Служба в мирное и военное время

Равнение по передним, а не по задним

Суворов нам заповедовал: «Помилуй Бог!.. Мы Русские!.. Восстановим по-прежнему веру в Бога Милостивого, очистим беззаконие!.. Равнение по передним! Во языцех оружию Российскому вековечная слава!..»

Полтораста лет тому назад сказаны эти слова, а как свежи!.. Именно мы — Русские… и здесь — за границей, и там — в России, все, в ком бьется Русское сердце, — мы должны восстановить веру православную, вымести ленинское безбожие, очистить беззаконие, а не плестись в хвосте краскомов, и заставить их идти за собой и учиться пониманию России.

Что же?.. В России только «советские человеки?» Неправда!.. В России остались Русские люди. Одни притаились в подполье, другие непрестанно борются не за «завоевания революции», но за Россию. Когда они одержат победу, краскомам придется или уйти, или перевоспитать себя, докончить свое образование и стать настоящими Русскими офицерами…

Россия, ведущая свое основание от февраля 1917 г., - не Россия, а Русская армия, базирующаяся на опыте гражданской войны, — никуда не годная армия…

Строить Россию придется на старом фундаменте. Киев, Новгород, Москва, Санкт-Петербург — вот краеугольные камни этого фундамента, и на иных ничего путного не построишь. Русскую армию придется строить на принципах военной науки…

Стратегия же нас учит: надо поставить себе цель, сказать себе — чего я хочу, потом задать вопрос — чем может помешать мне в этом противник и идти к намеченной цели, опрокидывая все мешающее, — тогда и только тогда будет победа. Восстановление России — это, прежде всего, борьба и в ней надо поставить себе вопрос: чего я хочу — Россию или «мировую революцию»? И, идя к этой России, мы должны, не стесняясь, ломить всех тех, кто может в этом нам помешать, но никогда не прислушиваться к тому, что нам навязывают краскомы, которые, по отзывам своих же товарищей, «ни черта не знают».

Организация не терпит импровизации

Если мы возьмем двести молодых людей призывного возраста и поставим их в две шеренги; если даже эти молодые люди будут уметь ходить в ногу, вздваивать ряды и немного знать строй; если мы вооружим этих людей винтовками и пулеметами — и, допустим, они умеют стрелять, — все-таки это не будет — рота.

Но если этим двумстам человекам, хотя бы и ничего не умеющим, мы дадим ротного командира, рассчитаем их на взводы, отделения и звенья и поставим к ним опытных и знающих фельдфебеля, взводных, отделенных, ефрейторов, каптенармуса, артельщика, кашевара, сапожника, портного, обозного и т. д. — это уже будет — рота, не обученная, но способная к обучению.

Я умышленно промолчал о младших офицерах. Как ни нужны младшие офицеры для обучения роты — они не составляют необходимой принадлежности роты, и рота без младших офицеров все-таки будет — рота. Очень часто младших офицеров не было в роте, они были в наряде, в командировках, их часто переводили из одной роты в другую — роты от этого не переставали быть ротами. Младшие офицеры были учителями более, чем воспитателями роты, они не вошли в кадр, т. е. в обрамление роты, в то, без чего рота не будет ротой.

Так велико и значительно в армии положение унтер-офицерского состава.

В Российской Имперской армии, с конца прошлого века и до первых лет нынешнего, в отношении укомплектования частей унтер-офицерами были некоторые колебания. Одни стояли за то, что готовить унтер-офицеров должна сама часть в полковых учебных командах, другие за то, что унтер-офицеры должны обучаться в особых унтер-офицерских батальонах и оттуда посылаться в полки. Для этой цели был создан Рижский унтер-офицерский батальон, а на Дону одно время существовал Учебный полк. Однако части эти при введении более короткого срока службы не оправдывали себя. Унтер-офицеры выходили из них изумительные — строевики, гимнасты, какие-то волшебные стрелки, фехтовальщики, превосходные учителя, строевые «трынчики», но, попадая в полки, они оказывались в них чужими, а когда они свыкались с ротой и рота привыкала к ним — приходило время увольнения их в запас. Вследствие этого полки не особенно охотно посылали своих людей в Рижский батальон и относились к выпущенным из него унтер-офицерам как к чужим.

К началу нынешнего века унтер-офицерский батальон был упразднен, и в полках окончательно установились полковые учебные команды. И, надо отдать справедливость, в большинстве полков команды эти были превосходны. Лучшие офицеры, лучшие люди, затронутое самолюбие делали то, что по строю, стрельбе, по знанию уставов, в кавалерии по езде, по поведению — команды эти действительно были образцовыми для всего полка. Укомплектованные такими унтер-офицерами роты были настоящими ротами и командовать ими было просто.

Должности артельщика, его помощника и кашевара были выборными, и должности эти настолько считались важными, что, например, в 1-м Военном Павловском училище (как, вероятно, и во всех других училищах) при наличии заведующего хозяйством и эконома каждая рота выбирала своего артельщика, и юнкер-артельщик на полгода освобождался от строевых занятий и мог манкировать лекциями.

Все хозяйство роты лежало на фельдфебеле и каптенармусе, но в помощь им в хозяйственной роте — а таковыми были в предвоенное время все роты Российской Императорской армии — являлись еще незаметные люди, невзрачного вида, большею частью из жидков — ротные сапожник, портной, шорник…

Спит рота крепким сном, сидит за столом с лампой дежурный, дневальные бродят, как сонные мухи, а где-нибудь в углу, за маленькой лампочкой-коптилкой приютился Мойша Канторович и негромко постукивает по колодке, набивая подметки или тачая переда… Произвели Ивана Макаровича во взводные, и уже летит его мундир и шинель куда-то в угол, где сидит такое же неслышное и невидное существо, окруженное рваными шароварами, рубахами, кусками сукна, подкладочного холста, галунами и нашивочной тесьмой…

— Ицка, нашивай нашивки!..

На смотрах этих людей старательно прятали, дабы гнусным и грубым своим видом не портили бравого и молодецкого вида роты.

