человек, который после всех стараний, занятий и чтений снова ощущает себя перед неизмеримостью языка смущенным, растерянным и ничего не понимающим, одинок и слаб. Но ему будет утешением знать, что это состояние разделял с ним поздний Соссюр, который писал в своих изданных Энглером заметках, что «язык, взятый не в одной из своих сторон, а в своей тревожащей двойственности», irritante duplicité, так сложен, что «мы его никогда не схватим», qu'on ne le saisira jamais. Раздражает двойственность между значимостью и значением, между прочным укоренением слова в человеческом общественном бытии и его произвольностью в языке как системе, она «приводит разум в отчаяние». Среди бумаг Соссюра был найден на разорванном листочке черновик письма, говорящий о том, каким мучением было для него прикоснуться к тайне языка и не быть в состоянии ее постичь. «Было бы совершенно непонятно, если бы я не чувствовал себя обязанным признаться вам что я болезненно боюсь пера и что это редактирование доставляет мне невообразимое мучение, совершенно непропорциональное важности работы. Когда речь идет о лингвистике, всё для меня обостряется из-за того обстоятельства, что никакая ясная теория, и чем она яснее, не может быть выражена в лингвистике, потому что я считаю фактом, что в этой науке не существует ни одного термина, который когда-либо покоился бы на отчетливом представлении, так что между началом и концом фразы пять шесть раз испытываешь искушение переделать»[17]. «Невообразимое мучение, совершенно непропорциональное важности работы» хорошо передает несоизмеримость между эфемерным звуком, слабо сцепленным с неопределимым, плывущим, стоящим на мифологической основе образом, и работой, производимой этим звуком.

Соссюр начал свой курс общей лингвистики в Женевском университете в 1907-м и читал его до своей болезни в 1911-м. Но основное по объему и до сих пор неизданное наследие Соссюра – сто с лишним тетрадей с исследованием анаграмм, написанных между 1906-м и 1909-м. Эти плотные занятия поэзией ни разу не были упомянуты им в Курсе – факт, который одинаково может говорить и о том, что лингвистика не имела в его глазах никакого отношения к поэзии, и о том, что Курс лишь переводит на язык науки интуиции, сложившиеся при углублении в поэтических язык. Одно из главных положений Курса – мнимость прямой связи знака со своим содержанием: он сначала входит в экономию целого и уже отсюда получает смысл смотря по своему месту в целом. Но и главной интуицией при исследовании анаграмм было открытие, что поэт не выстраивает речь элемент за элементом, а сначала «полностью отдается звуковому анализу слов», так что текст выстраивается по законам внутренней «звуковой симметрии». И еще. Ничто в языке никогда не односложно, всегда двойственно (duplicité), каждый раз имеет две стороны. Та же природа у анаграмм: речь в речи, слово в слове.

Соссюр так и не смог разгадать поэтов. Он однако понял что поэзия имеет более интимное отношение к языку чем может показаться неподготовленному глазу. Напряжение, вызванное этой догадкой, по-видимому участвовало в создании богатства лингвистических идей, до сих пор еще не исчерпанного наукой.

С соссюровской растерянности перед языком могло бы начаться его новое изучение. Одним из первых шагов здесь было бы наблюдение, что для говорящих он всегда остается авторитетом, к которому они сознательно или нет прислушиваются.

22.5.1980, ИЯ АН

Не найду слова

Не найду слова, нашел слово – значит, слову заранее есть место в моей экономии. Когда человек не говорит, это обстоятельство требует объяснения: он еще не вырос, он потерял дар речи, он не хочет говорить. В монастырях, и в восточных и в западных, иногда давали обет молчания, или на всю жизнь, или на определенный срок. Он был видом послушания. Принц Тамино из «Волшебной флейты» испытывается молчанием, и ему трудно не говорить.

Естественно говорить.

Естественно разложить веер слов и речей.

Естественно ждать от молчания, что оно развернется словом.

Монах-молчальник подчеркнуто утверждает своим молчанием божественное слово.

Человек живое существо, имеющее смысл, Λόγον έχον. Сам человек весть. От него заранее ждут слова, не как наседка ждет цыпленка, а как ждут важного сообщения, опасаясь, что оно не придет.

Всё, что скажет человек, ложится на это ожидание. Значения размещаются в этой изначальной значительности. В языках идет ее раскидка, распределение. Поскольку сам человек весть, на его исходную значительность опирается всё что он делает.

Язык – всё и ничего. Он и всё заранее именует и ни к чему не обязывает. Он и первое и последнее, и результат развития и первое предвосхищение.

Язык как функция? Он был бы тогда устранен по принципу экономии как непроизводительная, не непосредственная операция. Коммуникация? Она развила бы закрытую систему знаков. Естественный язык чудовищно непроизводителен для этой цели. В каждой его точке можно увязнуть. Всем известная ситуация: стоит начать выяснять значения слов, и конца этому не будет. Знаки принимаются на уже существующий фон значительности, еще до понимания знака от него уже ждут значения. Действует принцип исключения-ограничения.

Язык классификация? Пожалуйста. Знание о вещах? Пожалуйста. Отношение к вещам? нравственность? оценка? красота? Пожалуйста. Но всё неуловимо, уклончиво. Язык не фиксируешь, он прячется в определяющем усилии. Младенец владеет миром потому что знает имена. Отсюда его уверенность в себе. А на самом деле? Узенер: надо вырваться из власти языка во что бы то ни стало. Всё оказывается игрой. Маячит и рассеивается как туман. Несчастная доля «исследователей» «законов языка». Надо быть таким же лукавым мудрецом, умеющим одновременно говорить да и нет, седым сказителем, загадочным поэтом, чтобы действительно разгадать тайны языка. Но эти разгадки окажутся так же таинственны как сам язык. Приходится признать, что он играет с «исследователями» злые шутки. И может быть самая частая – что слово начинает под нашими руками значить противоположное тому, чего нам хотелось. «В следующую секунду невозможность предсказать…», Соссюр. Его пример с родительным множественного жен – о том, что он, у которого столько прозрений, в своем конкретном исследовании оказался фатально слеп[18]. То же его анаграммы.

София, хитрая хватка. Раз навсегда отказаться от рецептов. Терпеливое выслеживание всепроникающих закономерностей – с готовностью так же терпеливо фиксировать абсурдные непонятные исключения, особые случаи, списки не поддающихся описанию фактов. Образец грамматики Панини остается непревзойденным. Всплески шизофренического рационализма, абсурдной упорядоченности, как в глагольных окончаниях (не знает ни одного исключения) – и рядом с ними, манящими и вводящими в соблазн упорядочения, области природного, неупорядоченного разрастания. Как ударение в польском и в русском. Или полная предсказуемость окончания и такая же непредсказуемость корня в прошедшем несовершенном и прошедшем совершенном греческих глаголов.

Язык хранит в себе всю ширь человеческого духа. Он и фантастичен и рационалистичен, неупорядочен и беспорядочен. Удивительное сходство языков можно сравнить только со строением тела, как отпечаток пальцев у каждого разный, а элементы, их число, их общий стиль у всех одинаковы. Можно было бы назвать язык отпечатком ума, перевернутой и вынесенной вовне фигурой человека. Хотя сравнение со скелетом, телом, душой недалеко идет, его нечего стыдиться. Так архитекторы могут начинать свои эскизы издалека. Другое дело, что сравнения не должны нас обязывать прослеживать соответствия. Надо оставить место игре. В одном и том же слове и отложение эпох, и легкое, ни к чему не обязывающее предвосхищение.

1972

В поисках сути слова

«Внутренняя форма слова есть отношение содержания мысли к сознанию; она показывает, как представляется человеку его собственная мысль»[19].

Это важно. То, чем закреплено содержание предмета в сознании, только и будет внутренней формой? Для интимной операции закрепления может пригодиться всё что окажется под рукой. Потому внутренняя форма и не содержание, что может быть какой угодно. Попробуйте про «субъективное», конкретное содержание сказать, что оно может быть каким угодно, – я произношу слова, содержание которых любое? Это скандал. Наоборот, внутренняя форма содержательно, образно может быть любой. У радуги внутренняя форма дуг*, доить, поить, потому что радуга вбирает в себя воду из криницы, но в украинском веселка внутренняя форма вас*, светить. Можно сказать еще острее: то, что внутренняя форма тоже имеет содержание, для нее не существенно; содержание может меняться, внутренняя форма продолжает быть формой, отношением.

Это определение, «внутренняя форма слова есть отношение содержания мысли к сознанию; она показывает, как представляется человеку его собственная мысль», мне кажется совершенно удивительным. Его загадочность подчеркнута другим утверждением Потебни, с тем определением связанным: внутренняя форма заключает в себе «только один признак». На примере: «образ стола [имеется в виду конкретный вид стола в моем, вашем сознании, в городе, в деревне] может иметь много признаков, но слово стол значит только [!] простланное… В слове есть, следовательно, два содержания: одно, которое мы выше называли объективным, а теперь можем назвать ближайшим этимологическим значением слова, всегда заключает в себе только один признак». Как же так? Ведь меньше страницы отсюда Потебня сказал что «всякое предшествующее может быть названо внутреннею формою последующего», внутренняя форма есть форма, она отношение, термы которого могут варьироваться – и вдруг «только один признак». Само расстилание, внутренняя форма стола, ничуть не хуже чем стол может иметь много признаков.

И еще: как можно внутреннюю форму называть чем-то объективным. Ведь иногда она не присутствует в моем сознании. Тогда она и в моей речи просто не существует, а если присутствует – она уже не объективная и как субъективная опять конкретна, т. е. имеет много признаков.

Потебня чувствует, в какой разворот он попал. Он не уходит от трудности, вдумывается, и его построение – внутренняя форма как объективное содержание, как единственный признак – рассыпается почти без следа, на его месте смутно проступает совсем другое, туманное и манящее. Потебня говорит словно сомнамбула, как под гипнозом, прорицая и не пробует разгадать загадку, которую диктует, – говорит как Гумбольдт, поэт и гимнограф языка, нового божества. Это не анализ, а ода, потому даже противоречащие ее части не отменяют друг друга. Нам нужно было бы толковать автора «Мысли и языка» как толкуют поэта.

«Слово язвить […] значит наносить раны, язвы… Допустим […] корень […] этих слов indh, жечь […] есть древнейший, не предполагающий другого слова и прямо образованный из междометия: что будет внутреннею формою этого слова? Разумеется, то, что связывает значение со звуком. Связующим звеном может здесь быть только чувство [у Потебни в очень широком смысле опыта, восприятия, не обязательно чувственного], сопровождающее восприятие огня и непосредственно [!] отраженное в звуке indh […] Так как чувство мыслимо только в отдельном лице и вполне субъективно, то мы принуждены и первое по времени собственное значение слова назвать субъективным, тогда как выше […] внутреннюю форму мы считали объективною стороною слова».

Теперь внутренняя форма не только не содержание, но и не один признак и не что-то объективное. Мы ищем положительного определения. Потебня дает его в трех замечательных фразах. Вот первая:

«Понимание, упрощение мысли, переложение ее, если можно так выразиться, на другой язык, проявление ее вовне начинается, стало быть, с обозначения [!] ее тем, что само невыразимо, хотя и ближе всего к человеку».

Понимание, упрощение мысли это ее вхождение в язык, превращение психической данности в слово, что Потебня называет еще проявлением ее вовне. Завораживает уверенность, с какой Потебня определяет знак через то же самое, через знак. Именно так, не больше и не меньше. Непосредственное, первое сырое чувство Потебня называет также мыслью, насколько она при переходе в слово перестает быть уже только чувством. Обусловление мысли, переход ее в знак совершается через «обозначение» ее чем-то невыразимым, потому что слишком близким к человеку, не оставляющим места для еще большей близости. Превращение психического движения в знак происходит путем привлечения этого первичного знака, для которого никакого более исходного уже нет. Знак есть то, что обозначено. Idem per idem в самом чистом и наивном проявлении. Но это не lapsus, не промах. Здесь опытное, хотя может быть и не вполне осознанное знание, что за знак всё равно не заглянешь, раньше знака ничего знать нельзя, первое знание начинается со знака или знак это первое знание. Знак дает знать, знание означено. Потебня не усложняет, не уклоняется, не отсрочивает решение. Он просто соглашается: знак есть то первое, глубже чего заглянуть мы не можем.

Тогда при чем здесь внутренняя форма? Она тоже расплавится в знак. Язык возникает там, где показывается знак. Знак является там, где вообще что-то становится значимым. Раньше знака ничего не видно, ни содержания ни формы. Теперь мы можем догадываться, что говорила решительная фраза страницей выше: «внутренняя форма слова есть отношение содержания мысли к сознанию». Отношение, или ниже связь – другое имя знака, знак ведь и есть отношение, еще точнее отсылание, во всяком случае связывание. Внутренняя форма слова есть во всяком случае знак. Слово тогда по своему существу двойное: раньше, чем оно применяется в отношении вещей, оно в самом себе уже отношение, связь, знак, отсылание, стрелочка, которую потом уже, раз она уж есть под рукой, можно повертывать в какую угодно сторону, обозначая ею всё кроме ее самой. Древняя шумерская идеограмма имени – стрелка.

Теперь мы можем попытаться понять и вторую из трех ключевых фраз в самой середине главы VII «Мысли и языка»: «Роль чувства не ограничивается передачею движения голосовым органам и созданием звука: без вторичного его участия не было бы возможно самое образование слова из созданного уже звука».

Начало и конец фразы ясны и к счастью не содержат никакой ловушки. Чувство переливается в звук, это так: человек, такое существо, кричит при рождении, потом начинается так называемое гуление, потом лепет; до всякого языка у человека, как впрочем и у птиц и у многих животных, расположение, настроение сами собой спонтанно переливаются в звук. Это человека от животных пока мало отличает, языка не создает. Конец фразы так же ясен: звука для языка мало, оно еще не слово, даже на простейшее звукоподражательное слово не тянет. Кашель еще не слово, не знак. Кашель может стать знаком, словом, осторожным напоминанием о чьем-то присутствии.

Что делает кашель знаком? Звук кашля может оставаться тем же что и в естественном кашле. Потебня говорит: «вторичное участие» (трудная середина фразы) чувства делает звучание словом. Чувство, мы помним, понимается широко, как πάθος, состояние, опыт. В языке то же чувство, но дважды. Чувство, вступившее в отношение к самому себе, отраженное, рефлексированное. Чувство, сделавшее себя знаком самого себя. Потебня пытается определить здесь простейшее существо знака, и у него получается, что знак это два, пусть два одного и того же; он минимальное отношение, будь то отношение чего-то к самому себе.

Как возможно такое удвоение чувства в человеке, откуда оно, какой в нем смысл? Почему у других живых существ чувство не удваивается таким образом, не становится парой, знаком самого себя? Почему именно удвоение? Ничего об этом Потебня уже не говорит. Мы должны и так быть ему благодарны. Он и без того сказал уже очень много, трудно даже сразу и охватить сколько. В одной этой фразе в зародыше содержится уже Соссюр или по крайней мере структурализм. Странным образом Потебня перекликается и с семиотикой Чарлза Перса. Внутренняя форма есть чистое отношение, не требующее для себя никакого объективного закрепления, ни собственно даже содержания вообще, поскольку и ничто (молчание) может отнестись к самому себе, удвоиться. Для чистого отношения достаточно чтобы содержание, чувство, опыт, настроение, восприятие, что угодно, отсутствие восприятия, «вторично участвовало» – в чем? В самом себе. Надо, чтобы что-то вступило в «отношение», сначала к себе самому. Язык, с ним мысль начинаются, когда есть одно и другое.

Молодой Потебня по-видимому доволен ясностью этого тезиса, но мы всё-таки спросим, а почему одно и другое? почему «вторичное участие»? откуда двоица, парная структура, обязательно ли такое пифагорейство? не достаточно ли в каком-то смысле одного? И разумеется достаточно. Потому что где есть одно, там само собой предполагается и другое. Не надо вторичного участия. Всё обеспечено одним. Достаточно чтобы был не просто размытый опыт, текучее чувство, а одно, т. е. схваченное в единстве, целое, спасенное. Оно само собой завяжет отношения.

Кто-то скажет, что так читать нельзя, не следует ли вместо примысливания своего держаться текста, ограничиться сказанным у Потебни. Нет, надо всегда продолжить мысль. Мы рискнули спросить о «вторичном участии», предположили, что вторичного может быть не надо, достаточно одного, и в награду теперь может понять тот необъясненный тезис, о котором только упомянули без большого комментария. Внутренняя форма, говорил Потебня, «всегда заключает в себе только один признак», благодаря чему она способна означать массу конкретных вещей с массой признаков, как слово окно – любые большие и малые, круглые и прямоугольные окна с красивыми и некрасивыми рамами. Мы заметили, что Потебня идет против очевидности: почему один признак, когда в оке их не больше ли даже чем в окне? Теперь мы понимаем лучше; да и сам Потебня успел признать, что во внутренней форме всё-таки «множество признаков» (ровно страницей ниже), но достаточно чтобы схватывалось единство чего бы то ни было. Не единство излучается внутренней формой, а внутренняя форма одно из ответвлений единства. Ничего другого кроме как схватывания любого содержания, опыта, чувства в единстве, единством и как единство, от внутренней формы по существу не требуется. Форма внутренней формы, если можно так сказать, единство. Единством вообще говоря охватывается всё. Вокруг нас мы полноты охвата не видим, всякое единство привязано к чему-нибудь. Как такое оно встает в отношение к другому. Отношение к другому в чистом и формальном виде есть знак. Существо знака единство. Да, Потебня этого так ясно сразу не говорит. Но нам лучше поскорее договорить за него. Может быть в другом месте и иначе он догонит нас или пойдет еще дальше.

Третья из центральных фраз VII главы вот какая: «Если окажется верным, что в некоторых случаях внутренняя форма ономатопоэтического слова есть чувство, то это самое нужно будет распространить и на все остальные» случаи. Но ясно, что всегда внутренняя форма ономатопеи, т. е. непосредственного излияния содержания опыта в звук, есть чувство, а поскольку все исходные простейшие корни именно ономатопоэтические (больше им неоткуда было взяться, иначе как выразительными звуковыми жестами человек в начале формирования языка ничем не располагал, всё остальное наслоилось), то всякая внутренняя форма в своем первом существе есть чувство, конечно такое, которое «вторично участвует» в самом себе, т. е. дает перекрыть себя отношению к себе самому, т. е. в конечном счете единству.

Пусть нам возразят, что мы подчеркиваем традиционную метафизическую тематику там, где Потебня хочет остаться художественным и поэтичным, никогда не спешит рационализировать чувство, редуцировать его к числу, всегда как поэт, мифолог и психолог держится жизни с ее богатством. Нужно чтобы аргументация в пользу жизненности, богатства, поэтичности внутренней формы была как можно более убедительной, тогда поучительнее будет наблюдать, как все эти на вид пышные вещи вянут не то что под солнцем античного Единого, но даже в сравнении с чистой логической схемой. Пока нет поэтому надобности возражать тем, кому еще кажется что чувство, такое живое, такое конкретное как жжение, язвление, эмоционально и эстетически содержательно, а единство или чистое отношение бедно.

Тем более что Потебне как будто бы тоже так кажется. Для него чувство, особенно поэтическое, вроде бы убедительнее, ценнее своей реальностью чем старая метафизика. Ведь переходит же он после трех разобранных у нас фраз к эстетике, к наблюдениям о первобытных аффектах. Ему интересно, выражает ли звук а равномерное, тихое, ясное чувство, y-стремление субъекта удалить от себя предмет, чувство противодействия, страха и т. д. Не обязательно в этом подробно разбираться. Ясно, что всякий звук, всякий ритм, любой жест многократно значимы; и ясно, что значение тут может быть угадано почти только интуитивно. С аналогичным успехом можно обсуждать, почему такой краской такой мазок сделал художник в такой-то частичке своей картины. Мы не будем входить в эти детали. Какой надо, такой и сделал.

Пройдем мимо случайных и второстепенных употреблений термина внутренняя форма у Потебни, как внутренняя форма в смысле общеязыкового значения слова. Если приступить к Потебне с требованием осмыслить и уточнить, как он это понимает, то он разумеется введет различение между внутренней формой и узусом – привычным применением слова. Когда в университете говорят окно, то люди догадываются о свободной паре не потому что приобщены к внутренней форме слова, – тогда бы они возможно перестали понимать о чем речь, – а потому что от многократного употребления привычное значение срослось с ситуацией.

Узнаем ли мы от Потебни о внутренней форме что-то существенно другое? «внутренняя форма есть […] центр образа». Центр – то, вокруг чего всё; средоточие, к которому всё стягивается, вокруг чего всё собирается. Стало быть снова внутренняя форма просвечивает единством. «Признак, выраженный словом, легко упрочивает свое преобладание над всеми остальными, потому что воспроизводится при всяком новом восприятии, даже не заключаясь в этом последнем». Парадоксальное добавление о воспроизведении даже тогда, когда никакого воспроизведения нет, относится к тому самому «частному случаю», когда внутренняя форма око отсутствует при восприятии слова окно. Функцию опорного значения в беглой речи перенимает обычай, затверживаемый повторением. Внутренняя форма, которая может преспокойно не заключаться в восприятии слова, на практике просто не нужна. Чтобы я понял, что после этой пары у меня будет окно, вовсе не требуется чтобы я учитывал внутреннюю форму окна. Необходимо и достаточно чтобы я знал употребление слова. Как внутренняя форма не необходима, так она и не достаточна для понимания. Говоря «стяжка», я могу быть уверен, что внутренняя форма слова будет воспринята, но не жду, что все поймут, о какой части стропильной фермы идет речь. Для поощрения кооперативного и частного хозяйства в годы НЭПа устраивались сельскохозяйственные выставки. Павильоны на них мудро понимались крестьянами от повелевать. Не внутренняя форма была причиной этого глубокого осмысления, а наоборот, ощущением реальной ситуации диктовался выбор внутренней формы.

После этого уместно спросить, о чем в феномене слова собственно идет речь, когда Потебня пишет: «Внутренняя форма кроме фактического единства образа дает еще знание этого единства; она есть не образ предмета, а образ образа, то есть представление». Представлением как «вторичным участием» чувство переводится в мысль, патогномический симптом в слово. Представить – как связать, построить отношение, обозначить, повторить. Это всё термины, которыми Потебня именует «преимущество человека» над животными. Он еще называет то же самое апперцепцией и суждением. Апперцепция – «первый акт мышления», соответственно суждение – «основная форма мысли». Другое именование того же восхождения к мысли, очеловечения чувства-опыта: «указание». Всё сводится к «вторичному участию», к удвоению, которое возводит простую данность к человеческой мысли.

«Образ образа» конечно тоже удвоение. Между прочим, сказав «образ образов» Потебня, хочет или не хочет, попадает в магнитное поле платоновско-аристотелевской мысли. Тем более что свое понимание образа образов он до ясности не доводит. Мы не можем не вспомнить об идее идей (идее блага) и эйдосе эйдосов. Снова кому-то античная привязка покажется неуместной, потому что сам Потебня не раз и решительно отмежевывается от всякой метафизики. Он нам воспрещает толковать его в ее свете. Он хочет остаться при психологии в старом широком понимании этого термина. Но как ни широко ее понимать, для осмысления языка, похоже, всё равно не хватит. Ведь сам же Потебня договорился до того, что психофизиологическая данность превращается в слово через «обозначение ее тем, что само невыразимо, хотя и ближе всего к человеку». Тавтологическое укоренение слова в «обозначении», причем таким знаком, который невыразим и всего ближе касается человека, уже не психология, без онтологии здесь никак не обойтись.

Потебня напрасно надеется что ему удастся не впасть в метафизику если он будет цепко держаться эмпирической конкретности слова. Что образ образа «старший» и под ним, от него образуется образ – это звучит конечно как древняя цитата. Потебня тут же конкретизирует и прикасается к почве языка, которая ему кажется спасительной. «Слово средство… создания единства чувственного образа». Язык дает «представить» содержание, схватить его как целое. Представление возможно только в слове, а потому всякое слово независимо даже от своего сочетания с другими, взятое отдельно «в живой речи», есть уже суждение, «двучленная» величина, состоящая из образа и его удвоения в представлении. В восклицании «Ветер!» свернуто целое предложение: это (чувственное восприятие ветра) есть то (прежний чувственный образ), что мне представляется веющим (тот же прежний чувственный образ, но взятый вдвойне, обращенный на себя, обобщенный). Апперцепция в потебнианской (гербартианской) психологии подверстывает всякое новое восприятие под категорию. Как фокус апперцепции «слово имеет ближайшее отношение к обобщению чувственных восприятий», оно есть «средство сознания единства чувственного образа, средство сознания общности образа».

Ради простой трезвости мы обязаны возразить здесь Потебне. Если слово – средство схватить чувственный образ как общность целость единство, то значит само слово уже схвачено как единство целость общность. Мы имеем право спокойно сказать, вернее обязаны знать, что приписывание самому слову, как его понимает Потебня, всего трюка просто ахинея. Слово нуждается в том, чтобы мы схватили его как единицу, не меньше чем что бы то ни было. Резко возразив тут Потебне, мы ему поможем. Через несколько страниц он сам с нами согласится.

Что же это тогда за трактат о языке – больше похожий на роман со словом, где оно как главный герой постепенно показывает себя то с одной, то с другой стороны и в конце концов остается тем же, загадочным. Да, это олицетворение языка. Язык тут божество как другие божества в романтическом и позитивистском пантеоне, синкретической религии 19-го века – наука, человек, народ, поэзия, история. Разумеется, в шатком и размытом очертании, в смешении с другими божествами, без четкой догматики, без последовательно проведенного культа, с примесью философии освободительницы, избавительницы от божков. Философию, правда, опять смутную, туманную, мы уже видели в мысли о парности, удвоении. Форма это есть то из раскавыченной нами цитаты о ветре тоже имеет древнее происхождение. Аристотелевское τὸ τί ἦν εἶναι, букв. бытие тем что было (Метафизика VII 3, 4; 6 и др.), предполагает вопрос: что у нас собственно значило быть вот этим? Применительно к человеку в аристотелевском примере это приглашение узнать себя в своем собственном существе.

Магнит классической мысли, в поле действия которого заносит Потебню с его психологией, готов перетянуть нас к себе. Слишком он сильный магнит, несравненно подробнее там проработаны все эти вещи чем в апперцепции, уже у Гербарта туманном понятии. Потебня говорит что слово позволяет «апперципировать» вещь, прописать ее по месту жительства, отнести в категорию. А слово, заметили мы, разве оно не нуждается в том же. Потебня этого не видит – пока. Но его интеллектуальный роман с языком еще не закончен.

Уже на следующей странице Потебня замечает еще не слона, но уже его край. Конечно же никакое не слово дает схватить данность в единстве. «Человек не изобрел бы движения [!], если б оно не было без его ведома дано ему природой […] слово не дало бы общности, если б ее не было до слова». Если сказал а, скажи и б: слово получает свою общность от дословесной общности наравне со всем другим. Если единица предшествует данности, то она предшествует в равной мере и слову; чувство слагается в слово оттого, что его опередило единство, которое как-то умеет быть раньше слова. Но нет, сказать так значило бы посягнуть на суверенитет сознания, в 19 веке это слишком смелый шаг. Что сознание подбирает единство, так сказать, на улице, это Потебня, пусть не сразу, признает, но что сознание само есть потому, что его успело опередить единство, что сознание спохватилось только когда оно уже готовым сложилось в свете единства как его отсвет – для этого нужен шаг в пропасть, так кажется сознанию. Ему надо чтобы, уж ладно, пусть бытие будет и без него, смиримся, лишь бы найти это бытие оставалось всё-таки делом сознания. Словно без сознания бытие потерялось бы. Что наоборот бытие находит себе иногда сознание, настигает, опережает его, застигая озарением врасплох, сказать нельзя; тогда пошатнется вся пирамида новоевропейского субъекта, ведь он стоит на изначальности сознания. Мы говорим: бытие первично, сознание вторично. Это на самом деле значит у нас: бытие материал, сознание в нем работает, открывает познает именует сознательно, а то бытие осталось бы несознательным. Озарение, в котором сознание только и начинает вообще что бы то ни было видеть, понимать, это для сознания «моё», часть сознания. Вот видите ли, в интересной авантюре сознания есть и такая замечательная вещь, озарение. Ах да, озарение не устроишь себе, оно приходит или нет. Ну ничего, значит оно в подсознании, в чем-то таком, что даже еще и ниже сознания, лежит в его запасниках. Бытия для сознания неисчерпаемый запас, в котором можно с интересом и главное с пользой копать, извлекая оттуда ценные вещи.

«В слове как представлении единства и общности образа, как замене случайных и изменчивых сочетаний, составляющих образ, постоянным представлением […] человек впервые приходит к сознанию бытия темного зерна предмета, к знанию действительного предмета». Потебня хочет укорениться вверху и внизу, в ранних истоках слова и в обыденности с убедительностью ее тысячекратных повторов и затверживанием «ассоциаций». Мы схватили его за рукав на том, что внутренняя форма содержит вовсе не «один и только один» признак и в ней нет никакой особой «объективности». В этимологическом образе ока по крайней мере не меньше признаков чем в окне, и поскольку око нами конкретно осмысливается, оно тоже субъективно. Потебня через две страницы с нами согласился: да, во внутренней форме признаков много и они субъективные.

Мы упрекнули его и в другом. Ахинея, запутывающее плетение, сказали мы, изобразать дело так, будто частям слитной текущей реальности слово придает единство и цельность; оно само нуждается в том чтобы на него откуда-нибудь спустили цельность и вырвали его как единицу из звукового потока. На «средство сознания единства чувственного образа» слово не тянет. Мы оказали Потебне услугу не согласившись с ним. Через полстраницы он сам начал видеть проблему. С того, что он и с ним мы ввязались в узел связей, которые не развяжешь, потому что мы как говорящие сами вязнем в них на каждом шагу, начинается настоящая охота за внутренней формой.

Наивную внутреннюю форму типа ока в окне и расстилания в столе Потебня без большого сожаления оставляет. Она оказывается необязательным промежуточным образованием, случайно оказавшимся на виду. В массе речи такая наивная внутренняя форма обычно исчезла, как в слове человек. Она только след других, более весомых и неустранимых полюсов языка. Внутренняя форма типа ока только марионетка, фигурка, выставленная настоящими действующими силами, которые прячутся в темноте первого начала и в неприметности обыденного словоупотребления, когда слова бледнеют перед сутью дела, когда дело идет о деле, когда не до слов и во всяком случае не до их внутренней формы.

Потебня идет вглубь. В слове не одна внутренняя форма, а целый коридор, ведь у ока тоже есть этимология, и так до первого звука. Интересная вещь, первый звук. Ведь должен же быть первый звук. Язык с чего-то должен был начинаться. Сейчас мы того начала не видим, никто никогда не видел. Потебня реконструирует: язык начался с того, что жгучее (как язва) жизненное чувство непосредственно «передало движение голосовым органам», а потом еще вторично «приняло участие» в импульсе, т. е. отразилось само в себе, сложилось вдвое, отрефлексировалось. Флексия – сложение вдвое. Осознание вступило в отношение к самому себе, стало само себе знаком. Сильное чувство стало пригодно для того чтобы быть знаком мысли, вообще чего угодно. В каком смысле чувство, ставшее знаком самого себя, «невыразимо, хотя и ближе всего к человеку»? Оно такое исходное выражение, которое выражает собою всё, а само невыразимо за отсутствием средств к тому; проще, исходнее, ближе человеку уже ничего нет, мы коснулись «ядра» человека, оно и есть это чувство, прямо переходящее в голос, о́рган, орга́н природы. Из слияния первого чувства в первом непроизвольном звуке на пороге между животным и сознанием, когда то же самое чувство-звук, оставшись тем же и повторившись в самом себе, разбудило человека, родилась мысль как чувство чувства. Тут самый дальний доисторически-исторический горизонт языка, дальше которого некуда, там еще не человек.

Потебня идет от марионеточной внутренней формы и вблизь к самому задевающему нас повседневному применению слова. Он естественно замечает что мы уже не слышим резания в волке и жужжания в пчеле, произнося их почти каждый день. Не беда: ближайшую актуальность слова как орудия представления или апперцепции Потебня тоже назовет внутренней формой. Надо увидеть правду его нежелания расставаться с этой инстанцией. Ведь человек по существу остался кем был. Не только когда-то в прошлом, а теперь тоже он живет невыразимо-ближайшим, теснее чего к нему ничто не подступает; Потебня уже не скажет – первобытным чувством, но – поэзией. И как в древности это чувство, усложнившееся и сросшееся с мыслью, волнуется и хочет в слово. Конечно, слово будет уже не односложным междометием, но всё равно по существу тем же, чем было раннее междометие, выплескиванием порыва в речь. Давно уже не выкрик, не «отрывистое слово», оно всё еще остается средством «понимать себя». Т. е. современное развитое слово – тоже повторение, «вторичное участие» всего безмерно усложнившегося духовного хозяйства в самом себе. Слово таким образом по-прежнему внутренняя форма, только теперь уже всего сложного человеческого состояния, которое через слово возвращается к себе. «Внутренняя деятельность, прокладывая себе путь через уста и возвращаясь в душу посредством слуха, получает действительную объективность, не лишаясь в то же время своей субъективности» (почти цитата из Гумбольдта). По-прежнему ближе слова человеку ничего нет, и как там, в исторической дали, чувство-крик узнало себя в чувстве-звуке и стало первым невыразимым выражением, так теперь «внутренняя деятельность» узнает себя в своей речи и вернее чем в своей речи сохранить сама себя не может.

Разветвленная речь теперешнего человека вся в целом для него по существу то же, что первый страстный выкрик. Сложнейший организм вырос из зародыша первобытного возгласа и природу сохранил ту же. «Можем воспользоваться сравнением первобытного слова с зародышем». Организм не перестал быть таким же целым как зародыш, только уже развернутым. Вот почему Потебня хотел видеть внутреннюю форму и там, где она «не воспринимается»: не видна – а есть, видоизменяется – но сохранила свойство быть целым организмом, в котором целый же организм человека возвращается к самому себе.

Нам хотелось бы только чтобы Потебня это говорил прямее. Нам беспокойно, что он спотыкается о представление, апперцепцию, психологию. Мы ждем, когда он передумает и окажется снова с нами или впереди нас.

К тезису, в котором мы видели обожествление слова («в слове человек приходит к сознанию бытия… действительного предмета»), Потебня тут же, не через одну или две страницы, делает две оговорки. Одна в следующем абзаце: «При этом следует помнить, что, конечно, такое знание не есть истина, но указывает на существование истины где-то вдали и что вообще человека характеризует не знание истины, а стремление, любовь к ней, убеждение в ее бытии». Оговорка по форме, отказ по сути. «Приходит» (к знанию действительного предмета) надо понимать так: стремится в слове к зерну истины, любит его. «Бытие темного зерна предмета» в слове не открывается человеку, а скорее наоборот, впервые только и встает перед ним во весь рост как задача задач. Да и как иначе: уже первобытный возглас был для самого человека «необъясним». Человек вовсе не начинал понимать, что этот возглас означает, а опознавал себя в нем как человека, спешил своим чувством-возгласом как бы самим же собой, своим человечеством, голосом своей натуры обозначать всё в мире. То же сохраняется в развитой словесности. Язык и тут ставит человека перед ним самим, дает увидеть ему себя в своем существе и в своей тайне, в своем «характере», в стремлении, любви, убеждении, искании истины.

Но что это за осенение языка, без которого и мысль не мысль? Потебня цитирует Гумбольдта: «Интеллектуальная деятельность, вполне духовная и внутренняя, проходящая некоторым образом бесследно, в звуке речи становится чем-то внешним и ощутимым для слуха […]. Без этого мысль не может достигнуть ясности». Если такое надо говорить, то значит допустимо думать и иначе. Объявив слово ключом к бытию, Потебня, мы помним, сделал оговорку. Не оглянется ли он и здесь. В самом деле, он словно задумавшись сначала вторит Гумбольдту: «Шахматному игроку нужно видеть перед собою доску с расположенными на ней фигурами […] так для мыслящего – мысль [уясняется] […] по мере того как выступает ее пластическая сторона в слове». Но сразу затем продолжает: «Можно играть и не глядя на доску […]. Подобным образом можно думать без слов, ограничиваясь только более-менее явственными указаниями на них или же прямо на содержание мыслимого, и такое мышление встречается гораздо чаще (например в науках, отчасти заменяющих слова формулами) именно вследствие своей большой важности и связи со многими сторонами человеческой жизни».

Язык то первоочередно необходим, то совсем не обязателен. Будет ли конец этим качелям?

Вот тезис, безапелляционно, уверенно, декларативно преподносимый: «Только понятие (а вместе с тем и слово как необходимое [!] его условие) вносит идею законности, необходимости, порядка в тот мир, которым человек окружает себя и который ему суждено принимать за действительный… Как в слове впервые человек сознает свою мысль, так в нем же прежде всего он видит ту законность, которую потом переносит на мир». Конечно, какой мир без порядка. Мир неким образом и есть порядок, законность. И по букве Потебни только от слова, через слово, благодаря языку человек видит мир. Делается жутко, мы повисаем над пропастью, если весь тот мир, «которым человек окружает себя и который ему суждено [!] принимать за действительность», спроецирован на бесконечность языком. Так в платоновской пещере весь мир людей ограничен тенями на экране, куда они вынуждены упираться взглядом, да и тенями не вещей, а поделок, марионеток. Темная бездна приоткрылась Потебне и в следующей фразе он отшатывается от нее. «Мысль, вскормленная словом, начинает относиться непосредственно к самим понятиям, в них находит искомое знание, на слово же начинает смотреть как на посторонний и произвольный знак».

Если всерьез, стало быть, то слово, язык – обходный путь, чуть не помеха, и человек может мимо всякого языка непосредственно отнестись к истине вещей. Так нужен язык или не нужен для мысли в мире? Нужен – не нужен. В этих метаниях Потебни его достоинство, принадлежность к тысячелетней традиции.

Диалог Платона «Кратил» состоит из двух частей, большей и меньшей. В первой Сократ в споре с Гермогеном, учеником Протагора, учащего что человек мера вещей и язык соответственно скроен по условной человеческой мерке, доказывает противоположное, бытийную укорененность языка. Во второй, меньшей части Сократ говорит с Кратилом, учеником Гераклита, поклонником мудрости слова, и доказывает условность, договорный характер, служебность языка. В первой части слово «орган научения и распознания сущности», как ткацкий челнок «диакритик» ткани (388 с). Во второй части диалога словно вырвавшись на свободу Сократ признается, что конечно же прекраснее, благороднее и надежнее заниматься не гаданием о вещах по их иконам – словам, а смотреть на саму истину, иконой которой возникло слово, и от истины учиться и ей самой и познанию ее изображения, языка (439 с).

