Случившееся

1

Это случилось, а значит я умру. Не знаю, как так получилось, но я придумал слово, которым можно убить. Теперь я вынужден беспрерывно контролировать свои мысли и слова, каждую секунду подвергая их цензуре. Я прекрасно понимаю, что однажды все-таки произнесу это слово вслух или про себя, и единственная цель моей жизни – оттянуть момент смерти.

Об этом я думал, когда прощался с клиентом и выходил на улицу. Меня чуть не сбил грузовик, обдавший пылью и даже не повернувшийся посмотреть, все ли со мной в порядке. Впрочем, что за идиотское олицетворение? Грузовики не умеют поворачивать головами. Не вздумай предложить что-нибудь подобное клиенту, тебя сразу примут за шута.

Моя работа – поиск правильных слов, составление текстов и бумаг: чтобы компании дали грант, субсидию, не придрались, не наехали, чтобы продукт купили, а потом не предъявляли претензий. Копирайтер? Можно сказать и так, но как вы уже поняли, я составляю в том числе и документы, и технические задания, и много чего еще. Даже не знаю, как эта профессия называется на рынке. Я фрилансер, заказчики находят меня сами, потому что я делаю все безупречно, никто не жалуется, все довольны. Сам себя я в шутку называю мастером над словом, насмотрелся сериалов, в одном услышал словосочетание «мастер над монетой», мне понравилось.

Клиент, от которого я только что вышел – крупная контора по производству памятников. Никогда не любил ритуальные услуги, от них мурашки по коже, особенно теперь, когда я сам в любую секунду могу отправиться на тот свет.

Моя фамилия Новожилов, а имя вам знать необязательно. Характер у меня резкий, если начнете спрашивать, просто пошлю и все. Я и думать бы обо всем этом не стал, тоже мне радость – мусолить в голове всякую чушь, но приходится: надо постоянно забивать голову мыслями, иначе на ум сразу придет это слово. И зачем я его только придумал, как так получилось, сам не знаю.

То, что вы читаете, это мои мысли, разговор с вами и самим собой. Вы – мой воображаемый друг, что ли. Я бы даже сказал, спаситель. Звучит глупо, сам не рад, но другого выхода у меня нет – лучше быть дураком, чем мертвецом. Надо постоянно о чем-то думать, сон – единственный отдых. Хотя кто знает, может, если слово придет ко мне во сне, я уже не проснусь.

Открыл дверь старого «гольфа». Каждый раз при виде этой машины радовался, что ее не забрал эвакуатор. На пассажирском сиденье сидела Инна, она всегда была там, иногда это просто выводило из себя.

– Представляешь, они их заранее делают, – сказал я, поборов приступ гнева.

Завел машину, дотронулся до зеркала заднего вида, именно дотронулся, потому что настроено оно всегда идеально, на вдохе посмотрел в правое боковое зеркало, на выдохе в левое. Это один из моих бесконечных обязательных ритуалов. Если не выполню этот – разобьюсь. Инна знает, она видела.

– Зачем заранее? – спросила она.

– Оказывается, так выгоднее. Заказывают сразу большую партию на популярные фамилии. Кузнецовых много.

– Новожилов тоже есть?

– Нет, все-таки редкая фамилия. Кузнецов, Акимов, Петров – такие.

– А от тебя что требуется?

– Да как обычно.

«Как обычно» – значит описать нужными словами деятельность компании, найти такие слова, чтобы понравились всем: покупателям, инвесторам, госорганам, самим владельцам, иногда каким-то бандитам.

– Знаешь, что мне в тебе нравится? – спросил Инну, она хитро пожала плечами, будто не знала, хотя это просто была такая игра – прогонять одни и те же диалоги изо дня в день, пока едем в машине. – Нравится, что ты не глупая.

– Да есть и поумнее, – она всегда как бы сопротивлялась.

– Не неси чушь. Вчера в «Словах» еще раз убедился, какие вокруг идиоты.

«Слова» – модный книжный магазин, там есть некоторые книги, которые нужны мне для работы. Приходится заходить, хотя люди там – настоящие павлины, каждого из них ненавижу, такие смешные, строят из себя умных. «Я читаю “Галактику Гутенберга” и Освальда Шпенглера, я такой интеллектуал». «Да пошел ты», – так и хочется сказать и плюнуть в лицо. Я сам читаю всю эту дрянь, но исключительно для работы, никакого удовольствие изучение трудов пафосных кретинов мне не доставляет. Вкусную шаверму я уважаю куда больше, чем какого-нибудь Маршалла Маклюэна. А если вы фанат Андрея Тарковского, лучше не попадайтесь мне на глаза, вы вне шкалы напыщенности, улетели за грань, в открытый космос глупости, рвите там желтые одуванчики, чтобы в кадре не было желтого. Уйдите в открытый космос навсегда, наслаждайтесь его красотой и тем, что там ничего не происходит.

Что-то я раздухарился.

– Что случилось в «Словах»? Я тебе расскажу, что. Одна девушка взяла книгу и спросила своего парня, какой тут перевод. Я даже голову не поднял, не посмотрел на нее, но отметил про себя: «Ого, ее беспокоит, кто переводчик, видимо, разбирается». Потом она вдруг спрашивает: «А что это за писатель?» Парень ей отвечает: «Алехандро Ходоровски, но он не писатель, а режиссер». «Это чей?». Так и спросила, «это чей». «Мексиканский». Тут я понял, что она не очень-то разбирается, и он тоже, потому что Ходоровски – чилиец с еврейскими корнями. Через какое-то время эта девушка берет другую книгу и спрашивает: «Почему тут так странно?». «Это Джек Керуак, у него такой способ писать. Поток сознания, без запятых». «Может быть, он просто не знал пунктуации». Тут я понял, что она полная дура, каких поискать. Вот тварь!

Ударил по тормозам, какой-то идиот на «ауди» злостно подрезал меня.

– Тварь! – заорал я на него. – Чтоб тебя на перевале Дятлова разорвало!

Извините, иногда я завожусь и не могу себя контролировать. На самом деле я достаточно интеллигентный человек, мне тридцать лет, раньше был худым, потом располнел, у меня живот, иногда беру складки со всей силы, так и хочется их выдрать.

– Купят им «ауди», потом эти ездят.

– Да ладно тебе, успокойся. Мы скоро доедем?

Злобно посмотрел на Инну. Она знает, что нельзя это спрашивать. Запретная фраза.

– Ты совсем что ли?

Хорошо, давай развернемся, поедем обратно, пока недалеко уехали.

– Нельзя это спрашивать, ты же знаешь.

Вывела меня из себя.

Когда Инна спрашивает, скоро ли мы доедем, делает это так, что меня всегда пробирает дрожь. Получается зловеще, натуральный зловещий мертвец на пассажирском сиденье. Инна всегда бледная, другой быть не может. В ее положении это нормально.

– Как обычно, будем теперь тут часами кружить. Сколько у нас рекорд?

Обиделась, не отвечает.

– Давай без этого, ладно?

Главное, чтобы она не начала специально водить меня кругами. Не зря я спросил про рекорд. Сколько мы тогда катались, когда с ней случилась истерика? Зашли на шесть кругов, ехали до дома несколько часов, хотя тут всего четыре километра.

Вы, наверное, не очень понимаете, о чем речь? Дело в том, что у меня обсессивно-компульсивное расстройство – невроз навязчивых состояний. Может, у вас тоже такой есть, только проявляется слабо. Или наоборот – еще сильнее, чем у меня. Вы вбиваете себе в голову, что если не будете повторять какой-то ритуал, случится что-то плохое, кто-то умрет, обычно от рака. Рак – единственная болезнь, которую я боюсь, на остальные мне плевать.

У меня это все зашло слишком далеко, навязчивость выросла из простых действий до настоящего эпоса: ритуал, который я обязан соблюдать – беспрерывная цензура собственных мыслей. Когда я придумал слово, которым можно убить, сразу понял, что жить мне осталось недолго, если только мне не удастся поместить слово так глубоко в подсознание, что я не смогу его оттуда достать. Забыть и никогда не вспоминать.

Почему я до сих пор жив? Если я придумал слово, то должен был сразу умереть, не так ли? Не знаю, это сложно объяснить: я как бы и не думал никогда об этом слове, не произносил, но знаю, что придумал, знаю, что оно есть, знаю, что могу подумать о нем и произнести вслух.

Самое страшное, что я уже проверил слово в деле, поэтому абсолютно уверен: это не просто мое личное психическое расстройство, падение на шизофреническое дно, нет, – это работает, потому что я убил человека.

Это был самый несносный заказчик из тех, с кем приходилось иметь дело. Он продавал какой-то нелепый тренажер для похудания (так и было сказано – «для похудания»), хотя сам с трудом умещался на офисном стуле. Он был больше похож на желе, чем на человека, постоянно потел и вытирал лоб грязным платком, а его запах сразу завоевывал помещение, в котором находился владелец тела, и был навязчив, как рана во рту, которую все время случайно кусаешь, и она не может зажить.

Заказчик хотел, чтобы я составил текст для его продающей страницы. Я, как обычно, предложил ему несколько вариантов: это работает так, это так, это так, объяснил ему, разжевал, рассказал об опыте прошлых подобных заказов. Ему не понравилось, сказал, нужно что-то другое. «Что не так, не понимаю?». «У вас текст не льется, а плывет, а он должен именно литься». Я, кажется, даже рот раскрыл. Чего? «Ну вот, понимаете, он у вас плывет, а мне надо, чтобы лился», – невозмутимо повторил он и вытер лоб платком. Ситуация усугублялась тем, что он не внес предоплату. Обычно это меня не раздражало, в итоге заказчики всегда остаются довольны и оплачивают сто процентов. Что-то мне подсказывало, этот не заплатит. Полный неадекват.

И все же на следующий день принес ему еще несколько вариантов. «Вот, посмотрите, думаю, на этот раз текст льется». Он долго изучал, потел, вздыхал и через двадцать минут дал ответ: «Это еще хуже. Теперь у вас текст не льется, а капает». «Капает?» – переспросил я. «Капает», – уверенно повторил он. Тут я почти вышел из себя, но сдержался. В общении с клиентами я никогда не позволял себе лишних эмоций, разрезая их на части бензопилой уже потом, в собственной голове.

«Поскольку я не понимаю, что вам нужно, вынужден отказаться от заказа. Внесите предоплату». «Предоплату?». «Вы были предупреждены, я работаю по предоплате». «По предоплате?» – он покраснел, встал, взял меня под локоть. Чтобы взять меня под локоть, он приподнял свою руку, и его едкий запах ударил мне в нос. «Пустите», – грубо сказал я и направился к выходу. «Ничего не надо, предоплаты не надо», – бросил я, уже открыв дверь и думая о том, что едкий запах станет навязчивым. У меня очень хорошая память на запахи, некоторые не могу забыть. Они преследуют долгие годы.

Хорошо, я знаю, как с тобой поступить.

Узнал, где он живет, поехал туда вечером и просунул под дверь лист бумаги, на котором было написано слово. Я руководствовался только гневом, дикой животной яростью, закипевшей во мне. У меня даже не возникло мысли о том, что написав слово, убью сам себя. Не задумываясь, на автомате написал его на бумаге и просунул под дверь.