Нестроевщина?.. Нет — золотые для роты люди … На маневрах, на походе, на войне очень даже нужные люди. Без них — босая, оборванная рота.

Такова организация роты — штатная и нештатная — роты заботливого, дальновидного начальника, ротного командира и опытного фельдфебеля. Ни босых, ни хромых, ни оборванных в такой роте не бывало. Плетется сзади такой роты артельная подвода, везет все, что надо, а бойкий артельщик со дна морского достанет, расстарается, чем накормить солдат. Там, в повозке, у него по мешочкам — и соль, и перец, и лавровый лист, и тмин, и лук, и чего чего только нет. Все его заботы, все его думы о роте, как накормить; у него постоянные разговоры и совещания с кашеваром… Порции, вес, крупы, длинные ведомости и хитроумные раскладки. Вот что такое — рота и из каких элементов она состоит.

Началась война, а потом пришла революция, а с нею и гражданская война. Повеяло новым ветром… Дурным ветром, во всяком случае — легкомысленным. «Равноправие»… «Все должны быть в строю»… «Что за привилегии такие?»… «Мы в атаку идем, мы жизнью рискуем, а он сапоги тачает»… «Вся эта нестроевщина — вздор!»… «Поменьше тыловой сволочи!»… «Вы мне жидов в обозе не хороните»… «Какие такие артельщики? Винтовку в руки и пошел в бой, негодяй! Каждый штык на счету…»

Вот такие окрики пошли сверху, а снизу молодые ротные командиры, вся заслуга которых была только их храбрость («помилуйте, — это же все!») и рады стараться. Погнали всех в бой: и Ицек и Мойшей, и портных и сапожников, и кашеваров и артельщиков, и писарей и каптенармусов. Штыки попали на фронт плохие, а глядишь, некормленая рота пошла кормиться по обывателю, искать сапоги у жителей, попросту — грабить… Унтер-офицеров не берегли, а, когда пришли пополнения — поставили двести молодцев в две шеренги и погнали в бой…

Пошло двести молодцев, но роты не пошло. Не было и победы.

Организация не терпит импровизации, и все те люди, с которыми с таким легким сердцем, во имя принципа, расстались, такие с узко боевой точки зрения — ненужные — сапожники какие-то, артельщики, кашевары… оказались незаменимыми…

Перекличка

Девять часов вечера… На полковом дворе, у караула, горнист или барабанщик бьет зарю. В ротах тишина. Идет перекличка, чтение приказа, молитва; в частях покрепче — и гимн. День кончен.

— Разойдись по койкам…

Люди свободны.

Революционное Временное Правительство, разрушая армию, прежде всего все это отменило. Ненужное беспокойство солдатам. Молитва — насилие над свободой совести.

Отменить оказалось легко, ибо война к этой отмене подготовила. На войне постепенно перестали делать ежедневную перекличку. Сегодня люди устали на походе, разбрелись по избам — не собирать же их — «мучить солдатиков»? Может и без переклички… Ну, и молитвы не нужно. Каждый сам помолится… Устали… Завтра — бой помешал… Послезавтра собрали, стали перекликать:

— Где Недошивин?

— Еще четвертого дня здесь был… А, вот, третьего дня чагой-та не видали его.

Дезертир… Сегодня один, завтра другой… Незаметно и безнаказанно… В общем — соблазнительно.

Нет, видно перекличка-то нужна ежедневная и, чем более устали или потрясены боем солдаты, тем строже и внимательнее должна быть сама перекличка… И молитва нужна… Ты сам веруешь или не веруешь — это дело твоей совести, а молитву пой. Может быть, она когда-нибудь и всколыхнет твою до дна заплесневелую душу. И если все это противник слышит — поверь — у него все это дух отнимает…

Ну-ка, господа ротные, батарейные, эскадронные и сотенные командиры Великой и гражданской войн, признавайтесь, делали вы это ежедневно? Ежедневно?

Если нет — на себя и пеняйте, что сидите по Франциям, Болгариям, Югославиям (слава Богу, что сидеть-то еще позволяют) и что родного дома лишились.

Ибо в войске прежде всего — вера в Бога, любовь к Родине и порядок!

А порядка без переклички не бывает.

Приказ по части

Полк управляется приказом по полку. Вот он лежит передо мною, чистенько отбитый на машинке и напечатанный в полковой литографии: «Приказ Н-скому пех. полку. N… такого-то числа, такого-то года. Дежурный по полку… Дежурный по части строевой… По части хозяйственной»…

Вчера, как сегодня, и завтра, как сегодня, — каждый день, с неизбежностью времени. И в Светло-Христово Воскресение и в Новый Год. Как полковая газета. И то, что надо делать завтра, — и разбор сегодняшнего ученья, и похвала, и выговоры, и аресты. В приказе сосчитана каждая казенная копейка, заприходовано все полученное и выведено в расход все потраченное. В приказе наше вступление в полк: «Высочайшим приказом 10-го августа сего года произведен в подпоручики из такого-то училища юнкер такой-то с назначением во вверенный мне полк. Подпоручика такого-то внести в списки и полагать в отпуску с такого-то числа»… В приказе ваш брак с любимой девушкой, рождение ваших детей… В приказе будет и ваша отставка и ваша смерть…

Вы возвращаетесь ночью домой, а ревностный денщик уже прочел до вас приказ и говорит вам: «Ваше благородие, вам завтра на стрельбу с 6 час… Шт. — кап. Прокофьев женятся. В приказе разрешение им объявлено»…

Приказ… Все привыкли к нему, и как-то нельзя без приказа.

Но вот наступила война… И в одних полках сразу, в других постепенно, обыкновенно, после первых боев, после первых убитых наступает какая-то апатия, отвращение к тому, что делалось раньше. Приказа не надо… Где там его печатать? Машинки нет, нет и литографного станка. И писарь-приказист где-то на парной повозке в обозе 2-го разряда лошадьми правит.

— Г-н полковник, сегодня приказ будем отдавать?

Сегодня?.. Да что там такое?.. Кажется, ничего не случилось?

— Недошивин бежал.

— А?.. Да… Нет… Уже Бог с ним… Когда-нибудь потом.