У святого, у нас блаженного Августина есть диалог о языке и слове «Об учителе» между ним и его сыном и учеником Адеодатом. Диалог состоит из двух частей, в обеих один вопрос: считать ли учителем, показывающим нам вещи, язык или что-то другое. В первой получается что «мы не в состоянии без знака дать понятие о предмете», язык служит и научению и припоминанию узнанного. Во второй проясняется, что перед лицом истины, которой посвящена наша жизнь, смешно думать будто о ней что-то могут сказать наши поделки знаки; Августин расстраивается, что чуть было не придал им способность учить. На деле сам язык стал возможен только потому что душа обратилась к вещам ища их истину. Мы учимся не от звучащих слов, а от самих вещей. Только кажется будто учат слова; учит сама истина. Люди неприметливы; из-за того что между моментом говорения и моментом познания промежуток обычно очень мал и внутреннее научение сутью дела является почти одновременно с напоминанием говорящего, кажется будто учатся от слов того, кто напомнил.

Как круто переходит от слов к вещам Платон, как безжалостно отбрасывает знаки ради самой истины Августин, так Потебня, едва сказав было что только понятие и слово вносят законность и порядок в мир, начинает смотреть на слово «как на посторонний и произвольный знак».

От далекой первобытной старины он возвращается к тому, как сейчас язык несет на себе человеческое общение. Слово развивается; образ, содержавшийся в нем, превращается в понятие; в понятиях, не в образах движется развитая мысль. Точнее, развивающаяся мысль вбирает в себя понятия и образы, ее ускоряющийся порыв подстегивает и подкрепляет сам себя. Чистая мысль стремится к свободе. «Вместе с образованием понятия теряется внутренняя форма, как в большой части наших слов, принимаемых за коренные […] слово становится чистым указанием на мысль, между его звуком и содержанием не остается для сознания говорящего ничего среднего». Кажется, что исчезание внутренней формы, выход словесного звука напрямую к тому, о чем идет речь, должны печалить поэтичного Потебню; ничего подобного. Наоборот, способность выбросить из себя словно балласт всю гирлянду внутренних форм и других обертонов значения представляется теперь Потебне достоинством языка. «Несправедливо было бы упрекать язык в том, что он замедляет течение нашей мысли». В стремительной мысли высшее достоинство человека. В минуты ответственных решений чистая мысль как стрела нацелена на суть дела и всякая примесь привесков, плюмаж внутренних форм ее тяготит. Ничего этого не надо. «Нет сомнения, что те действия нашей мысли, которые в мгновение своего совершения не нуждаются в непосредственном пособии языка, происходят очень быстро».

Заметим это: не нуждаются в пособии языка. Т. е. мысль тогда может обходиться без языка вообще. Дальше: «В обстоятельствах, требующих немедленного соображения и действия, например при неожиданном вопросе, когда многое зависит от того, каков будет наш ответ, человек до ответа в одно почти неделимое мгновение может без слов передумать весьма многое». Заметим и это «без слов передумать», потому что следующая фраза вот какая: «Но язык не отнимает у человека этой способности, а напротив, если не дает, то по крайней мере усиливает ее».

Надо было бы назвать это блестящим абсурдом, если бы существовало такое выражение. Язык не отнимает у человека способность мыслить без языка, но усиливает ее, а то и вообще ее дарит. Избегая трудностей, можно было бы понять это в том смысле что язык тренирует мысль, исподволь научая ее обходиться без его опоры: слово, так сказать, постепенно доводит мысль до молниеносной бессловесной быстроты. Потебня говорит другое: «Слово, раздробляя одновременные акты души на последовательные ряды актов, в то же время [!] служит опорою врожденного человеку стремления обнять многое одним нераздельным порывом мысли». Т. е. слово имеет место сразу и в медленном составлении мысли из образов и в стремительном полете, «нераздельном», т. е. не размеченном словообразами. Иначе говоря, слово есть и там где слова нет, а есть только единая целеустремленная мысль, имеющая дело прямо с сутью дела. Слово умеет быть так, что его нет. Для порыва мысли оно не существует – и всё равно служит такой мысли «опорою». Позвольте, но ведь «опорою» чистой мысли, которая «не нуждается в пособии языка» и думает «без слов», у нас была обнаженная суть дела, сами вещи. Откуда снова слово, когда его, сказано, уже нет?

К чему тут пробивается Потебня? К какой свободе от языка, даримой самим же языком? Мы в нетерпении, чуть ли не в раздражении. Мало было метаний от опоры на слово к опоре на вещи. Теперь нам вручили откровенное противоречие: слова нет в «порыве мысли» – и оно всё равно есть, создает или усиливает этот порыв.

Мы не можем следовать за Потебней, если сами не думали о том же, если приоткрывающийся здесь пейзаж пусть отчасти не прояснился для нас по крайней мере в главных вопросах и загадках. Настойчивые попытки Потебни разобраться в клубке мысль-вещь-мир-слово-язык достойны того, чтобы упорство проявили и мы.

Пока до этого далеко. Пока гадание на слове остается главным занятием «постмодерна», Хайдеггер и Витгенштейн, через которых только и можно было бы теперь читать Гумбольдта и Потебню, сами еще не прочитаны. Простая мысль, что язык не наше дело, еще редко у кого встречает спокойное согласие[20].

1989

Слово и событие

Из жизни русского слова

Поэзия несет в России службу мысли вернее чем философия. По литературе мы узнаем, что с нами происходит. Она называет наше место в мире и определяет будущее. Она надежный инструмент узнавания себя.

Прекращение чуда свободы, разрушение его дискурсом тотального расписания – таким было видение позднего Достоевского и Соловьева перед самым началом кончающегося сейчас века. Предвидение, скажет всякий.

Множество, фигурирующее в легендах о великом инквизиторе и антихристе, одержимо в меру своей шаткости жаждой упорядочения. Пророки восстают против угрозы окончательного миропорядка. Всякая вообще человеческая конструкция подозрительна. Любое устроение как таковое включает преступление. Рациональная организация истории забывает человеческого ребенка, не умеющего говорить.

Инквизитор говорит много. Антихрист говорит безмерно больше и умнее всех. Когда, утомленный усилием всеобщего примирения, он просит трех апостолов сказать ему, какой идеи они от него хотят, то честно готов дать им любую. В сфере человеческого слова нет формулы, способной его смутить, кроме принятия Сына Божия, ребенка Христа. Ярость войны (не бунта) Ивана Карамазова против мироустройства идет от его гнева перед мучениями детей. Плачущий ребенок в Иване становится свирепым. За его спиной встает в нечеловеческой силе божественный Младенец.

Священная война против конструкторов истории не дожидается, когда Бог сил грядет на облаках небесных с силою и славою великою. Человек, загораясь божественной яростью, встает судьей мира. Борьба Ивана продолжается в том coup de grace, который великий инквизитор наносит вялому человечеству. Оно нехорошо вернулось к детству. Не то чтобы жажда веры и зависимость от отца ослабли, но родственная распря между Богом и людьми прервалась. Людям нового времени Христос является рисованной картиной. Из ее рамок он не может выйти, потому что нет людей, к которым он мог бы шагнуть. Повсюду младенцы второго, безнадежного детства. Столетняя старость их земного отца подчеркивает стужу этой искусственной детскости. Водимые за руку не сохранили в себе ничего от могучего библейского народа.

Антихрист бросает вызов такому человечеству. Кончая со старой канителью заблудшей истории (письмо Соловьева Анне Шмидт 23-го июня 1899-го г.), антихрист действует как катализатор исхода. Он возвращает миру размах, способный вывести из состояния крайнего страдания и одновременно несуществования. Инквизитор у Достоевского тоже остается единственным среди новых детей, рискнувшим взять историю в свои руки. Он выбирает; он знает, что такое свобода. Его тяжба с Богом весомее бесплодной изнеженности миллионов. В ультиматуме человека-манипулятора история возвращает себе драматический размах, недоступный научному человечеству с его технической вавилонской башней.

Показав свои видения, Достоевский и Соловьев оставили 20-му веку урок силы, риска, размаха. Он больше ощущается чем вычитывается в грации старца Иоанна, в гневе папы Петра, в решимости доктора Паули – и также в словах «иди, ты свободен» инквизитора к Богу; и в лихорадочном триумфе сверхчеловека, таком интимно соловьевском. Веер жестов, невольных и вдохновенных, радостно свободных. Они возвращают простоту и щедрость человеческому существу в его войне за истинного Бога на краю Ничто.

А. Ф. Лосев рассказывал мне, как чуть ли не на похоронах Розанова спросил отца Павла Флоренского: что такое Розанов? «Видели медузу? Всеми цветами радуги переливается. А вытащи из воды на сухое – одна слизь».

О быстрой линьке говорил сам Розанов в ноябре 1917-го: «Русь слиняла в два дня. Самое большее – в три. Переход в социализм и, значит, в полный атеизм совершился у мужиков, у солдат до того легко, точно в баню сходили и окатились новой водой… Ничего в сущности не произошло. Но всё – рассыпалось». При всей впечатляющей правде этих слов (так, так: «Мы умираем от единственной и основательной причины: неуважения себя. Мы, собственно, самоубиваемся») другим слухом улавливаешь противоположное. С неведомо откуда в русском барашке проступившей неотступностью, с аввакумовским упорством какая-то Россия не слиняла, а стояла до нас, надо – простояла бы дольше. В 1921-м году Анна Ахматова писала об этом сохранении.

А в 1945-м году:

Русское слово то есть. И сейчас мы точно знаем, что если сейчас снова в день слиняет наша свеженькая свобода собираться и говорить, что Бог на душу положит, ничего по-настоящему не рассыплется и кто-то оставленный, забытый ничуть не суетясь будет продолжать делать то, что всегда делал, пока его совсем уж силой не возьмут под руки и не оттащат от стола. Сам медуза Розанов – разве он слинял в три дня? Тот же голос, та же беспривязная мысль в «Апокалипсисе нашего времени» 1917–1918 годов, что и всегда. Никакой перестройки, ни намека на ее необходимость. Флоренский в письме от 5–6 сентября 1918-го года, жалуясь, что Розанов гимн споет тому, кто ему даст вволю махорки, сливок, сахару, раздражен не этой, как он говорит, «детской наивностью», а, удивительное дело, совсем противоположным. «Вас. Вас. есть такой шарик, который можете придавливать – он выскользнет, но который не войдет в состав целого мира… Бейте его – он съежится, но стоит перестать его бить, он опять возьмется за свое».

Духовной родиной Розанова был Симбирск, где он учился во втором и третьем классах гимназии в 1870–1872 годах, – провинция, с жителей которой пятнадцатью годами раньше И. А. Гончаров списывал Обломова и где через пятнадцать лет после Розанова вырастут Александр Федорович Керенский и Владимир Ильич Ульянов. Промежуток между той непробудной спячкой и этой лихорадочной гонкой вместил розановское поколение. Розанов о своем Симбирске: «Я не только не встречал потом, но и не могу представить себе большего столкновения света и тьмы, чем какие в эти именно годы». Напряжение требовало разрешения. Взрыв русской истории от 1881-го до 1930-го года был разжатием той пружины, растратой небывалого простора. Раскол в обществе показался невыносимым, неравенство вопиющим, принятие мер неизбежным, мобилизация обязательной.

Хлебников попробовал в 1918-м году набрать поэтический размах гимна. Голод и смерть, вывела его рука, прежде чем перейти к рождению новых богов взамен растоптанных старых.

Что их, богов, построят новых, кажется бесспорным. Сразу за этой очевидностью встают образы голода, ухода в землю. Пролет к свободе на лебедином крыле совершится и мы создадим новых богов, но уже только после воскресения. После христианства легких путей нет? вслед за его основателем мы должны идти путем зерна. Правильно будет сразу согласиться, независимо от историософских вопросов: то, что Хлебников говорит о крылатом полете за богиней, холод, голод, земля, воскресение, – правда. Нет смысла уточнять, правда нашей эпохи, потому что глазами другой нам видеть всё равно не дано.

Мы получаем время вместе с границей смерти. Несмотря на то что оно включает в себя конец, оно может быть полным и наше участие в нем целым именно через включение этой границы. В стихотворении Мандельштама апреля 1935-го года названа эта причастность:

В те годы высшая мера, тем более у ссыльного, особенно после его стихов «Мы живем под собою не чуя страны», была многозначительной оговоркой. Жесткое соседство полной меры жизни и льнущей к ней смерти было правдой времени. Поэт смотрит на полноту жизни и видит смерть. Или он смотрит на смерть, прямо в ее глаза, в еще худшее время в январе 1937-го, удивляется – «еще не умер я», – и от этой решимости заглянуть за край возвращается полнота.

А если бы не было решимости заглянуть туда, где тень? Не было бы речи о полноте, роскоши, благословении.

Здесь сравнение с тенью перевернуто. Черта и граница, ночная сторона постоянный спутник всякого, и несчастен тот, кого вечная тень пугает как овчарки и сквозняк. Он – «полуживой», но не оттого просит милостыни у тени, а наоборот, он такой, потому что не вобрал ее в полной мере и без нее едва живет. Отодвинь пишущий от себя всё это решительно полуживое существование, не включи мглу, голод, нищету в роскошь своего бытия, он не сказал бы что «мы с временем соседи» и что

«Расширенный час» записи 9–11-го февраля 1937-го (мы говорим записи, не стихотворения, помня, что Мандельштам «работал с голоса») – то же самое, что в другой записи того же года «пламенных лет стая» и «бесчисленные друзья», одинаково насыщенные расширенным часом, «океан братских очей», куда поэт упадет «тяжестью всей жатвы, сжатостью всей рвущейся вдаль клятвы». Поэтическая пахота («я запрягу десять волов в голос») идет под угрозой.

Можно говорить без если, они и перестали.

Брошеность, доходящая до высшей меры, когда принята, вовсе не выводит из времени.

Днем раньше начала этой группы воронежских записей Мандельштам уже ставил себя рядом с художником в середине времени.

Для полноты надо чтобы многое с человека осыпалось или было бы уж пусть хоть насильственно содрано как одежда. Надо чтобы он взял себя вместе с пределом, границей, имена которой нищета, сон, смерть, молчание. Если он не поддастся панике, у него откроется второе дыхание. Или впервые откроется дыхание.

Не обязательно он оставлен голым врагами. Человек мог сам пойти навстречу своей простоте, щедрой нищете. О новом голосе говорится грамматически в будущем времени, но он уже умел звучать мощнее всех громкоговорителей страны. В своей нищете

Дальше идут строки, которые может быть начнут становиться понятны в новом веке.

В часто цитируемой вещи 1921-го года «Всё расхищено, предано, продано» Анна Ахматова перекликается в ритмах Некрасова с Блоком лета 1905-го года: «Занимаются села пожарами, Грозовая над нами весна, Но за майскими тонкими чарами Затлевает и нам купина». Ахматова не упоминает огонь, но пожар звучит в ее голосе через эту перекличку.

Внезапный и небывалый в столице голод и террор были встречены Петербургом 1918-го года с неожиданной готовностью. Как судьба там была встречена блокада 1941–1944 годов. Так же был принят всей страной голод 1991–1993 годов. Наша вера в надвигающуюся грозу, доверие огню в войне и революции больше и прочнее веры в порядок. Мы готовы к тому, с чего начинается фантасмагорическая драма Ахматовой «Сон во сне»:

Нищета и бесправие абсолютные бывают только во сне. Но вера в них прочнее чем в любую реальность, которая подверстывается к ним задним числом. Беда, ключевое слово драмы Ахматовой, бесконечна. «Он. Они убьют тебя? – Убьют ее. Она. Нет, хуже. Сегодня они убьют только мою душу. Он. Как же ты будешь жить? Она. Никак. Я буду не жить, а ждать Последнюю Беду». Обреченность здесь, как «несчастье без мер» и «горе за горем» ровно через пятьдесят лет у Седаковой, настолько заслоняет собой всё, что Ахматова не слышит в словах «последняя беда» возможный смысл окончания бед. «Она. Я долго и странно буду верна тебе и холодными глазами буду смотреть на все беды, пока не придет Последняя».

Беда запредельна настолько, что ее нельзя видеть. Скованная бедой, обвиняемая в убийстве и в рождении сына – будущего убийцы, актриса бредит на сцене:

Рай неприступен сам по себе как недостижимый, закрыт как тошный, и он же затмевает всё.

Драма «Сон во сне» кончается отказом от терпения: «Он. Всё равно – я больше не могу терпеть. Всё лучше, чем эта жажда. Дай мне руку. (Удар грома.) Железный занавес». Гром желаннее чем жажда, ожидание или, как еще говорится, Жданов.

Соразмерен трансцендентной беде для Ахматовой конечно не Жданов, а может быть только опыт двух миллионов ленинградцев, которые, будучи брошены на заведомо смертный паек, оказались готовы неготовыми встретить конец. Почему всех не вывезли когда можно было, почему люди сами не ушли, почему не потребовали референдумом сдачи города. Вернувшись в страшный город, только притворяющийся, что он тот же самый, Ахматова в разумном негодовании говорит на улице 22-го сентября 1944-го Лидии Яковлевой-Шапориной: «Впечатление от города ужасное, чудовищное. Эти дома, эти 2 миллиона теней, которые над ними витают, теней, умерших с голода. Это нельзя было допустить, надо было эвакуировать всех в августе, в сентябре. Оставить 50 000 – на них бы хватило продуктов. Это чудовищная ошибка властей. Всё здесь ужасно. Во всех людях моральное разрушение, падение».

«Надо было». А что сделала бы сама Ахматова? Осталась бы в городе без рассуждений и без требования капитуляции, если бы ее не заставили почти силой, послав за ней летчика, улететь. Ушла бы в землю, в молчание, в свое причитание. «Ленинградскую беду Руками не разведу, Слезами не смою, В землю не зарою. За версту я обойду Ленинградскую беду. Я не песенкой наемной, Я не похвалой нескромной, Я не взглядом, не намеком, Я не словом, не попреком, Я земным поклоном В поле зеленом Помяну».

Ахматова держится за землю как за последнюю беду и не отпустит свою хватку и тогда, когда режим, который лениво считают причиной ее бед, ослабнет. Она хочет видеть в 1956-м году то же горе что в 1946-м. Проснись, где абсолютная беда? В конце концов расстрелянный Гумилев уже не был муж Ахматовой. Их сын выжил, воевал, выучился и сам стал видным ученым. После Ташкента Ахматова вернулась в свой Фонтанный дом в Ленинграде. Прожила почти до 80-ти лет, до мировой славы, почета. Яркая судьба, не хуже других. Но захватывает сладость ухода в землю. «Тебе – белый свет, пути вольные, тебе зорюшки колокольные. А мне ватничек да ушаночку. Не жалей меня, каторжаночку» (включается в поздние стихи). «Услаждала бредами, пением могил. Наделяла бедами свыше всяких сил. Занавес неподнятый, хоровод теней, – оттого и отнятый был мне всех родней» (Последняя песенка, 1964). Захватывающая острота не в достижении или успехе, а в непосильной беде или несравненном горе.

В начале 1996-го года О. А. Седакова опубликовала стихотворение «Деревня в детстве», где оглядывается сейчас, среди видимого обновления, на старое.

Время сталинского разорения по многим параметрам, начиная с закрепощения, повторяет из больших исторических разорений всё-таки сначала петровское. Говорить, что зато расцвел город, всё равно что верить, что паралич левой половины тела никак не скажется на правой.

Похоже, какие-то вещи вообще никуда не собираются уходить. 18-й век у Седаковой назван не как одна из дат, а в том же смысле, в каком у Пушкина Петр целая мировая история. Тридесятое царство, страна Берендея уточняют статус и эпоху страны, которая сейчас вроде бы увлеклась свободным рынком. Пещеры взглядывают глазами голодных старушек.

Существом деревни остается несчастье без мер. Оно не измеряется голодом и нищетой, не в них заключается. В чем тогда. Его имена у Седаковой странным образом счастливые. Тридесятое царство не обязательно бездольное, страна Берендея процветала. Названия стало быть иронические? Нет, на таком уровне письма ирония не живет. Райская страна Берендея безмерно несчастна отчетливостью, с какой ее нет и с какой в разлуке с нею ничто в деревне детства не хочет быть. Страна Берендея вынесена в рай, и то, откуда она вынесена, и те, кем она вынесена в рай, надежно и прочно оставлены в немыслимом несчастье.

Говорить о себе в поэзии земля позволяет тем, что погружена в горе не частной бедой, а уверенным изъятием рая.

Рай изъят вполне, бесповоротно и окончательно. Чистота рая сохраняется уверенной полнотой его изъятия и тем, что на земле без него не остается ничего, только горе. Правда этой земли тогда горе за горем. Это горе вынесенного рая. Он вынесен за пределы земли; и он вынесен этой землей в чистоте своего отсутствия. Единственно диктует на этой земле рай своим отсутствием. Им он касается всех ближе любых вещей.

Вопрос звучит как отчаянная брань. Скверное ругательство и святой рай здесь в диссонансе как малые секунды у Моцарта. Так раздирающим, сминающим жестом швыряют ненужную жизнь, когда всё оборвано. После этого заключительная строфа стихотворения шокирует только смыслом. По складу поэтического слова настоящий шок не в ней, а в только что процитированной с ее немыслимым тоном. Райская птица зажимает рот, велит молчать, не жить там, где ее нет.

В какой рот мы набрали воды, ясно отвечено: в тот, который закрыт огненной птицей с узорами рая. Такая птица имеет свойства молнии. Молнию мы узнали как завещанный заповедный закон нашей истории. Древним богом нашей восточноевропейской равнины был Перун. Его свержение совершалось его же жестом, взятым на себя князем Владимиром. Свергая Перуна, Владимир перенимал черты молнии. Он утвердил главным приемом власти темп молниеносного поворота. Он же в классической форме создал проблему с передачей власти. У молнии наследников не бывает.

От запрета огненной птицы освободить могла бы только она. Но она не снимет клятвы.

В сказке об орле земля сжимается для человека, брошенного с высоты, сначала в овчинку, второй раз в яблоко. Сказочный орел оба раза успевает подхватить человека. Эти качели сжатия и расширения тоже без мер и без конца. И без слова «молчи» огненной райской птицы от бесконечности падения захватывало бы дух. Падение и без последнего стиха указывало бы на невозможность жить: в брошености не устроишься. Упоминание смерти в самом конце поэтому не пожелание, а констатация: всё так завязано с огненной птицей в перебивающем речь падении, что не рассчитано на жизнь. Рай соседствует со смертью, и еще с чем? с молчанием и поэтическим праздничным словом, которое нестираемо как молчание и так же прочно.

«Деревня в детстве» имеет еще одну (неопубликованную) строфу после «мы молчим как урод на печи» и перед «и от родины сердце сжималось»:

Огонь горит в глухом молчании страны, в ее сжигающей решимости: если нет рая, то не надо ничего и пропади мы пропадом. Райская птица велит идти до крайности, чтобы его продолжало не быть. Рай смертельно пугает. Всё кроме него ничтожно. Огнем своего отсутствия райская птица обжигает мир. Поэзия угадывает пожар и приказ огненной птицы там, где для постороннего глаза косность и сон. Огня не мало, как бы не слишком даже много. Ничего не надо разжигать. Мы давно на костре.

Что у всех на душе, то у поэта на языке. Близость нездешнего рая убедительно, с нечеловеческой достоверно стью, вот уж действительно лишний раз подтверждается неудачей всякого нашего устроительного усилия. Тем ближе присутствие того, от чего мы всегда далеки. Мы твердо знаем, что то, чем мы всегда обделены, нас не подведет.

1995

Что сильнее

Я читаю известное, может быть самое громкое стихотворение Осипа Мандельштама – об одном из знаменитейших вождей 20-го века – в немецком переводе. Оно названо там эпиграммой. Филологически переводу можно только завидовать.

Это сатира, горькая, интеллектуальная, нравственно правая, возможно едкая. Есть ли она у Мандельштама? Наверное, но не в первую очередь в его поэзии и всего меньше в этой вещи. Поэт выкрикивает ее так, что почти каждый стих звучит как крылатое слово, как поговорка, над всякой этической оценкой. И он сам первый знает что заговорил до жути громко и, хочет того или нет, сцепился с тираном в опасном поединке. Тот, другой, тоже понял, что произошло исторически непоправимое, неотменимое; что теперь ему придется делить свою мощь с поэтом, которому он против воли уступил что-то от своей громадной, безмерной, немыслимыми поступками добытой власти. Поэт тайно урвал у него первенство силой своего слова, зазвучавшего вдруг вместе с самим языком. Хищение у высшего правящего лица; хуже, единственное по-настоящему удавшееся покушение на историческую личность. Преследовать теперь поэта значило признать факт грабежа, и могущественный имитирует жест пренебрежения. Но вернуть этим унесенное уже нельзя, и он не способен долго сдерживать свою месть.

Поэт тоже, дав говорить языку, сам уже ничего изменить не в силах и его мучительные старания сделать примирительный жест, сочинив хвалебную оду тирану, опоздали, не имеют отношения к делу. Чары не в его власти, ничего не происходит. Оба человека хотели бы взять назад миг отпущения слова на волю, но напрасно, оба по-своему коснулись такого, что выходит за человеческий размах.

Эта моментальная встреча с языком, того рода, каким питается вся филология, в переводе становится работой над словом и стилем. Мандельштамовская неудачная ода, впрочем, тоже была уже такой работой.

То, как строго Михаил Леонович Гаспаров запрещает себе делиться с кем бы то ни было своими переживаниями от чтения литературы, показывает, что филология знает, как высоко протянуты провода высокого напряжения в слове.

Круглый стол НЛО, 20.9.1995

Поэтическая грамматика

Поэтическая грамматика отличается от школьной. Подлежащее сказыванию в этой грамматике – то, что есть; то, в чем дело; то самое; или просто то. То самое, подлежащее поэтическому высказыванию, всегда такое, что для него нет настоящей лексики в лексиконе – как-то по-черному нет, потому что предательской лексики как раз много, но именование этого подлежащего по привычному приему обозначения, якобы чем прямее тем лучше, даст не просто слабый, а катастрофический результат. На именовании подлежащего, которое то, лежит сказочный запрет типа ни в коем случае не оглядывайся или не прикасайся. У Эдмона Ростана в «Сирано де Бержераке» вся блестящая трагикомедия возникает только по той причине что запретная лексика для подлежащего высказывания слишком быстро подвернулась сама собой. Лексика погубила жизнь.

Так же подвертывается лексика для именования «Старых песен» Ольги Александровны Седаковой. «Начало восьмидесятых». «Эпоха застоя». Стоит так обозначить настроение этих песен, и мы запираем люк на своей недавней истории, так что с равным успехом могли бы те годы хоть и не жить. По сравнению с поэтическим именованием почти все другие, включая заполнение километров пленки зрительными образами, оказываются более или менее самоубийством. Поэзия спасает то самое точностью именования, в котором мнение и оценка эксперта, а больше подарок. Там, где судья, критик, оценщик будет, не решаясь говорить от себя, ожидать объективных критериев, поэт стоит один. Отсюда его важное место при дворе, царе, стране, столице. Он один в мире, ему дано право – не условно, без допустим, предположим, постулируем – назвать мир. Точность именования здесь требование к поэту необходимое, но не достаточное. Достаточным будет что-то такое, что Седакова называет победой, или торжеством, или праздником поэзии.

Что «океан не впадает в реку; река не возвращается к истокам; время никого не пощадило», это знает и в конце концов даже иногда осмелится открыто сказать всякий проницательный критик; но вот объявить, что «всё это было и бывает», то есть сделать чтобы так было, имеет силу только поэт. Проверьте, действительно кроме него никто, ни даже богослов. Увидеть в правителе шута, пугало, месмерическую куклу может и поэт и автор телевизионной программы; но увидеть «дух, в ужасном восстановленном величье и в океане тихих, мощных сил», так что можно не иронически и с надеждой просить его «молись, властитель, за народ» – за это, если не ошибаюсь, никто кроме поэта не возьмется, и какой поэт возьмется.

Собственно только поэт волен оправдать другого. Во второй по счету вещи внутри первой тетради «Старых песен» Ольги Седаковой названы все черты темноты, «темной дороги»: «люди меня слушать не будут», «я скажу, а ты не поверишь», «меня прогнали, завтра опять прогонят», «никто не бывает счастливым». В четвертом номере той же тетради поэт успокаивает нас так же, как его кто-то быстро вышедший из сада, улыбающийся, успокоил: «мир пустыня, сердце человека камень». И в пятом, и в шестом номерах так же уверенно, навсегда успокаивая, нам говорят: себя самого не обманешь, знаменитая гадалка «ничего не видит»; «ничего не будет. Ничего не бывает». Ничего не бывает в том смысле, как продолжено в номере седьмом и в номере восьмом: всё бывает, зеленые сады, но смерть их не спросит, она придет так уверенно, что уже пришла.

Эта тюремная решетка никуда не будет убрана. В номере восьмом она будет подтверждена еще тем, что сама собой прорисуется в недлинной вещи дважды, похоже что незаметно или даже нежеланно для пишущей руки: сначала там сердце ходит как по темнице и через окно мир, разный, надо думать через решетку, показывает себя, чего только не видно, – и потом еще, в коротком, я говорю, стихотворении, опять, уже птица в узорной клетке, через нее птице бросают сладкие зерна. При анекдотической обычной сверхприметливости и памятливости поэтов их часто совершенно наивное невнимание к вещам вроде этого повтора клетки, решетки оправдано добротностью исполнения: если я внимательно слушаю диктовку, Dichtung, то не буду сбивать диктующего с толку, обращая его лишнее внимание на то, что получилось.

И вот эта тюремная решетка, которая так настойчиво, окончательно сложилась в восьмой песне «Первой тетради», никуда уже не денется. «Новое» и «чудо», которые названы в последних номерах, девятом и десятом, решетку не отменят. Решетка, клетка темницы сама – ведь она граница, жесткая – становится «как камень отграненный», и можно было бы по-русски сказать «ограненный», но дело идет не о гранях, а об отграничении, чистом. По-моему, этот камень отграненный, в который собралась, сосредоточилась решетка надежной тюрьмы, в последнем номере десятом назван словом. Свобода, названная в самом его конце рядом с рабами,

отсылает назад к той темноте самого начала и к той темнице. Свобода развертывается в сердце или в середине внутри решетки как сама граница.

Можно видеть, что с самого начала или потом, при составлении первой тетради «Старых песен», идет работа, вовсе не работа «над стихом» или «стилем», а такая, как если кого бросили в тюрьму или куда-нибудь взаперти и в отчаянной решимости быть свободным человек не то что пилит решетку или копает подземный ход, так он не освободится, а по-другому выходит из ограниченности тем, что сам становится границей – не границей чего то, а самой границей, которая, как говорилось, безгранична, границ не знает.

Эта выработка, наружу из темницы, только может показаться не сплошной, если первый номер «Первой тетради» читать, попадаясь в подставленную там яму.

Последние два стиха с задумчивым многоточием в конце кажутся на первый взгляд риторическими с ожидаемым заведомо отрицательным ответом. На самом деле они – догадка, такая внезапная и так вдруг всё освещающая, что речь прерывается. Обижать больных и несчастных, запирать в тюрьме за решеткой нехорошо, но про решетку ведь было сказано, какая она прочная, она всегда. Чтобы быть запертым за нее, не надо ничего специально делать, т. е. чтобы быть несчастным, не надо даже никого обижать, злая обида будет всё равно, пока еще не сделана, не закончена та работа.

Поэтому я читаю срединную строфу, длинную, из пяти стихов, как самую темную из всей темноты темницы.

С обидой как гадалка смотрит больная жизнь.

27.10.1997, РГГУ

Детский лепет

Лепетом или лепетной речью называется слоговая непонятная речь детей, взрослых, находящихся в определенных душевных состояниях, и иногда иностранцев; в двух последних случаях чаще говорят о лопотанье. У детей лепетная речь начинается с двух – пяти месяцев жизни, выделяясь из крика, гуления и гукания, которые не имеют ярко выраженного слогового устройства. Нижнюю границу лепета установить намного труднее. Есть основания считать что лепет как примитивная способность сохраняется в течение всей жизни. У детей он идет на убыль с двенадцати месяцев по мере укрепления способности к общепонятной речи, но тем не менее продолжает занимать заметное место в их общей речевой деятельности по крайней мере вплоть до трех лет.

Интуитивно ясно, что в любое определение лепета должны входить семантические критерии. Отграничение лепета от крика, гуления, гукания по физиологическим и фонетическим признакам, например привлекая теорию слогообразующего механизма, менее затруднительно. Согласно этой теории, формирующийся механизм образования слогов связан с прерыванием потока воздуха преградой в горле, полости рта и т. д. Такой механизм должен образовывать слоги в основном типа согласный-гласный. Начало собственно слоговой речи по теории слогообразующего механизма надо приурочивать не к появлению слогов с глубоким р, а к слогам с губными и зубными. Первые согласные ребенка – гортанные р, г. Воспитатели не склонны считать их настоящими согласными. Специалисты в области детской речи также склоняются к мысли что появление этих согласных вызвано лежачим положением ребенка. Интересно, что к четырем – шести месяцам ребенок перестает их произносить, а потом, когда складывается его фонетическая система, оказывается что способность произносить эти звуки вообще им утрачена. Конечно, теория слогообразующего механизма остается лишь гипотезой.

Так или иначе, в первые месяцы жизни в общем потоке крика, рыдания, постанывания, хныкания, причмокивания, радостного визга у человеческого ребенка начинают появляться сочетания звуков с более или менее четко выраженным слоговым устройством. Кроме того что это слоги, то есть сочетания согласный-гласный (чаще всего ба) или другие, новый вид фонационной деятельности характерен тем, что слоги стягиваются в интонационно оформленные группы, отделенные одна от другой паузами, не обязательно по длительности; надо учитывать и паузы, обозначенные окончанием одного и начатом другого интонационного рисунка. Вскоре появляется новая черта лепетной речи: слоги ее получают неравные ударения. Есть ли всё это у глухонемых? Согласно большинству наблюдавших его авторов, лепет глухонемых детей тоже артикулирован.

Очень скоро, к трем-пяти месяцам жизни слоговой характер лепета, его интонационные и акцентные характеристики становятся настолько четкими, что он на всех воспитателей и исследователей производит впечатление разговора, беседы, монолога, «особенно когда слушаешь ребенка из другой комнаты». В то же время наряду с лепетом, хотя и в какой-то мере вытесняемые им, продолжают вполне сохраняться неслоговые виды звукопроизнесения, крик, нытье, заливистый экстатический визг, различные неопределенные хмыкания, поскрипывания. Применяя термин из зоологии, всё подобное называют жизненными звуками, выделяемыми организмом при любой жизнедеятельности.

Выделяются ли звуки лепетной речи из общей массы жизненных звуков по другим характеристикам кроме фонетических? Как правило воспитатели и исследователи, иногда неосознанно или случайно, выделяют лепетную речь из всех других проявлений звуковой деятельности. Это почти всегда делается по телеологическим соображениям, в виду ее будущего ожидаемого развития. Лепетная речь в большей степени чем другие виды произносимых ребенком звуков походит на взрослую, потому естественно воспринимается как особое явление. Вместе с тем ясно, что как в плане синхронного изучения, так по-видимому и с точки зрения самого ребенка (поскольку лепет глухих детей не подражателен) соображения телеологического порядка здесь неуместны.

Лепет естественным образом выделяется из общей массы звуковой деятельности как наиболее высоко организованная среди всех ее видов, наблюдаемых на данном этапе. Однако это чисто количественное отличие. Так или иначе анализ, проводимый без привлечения семантики, в принципе не может сказать нам, является ли лепет лишь более сложным и высоко координированным видом жизненных звуков или он представляет собой радикально иное явление.

Существуют две теории, согласно которым между жизненными звуками и лепетом имеется качественное различие. По одной из них особенность и отличие лепетных звуков в том, что они возникают в результате имитации ребенком слышимой им взрослой речи или же что они, возникнув как ступень развития голосового аппарата, приобретают исключительные свойства в результате стимуляции взрослой речью. По другой теории лепетная речь существенным образом отличается от первых непроизвольных звуков ребенка тем, что она уже обладает всеми основными чертами настоящей взрослой речи.

Теория имитационного происхождения лепета во втором ее варианте (лепет возникает вначале как естественная и необходимая ступени звуковой способности, но стимулируется подражанием взрослой речи) получает фактическое подтверждение при изучении глухонемых детей. У них от рождения слогообразующий аппарат появляется и они начинают издавать звуки лепета, но развития, наблюдающегося у нормальных детей, не происходит. В этом свете выглядит очень правдоподобным предположение, поддерживаемое в настоящее время большим числом специалистов, что способность к слоговой, интонированной и акцентированной звуковой деятельности является наследуемой чертой человека и закодирована в информации, которую несут хромосомы. Как и все характеристики живого организма, эта способность нуждается для своей реализации в питательной среде, какою является окружающий говорящий коллектив или по меньшей мере какого-то рода механизм обратной связи через слух. Существует большое число наблюдений, недвусмысленно говорящих, что мощное стимулирующее воздействие на развитие лепетной речи окружение оказывает независимо от того, звучит ли в нем речь взрослых или лепетная речь других детей.

Самые выпуклые особенности стимулированной лепетной речи заключаются в следующем. Во-первых, стимулированный сегмент лепета не является имитацией в привычном смысле слова. Несмотря на то что ребенок проявляет способность к звуковой имитации уже с двух месяцев жизни, стимулированный сегмент речи ни по артикуляционному, акустическому, фонетическому составу, ни по длительности, ни по интонации не является сколько-нибудь тщательной имитацией стимула. У ребенка того возраста, о котором идет речь, имитирующая звуковая деятельность, с одной стороны, и стимулированная, с другой, это две совершенно разные вещи. Во-вторых, стимулированная лепетная речь, несмотря на то что в каждом отдельном случае она даже в самой приблизительной мере не является имитацией стимулирующей речи, с течением времени по всем основным параметрам – по фонетическому составу, по типичным интонациям, по акцентным характеристикам, по темпу и ритмике – так или иначе уподобляется стимулирующей. Частным случаем этого явления можно считать то, что будучи в самом своем начале интернациональным, лепет постепенно приобретает национальные фонетические черты. Мнение преобладающего числа специалистов склоняется к тому, что люди рождаются с приблизительно одинаковыми фонетическими задатками и лишь влияние языкового окружения приводит к тем разительным различиям, которые наблюдаются в звуковом (фонетическом, мелодическом, тембровом и т. д.) арсенале разных языков. В случае чистой имитации такой постепенной корректировки у ребенка не наблюдается; наоборот, удивляющая наблюдателей способность самых маленьких детей к имитации звуков не развивается с возрастом, а может быть даже постепенно гаснет.