Со мной ничего не случилось. Через два дня я узнал, что заказчика нашли мертвым в его квартире. Так все и началось.

2

Так все и началось. Через стекло я видел, как они били, заливаясь смехом. Один ронял другого, быстро бежал и сильно бил.

Это были дети, они играли в футбол, били по мячу, я слышал их смех даже через стекло машины.

– Давай тогда заново, – сказал Инне, она кивнула.

– Вот здесь.

– Да я знаю.

Припарковались у того же места. Начну ритуал заново: заглушил двигатель, завел, дотронулся до зеркала заднего вида, на вдохе посмотрел в правое зеркало.

– Эти сюда опять.

– Не отвлекай.

Надо заново. Снова дотронулся, на вдохе посмотрел в правое зеркало, на выдохе в левое.

– Так мы никогда не доедем.

Так и знал, что это случится. Все, конец. Этой фразой она убила, придется возвращаться еще дальше, в самое начало пути.

Так все и началось. Мои родители были богатыми и в семь лет наняли воспитателя, чтобы заниматься мной, пока они занимались собой. У меня был воображаемый друг Билли, с которым я играл дома в мяч, когда воспитатель уходил. Как-то перед его уходом я чихнул, и он решил, что я заболел. «Что за оказия, инфант террибль», – сказал воспитатель и выпятил нижнюю губу.

Он был полным ничтожеством, как вспоминаю сейчас, хочется взять его за горло и вырвать крошечный кадык. За глаза я называл его Педди – сокращенно от «педагог», но с двумя «д».

Педди пудрил свое утонченное бледное личико, на котором никогда не велось угревых войн, пока учил меня французскому. Зачем учить ребенка французскому? Ну что за оказия, экскьюзе муа, инфант террибль. Оказия – какое слово выискал. Он душился дорогим марсельским парфюмом, его кожа выдыхала его на меня.

Задушу любого, если еще раз в жизни услышу экскьюзе муа. Разорву рот самсоном. Льон, лео-лайон-лев. Педди пытался учить меня каталонскому на случай, если мы с родителями вдруг переедем в Барселону, а Каталония отделится от Испании. Мне повезло, что этот человек никогда не слышал о басках. Льяооо.

«Вы заболели, мой милый инфант», – сказал воспитатель. «Мы не в баварских землях, и все же их лебе дих, так что дам вам хороший медицинский совет: повторяйте все время про себя “я здоров” до бесконечности, пока не выздоровееете». Он говорил «выздоровееете», с тремя «е», как у Маяковского длинношеее.

Дойди до дна в Спарте в младенчестве, Педди.

«Адьос, мой милый инфант». И закрыл дверь на ключ.

Освободившись от воспитателя, я тут же бросился играть в мяч с Билли. Он сильно бил, я отбивал, потом он вдруг сказал: «Если будешь повторять “я умру” до бесконечности, умрешь». Засмеялся и исчез, оставив меня одного.

Так все и началось. Я начал мусолить эту мысль в голове, все время повторял «я умру, я умру, я умру». Знал, что лучше повторять «я здоров», но не получалось. Это была моя первая навязчивая мысль, потянувшая за собой все остальное.

Воспитатель посоветовал родителям давать мне лекарство, и вскоре по всеобщей версии я выздоровел, хотя не болел. Потом я услышал в новостях, что кто-то задохнулся ночью. Не помню, кто, какой-то неизвестный человек. «На животе надо меньше спать», – буркнул отец. «Уткнулся в подушку», – сказала мать. Этого было достаточно. «Хватит на сегодня», – бросил мне отец. Я перестал бить по мячу, Билли сказал, что хочет спать. «Уснешь на животе, задохнешься», – произнес он. «Уходи, не хочу с тобой больше». «Уткнешься в подушку, задохнешься». «Уходи!».

Теперь я ненавидел Билли. «Не приходи больше». «Хочу прихожу». «Не приходи говорю». Но он приходил. Билли всегда со мной, не растет и не меняется.

Той ночью я долго не мог уснуть, переворачивался с боку на бок и думал, как сделать так, чтобы не задохнуться. Я решил договориться с собой: если буду выполнять определенные действия, ничего не случится. Лежал десять секунд на правом боку, столько же на левом, повторял три раза, дальше укладывался на спину и представлял, как завтра утром буду завтракать живым. На следующее утро я проснулся: для меня это означало, что ритуал работает, и я стал повторять его каждую ночь. Постепенно ритуал усложнялся, иногда я лежал на спине часами, не смея шевельнуться, поскольку считал, что если шевельнусь, надо повторять все заново. И все равно я шевелился и повторял заново, часто не мог уснуть до самого утра.

Опять этот грузовик.

– Тот же самый, – сказала Инна.

Да, тот самый, что чуть не задавил меня, когда я выходил из ритуальных услуг.

– Вижу. И как их земля носит.

– У тебя машина грязная.

– Ну и что?

Уже понял, к чему она ведет.

– Напиши слово пылью на машине.

– Замолчи.

– Припаркуйся в центре. Вижу завтрашние заголовки: «Таинственные смерти в центре Петербурга».

– Замолчи говорю.

– Что ты завелся?

– Ничего не понимаешь в заголовках.

– Пылью слово напиши и посмотрим.

Надоела со своей пылью, придется помыть машину, но это потом. Едем дальше, зеленый уже.

– Ну давай уже.

«Шестерка» встала и стоит, видимо, старик за рулем.

– Ну давай!

Иди на почту, стой в очереди. Закрутись бесконечной креветкой к выходу.

Нет, не могу ругаться на стариков, получается слишком мягко. Едем дальше.

В десять лет воспитатель повез меня в пещеры на экскурсию. «Знания есть сила, мой милый инфант». Я не ответил. «Что же вы не отвечаете, май лавли инфант?». «Ант ноувейшн кердимикейшн строудри фраптен», – сказал я на выдуманном языке. Воспитатель бесился от этого, что доставляло мне огромное удовольствие.

Экскурсовод показал нам сталактит. «Это Дамоклов меч, по преданию он упадет на самого большого грешника. А самый большой грех – хула на Святого Духа». «Хула», – повторил воспитатель и ухмыльнулся. «Пройдемте». Мы должны были пройти под сталактитом, чтобы исследовать пещеру. Я встал, как вкопанный. «Что же вы встали, мой инфант террибль? Неужели вы трусишка?».

Я убью тебя, Педди. Не знаю, где ты сейчас, но я найду и убью тебя. Я куплю гигантскую микроволновку, засуну тебя туда целиком и нажму на разморозку, чтобы ты медленно умирал. Трусишка, говоришь? Я выну тебя из микроволновки и съем, через некоторое время ты превратишься в дерьмо. Педди, я засуну тебя в целлофановый пакет, а может быть, в пластиковую коробочку для завтраков, куплю билет до Парижа, пойду в Лувр и обмажу тобой «Мона Лизу». Я сделаю чистосердечное признание, скажу, что съел тебя, ты превратился в дерьмо и испортил великий шедевр. Пусть все знают, что за дерьмо испортило «Мона Лизу». Это дерьмо, получившееся из тебя, Педди.

– Ты хочешь хороший заголовок, Инна? «Человек-дерьмо загадил “Мона Лизу”».

Это моя месть, и да будет она такой.

Срываться на воспитателя гораздо проще, чем на старика в «шестерке». Это доставляет удовольствие.

В пещере я не мог сдвинуться с места, меня охватил страх. Я тут же решил, что совершил самый большой грех – хулу на Святого Духа. Смерть во сне сразу показалась глупостью: я видел предмет своего страха над собой – Дамоклов меч упадет на меня прямо сейчас и на этом все кончится. Я стал задыхаться от паники, воспитатель взял меня за руку и силой потащил вперед.

Никогда не бери меня за руку. У меня есть арбалет, я знаю, как убивать.

Дамоклов меч был позади, он не упал на меня, но страх не отпускал. «Упадет на обратном пути». Это была самая страшная экскурсия в моей жизни, у меня даже начался тик, но когда мы шли обратно, в голову пришла спасительная мысль. Я не знаю, что такое хула на Святого Духа.

Я даже не знаю, что это такое, вообще не понимаю, не могу осознать, так как я могу этого бояться?

Даже рассмеялся. «Ведите себя тише, мы в приличном обществе, мальчик», – сказал воспитатель.

Заткнись, Педди. Помни о «Мона Лизе».

Тот случай научил меня противостоять страху. Я понял, что могу с ним бороться.

«Видите, как много вы сегодня узнали, это куда лучше, чем найти обитель в мире иллюзий».

Каких еще иллюзий? Суспензи димаг херенси свинч мерин! Учи выдуманный язык, Педди. Дерьмо, испортившее шедевр.

«Называйте отца папенькой, а мать мадре, так вы покажите им вашу любовь», – велел воспитатель, когда мне было одиннадцать.

Ты за это заплатишь, Педди.

«Да, папенька». «Я записал вас в секцию стрельбы из лука». «Спасибо вам, папенька.»

Дома мы должны были обращаться друг к другу на «вы». Отец – знаменитый писатель, творческая интеллигенция.

«Какое же это счастье, что вас записали в стрельбу из лука. Вы, наверное, очень рады, мой инфант?».

Микроволновка.

«Это я посоветовал вашему отцу стрельбу из лука. Ну что за спорт, эка фантазия тела и духа! Сам Одиссей тренировался в стрельбе из лука, а он, как вы знаете, был значительной исторической личностью».

Вообще-то Одиссей был персонажем, Педди.

Так меня отдали в секцию по стрельбе из лука. Это был единственный случай, когда воспитатель попал в цель: мне нравилось натягивать тетиву и стрелять, я даже выигрывал какие-то соревнования. Отец заказал мне из Америки лучший лук. Как-то я забыл его в раздевалке, пришлось вернуться. Мой лук уже был в руках других детей, они вместе с тренером пытались натянуть тетиву, но у них ничего не получалось.

«Это как?» – спросил тренер. «Здесь кнопку нажмите, блокиратор». Забрал лук и натянул тетиву. «Так». «А можно». «Нет».

Не трогайте мой лук. Даже не прикасайтесь к нему. Это мой лук – и только мой.

Я стал хуже стрелять, чтобы меня не брали на соревнования. Я был лучшим и знал это, но меня раздражал этот гадкий тренер, когда-то коснувшийся моего лука. Ненависть к нему росла, в четырнадцать лет я перестал посещать секцию, через два года – школу, через шесть – университет. Мне плевать, где я учился и как, можете даже не спрашивать. Тот лук до сих пор у меня в шкафу, а еще у меня есть арбалет.

Помни об этом, Педди.

Пять лет назад я впервые посетил психиатра, хотя такое обобщение будет неправильным, ведь я помню точный день, час и, признаюсь, может это и странно, даже минуту, когда мне поставили диагноз «обсессивно-компульсивное расстройство». С тех пор все стало только хуже. Официальный статус психа не добавлял уверенности. Почему я больше не ходил к психиатру и даже не пытался лечиться, не знаю. Я решил, что это неизлечимо.