Если бы этот самый Недошивин сбежал в мирное время, какие сейчас же послышались громы и молнии! Напыряли бы всем: и отделенному, и взводному, и ротному — и послали бы в полицию. Со дна морского достали бы этого «мерзавца, порочащего честь полка, Недошивина» и предали бы его суду.

А на войне — Бог с ним!.. Что удивляться, что дезертиры исчислялись в армии, даже в первые годы войны, десятками тысяч!!.

Хотя на листике полевой книжки, карандашом, ротным писарям продиктованным, — но надо каждый день, ибо так заучены в мирное время, ибо так привыкли. Представьте себе, какое это было бы впечатление, если бы в разбитые окопы, с порушенными козырьками, где лежат убитые, где стонут еще не вынесенные раненые, прокрался бы посыльный из штаба полка и подал измученному, потрясенному боем ротному командиру листок тонкой бумаги, на котором синей переводной бумагой оттиснут «приказ Н-скому полку на позиции у вершины 89» и там написано: «Наш полк в течение дня отбил шесть атак противника. 4-ая рота доблестно сражалась, два раза выходила из окопов и штыковою атакою опрокидывала волны противника. От лица службы благодарю командира роты, кап. Н.Н., и представляю его к ордену св. Георгия 4-ой ст. Г-дам ротным командирам использовать наступившее затишье и сделать то-то и то-то. Всех отличившихся в сегодняшнем славном бою представить к наградам…» Каким бальзамом легло бы такое признание заслуг на потрясенную боем душу…

Шекспир говорит: «Признать заслуги — значит наградить»…

Признать заслуги?.. Сколько доблестных офицеров было убито, так и не дождавшись этого признания совершенного подвига…

Среди трудов и утомления похода, в хаосе боя, среди ужасов смерти найти полчаса и продиктовать адъютанту сегодняшний приказ… Так ли это трудно?

Пускай «ужасно» трудно, но нужно! Этим постоянным вторжением в жизнь полка приказа, т. е. властной руки ком. полка — мы могли бы избежать перемешивания частей и все время держали бы полк в порядке, подтянутости и сборе. Кто-то сверху напоминает, кто-то снизу исполняет.

Мне скажут: «невозможно» я отвечу: «должно»!

Знамя

При каждом полку есть знамя, в кавалерии — штандарт. Я не буду повторять о том, что «знамя есть священная хоругвь» и какие наказания — до смертной казни включительно — полагаются тем, кто в бою потеряет знамя. На знамени святые эмблемы; на скобе, на древке, в пяти строках вся история полка. Со знамени глядят на нас Лик Нерукотворный или другая какая икона, а цвета знамени и орел двуглавый — сама наша Родина — Россия… А в ней — все!..

Знамя для сохранности от дождей и пыли заботливо окутано замшевой простынкой и покрыто кожаным чехлом. Но в дни праздников и смотров и, конечно, в дни сражений — чехол со знамени снимается и оно распускается. Носить знамя доверяется лучшему унтер-офицеру полка, а при знамени всегда положено быть офицеру, отсюда и наименование первых чинов офицерских — подпрапорщик, прапорщик, хорунжий.

Знамя выносится к полку «с церемонией», по особому ритуалу. Полк берет «на караул» («шашки вон! пики в руку! господа офицеры!»), музыканты играют поход, барабанщики бьют. В Туркестанском военном округе, со времен скобелевских, было в обычае встречать и провожать знамя громовым «ура».

В Русско-японскую войну 1904–1905 гг. мне приходилось видеть знамена в обозе и не при обозе, но именно в обозе — закутанное в солому, оно, как вещь, возилось на парной повозке. Хорошего от этого получилось мало.

В эту войну, кажется, такого не было. Но много ли частей могут похвалиться тем, что они всегда и при всех тяжелых обстоятельствах встречали знамя, как подобает, — «с церемонией»? В каких полках с первым раздавшимся выстрелом находившийся под знаменем офицер снимал чехол и распускал знамя?

А, между тем, какое это было трогательное и душу поднимающее зрелище — вынос знамени к полку на чужой земле, на походе.

Глухая осень… Зимою пахнет. Мороз. Мелкий снег срывается с низкого, серого неба. Полк построился в ожидании знамени в плотной резервной колонне. Впереди — поход. Может быть — бой… Торжественно звучит команда:

— Под знамя!.. Шай на кра-ул!..

Заиграли трубы, забили барабаны. Из низенькой халупы показался адъютант, за ним родное знамя…

Вот оно стоит где-то далеко, при резервной роте. Чехол снят с него, и ветер играет тяжелым полотнищем. Далекие, излетные пули просвистывают иногда подле. Мимо идут легко раненые, ковыляют, опираясь на ружье. Редко кто не перекрестится, увидев свое знамя.

Вот пошло оно, колышась в самых задних цепях. Впереди гремит, заливается лютое, штурмовое «ура». И кто оглянется, увидит его вдали — величественное, грозное, напоминающее о долге, — смелее идет и уже не оглядывается больше. Знамя с нами…

Нельзя без знамени. Оно нужно и при танках, и при газах, и при всей нынешней технике. Пожалуй, еще и нужнее, чем прежде. Смелее и спокойнее становятся люди… Дерзновеннее дух.

— А как, г-н п-к, со знаменем?.. Полк уже пошел.

— Да, выносите, что ли… Так… Безо всякого параду…

И выносили… как покойника.

Так и вынесли его совсем из рядов армии. Тогда и армия умерла.

Сколько знамен Российских полков стоит сейчас в Белградском храме у могилы вождя и ждет!.. Знают — сгинут, сгорят красные знамена мятежа и позора России и вернутся они — хранители и свидетели многовековой славы и доблести Русской. Вернутся и будут приняты с прежним почетом, чтобы никогда уже больше не видеть пережитого позора.

Форменная одежда (мундир)

В дни моей молодости, если у офицера из-за воротника мундира на один миллиметр высунулся белый воротник крахмальной рубашки, «на гауптвахту, на трое суток!..»

Форма одежды и ее единообразие должны были точно соблюдаться.

С Японской войны это зашаталось.