Лепет ребенка по своей природе не имитация. Он представляет собой свободную игру только что возникшей у него способности к слоговой речи, которая на выходе дает нечто существенным образом отличное от речи, звучащей вокруг. Характеристики лепета детерминированы в большой мере изнутри. Можно говорить о стратегии, которая руководит процессом уподобления и заключается в умении в каждый данный момент воспроизвести лишь какую-то определенную черту образца и кроме того устанавливать очередность воспроизведения черт образца. Во всяком случае развитие лепетной речи задействует разные психические механизмы. Насколько они сложны, показывает тот общеизвестный факт, что лепетная стимулированная речь не всегда немедленно следует за стимулирующей, она может возникать много времени спустя после стимула. В промежутке ребенок обдумывает свой ответ на вызов окружения. Приходится говорить о самостоятельном стимулированном развитии речи.

Что значит лепет? Все ранние звуки ребенка рассматриваются как отражение того, чем захвачен весь его организм, прежде всего состояний благополучия и неблагополучия. В самом факте отражения сомнений нет. Что касается материала отражения, то здесь возможен целый диапазон мнений, от убеждения, что первый крик новорожденного есть возглас изумления и гнева (Кант), до мнения, что вплоть до третьего года жизни речевые проявления ребенка не отличаются ни в чем существенном от выкриков шимпанзе. Интуитивное ощущение, что детские фонетические упражнения что-то значат, принимает две основные формы. Согласно одному мнению звуковая деятельность очень маленьких детей отражает лишь физиологические процессы, происходящие в организме. Но совершенно очевидно, что она отражает также и специфически человеческие процессы, чувства довольства, восторга, возмущения, осуждения, жалобы. Те, кто придерживается этого второго взгляда, склонны считать, что как раз физиология лишь в малой мере находит себе отражение в ранней речи и что главное место тут занимают оценки ситуации по признаку хорошо-плохо. От малограмотных матерей можно слышать, что крик ребенка ничего не значит в том смысле, что в нем не выражены ни голод, ни боль, а просто ребенок «поёт» точно так же, как мог бы петь печальную или веселую песню взрослый. Сюда же относятся наблюдения, что ребенок начинает плакать когда вокруг ссорятся или что ребенок чувствует присутствие «нечистого мужчины».

Оставив в стороне проблему крика, гукания и гуления, будем говорить только о лепете.

Первая оценка, которая могла бы быть дана лепету, касается степени выраженных в нем удовольствия или неудовольствия. Исходя из субъективных ощущений, которые из-за убедительности их выражения обычно ярки и почти всегда одинаковы у самых разных людей, легко установить градацию степеней удовольствия и неудовольствия.

Не очень трудно согласиться и в отношении основных функциональных типов лепета, например, в очень условной систематизации: 1) лепет во сне, полусне и сразу после сна; 2) рассуждения через некоторое время после пробуждения; 3) разговоры со взрослыми; 4) подражания факту взрослой речи; 5) односложные выкрики повеления и самовыражения; 6) ораторские выступления; 7) жалобы; 8) лепет при удалении взрослого; 9) лепет наслаждения, переходящий в радостные визги. Лепет при удалении взрослого, например, представляет собой обычно ясную, отчетливую и громкую фразу, разнообразную по набору слогов. При простом отдалении взрослого она может звучать мажорно, с такими интонациями, как если бы двое человек перекликались в темноте из разных концов зала. При полном исчезновении взрослого фраза звучит более отрывисто и патетично и за ней часто следует плач.

Во всяком случае при самом поверхностном наблюдении лепета ребенка уже бросается в глаза, что он отражает переживания такой нюансированности, какая успешно выдерживает сравнение с нервно-психической жизнью взрослого. Самые тонкие, едва угадываемые в своих мотивах изменения в психическом состоянии отражаются на объеме лепета, его темпе, ритме, громкости, мелодике, интонации. Самыми длительными и разнообразными лепетными высказываниями являются ораторские монологи, которые могут длиться несколько минут, имеют свой пик увлеченности и постепенно угасают с ослаблением энтузиазма. Они начинаются только в хорошем расположении тела и духа, чаще вечером.

Важно не забывать что все эти голосовые проявления представляют собой врожденные выразительные средства человека. Поскольку между ритмом, мелодикой, интонацией, тембром, наличием обертонов в голосе, с одной стороны, и артикуляцией, с другой, нет никакой ощутимой физиологической границы, совершенно естественно было бы предположить что определенные артикуляции лепета не в меньшей степени чем например интонация способны естественным (врожденным) путем отражать душевные события.

Интересно, что если бы дело обстояло так, то существа разумной природы, пользующиеся звуковой речью, основанной на артикуляционном смыслоразличении, оказались бы в состоянии понимать, т. е. отождествлять с теми или иными психическими состояниями естественную, непроизвольную интонацию, ритмику и т. д., но совершенно не смогли бы понять естественной, непроизвольной артикуляционной модуляции голоса. Иными словами, произошло бы как раз то, что имеет место: взрослые чрезвычайно легко истолковывают мелодику, ритмику, интонацию детской речи, но совершенно не могут понять тех ее семантических черт, которые связаны с артикуляцией. Другими словами, как глухонемые, развившие двухъярусный мимический язык, начинают хуже воспринимать естественную непроизвольную мимику людей, пользующихся звуковой речью, точно так же последние не могут понять естественной (врожденной) артикуляционной семантики. Так почти не несущий на себе смыслоразличительных функций мелодический рисунок европейской речи звучит намеком на какую-то семантическую значимость для китайца.

Способ, каким ребенок пользуется своей лепетной речью, возможно несколько прояснится при сравнении с чертами ранней детской речи во второй половине второго года жизни. Если с точки зрения фонетики полуторагодовалый – двухлетний ребенок, пытающийся воспроизвести звуки взрослой речи и делающий при этом ошибки, понятные при особенностях его артикуляционного аппарата, в общем и целом подобен взрослому, старающемуся правильно произнести слова иностранного языка, то с точки зрения семантики он представляет собой более специфическое духовное явление. Учащийся приписывает иностранной словоформе конкретное значение, обычно вводя это значение в более строгие рамки чем те, какие есть в самом изучаемом языке. Если учащийся допускает неразрешенные языком расширения употребления слова, то только потому что расширение подобного типа имеется в его родном языке и он не подозревает, что в изучаемом языке такое расширение может оказаться под запретом. Скоро в отношении семантических расширений такого типа развивается излишняя осторожность, опять же приводящая к тому, что изучающий начинает избегать совершенно допустимых употреблений слова, если они не даны в учебнике (преподавателем), и именно на том основании, что такое же точно расширение разрешено в его языке. В типичном случае изучающий иностранный язык ограничен при употреблении слов теми значениями, которые встретились в тексте урока, найдены в словаре. Применение слов в неизвестных ранее значениях почти не практикуется.

И вот самая характерная особенность усвоения детьми взрослого языка. У них почти полностью отсутствует характерная для взрослых критическая способность ограничения своего словоупотребления тем, что принято. Полуторагодовалый ребенок называл яблоки япи. Увидев впервые арбуз, он сразу же уверенно назвал его япи, хотя размеры и цвет его не шли ни в какое сравнение с хорошо известными ему яблоками. Ребенка поправили, но он продолжал называть арбуз япи, а правильное название так и не усвоил. В возрасте года и одиннадцати месяцев, впервые увидев грейпфрут, он с той же уверенностью и определенностью назвал его яблочком. Характерна быстрота таких непредвиденных называний. Здесь редки случаи нерешительности, обращения к взрослому за позволением назвать вещь, явление так или иначе. Называние происходит спонтанно и уверенно, с радостью первооткрывателя. Когда у ребенка всё же возникает сомнение в правильности своего словоупотребления, он опять же не склонен обращаться к взрослому за помощью, а просто произносит слово менее громко, в очень сомнительных случаях еле слышно. Неуверенности другого порядка – называется ли эта вещь так или она называется как-то иначе – на первых двух годах жизни, похоже, вообще не знают. Тем более что вещь, не имеющую имени, всегда можно обозначить жестом. С наступлением возраста вопросов ничего в сущности не меняется. Обычно вопросы о названии задаются в спокойном состоянии, когда не пришел острый жизненный интерес к предмету. Когда же в вещи ощущается жгучая потребность, возвращается прежняя уверенность именования или восстанавливается в своих правах жест: «Мама, дай ema, e-ma!».

Малыш чувствует себя в полном праве давать новым вещам имена, почти не беря в расчет то обстоятельство, что место возможно занято и данная вещь уже имеет в языке взрослых себе название. Он властный хозяин имен вещей. Полуторагодовалая девочка часто слышала, как взрослые считают ей ступеньки, по которым она сходит с крыльца. Скоро она сама спускаясь с них стала в такт своим шагам говорить ватити (два-четыре), с мерным ударением на первом и последнем слогах. В год и семь месяцев она закрепила это свое слово за металлическими деньгами и копейку со стола просила словами «на ва-mumu!» Одинаково назывались и бумажные деньги. В год и девять месяцев, впервые увидев абаку, она назвала ее тем же словом. В год и одиннадцать месяцев она сказала два – титии, указывая на гербовую печать на документе.

Ограничения такому широкому именованию явно существуют, однако они идут опять же больше от самого ребенка. Он вовсе не хочет называть любое множество предметов одним и тем же именем или жестом, чего можно было бы ожидать по принципу минимальной затраты психической энергии в том случае, когда для него вообще не существовало бы запрета на методику именования. Его именования следуют строгой логике познания мира в свете сквозных архетипов (о детской философии мира надо говорить особо). Ребенок, назвавший яблоком арбуз, не назвал так гранат и не применил своего слова «два-четыре» к пальцам, хотя взрослые очень часто перебирали пальцы на его руке, считая их по порядку.

Хотя для малыша неважно, что вещь, которую он сам хочет назвать определенным образом, может уже иметь какое-то иное название, он не имеет ничего против того чтобы употребить и название, данное взрослыми. Замена старого слова новым происходит исподволь и постепенно, причем существует период когда употребляются оба слова вперемежку. Перенимая слова, дети не заимствуют или с очень большим опозданием заимствуют соответствующие нормы словоупотребления: у них есть свои, всегда поражающие оригинальностью. Дети говорят как бы всегда на другом языке, во всяком случае они всегда думают по-своему. Словоупотребление взрослых усваивается детьми не с нуля, а путем постепенной переработки и видоизменения изначально уже имеющейся у них способности именования.

Характер этой способности проявляется рано. Крик ребенка при рождении и в первые месяцы жизни действует на любого взрослого неотразимым образом. Мы не встречали людей, которые могли бы отнестись к нему равнодушно[90]. Даже при большом желании его трудно объяснить как выражение голода или боли. Это мало вяжется с фактом детской анестезии, особенно сильной в начале жизни, когда все жизненные функции как бы окутаны плотным покрывалом, через которое лишь в очень ослабленной форме до нервных центров доходят чисто физические раздражения. Крик часто прекращается моментально при взятии ребенка на руки, а физиологическое состояние не может изменяться с такой быстротой. Детская анестезия касается лишь физических ощущений и едва ли распространяется на высшие душевные способности, возможно даже способствуя их развертыванию. Нет причин считать что ранний крик не выражает весь жизненный опыт растущего человека.

Если в крике дают о себе знать одиночество и страх, то лепетная речь отражает ощущения противоположного рода, в ней отчетливо слышны интонации довольства, бодрости, радости. Их можно назвать смыслом лепета. В крике ощущения выражаются почти неразличенно и его трудно классифицировать иначе как по интенсивности. Лепет, наибольшее развитие которого приходится примерно на седьмой месяц жизни, выражает явно разнообразные и, возможно, четко разграничиваемые чувства. Появляются особые сочетания звуков в тоне энтузиазма или убеждения.

Усилия многих исследователей в течение долгого времени были направлены на то, чтобы выявить элементы лепета, которым можно было бы приписать постоянное значение. Безусловных успехов здесь не достигнуто. Многие авторы убеждены, что такие элементы существуют, надо лишь упорнее искать. Возможно, однако, расшифровать звуки лепета в принципе невозможно, поскольку, как говорилось выше, они не поддаются переводу на взрослый язык нашей культуры.

В этом смысле о многом говорит парадокс первого слова. Например, раннее мама не только в общем потоке лепета, но и при изолированном произнесении, скажем при обучении ребенка этому слову, производит, произнесенное младенцем, странное впечатление ненаправленности, расплывчатости. Ни поворота глаз в сторону матери, ни какого-либо другого жеста опознания на первых стадиях не наблюдается, не говоря уж о том что это слово не служит для обращения или зова. В то же время оно несомненно сопровождается глубоким переживанием. Первое слово не только не выделено с точки зрения конкретности смысла из слов лепета, но и как будто бы осмыслено меньше чем лепет! Среди лепетных фраз можно явно уловить комплексы с тонко разграниченными смыслами, а в поведении ребенка, впервые произносящего слово мама или другое слово взрослого языка, часто наблюдается специфическая несфокусированность. Первое слово долго не имеет статуса слова, не связано с определенным смыслом. В нем продолжается семантическая неопределенность слогов лепета. Но в нем снята убедительная чувственная семантика лепета и тем самым высвобождено пространство для заполнения другим уровнем смысла.

Комплексы переживаний, наполнявших лепет, развертывались на ином уровне чем те понятия и смыслы, какие мы можем предложить детям. Судя по данным самоанализа, они состояли из текучих ощущений передвижения и сталкивания неотождествленных масс и сопровождались быстро меняющимися впечатлениями удовлетворения и неудовлетворения. Орган восприятия этой идиоритмичной смены состояний мира и связанных с ними удовольствия и неудовольствия можно назвать общим чувством. Оно разнообразно связано с качеством и количеством показаний пяти (десяти) органов чувств и обеспечивает теснейшую координацию с миром.

Ребенку предлагают во взрослом языке членение реальности, просят разобрать ее по признакам, которые ему еще мало что говорят. До сих пор он следовал состояниям своего общего чувства и его архетипы расчерчивали для него мир с нашей точки зрения вкривь и вкось. При входе матери в комнату лепетная речь принимала характер радостной уверенности. Но смыслом речи была не мать и не факт ее появления в комнате, а вздымающееся движение общего чувства, отвечающее тому обстоятельству, что события приняли благоприятный оборот. Внутри широкого импульса, идущего от общего чувства, мало заметно место, занятое восприятием изменений, которые произошли в показаниях органов чувств. Ребенок реагирует во всяком случае не на фигуру и не на личность матери, а на изменение всей своей ситуации к лучшему. Лепетная речь констатирует не зрительный образ матери, а оправдание экспектаций, изменение тонуса организма, учащение работы сердца при имитирующем вход матери невольном движении младенческого тела и т. д. В другой раз вид матери не вызовет такой реакции.

Смысл, подлежащий выражению во взрослом слове, совершенно иного порядка чем тот, который оживлял таким образом лепетную речь. Ребенок, дававший в звуках голоса выход общему чувству, должен теперь по настоянию взрослых обратить внимание на детальное устройство внешнего мира. Очевидно, что никакой природной необходимости для перехода от языка общего чувства к языку взрослой рациональности нет, и можно представить себе цивилизацию, где основным языком был бы такой же, как у ребенка, только окультуренный. Чтобы внушить взрослые рациональные навыки ребенку, мать в общении с ним инстинктивно пытается переводить свои сообщения по мере возможности на врожденный ребенку язык общего чувства. Как всегда, такой перевод наносит ущерб обоим языкам. Интонационные и ритмические рисунки остаточной лепетной речи периода овладения языком взрослых, всё еще поражая богатством мелодики, уже ни в какое сравнение не идут с тем, что можно было слышать в период от полугода до года его жизни. Лепетная речь в более позднюю эпоху (к ней теперь можно причислить и заученные без понимания слов песенки и стихи) становится менее богатой, более монотонной, бормочущей. Ребенок пытается перенести теперь навыки своей прежней природной речи на новую, культурную; он подобен актеру, для успеха выучивания читающему длинные реплики и монологи с выражением. Интонирование, окрашивание ребенком каждого взрослого слова особая огромная и мало исследованная тема. Говорить ровным голосом он научится очень не скоро.

Почему ребенок всё-таки сравнительно легко в конечном счете переключается со своего языка общего чувства на язык культуры? В опоре на что родители, старшие в общении с годовалым ребенком преодолевают языковой барьер? Почему взрослый язык, дискурс цивилизации оказывается способен почти без остатка вобрать в себя ранний язык чувства.

Дело по-видимому в том, что и зрелый язык культуры и ранний язык чувства имеют одинаковую основу, которая и позволяет младенцу с такой смелостью брать в свои руки инструмент взрослой речи в уверенности, что он сможет им пользоваться. Язык впитывается младенцем вовсе не в первую очередь как средство общения между ним и другими лицами, тем более что различение между своим телом и окружением у него далеко не так отчетливо как у нас; деловые черты нашего языка первоначально имеют для ребенка другое наполнение.

Приведем примеры легко наблюдаемого рода. Ребенок, весело играющий с матерью, в один из моментов этой игры становится на ее колени, приближает свое лицо к ее лицу, берет ее за щеки (жест, ранее обозначавший у ребенка в отношение к себе указание вот я) и говорит: «Это матушка». Ясно, что адресат этого высказывания не мать и его цель не в первую очередь общение с матерью, хотя конечно и общение с ней тоже. Адресат высказывания тем не менее есть. Попробуем его найти. Но сначала еще пример. Одиннадцатимесячный ребенок при виде собаки и кошки импульсивно, громко, с движением всем телом или по крайней мере головой вперед произносит ав, первоначально с поразительно точной имитацией лая собаки. К годичному возрасту интонация звукоподражания отпадает, голос становится тише и ровнее. В год и месяц ав произносится очень тихим, спокойным голосом при каждом случае появления собаки в момент ее появления, не имея черт сообщения взрослому об увиденном и производя впечатление невольного комментария, свидетельства о ситуации. Третий пример наугад. Уроненный из коляски в возрасте год и два месяца и больно ушибшись, ребенок неистово плачет две-три минуты, потом спокойно и чисто произносит бах и тут же перестает плакать.

Адресат подобных высказываний не столько взрослый собеседник, сколько некая сущность, которую можно было бы условно назвать держателем языка или авторитетом языка. Явное обращение поверх присутствующих к держателю языка наблюдается сравнительно редко. Обычно даже при воображаемом разговоре ребенка по телефону психологический облик адресата выступает более или менее отчетливо. Однако он никогда не выступает настолько очерченно, чтобы всё содержание разговора можно было объяснить только потребностями общения с этим и лишь с этим адресатом. В какой-то мере любая речь ребенка – да по сути и взрослого, только гораздо менее явно, – выходит из круга всех зримо присутствующих адресатов. Речь ребенка невозможно понять, если не рассматривать всякое вообще его высказывание как обращенное сначала к невидимому субъекту, держателю языка, и лишь через него – к реальному адресату в той мере, в какой этот последний постепенно кристаллизуется.

Ребенок свидетельствует перед авторитетом, к которому прежде всего обращена его речь, о том что происходит в мире. Пользуясь своей способностью, в которой он не сомневается, способностью давать имена происходящему, он обличает действительность, указывает ее черты, произведшие на него впечатление. Потребность в таком деловитом обличении для ребенка, похоже, так велика, что он пожертвует ради нее своими временными интересами. Общаясь с окружающими, ребенок не подчиняет свою речь интересам этого общения, да и всякое общение для него это тоже в первую очередь обличение действительности перед держателем языка, только такое, в которое вовлечены еще и собеседники. Интересно, что постоянная апелляция к невидимому и неизменному авторитету не только не мешает общению, но может быть впервые только и делает его возможным. Это опять же касается и взрослого мира.

Подведем итог. Человеческий ребенок и до того как научится говорить не молчит. Уже его лепет независимо от того, имеют ли смысл отдельные слоги или нет, полон другим, более общим и глубоким смыслом обращения, причем вовсе не обязательно к ближайшему взрослому; не случайно дети лепечут и совершенно одни в пустой комнате. Лепет, язык общего чувства, отличается от зрелого языка культуры, разума и планирующей воли почти во всем кроме одного, но самого главного: и тот и другой язык в первую очередь показание, свидетельство о мире, каким человек его ощущает и видит.

Поэтому уже самое раннее общение ребенка со своим окружением проходит не под знаком просьбы, а под знаком вопроса. Ребенок посвящает язык, этот инструмент выявления лица мира, в первую очередь не удовлетворению своих инстинктов и потребностей и даже не своему приобщению к миру взрослых, сколько обличению этого мира, как если бы у младенца заранее имелось представление о том, каким этот мир должен быть. Представления такого у него конечно нет, но зато у него есть очень ранний навык выкрикивания, выпевания, разглашения своей ситуации, именования своей вселенной. Ребенок своим первым криком и лепетом, так сказать, выносит сор из избы; ни у кого не прося на то разрешения, он по-своему высказывается о мире, сообщает невидимому третейскому судье о своем самочувствии со смелостью, много примеров которой может видеть каждый во всяком новом пришельце в наш мир.

Почему так радует эта дерзновенная распорядительность ребенка, заранее уверенного в своем праве на равных судить о мире и сообщать о своих суждениях? Способность, едва придя в мир и еще совсем не разобравшись в его деталях, уже говорить о нем – пусть непонятно, но так, что остается лишь наполнить смыслом или осмыслить заранее готовое высказывание, – ощущается нами как залог того, что ребенок несет с собой мир не только в смысле вселенной, но и в смысле потенциального принятия действительности, примирения. Даже если после этого общение подростка с близкими не удастся, примет характер борьбы, причиной здесь будет всё то же спасительное для культуры ощущение молодым существом своего неотчуждаемого права на сообщение о мире как он есть, на свидетельство о его истине.

1974

Общение без индивида

Всё говоримое ниже относится только к воспитанию, принятому в культуре нашего типа, где взрослые как правило предлагают ребенку разделить с ними их мир, наслаждение и пользование им. Как обстоит или могло обстоять дело в других культурах, где преобладает дисциплина и школа, мы знаем плохо, причем больше потому что считаем не очень нравственным делом знать это, примерно так же, как считаем безнравственными опыты над людьми. Бескорыстно подарить ребенку наш мир – это собственно говоря действие, которое далеко не всегда осмысливается нами как таковое, но на котором строится по существу в нормальном случае всё дошкольное и семейное воспитание в нашей культуре. Связанный с такой самоотдачей вполне понятный и очень крупный риск часто вызывает глухой внутренний протест фундаменталистского толка, с соответствующими проектами перестройки воспитательного дела на какой-то иной основе.

На почве первого и самого важного подарка, подарка мира, вырастает то раннее, очень волнующее словесное общение, когда – речь идет о детях от года до примерно двух лет жизни – неоформленная индивидуальность ребенка вроде бы не позволяет считать его сколько-нибудь пригодным партнером для общения, предполагающего по-видимому отчетливое отличие ты от я, а между тем общение, хотя и особенного, с трудом осмысливаемого рода между детьми этого возраста и взрослыми проходит полноценно и многозначительно.

Происхождение почти всех первых высказываний можно без труда вывести из подражания, которое никогда не сводится к подражанию только речи взрослых. Возьмем пример. В возрасте год и месяц ребенок подходит к взрослому, цепляется за него и очень невнятно, коротко и тихо говорит: «адём». Было бы перенесением наших взрослых навыков на младенческий ум, если бы мы предположили, что малютка, усвоив смысл этого императива из словоупотребления взрослых, сам воспользовался им чтобы сообщить от себя о своем пожелании другому лицу, от которого зависит его исполнить. Тут происходит нечто более простое и непосредственное. Слово «пойдем», как его слышит ребенок, принадлежит к событию выхода на прогулку, и он произнесением этого слова заклинает событие, организует его, беря на себя упорядочивающую власть, пробно завладевая желательной ситуацией. Ребенок не столько обращается к распорядителю, сколько сам выступает хозяином происходящего.

Еще пример. В возрасте примерно года у ребенка появилось, а месяца через два вошло в период интенсивной отработки на в значении дай, бери, подними меня на руки. В этих трех функциях слово различается по интонации: в смысле бери произносится обычно отрывисто и деловито, без повышения голоса; в смысле дай звучит как приказ, часто громкий и нетерпеливый; в смысле возьми на руки это нередко протяжное, иногда очень горькое на с поднятием рук для большей убедительности, а то и с навертывающимися слезами из-за не раз повторявшегося печального опыта неисполнения соответствующего желания. Причина, почему эти очень, до противоположности, разные вещи обслуживаются одним и тем же словом, разумеется, не в неразличении им понятий дай – бери, едва ли в скудости словаря (уж для таких важных различий слова бы нашлись), и было бы совсем ошибкой думать, будто ребенок умудрился построить на слове на амбивалентное понятие, куда якобы входят полярные аспекты, противоположные моменты дать и взять. Дело снова гораздо проще. Суть и цель, к которой устремлен говорящий, во всех трех значениях словечка на всё-таки одинаковая: вручение. Конечно, направление вручения меняется очень небезразличным для ребенка образом, но на протяжении почти всего второго года жизни он просто не расположен пристально следить за точным обозначением этого направления и не ощущает особой нужды за ним следить: на для него ясный как солнце знак вручения, а уж кто кому что вручает, я ему или он мне, в восприятии ребенка остается деталью настолько само собой разумеющейся, что о ней нечего и говорить; в случае упрямой тупости партнера ее легко уточнить мимикой, жестом. Важна суть действия; распределение ролей между действующими лицами кажется излишним. Такими деталями как анализ, кто субъект, а кто объект, ребенок мало занят; само дело, в данном случае вручение, высится перед ним желанным ориентиром, и со словом на он берет это дело в свое распоряжение, оставляя другим – кому-нибудь, может быть самому же себе как-нибудь потом – разбираться в деталях.

Неразличение субъекта-объекта составляет часть младенческого нежелания разбираться в противоположных фазах возвратно-поступательных действий вообще: дай-возьми, открой-закрой, надень-сними. Царственное равнодушие к деталям, которые пусть сами позаботятся о себе, прямо-таки завораживает внимательного наблюдателя и создает немалую долю прелести детской речи. «Адеть тюба!», командует вернувшись с гулянья крошка в возрасте года и десяти месяцев. «Снять шубу?» участливо уточняет предупредительный взрослый. «Нять тюба!», не смущаясь повелевает младенец. Одеть, снять – какие мелочи, какие словесные изыски рядом с необходимым послепрогулочным церемониалом, таким очевидным и обязательным. Нет никакого сомнения, ребенок умеет или уж во всяком случае сумеет словесно разграничить противонаправленные вещи, но пока он предпочитает сосредоточиться на цельных сдвигах в своей действительности, на их убедительной сути, не занимаясь уточнением векторов сдвигов. Это невнимание к векторам распространяется и на стороны общения.

«Прости, прости меня, ты меня обрызгал!», восклицает двухлетний ребенок в ванной с настоятельностью в голосе, легко объяснимой тем, что ему на лицо и возможно за воротник попало несколько холодных капель. «Паты» (спасибо), девочка в начале второго года жизни с важностью произносит это слово в сопровождении благодарного жеста головой, когда она сама передает какую-нибудь вещь взрослому, и лишь очень редко – когда дают ей. Опять же: в мире ребенка и не без участия с его стороны происходят и остро осознаются как таковые оплошность в первом случае и действие дарения во втором. То и другое получает свое собственное и совершенно адекватное название, соответственно прости и спасибо. Кто перед кем виноват и кто кому благодарен – детали, при всей своей важности очевидные без всяких слов. Ребенок ощущает себя слишком безраздельным протагонистом всего происходящего в пространстве вверенной ему вселенной, чтобы уточнять распределение вины и благодарности по юридическим лицам. В конце концов он сам может и готов сыграть чью угодно роль. Его вселенная, так сказать, насквозь одушевлена, и лицо во всей этой вселенной, в том числе лицо права, скорее всего одно-единственное; как бы оно ни было сложно, будь оно даже слитным и переливающимся лицом матери, отца, бабушки, дедушки, еще кого-нибудь и самого ребенка, вместе взятых, ребенок всегда сильно отождествляет себя с ним.

Законно спросить, как в этой вселенной с одной расплывчатой самостью возможно общение, как ребенок общается с лицами, с которыми он себя сразу отождествляет?

Прежде попытки ответа на этот вопрос, чреватый переменой всей нашей концепции общения, еще один-два примера. Куда – это слово у полуторагодовалого ребенка по интонации очень напоминает так называемые монологи разлуки в лепетной речи семи-восьмимесячных младенцев и произносится тоже когда взрослые удаляются, оставляя его одного, или когда он сам отходит поодаль от взрослых. Это куда не столько вопрос, сколько констатация расставания, тон которой иногда удивляет эпичностью или драматизмом. Понимает ли ребенок, что отдалившись от взрослых он сам виноват в растущем у него чувстве одиночества? Конечно, в самом главном, практическом смысле понимает, потому что если игра зайдет до опасного далеко, он бегом в панике возвратится к родителям. Следует ли понимать это куда как вопрос, обращенный в одних случаях к самому себе, а в других случаях как вопрос к взрослым? Ни то ни другое: куда здесь не обращение к той или иной личности, а именование, и надо признать очень уместное, тревожной ситуации разлуки, на первых порах без малейшего намерения приписать вину за нее себе или другому. Ребенок тут явно говорит и разговаривает, то есть общается, но не как лицо с другим лицом, а как распорядитель своего мира – со всем этим личным, только неопределенно личным миром. При сбое он конечно быстро разберется кто есть кто и примет свои меры, но пока субъект-объектный анализ не входит в число его первоочередных задач. Он способен войти в отношение объект-субъект пристально и подробно, но обычно этого не делает, потому что в его вселенной то, что практически ясно ему, ясно и само по себе, ясно всему миру – так велико его доверие к полученному подарку.

Еще один пример обмена не столько мыслями и представлениями, сколько всем существом. Полуторагодовалая девочка ест виноград; взрослый, разрезая виноградину, предусмотрительно вынимает и выбрасывает несъедобное, говоря при этом «бросим косточку». Через некоторое время ребенок подхватывает: бо ко, а потом тё бо (еще бросим), не столько требуя себе еще винограда, сколько заражаясь деятельностью, входя в ее ритм, подстегивая. Интенция подражания слову как звуку тут, как видим, минимальная, ребенок воспроизводит не фонетику, а больше – личность; он – сам взрослый, он ведет крупную игру, он в данный момент меняет себя на другого. Он не столько вступает в общение со старшим, сколько властно повертывает к себе, перемагничивает вокруг себя как центра всю ситуацию, заранее исподволь чувствуя что такая свобода ему дана. Тем не менее оба интенсивно общаются – как двое коллег, двое актеров при одной роли, двое дублеров при одном деле. Дело втягивает ребенка в подстановку – то ли себя на место взрослого, то ли взрослого вместо себя; внутри заведомо принадлежащего ребенку мира эти частности не привязывают к себе его разборчивого внимания, хотя они ему конечно так же не безразличны, как не безразлично, скажем, будет ли взрослый по его односложному приказанию «Адеть!» делать с застежками его шубки именно то, что нужно, или, к расстройству и негодованию маленького существа, что-то другое, совсем неуместное.

«А-я-я кати… Мати! Кати… а-я-я кати…» (ай какая картинка, смотри). Здесь ребенок (год и восемь месяцев) опять играет во взрослого, целиком переносясь на его место. Слово лишь надводная часть крупной игры. Передразнивается собственно «эмоция» взрослого, возможно чересчур слащавая, при виде интересной картинки. Есть и более перспективная сторона процесса: на базе такого подражания, игривого заражения «чувствами» взрослого, имитации его восторгов ребенок высвобождает в себе навык, который можно было бы назвать чем-то вроде удивления, созерцания, рассмотрения, в данном случае явно показного, подстроенного, эстетского. Ребенок хочет распорядиться внутренним миром взрослого, присвоив его себе.

Общение ли это? Как сказать, скорее всего опять откровенное манипулирование взрослым: от него ожидается стандартная реакция на стандартный стимул. Или, возможно, всё-таки общение, только особенное: обмен самими личностями, идентификациями, в последнем примере к сожалению псевдоидентификациями, личинами с поддельной эмоцией. Внутри нераздельной самости ребенка завязываются узлы я и он, оба разыгранные, однобокие. Главное движение, центр действия сосредоточен в «а-я-я»: это смоделированный ребенком другой человек, взятый в его «эстетическом переживании». Ребенок снова выступает тут как актер, захватывающий инициативу, берущий новую роль, дающий себе быть другим и другому собой, причем грани индивидуации по-прежнему размыты, тем более что смоделированный ребенком шутовской «другой» не самостоятельная личность, а стандартный реквизит персонального детского мира, что пожалуй прекрасно понимает сам младенец, хотя взрослый часто не понимает! В среде, не очень требовательной к подлинности чувства и к истине переживания, эти построенные ребенком «другие» могут очень рано и прочно стать эрзацами окружающих его реальных людей, и детский солипсизм, необходимый и чарующий в полуторагодовалом возрасте, может быстро перерасти во взрослый нигилистический и безнравственный солипсизм, очень способствующий развитию умственных, например математических навыков и подсекающий в корне развитие настоящей личности.

Многое разыгрывается и развертывается в мире полуторагодовалого ребенка, который при своем царственном неразличении лиц, агентов и векторов правит событиями в опоре на несколько надежных слов взрослого языка как всевластный хозяин ситуации, распорядитель своей вселенной, – что, надо думать, придает ему большую уверенность в себе и в правильности всего происходящего. Ребенок занят захватывающим делом, он научился и впредь хочет управлять положением вещей, властвовать, именовать, распоряжаться. Он работает со взрослым не как личность с личностью, а как мало сознающая свои пределы самость с частями мира, который ей отдан и внутри которого эта самость расправляет плечи. Для нее тут были бы только помехой другие как своевольные независимые агенты; и если уж они непременно хотят быть таковыми, как например живые кошечки, собачки и другие звери и хорошие взрослые, то они должны во всяком случае подчиняться своему, пусть своеобразному, но прочному стереотипу поведения. Надо сказать между прочим, что и взрослый предпочитает такую модель поведения у детей.

В этой связи характерны детские императивы. Ребенок конечно знает на опыте, что императив далеко не всегда влечет за собой исполнение требуемого. В категоричности детских императивов есть что-то от дерзости естествоиспытателя, чьи опыты удаются не всегда, но часто кончаются удивительной удачей, а потому позволяют дерзать с каждым разом всё решительнее. Мысль, что в «другом», который призван служить орудием исполнения желаний, может прятаться спонтанная непредсказуемость или свобода воли, не входит в детские расчеты. У девочки возрастом год и восемь месяцев было впервые замечено (хотя могло употребляться и ранее) слово «пожалуйста». В нем не было ни малейшего оттенка вежливости, тактичной просьбы; самые свирепые приказания могли им сопровождаться. Оно несло лишь функцию умножения действенности приказа и возможно отвечало также какой-то внутренней потребности грамматически дооформить императив. Могут возразить: полуторагодовалая крошка просто неправильно поняла ваше «пожалуйста». Конечно, но ребенок усвоил его в смысле усиления энергии своего требования по той же причине, по какой он вообще так редко просит, так часто приказывает.

Тут требуется уточнение. У детского императива, как у любого другого высказывания в очень раннем возрасте, тоже не обязательно должен быть личный адресат. Императив может быть направлен просто в пространство, где присутствие взрослого отмечено как обстоятельство, обеспечивающее бо́льшую вероятность исполнения желаемого. Так ребенок в коляске в холодную погоду говорит ни к кому не обращаясь и очень тихо: «Хаот ука, аишки адеть». Это явно подражательное высказывание носит регулятивный характер, имеет целью воссоздание должного порядка и не очень похоже на обращение одного лица к другому с обоснованием своей просьбы. Кстати сказать, если бы у ребенка стало по-настоящему щипать пальчики от холода, он скорее всего принялся бы плакать от дискомфорта, ни к кому не обращаясь ни с какой просьбой о варежках и никому ничего не разъясняя.

В мире, который не так давно начал дробиться, оформляться, проясняться, ребенок ощущает себя в состоянии – и это приносит ему серьезное удовлетворение – вызывать к жизни или восстанавливать привычный или желанный строй, организовывать детали, налаживать порядок по своему разумению или просто хозяйничать. И очень часто он достигает тут цели просто за счет собственного воображения. Между прочим, еще и по этой причине «другой» как гарант благополучного положения вещей успевает выполнить всю свою функцию уже на ранней стадии общего жизнеобеспечения. На этой само собой разумеющейся стадии он конечно не осмысливается молодым сознанием, но присутствует в подсознании, да еще как.

Значит, в раннем детском распорядительстве мы имеем дело только с беззастенчивым утилитаризмом, опредмечением «других», манипуляцией взрослыми? Взрослый только инструмент благосостояния ребенка, берущий тебя при надобности на руки, выводящий гулять, обслуживающий тебя, покорный твоим приказам? В каком-то, к счастью не в самом главном смысле дело обстоит именно так. Ничего не поделаешь, на этот риск приходится идти нашей культуре, начинающей воспитание с того, что родившемуся человеку дают в подарок весь мир, обещают права на свободное пользование им, и в подтверждение взрослый честно приносит в подарок ребенку и самого себя как полезное орудие.

Как уже говорилось, взрослый-даритель присутствует вместе с подаренной вселенной еще и другим, неосмысленным и всё равно очень весомым образом. Наличие дарителя и гаранта принимается как должное и в нормальном случае не осознается, но всем известно на опыте, как стихийно и ревниво цепляется за него ребенок. Это видно например по паническому нежеланию детей оставаться в одиночестве. Возможность побыть одному, так ценимая среди взрослых, маленьких детей вовсе никогда не манит. Они подставляют под свой страх одиночества разные фантастические объяснения, но боятся по сути дела только одного, как бы из мира, их царства не было вдруг вынуто обеспечение, когда рядом не окажется дружественного присутствия. Восполнить его не в силах даже могущественное детское воображение, и например разговаривать с куклой ребенок тоже предпочтет не наедине. Или еще: чужой, например незнакомый дядя на улице, тоже может предложить себя ребенку как инструмент удовлетворения желаний и даритель заманчивых вещей. Ребенок этого как правило не ценит. Громадная, может быть именно из-за своей подавляющей громадности не доходящая до сознания разница между своим и чужим для него в том, что свой не просто служит, а, что совсем другое дело, создал и своим присутствием поддерживает то настроение, при котором можно спокойно ощущать себя распорядителем мира. Ребенок никого не благодарит за этот уникальный и главный дар, однако пойдет ради его сохранности на многие лишения и не променяет его на вещественные подарки.

Говорить с совсем маленькими детьми, как известно, искусство, которым не все владеют. Попытки завязать с крошечным человечком диалог, пусть самый улыбчивый и любезный, часто кончаются конфузом. Полуторагодовалый ребенок не принимает вас за полноправную личность, и если не станет дичиться, то скорее всего неожиданным для вас образом распорядится вами, вашими подарками, даже вашим носом или волосами как вещью, к собственному смущению и к вашей обиде. Он еще не готов допустить в своем мире другого себе, это собьет его с толку и грозит полностью развалить всю его дальнозоркую стратегию первооткрывателя. Равных себе вне себя этот титан духа не знает. Однако попробуйте быть одновременно смелее и участливее, рискните решительно занять рядом с ним такое же, какое занял он, то есть его собственное царственное место благосклонного наблюдателя театра вещей и заинтересованного распорядителя вселенной, и он не только поделится с вами игрушками, пространством, долей причастности к благам, но и, что главное, сразу подключит вас к той игре отождествления вас с собой, себя с вами и вас обоих с другими и с вещами, которая показывает, что он, слава Богу, еще не осознал себя индивидуальностью, но что его самость зато так широка, что он легко, привычно и великодушно примет в ее интимный круг, в подаренный ему неопределенно-дружественный мир знакомца и незнакомца.