В последнее время я часто представлял, как еду на машине со словом-транспарантом наверху, и все вокруг умирают, а я еду дальше, вперед, по городам и странам, по замерзшему океану, делаю круг, приезжаю в начальную точку и вижу зомби, которые восстали, но увидев слово, снова умирали, я ехал дальше по городам, странам и замерзшему океану, делал круг, добирался до начальной точки, дважды мертвые превращались в червей, я ехал дальше по городам-странам-океану, делал круг, люди превращались в почву, и почва умирала, она была проклята посеянными в нее мертвецами, а значит словом. После семи кругов я просыпался, потому что…

Удар по тормозам. Мне кажется, я только что подумал о слове или даже произнес его.

3

«Он работал в словорубной мастерской вместе с отцом, пока не подставил язык под тесак».

– Что это?

– Читай. Некролог.

– Чей?

– Твой, ну.

– То есть я все-таки умер?

– Ну как бы да.

«Был убит стрелой».

– Бред же, а?

– Читай, – Инна с напором.

– На обратно, не надо мне.

– Да ты читай, читай.

– Не суй.

– Почитай, пожалуйста.

– Хорошо, давай, надоела.

Даже имя не написали, неуважение какое-то.

– Даже имя не написали.

– Новожилов, вот.

«Новожилов был суммой слов, сказанных его предками, как и любой другой человек. Человечество есть сумма слов, когда-либо сказанных людьми. Новожилов был человеком».

– Вслух.

Повторил вслух.

– Это такой вывод обо мне?

– Выше.

– На, не хочу читать этот бред. Даже имя не написали.

– И это вся твоя реакция?

– Вся, а что я должен делать?

– Ты умер.

– Ничего я не умер, убери это.

Отдал Инне некролог.

– Не показывай, это просто мое воображение.

– Мы сейчас позвоним на радио и убьем кого-нибудь словом.

Зачем она это сказала? Ну вот зачем? У меня всегда волна 95,5.

«Ты сказал». «Нет, ты сказала». «Ты сказал». «Спорить с тобой». Знакомые ведущие, вечно пререкаются, давно к ним не прислушивался.

– Звонки скоро будут, их телефон, – Инна сказала номер, я знал его наизусть, слышал миллион раз. – Позвонишь и скажешь слово.

– Ты можешь остановиться? Давай обратно некролог.

Выключил радио, лучше некролог, чем это, хотя теперь меня не оставляет мысль позвонить на радио и проверить слово. Нет, я не должен думать о слове.

Я могу наказать кого угодно, в моих руках чужие жизни, это слишком сложно.

– Чужие, – повторила Инна, – чужие, поэтому звони. Сам ты уже умер.

– Ничего я не умер, дай.

«Он работал в словорубной мастерской вместе с отцом, пока не подставил язык под тесак».

– Не с этого все началось.

– Выше.

«Долгое время Новожилов считал, что крик при рождении и есть слово. Потом он думал, что первое слово, произнесенное человеком, и есть то самое слово».

– Нет, это бред, многие не кричат, но ведь они не бессмертны. Кто писал это? Фразы так глупо построены. «Слово, произнесенное человеком, и есть то самое слово». Я бы на месте заказчика за такое не заплатил.

Но я правда думал над этим, лживый некролог не врет. Это было бы стильно, правда? Готовый финал романа: первое слово человека убийственно. Если он родился и произвел звуки, значит, умрет, бессмертных не бывает. Какая драма, какая философия.

Я ненавижу такие банальные фокусы. Их любят те, кто ничего не видит и не слышит.

– Глухонемые, – сказала Инна.

– Нет, дураки.

– Глухонемые, – повторила Инна.

– Ты об этом.

Кто-то не кричит при рождении, она об этом. Кто-то не говорит. Кем-то слово не произносится в детстве. Теория о первом убийственном слове человека – полная чушь.

– Читай.

Может, позвонить на радио и покончить со всем этим?

«И слова занимались сексом, создавая новые слова».

– Могли бы заменить «занимались сексом» на «занимались любовью», нет? Кто это писал?

– Читай.

«И слова занимались сексом, создавая новые слова. Так появлялся язык. Языки соприкасались с языками, рождая новые языки. И слово, сочиненное Новожилов, явилось результатом…»

– Инна, пусть это сначала отредактируют, забери. «Явилось результатом». Что это вообще?

– Читай, – раздраженно.

Они снова били и мяч попал в дверь машины.

Выйти бы и.

Есть другая мысль, открыл окно, спросил «ты меня видишь?», мальчик посмотрел подозрительно, опасливо, быстро схватил мяч и убежал.

– Видит. Значит, не умер.

Мы опять на том же месте, интересно, сможем ли мы когда-нибудь вернуться домой?

– Читай.

«И слова занимались сексом, создавая новые слова. Так появлялся язык. Языки соприкасались с языками, рождая новые языки. И слово, которое сочинил Новожилов, явилось результатом порока, умноженного друг на друга тысячелетиями истории».

– Хочешь, чтобы я искал в этом глубокий смысл?

– Сам знаешь смысл. Давай лучше звонить.

– Скажи мне честно, я не умер?

– Ты не умер.

– К чему тогда некролог?

– Не знаю, ты сам его выдумал.

– Давай звонить.

Мяч снова прилетел в дверь. Опустил стекло. «Да сколько можно-то». «Изви». Остальная часть слова развернулась и убежала вместе с мальчиком. Извинился, значит, видит. Значит, я не умер.

– Набери их, как раз игра началась, – попросил Инну.

Я чувствовал себя человеком, которого повесили на мосту, но веревка оборвалась, и я поплыл по реке. В меня стреляли и не попали, началась погоня. Теперь вся моя жизнь – погоня, когда-нибудь меня обязательно найдут, а даже если нет, все равно погоня не прекратится. Удушье сделало мне татуировку, когда тело летело вниз к смерти. Я все время трогаю татуировку и чувствую, что за следующим углом меня поймают, открою глаза, проснувшись – поймают, подниму голову и посмотрю в зеркало – поймают. Я живу в ужасе внезапной смерти.

– Занято.

– Еще набирай.

– Занято.

– Еще.

– Заня.

– Еще.

Я живу в ужасе внезапной смерти. Реальность должна представляться мне чудовищно зримой, мне нельзя рассуждать о ней всерьез и проникать в суть вещей. Если я начну, обязательно наткнусь на слово, а если наткнусь, случайно умру. Мне тяжело умирать специально, хотя я рискую сделать это в ближайшие минуты, позвонив на радио. Но умирать случайно я не намерен совершенно точно.

– Занято.

– Еще.

– Занято.

– Еще.

– За… Нет, гудки.

– Включи громкую.

То есть я сам написал этот некролог? «И слово, которое сочинил Новожилов, явилось результатом порока…» За такой текст я должен заплатить штраф министерству борьбы со словесным пафосом. И вот сейчас опять должен заплатить за художественный прием, без которого можно было обойтись. Упрощай текст, упрощай мысли, так ты не наткнешься на слово.

– Гудки.

– Соединят, жди.

Казнь совершается, веревка рвется, я падаю в реку и бегу. За мной гонится слово. За любой казнью стоит слово, но это метафора, а за мной слово гонится буквально. Это не пуля, слово может настичь меня в любом месте, куда бы я ни пытался скрыться: ныряю под воду – расплывчато слышу слово над собой, всплываю – первое, что вижу – очертания слова, перебираю руками и ногами, случайно глотаю воду – привкус слова. Остается только уворачиваться, кривиться, отмахиваться, бежать, поверхностно касаться мира глазами, ртом, ушами, всеми конечностями, лишь бы не углубиться в суть предметов, в каждом из которых может скрываться слово. Но это все временно, исход предопределен, я выплыву и коснусь ногами почвы, и почва предаст меня и вздернет на первом же дереве.

Хватит многословия, хватит нагромождений. Проще.

– Добрый день, как вас зовут?

– Дай трубку. Новожилов.

– Имя, пожалуйста.

– Новожилов, – задумался. – Герберт.

Пусть будет Герберт, лишь бы отстали. Начнут спрашивать, не отстанут.

– Герберт?

– Герберт.

– Сегодня в «Слова» играют Ираклий и Герберт.

Ираклий? Ненавижу это имя. Как же ему не повезло. Подмигнул Инне. Кажется, я правда произнесу слово, это уже не шутка.

– Ну здравствуйте, а если говорить по-каталунски, бон диа!

Что?

– А вы знаете каталонский?

– Моя милая деточка, быть может, вы инфант террибль. И пусть вы прекрасны, как цветок, но я все же попрошу вас не допускать эту распространенную ошибку мещанина: говорите «катальюююнский» или хотя бы каталааанский, но никогда, слышите, никогда не говорите «каталонский»! Я знал одного мальч…

– Ираклий, позвольте вас прервать. Спасибо за интересное пояснение, и все же давайте начнем игру. Герберт, вы с нами?

Я уже мертв – с той самой секунды, как придумал слово – поэтому давно придумываю некролог, у которого нет ни начала, ни конца. Он просто спонтанно обрастает словами.

– Я здесь.

И я убью тебя, Ираклий. Убью тебя, Педди.

«Какая сегодня тема?». «Футбольные клубы». «Нет, надоело». «Это самое интересное, футболисты тоже надоели». «Стадионы?». «И закончим после первого стадиона?». Один из ведущих засмеялся. «Никто не знает стадионы». «Футбольные клубы тоже быстро». «Нормально». «Тренеры?». «Нет». «Не хочу спорить, давай клубы».

– Сегодняшняя тема – футбольные клубы. Кто начнет… Барабанная дробь… Ираклий. Готовы? Ираклий, Герберт?

Два «да». Хорошо, давай сыграем в эту игру. Жить или нет, решать тебе и только тебе. Это русская рулетка, но ты даже не знаешь, что играешь в нее. Скажешь слово, кончающееся на эту букву, и все, я назову его. Сейчас я не думаю о нем, но чувствую, что слово готово выйти из меня мгновенно, автоматически, и выстрелить точно в голову.

– «Монако».

– Герберт, вам на «о».

Сколько человек слушают это радио? И ведущие, и.

– Пять.

Несколько тысяч? И все они умр?

– Четыре.

Переглянулся с Инной. Интересно, жалко ей хотя бы ведущих? Мы всегда любили их слушать. Сколько они уже ведут эту программу вдвоем? Года два, не меньше.

– Три.

«Монако», говоришь? Je vais te tuer, что означает я уб.

– Два.

Ью тебя.

– «Осер».

– Ираклий, вам на «эр».

– «Русенборг».

Как быстро он отвечает. Помню его странную любовь к футболу. Воспитатель не был похож на человека, которого интересует футбол, но когда речь заходила об игре, он менялся, превращался в кого-то другого. Несколько раз мы ходили на стадион, и я не могу сказать, что мне не понравилось.

– Герберт, вам на «гэ».

Ему вновь повезло, уже второй раз. На самом деле это не так жестко, как русская рулетка. В алфавите 33 буквы вместе с «ё». В револьвере пять пуль. Пять? Я точно не знаю.

– Пять.

Значит, мне на «гэ». Гельзенкирхен – это не команда.

– Четыре.

