Случай в парке

На синем знойном небе ни облачка. Весь август не было дождя. Засуха изнурила парк. Трава на газонах выгорела дотла. Пересохшая земля потрескалась, покрылась толстым слоем бурой пыли. Из нее торчат редкие желтые травинки — словно языки грешников, изнывающих в адском пекле. Томимые жаждой деревья сбросили листву. Она сухо шелестит, когда налетает ветерок. И лишь кое-где на монотонной серой глади, подобно редким островкам, поднимаются клумбы с цветами, которые продолжают поливать по распоряжению городских властей, пекущихся о том, чтобы столица и в жару не утратила приличного вида.

Огромный парк оцепенел под палящим солнцем. На середине озера одиноко покачивается плавучий домик для птиц, мутная вода мягко плещется о его борта. За темно-синими камедными деревьями на холме краснеет черепичная крыша собора. Вид у собора таинственный и жутковатый, он напоминает замок графа Дракулы[1]. А над ним с молодой дерзостью взмыли современные крепости — здания министерств; в сотнях окон пылают солнечные зайчики.

К востоку от парка за широким шоссе распростерся город, похожий на дремлющего дракона, чрево которого битком набито глухо урчащими автомобилями.

Из парка видны хмурые циферблаты часов на зданиях парламента и ратуши. Каждый час они бьют одновременно, регистрируя пульс усталого города и укоряя тех, кто валяется в парке без дела: пора, мол, браться за ум, приносить пользу обществу. Призывы их остаются без ответа. Лишь изредка кто-нибудь вскочит на ноги, щурясь, поглядит на огромные стрелки и, стряхнув травинки и пыль, смиренно и понуро поплетется к шоссе, пересечет его и исчезнет в лабиринте городских улиц. Иные же, с вызовом задрав голову, обругают назойливый звон, повернутся на другой бок и заснут снова. Видно, если им и надо бы куда пойти, их туда не очень-то тянет.

На шоссе ревут моторы, визжат тормоза, рыдают кареты «скорой помощи» — тщатся обогнать смерть. Где-то неподалеку натужно гудят паровозы, зовут в дорогу. Но тем, кто в парке, податься некуда, стоп, приехали уже. Все эти звуки залетают сюда как бы из иного мира.

Пробило час дня, время распахнуло ворота шлюзов. Из министерских зданий, сметая все на своем пути, вырвался поток голодных служащих и хлынул вниз по холму, через парк, вдоль озера, мимо первого мороженщика, к восточным воротам. Второй мороженщик перекрыл было единственный выход на шоссе в отчаянной решимости во что бы то ни стало распродать сегодня свой товар. Но бурлящий поток, оттеснив его, пронесся мимо. Сегодня, как и вчера, и позавчера, клерки не купили ни единой порции мороженого.

Перемахнув через шоссе, человеческие волны разбивались о берег-тротуар и текли ручейками в разные стороны. Кто спешил к жаровням на Ривер-роуд, кто становился в очередь за рыбой с жареным картофелем, чтобы потом усердно глотать пересохшие стружки, сдабривая их водянистым томатным соусом. За несколько секунд бетонные челюсти ворот поглотили тысячную толпу. Сонный парк наблюдал это зрелище с подчеркнутым равнодушием. Парк знал наперед: через час начнется отлив.

А пока дорожки опустели, только на выгоревших лужайках осталась горстка бедолаг безработных. Ветер, подымая пыль, гнал опавшие листья через шоссе в гудящий город. Мороженщик, точно прокаженный, все позвякивал колокольчиком.

Голые, облетевшие деревья почти не давали тени, но люди по привычке искали под ними спасения от зноя. Худой небритый старикан, присев под куст, царапал обгоревшей спичкой какие-то цифры на черной сухой ладони. Рядом на земле стояли две большущие корзины с фруктами. Может, после обеда удастся распродать… Почесывая в затылке, он подсчитывал утреннюю выручку, бормотал что-то себе под нос, чертыхался. Закатав штанину, продолжил подсчеты, царапая свои выкладки на ноге. Наконец бросил спичку, плюнул на ладонь, стер написанное, повалился на спину и закрыл заросшее лицо жилистыми руками.

На озере двое гребцов скользили в маленькой лодке. На цементе набережной, болтая босыми ногами над грязно-серой водой, сидели зеваки и наблюдали за гребцами, перекидываясь обрывками фраз. Изо дня в день одно и то же: те же гребцы в лодках, те же зеваки на берегу, которые довольствуются созерцанием, раз уже самим кататься не по карману.

Пруд с рыбками неподалеку от озера зарос водорослями, подернулся бесцветной тиной, на фоне которой желтели, синели и алели разноцветные водяные лилии. Воды в пруду осталось мало, земляная насыпь вокруг него обвалилась, рыбки толклись на самой середине, где поглубже.