Условие, чтобы он вас в него принял, – разделить с ним, а значит подкрепить его веру в надежность дружественного мира. Не нужно только забывать, что орган для отличения фальши от правды у ребенка чуток во всяком случае не меньше вашего, так что лучше не навязываться к нему с поддельной гармонией, в которую у вас нет такой же простодушной веры как у него. Конечно ребенок в принципе способен даже вашу ложь бескорыстно переработать в свою правду, только для этого ему понадобится уже свобода от вас, и если общение, то не с вами.

В одном никто не упрекнет ребенка: в том что он не старается изо всех сил – не поступаясь только тем, чем по своей наивности он к счастью еще не умеет поступиться – хранить и поддерживать мир подаренного мира. Это его не по-детски серьезное усилие делает таким важным для взрослого, таким радостным и возвышающим настоящее общение с ребенком. Старший видит, как потрепанная гармония его души восстанавливается несмышленым молодым существом в первоначальной чистоте, так что становится уже трудно с уверенностью определить, кто кому больше дарит. В «Литературной газете» от 7 января 1987-го года есть отрывок из заметки молодого Андрея Платонова в воронежской губернской газете «Красная деревня» от 18-го июля 1920-го года: «Некому, кроме ребенка, передавать человеку свои мечты и стремления; некому отдать для конечного завершения свою великую обрывающуюся жизнь. Некому – кроме ребенка».

Стоит спросить, не тем ли многие обрекают себя на обнищание, что не безусловно щедры на доверие к детям. И риск, которому подвергает себя наша культура, давая свободу каждому новому поколению, не входит ли он в число главных условий ее продолжения. Дарящей культуры, которая отчетливо противостояла бы дисциплинирующей, наверное нет в чистом виде. Но есть ощутимая разница между естественной свободой ребенка так называемого ясельного возраста в семье и гнетом малопонятных правил и запретов в воспитательном учреждении. Тамильская мудрость говорит, что с сыном до пяти лет обращайся как с царем, от пяти до пятнадцати как с рабом, старше пятнадцати как с другом. Человека в его первое райское пятилетие тоже конечно можно дисциплинировать, но с риском что мир останется ему навсегда чужой. Попытки распространить коллективное воспитание, неизбежно предполагающее дисциплинирующее обучение, на детей существенно младше пяти лет предпринимались в СССР, но не дали хороших результатов. Наоборот, допускаемая например в США, в Японии вольность маленьких детей, не вызывая слишком острых проблем, похоже создает более широкую основу для хранения человека.

Мы относимся к сложному типу, включающему крайности. Нигде в мире детей так не балуют и одновременно так не строжат как в нашей стране. Если согласиться, что работа с совсем маленькими детьми требует принципиально недоступной учреждению теплоты, и говорить только о нашем семейном воспитании, то бросается в глаза контраст между семьями, где человеческое существо признается в самом крошечном создании, и другими, где чужую свободу начинают уважать только когда она сама заявит о своих правах, то есть слишком поздно чтобы отвести конфликт, на который уходят лучшие духовные силы и старых и молодых.

Дарящая и дисциплинирующая культуры не одинаково первичны. Чтобы регламентировать, надо сначала располагать готовым богатством кем-то открытых возможностей, но не наоборот. Дар осмыслен и понятен сам по себе, наказание только кружным путем. Как могло случиться, что от прозрачно таинственной понятности мира-подарка человек перешел к путаным расчетам в окружении скопища вещей? Причин может быть много, но единственно важно для нас то, что такое не могло случиться помимо воли самого человека. Он поэтому может и должен вспомнить, как всё нагромоздил. В отличие от расчета такое воспоминание возвращает нас к миру. Не к новому или старому, а к единственному, первому и последнему, вне которого всё темно.

1974

Понять другого

Как при ходьбе мы на каждом шагу отпускаем свое тело падать – еще в годовалом возрасте каждый знал, до чего это опасно – и сразу снова возвращаем ему опору, так общения и понимания нет без момента рискованной потери контроля над судьбой собственного слова. Сравнение, правда, хромает, потому что мое слово подхватывает уже другой, не я. Цитируют странствующий афоризм: никто при тех же самых словах не думает того, что думает другой; всякое понимание есть вместе с тем непонимание. Можно ли надеяться когда-нибудь преодолеть непонимание, на каждом шагу возникающее между людьми? Смыслы бережно перекладывались бы тогда из рук в руки, оставаясь неизменно равными себе. Их стареющие содержания свято сберегались бы. Но отмирало бы за ненадобностью что-то более важное. В самом деле, катастрофа, происходящая с моей мыслью в чужой голове, это одновременно рождение там новой мысли.

Звено непонимания, встроенное в цепь общения и обновляющее ее живую прочность, способно стать для меня причиной подтачивающей тревоги. Мои слова эмансипируются от меня в самый момент их произнесения. Будут ли они кем-то присвоены, а я отодвинут в сторону, или перетолкованы, а я опозорен, или поверхностно одобрены и скоро забыты – любой из этих житейски очень реальных вариантов, не говоря уж об их комбинациях, способен отнять у не очень смелого человека охоту делиться с другими своим интимным. Не потому ли так распространилось стратегическое общение с ближним, нацеленное на то чтобы просто выбить из него нужный результат, предусмотрев и заранее парировав его возможные ответные ходы.

Однако честно говоря нет большого благородства в слишком пристальной заботе о том, чтобы обязательно быть правильно понятым. Персонаж старого кинофильма проникновенно делился своим заветным: «Счастье – это когда тебя понимают». Многие прекрасные идеалы имеют к сожалению свою обманчивую сторону. Всякий мечтающий о понимании тоскует по тесному кругу родственных сердец, улавливающих взаимные движения чувства и вибрирующих как Белла Ахмадулина. Но едва ли кто поймет меня так, как хотелось бы мне, пока я не очень хорошо понял сам себя. Подпольный человек мечтает как будто бы только о конце одиночества и враче для той сплошной царапины, в которую он превратил свою душу, но в нем прячется Наполеон, требующий от чужого сердца, чтобы у того не было заботы святее чем чуткость к его, Наполеона, бесценным извивам. Требование от других понимания апеллирует к гуманности, но часто ведет в душные лабиринты, которые хуже чем общество деловитых стратегов, оставляющих по крайней мере душу не под надзором. Понимание способно обернуться таким разгулом психологии, что и одному сознанию будет невыносимо тягостно, а чем грозит нескольким, прильнувшим друг к другу, показывает история коммунального бытия.

Труд мысли и слова способен прогонять приторные мечты о родственной понимающей душе, давая взамен другое, настоящее удовлетворение, трезвую уверенность, что всё надежно продуманное, удачно воплощенное заранее уже несет в себе и свое будущее понимание. Которое вовсе не обязательно такое как я ожидаю.

То, что забота об отклике не может стоять перед мыслью главной задачей, не означает однако что за отсутствием отзывчивой аудитории нашему универсальному всепониманию остается самому конструировать партнеров желаемого диалога, довольствуясь тем что мир достаточно ярко сверкает и переливается под солнцем нашего я. Не то что роль, предложенная «целостной человеческой личностью» другому, окажется обязательно слишком плоской; бывает наоборот что люди в жизни проще и однозначнее созданий инженера человеческих душ. Беда слишком емкого я не в недостатке душевного богатства – и в его щедрости никто не сомневается, – а как раз в том что оно слишком успевает всё вместить, продумать и сказать за всех. Построение универсального поля смыслов, на котором можно было бы расположить всевозможные проявления духовного мира, не столько безнадежное, сколько скучное занятие. Никакой заранее готовой типологии, внутри которой оставалось бы только локализовать другого, в принципе не существует не из-за бесконечной сложности людей, а из-за их тайны.

Настоящая встреча с другим происходит не внутри сколько угодно широкого универсума, подразумевается нашего. Другой, если говорить всерьез, это мне принципиально недоступный универсум. Он не имеет над собой никакой вышестоящей галактики и состоит к нашему не в геометрическом отношении смежности, а в гораздо более загадочном отношении дополнительности. Я еще едва ли знаю, что такое другой, пока примериваюсь втиснуть его в свой широкий универсум. Я и сам себя тогда пока еще мало знаю.

Понимание, взятое со стороны движения человеческой мысли, то есть со стороны его места в череде сменяющихся и размножающихся как поколения живых существ созданий ума, это, читаем в умной книге, перенос известного на неизвестное, метафора в широком смысле слова. Мое слово относится в чужом жизненном мире к другому, иногда до противоположности, содержанию. Понимание без метафоризации в самом деле возможно наверное только между машинами.

Но если понимание метафора, то спрашивается, кто ее автор? Не я, говорящий: я не могу запрограммировать другого до такой степени чтобы внушить ему нужное направление мысли. Не другой: ведь он создает лишь одну, только свою половину метафоры; моя половина ему в принципе невидима, он всегда знает ее лишь уже перенесенной в свой мир. Не мы с ним как два соавтора: соавторы одинаково ответственны за создаваемое ими, тогда как я ни в малой мере не отвечаю за перипетии своей мысли в чужой голове. Приоткрывается захватывающая перспектива: тысячелетнюю историю понимания, то есть всю историю человеческой культуры несет на себе движение смысла, авторскую ответственность за которое не удается приписать ни индивиду, ни коллективу в сколько-нибудь привычном смысле этого термина. При всем том мы явственно ощущаем что автор у той метафоры, какою оказывается всякий шаг понимания, несомненно есть. Автор (auctor от augeo увеличиваю) это тот, кто приумножает какую-либо вещь, т. е. сообщает ей движение, силу, крепость, опору и устойчивость (из старого латинского словаря). В движении понимания смысл не только арифметически приумножается, поселяясь в новых головах, но и, что важнее, приобретает крепость и устойчивость, заново утверждает себя как таковой, как именно смысл, перешагивая через барьер непонимания и искажения; воспроизводит себя, обновляется, прикоснувшись к опоре, которая оказывается более широкой чем неизбежно ограниченный разум индивида или суммы индивидов. Во всяком случае внутри каждого акта человеческого понимания обыденно и неприметно совершается тот самый выход за рамки индивидуального сознания, которому посвящены разнообразные исследования «бессознательного».

1991

Собрал и записал

История Геродота начинается словами: «Геродот из Галикарнаса собрал и записал эти сведения, чтобы прошедшие события с течением времени не пришли в забвение и великие и удивления достойные деяния как эллинов, так и варваров не остались в безвестности». Платоновская «Апология Сократа» – запись судебного процесса. Главная часть сочинений Платона это диалоги, т. е. передача бесед, причем между реальными лицами, философами, учеными, художниками, о которых есть и другие исторические свидетельства кроме платоновских диалогов. В платоновском «Пармениде» излагается учение Парменида, в диалоге «Протагор» – Протагора. В «Тимее» и «Послезаконии», в математике этих сочинений, сконденсированы достижения целой школы пифагорейской математики. Аристотеля иногда противопоставляют Платону, и сам он был склонен подчеркивать скорее расхождения с учителем чем сходства с ним. Но в сочинениях Аристотеля осталось гораздо больше от лекций Платона чем Аристотель спешит признать. Платон заметил как-то, что его ученик прошелся по нему ногами как новорожденный жеребенок топчет родившую его кобылу. Аристотель перелагает не только Платона. Вот типичное построение его трактатов: после постановки темы он обычно заявляет, что наилучший способ перейти к истине это рассмотреть, что на данную тему говорили предыдущие мыслители, и выбрать из их мнений самое правдоподобное.

К чему вспоминать эти древности? Они помогают заметить одну вещь, ясную как день и наверное именно поэтому оставляемую без внимания. Она заключается в том, что во всяком тексте нашей культуры мы имеем дело как правило, т. е. чаще всего с переводом, переложением, изложением, рефератом. У Аристотеля есть сочинение «Большая этика», которое явно не было написано им и представляет собой скорее всего сокращенную запись, реферат его лекций. «Большая этика» однако включается в сочинения Аристотеля на таких же правах, как и его другие работы, потому что, будучи явно переложением, она по своей фактуре, по свойствам своего текста все равно очень мало чем отличается от других аристотелевских текстов, которые тоже в сущности представляют собой студенческие записи устных лекционных курсов. Основатель неоплатонизма Плотин был ученик александрийского философа Аммония Саккаса, который сам ничего не написал, а передавал свое учение устно, подобно тому как Сократ, учитель Платона, тоже ничего не писал. Между учениками Аммония Саккаса Гереннием, Оригеном и Плотином был уговор не разглашать этих учений; Плотином этот уговор был нарушен позже всех, когда он переселился в Рим и стал преподавать там философию. Но мало того что плотиновские «Эннеады» это переложение учений Аммония. Они как письменный памятник не принадлежат даже Плотину в том смысле что Плотин тоже был крайне не склонен записывать свои лекции, он был человек устного слова, писать стал по настоянию учеников и «Эннеады» возникли в промежутке между Плотином и его учеником, секретарем, референтом и редактором сирийцем Порфирием.

Достоинством мыслителя в Средние века было не прибавить от себя ничего к принятым учениям. Обещания не вводить новшеств, а только повторять то, что писали и говорили отцы и учители, в разных вариантах служат типичным введением к средневековым философским текстам. Гильом из Конша, философ французского ренессанса 12-го века, учивший скорее всего в Шартрской соборной школе, ставивший подобно всем философам его направления слово, элоквенцию во главу обучения и воспитания, ибо слово первое семя, бросаемое в распаханные борозды природных способностей, отводил самостоятельному творчеству вот какое место: в своей жажде знаний, говорил он, мы раздираем на лоскуты и присваиваем себе пышное одеяние философии и, собственно, этих обрывков философского чужого, давно сотканного платья нам всем бы хватило с излишком, но вот беда, философия, обобранная и голая, плачет и кричит о помощи, и тогда мы должны из жалости к ней снова, но на этот раз своим собственным стилем, сшить воедино разорванные лоскуты и восстановить философии ее платье. Сходная мысль составляет пафос большой книги Джорджа Стайнера «После Вавилона», изложенный нами ниже. Наша культура перелагает в своей истории одно основоположное содержание каждый раз на языки последней современности. Всё новое отталкивается от классических формул.

После Декарта, могут тут возразить, положение радикально изменилось, философия стала авторской. Не совсем так. Количество традиции, сконденсированной в Декарте, резко недооценивается. Дело идет гораздо дальше его зависимости от второй схоластики (Франсиско Суарес), у нас только всё время руки не доходят до того чтобы вдуматься в ситуацию. Новшества Декарта были не содержательными, а стилистическими, понимая стиль конечно не как внешнюю правильность языка, а как строй мысли, который по Жоржу-Луи Леклерку, графу Бюффону, и есть человек (le style c’est l’homme). Из-за того что Ренессанс намного расширил круг привлекаемых в европейской философии базовых текстов, новые философии не перестали быть рефератами, они только стали богаче, многослойнее. Это уже не арифметика, а высшая математика реферативной науки. Была в том особая нужда? Кто знает. Это наверное покажет будущее. Средневековая культура была основана на многократном прочтении одного и того же текста, каждый раз повертывающегося новыми смыслами; культура Нового времени основана на однократном прочтении многих текстов, каждый из которых оттого беднеет, успевает показать только одну сторону дела. Это первый довод против мнения, будто в Новое время философия перестает быть переложением ранних учений. Маркс не скрывал что теория товарного производства и товарного обмена взята им у Аристотеля, иначе не стал бы пользоваться в «Капитале» теми же примерами с сапожником, какими пользовался Аристотель в «Политике».

Второй довод в пользу того, что стихия переложения, пересказа, изложения, реферата не только не ослабла, но усилилась в Новое время, сводится к следующему. Считаясь теперь в большей мере автором чем средневековый, новоевропейский пишущий зато стал в гораздо меньшей мере авторитетом, так что очень мало осознается необходимость читать перечитывать, комментировать именно его. Теперь мало кто не предпочтет идти путем, который Гегель назвал царским, проходить по дебрям философии стремительным шагом, читая только предисловия. Если даже философский текст стал в меньшей мере рефератом чем раньше, хотя с этим можно спорить, зато возросло использование не авторов, а их изложений.

В какой-то мере так было опять же всегда. Так называемые досократики известны нам только по цитатам, переложениям и пересказам у доксографов. К блестящим доксографам принадлежали христианские ересиологи: массу сведений об античной мысли мы получаем от них. «Град Божий» Августина это огромный обзор античной культуры, который, будь он написан сейчас, с удовольствием принял бы и напечатал в своих реферативных сборниках институт информации. Но с понижением статуса автора и ростом числа читателей реферат стал главным канатом передачи мысли. Во всяком случае мы можем быть уверены, что люди, от которых зависит принятие важных социальных, экономических и политических решений, знакомятся теперь и, похоже, будут знакомиться с современной мыслью не по оригиналам.

Если кто-то решит, что такое положение ненормально, что надо с ним покончить и вернуться к первоисточникам, то, будучи достаточно догадливым человеком, он от чтения Жака Деррида должен будет вернуться в поисках первоисточника к Хайдеггеру, от Хайдеггера к Гуссерлю и Дильтею, от Гуссерля к Фоме Аквинскому, от Дильтея к Лейбницу, от них к Аристотелю, от Аристотеля к Платону. Когда он заметит, что Платон многозначен и таинствен, ему придется хотя бы на время забыть обо всех вообще текстах и думать самому, если он не удосужился сделать это раньше.

10.3.1983

Джордж Стайнер. После Вавилона: аспекты языка и перевода

Эта большая обзорная книга[91] разбирает общекультурные аспекты многоязычия и общечеловеческого языка в свете перевода, который понят как всеобщая герменевтика, пронизывающая всякое понимание и толкование любой культурно значимой речи. Чтение не только Шекспира, но и любого автора, создавшего собственный языковой мир, неизбежно превращается в акт внутреннего интерпретирующего перевода. «Искусство умирает, как только мы забываем или игнорируем условности, благодаря которым произведение можно прочесть, благодаря которым его семантическое высказывание может быть перенесено в наш собственный идиолект… Существование искусства и литературы, реальность переживаемой обществом истории зависят от никогда не прекращающейся, хотя очень часто бессознательной деятельности внутреннего перевода. Не будет преувеличением сказать, что у нас есть цивилизация потому, что мы научились делать переводы с другой эпохи» (30–31).

Необходимость постоянного перевода обоснована неудержимой текучестью языка. Только специальные сакральные и магические знаковые системы могут быть заморожены, обычные языки меняются буквально час от часу. Бездумное восприятие лексики старого писателя в новом значении вполне аналогично ленивому переводу с иностранного. Заметно подвижны смыслы слов и грамматические конвенции, но вся масса общения исподволь непрестанно перераспределяется между его разными каналами. Одни выразительные области теряют актуальность, другие наоборот попадают вдруг в средоточие коммуникации. После Возрождения вся западная чувственность смещается в сторону подсознательного, увлекая за собой язык. В таких цивилизациях как египетская средоточие социальной коммуникации было, по-видимому, смещено вообще в область неязыкового выражения.

Язык насквозь историчен. Вопреки Н. Хомскому «каждый языковой акт имеет временную детерминанту. Не бывает вневременных семантических форм. Применяя любое слово, мы, если можно так выразиться, разбуживаем и заставляем резонировать всю его предыдущую историю. Всякий текст укоренен в своем особом историческом времени… Полное чтение есть восстановление всей возможной непосредственности смысла и целеустановки, определяющих действительную речь» (24). Подлинное понимание языка не удастся, если брать его в абстрактном синхронном срезе, не учитывая что слово определяется в первую очередь не отношениями внутри лексической структуры, а исторически сложившимся узусом. Язык и время сосуществуют как неразрывная пара (130).

Историчность языка дает о себе знать не только в его постоянном изменении, но и в бесчисленном разнообразии его проявлений. Тот факт, что например жители одной Новой Гвинеи говорят не менее чем на 100 разных наречиях или что многие национальные языки распадаются на множество диалектов, не может иметь другого (например биологического) обоснования кроме действующей в человеческой истории творческой силы, сплетающей вокруг себя язык как среду. Строят свой язык не только этнические группы, но и общественные слои. В Монголии 18-го века языком религии был тибетский, господствующего класса манчжурский, купечества китайский, культурного общения классический монгольский язык, а обихода его халкинский диалект. Язык английских высших классов имеет черты обособляющегося диалекта. Стайнер упоминает дальше языки детей, возникающие в противовес взрослому, и женские языки, появляющиеся в условиях ясного или скрытого неравноправия.

«Не найти двух исторических эпох, двух социальных классов, двух местностей, где слова и синтаксис работали бы в точности, несли сигналы, тождественные по значению и осмыслению. Не найти и двух таких человеческих существ… Поэтому, принимая речевое сообщение от любого человеческого существа, человек осуществляет акт перевода в полном смысле этого слова». Модель отправителя-получателя, изображающая у лингвистов семиологический процесс, аналогична схеме язык источника – воспринимающий язык, принятой в теории перевода. Поэтому изучение перевода есть по сути изучение языка в его главном, коммуникативном аспекте.

В чем смысл человеческого многоязычия? Стайнер не находит возможным объяснить «безумное разнообразие», которым кишит лингвистический атлас мира, ни биологической, ни даже эволюционной детерминацией. В истории речи не наблюдается целенаправленного движения от менее удачных к более совершенным формам. Мертвые языки (ежегодно поступают сообщения о гибели и исчезновении языков, особенно индейских в Северной Америке) иногда показывают стройность и красоту, недоступную их преемникам. Языковое богатство нередко сосуществует с экономической нищетой и политическим бессилием.

Перебирая мифы и философские учения о различии языков, Стайнер видит повторяющийся образ бытийного первоязыка, маячащего в исторической или онтологической дали. Он проступает в повседневной реальности лишь в искаженных или скрытых формах. Например, различение между глубинными структурами и скрывающими их поверхностными формами реального языка коренится в той же гностической традиции. Гипотеза довавилонского первоязыка издавна придавала переводческой деятельности важное философское и религиозное значение: пусть сейчас черты единого общечеловеческого языка затемнены, перевод возможен только за счет соотнесения частных, случайных форм с их угадываемым истоком. Одни представляют общечеловеческую константу в виде набора универсалий, тогда перевод есть углубление за рамки внешних расхождений языков с целью задействовать сходные и в конечном итоге общие у них начала. Для других отдельные языки суть независимые монады, по-разному укорененные в едином бытии, тогда перевод искусство без заранее заданных правил. Стайнер склоняется ко второму взгляду. Универсальные структуры, даже если они существуют, либо тривиальны и абстрактны, либо настолько глубоки что всё равно недоступны дискурсивному логическому анализу и приоткрываются лишь интуиции.

Теоретически постулат о единой природе символических и познавательных процессов, идущих в глубинах человеческого сознания, не может вызвать возражений. Но хотя рабочая гипотеза универсальной грамматики разделяется многими, теория универсалий пока опирается почти только на невозможность их увидеть. Сформулированные лингвистические универсалии либо формальны и тавтологичны, либо условны и предположительны, хотя бы потому что две трети языков мира неизвестны или мало известны лингвистам. «Анализ фонологических универсалий оказывается довольно примитивным и плоским занятием. Немалое число выводов принадлежит здесь к тому же роду ничего не говорящих общих мест, как утверждение, что все живые существа нуждаются в кислороде» (96). Потом открывают живые существа, которых кислород губит (аэробы). Лингвист Хомский предложил считать, что универсальные структуры расположены не на фонологическом или синтаксическом уровне, а глубже, за пределами активного и даже потенциального сознания. Реально его глубинные структуры суть лишь схемы наблюдаемых конструкций, позволяющие лингвисту выводить вторые из первых посредством логических операций. На уровне этих абстрактных схем грамматика унифицирована. Независимые от контекста структуры, какими бы глубинными они ни были, не помогают пониманию действительной речи. Действующие приемы языка ясней выявляются в деятельности перевода. Чтобы лучше понять их, «мы должны перейти от „глубинных структур“ трансформационной грамматики к более глубоким структурам поэта», художника языка (108).

Когда черты бытийного праязыка переносятся на частные языки, возникает представление об определяющем влиянии заложенного в языке знания на мироотношение («лингвистическая относительность»). Рядом с ценными замечаниями о невероятной древности человеческого языка, рядом с искренней заботой о чистоте духа науки Стайнер находит в металингвистике Бенджамена Уорфа некритичные схемы умственной деятельности, по вине которых тезисы утверждения о зависимости мышления от языка оказываются двусмысленными.

Возможно ли изучение языка как естественнонаучного объекта? Современная научная лингвистика стала возможна благодаря применению формальной логики и методов экспериментального психологического и статистического исследования, допускающих количественную оценку. Среди «точных» лингвистов развилась часто скрытная, но тем более действенная неприязнь к подвижному, неподконтрольному изобилию естественных языковых форм. Логизации синтаксиса и парадигматики «языковых единиц» мешает случайное и неупорядоченное в языке; но «именно тут могут таиться нервные центры лингвистического изменения, подобно тому как вихревые туманности и черные дыры в галактике, как теперь стало известно, являются сложнейшими гнездами образования звезд» (113). Элементы языка элементарны не в математическом смысле. Лингвист не может занять по отношению к языку позицию естествоиспытателя: он невольно участвует в его создании. Прибегающий к посредству языка подобен лунному путешественнику Сирано де Бержерака, который перемещается в пространстве, подбрасывая вверх притягивающий его магнит. По этой причине любое «объективное» высказывание о языке есть всего лишь очередная проблема. Литературовед испытывает здоровое недоверие к лингвистическому редукционизму, видящему за реальными явлениями языка формально логический скелет.

Лингвистический логицизм надеется, особенно в проектах рационального языка, установить одно-однозначное соответствие между знаком и действительностью. Он руководствуется неосознанной метафизической верой в то, что формализация через математические и логические процедуры постепенно выведет на свет механику языков. Объективистски-рационалистический идеал здесь оказывается несостоятелен потому, что подвижностью и богатством отношения слова к смыслу обеспечено историческое движение чувственности, индивидуальность восприятия и реакции. «Именно в том обстоятельстве, что соответствие между словами и вещами обладает, в логическом значении этого термина, слабым характером, заключается сила языка» (204).

Представление о языке как объективной картине мира не учитывает, что в человеческой речи главное не фиксация фактов, а возможность с помощью языка порождать разнообразные миры. Выражай язык только факт и не имей средств высказать ложь, он не мог бы участвовать в построении того, чего еще нет. «Язык главный инструмент человеческого несогласия принимать мир таким, каков он есть», существует «интимное сродство между гением языка и гением вымысла» (217–220). Схема языкового общения как недвусмысленного высказывания, информирующего о действительности, и соответствующей реакции представляет собой формальнологический скелет, отвечающий в потоке человеческой речи только небольшому фрагменту, вокруг которого огромные просторы фантазии, всевозможного подтекста, переработки действительности в той или иной модальности. Схематизировать язык как информацию или отождествлять его с коммуникацией значит по сути отказаться от его теории, строить теорию не языка. Стайнер не признает лингвистику, опирающуюся на логический редукционизм и примитивную схему информации, настоящей наукой и присоединяется к предсказанию Дж. Остина о том, что, возможно, лишь 21-й век увидит рождение истинной науки языка благодаря соединенным усилиям философов, грамматиков, языковедов.

Язык – прежде всего залог преображения мира человеком. Поэтому переводческая деятельность всегда шире чем механический пересчет значений из одной информационной системы в другую. Вопрос о природе перевода оказывается центральным для проблемы языка самого по себе. В числе основных текстов нашей цивилизации Стайнер называет здесь замечания о переводе у Евсевия Иеронима, открытое письмо Лютера на эту тему (Sendbrief vom Dolmetschen, 1530), предисловие Джона Драйдена к книге переводов Овидия[92], примечания Гёльдерлина к его переводам из Софокла, афоризмы Новалиса о переводе («всякое общение есть перевод», «переводчик – поэт поэзии»), работы Шлейермахера[93], Гёте[94], а в 20-м веке Эзры Паунда[95], Поля Валери[96], Вальтера Беньямина[97], Вилларда Куайна[98].

Теоретики перевода, по крайней мере начиная с 17-го века, делят его в основном на три вида. У Джона Драйдена (1631–1700) метафраза есть подстрочный перевод, переложение оригинала слово за словом, «нечто вроде пляски на канате с путами на ногах: плясун может уберечься от падения, проявив осторожность, но грации от него ожидать не приходится». На противоположном полюсе Драйден помещает имитацию (мимесис), «где переводчик (если только за ним здесь еще можно сохранить это название) берет на себя свободу не только отклоняться от слов и смысла, но и вовсе покидать их, коль скоро ему заблагорассудится». Имитатор подобен поэту или писателю, позаимствовавшему свою тему у другого; называя свой труд переводом, «он наносит величайший ущерб, какой только можно нанести памяти и репутации мертвых». Средний и истинный путь между этими двумя крайностями у Драйдена парафраза, «или перевод со свободой, где переводчик никогда не теряет автора из виду, однако не столь строго следуя его словам, сколь смыслу, причем этот последний дозволяется расширять, но не изменять». Сходные три вида перевода выступают у других теоретиков, хотя их относительная оценка варьируется. По Гёте именно перевод, тяготеющий к буквальной точности, лишь бы он делался не на непосредственном и примитивном, а на высшем уровне народной литературы, достигает высшей цели, создавая новое произведение искусства, где сплавлены достоинства обоих языков. В 20-м веке Владимир Набоков, переводчик «Евгения Онегина» на английский язык, считал единственно допустимым только предельно дословный перевод поэта. Напротив, Эзра Паунд и Роберт Лоуэлл признавали в своей практике поэтического перевода лишь свободное переложение, т. е. драйденовскую имитацию.

Для Джорджа Стайнера перевод желательное и возможное, но вместе загадочное и бесконечное предприятие. Как всякая деятельность толкования, он обречен всегда остановиться на полпути. «Полный перевод, т. е. окончательное узрение и полное обобщение того способа, каким человеческое существо соотносит слово с делом, потребовал бы совершенного слияния с автором». Подобное проникновение в другой духовный мир, даже если оно возможно на деле, недоступно рассудочной фиксации. Перевод не наука, а «строгое искусство» (295).

Это традиционное деление переводов на буквальные, пересказывающие и свободно-подражательные Стайнер считает произвольным и бесплодным. Он предлагает свое понимание переводческой деятельности как единства, в завершенном виде проходящего четыре последовательных герменевтических движения, или такта. Первое – акт доверия, благодаря которому оригинал впервые начинает рассматриваться переводчиком как полновесный, ожидающий и заслуживающий раскрытия символический мир. Еще не разбирая деталей, его заранее наделяют жизнью и возможностями развития. Вторым тактом начинается агрессивное вторжение переводчика в чужой мир, схватывание конкретного смысла оригинала. Третье движение включает трудные процессы сплавления всего богатства оригинала с отстоявшейся структурой родного языка. Наконец, на четвертом этапе переводчик обязан взять на себя ответственность за «локализацию» переведенного им автора, т. е. ввести его в свою культуру на подобающее, а не завышенное, как часто случается, место.

Благодаря переводу история человечества выступает как непрерывная цепь более или менее глубоких переложений некоторого основоположного содержания. Переложение стихов на музыку, многократное воспроизведение в разных поэтических стилях и жанрах сюжетов гомеровского эпоса, преемственность художественных школ, неисчислимые драмы, написанные трагиками всех веков на одну и ту же драму рода Атридов – всё это разновидности перевода. «Тематическая константа остается доминирующей и зримой на протяжении истории меняющихся форм» (443), и «если, как провозгласил Уайтхед, западная философия это подстрочное примечание к Платону, то эпическая традиция, поэтическая драматургия, оды, элегии и пасторали – это главным образом примечание к Гомеру, Пиндару и греческим трагикам» (456).

Всю европейскую культуру и цивилизацию можно рассматривать как транскрипцию наследия, завещанного в древних образцах средиземноморской культуры. Всё новое, что появляется на ее фоне, отталкивается от классических формул. Благодаря открытости языка этих формул они обеспечивают бесконечное новаторство смысла вокруг значимых констант. В современном западном искусстве (Пикассо, Стравинский, Джойс, Элиот, Паунд, Р. Лоуэлл) Стайнер видит еще более глубокую конденсацию традиционного языка культуры чем в искусстве прошлого. «Внешние достижения варварства, грозящие оглупить нашу школу, снижающие уровень нашей политики, обесценивающие человеческое слово, столь назойливо бросаются в глаза, что более глубокие течения становятся почти неощутимы». При всём том «культурные традиции, возможно, прочнее укоренены в нашем синтаксисе чем мы предполагаем, и наша жизнь останется переводом из нашего личного и социального прошлого, хотим мы этого или нет» (457). Культурные константы Джордж Стайнер понимает не в виде архетипов, а в свете «до сих пор непревзойденной, исчерпывающей глубины духовных прозрений, ознаменовавших историческую зарю средиземноморской чувственности и мысли» (23, 462–463).

1978

Опыт сравнения разных переводов одного текста

Одним из способов критики перевода – дисциплины, без которой немыслимо совершенствование переводческой практики, – может быть сравнение переводов одного и того же произведения, в том числе его переводов на разные языки. Последнее помогает и лучшему пониманию оригинала: как это ни парадоксально, некоторые его возможности раскрываются лишь в переводе. В порядке рискованной аналогии заметим, что иллюстрации Кибрика к «Кола Брюньону» заставили Ромена Роллана, как он сам признавался, по-новому взглянуть на свое произведение.

Не претендуя на полноту и систематичность, мы предложим здесь результаты сличения переводов «Романса о гражданской гвардии» Федерико Гарсиа Лорки из стихотворного сборника «Цыганский романсеро» (1924–1927). Поскольку у нас не было никакой возможности учесть десятки существующих переводов этого шедевра Лорки, справедливо считающегося одним из средоточий его творчества (Л. С. Осповат), мы взяли достаточно произвольно, помимо четырех опубликованных русских переложений В. Парнаха[99], К. Гусева[100], И. Тыняновой[101] и А. Гелескула[102], еще польский перевод Зофии Шлейен, чешский Люмира Чиврного, румынский Теодора Бальша, французский Андре Беламиша и ранний немецкий перевод Энрике Бека[103]. Непосредственным поводом к сравнению послужило для нас увлекательное и запоминающееся чтение А. Гелескулом своих работ на вечере, посвященном испанскому поэту, и попутно высказанное нам переводчиком мнение, что лучшим стихотворным переводом будет тот, который всего дальше отступит от переводимого текста.

Первым, что всего явственнее обозначилось уже при поверхностном сравнении перечисленных работ, было отличие переводов на русский язык от всех остальных. Отличие проявляется во всём, начиная со стихотворного размера. Все зарубежные переводчики передают испанскую силлабику силлабикой же или силлаботоникой, например четырехстопным хореем. Все русские переводы, кроме нескольких отдельных стихов у Парнаха и Гусева, тонические (дольник, с элементами ударника, паузника). Самое же главное в том, что если зарубежные переводы в разной мере стремятся к дословности, а иногда почти буквальны (Беламиш, Бальш), то русские допускают в сравнении с ними прямо-таки огромную степень самостоятельной инициативы переводчика.

По своей эстетической ценности рассматриваемые работы, как это естественно ожидать, легко распадаются на две неравные группы. Именно, большинство из них – это всем хорошо знакомые «легкие» переводы ознакомительного типа, явно не ставящие целей полноценного воссоздания поэтической глубины оригинала. Таков например перевод К. Гусева. Это конечно не значит что подобные переводы плохи, ошибочны или неудовлетворительны: они образуют особый жанр, у которого свои незаменимые достоинства. Не выставляя на первый план личности и художественной манеры переводчика, они заставляют читателя думать, догадываться о поэтическом звучании оригинала, самостоятельно дорисовывать и тем самым творить художественную картину, что при достаточной буквальности позволяет читателю с воображением живо воспроизвести дух источника. Сравним информацию, извлекаемую в данном случае, с информацией, получаемой от аккуратного подстрочника. Известно, что при переводе поэзии самый нехудожественный, но точный подстрочник предпочитается художественному переложению. Одежда поэтической мысли всегда зависит от языковой ткани, но ее живая суть более свободна и может быть уловлена через немногие безыскусные намеки.

В наше время однако к переводу предъявляются весьма высокие требования, и работы указанного ознакомительного типа не могут нас по-настоящему интересовать. Мы останавливаемся поэтому только на тех, которые ставят перед собой серьезные художественные и культурные задачи, стремятся заново развернуть на родном языке художественные черты оригинала, а тем самым более или менее сознательно способствуют тому, чтобы произведение порвало с той языковой средой, в которой оно зародилось, – ведь имея адекватный перевод, мы как бы вполне отвлекаемся от внешней формы оригинала и получаем его подлинное содержание уже в формах другого языка.

К таким высоким требованиям среди указанных переводов приближаются на наш взгляд в первую очередь работы А. Гелескула, И. Тыняновой и Э. Бека. Однако перевод И. Тыняновой содержит такое большое число стилистических, смысловых и образных замен (до 40 % всего текста), что очень трудно обосновать художественную необходимость столь коренной переработки исходного текста. Так, в стихах 13–16 «Романса» у Гарсиа Лорки сказано примерно следующее: «Они (жандармы) проходят, если хотят пройти, и таят в голове смутную астрономию неконкретных пистолетов»:

У И. Тыняновой на этом месте читаем:

Трудно отделаться от впечатления, что переделка здесь совершенно произвольна и ее можно и лучше было бы избежать. Разумеется, в переводе И. Тыняновой, как и во всех других, есть свои находки и удачи. Но когда из двух стихотворных переложений, одинаково выделяющихся по своим художественным достоинствам, одно оказывается резко непохожим на оригинал, всякий увидит здесь не достоинство, а скорее недостаток. Находки и удачи принадлежит здесь И. Тыняновой не как переводчику, а как поэту.

Так или иначе нам остается поэтому для сравнения «Романс об испанской жандармерии» А. Гелескула (правда, тоже изобилующий всякого рода проблематичными заменами) и опубликованная еще в 1938-м году в Цюрихе (с тех пор были многочисленные переиздания) работа старейшего и известнейшего немецкого переводчика Лорки Энрике Бека[104].