Устав гарнизонной службы требовал единообразия одежды не только всей части, находящейся на смотру или на ученье, но и присутствующих при этом воинских чинов, не различая чинов и положений.

Церковный парад по случаю полкового праздника. Октябрь месяц… Ясный солнечный день, но морозно, и с Невы дует ледяной ветер. Полк выстроен в мундирах. К строю подъезжают старшие начальники и гости — старые генералы. Вылезают из экипажей, на ходу скидывают теплые шинели, сдают их вестовым и идут к строю, пожимаясь от мороза.

Ласковый голос:

— Ваше высокопр-ство, вы остались бы в шинельке…

— Нельзя, батюшка, как же можно?.. Полк в мундирах.

Так и было.

Потом… Весенний, ясный день. На ученье, на Марсово поле идет учебная часть. Юнкера в мундирах, господа офицеры в шинелях. Я спросил у начальника части, почему это?..

— Помилуйте… Офицеры уже пожилые люди — простудиться могут.

В былое время, при принце Ольденбургском — им показали бы простуду!..

C этого началось. В Русско-японскую войну насмотрелся я такой пестроты одежды, что не знал — войска или «нарочно»?.. Маскарад какой-то.

В Великую войну сначала подтянулись как будто, и вышли все честь честью, хорошо и по форме одетые…

Провел я полтора года на войне и получил отпуск на две недели. Поехал в Петроград. Был я в одном «салоне» и увидал там гвардейскую молодежь в каких-то английских, что ли, мундирах, с длинными юбками, едва не до колен, с громадными карманами на груди и по бокам с отложными воротниками и вшитыми погонами и, конечно, со значками — училища, корпуса, полка и еще какими-то… Я и спросил:

— Это что же?.. Форма вам новая пожалована?..

— Помилуйте, ваше прев-ство, это френчи… Это английская форма… Удобно… красиво!.. Здесь портсигар… здесь завтрак можно положить… Настоящая — английская…

— А вы разве теперь в английских войсках служите?..

— А-а?!

На меня посмотрели как-то боком… Не стоит с «армейскими» связываться… Замолчали…

Зимою — шубы-бекеши, с обезьяньими или шеншилла воротниками до конца плеч — и погон не видно, длинные мягкие. Нансеновские шапки с ушами — кто во что горазд стали рядиться наши г-да офицеры. Вместо формы стала — мода… Так пошло сверху, а снизу все это, точно в кривом зеркале, отразилось. <…>

И вот маленькое примечание: те части, которые строго по форме и чисто одевались, — и дрались всегда хорошо, и дезертиров не знали, и с белыми флагами к неприятелю не хаживали, а вот те, кто напускал на себя нарочито «боевой» вид, носил грязные, шарпанные, со вшами папахи, ходил с погонами, на которых лиловым химическим карандашом неуклюже и криво был изображен N полка, носили «винцевары», неделями не мылись (где там, — в окопах-то!), не брились и не стриглись, — те не весьма доблестно себя показывали и утечку во время боев имели колоссальную. И убитых как будто бы было мало, а в ротах после боя — кот наплакал.

Сейчас, в Париже, идет советский фильм «Окраина». Там вы можете видеть экземпляр такого окопного «дяди». Узнал он (это в фильме показывают), что Государь Император отрекся от Престола и что в России революция, улыбается блаженно и, сидя в окопе, говорит:

— А на кой хрен нам Царь этот сдался?.. — улыбается блаженно и хитро, — теперь землю делить… Земли бы! Земли!!

Вот эти «окопные дяди», пещерные люди и похоронили Царя и Россию и стали — «рабами последнего раба»…

Когда-то, и, может быть, не в так уже далеком времени, придется наново строить Русскую армию. И тогда придется подумать об этом серьезно.

Партизаны!.. Боевой вид!.. Но форма одежды и дисциплина — прежде всего. Партизанить по своим тылам невелика заслуга. А боевой вид со вшами и совсем скверно…

Маленькая, но не очень любимая в кавалерии штука

От общего — к частному. У нас было положено, что казаки ездили на уздечках, а регулярная кавалерия — кирасиры, драгуны, уланы и гусары — на мундштуках. Споры о достоинствах мундштука и уздечки начались бесконечно давно. Уже в восьмидесятых годах прошлого столетия военная литература пестрела статьями — «мундштук или уздечка», «мундштук, уздечка или пелям» и т. д. Производились всевозможные опыты и, наконец, окончательно постановлено: регулярной кавалерии, в силу породы лошадей, низкого седла и пр. быть при мундштуках. Самое оголовье кавалерийское было так устроено, что не допускало езды на трензельке.

Но… Выступили в поход, и тут, и там, и в частях превосходнейших пошли разговорчики… «А, знаете, не снять ли мундштуки?.. И лошади и солдату легче и удобнее… Чистить не надо, поить, сена задать. В случае тревоги понуздал и вся недолга»… Сняли…

Кто позволил?.. Никто… Сами… И никто им не «напырял», как следует… Когда потом удивлялись, как это так вышло, что армия молниеносно как-то развалилась и перестала быть, как это приказ N1 какого-то Соколова мог все изменить, — удивляться не надо было. Армия давно разваливалась нашими, господа, руками. Незаметно, но систематично. Сегодня мундштуки долой, завтра «винцерады» и соломенные шляпы, там не надо знамени, там отменить перекличку, там нарушим организацию. Микроб гниения вошел и никем не остановленный стал множиться и почковаться, разрушая мощный организм и подготовляя его к гибели. Спайка распадалась — распадалась с нею и армия.

Патроны

Весною 1915-го года в Русской Армии обнаружился недостаток патронов и снарядов. Летом того же года недостаток этот был настолько грозен, что наши армии начали, без достаточного давления со стороны противника, отступать.