Все сразу вылетело из головы. Нет, я не могу проиграть сейчас, это слишком глупо. Команда на «гэ»?

– Три.

Что у нас там на «гэ»? Густаво, гниль, грибы, Геннадий, глина.

– Два.

Один Гельзенкирхен в голове.

– «Гранада».

– «Атлетико».

Какой шустрый. Недолго тебе осталось. Любишь испанский футбол? Te mataré.

– «Осасуна».

– «Астон Вилла».

Англия? I'll kill you.

– Герберт, вам на.

– «Арсенал».

Я могу подвести его к нужной букве. Он назовет самый очевидный клуб, оканчивающийся на нужную букву. Хорошая мысль!

– «Лацио».

Италия? Ti ucciderò. Опять «о». Здесь уже не до подстав, надо спасаться. Что у нас есть на «о»?

– Пять.

Ирландия, «Ольстер»? Нет такого клуба. Италия? Нет.

– Четыре.

Испания? Что-то было еще кроме «Осасуны», слабая команда.

– Три.

Как ее? Инна, подскажи.

– Два.

Англия, Германия, Фран.

– Один, Герберт.

Франция!

– «Олимпик».

– Горячо! Ираклий, вам на.

– «Олимпик» не считается, это «Марсель».

– Эмм… У нас уже был инцидент с «Марселем», считаются оба варианта. Этот клуб можно называть и так, и так.

– Нет, нельзя. Только «Марсель».

Как он резок, когда речь заходит о футболе. Никаких «инфантов» и прочих глупостей, все предельно четко. Все-таки вы удивительный человек, Педди.

– Ираклий, мы засчитываем вариант Герберта. Таковы наши…

– Тогда я отказываюсь продолжать.

– Хорошо, давайте попробуем так: Герберт, вы согласны найти другой вариант, мы начнем отсчет заново?

– Пожалуйста, только зачем искать другой. Я назвал не французский «Олимпик», а украинский. Хотя французский тоже подошел бы.

– Остроумно! Ираклий, вот ситуация и разрешилась. Вам на «к».

Я бы сказал «Кайрат».

– Пять.

Еще можно «Кайзерслаутерн». Кстати, Ich töte dich.

– Четыре.

«Коринтианс».

– Три.

Почему ты молчишь? «Кристал Пэлас».

– Два. Ираклий?

Отвечай! «Крылья Советов».

– Один. Ираклий!

Неужели все? «Кьево», «Кальяри», «Карпаты». Давай!

– Оказывается, Ираклий повесил трубку. Герберт, мы поздравляем вас! Никуда не уходите. Вы становитесь претен…

Ничего не вышло. Выключил радио, отключил телефон. И хорошо, что не вышло. Меньше убийств – меньше проблем.

– Ничего не вышло, – сказал Инне.

– Зато мы живы, – улыбнулась.

– Я да, ты нет.

Пора сказать ей правду.

Она говорит.

– Что?

– Умерла ты, а не я.

Она говорит.

– Что?

– Ты, а не я.

Она говорит.

– Что?

– В тот день, когда ты умерла, я не выполнил свои ритуалы.

4

«В случае побега они давали собакам полотенце. Так начиналась охота. Каждое утро они приносили новое полотенце, чтобы он вытирал пот во время работы на руднике. Собаки шли на запах и приносили лишь…»

– Слышишь?

Глупая привычка произносить это слово при нем. Взял его за руку, как обычно. Продолжу читать, не понимает, я это знаю.

– Лучше по-другому? «Собаки шли по следу», нет? Пусть будет «на запах».

«Собаки шли на запах и приносили лишь скальп беглеца».

Когда я прочитал ему это? Он сильнее сжал мою руку, это стало его привычкой уже ближе к концу. Значит, ближе к концу… Мои истории всегда были страшными, а со временем становились все страшнее, и я ничего не мог с этим поделать. Он всегда просил рассказать что-то новое, придуманное именно мной. Я точно знаю, что он любил меня, а я его.

Все это было еще до того, как мы узнали про брайлевские дисплеи. Позже я продал почти все, чтобы купить их на весь центр. В этом центре все и началось, там мы познакомились.

В то время я был очень спокоен и избавился от большинства навязчивых идей, оставались только какие-то мелочи, которые не слишком меня беспокоили. Я писал тексты и неплохо зарабатывал, но у меня не было ни девушки, ни друзей, никого. Не помню, где я увидел информацию о центре, пусть будет просто где-то.

– Помнишь, где я увидел? – спросил Инну.

– Ты не рассказывал.

– Тяжело вспоминать.

До этого все было так легко. То, что я сейчас расскажу, ужасно несправедливо. Так не должно было случиться, но так случилось. Я бы умер прямо сейчас, не раздумывая ни секунды, будь это ценой за то, чтобы отменить случившееся.

Инна уже заплакала. Она все знает и всегда знала.

– Но я должен рассказать.

Кивнула, рассказывай.

Я пришел в центр уже не в первый раз. «Куда мне?». «Туда, потом налево в открытую дверь», – сказала женщина басом и показала рукой, не поднимая головы. Взглянула на меня быстро, когда вошел. Узнала, я уже приходил и заполнял все необходимые бланки. Мне хотелось помогать детям, центр подходил для этого идеально.

В небольшом коридоре зацепился за рифленую стену, какие бывают в таких учреждениях. Вошел в открытую дверь, меня встретила молодая девушка, имя которой так и не смог запомнить. Быстро поговорили, она дала инструкции. «Вот ваш, – он сидел за партой у окна. – Его зовут».

– Не могу.

– Не надо, – сказала Инна. Она поняла, что я не хочу называть его по имени. Даже вспоминать имя не могу, сразу слезы на глазах. Наш неизреченный друг. Мы с Инной даже думали об усыновлении, но как можно усыновить того, кто старше тебя?

Неизреченный, потому что он не говорил и не слышал. У таких людей есть другие способы восприятия мира и соприкосновения с ним. Он сразу мне понравился, а я ему. В первый же день он понял, кто я такой и чем занимаюсь. Решил, что я писатель или что-то вроде того, так было проще для его понимания. Он даже откуда-то знал о моем отце, хотя кто о нем не знал. Последний русский классик, знаменитость, не то что сын.

Он просил передать то, что я пишу, донести смысл. Думал, это целые рассказы или даже романы, хотя на самом деле всего лишь зачины к ним, идеи, аннотации, синопсисы, наброски в голове. Через какое-то время он все-таки понял, что это только зачины. «Ты мог бы торговать зачинами романов», – предложил он мне. В тот день пахло сиренью.

«Фиолетов мрак за окном, внутри свет. Это давно было его рабочим местом. Он крал исповеди и продавал их тем, у кого воровал. Иногда удавалось даже выкрасть записку со списком грехов из кармана богато костюмированного прихожанина, и он ждал его у входа. Жертвами были только богатые. Он шантажировал их, брал деньги и считал это достойным делом, но вскоре умер от подагры. В то время подагра считалась недугом богатых».

– Я тоже помню ту сирень, – сказала Инна.

– От тебя пахло сиренью, когда ты подошла тогда.

Он всегда сидел рядом с окном, летом его держали нараспашку.

«Можно я с вами посижу?». «Пожалуйста».

Она представилась, я тоже, быстро разговорились. Влюбленность я ощутил сразу. Начал показывать, как мы проводим время с ним. «Да я знаю, как тут». «Знаете?». «Давай на ты». «Давай». «Два месяца не была просто».

Инна приходила в центр уже давно, два года. С ним она тоже была знакома, но не так близко, как я. Помогала всем подряд, а с ним, оказывается, мало кто находил общий язык.

– Общий язык – опять не то.

– Не думай, – махнула рукой Инна.

– Не те слова нахожу.

«Про тебя уже легенды ходят, приходишь каждый день». «Прихожу». «Обычно люди реже. И с ним так хорошо общаешься. Никто так с ним не общается». «Мне нравится».

У меня никого не было, у нее никого не было, и в этих «не было» было «было». Наше общее прошлое появилось в тот же день. Лучшее случившееся со мной за всю жизнь.

Мы вместе вышли из центра, вместе дошли до метро, вместе не стали заходить внутрь, вместе решили прогуляться, вместе пытались произвести впечатление, вместе с умным видом обсуждали Ролана Барта и Лотмана – она окончила филфак, вместе рассмеялись над этим после выпитого, вместе дошли до меня, вместе остались на ночь, вместе проснулись. Стали жить вместе.

Я не забыл о нем, не ходил реже, каждый день был в центре, и Инна тоже. Мы часто говорили о нем, как о ребенке, и знали, что это странно, потому что он не был нашим ребенком и вообще не был ребенком. Мы любили его и ощущали взаимность.

– Помнишь, одна история его все-таки испугала.

– Да у тебя все были страшные.

– Он не боялся.

– Нет, ему нравилось.

– Но та была другой, он испугался.

Возможно, в той истории я придумал слово, и он почувствовал это. Не услышал, просто почувствовал.

– Может быть.

В тот день одна из работниц центра, которая никогда мне не нравилась, сказала «убила бы», и замахнулась на него, когда он опрокинул кружку с чаем. Я схватил ее за руку и чуть не ударил, Инна сдержала. Мне хотели запретить посещать центр, я отказался извиняться, в итоге кое-как удалось замять, и все стало по-прежнему.

Летом мы с Инной полетели в Испанию. В день вылета небо было фиолетовым, я думал, что будет гроза и рейс отменят, но его не отменили. Мы сняли квартиру на восточном побережье, наслаждались друг другом, всем вокруг и обсуждали, что будет по возвращении. У меня не возникало сомнений в будущей совместной жизни, мы даже не обсуждали это, решив все между строк.

За четыре дня до вылета домой, когда мы были на экскурсии в Барселоне, раздался звонок. «Новожилов?». «Да, я в Ис…». Меня перебили. Сказали, что ему стало очень плохо. «Критическое». Я посмотрел на Инну, она поняла по взгляду. «Он просит вас, можете приехать?». Его уже отвезли в реанимацию. Я спросил, что нужно сделать, как помочь. «Уже ничего, приезжайте скорее». Я узнал адрес, и мы с Инной сразу отправились туда.

Это было нелегко. Все наши вещи остались в другом городе на восточном побережье, при нас только паспорта. Хорошо, что карточка с деньгами тоже с собой. Кое-как уговорил водителя автобуса отвезти нас в аэропорт, хотя наличных не было. Он понял ситуацию. Нам повезло, удалось поменять билеты, хватило денег доплатить. В аэропорту я позвонил, чтобы узнать, как он, линия все время занята.

Когда мы приземлились, я увидел на телефоне пропущенные вызовы и понял, что это значит. Перезвонил, линия занята.

Прилетев в Пулково, вылетели пулей из аэропорта, поймали такси. «По карте можно?». «Да». «Быстрее». Назвал адрес, поехали. Пожилой прокуренный таксист не спешил. «Быстрее». «С отпуска, вижу». «Быстрее, пожалуйста». «На югах где-то были, заго…». «Помолчите. Быстрее можете?». Продолжал звонить, линия занята.