Начнем с размера. «Романс» Лорки написан полиритмическим восьмисложником, в котором около 40 % общего числа стихов (124) составляют хореические (напр. ¡Oh ciudad de los gitanos! – «О цыганская столица!», Парнах), около 30 % дактилические (напр. Cuando llegaba la noche, noche che noche nochera – «Ночь опустилась несмело, черная ночь, чаровница», Тынянова), около 20 % смешанный стих типа 1 с ударением на 2-м, 5-м и 7-м слогах[105] (напр. Silencios de goma oscura y miedos de fna arena – «Песчаные смерчи страха и клейкую тьму молчанья», Гелескул, с одним лишним слогом за счет и), и наконец около 10 % смешанный стих типа 2 с ударением на 2-м, 4-м и 7-м слогах (La luna y la calabaza – «Сердца из лаковой кожи», Гелескул). Немецкий переводчик взял за основу преобладающий у Лорки хореический восьмисложник; его четырехстопный хорей довольно точно передает силлабику испанского стиха. Что касается А. Гелескула, то теоретически он в большинстве случаев воспроизводит испанский восьмисложник с тем типом ударения, который в тексте Лорки занимает только около 20 %; в ряде случаев Гелескул вводит элементы тактовика и паузника. Фактически же перевод Гелескула звучит в целом как чисто тонический и совершенно не напоминает испанскую силлабику. В плане субъективного ощущения ритм русского перевода поражает как навязчиво резкий, напряженный, кричащий, насыщенный рваными паузами. Приходится признать, что немецкий перевод по производимому им впечатления всё же гораздо ближе к легкому и летучему ритмическому кружеву Лорки. Весьма интересна попытка Энрике Бека передать также и полиритмию оригинала другими средствами. А именно, он во-первых сокращает некоторые четверостишия до трех стихов или удлиняет до пяти; во-вторых он отказывается от рифмовки. В результате всего этого разбивается монотонность и создается желаемое ощущение неуловимого колышущегося движения в связанной единым размером строфе.

Могут спросить, почему Лорка для столь трагической, поистине душераздирающей темы как поругание его родной Андалузии бездушными силами бесчеловечного порядка, отвел спокойную традиционную форму романса с почти нейтральным в эмоциональном отношении размером, и не прав ли в связи с этим русский переводчик, скорректировав поэта применением поистине вопиющего, предельно нервного ритма. Ответ находим у самого Лорки. В письмах периода создания «Цыганского романсеро» он говорит например следующее: «Полтора месяца сочинял романс „Бьют цыгана“, но зато […] доволен. Романс встал на свое место. Кровь из горла цыгана уже не кровь… это эфир! […] Я ненавижу орган, лиру и флейту. Люблю человеческий голос. Одинокий человеческий голос, нищий от любви и не связанный мертвящими формами. Этот голос должен отделиться от гармонии вещей и концерта природы и течь своей одинокой нотой. Поэзия это особый мир. Надо закрыть двери, через которые она проникает в грубые уши и на развязные языки». Далее Лорка говорит, что стремится получить «ровный свет, и любовь и мир в форме»[106]. Другими словами, выбор гармонического, мягкого, ненавязчивого тона отвечает его основным эстетическим установкам. Поэт заставляет свою форму кричать тишиной и поражать гармонией. Та же мягкость, заставляющая однако чувствовать за собой упрямую силу жизни, и в построении образов.

В начале романса появляются просто черные лошади. Здесь всё ясно и нет ничего необычного. Но во втором стихе с неожиданной отчетливостью обнаруживается, что у лошадей черные подковы. То обстоятельство, что подковы коней выкрашены в черный цвет, абсурдно и загадочно. В своей нелепости и мучительной непонятности оно также и страшно. О всадниках ничего не сказано: видны лишь их плащи, на которых отсвечивают пятна чернил и воска:

Трудно представить себе что-то более тоскливо казенное чем эти закапанные чернилами и воском плащи. Итак, мы догадываемся, что на черных конях с черными подковами едут очевидно казенные существа. Энрике Бек, сокращая четверостишие до обрывистого трехстишия, переводит дословно, с точностью до корневого значения: «Черные лошади. Черные подковы. На плащах лоснятся пятна от чернил и воска».

У Гелескула кони не просто черны, но черным-черны, черные подковы превращаются в черный шаг печатный, появляется новый образ, крылья, очевидно развевающихся на ветру плащей; самые эти плащи названы чернильными:

Оставляя в стороне вопрос о реалистичности чернильных плащей, обратим внимание на то, что корень черн- употреблен у Гелескула четырежды, тогда как у Лорки только дважды (слово «чернила» в испанском языке образовано, как и в немецком, уже от другого корня). Интересно, что вообще переводчики поддаются искушению подчеркнуть здесь этот образ черноты: польская переводчика З. Шлейн повторяет слово «черный» трижды, К. Гусев и И. Тынянова, как и А. Гелескул, по четыре раза, наконец В. Парнах даже пять раз. Всё это заметно отражается на общем впечатлении. В целом черные-черные кони, черный печатный шаг, развевающиеся по ветру крылья чернильных плащей создают у Гелескула даже некий достаточно демонический образ, совсем не похожий на сочетание гнетущего абсурда, казармы и казенной бумаги в замысле Лорки.

Дописывая картину едущих жандармов, Лорка деловито поясняет, что конники, пишущие при свете свечных огарков свои акты и протоколы, не умеют плакать, потому что у них головы из свинца; со своими душами «из лаковой кожи», по точному переводу Гелескула, они приближаются к нам по проезжей части дороги. Они мертвенно-горбаты (jorobados) и сонно-замкнуты (nocturnos); там, где веет их дух, учреждаются резиновые тишины и страхи из мелкого песка:

Они проезжают мимо, если хотят проехать мимо, то есть, как хочет по-видимому сказать Лорка, они по-жандармски отрезаны от окружающего; они заняты своим, а именно засевшей в их головах смутной астрономией неконкретных пистолетов.

Этот последний образ, как и всякий в поэзии, можно конечно понимать по-разному; по-видимому, жандармы погружены в какие-то полусознательные расчеты, в которых фигурирует оружие; возможно, весь мир им представляется комбинацией из пистолетов – художественный образ никогда не исчерпывается даже суммой своих толкований. И переводят не свое понимание текста или свое впечатление от него, остающееся всегда лишь одним из возможных прочтений, а строение образов оригинала, его внутреннюю форму. Одно дело перевод и совсем другое – пересказ впечатления, полученного переводчиком от оригинала.

Верный своему принципу дословности, Энрике Бек выбирает в немецком наиболее точные соответствия испанским словам и испанской фразе, интернациональные слова где это возможно переносит без изменения (ordenan – ordnen, vaga – vage). Следуя Лорке, он даже придает множественное число словам «тишина» (Schweigen) и «страх» (Ängste). Вместе с тем такой перевод, сколько мы ни вчитываемся в него, не производит впечатления чего-то сырого и искусственного. Строением своей фразы Э. Бек передает спокойную и глубокую обстоятельность Лорки, который вблизи бесстрашно разглядывает человека со свинцовым черепом и душой из лакированной кожи. Удалась Беку и трагическая наивность этой обстоятельности. «Черепа их из свинца, потому они и не плачут. Их души из лака [другое значение: из сургуча] – с тем они и приехали сюда издалека по мостовой… и таят в голове смутную звездную науку неусматриваемых пистолетов»:

Выписывая вместо «астрономия» устарелое и здесь торжественно-комическое Sternenkunde, «звездная наука», Э. Бек удачно передает юмор, скрытый у Лорки в строках о смутной астрономии и неконкретных пистолетах. Один из недостатков Э. Бека чрезмерная логизация синтаксиса (напр. во 2-й строфе), излишнее упорядочение и выравнивание изложения (3-я строфа).

А. Гелескул вводит во 2-й строфе резкий риторико сатирический тон:

Столь полная подмена жанра и тона должна быть признана переводческой неудачей. У Лорки свинцовый череп гражданских гвардейцев не публицистическая фигура, призванная вызвать гнев и возмущение читателя, а фольклорно мифологический образ того же порядка как железный палец Вия у Гоголя или фаршированная голова городничего у Салтыкова-Щедрина. Далее, вместо «душа» у Гелескула выступает «сердце», о котором сказано, что оно из «лаковой кожи», что точнее передает значение испанского слова charol чем просто «лак», хотя второе значение слова Lack в немецком, «сургуч», удачно. При остановке на нем образ «кожаного сердца» кажется странным. Мы говорим обычно о железных, ледяных, косматых, черствых, черных, но не кожаных сердцах. Кроме того, в отличие от Лорки у Гелескула появляются «ремни», которыми жандармы «затягивают» свои кожаные сердца. У нас такой образ невольно вызывает по ассоциации представление о протезах, о трагическом единоборстве человека со своим увечьем и вызывает болезненно-сочувственные обертоны. Вместо «сонно-замкнутых» у Гелескула жандармы «полуночны», слово с мистическим и романтическим призвуком. Вместо «страхов из мелкого песка» у Гелескула «песчаные смерчи страха», что заставляет думать о страхе как грозном ужасе (pavor), a не страхе как томительной и иссушающей тревоге, о которой говорит Лорка (miedo). Вместо «проходят мимо, когда захотят пройти мимо» Гелескул дает «от них никуда не деться», что опять драматизирует и романтизирует персонажей, не давая развернуться образу тупого бездушия. У Гелескула жандармы в противовес Лорке «мчат», что перекликается с демонической картиной развевающихся крыльев их плащей в первой строфе (у испанского поэта этих «крыльев» нет). Наконец, у Гелескула жандармы движутся, «затая в глубинах тусклые зодиаки призрачных карабинов». Поскольку неясно, о каких «глубинах» жандармов может идти речь, что значат «тусклые зодиаки» (зодиак, как известно, это воображаемая линия, на которой расположены фигуры созвездий) и почему карабины «призрачны», вся система предложенных переводчиком образов, несмотря на подчеркнутую эффектность и изысканность выражений, всё же менее заряжена возможностями смысловой игры чем смутная астрономия, занимающая у Лорки головы жандармов.

Дальнейший разбор подкрепляет те первые выводы, которые убедительно напрашиваются уже сейчас. Можно было бы продолжить и посильное толкование произведения Лорки, опираясь на переводы; но это заинтересовало бы только литературоведа, а не теоретика перевода.

Мы видели, как решительно (хотя и меньше чем у И. Тыняновой) перевод Гелескула меняет ритмико-образно-стилистический строй оригинала. Однако несмотря на столь большую переводческую свободу, он не только не достигает явных преимуществ над дословно точным переводом Э. Бека, но даже пожалуй иногда художественно уступает ему. Тут нет ничего неожиданного. Вообще свобода, которой пользуется художник, никогда не гарантирует ему творческой удачи; наоборот, она скорее таит в себе опасности, если не преодолена самодисциплиной. Свободное отступление от оригинала не обеспечивает высокого качества перевода и не является признаком хорошего перевода вообще. И наоборот, предельная ритмическая, лексическая и синтаксическая близость к оригиналу сама по себе не означает неполноценности перевода или некомпетентности его автора. Критерии художественного достоинства в другом.

Выскажем и еще одно предположение. Худшим мыслимым недостатком перевода надо считать, возможно, не «буквализм», а передачу вместо внутренней формы оригинала впечатлений и настроений, кото рые сложились у переводчика по поводу этой внутренней формы. Нам кажется, что именно здесь надо искать причину того, что при блеске и изысканности отдельных поэтических находок перевод Гелескула в целом рисует парадоксальным образом поистине романтическую картину жандармов как яркой, стремительной и вездесущей силы, что вполне опрокидывает замысел Лорки нарисовать их пошлость, сухую бездушность, тупость и убожество. Возможно, по сходной причине у Энрике Бека в целом поэтический рассказ неожиданно приобретает чуждую Лорке подчеркнутую логику и упорядоченность.

1976

Подстановочный перевод

Существующее деление переводов на подстрочные, вольные, адекватные и т. д. характеризует их с точки зрения результатов. Для характеристики с точки зрения метода его выполнения, т. е. отношения исполнителя к своей деятельности, можно ввести деление на два главных типа. Один назовем воспроизведением (реконструкция Фридриха Шлегеля и Шлейермахера), другой подстановкой. Хотя сравнительная ценность их явно различна, нельзя сказать что кому-то удается пользоваться исключительно одним методом, оставляя другой незадачливым коллегам. В реальной практике на каждом шагу невольно приходится пользоваться тем и другим, часто обоими вместе.

Существенная разница заключается в отношении к «обязательным» элементам текста. Предположим, Пастернак переводит трагедию «Гамлет» Шекспира. Он мог бы пользоваться не обязательно чистыми листами бумаги, а такими, где заранее расставлены номера актов и явлений, точки, восклицательные и вопросительные знаки и в соответствующих местах этого бланка имена, названия местностей и многие слова, как смерть, яд, череп, корабль, письмо, актеры, зеркало. В любом, включая самый лучший перевод приблизительно на тех же местах будут стоять в основном те же знаки препинания, имена и слова перечисленного типа. Можно заранее назвать в какой-то степени вообще все слова будущего перевода, например задав списком синонимические ряды. На бумаге это сделать уже труднее, но представить себе можно очень хорошо. К настоящему времени имеется около полусотни русских переводов «Гамлета» будут делаться новые, но мы уверенно можем предложить любому их будущему автору заранее подготовленный бланк. Пусть он будет тем гениальным поэтом, о котором мечтает В. Левик в статье «Нужны ли новые переводы Шекспира?»[107], всё равно он никуда от обязательного элемента не уйдет, и его работа так или иначе будет представлять собой заполнение пропусков на нашем воображаемом бланке. Он сможет начать заполнение лакун с конца или с середины текста, как реально и делают многие переводчики стихов, или вообще откуда угодно. Лишь в редких случаях он сможет убрать или добавить точку, слово, едва ли имя от себя, но ясно, что качество перевода будет зависеть не от этих добавлений или изъятий. Мы никак не можем сказать, что чем вольнее будут обращаться с нашим бланком, тем лучше окажется результат. О степени сохранности жестких элементов можно судить о том, каков жанр перевода. При большой сохранности мы приближаемся к подстрочнику, при малой к вольному переложению. О ценности труда и даже о том, каким из двух методов он выполнялся, это еще ничего не говорит.

Наш бланк не только воображаемый, он реально существует. Он печатно задан теми местами оригинала, которые сохранятся на любом языке. Таких элементов очень много. Из них нас всего более интересуют точки. Работа переводчика, если посмотреть на нее со стороны, оказывается прежде всего заполнением промежутков между точками, которые заданы самим фактом наличия оригинала. Имея перед собой интернациональный скелет, мы подставляем в его свободные места те или иные родные слова. Если у нас высокое мнение о нашей работе, мы можем возмутиться таким ее описанием, но не заявить что всё обстоит иначе. Нам всё равно никто не поверит. Стоит сесть за очередную работу, и волей-неволей мы начнем переносить к себе из оригинала точки, знаки препинания, огромную массу заданных слов и начнем склоняться к тому, что разговоры о свободе самостоятельного творчества не имеют тут под собой по-видимому никакого основания. Мы творим, так сказать, от точки до точки. Каждая новая точка кладет предел нашему творчеству, после нее мы должны начинать всё сначала. Задача сводится к тому, чтобы как можно удачнее заполнить пробелы. Конечно, при выборе вариантов для подстановок мы исходим из замысла целого, стремимся к художественному единству и т. д.

Его творческое воссоздание спасает от безысходности подстановочного перевода. Да, от заранее заданного жесткого скелета нам никуда не уйти. Но мы можем принять его как писатель или поэт принимают условия жанра. Тогда обязательные моменты станут не обузой, а нашим инструментом. Мы делаем то же, что поэт, когда он избирает головоломно трудную форму, например венка сонетов или секстины. В венке сонетов последнюю строку каждого из четырнадцати стихотворений надо сделать первой строкой следующего, а затем составить пятнадцатый сонет из одних этих уже дважды повторявшихся ранее строк. В секстине каждую рифму нужно повторить шесть раз. Поэт превращает все эти условности жанра в свой актив, он принимает в них необходимый для своего сообщения алфавит. В переводческой работе заданностей, жестко и заранее определенных необходимостей намного больше, но зато здесь заведомо известно, что все они уже оправданы тем сообщением, которое надо с соблюдением их донести. Этого нет в случае поэтического жанра. Поэту рядом с формой венка сонетов вовсе еще не задано содержание, которое всего лучше именно этой форме отвечает. Переводчику одновременно с набором стабильных опорных пунктов оригинала задано и содержание, обусловившее такую структуру. Его нужно теперь угадать. Как только оно угадано, принудительные элементы текста приветствуются, помогают. Письмо на заготовленном бланке уже не тяготит. Точки раскрывают ритм, имена ведут, жесткие условия дисциплинируют. Творчество не в произволе разрушения привычной связи идей. Хорошо вернуть высоту и важность тому, что казалось случайным или жестким.

Есть причины считать перевод небольшим делом. Сколько ни потрачено на него усилий, они не много добавят достоинства оригиналу. Великому автору самый плохой перевод дает почти столько же, сколько самый лучший. Трата огромного труда на перевод любимого произведения – ваш личный подвиг, он окупается удовольствием близости к родному духу. А так – как бы даже слишком совершенный перевод, соревнующийся с оригинальным произведением, не отвлекал своей самостоятельной ценностью от подлинника. Солнце угадываешь и сквозь туман. Немногих намеков, поворота сюжета, непривычного перехода, да просто порядка главных фактов, почувствованного ритма, плотности, уловленного тона достаточно, чтобы увлеченный читатель дорисовал остальное. В большом городе или горах не всегда хочешь чтобы туман рассеялся. Достоевский всю жизнь хранил любящую память о «Лавке древностей» Диккенса, прочитанной в молодости в плохом русском или французском пересказе. Дотошная правка деталей не всегда уместна, огромные труды в этом смысле иногда ничего не дают. В разные периоды у нас чрезвычайно торопливо и соответственно небрежно переводилась масса европейской литературы. Никакого большого ущерба читатель от этого не понес.

Вот пример того, как несущественно достоинство копии при ярком оригинале. Прочтем из новых переводов Петрарки.

Мы знаем до чтения что это Петрарка, воспринимаем при первом чтении прекрасные оковы сонета, нам кажется мы слышим музыку итальянского стиха, видим что дело идет о жизни, любви, терпении, смерти, судьбе. Всё навевает глубокие чувства, мы угадываем мягкую, но непреклонную душу Петрарки, его прозрачный мир, состоящий из первых вещей, не тронутый эгоистическими желаниями воли. Вместе с тем то, что мы прочли, не только не передает сколько-нибудь точно оригинал, но и само по себе бессмысленно. Лучше воздержаться от второго чтения. Вдумываясь во фразы русского перевода, мы естественно перестанем сосредоточиваться на угадываемой фигуре поэта и произойдет как с разводами на мраморе: мы видели там манящие рисунки, но вглядись и проступают произвольные пятна. Заметив нескладицу русского текста, не будем спешить найти в нем связь и останемся при смутном музыкальном впечатлении. Иначе нам придется приписать строфе смысл мольбы автора к жизни, вечному началу обновления, об изменении участи безответно влюбленного. Это будет наоборот Петрарке, хранящему в страсти строгую логику.

«Горькое мне сладко, и моя беда мне полезна, и [сладка и полезна] тягостная жизнь; и молю, чтобы продлилась эта безжалостная судьба; и скорее даже боюсь, что [моя] смерть закроет [для меня] те прекрасные глаза, которые заставляют меня говорить. Итак, увы, вот в каком я положении…». На полях моей рукописи в этом месте написано рукой внимательного читателя: «М. б. это другой сонет?», т. е. я ошибся и открыл не то место Канцоньере. Верен оригиналу в русском переводе этого сонета только номер.

Мы угадываем Петрарку в меру своего поэтического чутья наперекор скверностям traduttore traditore. Самый лучший перевод Вячеслава Иванова даст нам не намного больше чем только что цитированный, ведь наша восприимчивость останется та же, мы лишь начнем теряться между стилями двух поэтов. Качество перевода, повторим, мало значит для восприятия великого оригинала там, где читателю есть чем воспринимать. Человеческий слух обладает мощными средствами для снятия всевозможных шумов там, где хочет расслышать. Важная весть доносится через плохую дикцию, скудную слышимость и уже только в совершенно крайнем случае становится совсем невнятна. Даже и тогда мы конструируем большие куски ее, за счет слуховых иллюзий, когда в шуме слышатся слова; можем конструировать и всю речь целиком.

И в то же время ясно, что хороший перевод лучше плохого. Чем? На уроках постановки голоса вслед за прорезыванием ясного, громкого, четкого тона начинается преображение личности. Человек становится тверже, прямее, солиднее. В случае переводов происходит подобное.

Да, в самой плохой передаче мы верно угадываем реальность, слышим не неправильного Шекспира, а истинного и настоящего в самой плохой перелагающей прозе. При более близком знакомстве с великим не окажется, что надо во всем переучиваться, совершенно прощаясь со старым образом нашей фантазии и усваивая новый. Расширится и окрепнет всё тот же первый образ. Только в редчайших случаях намеренно лживого перевода случится обратное.

Мы угадаем событие и по его фрагменту. Разница будет в том, насколько его реальность окажется близко к нам. Ей грозит остаться иностранной. Мы уже и храним в себе огромный запас образов, составляющих мир странной полуреальности, в которую и верим и не верим и которую никак не решимся утвердить. Отношение к ней у нас остается тайно ироническое. Мы номинально верим в ее величие и красоту, но она нам чужда. На основных европейских языках странный или производные от него значит иностранный. Беда не в том что мы не знаем или не понимаем другие страны. Сделайте скорые переводы всей мировой литературы, они информируют нас. Наш странный мир уже сейчас огромный, это нисколько не мешает нам мгновенно отбросить его весь и съежиться в маленьком родном мире в минуту трудности, в критический момент. Что толку что мы говорим на всех языках. Это упражнения пока еще праздного ума. Поставьте его в предельные условия, и огромный странный мир развеется.

Хороший переводчик отличается от плохого тем, что расширяет наш настоящий мир. Плохой расширяет странный, который мы вольны не брать всерьез. Дело вовсе не в том что хороший переводчик покажет нам иностранного автора, какой он есть, а плохой исказит. Хороший сделает его нашим, введет в дом, а плохой оставит в межеумочном поле гаданий.

Вот здесь переводческая работа выходит далеко за пределы лингвистики и приближается к подвигу писателя и поэта.

Особенность «Божественной Комедии» М. Лозинского в том, что передавая в подробностях строй оригинала, она мало делает для его утверждения в нашей культуре. Выбор слов, конструкции, звучание оставляют странным весь сконструированный им мир. Такова пожалуй черта переводческой школы тридцатых-пятидесятых годов. Она была порождением своего холодного времени. Как она могла сделать близкой и домашней западную реальность, когда чувствовала себя бездомной. Пастернак говорил о стиле того времени: «Я совершенно отрицаю современные переводческие воззрения. Работы Лозинского, Радловой, Маршака и Чуковского далеки мне и кажутся искусственными, неглубокими и бездушными. Я стою на точке зрения прошлого столетия, когда в переводе видели задачу литературную, по высоте понимания не оставлявшую места увлечениям языковедческим»[108].

Слишком часто переводчик не знает, готов ли он принять и утвердить реальность, угадываемую им в оригинале. Колебание отразится на результате и сместит его создание в шаткое иностранное пространство. Наоборот, решимость способна приблизить, сделав домашней или страшной, самую непривычную реальность. Таким поступком был перевод Цветаевой пушкинских «Бесов» на французский. Он возник кажется в 1936-м году.

Стихотворение воспринимается французами как необычное, ни на что в родной стилистике не похожее, но яркое и чем-то задевающее. Эта яростная, по всей видимости обреченная попытка дать новое направление французскому стиху или даже языку не отойдет в лимб полустертого шуршащего мира полуреальности, она существует ясно и недвусмысленно в меру полного участия переводчика в поэтическом событии.

У Пушкина есть перевод стихотворения Эвариста Парни «Прозерпина», начинающийся так:

Здесь всё чудно и непривычно; непонятно, зачем кони быстро мчат бледного Плутона, тем более что в оригинале тут нет ни коней ни Флегетона ни Тартара ни Аида ни плеска волн ни дрожи стен.

Но сила утверждения этой небывалой реальности у Пушкина такова, что бледный Плутон въезжает в наше пространство знакомым сластолюбивым властителем.

К заявлениям, что такой-то текст непереводим, прислушиваться не нужно. Он во всяком случае переводим методом подстановки. Простое грязное стекло искажает меньше чем сложная оптика. Немытое окно помешает разглядеть, но не помешает узнать родных. Я всегда предпочту честный подстрочник неудачному воссозданию. О невозможности перевода имеет смысл говорить только в виду уникальности поэтического события, да и то лишь до поры до времени. Вместо непереводимости правильнее всегда считать, что такой-то текст еще не переведен, его наше звучание еще не открыто и мы не в силах предугадать каким оно будет. Поэзия как всякое откровение непредсказуема. «Тайна переводов на русский язык для нас должна остаться тайною до тех пор, пока какой-нибудь талантливый переводчик самым делом не покажет, как должно переводить с того или другого языка того или другого поэта» (Белинский в 1838). Великую находку может сделать и слабый автор; в некоторых местах текст может оказаться блестящим, в других ужасным и т. д. О переводе с его важной стороны мы знаем не больше чем о поэзии. У него нет никакой специфики, которая отличала бы его от другого литературного труда.

Но между тем, что мы назвали подстановочным переводом[109], и тайной, о которой говорит Белинский, нет ступеней перехода, есть пустота, куда провалишься, как только забудешь о ней. Бланк, заполненный константами текста Рильке, не удобнее чистого листа бумаги. «В конце концов для художника безразлично, – с обманчивым спокойствием говорит Пастернак о своих переводах Шекспира, – писать ли десятиверстную панораму на воздухе или копировать десятиверстную перспективу Тинторетто или Веронезе в музее, тут, за вычетом нескольких тонкостей света, одни и те же законы. Нарисовать ли в поэме о девятьсот пятом годе морское восстание или срисовать в русских стихах страницу английских стихов, гениальнейших в мире, было задачей одного порядка и одинаковым испытанием для глаза и слуха, таким же захватывающим и томящим». В другое время Пастернак говорил обо всём этом не в таком эпическом тоне. «Он… говорил… что многого не успел сделать в оригинальном творчестве, что уйма сил и времени ушла на переводы… „Знаю, что вы сейчас будете восхвалять мои переводы. Не так ли? Спасибо! Это меня не переубедит!“ Что-то внушительное, сияющее, не подлежащее обсуждению было в его речи»[110]. Понятная вещь. Ясным для него и для нас осталось: всякая смесь между добросовестной подстановкой и поэтическим открытием окажется провалом.

Плох не тот или другой метод, а надежда на то, что перевод профессия и имеет переводческие рецепты. Широкое пространство между двумя полюсами, буквализма и творческого переложения, создает иллюзию выбора между подходами. Работающий переводчик знает, как мало у него на самом деле этого выбора. Не больше чем у поэта. Да, переводчик разодран между двумя несовместимыми, полярными задачами: ввести читателя в иноязычный мир и ввести автора, говорящего на другом языке, в нашу словесность. Но в деле задача останется только одна-единственная. Объяснить ее даже самому себе окажется трудно. Со стороны никогда не перестанет казаться что путей два или больше. Каждому подходу будет не хватать остальных. Если целью признают точность в смысле подчинения русского строя иностранному образцу, само собой послышится требование хорошего русского звучания и вспомнят классические модели от Жуковского до Заболоцкого. Как только появится перевод, обладающий поэтическими достоинствами, обязательно укажут на отход от подлинника. Пока длится метание между несовместимыми крайностями «подхода», переводческая работа кажется мучением. Возникает безысходная тревога. Переводчика начинают представлять титаническим аскетом, жертвующим собственной личностью. «Переводы несказанно трудны и требуют от переводчика не только таланта, не только чутья, но и отречения от собственных интеллектуальных и психических навыков»[111]. «„Беспрерывная борьба с собственным духом“ (Гнедич), преодоление своей личной эстетики – обязанность всех переводчиков, особенно тех, которые переводят великих поэтов».

Причина такого изуверского подхода к переводчику – как всегда, забота о тексте. Как будто он существует отдельно от поступка. Как будто можно написать хороший текст по предписанию. Как будто писанина не есть как раз следование какому-то из предписаний, потому что все сразу их выполнить всё равно нельзя. Нет ничего плохого в легких, лишь бы честных и толковых переводах, сделанных быстро, без тягот, без беспрерывной борьбы с собственным духом. По волшебству намека читатель всё поймет, обо всём догадается, всё простит, не споткнется ни на какой кальке. Если читатель болезненно придирчив, лучше отучить его от бессмысленного пуризма чем сбивать с толку переводчика. Всякая борьба с собственным духом подменит в конечном счете автора борющейся личностью. Читателю легче расслышать заинтересовавшего автора, если переводчик сам пусть даже впервые просто с наслаждением читает его и в той же простоте пересказывает по-русски.

Если мы осмеливаемся ставить большую задачу, ввести иноязычный текст в нашу словесность, то и здесь дело переводчика вовсе не окажется таким мучительным и несказанно трудным. Он увлечется тем, как мысль вырывается из оков языка, которым пользовался автор. Он станет писать вместе со своим автором на другом языке.

«Подстрочный перевод не может быть точен» (Пушкин). Художественная (философская тоже – к сожалению, приходится добавить, только настоящая) мысль льнет к слову и на русском просторе найдет себе неожиданные пути. После долгих проб и ошибок переводчик начинает понимать, что стать гостеприимным хозяином ему неизбежно. Теоретики, а за ними непосвященные критики и редактора этого опыта не имеют. Всякий текст тень своего смысла; если измерять высоту предметов длиной их тени, то только случайно можно не ошибиться.

Вот еще пример, когда решительный поступок привел к появлению, нам кажется, в русской литературе одного видения Артюра Рембо. Переводчик умел смотреть здесь не только на тень.

Строки 7 и 8 в этом стихотворении имеют по-французски такой вид:

Первое впечатление из-за живой доходчивости русского ямба рядом с холодной отчетливостью александрийского стиха неизбежно такое, что перевод лучше оригинала. Перемены кажутся не слишком уж большими и мы готовы принять их в трактовке Лившица, слишком слитно и хорошо всё это русское воссоздание. Вчитываясь, мы будем видеть, как велико на самом деле различие миров, в которых происходит как будто бы одинаковое событие. У Лившица сёстры, кажется, со смесью сострадания и комического ужаса берутся за работу. У Рембо свежее дыхание сада овевает голову ребенка, оседает росой на тяжелеющих от нее волосах, и в этой прохладе, в этом покое сёстры со своими неспешными тонкими пальцами таинственны и далеки. Мы понимаем, что надо ставить вопрос не об отклонениях от текста, пропусках или добавлениях, а о том, можно ли вообще, дано ли в русских стихах, которые не выглядели бы странными, сохранить страстную отрешенность Рембо. Принимает ли ее русская стихия? В такой ситуации говорить об изменении, исправлении, тем более редактировании перевода смешно. Вопрос стоит о том, можно ли вообще найти в русском поэтическом языке способ растворить страдание не в сострадании, а в холодном восторге. И его решение надо уж конечно искать не в соответствии одного текста другому.

Со смелым уходом от текста мы встречаемся в переводах В. Курочкина из Беранже, Иринарха Введенского из Диккенса, у Пушкина, Лермонтова. И везде как-то совсем неудобно говорить о верности или неверности. Не совпадают сами мироощущения языков, и если не хочешь создавать сумеречные, странные, промежуточные произведения, ты должен считаться с разностью климатов.

«Никаких преднамеренных отклонений от переводимого текста наша эпоха не допустит уже потому, что ее отношение к литературам всех стран и народов раньше всего познавательное»[112]. Но вот пример намеренного отклонения от текста, одного из многих в практике мастеров. Пастернак переводит в 1938-м «Искусство поэзии» Верлена:

Записывая вторую строфу, Пастернак имел перед глазами другое:

«Нужно чтобы ты не подходил к выбору своих слов без некоторого непопадания; нет ничего дороже чем песня пьяноватая, где Нерешенное сочетается с Точным». Вот верный подстрочник. Он наглухо запирает многозначные перспективы верленовского méprise – небрежного, но схватывания, с рифмой grise, где повторено то же летучее соседство ясности и размытости в пьянеющем уме. Ища восстановить этот объем, Пастернак уходит далеко. Если бы в его распоряжении был язык как французский, открытый очарованиям логики, в его передаче может быть тоже появилась бы формула, взятая словно из математики, «союз Нерешенного с Точным». Цель Пастернака была не просто с познавательной целью изложить Верлена по-русски, а создать русское стихотворение. Для этого он был вынужден пользоваться родными средствами.

Здравее было бы принять не утомительный и изматывающий принцип последовательного воспроизведения, а другой, предложенный А. П. Сумароковым.

Слово новость не только для читателя, оно странно явилось и писателю. «Не мни, что склад в творце готов» предвосхищает тютчевское «мысль изреченная есть ложь». В начале пути переводчик и автор в разных точках, в конце они сойдутся, но не надо раньше времени спешить.

Еще одна причина, по какой перевод начинает представляться головоломной задачей, заключается в том, что забывается принцип конгениальности. В опере нельзя чтобы трагик исполнял комические роли или тенор басовые. Быть похожим на автора для переводчика важнее чем понимать или любить его. Страшной жертвы собственным духом и постоянной борьбы с собой не потребуется, если автор тебе близок. Дело осложняет надежда, что симпатии переводчика автоматически регулируют его выбор. Ах нет. Мы возможно и любим поэта, но может оказаться что поэт не любит нас, говорил мне Пинский. К разговорам о якобы благородной и жестокой борьбе переводчика со своим автором нужно относиться с подозрением. Часто люди берутся не за свое. Страсти еще не достаточно, она может обмануть. Филолог любит поэта, но филологической любовью, и никакого поэта в его переводе не получится.

Первое творчество и открытие – выбор своего автора. Оно же и открытие себя, несравненно важнее чем любые лексические находки. Переводчик, которому это удалось, собственную личность делает полномочным представителем автора в родной стране. Общение культур через сближение родственных талантов обещало бы неожиданные результаты. Задача перевода тогда была бы такого же порядка, как задача быть самим собой. Между близкими устанавливается глубокая интимность, текст уже не стоит посреди них преградой. Переводчик видит тогда ошибки, допущенные автором, его слабости, скованность своим языком и помогает ему. Посторонний глаз констатирует тогда скандальные лексические несоответствия перевода оригиналу. С ними однако невольно соглашаешься: раз уж достигнута интимность отношений, она позволяет всё. Василий Степанович Курочкин отчаянно свободен в обращении со своим Беранже, и мы, сторонники буквы, ничего не имеем здесь против, нас зажигает эта удаль.

У Беранже:

Как Курочкин кроме библейского имени ни одного слова не взял от Беранже. Проверьте: ни одного. «Журнал, составленный педантами, объявляет, что в такой-то день государь трудился со своими министрами без сна, хотя и зевал. Двор восклицает: о благословенные времена! это не король, это отец. Будем повторять на своих золотых арфах: слава Навуходоносору!». Вся лексика у Курочкина просто не та, словно он до конца пошел за Сумароковым в его «Епистоле о русском языке».

Как возросла в наше время техника перевода и его редактирования. Главные надежды при этом возлагаются на спасительное прибежище, аккуратность подстановки. Кажется, что тогда вопрос о личности переводчика притупляется и требование конгениальности теряет непременную обязательность. Всегда можно проверить и повысить точность заполнения бланка. Вот «Чужак» Альбера Камю. Лексическая, грамматическая безукоризненность, редакторская виртуозность. Точность соблюдена, а с другой стороны буквализм изгнан до того, что даже везде там, где французский оборот прошел бы совершенно плавно, будь произведение оригинально русским, он старательно заменен во избежание галлицизмов. У Камю простые фразы. Совершенно непонятно на первый взгляд, как еще можно было бы иначе перевести их прозаическую лексику. И всё равно совершенно ясно, что Камю подменен типовым лицом. Или его герой подменен. Он стал чуточку суетливым, чуточку странноватым инженю. Такое лицо нам очень хорошо знакомо. Мы с ним еще много раз встретимся.

Искажение лица создано такими ничтожными смещениями, что кажется невероятным. Конечно, от великого до смешного один шаг, но неужели такой короткий. Мы всегда надеемся, что об этом шаге будет объявлено, что он будет отмечен каким-то сигналом. Мы не хотим верить, что в литературе, этом создании человеческого разума, мы в тех же суровых обстоятельствах, как на горной дороге, где один неверный шаг – и мы полетим в пропасть. Разве гуманная литература не должна заботиться о нашей безопасности? Нет, ни литература, ни искусство от этого не ограждают. Вот два портрета Федерико Гарсиа Лорки, один из испанского издания, другой – тот же самый, чуть ретушированный. Это одна и та же фотография. Только на одной изображен испанский поэт, а на другой молодой человек, который возможно служит официантом в шикарном баре. Неуловимая подмена. «Нет ничего труднее, как разоблачить эту клевету переводчиков, потому что она выражается не в отдельных словах или фразах, а в неуловимой тональности речи, для определения которой еще не выработано никаких измерений»[113].

В конце романа Камю есть сцена, одна из главных, где герой романа, Мерсо, готовясь к смерти, отказывается принять священника. Священник и весь тип государственно-христианской жизни, который за ним стоит, еще неизвестно что представляют, жизнь или смерть. «Он с виду такой уверенный и ни в чем не сомневается? Так вот, вся его уверенность не стоит единого женского волоска. Напрасно он уверен что жив, ведь он живет как мертвец. Вот я с виду нищий и обездоленный. Но я уверен в себе и во всём, куда уверенней чем он, я уверен что жив и что скоро умру». У нас двоящееся чувство после этих фраз. Суть дела, ритм речи, слава Камю заставляют нас видеть то важное, что здесь задето. Это ощущение побеждает. Но если оно пришло, то больше благодаря суггестивности искусства и во многом наперекор переводчику. Потому что по вине переводчика у нас есть и другое ощущение, досадной пустоты. «Я уверен в себе и во всём, куда уверенней чем он, я уверен что жив и что скоро умру». Стоило ли в конце концов огород городить? ради мрачной уверенности, что сейчас ты жив, а завтра умрешь, писать книгу?

По-французски здесь стоит «Mais j’étais sûr de moi, sûr de tout, plus sûr que lui, sûr de ma vie et de cette mort qui allait venir». Четыре (не три) раза как заклинание повторенное sûr говорит о чем-то большем чем уверенность. Мы хотим пробиться к правде через личину гладкого перевода и не верим простоватому инженю, который, если верить переводу, в данном месте срывается и показывает свою порядочную вздорность.