Какие громы тогда посыпались со стороны «общественного мнения» на виновников такой нераспорядительности. Никто не хотел в те тревожные дни понять, что такой затяжной войны мало кто предвидел, что недостаток патронов и снарядов сказывался и у противника, в Австро-Германской армии, был он и у союзников, но только вследствие более широко развитой промышленности у них это не было так заметно и не приводило к столь тяжелым последствиям, как это было у нас, и что, следовательно, в этом виноваты не только военные власти, всего не предвидевшие и не предусмотревшие, но общий уклад русской жизни. Но тогда, да и теперь это продолжается, винили только верхи. Верхи не заготовили, верхи не доставили… «Нечего было и соваться в такую войну, если не с чем было воевать», — так шумело, жужжало, волновалось и критиковало «общественное мнение».

Но мы-то, строевые начальники, знали и видели и другое.

В мирное время мы учили солдата — даже плакаты такие развешивали по казарменным помещениям с золотыми буквами написанными прописями суворовских изречений.

«Береги пулю на три дня, а иногда и на целую кампанию. Стреляй редко, да метко». И как в мирное время берегли пулю! Стрельба, особенно в пехоте, была — священнодействие. Счетом патроны выдаются и счетом принимаются «стреляные» гильзы. Лишь самый незначительный процент потери таких гильз допускался. Каждую пулю особым деревянным колышком забивали на мишени, каждую пулю крестиком или ноликом отмечали в особой ведомости. Выдавали значки за отличную стрельбу, давали призовые часы, а офицерам — вензелевые изображения на приклады винтовок и на шашки. И стреляла Русская пехота ар-ти-стически!

Но вот вышли на войну. И не знаю, кто тогда сказал, откуда это взяли:

— Все это вздор… Цельная стрельба!.. Мировщина… Стрелять надо по площадям…

На черта же мы тогда учили: «подведи мушку под мишень… возьми ровную мушку, не сваливай винтовку, затаи дыхание, не дергай за спуск. Принимай во внимание ветер… Не видишь мишени (на боевой стрельбе) — не стреляй вовсе».

На войне (слава Богу, что не все) — запалили в белый свет, как в копеечку. Стали забывать ставить прицелы, а целиться считали и вовсе — не нужным.

В августе 1914-го года, где-то подле Замостья, исполняя задачу, шел я с полком, направляясь к новому месту, и вдруг услышал в стороне, верстах в двух от себя, неистовую ружейную стрельбу. Я, согласно с уставом, пошел «на выстрелы». Вижу: сотни три спешенных казаков не нашей дивизии, 2-й очереди, залегли за каменной огорожей и палят без перерыва. Я подъехал к ним верхом. Странное было у меня впечатление — ни одна пуля противника не посвистела надо мною, нигде не рыли пули землю с характерным коротким зыканьем.

— Что у вас тут такое? — спросил я залегшего с казаками войскового старшину.

— Тут, г-н полковник, противник, австрийцы, мы его было атаковали на конях… страсть он народа положил… Так мы уже спешились, огнем его выбиваем.

— Да где же он?

— А вон, на кладбище, за оградой схоронился.

И точно, на поле перед кладбищем лежало несколько убитых казаков и лошадей.

— Вы видите, по ком стреляете?

— Где же увидать?.. Он, ить, чаю, хоронится за оградой. Мы стреляем по площади.

Я приказал остановить стрельбу. Оглядел быстро винтовки у казаков. У кого был поднят прицел, у кого приподнят на колодке, у кого стоял «постоянный». Мертвая тишина была кругом. Послали разведку. На кладбище не было никого.

Напасешься на таких вояк патронов?!

Кто из бывших на войне не знает, что вызывало появление в небе аэроплана. Сначала легкое недоумение… «Свой?.. Нет, какое свой!.. Свой еще погодит… Валяй!.. Дуй в мою душу!..» Кругом все стреляло. Стреляли обозные, стреляли санитары, и вдохновившийся классный фельдшер садил пулю за пулей из своего тяжелого нагана. Потом этот ураганный огонь передавался в резервы и, наконец, заливал позиции. А аэроплан летит себе, чуть взял повыше и точно смеется над стрелками.

— Орлов, ваше благородие, на Кавказе сбивал, нюжли же в такую штуковину не попасть?!

Сколько же надо на это патронов?

Когда пехота, бывало, вела бой, то отдельных выстрелов не было слышно, но точно какой-то страшный котел кипел и клокотал на позиции. Обойдите в это время стрелков — вот сидит за бруствером «симпатяга», окопный дядя, которому «на кой хрен Царь нужон», он весь комком сжался за прикрытием, выставил винтовку дулом кверху и садит пуля за пулей… А прицелы? Лучше и не смотреть… Ведь стреляют «по площадям», «открыли баражный огонь»…

Какие же надо иметь для этого запасы патронов?..

И никто такого огня не боялся. И ведь об этом давно написано и в «Наставлении для обучения стрельбе», и во всех наших учебниках тактики: и у Драгомирова, и у Дуропа, и у Бонч-Бруевича. Всюду сказано, что неметкий огонь только ободряет неприятеля. Это было, впрочем, не только у нас, но и у противника. <…>

Так кто же в конце концов виноват, что патронов так скоро стало не хватать, — только ли высшее начальство, которое не предусмотрело, не знало, не распорядилось, или какая-то, и немалая, доля вины, лежит и на самих войсках, забывших, что и в современной войне надо беречь патрон и что в бою нужен не огонь по площадям, не «баражный» огонь, но огонь меткий?..

Винтовки

Не хватало винтовок… Приходившие пополнения оставались в тылу безоружными и получали ружья, постепенно, от убитых и раненых.

В мирное время уронит кто-нибудь винтовку… Самый звук ее падения, какой-то дребезжащий, приводит в нервное состояние все начальство. Громы и молнии… Карцер… Наряд «вне очереди», а под горячую руку не в меру ретивый унтер-офицер и по уху: «у!.. раззява! Свинячая морда! Баба ухват не уронит, а ты с-с-свол-лач!»

На войне… Вот наша позиция, только что оставленная войсками, все равно, пошли вперед или отступаем — сколько в ней торчит винтовок, воткнутых в землю штыками. Это раненые составили. Это винтовки убитых…

В тылу всякого народа немало шатается, но кто распорядится собирать винтовки, когда ротный командир, фельдфебель и каптенармус убиты и никем не заменены.