Когда мы приехали, он уже ушел. Это случилось в полдень, мы опоздали на несколько часов. «Ровно в полдень, представляете», – сказал врач. «В храме колокола били», – в окне виднелась церковь. Я открыл окно и увидел сирень, но запаха не было. С тех пор, как я пришел в центр, прошел год. Он лежал с закрытыми глазами, Инна плакала.

Я вспомнил ту историю, которая напугала его в тот день.

– В ней было слово?

– Не знаю.

«Несколько дней ему удавалось обманывать их, отдавая полотенце, которое он бросал на мокрые камни. И все равно собаки знали, где он, шли по следу, он чувствовал их. Ночью понял, что они близко. Знал, они обязательно найдут и снимут скальп, это вопрос времени. Его беспокоила лишь судьба слов, оставленных в руднике. Точнее, одного из них. Язык хозяев принадлежал только им, они обозначали каждое слово определенных символом. Постепенно он стал вникать в это и вычленил из слов отдельные части. Он выбил эти части на глине и понял, что переставляя их местами, может сам создавать слова, обозначать ими предметы и живых существ. Он не знал, как называется многое из того, что видел, но теперь мог сам давать имена. И он решил дать себе имя».

– Дальше не надо.

– Он испугался имени?

– Помнишь его?

– Не знаю.

«Когда собаки были на месте, он уже ушел».

– В смысле умер?

– Такая была формулировка, я точно помню. «Он уже ушел».

Когда он ушел, ко мне вернулись страхи. Они усилились, но не сразу. Некоторые время я не мог работать, мы с Инной проводили все время вместе, не выходили из квартиры, превратившись в зверей. Мы ходили без одежды, лежали на столе, перестали говорить, ели сырое размороженное мясо и такие же овощи. В какой-то момент мы поняли, что так больше продолжаться не может, квартира превратилось в логово животных. Мы выезжали по ночам и кружили пьяными ночью вокруг острова. «Никогда не забыть то ощущение, мы здесь, он там, и ничего нельзя сделать. Мы ему не поможем, а значит никто не поможет, и он умрет».

– Мы были вместе, не так уж плохо.

– Ты про то время?

– Когда он ушел. После этого.

– Мы были вместе, это главное.

Утром все кончилось. В тот день небо было фиолетовым, я впервые не выполнил свои ритуалы, и мы разбились. Инна умерла, а я остался жить.

5

«Я за правду». «Это ложь». «Глупость опять». «Не глупость».

Моя первая девушка была такой глупой, что это вызывало у меня приступы гнева. Она сказала, что Южная Америка находится в Азии. «Дура совсем». У ее отца были фирмы «Гелиос» и «Персеида», я писал для них тексты. Сколько раз говорил себе, что надо попрощаться с ней, хоть ее отец и платил хорошие деньги.

Нельзя быть такой дурой. Южная Америка в Азии.

Ее звали Кира, что-то в ней было. Каждый раз говорил себе «не иди» и шел к ней.

– Думаешь, это интересно? – спросила Инна.

– Не знаю.

– Отправь слово на прямую линию с президентом.

– Это ты к чему?

– Будет интересно.

– Глупость.

– Слушать про твою Киру.

Отправить слово на прямую линию с президентом?

– Где ты это взяла вообще.

В Кире что-то было. Она любила закармливать. До знакомства я был семьдесят, стал восемьдесят, мы общались всего три месяца. Ее отец весил за сто, через год я увидел ее с очень толстым парнем. Наверняка раньше он был худым. Кира превращала людей вокруг в себя в свиней. Она была гетерой и жила в своем мифе, в котором не существовало ни географии, ни книг, ни даже кино, только бесконечное вскармливание людей вокруг. Она превращала людей в свиней – это было ее основным занятием, но я спасся.

– Заметила?

– Заметила, – заметила Инна. – Повеселел.

– Так всегда после грустных. Не хочу вспоминать тот день.

– Все равно будешь.

– В голову лезет.

У прошлого есть сюжет. В тот день он был таким.

Утром показалось, все начало налаживаться. Ощущение безысходности отступало, мы с Инной понимали, что это так. Я встал не с той ноги, коснулся пола левой, решил не исправляться. Несколько дней назад я вернул давно забытый ритуал: совершив ошибку, снова залезал под одеяло и вставал с правой.

«Не будешь перевязывать?», – удивилась Инна. «Нет». Она обрадовалась. Обычно я перевязывал шнурки, пока не получались идеальные одинаковые бантики. Не мог выйти из квартиры без этого.

«Запиши в телефон, забудем опять». На автомате записал в телефон напоминание, несколько дней не могли заехать купить. «Точно записал?». «Даже на холодильнике».

У нас магнитная доска на холодильнике, на ней можно писать мелом. Несколько минут назад сделал там напоминание, чтобы сделать напоминание в телефоне через несколько минут.

– Мысли кругами ходят. «Несколько минут, несколько минут».

– Давай дальше.

Дальше мы вышли, я закрыл дверь и не стал проверять, закрыл или нет, как делал обычно. «Не будешь?». Махнул рукой. Инна улыбнулась – ее расстраивали мои цикличные действия, она видела, что в последние дни они усилились, и это точно не шло мне на пользу.

В лифте были двое. «Два неглупых мужчины о чем-то не договорились, из-за этого все началось». «Ой, перестань, не из-за этого». Переглянулись с Инной, что обсуждают эти люди? «Говорю, из-за этого». «Ладно, хватит». «Из-за этого все началось». Они странно выглядели, один в такой шапке.

– Плавательная, – подсказала Инна.

– Мы еще смеялись потом.

У другого прическа, будто лес на голове. И голоса такие: у плавательного прозрачный, тонкий, легкий, как ветер, у другого объемный, тяжелый, мокрый, как дождь.

– Давай дальше.

Дальше мы сели в машину и поехали.

Моя вторая девушка жила за городом в маленьком доме. «Ирина Калипсова» – табличка перед забором. Я всегда называл ее по фамилии, это меня раздражало, но избавиться от привычки не мог. Забор был высоким, она приглашала внутрь, нас никто не видел. Она ходила в одном и том же прозрачном платье без нижнего белья. Потом оказалось, что у нее таких двадцать, все одинаковые. Она была ткачихой, делала одежду на заказ для очень богатых людей. Я видел, на каких машинах к ней приезжали. Мне было все равно, я часто оставался у нее и проводил несколько дней. Мог часами наблюдать за процессом создания одежды в ее руках, но когда она начинала раздевать меня, вместо возбуждения я все время испытывал жуткое раздражение. Казалось, она раздевала меня не для этого, а для того, чтобы оценить, какую одежду может сделать для меня.

– Она, она.

– И что?

– Слишком много «она».

– Как ее называть? Калипсова? Глупость же.

– Как хочешь.

Ее дом был увит виноградной лозой. Мы ужинали на воздухе, я все время смотрел на лозу и думал о паутине. Мне снились сны, в которых она ткала для меня кокон и примеряла, пока я спал. Когда я просыпался, она всегда бодрствовала. «Что ты?». «Не сплю, ничего». «Ложись». «Спи». Я засыпал, снова видел кокон, просыпался и видел ее. Она не стояла надо мной, не смотрела зловещими глазами, не держала в руках нож. Ничего подозрительного. Она просто не спала. Первый раз я не придал этому значения. Сон повторялся каждый раз, когда я оставался на ночь. Как-то я понял, что живу у нее уже семь дней, превратившихся в один ночной кошмар.

– Я ушел и больше не приходил.

В ней было что-то страшное, непонятное, и я боялся этого, как сейчас боюсь слова.

– Здесь направо.

– Думаешь, не помню?

У меня всегда было правило: пока не доехал до места, ни за что не выходи из машины, что бы ни случилось. Два или три раза в жизни я сносил зеркала стоявших или проезжавших мимо авто и ехал дальше. Остановишься и выйдешь из машины – не доедешь до места. Что-то случится.

Что-то уже случилось.

В тот день мы вышли. «Здесь направо», – точно так же сказала Инна, но я остановился. «Пойдем». Мы вышли, стояли, смотрели, целовались. Мне было хорошо, я отказался от навязчивых ритуалов и чувствовал легкость. Сел в машину и не смотрел в боковые зеркала. Зачем? Разве может быть хуже, чем сейчас?

– Разве может быть лучше, чем сейчас.

– Я тогда сказал?

– Ты тогда сказал.

Мы были вдвоем, так оно и было. До этого очень плохо, после – еще хуже, в тот момент – хорошо.

– Давай дальше.

Дальше мы сели в машину и снова поехали. Я не хотел ехать. «Так мы никогда не доедем», – сказала Инна. «Поедем?». «Поехали уже». Было хорошо, если не считать, что в тот день она все время спешила.

– Зачем?

– Не знаю, не могу объяснить.

Она начала спешить, как только проснулась. Обычно мы некоторое время лежали и никуда не торопились, потому что торопиться было некуда, но тут она вскочила и открыла шторы. «Пыльно так». Я что-то промычал, болела голова. «Есть вода?». Принесла воды. «Вставай, поедем». Пошла в душ, выбирала, что надеть, я все это время лежал, смотрел на нее и хотел спать. Инна подгоняла, спешила, я встал не с той ноги и решил ничего с этим не делать.

– Ты не виноват.

– Я не выполнил свои ритуалы.

– Это так не работает.

Я знаю, что не работает, сто раз в этом убеждался, даже тысячу. Это всего лишь психическое расстройство, навязчивые идеи ничего не значат.

– Ничего, – Инна сочувственно.

Они ничего не значат, но почему все случилось именно в тот день, когда я не выполнил ритуалы?

Мою третью девушку звали Лидия, она любила командовать. Она родилась рядом с Царицыно, потом ее семья переехала в Петербург. Лидия всегда делала только то, что хочет, ее любимой конструкцией было «да, но». «Пойдем, классно ведь?». «Да, но не в этот раз». «Ты ведь так любишь, на». «Да, но не сейчас». Только раз я видел, как Лидия выполнила чью-то просьбу. «Подожди, мне надо забрать». Оставила меня на скамейке в парке, сама подошла к черной машине, стала слушать, что ей говорят и кивать. Потом вернулась. «Пойдем, надо зайти, меня попросили». И мы пошли куда-то, куда попросил человек из черной машины. «Кто это?». «Да неважно». «Ну как неважно-то?». «Родственник». Сказала грустно, я не стал приставать. Мне казалось, я уже видел эту черную машину, из которой никто не выходил. Когда я видел ее?

Точно, когда был с Кирой, тоже в этом парке.

– Большая черная машина, – Инна грустно.

И когда жил семь дней за городом в доме с виноградной лозой, тоже видел. Черная машина приезжала к ней. Что это значит?

В тот день мы сели обратно в машину именно здесь, где сейчас проехали.

– В этом месте.

И поехали домой. «Еще прокатимся?». «Давай домой». Она так старательно выбирала одежду, так спешила уйти из дома, а теперь спешила обратно. Весь день Инна спешила. «Куда ты спешишь?». Пожала плечами, не знаю.

– Кто был в черной машине?

– Не знаю.

– Кто был в черной машине?

Инна не стала отвечать.

– Ты знаешь.

Помотала головой.

– Он убил тебя.

– Я не знаю.

– Скажи, кто.

– Ты серьезно думаешь, я знаю?