Простота романских языков кажущаяся. Белинской и Цветаева независимо друг от друга напоминали, что если Германия, столь непохожая на нас внешне, нам глубоко сродни, Франция, внешне такая близкая, в своей сути остается далекой. Сходным образом Хемингуэй заметил простоту итальянского языка на первый взгляд и его трудность, если пытаться в нем разобраться. Мы легче немецкого выучиваем испанский, французский и остаемся чужие духу этих языков, потому что редко идем дальше их заразительной латинской оболочки, иллюзорной простоты. Во французско-русских словарях не будет написано, что за словом sûr стоит не только логическая уверенность, но и надежность, как в выражении un ami sûr. Ту простую фразу лучше было бы читать иначе. Кажется, что я стою здесь перед ним с пустыми руками, говорит двойник Камю, но зато я настоящий; у меня всё настоящее, не у него; и эта моя жалкая жизнь – настоящая; и завтра у меня будет настоящая смерть.

Никак нельзя сказать, что знания языка переводчику не хватило. Оно скорее блестящее. Но для того чтобы воссоздать доминанту художественной вещи, надо быть настроенным так же, как автор. Это и есть требование конгениальности. Когда нет той же жизненной захваченности, переводчик при самом великолепном знании языка услышит аккорд, но воспроизвести его не сможет. Мы в таком переводе тоже слышим автора, но он косноязычит, постоянный перекос делает его речь невнятной.

При чтении подобных текстов нам неловко, как зрителям в театре, где роль мальчика играет актриса, говорящая все слова роли, но по возрасту и полу неспособная к его подростковой манере. Неотвязное ощущение диссонанса тянется за каждой фразой. Переводчик ведет с нами плохую игру. С одной стороны, он заменяет нам автора, его текст, с другой – задает загадку, которую никто не отгадает ввек.

Подросток у американского писателя говорит: «The whole team ostracized me… It was pretty funny, in a way». У переводчика в этом месте стоит: «Вся команда бойкотировала меня… Даже смешно». Здесь возникает мучительная неясность. По смыслу книги Сэлинджера его мальчик абсолютно неспособен на холодность в отношении к людям. И по другим причинам насмешливое отношение к бойкоту, объявленному всеми его товарищами, для него невозможно. У слова funny есть живое значение подозрительный, скверный, зловещий. Рассказчик «Ловца во ржи» часто говорит funny в этом смысле. Его манит и пугает глубокое, головокружительное в человеке, в противоположность гладкости официоза; funny повторяется часто, когда тонкая кромка отлаженной обыденности ломается и волнующе проступает неизвестность. Русское чудно, чудить показывает в том же направлении. В легкомысленном применении слово чудно значит почти то же что смешно; в более глубоком оно заставляет задуматься о близости темных миров. Смысл выписанной выше английской фразы тот, что подростку, с которым перестали разговаривать, было не по себе. Что, переводчик не знал значений слова funny? Это как раз исключено; он владеет английским как родным. Что все значения он слышит, показывает другое место той же книги: «She was getting funny, you could tell. I was afraid something like that would happen – I really was». Здесь funny передано как «она что-то задумала», по смыслу это верно. Герой один, ночью, среди незнакомых чуждых людей. Днем его отношения с ними складывались по гладким нормам рекламного города. Теперь своим неосторожным поступком он разорвал тонкую пленку условности. И сразу проступил странный, зыбкий, жутковатый другой мир. Женщина, с которой подросток говорит ночью в номере гостиницы, стала вдруг не такой, как рисуют в журналах и показывают в кино, она стала чудить. Снова жуть окружила его. Заметим, что в правильном по смыслу переводе не сделано попытки пойти навстречу автору.

В главном месте книги, о которой мы говорим, разговоре рассказчика с ребенком, своей сестрой, снова звучит слово funny. Ребенок единственное существо в мире, с которым у героя есть общение (второй персонаж, тоже понимающий героя, просто двойник этого ребенка). «Old Phoebe didn't say anything, but she was listening. I could tell by the back of her neck that she was listening. She always listens when you tell her something. And the funny part is she knows, half the time, what the hell you're talking about. She really does». Русский перевод: «Она здорово умеет слушать, когда с ней разговариваешь. И самое смешное, что она всё понимает, что ей говорят». У читателя остается досадная неизвестность. Значит что-нибудь для подростка любовь ребенка или ему просто смешно? Конечно, из продолжения рассказа мы узнаем, как ценит подросток это общение, больше всего на свете. Но пока нас сбили с толку. У американского автора не сказано что девочка «здорово умеет слушать». Нет, она просто «всегда слушает, когда ей что-то говоришь. И чудное дело, она знает, через раз, о чем ты ей тут говоришь. Просто знает». О понимании речи нет. Чудно то, что она часто знает своей детской мудростью страшные и сложные вещи, которые открылись подростку. Переводчик видит его чужими глазами. Сбоев того же рода только на первых двух страницах книги найдем не меньше десяти. Повторяем, беда не в ошибках опытнейшего переводчика, а в отсутствии у него тех регистров, для которых написан оригинал.

Это подтверждается одним поразительным фактом. Речь подростка, от которого ведется рассказ, получилась вся в переводе такая, как мы показали. Зато вкрапления речи других действующих лиц, особенно пожилых, написаны прекрасным, точным, живым, теплым и верным стилем. Здесь развертывается талант переводчика. Заметим однако, что всё это голоса того мира, который противостоит герою и с которым у героя кричащий разлад. Всё, что принадлежит окружению и не есть мысль героя (или автора), всё это в переводе обладает естественностью, ясной простотой. Рассказчик говорит наоборот хриплым, резким, чуждым голосом. Правильнее сказать, что он говорит с чужого голоса. Переводчик впал в образе главного героя в легкий тип инженю, который как ловушка подстерегает нашу переводную литературу, когда ей приходится иметь дело с современным молодым человеком Запада. Только теперь в отличие от Мерсо, мрачного инженю, это дерганый и нервозный, да кроме того еще неуклюже сквернословящий на каждом шагу инженю.

Для успеха перевода совпадение внутреннего мира переводчика и автора важнее чем знание языка. В более широком смысле знание языка и старательность – дело личного выбора и добросовестности. Придавать этим факторам какое-то значение в переводческом деле – всё равно что говорить, что желания и старания достаточно чтобы стать поэтом. Переоценка знания языка делает так, что переводить считают себя вправе люди, которые не пишут самостоятельно. Литератор, который умеет только переводить, такая же жертва заблуждения, какой станут его читатели.

Главное творчество настоящего переводчика заключается в схватывании культурно-художественного типа, как это называет Дм. Дм. Минаев. «Всякого иностранного поэта можно перевести почти подстрочно и даже очень звучными стихами, но если при этом не уловлен тип оригинала, то перевод решительно не достигает своей цели. В переводах В. Курочкина из Беранже отразилось именно то самобытное творчество, которое не гонится за точной передачей мелких деталей подлинника, но передает его внутреннюю силу, его душу и его оригинальность»[114]. В самом деле, поднятый писателем и поэтом материал принадлежит его времени и месту и в этом смысле случаен, но откровению, создавшему вещь, мы можем быть причастны. Целью перевода не может быть ознакомление читателя с иностранным произведением. У нас просто нет времени этим заниматься. Если только мы верим, что культура не развлечение, а дело жизни и смерти, если только у нас есть силы, мы должны, чем бы мы ни занимались, продолжать и утверждать ее, а не просто знакомить с ней. Настоящая суть перевода – продолжение традиции. Благодаря переводам озарения человечества переходят из одного слоя в другой, от поколения к следующему. Благодаря переводам культура существует как растущее целое. Она прервется, если каждый век перестанет восстанавливать то, что было добыто предыдущим.

Как в тысячекратной передаче фольклор отбрасывает случайное и очищается, так имеет право отбрасывать ненужное переписчик. А. К. Толстой писал о своем переводе «Коринфской невесты» Гёте: «В „Коринфской невесте“ довольно большое количество стихов, вставленных лишь как заклепки, и я эти стихи без церемонии отбрасывал, и русская строфа выигрывала и становилась лучше немецкой… Я стараюсь, насколько возможно, быть верным оригиналу, но только там, где верность или точность не вредит художественному впечатлению, и, ни минуты не колеблясь, я отдалялся от подстрочности, если это может дать на русском языке другое впечатление чем по-немецки. Я думаю, что не следует переводить слова, и даже иногда смысл, а главное – надо передавать впечатление»[115]. Ф. М. Достоевский приравнивал работу Пушкина над переводом «Песен западных славян» к воссозданию народной традиции, тем более замечательному, что воссоздавалось, так сказать, на пустом месте. «Конечно, этих песен нет в Сербии, поются у них другие», писал Достоевский, «но это всё равно: пушкинские песни – это песни всеславянские, народные, вылившиеся из славянского сердца, в духе, в образе славян, в смысле их, в обычае и в истории их»[116].

Если смотреть так, то Пастернак в своем переложении «Гамлета» не переписывал текст Шекспира. В рамках такой задачи ему было бы тесно. Он продолжил в 20-м веке и на русской почве одну из линий мировой культурной традиции, воплощенную в легенде о Гамлете, которая существовала в Европе до Шекспира. Сам Шекспир в свое время так же подхватил нить этого предания и перевел его на язык предреволюционной Англии. Где оригинал и где копия, в этой перспективе становится неясно. Достоевский находил, что некоторые переводы Лермонтова из Байрона выше поэзии самого Байрона[117].

Приобщение оригинала к мировой словесности кажется более интересной идеей перевода чем ознакомление. Формулировку этой идеи мы находим у Толстого. «Надо как можно смелее обращаться с подлинником: ставить выше Божью правду чем авторитет писателя»[118]. Выходит, не только не надо слепо идти за своим автором, но даже ориентироваться надо не на него, а на полную правду, насколько она доступна нам. Тогда мы высвобождаем непреходящее значение вещи, испытываем достоинство подлинника. В 1884-м Толстой писал о присланном ему переводе своей статьи «В чем моя вера?». «Сел за перевод [работы Толстого «В чем моя вера» на французский, выполненный Л. Д. Урусовым]. Неровен. Часто очень нехорошо. Не знаю что, текст или перевод? Вероятнее текст. Надо писать, т. е. выражать мысли так, чтобы было хорошо на всех языках. Таково Евангелие, Лаоцзы, Сократ. Евангелие и Лаоцзы лучше на других языках»[119].

Эти два замечания Толстого могли бы служить основанием для теории общения между народами. Ее суть была бы в том, что перевод есть способ осуществления необходимого человечеству всемирного языка.

1971

К проблеме определения сущности перевода

В специальной литературе по теории перевода можно встретить положение, что перевод как искусство, наука или мастерство имеет особую специфику, и эта специфика обусловливает его виды, принципы и т. д. Она по-видимому исключает так называемый «буквальный» перевод. Не вполне отвечает ее сущности также «свободный» или «вольный» перевод. Накладываются и другие ограничения. Здесь будет сделана попытка показать, что подобные ограничения продиктованы не спецификой перевода вообще, а особенностями разных переводческих практик. В связи с этим ставится проблема отграничения того, что в переводе исторически изменчиво, от того, что ему свойственно по существу. Такое отграничение необходимо для теории перевода не меньше чем для всякой вообще теории. Кроме того, оно позволит шире, без предвзятости оценить возможные принципы переводческой работы.

1. О том, насколько актуальна задача отделения существенного в переводческом процессе от акцидентального, говорит уже сам характер литературы последнего времени по его теории. При всем разнообразии высказываемых точек зрения не может не обратить на себя внимание одна общая черта. Именно, каждая теория перевода, каждая разновидность такой теории (а мы их имеем несколько) при всей широте и богатстве привлекаемых материалов так или иначе опирается на какую-нибудь одну из областей переводческой деятельности, на какое-нибудь одно ее направление, на практику литературных контактов внутри какой-либо одной (обычно индоевропейской) языковой семьи в одну (обычно современную) эпоху. Приведем несколько примеров.

А. Д. Швейцер совершенно справедливо указывает[120] на то, что И. И. Ревзин и В. Ю. Розенцвейг в своей теории общего и машинного перевода[121] абстрагируются, в целях упрощения теоретической модели, от социального контекста и следовательно от всех видов перевода, в которых привлечение этого социального контекста необходимо. Но в то же время и сам А. Д. Швейцер со своим тезисом об инвариантности содержания сообщения и с его установкой на функциональные характеристики коммуникативного акта[122] явным образом тоже абстрагируется от поэтического перевода, где ритмика и мелика оказываются едва ли не важнее содержания, и от перевода древних текстов, где не может идти речи о функциональной адекватности текста на языке-цели тексту на языке-источнике.

Е. Г. Эткинд[123] стремится взглянуть на процесс перевода шире и (опять же с полным основанием) вообще отказывается в этом процессе выделять какую-то отдельную сторону лингвистической коммуникации, рассматривая его лишь «в сопряжении со всеми другими проблемами, связанными с текстом, – поэтикой, стилистикой, даже психологией». Но и Эткинд в своей стилистической теории перевода, возможно незаметно для самого себя и против своей воли ограничивает предмет своего исследования, отвлекаясь от такого явления литературной истории как эпохи самостоятельного творчества через перевод. Когда Эткинд говорит что перевод есть «вторичное литературное творчество» (а это одно из основных его положений), он забывает о том, что например испанская литература возникла в 13–14 веках как самостоятельная, но на основе перевода с латинского и французского языков, – забывает о том, что в определенные периоды всё литературное творчество мыслится вообще лишь как перевод, и притом настолько, что за перевод стремятся выдать даже самостоятельные находки. Эткинд, далее, не учитывает и идущую из древности традицию считать всякое вообще поэтическое творчество своего рода переводом, а также видимо не принимает всерьез многочисленные свидетельства виднейших мастеров перевода о том, что их деятельность является творчеством в полном смысле слова, а не всего лишь «вторичным». Таким образом, и здесь мы имеем отнюдь не теорию перевода как такового, а лишь теорию одного типа переводческой деятельности в одну эпоху.

У Ю. А. Найды[124] мы находим опять же лингвистическую теорию перевода, явным образом опирающуюся лишь на обработку прозаических текстов.

Напрашивается мысль, что наличие различных теорий (например машинной, общелингвистической, стилистической) обусловлено не принципиальными расхождениями, а тем часто ускользающим от внимания исследователей фактом, что они оперируют с разными предметами исследования. Если И. И. Ревзин и В. Ю. Розенцвейг[125] имеют своим объектом в основном технические, терминологизированные и подобные им тексты, то они в своей теории перевода должны прийти и действительно приходят к результатам, совершенно неприемлемым для А. Д. Швейцера, опирающегося на тексты общественно-политической тематики, и тем более для Е. Г. Эткинда, исследующего перевод поэтических текстов, и т. д.

В связи с этим вызывает недоумение тот факт, что в своей обобщающей статье А. В. Федоров[126] полностью обходит вопрос о предмете переводческой науки. Это тем более странно в условиях, когда самые предпосылки теории перевода оказываются различными в зависимости от того, какую область переводческой деятельности разбирает исследователь (технический перевод, вольный поэтический перевод, перевод священных текстов, перевод с древнего языка на современный). Возможно, возразят нам, научная теория перевода, о которой говорит А. В. Федоров, имеет своим объектом перевод вообще и не желает касаться тех аберраций, которые возникают у теоретиков, имеющих перед глазами лишь тот или иной вид перевода? Нет, мы этого не вправе сказать. Дело в том, что, как можно судить по общему смыслу работ А. В. Федорова, он тоже полностью исключает из теоретического рассмотрения целую область переводческой практики, имеющую громадное значение в истории культуры. Мы говорим об уподобляющем переводе, т. е. о таком, когда синтаксические, морфологические и даже фонематические, не говоря уже о семантических, структуры языка-цели насильственно уподобляются соответствующим структурам языка источника. Это происходит например при переводе патентных формул, юридических формулировок, философских терминов (типа «вещь в себе», «чтойность») и целых философских текстов (например, произведений современного немецкого философа М. Хайдеггера); уподобляющий перевод оказал огромное влияние на формирование современных европейских языков в ходе перевода греческих евангельских книг на латинский и другие языки, а в настоящее время – Библии на языки национальных меньшинств в развивающихся странах. Само определение процесса перевода по А. В. Федорову исключает все эти стороны переводческой практики: «Целью процесса перевода, – пишет он, – является создание речевого произведения, соответствующего по своему смысловому содержанию и стилистическим функциям оригиналу как смысловой и эстетической системе»[127]. Однако при уподобляющем переводе создается такое речевое произведение, которое пока в значительной мере лишено смысла на языке-цели (таковы всевозможные заимствования и кальки), еще ничему в действительности не соответствует и лишь в потенции адекватно тексту на языке-источнике, т. е. на первых порах нуждается во всякого рода осмыслении с привлечением более или менее широкого контекста. По сути дела перевод, уподобляющий язык-цель языку-источнику, не адекватен актуально, но адекватен лишь проблематически, в возможности, потенциально. Поэтому мы вынуждены прийти к выводу, что теория перевода, предлагаемая А. В. Федоровым, также не свободна от ограниченности предмета научного исследования и неприменима к обширным областям переводческой практики. Следовательно, она, строго говоря, не может быть названа теорией перевода самого по себе. Это теория некоторых форм общественно-политического и художественного перевода, количественно преобладающих в настоящее время.

Правомерно спросить, что же такое перевод сам по себе, а не те или иные виды перевода? Такой вопрос не может не интересовать теоретика. Не ставя себе задачей дать сколько-нибудь исчерпывающий ответ на него, мы попытаемся всё же рассмотреть наиболее очевидные из его аспектов. Первое наблюдение, напрашивающееся здесь, сводится к тому, что перевод в собственном смысле слова либо вообще не имеет никакой специфики, либо разделяет эту специфику с другими областями человеческой деятельности.

2. Кажется бесспорным, что само умение переводить возникает не как особый навык, а как развитие определенной врожденной предрасположенности, не отличимой от речи вообще. Это подтверждают следующие наблюдения. Во-первых, умеют переводить и маленькие дети в возрасте четырех, трех и даже менее лет, если они в той или иной степени владеют двумя языками. Во-вторых, иногда случается, что когда переводчику устной иностранной речи неожиданно говорится в потоке иноязычного текста фраза на том языке, на который он и переводит, то он часто просто повторяет ее, не заметив этого и будучи уверен, что им выполнен какой-то перевод. В-третьих, восприняв какие-либо сведения на разных языках, мы часто потом не можем вспомнить, какое из них мы узнали читая или слушая на чужом языке, а какое на своем. Мы не можем дать себе отчет, была ли нами выполнена работа перевода или нет, не можем отличить в своем сознании восприятие текста от восприятия-перевода текста. В-четвертых, наконец, границы между говором, диалектом и языком настолько расплывчаты, что мы не в состоянии вообще сказать, где кончается собственно перевод и начинается простое повторение и перифрасис, которые переводом уже не называются.

Рассмотрим, что происходит во второй из перечисленных нами ситуаций. Когда иностранец неожиданно произносит фразу на родном языке переводчика, а последний, не заметив этого, просто повторяет ее как бы переводя, то ясно, что своя деятельность воспринимается им как объяснение, донесение некоторой мысли, а то, как эта мысль попала в его сознание, для природы такой деятельности несущественно. Переводчик, повторяя фразу, сказанную на его родном языке, продолжает по своему внутреннему убеждению и по сути дела ту же самую деятельность, которой занимался раньше и которую называл переводом. Только мы, заметившие, что эта мысль была воспринята переводчиком на том же языке, на каком передана им, уже не называем его деятельность переводом.

В свете сказанного можно определить перевод как одно из проявлений широкой человеческой способности, а именно способности к словесному (в некоторых случаях не обязательно словесному) выражению. Другими словами, перевод в наиболее общем смысле есть явление человеческого языка, а не человеческого разноязычия.

Неспецифичность перевода отражена в его древнегреческом названии: герменейя – перевод, толкование, дар речи, речь. Таким образом, перевести здесь значит просто изъявить, выразить.

3. Граница между переводом и другими видами словесного творчества не просто расплывчата, ее по сути дела вовсе нет. Так не удается провести разделительную линию между переводом и самостоятельной поэзией. Здесь можно говорить лишь о разной степени самостоятельности, а это опять же внешний субъективный критерий. С одной стороны, поэта можно назвать и действительно часто называют переводчиком с божественного языка, т. е., мы бы сказали, с языка действительности на человеческий язык. Сами поэты настойчиво напоминают, что они лишь посредники между языком бытия и человеческой речью. С другой стороны, и переводчика мы в определенных случаях называем поэтом.

4. Но если невозможно или очень трудно говорить о переводе вообще, то легко говорить об исторически сложившихся типах переводческой деятельности. Обсуждение этих исторических типов и есть то, что обычно называется теорией перевода.

Здесь в первую очередь бросается в глаза изменение представлений о переводе в новоевропейское время по сравнению с античностью. Для греческой классики с ее сознанием своей культурной исключительности внимание к внешней форме иностранного текста было нехарактерно. Все негреки говорили по-варварски, βαρβαριστί, т. е. просто невразумительно. Переводчик должен был объяснить, έρμηνεύειν, эту непонятную речь. Однако очень скоро, в первую очередь в ходе образования римского варианта античной цивилизации, положение изменилось. Отношение к иностранному тексту в Европе стало иным: он начал рассматриваться теперь уже часто как документ более высокой культуры чем культура воспринимающего языка. Одновременно с этим появилось новое отношение к переводу и новый термин для него: traductio, собственно перевод, что предполагает как бы простое механическое перемещение, когда самый оригинал некоторым образом весь в цельном виде переносится в другой язык. В связи с этим резко возросло внимание к внешней форме текста, появилась буквальность, уподобление языка-цели языку-источнику.

Буквальность и вольность со времен античности стали теми двумя противоположными и непримиримыми тенденциями в европейском переводе, которые до сих пор определяют его историю. Всякая теория перевода определяется в первую очередь отношением к этим крайностям, так или иначе отталкиваясь от них или опираясь на них. Сами теоретики при этом часто забывают, что дело здесь не в манере перевода, а в типе отношения к собственной культуре. Признание самодовлеющей ценности собственной культуры, хотя бы ее потенциальной ценности, неизбежно склоняет к свободному переводу, герменейе. Отрицание самодовлеющей, безусловной ценности собственного языка как орудия культуры, хотя бы это отрицание и было бессознательным, неизбежно ведет к переводу как traductio.

5. Поскольку в traductio мы имеем дело с внешним устройством оригинала, которое легко фиксировать, возникает заманчивая перспектива установить прямые соответствия между элементами этого устройства и элементами получаемого перевода без обращения к смыслу. Когда эти соответствия закрепляются, возникает автоматический перевод. Он не обязательно должен выполняться машинами. Автоматический перевод это всякая подстановка одних элементов плана выражения другими. Современные переводчики часто и даже широко пользуются автоматическим переводом. Об этом свидетельствует например следующий факт. Зная два иностранных языка, мы обычно легко переводим с каждого из этих языков на родной и наоборот, но нам очень трудно, если мы никогда не делали этого раньше, сразу начать переводить с одного иностранного на другой. Причина здесь в том, что в процессе обучения ассоциации между речевыми блоками родного и иностранного у нас автоматизированы, а между двумя иностранными языками – нет.

Ясно, что механизация уже имеющегося автоматического перевода – чисто техническая задача. В принципе она давно решена, например в переводческой машине Троянского[128]. Но невозможно и неэтично механизировать творческий перевод, поскольку он раскрывает одну из сторон человеческой сущности. Это также и бессмысленно. Ведь воплотив в себе творческую способность человека, которая есть самораскрытие (даже при переводе), автомат тоже погрузился бы в самораскрытие, что было бы лишено ценности для создавшего его человека.

Traductio шире автоматического перевода. Но traductio в потенции и в идеале есть именно автоматический перевод. Приведем один пример. В переводах Платона на русский язык, выполняемых по типу traductio, принимается за правило платоновский термин μίμησις всегда передавать словом «подражание» и, ради терминологической чистоты, никаким другим. Переводчика здесь принципиально не интересует, что в греческом языке это слово имеет и другие значения. Он раз навсегда знает, что в том особом стиле русского языка, в котором он пишет, слово μίμησις всегда переводится как «подражание». В результате мы получаем картину семантического уподобления. В самом деле, чем внутри утвердившегося стиля отечественного Платона русское слово «подражание» отличается от греческого μίμησις? Ничем кроме внешней формы, потому что по выражаемой мысли эти два слова идентичны. Данный элемент текста вполне готов к автоматическому переводу.

6. Буквальный уподобляющий перевод способен сразу, без всякой подготовки, без всякого изучения языка погрузить читателя в среду иностранного языкового мышления. Больше того, он способен фактически сменить строй языка у целого народа, целой социальной группы. Реформу такого типа совершили например переводчики Евангелия на латинский или древнеболгарский языки; в настоящее время то же самое происходит при всякой стандартизации международной терминологии в той или иной области науки и техники. Интересно, что начинающие переводчики, стремясь к наиболее полной передаче иностранного текста и фетишизируя все его особенности, тяготеют к буквализму. Но когда переводчик не уверен, что ему действительно удастся в рамках своего идиолекта, если не во всем языке, создать стиль, моделирующий понятийную и грамматическую структуру языка оригинала, буквальный перевод становится неоправданной нелепостью.

7. Ἑρμηνεία и traductio – две законные исторические формы перевода[129]. Неверно представлять дело так, будто вольный перевод и буквальный перевод это крайности, которых нужно принципиально избегать, придерживаясь середины, так называемого «адекватного» перевода. Избираемый тип перевода всегда зависит от нашей собственной сознательной или бессознательной общекультурной установки. Что касается термина «адекватный», то он указывает на какую-то неопределенность в этом отношении. Адекватный перевод есть по-видимому средний, компромиссный перевод, который вроде бы каким-то образом всех устраивает, но каким – неизвестно. Само слово «адекватный» требует дополнения. Адекватный, т. е. приравненный – в чем? Недостаток принципа адекватного перевода в том, что он оставляет переводчика без положительной идеи, без решительной позиции, имеет лишь негативное значение избежания многочисленных ошибок. Адекватный перевод должен поспеть за всем, его принцип эклектизм, компромисс, желание всем угодить. Переводчик должен здесь учитывать идиомы, реалии, лексическую сочетаемость, синонимику, игру слов, звукопись, неологизмы, подтекст, общее впечатление, гладкость текста, меру понимания читателя, стиль эпохи, в которую был написан оригинал, особенности переводимого автора и еще многое другое. Робкая фигура адекватного переводчика подавлена всеми этими требованиями. Существует целый жанр полушутливых доказательств, что полноценно адекватный перевод невозможен. Говорят например что переводчику не догнать автора, потому что автор бежит налегке, а переводчик нагружен словарями и т. д. Самое интересное доказательство дал Рильке. Он писал: «Несколько раз я пытался разрабатывать одну и ту же тему по-французски и по-немецки и, к моему глубокому удивлению, на каждом языке она развивалась по-своему; это, вероятно, свидетельствует об искусственности перевода вообще»[130].

Адекватность может служить элементом лишь внешнего, но не содержательного понятия перевода, а потому и не может стать его принципиальной основой. У перевода есть другая принципиальная основа, более интересная чем адекватность. Но здесь мы сталкиваемся с проблемой общечеловеческого языка.

8. Различие языков мира – одно из величайший достижений человечества. Разные понятийные структуры, которыми пользуются разные народы, подобны разным научным методикам, используемым для достижения единой цели. Каждый язык смотрит на мир как бы со своей колокольни и потому всегда видит в нем что-то новое, недоступное другим. Принятие универсального всемирного языка было бы равносильно стандартизации мысли и нанесло бы непоправимый урон человечеству. Кроме того, создание всемирного единого языка и невозможно искусственным путем, потому что индивидуальные физиологические различия, климатические и другие особенности всегда будут создавать диалектное расслоение, и для поддержания универсального языка потребуются изнурительные усилия.

И вместе с тем несомненно, что человечество стремится к всеобщему языку, что такой язык необходим и что он будет достигнут. Возникает апория, от преодоления которой зависит проблема перевода.

9. Как всё в природе, язык в своей внутренней форме по всей видимости сложен из различных комбинаций немногих повторяющихся элементов. Эту мысль можно найти у Платона, особенно в «Теэтете», где она развивается с большой настойчивостью. Сущности, которые Платон понимает логически как некоторые понятия языка, складываются, как он говорит, из στοιχεία, стихий, элементов, точно так же как слоги складываются из букв; буквы по-гречески тоже στοιχεία. Этих элементов, основных букв действительности, немного, но в сочетаниях они образуют всё многообразие явлений. Задача философа заключается по Платону в том чтобы распутать это многообразие, проследить в нем немногие повторяющиеся элементы. В нашу эпоху Л. Ельмслев и другие приложили эту идею к семантике. Ельмслев говорит, что обнаружение элементарных понятий, комбинации которых дают все значения языка, будет таким же переворотом в человеческой истории, как открытие элементарных звуков речи, за которым последовало изобретение фонетического письма.

Элементарные образы языка в практике языкового творчества соотносятся с предметами физической и социальной действительности, те в свою очередь ассоциируют друг с другом и с первыми; в результате возникают сложные языковые образы, представляющие собой вторичные, третичные образования по степени удаленности от элементов, и т. д.

Переводчик может не углубляться до элементарных образов и сопоставлять производные образования разных языков. Но самое право так поступать он имеет потому, что сознает общую основу всякого языка. Он не мог бы производить свои сопоставления, если бы не ощущал вторичности, непринципиальности, исторической обусловленности внешних форм каждого языка. Перевод и переводимость есть утверждение того факта, что «всё могло быть и по-другому», доказательство, что языковая игра, создавшая оригинальный текст, могла сложиться иначе и что материал, в котором творит автор оригинала, мог быть скроен иным образом.

10. Поскольку перевод есть проигрывание заново, переоформление данной формы по правилам общечеловеческого языка, он в принципе столь же самостоятелен как и оригинал. Он просто и есть тот же самый оригинал, только отлитый в другую частную форму и продолжающий жить в этой своей новой форме. Оригинал является оригиналом чисто внешне, во временном смысле. По существу, т. е. в своем отношении к внутренним возможностям человеческой речи, он не более оригинален чем перевод.

Оригинал затерян, заперт в своей частной форме. Переводимость спасает его из этой ограниченности. Она показывает принципиальную, хотя и только потенциальную возможность существования этого оригинала в любой форме. Тем самым переводимость обнаруживает, что помимо того что оригинал написан на японском или на абхазском, он написан раньше того еще и на общечеловеческом языке. Но, выручив оригинал из частной формы, переводчик должен дать ему новую жизнь в родной речи, осознавая и утверждая теперь уже также и свой родной язык как общечеловеческий.

Таким образом, способ существования общечеловеческого языка – переводимость частных языков[131]. Общечеловеческий язык – это и есть наш родной язык, поскольку мы обнаруживаем и осуществляем его способность быть орудием общечеловеческой мысли.

11. Это не значит что перевод должен непосредственно обогатить родной язык новыми понятиями, образами, конструкциями и т. д. Перевод не может ставить себе такую сомнительную задачу. Образы и конструкции другого языка не должны интересовать нас сами по себе; они могут оказаться случайными и ненужными. Погоня за воспроизведением образов ради образов – болезнь перевода, она засоряет и запутывает язык. Переводчик не есть представитель какого-либо одного языка; он писатель, который прикасается к общечеловеческому языку, когда пишет на своем. Каким бы языком он реально ни пользовался, пользуясь им, он утверждает его как всемирный.

12. Проблема адекватных соответствий между теми или иными языками относится к практике переводческой деятельности. Истинная же теория перевода не может не ставить перед собой проблему различия человеческих языков вообще, стремясь к преодолению этого различия. Принципиальной основой переводческой деятельности окажется тогда не та или иная методика перевода, а искусство высвобождения общечеловеческого языка из оков частного.

1973

К переводу классических текстов

То изменение текста, после которого непонятные знаки заменяются понятными для нас, мы называем переводом. Перевод таким образом как будто бы имеет дело со знаками и их понятностью. Но дело явно не кончается здесь. Понятности самих по себе знаков может катастрофически не хватить. Последний и неопровержимый довод критика: ваш перевод темен. Искание понятности тогда должно идти глубже. Переводчик не вправе сказать: «Вот так! Хотите понимайте, хотите нет, а перевод я вам дал». – Нет, это не перевод. Вполне возможно что для получения понимания надо будет перевести словесные знаки в художественные, например изобразить суть дела рисунками, или музыкой, может быть музыкой слова, музыкой стиха. Кто знает, не придется ли в критическом случае вообще вырваться из области знаков. Когда встает угроза пониманию, знак с особой явственностью обнаруживает свою плачевную условность. В конце концов приходится идти до самой понимающей способности человека – так, что если человек хоть что-то понимает, он понял бы и то, чего от него хотят.

Перевод тем самым обязательно предполагает, чтобы в понимающей способности всех людей или в ее истоках было единство, всё равно, на каком языке они говорят. На эту общность всем людям понимающей способности в конечном счете и опирается работа переводчика. Перевод как некая манипуляция с лексикой разных языков очень шаткое предприятие. В конечном счете бывает надо заглянуть в то, что раньше всех и всяких знаков, дойти до чего-то такого в разуме, что выносит последнее решение: да, это приемлемо и понятно, то – еще неизвестно что такое. Временно, разумеется, можно остановиться на каком угодно уровне. Так возникают разные виды перевода. Но обеспечиваются они всё равно надзнаковой, дознаковой способностью толкования. Перевод в своих корнях сродняется с герменевтикой. По-гречески он и назывался герменейей. Того же смысла международное ближневосточное слово для переводчика, толмач, Dolmetscher, dragomanno. При становлении римского варианта античной цивилизации необходимость выстраивать один язык по образцу другого или не обязательно по образцу, но непременно с учетом этого другого, греческого, который признавался если не более богатым, то таким, с которым заведомо надо было состязаться в богатстве, настолько затмило исходную сущность перевода как толкования, что возник термин traductio, перевод, перенесение, translation. Traductio это перевод как уже частная задача, подчиненная более общей, хотя тоже конкретно поставленной задаче: перенести определенную культуру в новую географическую область.

Если не осесть в герменевтике как почве перевода, мы потеряемся в бесчисленных исторических видах перевода и его теориях: их окажется принципиально неисчерпаемое множество, потому что к каждому языку, к каждому автору и к каждому тексту надо искать особый подход со своей особой теорией, и это так же неизбежно, как и правильно.

Можно ли надеяться, что какая-то своя специфика кроме толкования, объяснения или просто высказывания (поскольку герменейя слово того же корня что sermo речь) всё-таки есть не только у видов перевода, но у перевода самого по себе? Ее нет и, что важнее, в принципе не должно быть. Если бы перевод сопровождался какой-то специфической операцией, присущей ему не в связи с переводимым текстом, а как таковому, это значило бы что в нем происходит неизбежная спецификация исходной вести. Определение перевода как чего-то специфического будет по сути его отрицанием, признанием невозможность сохранить нетронутым оригинал. Перевод в конечном счете не более чем преодоление непонятности, снятие темноты с того, что уже есть, работа расчистки. Если к этому негативному содержанию, антисодержанию у него прибавлялось бы еще какое-то положительное, оно входило бы нагрузкой во всякое переводимое сообщение. Прозрачность перевода параллельна прозрачности языка. Если бы язык как таковой, не в своем индивидуальном применении, навязывал говорящему какую-то свою картину действительности, то ввиду невозможности для дискурсивного мышления обойтись без знаков действительность была бы нам доступна только в препарированном виде и мы оказались бы в том пожизненном плену, о котором говорит гипотеза лингвистической относительности Бенджамина Ли Уорфа.

В практике перевода есть моменты, внезапно приоткрывающие эту его удивительную неспецифичность. Мы с изумлением наблюдаем, как дети в возрасте 4-х, 3-х лет и меньше переводят не слово за словом, а передавая смысл и намерение говорящего. При этом они едва ли знают о различии языков. Видя, что один из участников не уловил каких-то слов, они доводят их до его понимания с такой же простотой и естественностью, с какой просто повторили бы фразу тому, кто ее не расслышал. Всем известно что переводу не надо учиться; учатся своему и чужому языку, пониманию культуры и т. д. Специфика есть у видов перевода, сам по себе он не отличается от любой повседневной попытки понять и разъяснить.

Вступить в это простое непосредственное отношение к переводимому и к переводу оказывается как раз всего труднее. Делают магические жесты и принимают причудливые позы. О художественном, поэтическом, философском тексте говорят, что в нем есть «изюминка», которую не выразишь, ее можно только почувствовать. Но тогда как перевести? Поза эстетствующего эсотеризма не внушает доверия, в нее не встают большие художники: если можно что-то почувствовать, то можно и выразить. Есть крайность недоверия к оригиналу: «Текст состоит из высказываний и умолчаний, и то, о чем автор умалчивает, может быть важнее чем то, что он говорит». Остается только каким-то образом разгадать тайные мысли автора, как разгадывается шифровка. Нет, автор живет в своем слове как он живет в собственном доме, иначе его сочинения были бы предательством: оставлением и замалчиванием сути.

Есть другая крайность, лингвистика текста и те направления в литературоведении, которые ориентируются на текст как на замкнутую систему, вынося автора за скобки. Здесь доверие к автору делается абсолютным, ему не позволяется ни слабая, ни неровная фраза, он машина, однозначно проецирующая свой мир в создаваемый текст. Неверно только, что такая ориентация на текст действительно обходится без автора; он всё равно присутствует в сознании толкователя, только взвинченный или дистиллированный.

Еще одно представление о том, каким образом текст таит в себе свою хитрость, вращается вокруг таких вещей как музыка, ритм, стиль.

Как если бы нельзя было, наоборот, погубить мысль и слово наигранным ладом. Абсурдно думать, что смысл словесного произведения, стихов, художественной прозы сводится к музыке и ритму. Трудно представить, от чего еще, кроме как от отчаяния передать смысл, переводчики решают потонуть в море музыки и переходят на ритмичную невнятицу. В качестве теоретического оправдания говорится бессмысленно лихая фраза, «чем дальше от оригинала тем лучше», при этом никому не придет в голову, что музыку подменить еще опаснее.

Есть другие способы отыскать секрет автора, например поиски так называемой первоинтуиции. Скажем, предлагается считать что первоинтуицией такого-то античного автора был живой организм. Соответственно автору приписывается нечто вроде навязчивой идеи или болезненной фиксации на живом организме, которая будто бы заставляла его всё обязательно видеть в образах живого организма, как если бы мыслитель был своим собственным неутомимым и бесперебойным стилизатором.

Вместо выбора методики нам следовало бы оглянуться на те поиски ключей и приемов, которыми мы заняты, и спросить себя: что значит это наше желание вскрыть секрет автора, разведать его тайну? Может быть как раз эта наша установка на вскрытие фатально отдаляет нас от него? Ведь он сам едва ли так же старался «взрывая, возмутить ключи», которыми жил, – скорее прямо наоборот, если речь действительно складывается из обнаружения и сбережения той сути, которая в ней сказывается. Может быть поиски секрета автора, стратегии текста только проекция беспокойного сознания нашей оторванности от общечеловеческой традиции? Авторы наших текстов знали что-то такое, чего не знаем мы, и нам надо в это их знание каким-то образом проникнуть. Такая установка на овладение, на захват выглядит активной и энергичной, но она активна и энергична именно для того чтобы скрыть от себя свою тайную потерянность.

