Смех и скорбь (Заметки переводчика об американской фантастике)

Какое счастье — жить на этом свете!

Где, когда, в каком ещё мире можно вот так в ясный летний день выйти на лесную опушку и оглядеться — позади остались мощные и стройные стволы сосен, горящие золотом в тех местах, куда падают лучи солнца сквозь дымку густых смолистых испарений; вокруг — густой и гибкий подлесок, кусты, склонившиеся над шелковистой травой луга; а впереди — простор, убегающие вниз холмы с берёзовыми перелесками, серо-голубая лента реки с наклонёнными к воде ивами. И ещё есть время подумать — сесть в высокую траву и опрокинуться на спину, выдернуть стебелёк с белым нежным и сладким кончиком, жевать его и глядеть в бездонное синее небо, ощущая всем телом теплоту земли. Трава щекочет голую шею, совсем рядом жужжат, стрекочут, шелестят пчёлы, кузнечики, божьи коровки, копошением своим усугубляя тишину и покой этого знойного дня, напоённого запахом трав и цветов…

И становятся далёкими все страхи атомно-электронного века. Красота и покой кажутся неизбывными. И остаётся лишь лежать и подсчитывать, сколько раз за последние тысячелетия люди ожидали светопреставления, пугая его ужасами себя и других. Фантазия рисовала зловещие картины гибели человеческого рода. Пророки и художники стремились запечатлеть игру воспалённого воображения на бумаге и холстах, но это было лишь отражение того, что происходило здесь, на Земле. В фантазии можно лишь удесятерить страдания человека, но воображение всегда опирается на то, что уже существует. И представление о счастье часто было мечтой об изобилии того, чего не хватало. Недаром среди знойной Аравийской пустыни, где и глоток солоноватой и вонючей воды из бурдюка дарил наслаждение, в мечтах Магомета родился мусульманский рай, в котором было много свежей студёной воды, бившей ключом посреди цветущего оазиса…

Пристально всматриваясь в глубину неба, отчётливо чувствуешь, как прекрасен мир, как великолепен, притягателен путь человеческой мечты через века и тысячелетия. И тогда, в далёкие века, над нашей планетой, верно, было то же небо. Но нет!..

Раздаётся гром с ясного неба, и в синеве появляется движущаяся точка, за которой тянется белый след и, набухая, надолго перечёркивает небесную ясность! От своего века не уйдёшь, и волей-неволей приходится думать о техническом прогрессе, наделившем людей не одной лишь быстротой передвижения, комфортом, непрерывным ростом производительности труда, но и новыми тревогами за свою будущность, стремлением поспеть за убегающим временем, нервными стрессами…

С детства я любил читать фантастику — эти наивные прелестные сказки, в которых человек, слабый, не защищённый даже от агрессивной повседневности, становится невероятно могучим при помощи рождённых им невиданных технических чудес. Толстовские «Гиперболоид инженера Гарина» и «Аэлита», сочинения Беляева и Казанцева будили воображение, звали к необыкновенным приключениям, которые непременно кончаются торжеством добра над злом и рождением мира сплошной справедливости.

Моё поколение за пятьдесят лет пережило несколько технических эпох, включая научно-техническую революцию. Я застал ещё то время, когда в городах вместо такси пользовались фаэтонами, влекомыми понурыми клячами, а в деревнях пахали землю ручными плугами, но в воздухе уже жужжали аэропланы, под Москвой прокладывалось метро, а в Калуге жил Циолковский, ещё в восьмидесятые годы прошлого столетия написавший сочинения «Вычисления и формулы, относящиеся к вопросу о межпланетных путешествиях» и фантастическую повесть «На Луне».

Прошла война с её «приключениями», и не снившимися никаким фантастам. Пришёл конец войны с известием о взрывах атомных бомб, и фантасты перестали поспевать за тем, что зарождалось в недрах секретных лабораторий. Попадая впросак на Земле, фантасты всё интенсивней обживали космос, но наука и действительность догоняли их и там. Достижимы Луна, Марс, Венера… И уже движутся в межзвёздные просторы беспилотные космические корабли с медными граммофонными пластинками, на которых записаны приветствия на многих языках мира, музыка различных народов и эпох, крики животных, шум моря, раскаты грома.

О множественности миров и неодинаковости путей развития их обитателей сегодня пишут не одни фантасты. Маститые астрономы и философы, вооружившись солидным математическим аппаратом, обосновывают обжитость Вселенной. Полагая, что звёздные цивилизации должны быть разнообразными по возрасту и облику, учёные уже разрабатывают средства общения с ними.