– Ты одна из них.

Я разозлился и впервые озвучил эту мысль. Признаюсь, я много раз думал о том, что Инна может быть одной из них. Три девушки, с которыми я встречался до нее, были связаны друг с другом. Одна и та же черная машина, таких случайностей не бывает. Раньше я не придавал этому значения, пока не появилось слово. Когда я придумал его, вспомнил некоторые вопросы, которые задавали мне три нимфы. Тогда они показались мне странными, теперь все встало на свои места. Они интересовались словом, пытались достать его из меня. Нимфы не знали, что тогда я еще ничего не знал о слове. Но откуда знали они? Ими руководил тот человек из черной машины. Откуда он знает про слово и зачем оно ему?

– Я не знаю.

– Знаю, что не знаешь, извини.

Нет, Инна не была одной из них, потому что в тот день все случилось именно так. Лучше бы она была одной из них.

В тот день я повернул по стрелке на зеленый. У меня сработало напоминание, телефон был у Инны в руках. «Надо заех…». Я увидел черную машину, летевшую на нас. Думаю, это была именно та машина.

– Почему?

– Думаю.

– Откуда эта уверенность?

– Не уверенность. Думаю.

– Тогда твои ритуалы точно не виноваты.

Не знаю. Может, я все это выдумал, и не было никакой черной машины. Я уже сам не знаю, чему верить.

Зашли на седьмой круг. Еще чуть-чуть, и мы вернемся домой.

6

Все случилось очень быстро. Белая машина подрезала меня, пришлось ударить по тормозам. Я сразу посмотрел на номер и понял, что это не случайно. Их было двое, они вылезли с разных сторон. Двигались очень быстро, мне показалось, что у них тела львов и головы людей. Первый замахнулся битой и ударил по лобовому стеклу, второй попытался открыть пассажирскую дверь.

– Ноги!

Я достал из-под сиденья Инны арбалет. Лобовое стекло треснуло, я направил арбалет в нужное место и поразил первую цель.

– Где второй?

Его не было видно, он куда-то пропал.

– Только что был.

– Поехали.

Как? Белая машина преградила путь, объехать невозможно, встала так, что заняла всю узкую дорогу. Мой «гольф» не сможет протаранить ее. Сдавать назад, развернуться? Других машин нет. Выйти и сдвинуть, убрать с пути?

Еще один удар по лобовому стеклу. Откуда он взялся? Я направил арбалет и пустил стрелу мимо, он успел увернуться и снова исчез из вида. На стекле теперь была огромная трещина, я удивлялся, как оно вообще выдержало два размашистых удара битой.

Я хотел выйти и пустить третью стрелу точно в цель, но даже в такой ситуации помнил, что нельзя выходить из машины. Выйду и все кончится, сначала надо завершить путь.

Он забрался на крышу и скреб по ней своими когтями, потом начал бить, но кроме небольшого искажения металла ничего не происходило, «гольф» держал оборону, я чувствовал, что это наша крепость, и пока мы в ней, ничего не случится.

Он прекратил бить и снова пропал, я не видел его в зеркалах. Я стал резко сдавать назад. Мы были в том месте, где мальчики били по мячу и попадали в машину, а сейчас здесь находились только мы, больше никого.

Что-то ударило снизу, через секунду он прыгнул на капот, размахнулся и снова хотел бить. В одной руке я держал руль, в другой арбалет. Я не прицеливался, выстрел попал в нужную точку. Нападавший отлетел назад и скорчился на асфальте.

Я еще раз посмотрел на номер. Да, он совпадал с номером черной машины.

– Эти.

Я сдавал назад, свернул во дворы, мы были в безопасности. «Гольф» немного пострадал, ничего критичного.

– Мы свернули.

Значит, не завершим седьмой круг, домой придется возвращаться другим путем, там не проехать, белая машина.

– Мы не вернемся.

– Ерунда.

– Это другой путь.

– Нет.

Почему ерунда? Почему «нет»?

Есть другие дороги, да хоть эта, через дворы.

– И вернемся на ту же улицу.

– Хорошо.

– Так просто?

– Да.

Она права, едем и все, не надо ничего выдумывать. Пора вернуться домой.

– И ты меня отпустишь?

– Отпущу.

Но я не хочу, чтобы она меня отпускала.

Помоги мне, не способному самому сделать выбор, решиться и вернуться туда, куда без тебя вернуться нет сил, и не дай малодушию взять верх над решимостью, помоги в готовности сделать то, что всем сердцем не желаю.

– Не хочу.

Инна достала коробку из бардачка и высыпала маленькие кубики с буквами.

– Это что?

Я знал, что это. Иногда мы играли в эту игру, составляли слова из выпавших букв.

– Давай.

Я не думал, слова сами возникали в голове.

– Гордыня.

Да, гордыня.

Я придумал эту фразу еще в детстве и повторял ее всегда, когда со мной кто-то соперничал.

Ты будешь первым, как Роберт Скотт.

Все знают эту историю, да? Но я хочу рассказать другую.

У меня не было друзей, эту роль исполнял воспитатель. За эту роль он бы не получил статуэтку.

Мне исполнилось двенадцать, отец придумал игру, в которую я погрузился с головой. Воспитатель был моим соперником. «Этот?» – спросил и рассмеялся. Я считал себя значительно лучше и умнее воспитателя.

Это было настоящее расследование. Отец предложил нам загадку. «ИМЯ библейского патриарха возвышается меж тысячелетних гостей, смотрящих друг на друга и нашедших покой меж двух улиц с четырьмя именами».

Сначала я подумал: «Чего?». Потом передал задание воспитателю. Он ухмыльнулся, как будто сразу нашел ответ. «Сколько у нас времени?». «Времени?». «Да». «Никакого времени. В этой игре время не имеет значения. Кто первым найдет слово, того я объявлю победителем».

Мы начали поиск. Я был уверен, что найду первым. «Поиск слова? Увлекательную игру выбрал ваш достопочтенный отец, очень увлекательную, мой инфант. Интересно, он сам или ему подсказала ваша мадам мадре».

Мадам Мадре? Серьезно?

Я долго думал над тем, с чего начать. Какой библейский патриарх, какие тысячелетние гости, какие две улицы с четырьмя именами? За что зацепиться? Что мог загадать отец? Это должно быть как-то связано с городом, он всегда хотел, чтобы все знали историю так, как он.

Начну с конца. Две улицы с четырьмя именами. Где в Петербурге две улицы с четырьмя именами? Надо искать те, что сменили названия, но их по привычке называют так, как раньше. Что это за улицы, откуда мне знать? Искал, никаких зацепок, ноль мыслей.

Через день я спросил воспитателя, далеко ли он продвинулся в поиске ответа. Посмотрел снисходительно. «Зайдите к отцу». Хорошо, к отцу. Постучался в его комнату, где он писал книги и которую называл кабинетом. «Продвинулся?». «Нет». Отец сказал, что воспитатель уже нашел первую составляющую, но пока не смог дать правильный ответ. «Удивительный человек», – и закрыл дверь перед моим носом.

Я никогда не понимал, почему отец так тепло относился к воспитателю и всегда восхищенно говорил о нем. Со мной он был сухим, не хвалил и уж точно не восхищался.

Инна снова вывалила буквы.

– Зависть.

Я завидовал воспитателю.

Прошло два дня. Я сделал сотни запросов и совершил две большие прогулки по городу в надежде, что это наведет меня на какие-то мысли. Не навело. Вечером я зашел к отцу. «Он нашел вторую составляющую. Странно, что еще не дал ответ. Даже не предположил». Отец спросил, как продвигаются мои дела. «Никак. Ничего». Он спросил, что я предпринимаю. Услышал про прогулки по городу. «Удачи», – сухо.

Когда я встретил воспитателя, он ухмыльнулся в два раза несноснее, чем обычно. «Мой юный друг, вероятно, вы уже отгадали загадку?». «Нет». «Какая тревожная оказия». Так и сказал, опять эта «оказия».

Сколько можно, Педди?

Он откинулся в кресле и стал разгадывать кроссворд в The New York Times, у нас хранились старые номера. Я взбесился, выхватил газету из его рук и разорвал на куски. «Инфант, что вы». Плюнул ему в лицо, у меня было много накопленной слюны. «Да что». Прыгнул на него и стал наносить удар за ударом.

– Давай!

Инна вернула меня в машину. Нужно составить еще одно слово из предложенных букв.

– Гнев.

– Они уже тогда были.

– Что?

– Перепады, приступы гнева. Ты же знаешь, я не очень.

– Что не очень?

– Не очень нормальный, поэтому перепады.

Зашифровать слово в кроссворде The New York Times и отправить Педди новогодним подарком.

Мы доехали до дома.

– Не хочу никуда отсюда.

– Подожди еще.

Воспитатель сказал отцу правильный ответ на следующий день и не забыл упомянуть мою вчерашнюю выходку. Отец пригласил меня в кабинет. «Пожмите руки, вы ведь друзья и соперники». Ну что за формулировка, отец, ты же писатель? «Вы ведь друзья и соперники». Кто так пишет? Пафосный бред, банальность.

Я отказывался подавать руку, он заставил. «У нас есть победитель, думаю, теперь он может рассказать путь к разгадке».

Впоследствии отец давал нам новые загадки, я научился искать слова и через полгода был непобедим. Но тогда, в первый раз, у меня не было никаких шансов. Любопытство оказалось сильнее, чем ненависть к воспитателю, поэтому я внимательно выслушал его путь к разгадке.

Две улицы с четырьмя именами – это линии Васильевского острова. Улиц две, названий четыре. Дома напротив друг друга имеют разные названия в адресе: вторая линия, дом двадцать один, третья линия, дом десять.

Тысячелетние гости, смотрящие друг на друга – сфинксы, стоящие на Университетской набережной. Им три с половиной тысячи лет, они были в гробнице Аменхотепа III.

Что видно, если встать между сфинксов? Исаакиевский собор. «Возвышается библейский патриарх». Имя библейского патриарха – Исаак.

Исаак – ответ на загадку.

– Давай еще.

– Давай.

Она снова вывалила буквы.

– Уныние.

Я проиграл воспитателю и впал в уныние. Мне было обидно, что он догадался, а я нет, что отец считает его удивительным человеком, а меня нет, что я на самом деле не такой уж удивительный, раз не смог даже на шаг приблизиться к отгадке. Я не хотел ни есть, ни пить, днями сидел в кресле и делал то, что раньше считал позорным занятием – разгадывал кроссворды, к которым еще не успел прикоснуться воспитатель.

– Тебе пора.

– Нет, давай еще.

– На.

– Алчность.

– Не надо историй.

– Почему?

– Хватит.

– Я был алчным тысячу раз.

– То, что ты вспомнил из детства – не грехи. Ты же был ребенком.

Это просто пример. Гордыня? Тысяча раз. Зависть? Тысяча раз. Гнев? Тысяча – это мало. Десять тысяч раз. Какая разница, ребенок или нет? У меня тысячи грехов.

– Тебе пора, возвращайся домой.

Не хочу возвращаться. Не хочу писать никакие тексты, хочу остаться здесь, с тобой.