В каком смысле говорят о невыразимости сути? Можно представлять ее как нераскалывающийся орех или нерешаемую задачу: зубы, или рассудок, или ум человека слишком слабы; он имеет дело с чем-то таким, что ему не под силу. На деле можно очень сомневаться в том, что человеку что-то может быть не под силу. Возможности живого существа, обладающего разумной способностью? Они безграничны. Невыразимость и непостижимость такого типа, вызванные человеческим бессилием, преодолевается, так сказать, на уровне обучения новобранцев. Не знаешь – научим. Невозможно, чтобы какое-то содержание нельзя было выразить на родном языке; невозможно, чтобы какую-то фразу нельзя было перевести на другой язык. Непостижимой в вульгарно-платоническом смысле, невыразимой сути по-видимому не существует.

Невысказываемость сути существует зато в другом смысле. Возьмем увлеченность. Человек остережется высказать ее не потому что не сумеет это сделать, а потому что для нее самой будет лучше если ее не сразу и окончательно разобъяснят. А с другой стороны, человек по-настоящему увлеченный не может не говорить об этом, может говорить только об этом. Он говорит прямо и увлеченно, но так, что вместе хранит и сберегает. В «Сирано де Бержераке» Ростана Кристиан, не успев произнести трех слов, ясно выражающих его чувство, убивает и тот мир захватывающих и невыразимых отношений, который был связан у Роксаны с его именем, и чувство Роксаны и, наверное, свое собственное чувство. Убийство, губительство лексикой, высказывающей как будто бы самую суть, такое частое явление в поэзии и в жизни, что его кажется перестали замечать. Пример из Гегеля. Каждому сознанию ясна собственная личная неповторимая ценность. Но когда наивное сознание заявляет на этом основании: «Я!», оно лишь мнимо выразило свою полноту и неповторимость, на деле оно наоборот ее погубило, утопив в абстрактном всеобщем. Похоже, что личность в принципе не может проявиться нескромным, несокровенным образом; она просто перестает тогда быть собой. Автор любого текста, заслуживающего перевода, чем яснее открывает, тем строже оберегает суть того дела, от имени которого говорит. Раскрыть секрет великих текстов невозможно наверное потому, что в них тогда не останется никакого секрета. Если их секрет в умении, открывая, беречь суть, которой человек живет, то и приблизиться к великим текстам традиции можно только так, что мы обнаружим в себе то же призвание не к захвату чужого, а к сбережению и взращиванию того, чем мы и так уже наверное незаметно для себя живем, поскольку живем, делаем и думаем что-то. Призвание человека можно понимать как то, благодаря чему он и осуществляется как таковой. Может быть, он по-настоящему и определяется своим умением хранить то, что, он считает, он и есть. Это умение вовсе не придано каждому с рождения. От рождения человеку свойственно разве что безотчетное предчувствие своих возможностей, и еще – мстительная реакция по отношению ко всему, что эти возможности, ему кажется, стесняет. От рождения по своей природе человек вовсе не склонен жертвовать собой, скажем, подавлять чувство обиды, неприязни, вражды, гордости, искренно отказываясь от мести для того, чтобы успеть и смочь в тишине и сосредоточенности делать для кого-то очень далекого такое, о чем никто и никогда не узнает, что это сделал именно он. И нет никакой детерминированной необходимости, чтобы человек естественным порядком выступил из своего природного состояния. Это происходит болезненным путем заражения от других людей или от так называемых памятников. Если эти памятники смогут напомнить ему, к чему он в действительности призван, к тому чтобы родиться еще раз, то их ключ тем самым пожалуй и раскроется.

Если у перевода кроме частных подходов и методик должна быть собирающая целость существа, что может быть для него более надежным основанием и что прочнее свяжет его с оригиналом чем узнавание в авторе самого себя, о каком он еще только догадывается интимно, о каком еще никто не знает, каким он еще только может стать, – самого себя как хранителя, которому поручены глухие тайны, оберегателя чего то такого, о чем ни сказать ни молчать нельзя.

Связь с автором происходит не через то сомнительное открытие, что в его жизни были такие же человеческие события как у нас. Давние обстоятельства никого по-настоящему не задевают, а если кто к ним присмотрится, они покажутся до странности и отчуждения сходны с нашими. Связь между автором произведения и автором воспроизведения проходит раньше: через терпеливую оберегающую готовность и умение допустить чтобы такие вещи как жизнь, обстоятельства вообще были, допустить и позволить чтобы вообще был человек и был мир, допустить сначала простор, на котором могут происходить вещи, создать и сберечь его. Какой бы неуловимой и бессодержательной ни казалась эта готовность допустить быть миру, умение хранить то, что дано и что есть, как раз это неуловимое, раньше всякого содержания проходящее единомыслие переводчика и автора создает переводимость.

Без этого единомыслия трудно представить, каким образом перевод при любой буквальности и музыкальности может уберечься от того, чтобы стать химерой и сеять в читателях причудливые образы и ходы мысли, взятые ниоткуда. Экзотика «одичалых» (Пушкин) переводов как вампир обескровливает и расхолаживает наш настоящий мир, рождает призрачную полуреальность, в которую мы верим и не верим. Ее фантастика перегружает нас обманчивым богатством.

Чтобы не впасть на границе одной культуры и другой как в руки грабителей в миражи, есть только один способ: приникнуть к основе, в которой наш и другой миры совпадают. Они совпадают в том, из чего начинается всякий человеческий мир: в оберегающем раскрывании того, чем только и можно по-настоящему жить.

Перевод может быть верен оригиналу только если оригинал верен правде, общему началу всякого создания и воссоздания, произведения и воспроизведения. Получается, что нельзя сделать верный перевод неподлинной, искаженной вещи. Тогда для него нет основания. Поразительно, до какой степени этот факт не знает исключений и до какой степени он проходит незамеченным. Дело даже не в том что дурные сочинения просто не переводятся, а в той естественности, с какой ошибки и слабые места при переводе исправляют или отбрасывают. Другая сторона того же явления – царящая при чтении и переводе авторитетных текстов, например древней философии, презумпция, что важный автор ни в коем случае не мог сказать ничего немудрого; даже ошибке переписчика обязательно будет придан глубокий смысл.

Настоящая вещь с самого начала несет в себе свой собственный перевод. Это верно не только в смысле возможности воспроизвести то, что само себя объяснило и оправдало, но и в более сильном смысле необходимости воспроизведения того, что кому бы то ни было где бы то ни было открылось как необходимое для жизни и культуры. Раз однажды человеком и человечеством достигнута подлинность, в которой они ощутили полноту бытия или хотя бы угадали ее в предвосхищении, всё последующее будет непрестанным переводом этого подъема на бесчисленные языки. Причем верность правде не только допускает варьирование знаком, но и делает варианты обязательными. Переводимость в этом смысле способ существования или осуществления мирового языка. Нигде больше он не существует таким видимым образом, чтобы его можно было уловить. Во всяком случае он не извлекается путем абстрагирования универсалий. Все универсалии и элементы смыслов только тени и игрушки в сравнении с действительным, пусть неуловимым присутствием общего языка в событии перевода. Переводимость, какую обеспечивает себе произведение, причастное к истине, обеспечена тем, что само оно перевод постольку, поскольку автор был верен тому, что ему открылось, что было ему вверено для хранения и роста.

1979

К переводу «Метафизики» Аристотеля

У Первова и Розанова мы имеем первый или может быть даже до сих пор единственный органичный перевод Аристотеля, впервые осваивающий этого автора в традиции нашей мысли. Наша философская культура по разным причинам сложилась в преимущественной или даже исключительной ориентации на платонизм. Он с его высоким стилем, риторической пышностью, легким переходом в мифологию и мораль веками доминировал в школьном преподавании и определял лицо всей нашей публицистики и в основном также философии, за исключением конечно Пушкина с его ровной классической прозой, в большой мере Льва Толстого, а также может быть неудачливого Чаадаева и плохо понятого Леонтьева. На Западе несколькими волнами, соперничая на равных с платонизмом, аристотелевский реализм прорабатывался и внедрялся на протяжении веков. У нас его рецепция остается до сих пор задачей, первоочередной для восстановления трезвости нашей мысли.

Попытка молодого Розанова создать русского Аристотеля, оставшаяся 115 лет назад почти совершенно не замеченной, как и его написанная в те же самые годы большая философская книга, напоминает о неразвитых возможностях нашей культуры. Будь наш культурный климат другим, мы знати бы не только публициста Розанова. Мнение о якобы оставлении им раннего увлечения неверно; свои философские работы он никогда не забывал.

Как книга «О понимании», написанная тридцатилетним провинциатьным учителем, неполный перевод главного произведения одного из двух ведущих мировых философов был начатом большой работы и приглашением к ней. Мягкость розановского письма, его домашняя теплота не должны вводить в заблуждение. Это не наивность, а почвенная простота, на которой стоит и античная классика. Всё идет от ближайшего родного, исключает отвлеченную схему и ненавязчиво в мистических озарениях. Аристотелевская строгость не формалистика, она продиктована важностью и трудностью дела мысли. Все эти черты, вместе с неутомимой готовностью к долгой работе, были заложены в молодом Розанове.

После Розанова никому из наших исследователей и переводчиков Аристотеля не удалось настроиться на верный тон. Философа поняли в России тяжеловесно и переусложненно, его отчетливость перевели в формализм. Алексей Федорович Лосев пережил бездонную глубину Платона, но в Аристотеле увидел мало что кроме дескрипций и дистинкций, приняв его за «первого профессора в истории философии». Об аристотелевских переводах, собранных и безжалостно отредактированных в последнем советском четырехтомнике издательства «Мысль» (1975), тягостно говорить. Текст отпугивает неуклюжестью каждой фразы. Жаловаться на его одичалость было бы слишком долго, следить за построчными оскорблениями в нем здравому смыслу, литературному вкусу, философии неблагодарно. Помню, как едва вглядевшись в него, мы с Анатолием Валерьяновичем Ахутиным печально признали, что пользоваться им нельзя, «Метафизики» по-русски у нас всё еще нет и даже возвращение от нелепой редактуры к старому А. В. Кубицкому (1934) мало что дает.

Главная беда первовско-розановского перевода его незавершенность. Он доведен только до VI книги, не отчищен, в одном замеченном нами случае явно не был прочитан после написания. Доведя его до конца и может быть перейдя к другим работам Аристотеля, авторы лучше осмотрелись бы в его мастерской, исправили бы то, в чем не были вполне уверены. Но главное было сделано. Был угадан и возрожден аристотелевский дух свободного искания в опоре на очевидность с вниманием к ближайшему. Отсюда огромное значение розановской пробы для укоренения аристотелевского реализма в нашей стране. Студент, историк мысли, всякий думающий человек получает хотя бы треть «Метафизики», пригодную для чтения. Розановское вдумывание в Аристотеля заразительно. Кто-нибудь доведет начатую им переводческую работу в том же понимающем ключе до завершения. Тогда можно будет внести уточнения в Первова-Розанова, сделав их текст не только читаемым, но и рабочим. Пока пусть он остается нетронутым как памятник, ранний опыт гениального ума, который, особенно это видно в его комментариях, первым у нас прикоснулся к подлинной аристотелевской мысли и остался на ее уровне. Как с известным нам журнальным Розановым, так и с Розановым-комментатором легко, весело; он всегда одаривает читателя; его увлечения интересны, многозначительны; его трактовки текста так или иначе движутся в русле античной мысли. Аристотель у Первова и Розанова не косноязычная пифия, множащая перед нами неразрешимые загадки, а открытый всматривающийся во всё ум. Люди в разные эпохи и в несхожих разноязычных обществах заняты одним. Они отвечают на вызов тайны.

Уверенная смелость розановских догадок идет от открывшихся ему перспектив. Увлеченный делом философии, он берет в руки инструменты учителя как свои. Этим объясняется например вставка в скобках греческого слова, которого в оригинале нет (I 5, 12 начало): «Итак, вот что мы нашли у названных и вступивших на путь разумного исследования мудрецов: у древнейших из них мы нашли телесное начало (ύλη) – ведь вода, огонь и т. п. суть тела». Что здесь происходит? Розанов, постоянно думая об отношении материи к телесности, пытается решить не проясненный отчетливо у Аристотеля вопрос о тождестве тела и материи и, склонившись к положительному ответу, делится им с Аристотелем. Филологически такой подход не выдерживает критики. Философски продумывание темы вместе с автором, взятие на себя ответственности за истину безусловно предпочтительней чем постороннее наблюдение, которое при любой корректности не уловит сути дела. Если не верить тому, что однажды решил в честном продумывании, движение мысли остановится.

Привлекает доверие Розанова к классическому мыслителю, у которого не ожидается ничего неприступного. Отсюда стремление и умение останавливаться именно на спорных местах, дать в трудном месте свое мнение, отойти от общепринятого и не бояться осложнений. Другая сторона этой смелости – подвижность и открытость, которыми Розанов, как сказано, делится со своим автором. Так, он допускает у него готовность согласиться с соперниками, отсюда перевод по греческому тексту (I 7 конец): «Причин должно искать или так именно, [как мы], или на манер их, т. е. древних философов». Не предполагая такого беспристрастия у Аристотеля, многие предпочитают в этом месте конъектуру Байуотера: «Надо искать причины – или всё так, как это сказано здесь, или каким-нибудь подобным образом».

Непонимание тонкостей греческого языка, которое можно иногда (не часто) заметить у Первова-Розанова, компенсируется восстановлением смысла там, где не уловлена точная грамматическая форма. Так в I 8, 5: «Каждая же из трех остальных стихий получила некоторое как бы господствующее значение». Советский перевод «нашла себе какого-нибудь сторонника» грамматически правилен, но учитывает ли он меру остроты и иронии Аристотеля, намекающего в своем κριτήν (989а 7) на позу оракула или пророка, занимаемую теоретиком того или иного стихийного начала. Мы не пытаемся оправдать не очень сильный греческий Первова и Розанова, естественный для молодых людей, работавших вдали от главных школ классической филологии. Это, как уже отмечалось, едва ли не главная беда их перевода. Мы однако должны обратить внимание на то, насколько важнее филологических знаний во всяком переводе конгениальность ума.

Розанов отдает должное достижениям Нового времени, у которого есть телескоп и микроскоп. У античности таких инструментов не было. Но у нее был инструмент, который делал телескоп и микроскоп излишними. Всё окружающее было для них лабораторией, окном в макро– и микромир. «Способность образовать понятия гораздо более тонкие и гибкие, нежели к каким мы имеем силу и которые однако необходимы для покрытия всего богатства действительности, есть здесь первое условие превосходства… Как телескоп удлиняет видение и микроскоп утончает его, так иное понятие вскрывает перед нами внутреннюю и глубокую сторону […]. Мы не понимали бы этой внутренней стороны, и потому говорили бы, что ее нет». Микроскоп и телескоп, открыв часть невидимого, закрыли остальное, покончили с античным сквозным символическим зрением бытия. Розанов понимает, что с микроскопом и телескопом новый человек стал видеть меньше чем античный. Его задача в том чтобы восстановить силу зрения. Тогда всё открывшееся нам станет снова бездонно и заговорит о вселенском бытии. Человек «мгновенным существованием своим […] пользуется, чтобы увидеть и вечное небо […] и мириады звезд». Здесь в розановском предисловии к переводу названа суть античного знания, которое остается, как Розанов говорит дальше, основой всей современной науки. Прочность этого знания в том, что оно захватывает всего человека от ощущения и настроения через чувство до умопостижения. К тому же органическому целому стремится Розанов. Он пожалуй единственный из русских философов, кто приписывает Аристотелю более интимное и сильное чувство удивления перед бытием – «истинное начало философии» – чем Платону. Речь идет не о так называемой первоинтуиции, к которой историки философии любят редуцировать богатство изучаемого автора, не о вживании в него. В Розанове неожиданно, как подарок его стране и эпохе, восстанавливается античное ощущение направленности бытия. Он тоже видит в начале мира не давнее происшествие, а спасение, к которому всё по-своему стремится.

Сотрудничество исследователя и толкователя со своим автором с точки зрения привычной филологии назовут в лучшем случае спорной позицией. Для истории мысли оно ценность. Из-за недостатка подготовки, времени и средств оно дало меньше чем хотелось бы. В толковании и переводе пожалуй центрального аристотелевского термина τὸ τί ἦν εἶναι, бытие-тем-самым, букв. «бытие тем, что было», Розанов явно остановился на полпути. Предложенное им длинное «основание, в силу которого что-либо есть то, что оно есть и чем было» он сам вскоре развертывает и упрощает. Его новая формулировка («то, что делает то, в чем оно есть, тем, что оно есть») тоже явно не окончательна. Но и в таком виде его версия зовет думать и искать, показывает обещающую перспективу, выгодно отличаясь от тупиковой «сути бытия», принятой в советском переводе. Филолог назовет наивным розановское предположение, что Аристотель посредством вопросительного местоимения вшифровал в свой термин «недоумение, незнание» (кн. II, прим. 17). Философ задумается над тем свойством всей аристотелевской терминологии, что она почти не поддается дефинициям.

Исторические справки, из которых в небольшой части состоят розановские толковые комментарии, современный читатель сам легко уточнит по книжным и электронным справочникам. Он удивится, в какой малой мере они требуют исправлений и сколько в них прямой воли к знанию, избегающей излишнего и недостоверного.

Греческое культурное начало с его притяжением красоты было в истории Европы присвоено римским принципом распространения разумного порядка. Греческая цивилизация перестала существовать самостоятельно. Вне штампов римского влияния остался в Европе только отчасти германский ареал и в гораздо большей мере славянский мир. Реально только он теперь может в случае своего уникального исторического успеха продолжить греческое дело. Ощущение этой далекой перспективы придает размах розановской мысли об Аристотеле. Мы присоединяемся к розановской синтезирующей характеристике его философии. Близость Платона к пифагорейству («до неразличимости») бесспорна и общепризнана; Розанов подчеркивает менее заметную принадлежность Аристотеля одинаково к обеим школам. «Глубочайшая сторона учения самого Аристотеля, теория форм, есть лишь несколько измененная теория идей. Таким образом философия Аристотеля, по наружности опытная и натуралистическая, гораздо ближе определяется в своем внутреннем содержании по видимому фантастическими теориями пифагорейцев, нежели столь здравым, но не глубоким учением всех физиков» (кн. I, прим. 116). Розанов не будет искать расхождений между ним и Платоном в так называемом учении об идеях. «Едва ли взгляд Аристотеля не составляет лишь части взгляда Платона; он не противоречит в сущности своему учителю, но только произнеся половину его мысли не произносит вторую половину ее. Сущность вещи заключена в ней самой, и это одинаково по Платону (идеи суть сущности вещей, вещи причастны идеям) и по Аристотелю» (кн. I, прим. 142).

Переход Розанова к публицистике был шагом назад к диалогу с незрелым сознанием, к читающей публике. Розанов книги «О понимании» и аристотелевского перевода и комментария ориентируется на высокую мысль и ближе к классике. Спокойная простота, странная в необеспеченном существе, шла от уверенной силы понимания. Суть аристотелевской телеологии, она оказывается и розановской, в тайном знании, что всё, чему удается возникновение, встретит полноту бытия, к которой оно сможет, если захочет, подтянуться. Вещи втягиваются эйдосом, вытягиваются его благом (успехом), его перспективой (видом, идеей) к явлению. «Возникая, реальные вещи лишь вступают в формы предсуществующих им видов […] им предшествуют эти виды» (кн. I, прим. 138). Уверенность розановского понимания подпитывается успехом проясняющего движения. Если бы работа, которая велась такими малыми средствами, была подхвачена и продолжена, однобокий платонизм отечественной культурной традиции был бы быстро исправлен. Розанов замечает провал современности на месте понятия цели. Цели выбирают, изменяют. Античная классика не поняла бы этих расчетов. Для нее и для Розанова цель не может быть иначе как хорошей, оптимальное автоматически становится целью. «Цель есть то, что всегда хорошо, чего нельзя взвешивать и оценивать, ибо не на что в этом взвешиваньи опереться; она есть то, к чему можно только стремиться, без размышлений, без колебаний. Греки, и между ними Платон и Аристотель, чрезвычайно ярко это чувствовали и потому безразлично употребляли термины „цель“ и „благо“, ибо для них эти понятия были не отделимы, тожественны, как они и есть в действительности» (кн. II, прим. 16).

Определение аристотелевского метода как историко-критического лучше и точнее чем «дистинктивно-дескриптивный» у А. Ф. Лосева, это шаг вперед к пониманию конкретности мысли, приближение мыслителя к нам. Читая, удивляешься неожиданному Аристотелю у Розанова, понятному и требующему участия в его работе. В сравнении с ним советский Аристотель отпугивает и отстраняет, не оставляя место для сродной мысли, которая могла бы быть так же увлечена своим делом на русской почве.

Пониманием объясняется смелость, с какой Розанов заполняет оставленные Аристотелем лакуны. В конце гл. 5-й кн. V «Метафизики» происходит резкое движение мысли: «Необходимое есть простое, ибо оно не может проявляться многообразно, и значит то так то иначе… Таким образом [!], если есть что вечное и недвижное, то для него не существует ничего ни насильственного, ни против природы». Место обсуждается комментаторами и характерным образом оставлено в советском переводе без внимания. Комментарий Розанова тут представляется единственно верной разверткой аристотелевской энтимемы: вечное необходимо и вместе свободно, подчиняясь своей сути. В том же подлинно аристотелевском смысле предыдущее примечание говорит о движении творчества природы «по стесненным путям» необходимости. Даже неподготовленного читателя увлекает здесь уверенность, с какой родственный ум договаривает скрытое в тексте.

Умение и готовность идти в комментарии за главной темой выгодно отличает его. Розанов идет от начал, не поступаясь ради наукообразия доходчивой простотой. Это санитарное требование всякой мыслительной работы. Философской школы русская вольная мысль стыдится как казенщины. У Розанова школа наметилась бы, если бы он не так опережал свое время, увлеченное переделкой мира.

Уникальны у Розанова реконструкции античного зрения. В начале гл. 22-й кн. V Аристотелем вскользь брошено на правах примера, что «растение, мы говорим, лишено глаз». Розанов развертывает из этой краткой фразы ощущение мира, без которого она была бы немыслима: «Говорить так можно лишь в предположении, что мироздание имеет связность настолько всеобъемлющую, что каждое порознь существо отражает в себе, хотя бы и неуловимо и иногда слабо, все категории бытия, способы существования, порядки вещей». И добавляет сведения из современного ему естествознания, к которому внимателен: «Растения чувствительны не только к свету, но и к цветным лучам в составе сложного белого луча, то есть они в некотором смысле имеют зрение, хотя и не специализировавшееся в органе глаза, как и осязание у животного не специализировалось еще в органе, а разлито по всей поверхности тела». Закурсивленное нами замечание напоминает об одном из принципиальных тезисов аристотелевской биологии и психологии (осязание как базовое чувство), но одновременно оно вполне принадлежит и самому Розанову, приоткрывая широту его эволюционизма.

Комментарий Розанова можно назвать ученической работой продолжателя, в которой живет философская мысль, тогда как все привычные нам излагатели заняты включением своего предмета в контекст той или иной современной теории. Всем будущим исследователям «Метафизики» рекомендуем вдуматься в предлагаемую Розановым терминологию. Она часто неожиданна, с филологической стороны иногда неприемлема, но в отличие от существующих переводов вдумывается в рабочий смысл аристотелевских понятий. Если πάθη как проявления (напр. числа) при ἐντελέχεια как действительное проявление и ἁπλως как самобытно можно и нужно обсуждать, то δόξα как принцип или основание надо признать хорошей модернизацией, заставляющей кстати задуматься о невысоком статусе, какой имел бы современный научный и идеологический дискурс в контексте античной мысли, а λόγος как значение – находкой для всех ее историков, включая филологов. Терминологические пары влечение и отталкивание, происхождение и разрушение, напряжение и действие шире и техничнее привычных «любовь и вражда, возникновение и уничтожение, возможность и действительность», если учесть универсаль ность греческой филии, неспособность античности представить, чтобы что-то возникало иначе как в развитии и уходило иначе как в другие формы, и динамизм аристотелевской вселенной. Розановское самовладеющее нестандартно, но оно точнее чем «самовластное».

И так далее вплоть до мелочей. Нам не хотелось бы исправлять розановские синонимный при норме «синонимичный», Афродизский при принятом «Афродизийский» и даже Спевзипп и Эвдокс – написания, несущие с собой дух классического образования 19-го века с его ориентацией на немецких учителей. Мы исправили бы только опечатки, которых оказалось на удивление мало. Классическая филология в России была хорошо поставлена. Переводческие ошибки, тоже очень немногочисленные, можно было бы оставить без исправления; читатель, несомненно с новейшими переводами в руках, сам заметит их. Они показательны, обнаруживают то, что не берет русский ум, и никогда не имеют характера тех бессмыслиц, которыми полон вымученный после редактуры перевод Кубицкого. Розанов мягко снимает путаницу, противоречия, и когда самостоятельно додумывает (его примечания непосредственно примыкают к книге «О понимании»), то входит в проблематику, которая была центральной и для Аристотеля, как тожество основ сущего и мышления, как значение целости и единства. В строку 1016b 20 (кн. V, гл. 6, § 12 начало) советского перевода без нужды добавлено в квадратных скобках «пояснение», заставляющее думать, будто с единого начинается только познание целого рода вещей. На самом деле конечно для Аристотеля с единого начинается познание каждой вещи без исключения. Вот случай, когда ошибиться для Розанова в его сотрудничестве со своим автором было бы совершенно невозможно. К правильному переводу «начало познаваемого в каждой [вещи] и есть единое» он дает безупречное примечание: «О вещи мы прежде всего познаем то, что она едина, то есть что существует сама по себе среди многих других вещей».

Органическая природа и ее развитие – постоянный фон мысли Розанова, не любителя конструкций. Недаром он узнает в античности родное. «Сосредоточив мысль свою на процессе, генезисе, Гераклит, желая выразить его сущность, говорил, что она состоит из некоторого бытия и небытия той вещи, которая через процесс происходит: пока образуется вещь, она еще не существует, но в то же время и не отсутствует вовсе, то есть она и есть и ее нет». Правоту Гераклита, в данном случае свою собственную, Розанов не отдаст даже «могущественному уму» Аристотеля, едва ли превзойденному «по силе проникающего внимания и по способности образовывать понятия, которые могли бы покрыть действительность». Аристотель конечно не мог ошибиться в суждении и в оценке, таково было удивительное устройство его способностей. Но он не всегда видел и не должен был сразу видеть все стороны вещей. Поэтому возражение Аристотеля о невозможности одновременно быть и не быть не означает его спора с Гераклитом и направлено только против формы высказывания. Здравая мысль для Розанова едина, позитивность Аристотеля несомненна.

Розановское понимание вторгается в перевод. «Одни уступают убеждению, а другие нуждаются в силе тона». В советском переводе здесь типичная бессмыслица: «Одних надо убеждать, других одолевать [словесно]». Что такое одолевать словесно, как не убеждать. В греческом здесь некоторая сложность, с которой Первов и Розанов справляются может быть слишком смело, но интересно и во всяком случае заставляя задуматься о реальном стилистическом диапазоне античного автора. К привлекательным и перспективным чертам их подхода принадлежит союз русского и греческого языков, уверенность в родстве их природы. Так к аристотелевскому употреблению термина начало Розанов дает в примечании русский пример «за это дело нужно взяться с такого-то конца», казалось бы без видимой связи, но в точном соответствии с телеологией, в которой всякое движение отправляется от цели. Строго говоря, мы имеем тут и не перевод и не комментарий, а талантливое ученичество, движение ума навстречу Аристотелю, дружественную мысль. Идет заполнение лакуны русской культуры, в которой всегда было вволю платонизма и очень мало аристотелевской конкретики, причем часто платонизируют и наши комментаторы Аристотеля, как мы видели выше, когда они приписали единство роду, но не каждому вот этому.

Есть места, где советский перевод явно зависит терминологически от находок Первова-Розанова без указания на них и с абсурдистской редактурой, нарушающей пластику их литературного языка. Ср. V 12, 4, конец, у Первова: «Невосприимчиво же к подобным [воздействиям] то, что [только] с трудом, исподволь испытывает это, вследствие способности, скрытой или проявляемой, и вследствие такого-то своего состояния». Примечание Розанова к выделенному у нас месту: «Этими терминами мы выразили разницу между греческими словами δύναμις и τὸ δύνασθαι, из которых первое указывает на присутствие способности, а второе на проявление ее». Кубицкий-Иткин принимают розановскую терминологию без комментария: «Не испытывает подобных воздействий то, что лишь с трудом и в малой степени испытывает [?] их благодаря своей скрытой или проявляемой способности и потому, что находится в определенном состоянии».

Чуть ниже (V 12, 5 начало), тоже приняв чтение Первова-Розанова, Иткин доводит Кубицкого до полной невразумительности: «А в другом смысле что-то называется способным, если нечто другое [?] имеет такого рода [?] способность по отношению к нему [?]». Старый перевод был лучше и имел примечание, где Розанов с обычной уверенной легкостью вникал в нетривиальное мыслительное добро Аристотеля как в свое: «В тексте αὐτοῦ, которое мы относим не к ἄλλο τι, но к δύναμιν: как архитектор по отношению к построяемому дому обладает способностью, ибо в нем скрыт источник всех метаморфоз, каким подвергаются камень и дерево, из коих дом строится; так и обратно, самый строительный материал «имеет соответственную способность по отношению к нему (архитектору) […] способность архитектора без этой отвечающей ей другой способности (материала построяемого) была бы не проявлена и даже ее вовсе не было бы».

Суть аристотелевской телеологии уловлена в блестящей передаче непереводимого термина τὸ εὖ через успех, с пояснением: термин указывает, «что вещи обстоят „хорошо“, что действия идут „успешно“». Перевод «ценность» у Кубицкого-Иткина, упускающих этот термин и в других местах, спутывает простоту античной мысли о благе. Розанов открывает Аристотеля близкого, прочно стоящего на общечеловеческой интуиции. Понятие предела успокаивает своей доходчивостью, когда к одному из значений этого термина Розанов дает комментарий, ориентирующий на суть дела: «Не геометрическое очертание только составляет тела; сверх этой грубой физической границы всякое тело имеет вторую и менее грубую, но еще более истинную границу: сферу распространения своего влияния или действия». Прозрачная глубина, куда нас здесь приглашают, это и есть стихия античной мысли.

2000

Всемирная философия по-русски

Не специалист издательского дела, я могу уверенно назвать серию «Философское наследие», 80-й том которой, «Сочинения» Николая Кузанского, выпускается Издательством социально-экономической литературы «Мысль» в конце этого года, уже с одной только организационной, технической и производственной стороны таким проявлением умения и опытности, каких не очень много в мировой практике книжной промышленности. За 16 лет руководящий и ответственный работник, философ, писатель, гуманитарий широкого профиля, журналист, преподаватель получил в удовлетворительном количестве, в удобном оформлении, с компетентными предисловиями и (правда, всегда слишком краткими) примечаниями, с возможностью найти по указателям нужные имена и темы, основные произведения русских просветителей от Радищева до декабристов, П. Н. Ткачева, П. Л. Лаврова, отечественного мыслителя Григория Сковороды; труды Канта, Гегеля, Платона, Бэкона, Гоббса, Юма, Гольбаха, Фейербаха; всего Секста Эмпирика, всего Диогена Лаэрция; длинный ряд извлечений из главных мыслителей прошлого от древнего Китая до 19-го века в антологиях. Сейчас «Философское наследие» налаженная и уверенно развертывающаяся серия. Ей еще далеко до превращения в библиотеку. Пробелов в источниках по истории мысли для русскоязычного читателя всё еще больше чем заполненных клеток. Но разделив количество вышедших томов на годы существования серии, читатель может считать ее ежеквартальным изданием и ожидать необходимых пополнений в близком будущем. Культурный и думающий человек всё меньше представляет свою работу без книжек со знаком ФН. Деятельность выпускающего их издательства можно поставить примером, мы сказали, умелого и делового отклика на актуальную потребность.

Этот, по выражению одного журналиста, своеобразный издательский подвиг несомненно будет должным образом отмечен. По случаю выхода в свет юбилейного тома серия найдет в печати всестороннюю и авторитетную оценку. Но представляется, что как по этому поводу, так и просто по мере расширения издания должна развернуться и сопутствующая работа осмысления его природы, удачно схваченной на практике основателями, его задач и перспектив. Как давний потребитель, потом участник в создании упомянутого 80-го тома я выскажу два наблюдения, которые не раз за годы напрашивались сами собой, подтверждая тем свою неизменную актуальность. Речь пойдет о сочетании в томах «Философского наследия» рабочего существа и литературного ореола, во-первых, и о ключевой роли в нем переводчика, во-вторых. В свою очередь обе темы связаны между собой.

1. После нескольких антологий («Древнеиндийская… Древнекитайская… Мировая философия…»), которые при всей полезности, хотя бы в качестве предварения будущих полных изданий представленных там текстов, всё-таки служат лишь еще и еще раз «ознакомлению» и для серьезной работы не могут быть применены, «Философское наследие» быстро нашло свое лицо: вводить в современное культурное хозяйство по крайней мере главные труды великих, сохранивших свою значимость, оставивших заметный след в истории мыслителей прошлого, обязательно в полном виде. Освоить их, перевести, прокомментировать – огромный философский и филологический труд, и не случайно Издательство сотрудничает здесь с АН СССР и ее Институтом философии. При всём том книги серии не просто ученые записки или собрания научных материалов, они всегда имеют литературное достоинство. Образцом здесь могут служить «Сочинения» Платона (1968–1972), где под руководством наших лучших и старейших классиков А. Ф. Лосева и В. Ф. Асмуса большинство опубликованных платоновских диалогов даны в таких переводах, в таком составлении и с такими сопроводительными пояснениями и примечаниями, которые являются философским и литературным событием. В издание известного мыслителя утрамбовывается в нормальном случае огромная научная подготовка. Но даже чисто внешне ввиду малого удельного веса комментариев весь этот аппарат остается за бортом, в мастерской философа, комментатора и переводчика, а перед читателем выступает многажды продуманный, просеянный, взвешенный текст, который можно читать как литературное произведение, написанное на современном русском языке и призванное теперь объяснять само себя. От создателей тома «Философского наследия», переводчика, автора сопроводительной статьи, комментатора, не в последнюю очередь редактора требуется сочетание обязательной научной компетенции с умением практика организатора и пониманием литературной природы книги, предназначенной для стотысячных тиражей. Придирчивая требовательность к корректности научного текста должна уживаться с осознанием его художественного стиля, места в культурной традиции и, без чего никак нельзя, угла вхождения в нашу современную культурную атмосферу. Это требует таланта. Это в свою очередь способно и воспитать талант. К сожалению, если судить по спискам издательских редакторов, указываемых на последней странице книг, прочный состав прямых печальников дела едва только начал устанавливаться в самое последнее время.

Конечно, в целом издательский коллектив, организовавший за 16 лет выпуск многих томов сложнейшего, нередко головоломного философского текста, неизбежно должен был накопить уникальный опыт как в деле сотрудничества с лучшими философами и переводчиками страны, так и в понимании читательской аудитории. И здесь выявилось, среди прочего, что читатель не всегда видит, да и не обязан видеть, всю меру подводной исследовательской, научной и литературной работы, которой скрыто за страницами книги тем больше, чем легче она читается. Основанием для покупки книги может служить просто великое или известное имя, стоящее на унифицированной серийной обложке. Существует читатель, единственная страсть которого поставить на полку такую книгу. Плохое не в том что он ее не прочтет. Рассчитанная на десятки, если не больше, лет, книга сослужит свою службу. Однако читатель, интересующийся только престижным библиофильским достоинством книги, неспособен создать для издания необходимую чуткую аудиторию, нервно реагирующую на колебания научно-литературного уровня. Он сам требует себе внимания и воспитательной заботы. Создателям серии приходится поэтому искать других критериев в своей работе помимо спроса на их продукцию. Где требовательная аудитория не сразу вырабатывает всестороннюю оценку этой продукции, там сама громкость имен подопечных мыслителей грозит ослаблением тщательной, придирчивой работы над текстом. «Всё равно раскупят», как сказал один отчаявшийся редактор о плохой работе своего настойчивого автора.

По-видимому, две вещи нужны для того чтобы автор, переводчик, в убыток себе шлифующий свою работу, не выглядел в глазах издателя невыгодно рядом со случайным попечителем, который обрабатывает очередного философа, рассуждая по логике: можно лучше, но стоит ли? Во первых, квалификацией для участия в издании памятников мысли должно быть сочетание профессионального знания темы, поглощенность ею в качестве основного занятия и литературное мастерство. Во-вторых, философы-издатели должны ориентироваться не на распространение книги, всегда успешное, а на свой растущий опыт и, главное, научную критику. Нормой должно стать по крайней мере тщательное рецензирование каждого тома с элементами критики перевода, критики текста, с сопоставительной оценкой, учитывающей прежние – если они были – и зарубежные публикации. Литературная аура известного имени на обложке облегчит задачу книготорговой сети, но перед авторским и редакционным коллективом она лишь ставит тяжелейшие научные, философские и литературные проблемы.

2. С каждым новым томом «Философского наследия» будет всё яснее обозначаться ведущая роль в нем переводчика, поскольку оно на 9/10 посвящено пока иноязычным памятникам. В конечном счете редакция, научная и литературная, молчаливо и явно предъявив свои всегда высокие, всегда справедливые требования к переводчику (а все и любые требования к нему всегда обоснованны, никогда не излишни), оставляет ему понять и удовлетворить их. Он выступает полноправным и единственным заместителем возрождаемого им выдающегося, редкостного или гениального философского ума. Вступительная статья ответственного редактора останется так или иначе одной из работ в массе посвященной данному мыслителю литературы. Перевод единичен и заменим только лучшим переводом. Его создатель, недаром именуемый тоже автором, проходит по всем тайным, не сразу видимым ходам умолкнувшей мысли и один рассказывает об этом пути, заставляя поневоле верить себе.

На обложке и корешке крупными буквами стоит: «Аристотель. Сочинения». Ни в заглавии, ни в тексте книги нет ни одной греческой буквы. Русский читатель берет ее и сквозь обманчивую понятность родных слов пытается разобраться в сухом лаконичном тексте, поражавшем глубиной мысли многие десятки поколений. Перевод не интерпретация, и всё же интерпретация в нем имплицитно заложена. Абсурдно думать, что можно перевести мыслителя, не умея его истолковать. И если читатель не почувствует за русским словом уверенную руку мастера, вжившегося в мышление Аристотеля и со знанием дела раскрывающего греческий оригинал, чтение превратится в мучительное спотыкание о колючие осколки бессвязных посылок.