В мирное время потеря винтовки — суд… От ротного роту могут отобрать… На войне?..

Как же было не хватать винтовкам?!

Казакам полагались винтовки без штыка. В атаке, в спешенном бою, требовалось закинуть винтовку за плечи, выхватить шашку из ножен и рубить пешком. Но, испытав все неудобства такого способа пешей атаки, потянулись мои казаки к штыкам.

Я возбудил ходатайство (очень скоро и охотно удовлетворенное) о выдаче на полк штыков. Но еще ранее получения казаками «законных» штыков у многих появились штыки «незаконные».

— Откуда вы их берете? Крадете, что ли?

— Н-ник-как нет!.. Зачем?.. Нашли.

И точно: поискать по позиции, где был бой, находились и штыки. Потом оказалось, что и покупали казаки штыки у пехоты.

— За тридцать копеек, ваше высокоблагородие, всегда можно купить у подходящего пари.

Да, если «на кой хрен Царь ему сдался», то штыка-то ему и подавно не надо!

Вот и возвращаюсь я к началу моей статьи — вся эта сложная ротная иерархия фельдфебелей, каптенармусов, унтер-офицеров и ефрейторов на войне так же точно нужна, как и в мирное время. И хотя в роте и сорока штыков не наберется, она должна быть правильно рассчитана и организована. И без организации этой армия обращается в толпу, на которую ни патронов, ни оружия никак не напасешься.

Вши

Когда в 1915 г. перешли к позиционной войне, стали появляться на солдатах вши, а с ними появились и заболевания тифом. В кавалерии на лошадях началась чесотка.

Я не знал ни того, ни другого.

Полки вверенной мне дивизии я держал в окопах четыре дня, на пятый день была смена; полки, занимавшие окопы, уходили в резерв, опять-таки на четыре дня. Первый день была баня, стирка белья и приведение в порядок оружия, снаряжения и обмундирования, на второй и третий дни были небольшие, часа на два, конные учения или упражнения в рубке, уколах пиками и пр., даже и состязания на призы устраивали, на четвертый день был осмотр оружия, отдых, а ночью смена.

Ворчали на этот порядок все — от командиров полков до последнего казака, — но я был неумолим.

Зимою 1915 г. получил я на свой участок несколько рот пехоты. Славные такие прапорщики пришли с ротами, желторотые, пухлые, румяные. Установил я им смену понедельно: у них лошадей не было, потому я не считал нужным более частой смены.

Недели через две являются ко мне.

— Солдатики просят, чтобы оставили на позиции вовсе без смены.

— Это почему?

— Да так. Участок спокойный. А, между прочим, станешь на позиции, обзаведешься кое-чем, по землянкам, ну, там, лампы купишь, столы поделаешь, нары, а сменишься — другим отдавать.

С этими доводами я не согласился. Вшей у солдат не было, но недовольство было большое.

— Очень уже суетно все это… Каждую неделю ходи ему, убирайся… Ученья делай. Каки-таки ученья на войне?.. Тоска одна!..

На войне, особенно окопной, является у людей апатия и как результат ее — лень. Долг начальника эту лень побороть, иначе — вши, тиф, самоубийства у людей, чесотка и инфлюэнца у лошадей.

В книге ген. Масловского «Война на Кавказском фронте» прочитал я о том, сколько людей насмерть померзло во время зимних вьюг и снежных заносов на страшных горных перевалах, и задумался. Конечно, таких страшных вьюг, какие бывают в горах Малой Азии, мы, на европейском театре военных действий, не испытали, но помню, как в феврале 1915 г. трое суток ревела страшная пурга при 11 градусах мороза, как совершенно занесло на позиции пушки, заровняло окопы, как винтовки не стреляли, потому что смазка замерзла и затворы не скользили, а замерзших у нас, слава Богу, не было.

Сотенные командиры исполняли «Устав Гарнизонной Службы», в котором говорится, что при морозе более пяти градусов смена часовых производится каждый час, а в особо трудных обстоятельствах и чаще. Удаленные заставы были сняты вовсе, ибо в такую вьюгу и противнику нельзя было наступать, как следует оставлено было только наблюдение. Опять-таки знаю, ибо сам был в этих местах в мирное время и знаю, что такое горы Закавказья, что там все это сложнее и труднее, что дорог нет, есть только горные тропы, которые снегом занесло, но, повторяю, трудно — не невозможно.

Точное соблюдение уставов «Внутренней» и «Гарнизонной службы» спасает людей и от болезней и самой смерти. Еще Великая Екатерина сказала: «Всуе законы писать, когда их не исполнять»…

Но на войне-то как раз так и выходило, что уставы (т. е. законы) оказывались ненужными. Еще «Полевой устав» кое-как признавали, но уставы «внутренней службы» и «гарнизонный» были как-то позабыты.

И знал я даже старших начальников, которые в беседе с младшими иногда высказывали совершенно странный взгляд, что на войне все как-то особенно, и уставы и порядки мирного времени совершенно неприменимы…

Начальство и смотры

В мирное время в полки частенько наезжало всяческое начальство. Уже непременно каждый год начальник дивизии делал в полках инспекторский смотр и опрос претензий. И с каким ритуалом! Иногда высшее начальство приезжало экспромтом, внезапно, вдруг оказывалось где-то с заднего крыльца на кухне, пробовало пищу, а то вызовет роту и заставит проделать ротное ученье. В сущности, вся годовая жизнь полка протекала в смотрах: смотр новобранцев, смотры разведчиков и охотников, экзамен полковой учебной команды, смотр стрельбы — целое священнодействие, особенно если приезжал кто-нибудь из инспекции, смотры ротных учений, полковые смотры и т. д., и т. д. Начальство всюду «совало свой нос» и «грело» неисправных. Говорят, что Император НиколайI обмолвился крылатым словом о том, что всю Россию держат в порядке столоначальники и ротные командиры. Так надо добавить к этому, что ротных командиров держало в порядке, учило и «натаскивало» всяческое начальство. Сколько самых забавных историй и анекдотов написал известный писатель-юморист Егор Егоров (псевдоним) про такие смотры, сколько анекдотов ходило в Гвардии про смотры принца П.А.Ольденбургского или ген. Данилова, сколько рассказывали в Киевском округе про смотры ген. Драгомирова! Начальственное око непрерывно блюло за полками, подтягивало, разносило и хвалило. Смотрами составляли аттестации, а аттестациями создавались репутации и — карьера.