– Твое время еще не пришло, ты не можешь быть со мной.

– Давай еще.

Инна высыпала буквы.

– Чревоугодие. Тысяча раз.

– Тебе пора.

– Еще.

– Вот.

– Похоть. Тысяча раз.

Здесь, в этом месте, в моей голове, тысячи тысяч грехов. Медленно ползут, согнувшись до земли под тяжестью камня, привязанного к шее. Одетые во власяницу, с зашитыми веками, сидят, прижавшись спиной к скале, плечами – друг к другу. В дыму, от которого ничего не видно. Несутся в вечном непокое. Рыдают, лежа лицом к земле и не смея двинуться. Исхудавшие до костей, дважды мертвые на вид. В огне.

Достаточно, это может продолжаться вечно, я должен вернуться, хоть не хочу этого.

– Грехи кончились. Ты все перечислил.

– Это мое покаяние. Ты отпустишь?

– Отпускаю.

– Отпустишь меня?

– Отпускаю.

Шестнадцатого апреля я вышел из машины и направился к парадной. Я не оборачивался. Инны больше не будет, я точно знаю. Мы больше не проедем с ней семь кругов. Мое возвращение завершено.

Я вернулся домой.

7

Обои слезают со стен обгоревшей кожей. Это первое, что бросается в глаза, когда я сажусь на стул в гостиной.

«Они вошли в дом и убили всех».

Отец говорил, это идеальное начало романа. Фраза сразу делит мир пополам. «Они» – убийцы, «всех» – жертвы. Столько вопросов. Кто они, почему сделали, как.

Так он начинал все три романа: «Извини, я съел твою жену», «Страна напалма» и «Война войдет без стука». Последний еще не вышел, хотя отец уже умер. Я уберу оттуда эту фразу, текст будет начинаться иначе, это в моих силах.

Я вышел из машины, навсегда покинув Инну, зашел в парадную, стоял у двери в квартиру. У меня не было привычки тянуться к карману за ключом, я не закрывал дверь. За два года пять раз проникали внутрь, зачем защищаться, если нет смысла? Захотят – откроют. Кто-то искал в квартире нужную вещь и не находил, ничего не брал, возвращался и вновь не находил. Мне надоело, перестал закрывать ключом.

Распахнул дверь и перешагнул порог, пахнет пылью. «Они вошли в дом и убили всех». Хорошая, атмосферная фраза, хотя здесь некого больше убивать, кроме меня, а я не «всех», я один. «Они вошли в дом и убили одного» уже не звучит.

Не разуваясь, прошел в гостиную. Выдохнул, длинный коридор и кухня в конце, не хочу туда, плохое предчувствие. Я стал ходить по гостиной, не понимая, что делать дальше. У окна стул, люблю ставить ногу и шатать. Деревянный старый стул, садишься, скрипит, встаешь, скрипит.

Что это было? Что произошло со мной в последнее время? Почему все случилось так, а не иначе? Я выглянул в окно, увидел машину, пригляделся. Инна там? Нет, ее там нет, ее нигде нет, она отпустила меня.

Я виноват в том, что Инна умерла, я не повторял свои ритуалы.

Сел на стул, обхватил голову руками.

– Штамп.

«Обхватил голову руками», – что за штамп.

– Что за?

Никто не ответит, я один.

Какая теперь разница, штамп, не штамп. Из машины я взял с собой арбалет и знаю, что будет с ним через несколько минут.

Гостиная – одна из комнат, всего их три. Давно без ремонта, скрипят половицы, старый паркет полосками. Обои слезают со стен обгоревшей кожей. Их кто-то хотел поменять, начал отрывать, не закончил. Мне было все равно, такие вещи не имели никакого значения. Все интересовавшие меня вещи находились в голове, только в ней я мог организовать все так, как надо, идеальный порядок. В квартире беспорядок, и он не мой, он был до меня и пусть будет. Я даже не прописан, все прописано в голове, этого достаточно.

Я поставил стул, встал на него, сверху свисала веревка.

Дернув за нее, я открыл длинную антресоль, соединяющую комнаты. В детстве я залезал туда, когда никто не видел. Мать бережно складывала все, что связано с отцом. Он любил спонтанно уничтожать написанное, мать спасла почти все: скомканное разгладила, порванное собрала заново. Никто не знал об этом архиве. Иногда в детстве я терял счет времени, погружаясь в мир, придуманный отцом, который он отрицал и рвал на части. Потом я читал опубликованные романы, ставшие бестселлерами, и понимал, что они меня не трогают.

Не знаю даже, зачем заглянул туда сейчас. Подумал, это важно перед тем, что собираюсь сделать. В этой квартире прошла моя жизнь. Я спустился со стула, поставил к окну и снова стал расхаживать. Я хотел зацепить что-то важное, не получалось, крючок разогнулся.

– Готово.

Зайти на кухню, проверить? Зачем арбалет, если можно все сделать по-другому? Если слово там, все будет проще, чем я хочу. Что выдумал?

Не надо на кухню. Я взял в руки арбалет, сел на стул и посмотрел на стену. Обоина отошла, ее клеили на газету бесплатных объявлений, она самая толстая. Рассмотрел дату, 16 апреля, такое совпадение.

– Как сделать?

Привык к ответам Инны, придется отвечать самому. Направил арбалет, смогу выстрелить? Так, по-другому, нет. Лучше так, нет.

– Так.

Хлопоты с арбалетом. Посмотрел на антресоль.

– Назовешь так свой роман? «Хлопоты с арбалетом».

«Они вошли в дом и убили всех». Пусть начинается.

Отложил арбалет, что за бред, зачем я это делаю? Могу просто сказать слово. Нет, я хочу избежать этого, сделать по-другому, по-своему, без участия слова.

Есть еще одна причина. Мне кажется, я забыл его. Оно все время вертелось у меня в голове, на языке, я уходил в сторону, избегал, просто забыл.

– Давай.

Руками не получится. Пусть будет на полу, большой палец ноги на курок.

– Куда?

Соскользнет, лучше снять носок. Правый, одного будет достаточно. Вот так. Давай на счет три.

– Готов?

Да.

– Раз, два.

Вздохнул. Кажется, вспомнил слово, не стал вынимать его из памяти, оно просто мелькнуло где-то.

– Есть кто?

Он сделал все одновременно: постучал, открыл, громко спросил. Я пнул арбалет в угол и понял, что вспотел.

– Так и знал, что здесь, – сказал он и ухмыльнулся.

Это был Брутто Зельц, литературный агент отца. Он ничего не видел, только арбалет в углу. Слово вылетело из головы. Брутто Зельц спас мне жизнь.

– Продвинулись?

– Что?

– Продвинулись, говорю?

У него привычка брать в руку чужую вещь, подбрасывать и ловить, потом ронять, брать другую и повторять. Нелепый человек.

– Не забыли, что обещали?

– Работы много, не успеваю.

– Это тоже работа.

Он говорил со знаками препинания. В «это тоже работа» встретились восклицание и вопрос. Брутто Зельц всегда был неправдоподобно вежлив. «Это тоже работа», – развел руками, улыбнулся и выронил обувную ложку.

– Простите.

Я бы никогда не выстрелил в себя.

– Так что вы говорите, когда ждать?

Теперь это кажется глупостью. Арбалет.

Я встал, скрипнул стул.

Мы в коридоре, он взял старый теннисный мяч.

– Ну что?

– Да пока не очень.

Шкаф в коридоре, в шкафу лук и стрелы.

– Но когда-то ведь надо?

Как же он надоел, приходит раз в неделю. Брутто Зельц – профессионал, пробивной агент. Мой отец – самый популярный писатель этого века, хотя вышло всего два романа. Третий, рабочее название «Война войдет без стука», он не дописал, остались черновики. «Это будет последний роман вашего отца и первый ваш», – я услышал это предложение и согласился, пусть будет так.

– У нас договор.

– Знаю я.

– Надо успеть.

– Успею.

– Когда можно взглянуть?

То же самое он спрашивал отца, когда тот писал «Извини, я съел твою жену». Почему-то все знали, что это бестселлер, даже когда отец еще не написал ни строчки. Я много раз читал рецензии на роман и надеялся встретить что-нибудь оскорбительное. «Новожилов – литературная бездарность», «худший роман года», а лучше «в истории», «пошло и гадко». Но Всеволода Ивановича хвалили все без исключения, про себя я называл это приторным уважением.

Роман я прочитал за одну ночь, хотя мне запрещали брать книгу в руки.

На Невском проспекте открылся ресторан «Соус ведьм», сразу ставший хитом. Столики забронированы на полгода вперед. Все блюда подаются под каким-то особенным соусом, рецепт которого держится в секрете вот уже несколько сотен лет. Владелец – потомок первых испанских инквизиторов. Санкт-Петербург в восторге, через месяц после открытия ресторан называют лучшим местом десятилетия.

Журналист Скрябов получает задание провести расследование и выяснить секрет соуса. «У тебя все тексты под псевдонимом, не вычислят». Когда в ресторане появляется вакансия официанта, он приходит на собеседование. Его лично проводит сеньор Эрнесто – владелец заведения, само совершенство, человек гипнотической красоты. Скрябов с неудовольствием понимает, что сеньор Эрнесто вызывает у него сильную человеческую симпатию и уважение.

Чтобы получить работу в ресторане, надо выполнить одно странное условие: привести красивую и обязательно знакомую девушку, которую тут же возьмут на работу. «Кем?». «Она получит от работы огромное удовольствие, не переживайте».

Скрябов предлагает журналистке Алене принять участие в расследовании, она соглашается. В первый день Скрябов получает заказы на кухне и видит, что соусный цех располагается отдельно за запертой дверью. Каждую тарелку просовывают в крохотное окно-бойницу, через несколько секунд политое соусом блюдо возвращают обратно и дают Скрябову. «Готово, неси».

Алена работает за запертой дверью. «Что там происходит?». «Потом». «В смысле?». «Потом расскажу». Скрябов негодует, Алена наотрез отказывается говорить, в чем заключается ее работа. «Это огромное удовольствие». «И это все?». «Ну да».

Через месяц сеньор Эрнесто приглашает Скрябова на экскурсию в соусный цех. «Вы готовы». Перед журналистом открывается фантасмагоричная картина. На семи гинекологических креслах сидят семь голых девушек, вокруг которых вьются три трансвестита, похожих на Эрнесто. Они забирают тарелки из окон-бойниц и ставят их под кресла, а сами устраивают действо вокруг них, берут из расставленных повсюду деревянных бочек приправы, корицу, кориандр, паприку, посыпают девушек и добывают из них соус. Алену Скрябов видит совсем не такой, как в жизни: все ее волосы рыжие, взгляд дикий, тело в конвульсиях. «В некоторых странах соус добывают и из мужчин, но для России это не подходит».

Сеньор Эрнесто приглашает Скрябова в свой кабинет, где разоблачает его. Скрябов признается, что он журналист и хочет написать репортаж. «Вы не сделаете этого, иначе Алену съедят». «Съедят?». «Вы от нас тоже никуда не уйдете». Сеньор Эрнесто объясняет, почему секрет соуса никто не может раскрыть столетиями. Девушки, из которых добывают соус, превращаются в рабынь похоти. Когда они достигают безумия, их поставляют африканским тиранам-каннибалам. Те, в свою очередь, обеспечивают сеньора Эрнесто наемными убийцами по всему миру.