Кто они, эти далёкие братья по разуму? Увидим ли мы их когда-нибудь? Что принесут возможные контакты землян и носителей иной культуры?

Фантазировать на эту тему можно бесконечно. Можно предвидеть появление на Земле врагов, которые подобно конкистадорам, опустошат её огнём и мечом. Так изображают контакты с обитателями других миров многие западные фантасты. А можно раз и навсегда решить для себя, что разум — это не вместилище неискоренимой злобы, а орудие, посредством которого в конечном счёте утвердит своё царство Добро.

Как бы ни была мизерна надежда набрести во Вселенной на братьев по разуму, она существует. Чем больше мы узнаём, тем больше возникает загадок, разгадки которых не хочется ждать. Нетерпение рождает вымысел.

Совсем как фантастика читается недавнее описание колец Сатурна. Они запечатлены с близкого расстояния на фотоснимках, доставленных радиоволнами, за полтора часа сквозь бездну в полтора миллиарда километров. Что говорят бесстрастные приборы:

«Во-первых, оказалось, что знаменитые кольца (их было известно шесть) распадаются буквально на сотни (500—1000) более узких. Общая картина представляет собой нечто напоминающее круги на воде или грампластинку с бороздками. В так называемом кольце обнаружены яркие узкие кольца, сплетающиеся подобно прядям в косе. Ещё на подлёте к планете стали заметными тёмные радиальные „спицы“, или „пальцы“, которые простираются на тысячи километров и пересекают самые яркие области колец!..» («За рубежом», 1980, № 50).

Замечательным открытиям и даже самой фантастике всегда предшествует философская мысль, прозорливо пронизывающая время во всех направлениях. Вспомним хотя бы великого книжника Николая Фёдоровича Фёдорова, одного из первых учителей Циолковского. Он умер в 1903 году, а его раздумья были собраны вскоре в книгу «Философия общего дела». С молодых лет Фёдоров считал, что из всех форм зла, от которых страдает человек, главной является смерть. Она неизбежна, всё имеет свой конец, но примириться с ней человек не может, хотя понимает, что приходят новые поколения, что прах умирающего «питает» живущее, даёт плодородие почве и возросшим на ней растениям и животным. Но каждая исчезающая личность неповторима. Мы глубоко страдаем от утрат и начинаем сомневаться в смысле и гармонии природы. Фёдоров бунтарски переосмысливает вопрос жизни и смерти и создаёт план «регуляции природы».

Мы эксплуатируем природу, подходим к ней утилитарно, что в конце концов ведёт к её разрушению. А что, если сосредоточить усилия на познании человека и усовершенствовании его, что, если переустроить самый организм человека, что, если раскрыть тайну наследственности? Если человек поймёт себя, расшифрует генетический код человечества, то появится возможность «восстановить из себя тех, от коих рождён сам». Появится возможность воскрешения предков.

Слово «воскрешение» ошеломляет. За ним чудится нечто сверхъестественное. Но ведь бессмертие — извечная мечта человечества. А тут её предлагают решить материалистически. Разумеется, это пока утопия, фантастика. Может быть, потому её приняли серьёзно не трезвые учёные, а классики нашей литературы. Идеи Фёдорова вдохновляли и поэтов. Брюсов писал о них: «Смерть и воскресенье суть естественные феномены, которые она (наука.— Д. Ж.) обязана исследовать и которые она в силах выяснить». Маяковский, читавший Фёдорова, мечтал в поэме «Про это» о мастерской «человеческих воскрешений» и взывал к далёкому потомку: «Воскреси!»

Человечество разрослось и распалось, но предки у живущих общие. Все мы из одной семьи, и забывать о своём родстве не надо. Воскресить отцов — наше «общее дело», наш высший долг. Надо преодолеть, как говорил Фёдоров, «ненавистную раздельность мира и все проистекающие из неё последствия». Он мечтал об идеальном обществе, где люди, совершенно и гармонично развитые, станут истинными братьями, и тогда многое из того, что мы считаем сейчас фантастикой, может стать явью…

Фёдоров мечтал об управлении ветрами и дождями для хозяйственных нужд, об овладении энергией Солнца. Да и сам земной шар, считал он, станет двигаться по воле человека («человечество должно быть не праздным пассажиром, а прислугою, экипажем нашего земного — неизвестно ещё, какою силою приводимого в движение,— корабля»).

Брюсов в 1906 году подхватил эту мысль:

Верю, дерзкий! Ты поставишь Над землёй ряды ветрил. Ты своей рукой направишь Бег планеты средь светил.

