Случайное сходство

Донесется искра фейерверка;

добежит огонь электросварки;

в темноте открывшаяся дверка

обещает место в луна-парке,

чтоб и мы на острове блаженных

в безотчетных растворились сроках;

стали сыпью, что живет на стенах,

солью, что ночует на дорогах.

Вот она, Москва-красавица, —

постоянный фейерверк.

Поглядите, как бросается

белый низ на черный верх.

Дайте нам, у нас каникулы,

конфетти и серпантин.

Остальное, что накликали,

даже видеть не хотим.

Ожидания доверчиво

в новостях передают.

Всем привет от фейерверкщика,

а от сменщика – салют.

Как бы вытащить из ящика

с говорящей головой

не того, впередсмотрящего

на тебя, как часовой —

словно ты шпана советская

или крайний инвалид.

Он о том, что время детское,

по-немецки говорит.

Время – голову не высуни.

И уходят в дальний путь

дети, загнанные крысами.

Им вода уже по грудь.

Посещением обрадуй

городок, идущий в гору.

За кладбищенской оградой

яму вырыли другому.

И миньяна, как ни ратуй,

не собрать об эту пору.

Весь сегодняшний Казимеж

словно выбитая челюсть.

Вдоль по улице Шерокой[1]

ходит ветер, подбоченясь.

Люди свесились из окон.

Что упало – не поднимешь.

Вот и память как известка

отлетает, легковесна.

Не из камня, а из воска

возводили это место.

И вот видишь, Матка Боска

не спасла его, Болезна.

А еще говорит мне попутчик наш:

Так и быть, я тебя запру.

Приберу тебя как чужой багаж.

А зачем пропадать добру?

Подводя итог, не сиди вот так.

Не показывай слабину.

Я казенным мелом поставлю знак

и квитанцию не верну.

Задержи в уме, подводя итог,

основную величину —

неучтенный груз, что везет челнок

на себе через всю страну.

Грузовой отсек. Подвижной состав.

Можно сразу поставить крест.

Ведь теперь не все на своих местах,

да и нет их, надежных мест.

Разреши чужим багажом не стать

для проворных рук.

Тяжела ты, право, ручная кладь,

неподъемна вдруг.

Девки идут как Бирнамский лес.

Ротами, ярмарками невест

строятся без указки.

Пляшут набедренные узлы,

ходят шарниры из-под полы.

Видно, что не гимнастки.

Следом народный идет конвой,

их добровольный пленник,

гонит на них как осиный рой

ворох цветных наклеек.

Новое высеяно зерно.

Город, выигранный в казино,

высмотрит напоследок,

как разрушительницы границ,

дети кентавров и кобылиц

рвутся из лестничных клеток.

Сна ни в одном глазу.

Сон, посмотри в глазок:

в свете наискосок

кто-то в знакомой шапке,

в чужом пальто,

сам неизвестно кто.

нет ничего в руках

нет ни песка

ни кипятка

нечего бросить наверняка

нет ничего в руках

нет и сил у руки

все замечает страх

у него глаза велики

Страх, посмотри в глазок.

Там никого. Там близка, густа

сделана темнота

из одного куска.

Да и что ему твой песок —

он и сам из песка.

Скоро мы станем прошений податели.

Станем просители мы,

чтоб разошлись ради дочки и матери

снежные эти холмы.

Чтоб они стали перинами белыми

с мягкой опорой на дне,

и невредимыми съехали, целыми

дети на той стороне.

Сердце привязано ниткой невидимой.

Нить коротка, а земля велика.

Рожки, улитки, свои протяните им!

Бык и олень, отведите рога!

Вышел чернее тучи.

Стал не-разлей-вода.

В мире радужном и текучем

так бы и жил всегда.

И не вдыхать бы его, не трогать —

воздух, попавшийся на крючок.

Чей зацепил меня острый коготь?

пыли стеклянной прошел пучок.

Норы завалены, поры забиты

в городе, пойманном на блесну.

Хмуры фасады, видавшие виды, —

ждут, что в глаза им плесну.

А земля, скажи, а Европа – что с ней?

Известковый камень на солнце рыж.

Еле слышен ропот воздушной розни,

что идет, еще не касаясь крыш.

Расчищая место магнитным бурям,

там железный трудится дровосек.

А замолкший город колотит в бубен —

Посылает весть. Собирает всех.

Так любой научится напоследок

не своим оборачиваться лицом,

выдавать за прошлое грубый слепок,

чтоб не вечный город, а вечный сон.

И Европа, сросшаяся с подошвой,

что живет и в таборе и в глуши,

соберет ему на билет дорожный

от простой души.

Вот дым – он то уходит вверх,

то по земле ползет как мох.

Что скажешь, добрый человек, —

какой тут кроется подвох?

Вот ураган берет разбег —

поди скажи ему: постой.

Вот, скажем, тот же человек

с его неясной добротой.

Крутится, как водица

свежая льется.

С кем поведется, тот и сгодится.

С кем поведется?

Кто попадется.

Нам ли не знать их,

юных и нежных.

Все на браваде,

на перехвате

нас, безутешных.

Сколько ж худой обувки

надо сороконожке?

Справа ничьи сережки.

Слева мотки веревки.

В правом ящике нитки и тряпки,

метки.

В левом одни прищепки

в страшном таком порядке.

Слой погребен под слоем.

Пуговицы, таблетки.

Этот урок усвоен.

Неужели мне положено

узнавать такие новости

от калики перехожего,

от знакомого на лестнице,

от случайной горевестницы?

Мелет-мелет-мелет мельница.

Ужас, он сейчас отменится —

чтоб ни год такой не видели,

ни число такого месяца.

Номерок без предъявителя

в гардеробе перевесится.

Сотни дел еще не сделаны.

В небе радуга напрасная.

Облака летят как демоны.

Жизнь – слепая, несуразная,

незадачливая вкладчица —

вот когда она наплачется.

Так лежит, что смотреть не надо.

Погребальная пахнет роза

смесью обморока и обряда.

Я увидел, как он боролся,

уходил от незваной гостьи.

Я увидел его отчаяние.

Но пока не проникла в кости,

битве нет еще окончания.

Я увидел, что есть граница

постороннего хлада, глянца.

А грудина, плечо, ключица

продолжают сопротивляться.

Потихоньку речь течет,

слезы медленные копит.

До свиданья, чай не допит,

все слова наперечет.

Это мне мой кот наплакал,

наилучший из котов.

К черным датам, черным знакам,

врать не буду, не готов.

Колесо одно катилось,

докатилось до Москвы.