Патлатый бродяжка безработный в стоптанных домашних туфлях сидел под доской с надписью «Удить запрещается» и швырял всякий мусор — травинки, камушки, комки земли — голодным рыбкам. Стайки красных, черных и белых рыбок — все больше мелюзга, но некоторые и с фут — кидались за поживой, но их неизменно постигало разочарование. И все же, как только новый комок ударялся о воду, они набрасывались на него. Бродяжка на берегу злорадно хихикал. Иногда его поднятая рука застывала на полпути, цепким взором он следил за тем, как мечутся рыбки, и качал головой.

Заметив в воде мое отражение, патлатый искоса взглянул на меня и отправил рыбкам очередной камушек.

— Привет, — отрешенно буркнул он.

— Привет.

— Как ты думаешь, что они едят?

— Мошек.

— Интересно! Как же они их ловят?

— Мошки тонут в воде.

— Надо же, бедняги. — Он огляделся вокруг, но мошек нигде не увидел. Вздернул рваные штанины, почесал худые ноги, потом опять повернулся ко мне, заслонившись рукой от солнца.

— Знаешь, рыбы как люди.

— Ну уж!

— Нет, правда.

— Как же это?

— А вот так.

Он повернулся к пруду и показал туда, где вилась суетливая рыбья стайка.

— Гляди!

Рыбки жадно метнулись к полетевшему в воду комку земли.

— Видал? И вот так все утро. Смотри, что делают…

Мозолистыми пальцами бродяжка ухватил увесистый камень, но понял, что он чересчур велик, отбросил его в сторону и решил угостить рыбок валявшимся на насыпи раздавленным окурком. Самая большая рыбина, черная, с розовыми пятнами на голове и спине, подхватила его и, спугнув мелочь, гордо поплыла прочь.

— А вот интересно, дом у них есть? Где они спят по ночам?

Но тут залился колокольчик мороженщика. Мой собеседник ткнул большим пальцем через плечо.

— Парень совсем спятил, ей-богу. Трезвонит без толку, все равно никто у него не покупает. Шел бы туда, где ребятишек побольше. — Отвернулся опять к воде и продолжал, словно обращаясь к рыбкам: — В океане живет огромная рыбина, чудище морское, правительница подводного царства. Иногда она поднимается со дна, чтобы погреться на солнышке, и мы видим радугу. Когда она выпьет весь океан, будет жуткая засуха и настанет конец света.

— Откуда ты знаешь?

— От людей слыхал.

Прищурясь, он снова глянул на меня.

— Думаешь, это неправда?

— Скорее всего так.

— А ты океан видел?

— Было дело.

— Ну и как он, большой?

— Большой.

— Как сто таких озер? — Он широко раскинул руки.

— Больше.

Он облизал пересохшие губы.

— Как тысяча?

— Гораздо больше…

— Ну и ну. — Он скорчил гримасу в знак изумления. — Так, может, насчет огромной рыбины, чудища морского, и правду говорят? Есть она?

— Возможно.

Он почесал в затылке.

— Чем же она питается?

— Наверно, другими рыбами.

Он снова уставился на воду и надолго замолчал. В животе у него урчало. Я закурил, и он тут же обернулся, красные глазки его так и прилипли к моей сигарете.

— Не оставите ли курнуть, мистер?

Я полез в карман и предложил ему целую сигарету. Он поперхнулся от избытка чувств и дурашливо хлопнулся передо мною на колени.

— Спасибо, брат!

Потом быстро вскочил, нагнулся и, схватив большущий камень, свирепо запустил его в стайку доверчивых рыбок. Прошипел: «У-у, гады» — и потопал прочь, унося свой трофей.

Начинался отлив. В парке становилось людно. Канцелярская братия выбиралась из грохочущих городских улиц и переулков, толпилась на кромке тротуара, выжидая просвета в непрерывном потоке машин. Переправившиеся через шоссе, замедлив шаг, проходили по парку и обреченно взбирались на холм. В жидкой тени деревьев и кустов, будто привидения-зомби, поднимались с земли клерки, швыряли в сторону обрывки газеты, в которую был завернут жареный картофель, и плелись в свои конторы. Те, кому хватило денег на молоко, теперь надували пустые пакеты и хлопали ими, как дети.

У восточного выхода появились два полисмена. Подошли к мороженщику и велели показать лицензию на право торговать вразнос. Небритый старикан, подхватив тяжелые корзины с фруктами, взгромоздил их на плечи и, медленно и тяжело ступая, направился к дорожке, пересекающей парк с запада на восток. Он что-то недовольно бормотал себе под нос. У дорожки два полисмена остановили его. Он вздрогнул от неожиданности, растерянно поглядел на одного, на другого и опустил свою ношу на землю.

— Где твоя лицензия? — спросил полицейский.

— Лицензия? — Старик недоуменно пожал плечами, потом закивал и полез в карман. — А, лицензия, ну как же!

Он долго шарил по карманам и наконец беспомощно развел руками.

— Дома, — еле слышно произнес он.

— «Дома», — передразнил полицейский. — А удостоверение личности где?