Научное и литературное лицо переводчика и принципы его работы должны быть читателю по крайней мере ясны. Иллюзиям гоголевского Пацюка, которому галушки обмакнувшись в сметану сами залетали в рот, поддавались иногда издатели и редакторы «Философского наследия», указывая имя переводчика где-то в глубине мелких примечаний. В последних томах положение исправлено. И всё-таки приемы работы и даже сама роль лица, указываемого после общего или ответственного редактора, остаются очень смутно обозначенными, при том что важность разговора о них явно ощущается. Так, в конце предисловия к жизнеописаниям философов Диогена Лаэрция стоят туманные, краткие и многозначные слова: «Ввиду трудности текстов этого [?] сочинения переводчику приходится иной раз [?] допускать не совсем обычные [?] слова и выражения, и в этом смысле перевод этот имеет в некоторой степени экспериментальный [!] характер». И больше об упомянутом «характере» – ничего. Если подобное говорится нашим старейшим философом и филологом А. Ф. Лосевым о работе блестящего знатока античности М. Л. Гаспарова, то сам собой напрашивается вывод: чем сильнее перевод, тем, видно, нужней обсуждать и понимать его природу. Сознавая интимную домашность, почвенную укорененность греческой мысли в ее родном языке, чувствуя слегка изломанную, пеструю и в то же время провинциальную, непритязательно свойскую манеру Диогена Лаэрция, Михаил Леонович Гаспаров тщательно и смело воспроизводит ее, поднимая простецкие, повседневные, иногда областные слои русского языка, чтобы внедрить в них своего подопечного. Отсюда между прочим и по-землячески звучащее Лаэртский, предложенное вместо традиционного Лаэрций. Перед нами самобытная школа перевода, и она заслуживает отдельного описания не меньше чем произведения оригинального творчества.

Когда в набранных петитом примечаниях к Канту, Гегелю, Аристотелю читаешь краткое редакторское уведомление, что те или иные, особенно старые переводы, раньше «изобиловали многочисленными ошибками», а потом были «подвергнуты значительной переработке», причем «многочисленные ошибки были исправлены» в плане «приближения русского текста к оригиналу», оно только настораживает внимательного читателя вместо того чтобы успокоить его. Обычно он хорошо знает, что ответственный перевод рождается из единого замысла о том, во что должно вылиться переводимое произведение, выкраивается из цельного полотна, начинается и кончается порукой переводчика за введение в кругозор нашей культуры данного мыслителя в его подлинном, не завышенном и не заниженном облике. Если «взятый за основу» перевод был действительно засоренной промахами аморфной массой, никакое «исправление ошибок» его не спасет и не следовало обременять им драгоценные страницы. Без внутреннего творческого настроя любой самый «приближенный к оригиналу» перевод останется злой пародией на исходный текст. А если перевод был подлинным, то, спрашивается, понимает ли редактор, говорящий об «исправлении многочисленных ошибок», что главное в нем – верность единого лица, выдержанный от первого до последнего слова стилевой ключ, не заметив которого, можно объявить ошибками лучшие переводческие находки? Не остались ли издатели при примитивном мнении о переводе как механическом перебрасывании костяшек с одной стороны доски на другую?

Не один историк философии говорил нам, что пользуется старым переводом аристотелевской «Метафизики» А. В. Кубицкого (1934), а не его «подвергшимся значительной переработке» переизданием (1975). И действительно там, несмотря на все недостатки, есть неуловимая целость, помогающая осмыслить детали, а тут слишком часто ощущается томительная подгонка в каждой фразе «сверенной с оригиналом», в целом рассыпающейся словесной оболочки.

Издатель или ответственный редактор не оператор при переводческой машине. Никакое редакционное вмешательство не вернет тексту живой творческий жар, если его там не было с самого начала. Нелепо думать, что какую-то «научность» перевода можно гарантировать путем пословного «приближения» к оригиналу. Научное достоинство его так же определяется не только этим, как достоинство философа определяется не только правильностью отдельных суждений, из которых состоят его фразы. Да переводчиком философского наследия так или иначе может быть только один из ведущих специалистов, соединивший в себе достоинства ученого и литератора. Только от переводчика зависит, чтобы голос классика не превратился в неведомо чье глухое эхо, неизвестно к кому и зачем обращенное. И в стране достаточно философско-литературных сил, чтобы ни один том серии под обманчивой картиной завершенности, создаваемой тиснеными русскими словами на обложке, не скрывал ничего увядшего по пути из исторической дали, ничего половинчатого, сырого, недоосмысленного, засоряющего головы. В воспитании спящего читателя, упомянутого выше, первая роль снова принадлежит переводчику. Он один в силах придать стилю своего автора свежесть, жизнь, серьезность, захватывающую остроту парадокса и интеллектуальной провокации, которые и в свое время, в другой языковой среде и другой культуре, умели разбудить и увлечь не только мудрецов.

Залогом успеха главного компонента «Философского наследия», когда каждый том станет полноценным введением в кругозор отечественной мысли произведений пусть спорного, полного трагизма и проблем, но всегда выдающегося ума, будет лишь тщательный отбор переводов с допущением возможности конкурса, включением альтернативных переводов при переиздании, а главное, опять-таки организация систематического обсуждения. Надо ожидать в скором времени появления в одном из академических философских или филологических журналов отдела критики философского перевода. Такой отдел в свою очередь даст уникальный материал для истории понятий, что быстро скажется на уровне последующих томов. Сознавая несоразмерность этой огромной темы рамкам статьи, приведу только один пример. Первая фраза первого в аристотелевской системе трактата (Аристотель, Сочинения, т. 2, М., 1978, с. 53) звучит по-русски так: «Одноименными называются те предметы, у которых только имя общее, а соответствующая этому имени речь (logos) о сущности разная». Формулировка явно неудачная. Омонимическая «речь» тоже одинакова, например при произнесении слов мир – мир, имеющих разные смыслы, она одна и та же. Но обсуждение такого случая могло бы стать ступенькой в осмыслении бездонного греческого логоса.

Переводчиком у нас называют и составителя подстрочника, живого носителя словаря, и человека особого призвания, которого тот или иной писатель, мыслитель выбрал своим соавтором, полномочным представителем в другой культуре. Издатель и редактор «Философского наследия» вправе иметь дело только со вторым, и важно, чтобы в его сознании эти две противоположные фигуры никогда не смешивались.

Еще не охваченные области истории мысли показывают путь превращения серии в библиотеку. Развертывание отрывков, составивших «Древнекитайскую философию» (1972–1973) и «Древнеиндийскую философию» (1963, 1972). Досократики, неоплатоническая и эллинистическая философия способны сами составить целую серию. Средневековая философия, одни столпы которой, без второстепенных, но не менее характерных фигур тысячелетней эпохи, потребуют не один десяток томов. Возрождение с символизмом Данте, нравственной философией Франческо Петрарки, онтологией Николая Кузанского, неоплатонизмом Марсилио Фичино, героическим энтузиазмом Джордано Бруно. Новое время с Декартом, Паскалем, Лейбницем, Вольтером, Руссо, энциклопедистами. Памятники конца классической немецкой философии. Судя по тому, как мало пока сделано для отечественных мыслителей, в дальнейшем они займут больше места в «Философском наследии». Его трудно представить без публицистики «умнейшего мужа России» первой трети 19-го века, без «Философических писем» Чаадаева, без работ B. C. Соловьева, где в размежевании с немецким идеализмом, в борьбе против нигилистического позитивизма была сделана ранняя, но тем более знаменательная попытка синтезировать исторические компоненты и перспективы русской мысли. После удовлетворения первых потребностей должно начаться доиздание пропущенных работ главнейших авторов. Это особенно необходимо например в отношении диалогов Платона, не вошедших в три тома его «Сочинений» (1968–1972). Потом понадобится переиздание ряда других авторов с необходимыми изменениями. Так библиотека станет живым, подновляемым и совершенствуемым, всегда современным инструментом. Но первый залог этого – понимание редакционным и издательским коллективом, что громкое имя и литературная значительность издаваемого мыслителя не только не гарантируют настоящего успеха книги, но наоборот, задают всем почти невыполнимые задачи, требующие действительно подвига.

1980

Марр

Выросший на Кавказе, он еще на втором курсе университета выдвинул свою теорию: родство яфетических языков с семитскими. К яфетическим языкам отнес кавказские, иберский, этрусский, чувашский, затем по расшифровке соответствующей письменности хеттский. Все они должны были сохраниться в горных и труднодоступных районах от древней эпохи и сохранить следы особого языкового мышления. Теория была разработана на материале языков, и очень многочисленных, которые обычно не входили в круг знания индоевропеистов или вообще лингвистов. Дух теории, ее страсть остались непонятны и неприятны классическим школам, с которыми Марр соответственно вел полемику. В ней дышат скифские степи и ветер тысячелетий, грозящие крушением изящному зданию западной науки о языке. Это не партизанские наскоки; превосходство Марра в предвидении велико. Однако евразийский ученый и культурный мир, к которому взывал Марр, отсутствовал.

Его новое учение о языке формально говоря можно брать отдельно от яфетизма, поскольку оно претендует на значимость для всех языковых семей. Главное в нем упор на политические, мировоззренческие и культурные моменты. Язык не естественная способность человека, а общественный институт. До начала трудовой деятельности человека уже существовал линейный язык, язык жестов (здесь дань трудовым теориям своего времени). С использованием руки для труда развился звуковой – но как? Был звериный звук, неразличимый в деталях комплекс; он был именем племени и означал всё, т. е. именно всё что угодно. Стоило только теперь этому звуку получить привязку к одному, хотя бы одному-единственному отдельному явлению, событию, вещи, и вот уже тем самым задан весь язык в его сложности, которому для своего развития после такой привязки надо немного: несколько скрещиваний, ряд заимствований. Язык формируется по мере объединения народов в группы по производственному, имперскому, другим принципам, так что развивается от частного к общему. На новой основе обновленного революцией человечества может возникнуть единый мировой язык – должен возникнуть.

Те всезначимые звуки, от которых произошел язык, привязывались в первую очередь к самым общим магическим вещам, например начинали означать небо и природу и рождение, всё это в общем виде. Здесь Марр намечает группы связных представлений, основываясь в частности на данных антропологии (Леви-Брюль) и палеонтологии. Здесь, скажем, рука – женщина, рука – давать. Все слова удается возвести к четырем праэлементам, по именам четырех племен, от названий которых пошли эти элементы: сал, сарматы, рош, этруски, бер, берберы, йон, ионийцы. Правила редукции страшно общие и проиллюстрированы на довольно-таки ограниченном материале.

Но что продолжает задевать, это верные догадки, раскиданные там и здесь. Западная лингвистическая наука обречена на увядание, поскольку не выходит за пределы формы, фонетики на простор семантики. Имя привязывают к предмету не за его форму, а за его функцию. Не было никакого языкового дерева, а шли бесчисленные скрещивания (Пизани). Языковое мышление меняется из века в век, и современные европейские языки представляют в этом смысле что-то очень отличное уже от так называемых древних, которые Марр причислил бы скорее к новейшим.

И всё это делалось человеком неистощимой, лошадиной силы и огромной памяти, не отягощенным веригами европейской дисциплины.

1970

Жак Деррида

Очень уже широкий теперь след Жака Деррида в разливе философской публицистики всё более заметен и у нас, особенно после пяти плотных дней его московских семинаров ранней весной 1990-го года. Отныне Вы ответственны за многое из того, что происходит в нашей интеллектуальной туманности, писал я ему недавно; и только что узнал, что свою книгу «Positions», которую он хочет видеть первой вышедшей по-русски, он мог бы дополнить диалогом с кем-то из нашей страны.

Не знаю, что он, всегда внимательный к переводам своих вещей, сказал бы о вольной и талантливой русской версии его брошюры, вышедшей в 1987-м в парижском издательстве «Женщины» под непереводимым заглавием «Feu la cendre». Знаю точно, что не угадал тот, кто вообразил что Жаком Деррида открывается свобода словарной и синтаксической ворожбы. Даже усталый Деррида в Москве, где мне не надоедало слышать каждое его слово, показывал долгожданное, для всех присутствовавших пока недостижимое мастерство отчетливой мысли. Всё говоримое взвешивалось. На каких весах?

Мы привыкли, что мыслитель нам объявит свою тему. Ницше: воля к власти. Мартин Бубер: Я и Ты. Эмманюэль Левинас: Другой и его Лицо. Деррида не объявил. От книги к книге у него тянется обдуманная взвешенность.

Деррида принадлежит не к школе, но к следу Хайдеггера. Он освоился в его наследстве. Хайдеггеровская онтологическая разница, ontologische Differenz, перепад между бытием (озарением) и сущим (предметом), казалось бы предполагает порог: здесь одно, там другое, не так ли? Деррида вслушивается в вещь и в ее имя, différence. В его корне латинское fero, несу; по-русски мы тоже говорим что разные вещи разнесены, например под разные рубрики. Деррида слышит в имени существительном глагол, разнесение продолжающееся и неостановимое. Такое, что не обязательно иметь пару, чтобы фиксировать противоположность. Всякое одно, любая черточка, можно сказать, идет в разнос. Почему во французском словаре под différence только различие, разность, дифферент (разница в осадке судна носом и кормой)? Словарь рассудочно фиксирует статику, когда по сути дела ничто на наших глазах не равно себе, всё беременно другим. Неужели европейский разум настолько любит схему, что успокаивается, прочертив ее? Деррида рискует на дерзкую выходку из тех, что сделали его неугодным для академического истеблишмента. Он пишет слово не как оно пишется, а как произносится, différance; глагол так проглядывает яснее. Пусть читатель услышит через непроизносимую букву то, что надо было сделать над собой операцию, чтобы не слышать: что всё несет; всё идет в разнос раньше чем мы начинаем проводить наши различения.

Нельзя то же прочесть у Хайдеггера? Можно; и еще больше того. Деррида свою задолженность мало скрывает. «Ничего из того, что я пытаюсь сделать, не было бы возможно без откровения хайдеггеровских вопрошаний» (Positions, p. 18). Разворошить в хайдеггеровском Ereignis, событии подарок огня – это главное и во внутреннем диалоге с услышанным в полусне названием «Feu la cendre». Раньше мысли, раньше экзистенции был подарок события. Деррида прав: и в слове событие мы обычно тоже слышим просто факт. После этой правоты уже не очень важна и пусть останется личной проблемой Жака Деррида его неправота в том, что слово Ereignis будто бы сплошь и рядом переводят как такое событие факт. В школе Хайдеггера, во Франции мало приметной, интенсивно работающей, его давно передают и через éclair, молния. Вспомним о правящем Перуне Гераклита. Эта школа с тревогой следит за расплескиванием хайдеггеровского огня по пяти континентам. В недавней рецензии Жерара Геста на последнего Деррида о вышеназванном диалоге сказано, что у читателя, не имеющего другой пищи кроме «действенной философии» (название серии) Жака Деррида, останется во рту только привкус золы. Только надо ли так тревожиться? Не всякий огонь быстро гаснет. И самый долгий жар сохраняется под золой.

Мы хотим видеть у Жака Деррида конец человеческого пристрастия к гаданию на словесной гуще. Перетасовывая лексику, люди надеются уловить вещи. Деррида прекращает эту охоту на динозавра с сачком. С какой стати мы вообще надеемся что куда-то угадаем словом? неужели нам достаточно уловить читателя? Всё равно ведь мы весим не больше чем наше слово. Деррида: «Прежде всего прочего я хотел создать книгу. Книга представитель чего? кто пишет, кому? что посылается, предназначается, отправляется? Без всякого желания вызвать удивление и привлечь внимание собственной таинственностью, мне следует спасая остатки честности сказать: я не знаю» (La carte postale, p. 91). По-честному: мы не знаем, почему говорим, что говорим и для чего. «Кто за ним стоит?» спросил как-то обо мне довольно большой начальник. За нашим словом стоит только наша верность ему. Не будем внушать себе что где-то на небесах затянутся узелки, которые мы тут вяжем себе на память. Не будем надеяться что разговором о золе можно как-то заговорить почти мгновенное испепеление почти всего говоримого; не надеется и Деррида. Мы можем только догадываться, чему не суждено сгореть дотла; догадывается и он.

Куда несет Деррида? Ум чуткий, трезвый уперся в вещи, последние, среди которых всякий человек, и мы. В отличие от нас, он рискованно вышел на сцену новейшей современности (постмодерна) с ее почти мгновенными изданиями, межнациональными семинарами, небывалой экологией (есть архитектурные проекты Деррида), тематическими выставками (он такие устраивал), экспериментальным кино (он в таком снимался). Кто диктует на такой сцене, действующее лицо театру или уже наоборот? В одиночку, под великой тенью, в самом пекле. Зола или огонь – решение откладывается, взвешивание продолжается в каждой новой книге, которых у Жака Деррида выходит и до шести в год. Мы знаем, как грязно и жутко на публичной сцене. Хайдеггер за жизнь дал два интервью большим журналам. У Деррида их к 1990-му году было уже больше полусотни.

Всего хуже мы промахнемся, если поспешим с судом. Если кто дал тебе повод думать, говорить, спорить – прими, благодари.

2.4.1992

Вардан Айрапетян. Герменевтические подступы к русскому слову[132]

Эта книга давно была нужна и останется надолго. Наша беда, если ее создатель уедет, не найдя у нас себе места. Замену ему будет найти трудно. Начатое им дело отличается от привычной нам работы научного суммирования. Он прокладывает трудный путь возвращения из филологического Египта на родину слова. Трудный, потому что ведущий мимо зыбей публицистики, мимо суши академизма к вещи, которая слишком близка нам чтобы мы, спеша к нашим далеким целям, успевали ее замечать. Ставится вопрос о том, каким умом построен наш собственный язык. Его ум прям и по существу нам неведом. В нем мудрость самой земли, которой глупость не противоположна. Надо заглянуть туда – странно сказать куда: в то, что мы сами говорим каждый день. Могло ли такое случиться, что суть говоримого нами проходит мимо нас, что язык без нас через нас несет что-то свое? – Вопросом на вопрос: а могло случиться иначе, если слово не условность, не человеческая поделка? если мы через него договариваемся до всего и о нем договариваемся на нем же?

Едва удерживаешься от того чтобы вместо рецензии просто делать длинные выписки из книги, так она питательна. На полстраничке «От автора» Вардан Айрапетян отдает главную заслугу «данным русского языка и фольклора», отсылает к работам М. М. Бахтина и В. Н. Топорова и не хочет быть больше чем их учеником. «В этой книжке собрано то немногое, что я успел написать, преодолевая немоту, за последние годы занятий толкованием» – так с первой фразы автора после большого предисловия В. Н. Топорова назван тот порог молчания, за которым, мы знаем, только и можно расслышать особенный голос языка. Отсюда предельная сжатость книги, лишь подчеркнутая намеренными ритмическими повторами, оставляющая место для развития, продолжения и подражания.

Спеша к конкретному, автор хочет чтобы и разницу между традиционной герменевтикой и особенностью нового взгляда читатель заметил тоже сам. С Аристотеля в философии, с античной александрийской школы в филологии герменевтикой называется искусство понимания, толкования. На высоком взлете немецкого классического идеализма Фридрих Шлегель, Фридрих Шлейермахер, позднее в так называемой исторической школе Леопольд Ранке, особенно Вильгельм Дильтей настаивают, подчеркивают: за общепонятным содержанием речи надо научиться (герменевтическое искусство) слышать голос события, как оно захватывает всё существо пишущего, говорящего с его опытом, волей, любовью, т. е. целый мир автора, дышащий и увлеченный не меньше нашего. Без такого внимательного подхода любой текст останется грудой общих мест. В двадцатом веке Эдмунд Гуссерль и Мартин Хайдеггер, еще подробнее Ганс-Георг Гадамер[133] показали, как во всякое подлинное понимание обязательно входит наше собственное ощущение мира, всё наше историческое бытие. Поскольку такой подход не просто теория, не перебор интеллектуальных структур в рассуждающей голове, а захваченность человеческого существа осмыслением мира, герменевтика оказывается у Гадамера философией в прямом смысле слова.

Автор книги, о которой мы говорим, обязан конечно этой традиции многим, вплоть до названия своего метода. Он однако делает еще что-то новое и, похоже, уникальное. Всякая герменевтика сквозь различие языков, особенно коварное тогда, когда люди одной и той же культуры говорят на разных языках, прорывается к общему языку, на котором становится возможен диалог (так у Гадамера). Но говорящий, пишущий в своем слышании и выборе слова не всегда понимает и не обязан даже формулировать причину своего выбора; ему довольно, что, как он чувствует, найденное слово работает. Только почему слово вообще работает? Потому что наш язык проработан, отточен неведомыми тысячелетиями – или миллионами лет? – упорной воли. Не случайно мысль любой глубины встречается со словом, находит в нем отклик. Человечество, никаких письменных следов не оставившее, завещало знание и веру языку. Значит, думает Айрапетян, герменевтика не должна останавливаться на слове речи; всякий раз через нас, говорящих, большей частью помимо нашего сознания говорит само слово. Мы иногда догадываемся об этом. Герменевтика языка должна прояснить нашу догадку.

Скромность автора скрывает от читателя меру строгости и смелости этой книги. Она словно только прислушивается к языку, но ведь еще Лихтенберг заметил, что в языке обнаруживаешь много мудрости, когда много думаешь сам. Примеры произвольной возни со словарем, темного гадания на лексике в «поэзии» и в «философии» у всех перед глазами, и Айрапетян, неодобрительно присматриваясь к ним, старательно избегает малейших вольностей.

Напомнить о том, что мы, всё свободнее владеющие словом, склонны забывать, – такой видится автору задача книги. «Чему же я, самоучка и любитель, могу научить ученого?.. Что он еще не знает, он узнает без меня, но вот обломки того, что он уже не знает, здесь найдутся». Мы не знаем уже всего размаха слова. Оно зависает над бездонной глубиной, и мы недаром проваливаемся сквозь собственный язык всякий раз, когда наседаем на него, добиваясь дефиниций. Намеку слова лучше отвечает легкое касание поэта, который не захватывает слово, а отпускает его. Всё дело в понимании его собственной сути. Слово стоит на стороне самозабвенной мысли, поэзии и музыки против наших проектов и расчетов. Понимание его широты, ощущение его настоящего места в мире важнее сколь угодно искусного манипулирования лексикой, которое окажется всё равно неловким, каким бы хозяином словарных значений ни воображал себя человек.

Ни в лингвистике, ни в литературоведении нет полочки, куда можно было бы поставить работу Айрапетяна рядом с другими. Когда он докладывал о ней в академическом институте языкознания, взаимное недоумение достигло полноты. Ученые добросовестно пытались определить, по какой из исследовательских программ следует числить эти фольклорные или этимологические разыскания, а докладчику никак не удавалось направить слушателей на неширокую крутую тропу иного. Осмысливать его и трудно и непривычно, хотя именно здесь один из путей, на которых открываются нехоженые просторы.

Книга Айрапетяна, сказано в ее названии, подступы к русскому слову. Но прав В. Н. Топоров, ее можно назвать и «русскоязычным комментарием к общей герменевтике», повернутой, как сказано выше, к голосу языка. Осторожное «подступы» тоже не означает сужения задачи. Ее нельзя назвать частичной. Подступиться к слову уже великая цель в эпоху, когда человеческая масса отступается от него. Об угрозе языку говорит и пророческая литература, и наука. Айрапетян называет в формулировке П. А. Флоренского «болезнь всей новой мысли», «разобщение человечности и научности» (58). Может быть, еще точнее было бы говорить о приобщении человечества к псевдонауке, о расползании по планете громадного околонаучного пригорода серых схем и недалеких проектов. «Органическая герменевтика родного языка и здравого смысла» воссоединяет древнюю мудрость слова с выветривающимся сейчас духом настоящей науки.

«Сквозная тема составивших книжку герменевтических, или толковательных, статей – иное, инакость по данным русского языка и фольклора» (29). Автор жестко запрещает себе мыслительные конструкты, «никакой отсебятины» он не допустит. Под наблюдение взято одно, но не главное ли. «Существенная нужда в ином» тревожит мысль и чувство. Мы задыхаемся в родовом и рядовом; интерес, предприятие, интрига завязываются только вокруг непохожего, выбивающегося из колеи, особенного. Всякий я знает себя в конечном счете единственным, каждый сам себе другой, и вовсе не тогда когда сам себе враг, а именно поскольку остается себе другом. В ином суть слова. «Знак это гость, вестник, пришелец из притягательного и страшного иного мира; значимо иное, особ(енн)ое, исключительное. Значение в отличии» (33). Что присутствие неклассифицируемого, неподрасчетного придает всему остроту, читатель невольно подтверждает сам, увлекаясь вместе с автором прослеживанием разнообразных вторжений иного в неожиданных лицах и образах. «Баня, поле, дорога, игра, праздник, бог, смерть – иные, это иные места, иное дело, иной день, иной для всех, включая меня, инобытие» (204). Без кого-то, пусть одного, но иного для всех, каждый сам себе иной. Без Бога бог я, Кириллов. Иным как солью осоляется, освящается мир.

В разнообразном и неотступном вторжении иного в нашу мысль и речь дает о себе знать для Айрапетяна первичная прадревняя «неписаная вселенская религия» (257), которую по-своему развертывают учрежденные церкви. Не есть ли и вообще язык такое вторжение. Тогда подступы проделываются автором к тому, чего объем, размах и место неведомы.

Узнавая забытое родное и удивляясь, мы видим на уплотненном в книге богатстве оборотов речи, пословиц, присловий, поэтических и писательских находок, как неприметно и ненавязчиво под видом простецкой неуклюжести язык навязывает нам свой разум. Надо только не чваниться перед мнимыми несуразностями или небрежностями вольной речи, как вопрос знакомого на улице: «Вы наверх поднимаетесь или вниз?» или фраза О. М. Фрейденберг из ученого труда: «За столом […] поднимают руку вверх или вниз»; или кажущиеся излишества вроде «думать себе»; или «смысловой смысл» той же Фрейденберг; или «кивнуть глазами» у Льва Толстого; или «мертвые трупы» у Пушкина; или «два русские мужика» у Гоголя (словно в глубине России можно встретить еще каких-то других мужиков), и его «носовые ноздри». Раздел книги Айрапетяна о мнимых неувязках языка разрешил недоумение одного переводчика Пауля Целана перед стихом поэта Mein Aug steigt hinab, мой взор восходит вниз (стихотворение Corona). Подобные несуразности, если они не накрепко защищены славой своих создателей, редактора свирепо вытравляют, а борцы за чистоту речи публично клеймят, демонстрируя этим, как мало уже осталось у них чутья к вольной стихии слова. Она не программируется и в формальную логику и школьную грамматику заперта быть не должна. Ее логос другой, мы бы сказали – гераклитовский, от всего отдельный, но везде тайно разлитый.

Построив «Краткое введение в герменевтику для русистов» вокруг толкования слова сказал, стоящего в смысле подумал в первой сказке (о хитрой лисе) афанасьевского собрания, открыв парадоксальную терпимость языка на примерах типа выписанных нами, вкладывая от себя только усилие внимания, Айрапетян задумывается вместе с нами над головокружительными дугами языкового смысла. «Мальчики кровавые в глазах» преследуют Бориса Годунова как жертва убийцу. Зря мы думаем, что имеются в виду воображаемые младенцы или только они; Пушкин лучше нас знает родной язык. Мальчики, иванчики, угланчики от углан «парень, малый» (как κόραι, pupillae девочки в греческом и латинском в значении «зрачки») – это в народной речи маленькие человечки в зрачках, отражение другого, и также (случай царя Бориса) мушки, летучая рябь в глазах, признак неблагополучия зрения и лишь затем запавший в глаза отпечаток того, что впитано, вобрано взглядом. Неожиданно развертывающаяся здесь многозначительность пушкинских «мальчиков кровавых» подхватывается той «зеницей ока», которую нужно было беречь больше всего. Царь Борис не сберег. Пришвин с чуткостью к родному слову угадывает, почему именно так надо зеницу ока беречь, записывая в дневнике 13 апреля 1923-го г.: «Живем, пока жив человечек в глазу. Редко бывает глаз такой тусклый, что в нем человечка не видно, и бывает всё-таки, и хмуро смотрит один зверь» (92). Услышав теперь привычное «глаза зеркало души», мы вправе связать это с «друг – твое зеркало» (из «Жемчужин народной мудрости» Н. Я. Астапенко). Друг-другой – моя зеница ока с той же неотменимостью, с какой по Бахтину мое личное слово еще ничего не стоит, пока я не получил опору и богатство в слове другого.

Весть, слышная в языке, расщепляет атом индивида. Мудрость земли видит человека насквозь, и просвечивает бесконечность. Матери, так назвал Гёте во II части «Фауста» грозные Начала, к которым страшно приблизиться. Русская матерная брань, замечает Айрапетян, нацелена достать человека в его глубочайшей сути. В свете таких речений, как областное «мать косиная» в смысле всем косам коса, как усиленное «матёрое спасибо», распространенная трактовка матерщины как обидного намека на степень родства оказывается поздним умствованием по поводу чего-то более простого и раннего. Русский бьет и тут тоже наотмашь, без вычисления колен кровной связи, оставляя это занятие на потом более отвлеченному сознанию. «Формула матерной ругани на самом деле есть усиление прямой формулы, в которой оскорбительное действие направлено непосредственно на адресата. Так иди к черту усиливается до иди к чертовой матери […] Матерное выражение никогда не значило „привет, я твой отец“ и не значит „молокосос, я тебе в отцы гожусь“, смысл этого кощунственного (а не „цинического“ или „неприличного“) ругательства в том, чтобы ударить в корень, задеть до глубины души, оскорбить святое. Мать стоит в одном ряду с душой и Богом, отсюда нанизывание твою душу мать, бога душу мать […] ему в армянском соответствует обобщение „твое хорошее“» (99-100).

Излюбленный гость русского фольклора и анекдота, тем более таинственный что совершенно свойский, дурак, красный колпак. Красный «иной цвет и цвет иного» (107). Двойственность, неразлучная с инаковостью, придает именно дураку неведомую мудрость. «Дураками свет стоит» – это сказано с надрывом, с болью, ведь правда и то, что неразумие лежит в основе человеческой коммуны, и то, что сплошь разумный мир был бы невыносим. «Велика Федора, да дура», сказано о России, которая всегда была не отдельной страной, а целым миром; и о нем сказано опять же с размахом: «Силен как вода, а глуп как дитя». Дурак хлопает ушами, оттого слышал звон, да не знает где он; но без этих торчащих ушей ни у одного умника не хватило бы слуха на странные и дивные вести. Правда дурака, неброская, неладная, непоколебимо надежна потому, что не деланная, не устроенная, и ни подстроить, ни подладить ее не получится. В дураке нет толку, говорить с ним без пользы; но снова пословица схватывает неожиданную оборотную сторону этой бесполезности: «С дураком, что с другом [!], не натолкуешься». Кого-то оборотничество народного слова раздражит, кто-то станет добиваться недвусмысленности. То и другое напрасно. «На пословицу, на дурака да на правду и суда нет». Как дельфийский оракул у Гераклита, вольное слово не сообщает и не скрывает, а означает: размечает рискованный простор, где сознанию и страшно, и всё равно придется потеряться.

Смиренная мудрость земли изгнана сознанием только с плоскости газетного листа и экрана и только сверхусилием стратегии ликбеза и тотальной культурологии. Слово наоборот держится не потому что мы его держим; скорее мы с нашим спешащим сознанием держимся за него и оно нас еще держит. Как слово способно держать нас, понять еще труднее чем причину стойкости поэзии и искусства. Пока мы обустраиваем и перестраиваем плоскость сознания, наш язык что то делает с нами, и мы плохо понимаем что. Он от нас пока за семью замками. Если даже мы станем говорить еще больше чем сейчас говорим, совсем много, нагромождение лексики не оградит нас от наступающей безъязыкости. Оставленный самому себе, язык тем временем говорит всё больше сам поверх наших голов. Что он наговаривает на нашу голову? Язык во всяком случае не средство. Он и не власть. Он наша среда, огородившись от которой окончательно, мы задохнемся. Свобода слова – не моя воля говорить что взбредет, а разрешение слову слыть и слышаться так, как хочет оно, не мы.

Сейчас мы возможно стоим в начале долгого пути, который со временем вернет нам богатства несчетных тысячелетий человеческого присутствия на земле. Они заслонены от нас, как звезды дневным небом, блеском коротких веков революционного сознания. Язык хранит раннюю мудрость не столько в своей этимологии, сколько в открытости слова. Что оно просторно как мир, показывает прочитанная нами книга.

1992

Послесловие

Ханна Арендт в своей книге «Vita activa, или о деятельной жизни» перевертывает отношение между словом и мыслью (Петербург 2000, с. 35–36). Теснейшим образом взаимосвязаны, говорит она, поступок и речь; убеждение в том, что они высшие дары человека, похоже, древнее эпохи становления полиса, и оно само собой разумеется в гомеровском эпосе. Герой Ахилл одинаково велик в слове и деле; таким он был воспитан (Илиада IX 443). В расхождение с современными представлениями его слова считались великими не потому что выражали великие мысли. Скорее наоборот. Герой должен быть без рассуждений способен на благородное слово в решающий момент, как на мужественный поступок. К чему ведет смелая речь и отважное деяние, что придется платить за правду, он узнает с годами. Мысль развернется со временем из такой речи, не наоборот.

Распространенное заблуждение, долгое время и мое тоже, – думать, будто слово дано в тексте, в лексике, в фонетике. Часто цитируемая гумбольдтовская фраза, мною когда-то тоже в загадочном трактате «О различии человеческих языков» переведенная, что язык не застылый продукт, а порождение, стерто понимается в плане плоского различения между произносимой речью и ее результатом. Гумбольдт завещал нам по сути другое. Всякая лексика и любая фонетика уже только тени. Настоящее слово ближе выговоренного или напечатанного текста. Оно то, что нас всегда по-настоящему только и задевает (ταράσσει τοὺς ἀνθρώπους οὐ τὰ πράγματα, ἀλλὰ τὰ περὶ τῶν πραγμάτων ῥήματα, говорила греческая пословица); то, что мы еще надеемся сказать; то, что упрямо стараемся расслышать сквозь обесценивающиеся знаки. В любом случае слово, даже еще не найденное, выводит нас из тесноты. Когда оно это чудом делает, мы начинаем замечать и вычислять его смыслы. Их оказывается всегда много. Ни один из них, ни их сумма уже не складывается в ту весть, которой мы ежеминутно ждем. Найти значительное слово так же не работа с текстом, как уловить чистый тон и выбрать верный цвет требуют всего художника и музыканта, а не только его зрения и слуха. Ожидание сообщения предполагает способность человеческого существа на поступок.

Когда-то, может быть одновременно с тем, как человечество ощутило необходимость записывать свою историю, оно пошло путем расходования природы и себя. Эксплуатация Земли и использование планетарной наукотехники почти только для самообеспечения части человечества – по существу одна и та же растрата. Главным событием стал казаться этот процесс. Он скандально захватывает размахом, ужасом, неостановимостью. Но посреди его развертывания никуда по-прежнему не ушло, а только заглушено шумом обвала спасительное слово. Оно как прежде обещает надежду, в ищущей мысли, в поэзии, в искусстве. Участвовать в нем было бы немыслимой удачей, на которую мы не смеем надеяться. Не забывать о нем назначение этой книги.

Части сборника делались в разное время. Для составителя было неожиданностью увидеть, что почти все они говорят о слове, языке и речи в одном плане с событием. Поэтому они составили одно целое, хотя каждая готовилась как законченная вещь. Каждая делалась для себя, даже если была заказана, как реферат Джорджа Стайнера, заметки о розановском переводе аристотелевской «Метафизики» и отчет о философской серии издательства «Мысль». Что делаешь по совести для себя, может пригодиться любому. Ничего другого как освоиться в доме бытия (язык-речь дом бытия, Хайдеггер) пишущий не хотел. Впечатление, что он входит разбрасываясь в занятые специалистами области языкознания, теории перевода, психологии детства, бахтиноведения, может сложиться только если не видеть, что далекая цель велит искать повсюду, не исключая заранее ни один из путей. Эта цель возвращение на родину, где всё разбросанное снова соберется в одно.

Нет слова важного и служебного, первичного и вторичного, божественного и обыденного. Корни слова всегда в единственном событии мира. Кодификаторы, организаторы языка никогда на самом деле не помешают ему звучать всё равно во всем своем размахе, к их досаде. Ограничивают они только сами себя, уходя со света, от слова-события в никуда. Там, в нигде, массивами носятся тени слов, заполняя несчетные страницы и экраны, перекрестно отсылая к тому настоящему, что их отбросило. Они мало что значат кроме намека на что то неопределенное. Напрасно пытаться восстановить настоящее оперируя этими тенями. В лучшем случае они только косвенно покажут, в какой стороне надо искать.

Младенцы и малые дети не слышат слово отдельно от вещи. Почти никто вокруг них не одобряет и не поддерживает этой их серьезности. Утратив ее, подростки приучаются на свою беду вместе со взрослыми отличать слова от дел. Сразу же тогда начинаются поиски утраченной действительности. Но вещи, которым не дали слова, превращаются в тени. Ненавязчиво поэзия увлекает души, обещая восстановить потерянное единство. В ней возвращается пластика детского взгляда, видящего мир живым. Но поэзию раздвоенные умы читают уже чтобы отдохнуть от повседневности. Поэзия кажется даже искреннему поклоннику красивым приложением к действительности или сладким обманом. Ею пользуются для бегства от жизни, а она в отрыве от сырой почвы вянет. Философия напоминает о единстве бытия, открывает мир и диктует назначение человека. Но ее называют теорией, от которой неизбежно придется потом сойти к практике. Божественная проповедь пытается поставить человека перед лицом создателя, но служение ему запирается в стенах храма и робко выходит на улицы. Там искусства и музыка зовут к забытой целости человека, но редко кто добирается до смысла зова, довольный тем, что ощущает его красоту. Наконец, государство жестко приравнивает букву закона к факту, но кроме немногих бескорыстных фанатиков порядка в армии, бюрократии, полиции и суде большинство ускользает от жестких императивов, к которым обязывает историческое существование. Война, кризис, рукотворный апокалипсис приходят тогда положить конец безнаказанной измене слову.

От первого начала речи все слышат и понимают ее по-своему. Изменение, перенос, метафора – образ жизни смысла. И кажется, что он градациями спускается с высоты от «первичного автора» вниз, постепенно отдаляясь от исходной вести. Эта схема оправдывает прослеживание заимствований, подражаний, теорию перевода. По-настоящему однако уровни речи, от полноты смысла до полной бессмыслицы, определяются не дистанцией от источника, а всегда только мерой моего участия в слове. Младенческое понимание вкривь и вкось почти всякой взрослой речи никому не кажется ненормальным, потому что обеспечено таким вниманием к происходящему тут событию, какое взрослым доступно может быть уже только во сне. На любой ступени опускания народной речи до просвещенных толков, принятия литературного источника массами или его перевода в иначе говорящую среду слово оставляет за собой способность восстановить размах события.

2000

Приложение