Алену отправят на съедение на следующий день после выхода репортажа. Скрябов понимает, она все равно обречена, и он тоже. Скрябов засыпает в раздумьях, что делать, писать или не писать. Ему снится сон, как в его дом, где он почему-то живет с Аленой, врываются африканские головорезы.

– Вы с отцом одного поля, – прервал Брутто Зельц.

– Почему?

– Вместе работаете в словорубной мастерской.

Я посмотрел на него с подозрением. Откуда ты знаешь про словорубную мастерскую?

– Знаете, почему ваш отец стал таким знаменитым?

Зельц подбрасывал теннисный мяч.

– Гений.

– Его все боялись редактировать. Без исключения.

– Почему?

– Позвольте воды.

Воды? Надо пройти на кухню, а я не хочу туда. Осознание пришло внезапно, в этот самый момент. Я понял, что там, на кухне.

– В другой раз.

– Что с вами?

– Давайте в другой раз, прошу.

Он начал тараторить. «По легенде, он спрятал в одном из романов слово, которое убивает, но, как видите, массовых смертей от чтения не было, а книги вашего отца покупались массово, значит, не в этом дело».

Я открыл дверь, выпроводил Брутто Зельца, сел на пол и обхватил голову руками.

8

– И все-таки я бы попросил.

Брутто Зельц открыл дверь и увидел меня.

– А.

Закрыл дверь и наконец-то ушел. Он сказал «а». Нет, заглавная, вот так: «А». Хорошо, пусть будет «А».

Я встал, открыл шкаф, вытащил лук и стрелы, нашел маркер. Взял стул, открыл антресоль, достал мешок с записями отца, вывалил на пол. Я всегда удивлялся, почему он писал на печатной машинке или вообще от руки. Когда я спросил, отец взбесился и не стал отвечать. Он никогда не пользовался компьютером, смартфону предпочитал старый кнопочный мобильник.

На отдельном листе в клеточку написано карандашом: «Я долго выбирал, кем быть, графоманом или алкашом, и после раздумий остановился на первом варианте». Так отец записывал фразы, которые потом хотел использовать в больших текстах. «Кем быть, графоманом или алкашом», – не помню, чтобы он это где-то использовал. Внизу было написано «Неиссякаемая бутылка». Я читал черновик этого рассказа, точно, фраза оттуда, просто забыл. Ужасный рассказ. Отец, иногда ты писал такую чушь.

Перевернул листок, вывел маркером большую букву «А», подбросил, натянул тетиву. Стрела соединила бумагу со стеной, теперь буква висела там.

Иди на кухню. Сам иди на кухню, я останусь здесь.

Я не заходил в кухню с тех пор, как ушла Инна.

Брутто Зельц говорит, я должен работать над романом. Должен – буду, договорились, знаю, где собраны все наработки отца по нему, вот они. «Война войдет без стука» – рабочее название, оно должно быть каким-то другим, броским. Последний роман отца, недописанный, который дописывает сын, и это его литературный дебют. Как это пафосно, противно, зачем я согласился.

В опросе на лучшее название романов отца победит «Извини, я съел твою жену» – пятьдесят восемь процентов. На втором месте «Страна напалма» – двадцать четыре. «Война войдет без стука» семнадцать. Семнадцать! Надо менять название. А я специально не буду, пусть остается таким.

Вот он, первоначальный вариант сюжета, написан ручкой, аккуратным почерком.

«Российская империя, военный госпиталь в глуши, до ближайшего поселения трое суток пешего пути. Раньше сюда доставляли раненых, но уже шесть лет Российская империя ни с кем не воюет. Доктор Лев Извозчиков горюет о том, что нет войны, потому что ему и персоналу нечем заняться, из-за чего наступает разруха. От безделья он увлекается лженаукой и точно рассчитывает день явления в госпиталь Сатанаила. В этот день у медсестры Марии Леопольдовны рождается сын, а в госпиталь прибывает первый за шесть лет раненый…»

Кое-что не нравится, буду корректировать.

– М.

Почему «М»? Зачем я озвучил эту букву?

Взял еще один листок, идея отца. «Люди бегут навстречу друг другу в доспехах воинственно, снимают маски и одежды, остаются голыми, начинают заниматься любовью, облазят до костей, становятся зарядным устройством и розеткой, наконец-то соединяются». Такого точно нигде не было, слабая идея, перевернул, вывел маркером букву «М», выстрелил, стрела соединила бумагу со стеной.

Зачем это приходит мне в голову. Я могу ответить, не надо обманывать себя. Слово осаждает меня со всех сторон, все труднее отрекаться от него, негде скрыться. Эти буквы стремятся стать словом, родиться и обрести форму.

Форма уже обретена, ты знаешь.

Мне все равно придется идти на кухню, я не смогу скрываться здесь постоянно, слово не пощадит и настигнет.

Отвлекись! Думай о другом.

Второй роман отца.

Есть экземпляр, «Страна напалма» в желто-черной обложке, читал два раза, никто не запрещал.

Человек, разбогатевший на криптовалютах, выкупил участок земли в центре Нью-Йорка, оградил его высокой стеной и провозгласил свой дом независимым государством. Никто не воспринял это всерьез, кроме журналистов The New York Times. Они установили за территорией круглосуточную слежку и выяснили, что человек не покидает пределов своей земли. Никто не входит, не выходит. В стене предусмотрена арка, в ней нет никаких заграждений, кажется, можно легко проникнуть внутрь и зайти на территорию.

Сразу три журналиста The New York Times решают сделать это, из стен арки выдвигается пушка и сжигает их напалмом. Не остается никаких следов.

Обеспокоенная пропажей сотрудников, редакция отправляет еще одну группу из трех журналистов, которую постигает та же участь.

За дело берется полиция. Не подозревая о том, что произошло, группа из трех полицейских пытается пройти через арку. После их бесследного исчезновения полиция наконец осознает серьезность проблемы. Вертолет облетает территорию и видит на доме надпись «Страна напалма», больше никакой информации.

Подъезжают машины, в них двадцать семь полицейских. Трое из них пытаются пересечь арку, остальные видят, к чему это приводит. На место прибывает шеф полиции и подкрепление из двадцати семи сотрудников. Они пытаются вызвать хозяина территории на разговор через мегафон, тот никак не реагирует. Полицейские подключают военных, приезжает фургон, из которого выпрыгивают двадцать семь вооруженных солдат. После короткого совещания полицейские и военные пытаются штурмовать территорию, активируется режим «Я люблю напалм», нещадно истребляющий все, что движется в сторону стены. Огневые пушки уничтожают полицейских и военных.

Сюжет о «Стране напалма» становится самым популярным в СМИ на ближайший месяц, в некотором отдалении от территории журналисты разбивают целый город. Самые отчаянные пытаются проникнуть внутрь, что приводит к активации напалма.

Собирается совет национальной безопасности США. Президент думает, что делать. Снайперы не годятся, этот вариант уже отработан, в доме нет окон. «Танки». «Химическое оружие». «Сбросим бомбу». Президент отвергает все предложения. «На территории США никогда не было войны с внешним врагом. Мы не можем этого допустить из-за какого-то сумасшедшего». Президента спрашивают, хочет ли он признать независимость Страны напалма, он погружается в долгое раздумье и произносит неуверенным высоким голосом. «В конце концов, какое мы имеем право врываться на частную территорию».

Возникает движение, поддерживающее независимость Страны напалма. Через пять лет число жертв, пытавшихся проникнуть туда, достигает 19 683.

– А.

– Что «А».

«А» уже случилась, висит на стене, зачем буква снова приходит в голову, превращается в звук?

– Я не буду.

Встряхнул мешок и высыпал оставшееся на пол. Есть там еще что? Мне нравилась идея отца про египетские рудники, даже позаимствовал ее, когда придумывал сюжеты для своих рассказов. Я спрашивал Брутто Зельца, почему отец не воплотил ее, он ничего не знал. Не знаю, где это теперь найти, тут нет.

– А.

– Хватит.

Надоело, это все равно случится, не вижу смысла тянуть. Решено – пойду на кухню.

Пошел на кухню и, стараясь не смотреть туда, достал две луковицы, разделочную доску, нож, принялся чистить. На столе фотография, где мы улыбаемся с Инной. Я резал лук, слезились глаза.

Мои ритуалы не при чем, Инна умерла по другой причине, я это знаю.

Оно вошло в дом и убило всех.

Пора сделать это.

Соберись. Давай.

Давай!

Я посмотрел на магнитную доску, там было написано слово. Все так, как я думал. В тот день, когда погибла Инна, я почему-то написал слово на доске. Сделал это на автомате, не думая. Потом на автомате поставил напоминание в телефон, и снова написал слово. Инна увидела напоминание в телефоне, и мы попали в аварию. Слово убило ее. Я убил ее, написав слово. Не мои ритуалы, может быть, даже не авария. Вдруг она произошла случайно? Или это слово спровоцировало аварию? Не знаю. Я уверен, в тот день все случилось бы по-другому, не будь я таким дураком.

Что я наделал?

Вернулся в гостиную, сел на пол и стал перебирать отцовские записи. Интересно, почему я все еще жив? Я научился не думать о слове, даже когда вижу его, наверное, поэтому. Не могу объяснить, как это получается.

Я вдруг решил, что не сдамся. Мне нужно понять, откуда взялось слово, почему оно появилось и уничтожило все, что было дорого, моими руками.

– А.

– Нет.

– А.

– Хватит.

Оно осаждает меня, как армия, собравшаяся вокруг крепостной стены и изматывающая город. Буквы – снаряды.

– А.

– Нет. Уйди.

Уйди, говорю.

Мне кажется, есть только один выход – самому стать словом, уйти в книгу отца, которая теперь и моя, превратиться в персонажа. «Война войдет без стука», я войду в нее и поселюсь надолго. Буду жить в книге. Слово не убьет меня в вымышленном мире, его там нет.

Не знаю, вернусь ли я оттуда.

Запомните меня Новожиловым, сыном последнего русского классика Всеволода Ивановича Новожилова. В детстве меня беспокоило расстройство, оно и сейчас беспокоит, но я хочу сказать одно: не надо бояться. Всю свою жизнь я боялся того, чего нет, совершал ритуалы, загонял себя в угол. Страх должен умереть. Мне жаль, я понял это только сейчас, когда пора уходить. Я любил Инну, я виноват в ее смерти, я создал нечто ужасное, я бегу от этого, я должен понять, что сделал, я должен что-то исправить, я должен это себе, Инне, всем, кого любил и люблю. Простите меня.

Получилось так пафосно, аж противно. «Запомните меня Новожиловым», «страх должен умереть», «простите меня». И это мои последние слова? Лучше простите меня за них.

Это случилось, а значит я умру. Я придумал слово, которым можно убить. Я убил, теперь мне надо спастись.

Я посмотрел в окно, шел дождь. Машина была чистой, на пассажирском сиденье никого.

Я пододвинул стул, сел на него, закрыл глаза и стал персонажем.