Старик снова порылся в карманах, потом поднял глаза на блюстителей закона и печально покачал головой.

— Дома, — через силу выговорил он и протянул руку. — Зато вот нашел пять шиллингов.

Полицейские быстро переглянулись. Один пожал плечами.

— Это вся моя выручка, — сказал старик.

И в ту же минуту полисмен схватил его за шиворот и толкнул к воротам.

— В суде все объяснишь! — гаркнул он. — Ни лицензии, ни удостоверения…

Второй полицейский подхватил корзины, и все трое двинулись в сторону города.

— Матерью покойной клянусь, нет у меня больше ни пенса, — запричитал старик. — Не тащите меня к судье, я уже был там на прошлой неделе. И сегодня-то вышел с корзинами, только чтобы заработать на штраф. Он меня повесит, этот кровопийца…

У обоих полисменов брови гневно поползли вверх.

— Ох, — спохватился старик. — Я совсем не то хотел сказать. Просто он, ну, бешеный. Мне же от него теперь не уйти, а ведь у меня жена и дети…

Полицейские проявляли полнейшее безразличие к его мольбам.

— У меня найдется еще пятерка, — признался старик в отчаянии. — Памятью матери клянусь, это все. Только отпустите меня.

Один из полисменов — тот, что тащил корзины, заколебался, но другой все подталкивал старика к выходу.

— Берите себе одну корзину, — чуть не плача, предложил торговец. — Корзину и десять шиллингов. Не сунусь я больше в парк, честное слово! Поверьте! И близко к нему не подойду, пока не накоплю денег на лицензию. Берите обе корзины, все забирайте, только не ведите меня в участок.

Полицейские хранили молчание. Тогда торговец начал поносить их на чем свет стоит, ругал и проклинал их жен и детей. Внезапно, громко чертыхнувшись, он подпрыгнул и побежал. В кулаке ошарашенного констебля остался клок ветхого пиджака. Оправившись от изумления, полицейский припустился за беглецом, на ходу взывая к прохожим о помощи. Второй, с корзинами, рванулся было за ним, но с таким грузом не побежишь, и он отстал, нагнулся, чтобы подобрать оброненную напарником фуражку.

Беглец оторвался от своего преследователя ярдов на двести. Еще немного — и он затерялся бы в уличной толпе. Но когда, добежав до шоссе, он остановился, чтобы переждать машины, его схватил прохожий, услышавший крик полисмена. Старику удалось было освободиться, но тут на него навалился другой прохожий. Торговец отчаянно рванулся и, споткнувшись, упал в придорожную канаву. Тут же собралась толпа, в несчастного полетели камни. Он закричал, взмолился о пощаде, но толпа жаждала крови… Когда подбежал запыхавшийся полисмен, старик лежал на дне канавы, неуклюже раскинув руки, как сломанная тряпичная кукла. Камень величиною с тот, которым запустил напоследок в рыбок мой недавний собеседник, угодил ему в висок.

Оба полисмена беспокойно шарили глазами вокруг в поисках виновного. Но все лица выражали лишь праведное негодование. В толпе витало слово «вор», его произносили все убежденнее, и полицейские сочли за благо поскорее убраться в город.

Но зрители не спешили расходиться. У обочины затормозил патрульный полицейский автомобиль. Инспектор, протиснувшись сквозь толпу, спрыгнул в канаву, присел на корточки, пощупал пульс старика и покачал головой.

— Готов, — объявил он.

Стоявшие впереди опустили глаза и попятились. Сработала защитная реакция — кому охота идти в свидетели! Все сразу заторопились к себе в конторы. Словечко «вор» снова возникло где-то позади и распространилось в редеющей толпе, как ядовитый газ. Ясное дело, вор, вид один чего стоит — ободранный, грязный, небритая голодная рожа!..

Если у инспектора и возникли какие-то сомнения, то теперь они враз улетучились: вор есть вор. В гуще людных городских улиц, в тесноте проулков правит неписаный закон, предрешающий судьбу схваченного с поличным воришки. Должностному лицу остается лишь одно — установить личность погибшего.

Часы на обеих башнях пробили два. Правосудие свершилось — суд правый и скорый, — и толпа рассеялась. Отлив достиг вершины холма, волны исчезали за охраняемыми привратником дверьми. Эпилог разыгравшейся в парке драмы досматривали немногие. Среди них был и тот парень, что забавлялся с рыбками. Мы переминались с ноги на ногу, нетерпеливо шаркая подошвами, пока тело не погрузили в фургон и отправили в морг. Там и найдут своего супруга и отца жена и дети, если старик не соврал и они у него правда есть.

Когда все было кончено, мы вернулись под оголенные деревья парка, чтобы охладить в их чахлой тени пылающие стыдом лица. Что-то темное, невысказанное тяготило совесть.

Огромный парк снова замер. По-прежнему палило солнце и ветер вздымал пыль. Синоптики обещали, что в сентябре польют дожди.

Но нам, в общем-то, было все равно…