И к этому так привыкли.

Но когда пошла война, начальство во многих местах осталось где-то далеко позади. Ворчливый голос старого генерала слышался только в трубку телефона, да жестокие слова разноса или приказаний холодно и бесстрастно выстукивались перед чиновниками почтово-телеграфного ведомства на ленте полевого Юза или Морзе. В окопы старшее начальство жаловало редко. Надеялось на полковых командиров, а те на ротных…

В ноябре 1915 г. сменял я некую пехотную, с крупным номером, дивизию. Позиция была лесная и болотная, глушь и топь Полесья; длина участка была немалая — около 30 верст. Сверху от нас требовали еженедельного представления отчетных карт позиции, на которых должно было быть изображено, что сделано в смысле инженерной подготовки позиции за неделю. Особыми линиями и красками обозначились окопы, доведенные до нормальной профили в рост, особыми — коленная профиль и особыми — только трассированные. Из штаба корпуса получил я такую карту, составленную моим предшественником. На ней позиция была изображена в полной готовности. В двух-трех местах, вероятно из приличия, были показаны окопы коленной профили. Порадовались мы в штабе, что получаем такие позиции. Теперь отдохнем на готовеньком!

Смена, как полагается, происходила ночью. Пришли проводники от рот, разобрали назначенные на позицию сотни и по им ведомым лесным тропинкам повели казаков в окопы.

На другой день сели мы с нач. штаба, пол. ген. шт. Денисовым, на коней, взяли вестовых, карту и поехали на позицию. На позицию вела только одна дорога, подходившая почти к самому правому ее флангу. От нее вправо и влево дорог не было, были только тропы, натоптанные солдатами.

Мы слезли с лошадей, передали их вестовым, приказали вести их за ними по тропам, а сами пошли по окопам.

Идем, не нарадуемся. Окопы — загляденье! Внутренняя крутость оплетена плетнем, на бермах доски, амбразуры выделаны деревом. Впереди — проволока, девять рядов кольев; позади — землянки, «лисьи норы», ходы сообщения — все отделано, что называется «на ять». Так прошли мы с версту. Дальше — жалкие окопы, проволока в три ряда жиденьких кольев… Еще дальше одиночные окопы и никакой проволоки, вместо землянок — шалаши из веток. Словом — ничего. Смотрим на карту — там показана готовая позиция. Уже не сбились ли мы с дороги? Да нет… Вот и сотни наши стоят в пространстве, жмутся по одиночным окопам.

— Как же вы принимали такую позицию? — спрашиваю сотенного командира.

— А видите, ваше превосходительство, тут дело выходит деликатное. На позиции на автомобиле не проедешь, надо пешочком, а то начальство из автомобиля не вылезало. Рассказывали нам ротные командиры. Приедет по дороге, пройдет шагов сто по окопам, спросит: «у вас все так разделано?» — ну ему и ответят: «так точно, все готово, сами видите». Он дальше никогда и не ходил. Ну, сами знаете, если сверху не смотрят, снизу не исполняют. Ротные, или прапорщики, или из запаса. Солдатня спать здорова. Участок тихий, лесной. Ну, на авось и жили.

Пришлось нам с Денисовым перерисовать всю карту. Там, где была готовая позиция — и трассировки не оказалось. Было пустое место. Представил я эту карту, не объясняя, по понятным причинам, почему она такая, и получил нагоняй за то, что за истекшую неделю не только не подвинул инженерные работы вперед, но еще запустил и привел к разрушению сделанное раньше. Выпросил я себе батальон ополченцев и принялся за работы. Провозился с работами почти всю зиму, а по весне сдал позицию снова, но уже другой пехоте.

Почему же так вышло?.. А ротные?.. А полковые?.. Но и те и другие в мирное время заучены были быть под постоянным надзором начальственного ока и, когда его не оказалось, то отдались той апатии и лени, какие так незаметно на войне овладевают всеми сверху донизу.

Не слышал я, чтобы на войне ежегодно опрашивали претензии… Если и бывали когда смотры, то чисто парадного свойства… Высшее начальство было далеко. Это вызывалось, отчасти, условиями современной войны. Телефонная и телеграфная связь — все это было сложно и громоздко, штабы требовали для своей работы некоторого комфорта, поэтому искали «господских домов», большие села, железнодорожные станции. Как-то незаметно к концу 1914 г. удаление даже корпусных штабов стало доходить до десятков верст. Не везде и не всегда дороги были удобопроездны. Автомобили избаловали начальников. Штабы «закисали» в обстановке повседневной работы, сводок, донесений снизу, разговоров по телефону, докладов наверх, переговоров по проводу, черчения схем, ответов на запросы. Телефон и телеграф играли все большую роль и постепенно заменяли глаз и личный спрос. Да и на самом верху не очень любили, когда на вызов к проводу вдруг получался ответ: «нач. дивизии или ком. корпуса нет в штабе, он уехал на позицию»… Многие участки были таковы, что на них можно было проехать только ночью, на другие надо было идти несколько верст пешком… Ну и явилось соблазнительное предложение: вот я уйду, а там что-нибудь случится, нет, уже лучше как-нибудь в другой раз… И месяцами оставались части без начальственного посещения.

Так постепенно армия выпадала из рук своего высшего командования. Начальники становились далекими и незнаемыми. Два года я командовал дивизией и кроме своего ком. корпуса — ген. Гилленшмидта, приезжавшего очень часто и жившего почти на самой позиции, старших не видал. Когда перед Луцким прорывом попали мы в армию ген. Каледина, тот приезжал к нам два раза и даже делал смотры полкам. И как это всех освежило и подтянуло!..

Армия постепенно все более и более предоставлялась ротным и полковым командирам, а те уже были не те, которые готовили полки в мирное время. Армия как бы рассыпалась.

Вот почему так легко пришел к ней приказ N 1-й, уничтоживший армию. Почва была отменно подготовлена к восприятию вредных семян.

«Наш» командир и «отец-командир»

На войне выкристаллизовалось два основных типа начальников: — «наш» командир и «отец-командир».

«Наш» командир это — в Японскую войну — Гернгросс, Горбатовский, гр. Келлер, Кондратенко, Лечицкий, Леш, Мищенко, Рашевский, Ренненкампф, Самсонов и многие, многие другие. В Великую войну: Гилленшмидт, Гобято, Головин, Деникин, Каледин, гр. Келлер, Корнилов, Лохвицкий, Марков, А.А.Павлов, Скалон и многие, многие другие.

«Наш» командир — это тот, кто в страшную минуту боя — «с нами». Пулям он не кланяется, перед снарядами не сгибается. Придет на позицию, если на ней в это время начнется обстрел, — он не убежит по ходу сообщения незаметно, не исчезнет в блиндаже, но ходит по окопам, посмеивается, шутит с солдатами. Станет на бруствер, в бинокль неприятеля рассматривает. Все на нем ловко пригнано, коленка под шинелью не дрожит, голос не меняется. Поведет в атаку — сам приедет на главный наблюдательный пункт, смотрит в трубу, отдает приказания артиллерии. Понеслась с громовым «ура» атака, сбила, смяла, растоптала врага; глядишь — он уже тут, в передних рядах, благодарит, распоряжается преследованием.

«Наш» командир часто ранен (Каледин, Скалон и др.), убит (Кондратенко, гр. Келлер в Японскую войну и др.) — его память свято чтится. Любовь к нему солдат крепкая, и то, что с «нашим» командиром солдату бывает нелегко, — это ему охотно прощается, зато с ним всегда победа, а победа — это и есть столь желанный конец войны.

Совсем другое дело — «отец-командир».

Разговор ночью. Вдоль шоссе невидимым, густым стадом лежит отдыхающая на привале пехота. Людей не видно. Лишь часто вспыхивают огоньки папирос-крученок и «козьих ножек» да густо пахнет пехотным солдатом.

— Не-ет, наш… Ничего — жить можно…

Что и говорить — отец!.. Отца родного не надо. Он, ка-ак солдата жалеет… Ну и себя бережет… Не без того… Все норовит подальше… Не лезет, куда не спрашивают. Он над убитым-то плачет, как над сыном. Ему солдата вон как жаль, как сына родного. Он прямо сказал: «Мне эти кресты-награды — чисто наплевать… Мне вы, голубчики, живы бы были…» Отец родной — не командир!

И умеет этот «отец» командир увильнуть от боя, а не удастся — он при первых же потерях плачет в телефон, требует подмоги, а «солдатики» его тихо бредут с позиции с унылыми, плачущими лицами.

— Держаться прямо невозможно — ну, чистый ад!.. Так и засыпает, так и крошит. Живых, почитай, никого в полку и не осталось.

А дня через два, в глухом тылу, отведенный на «отдых» полк, глядишь, почти весь собрался. «Отец» командир с довольным видом ходит по кухням, пробует пищу, шутит:

— Нам, братцы, орлами не летать… Орлы пусть воюют, нам себя оберегать… Для России, для дома!

Любили таких солдаты? В большинстве — нет. Презирали немного. Но ценили: бережет солдата. Отец родной!..

Механизм армии

Та тема, на которую я пишу, бесконечна и разнообразна. О ней всего не переговоришь, всего не напишешь. Но говорить на эти темы надо всегда, даже и теперь, когда, кажется, и не видишь, когда же по-настоящему-то строиться будет Русская, не красная, армия, не классовая, не партийная, но Государственная — Русская. Надо говорить, потому что многим читателям придется принять участие в этом строительстве, в образовании и воспитании армии, и надо знать все слабые и сильные места старого, погибшего, знать и то, что, может быть, и способствовало самой гибели.

Военная наука очень тонкая и сложная и в то же время точная наука, подобная математике. И военная служба — служба, требующая большой точности, выполнения всех ее мелочей, ибо мелочи эти только кажущиеся мелочами, но все в военном деле должно быть точно и верно прилажено. И все то, что требовалось в мирное время, должно быть сугубо потребовано в военное время. В этом смысл офицерства, в этом сила военной организации, в этом значение уставов и обучения.

Армия — корпус — дивизия — полк — батальон — рота — взвод — отделение — звено — ряд — отдельный солдат — все это сложный и нежный механизм. Представим как бы громадные часы, которые показывают не только время дня, но и дни недели и числа месяца, и годы, и фазы луны, и часы восхода и заката солнца, и движение небесных светил, и т. д., и т. д. В них множество колесиков, и испортится какое-нибудь одно — и уже не выскакивает луна в соответствующей дырочке, заржавела какая-нибудь пружинка — перестали отзванивать четверти часа… Так, постепенно, если не следить и не чинить испорченного, остановятся и самые часы и обратятся в никому не нужную кучу медных колес и ржавых пружин.

То же и армия. Начнете убирать или портить отдельные ее части — так незаметно и, кажется, так разумно. Сегодня отнимем у офицеров денщиков (Рабство! Крепостное право!), завтра скажем — долой барабанщиков, горнистов, трубачей и музыкантов (Плац-парады!), потом уберем каптенармусов, портных, сапожников (Все интендантству, долой нестроевую сволочь!), там снимем мундиры (Одевайся, как удобнее!) — глядишь… Боже мой! Да куда же девалась славная Императорская Российская армия? Какая-то дикая солдатня. Калущ и Тарнополь. Еврейские погромы, избиение начальников… И неужели это потому, что для удобства сняли мундштуки, что надели английские френчи, что сделали солдата самым свободным в мире? Да… Потому, и поэтому, и по многому другому… Просто говоря, потому, что нарушили то, что указано военной наукой. Нарушили принципы, стали творить «отсебятину», распустились, дали овладеть духом — апатии, а телом — лени.

И — погибли!..

Петр Краснов.

Русский Инвалид. — 1934. NN 65, 66, 68, 69, 71, 72.[1]