Фёдоров верил, что для труда человеческого не существует границ. Не только на Земле будет трудиться человек, но и на неисчислимых мирах вне её. Население Земли умножается, земные ресурсы истощаются, придёт время ослабления деятельности Солнца. Человеку непременно придётся заняться «отысканием новых землиц». К тому же где расселить мириады наших предков, если их удастся воскресить?

В воспоминаниях нашего замечательного филолога Ф. И. Буслаева описан такой случай. Лев Толстой выступал на заседании Московского психологического общества в начале 80‑х годов прошлого века и пересказывал увлечённо проекты Фёдорова.

— А как же уместятся на маленькой земле все бесчисленные воскрешённые поколения? — спросил кто-то.

— Это предусмотрено,— ответил Толстой.— Царство знания и управления не ограничено землёй.

Заявление это было встречено «неудержимым смехом присутствующих».

Зря смеялись. Ста лет не прошло, и космос начал покоряться человеку. В своих философских построениях Фёдоров заходил так далеко, что иные из идей творцов современной научной фантастики кажутся недостаточно фантастичными. Он не ограничивался «телесными крыльями», то есть чем-то вроде ракет, когда говорил о перемещениях в космосе. Только послушайте, что он говорил:

«Человеку будут доступны все небесные пространства, все небесные миры только тогда, когда он будет воссоздавать себя из самых первоначальных веществ, атомов, молекул, потому что только тогда он будет способен жить во всех средах, принимать всякие формы».

Кто как понимает, а по мне, это означает, что человек с его разумом при покорении космического пространства сможет перевоплощаться, строить своё тело из любого вида материи, включая плазму, чтобы проникнуть даже в пылающие звезды. В такие фантастические дебри ещё никто не забирался…

Но если могущество человека будет так велико, не злоупотребит ли он им? Нет, говорит Фёдоров, эмоциональная сфера человека изменится коренным образом с установлением всеобщей родственности и братства. Великое знание породит идеальное общественное устройство, психократию, власть психеи, внутренней силы чувства, а не внешнего юридического закона.

Я не отношусь к тем литераторам, которые презрительно говорят о фантастике как о чисто развлекательном чтиве, уводящем читателя от наболевших проблем в мир нереальный, чисто умозрительный. Читая, например, книги Ивана Ефремова, я задумываюсь над положительными и отрицательными тенденциями социального развития человечества, экологии. Веря в победу разумности, Ефремов представлял себе и то, что произойдёт, если не остановить разрастания некоторых наметившихся несообразностей. Американские фантасты по большей части верят в незыблемость сложившихся на Западе капиталистических отношений, власти денег, а также в нескончаемость борьбы добра и зла, симпатизируя, разумеется, положительным началам в природе человека.

Поскольку фантастика — чтение очень распространённое, не стоит пренебрегать ею. Давно она уже признана полноправным литературным жанром. Мои литературные интересы лежат в стороне от фантастики, но, как читатель её, я время от времени выбираю понравившиеся мне произведения иностранных фантастов, особенно американских, и перевожу их на русский.

Лучшие из американских писателей, работающих в области научной фантастики, стараются овладеть всеми теми приёмами, которые выработала беллетристика за долгие годы своего существования. Умелые мастера, они почти всегда выбирают острые сюжеты, строят фразы точно, не давая увлечь себя в сторону от основной нити рассказа, не злоупотребляя эпитетами и психологическими мотивировками поступков героев, не тратя попусту слов единой красивости ради. Поэтому рассказы их читаются на одном дыхании. Остроумные повороты сюжетов и эффектные, а порой и неожиданные концовки приносят читателю то самое удовлетворение, которое он ищет в фантастике, заранее рассчитывая на занимательность, не лишённую, однако, некоторой серьёзности вложенной в рассказ мысли. И если покажется, что от такой характеристики за версту отдаёт ремесленничеством, то, право же, я не вижу в этом ничего уничижительного. Недостаточное владение писательским ремеслом, незнание азов воздействия на читателя и неумение удержать его интерес на протяжении всего произведения сгубили очень много любопытных замыслов, добрых намерений, оригинальных мыслей. Как часто встречаются вещи, авторы которых, кажется, не имеют никакого представления о том, что сделано другими по части выразительности повествования, и начинают как бы от нуля! И при этом следует заметить, что высокий профессионализм никоим образом не исключает творческого начала…

Лет десять тому назад в Нью-Йорке вышла книга «Зал славы научной фантастики». В неё вошли произведения, отобранные путём голосования членами организации «Научно-фантастические писатели Америки», по-видимому, не без заботы о профессиональном мастерстве членов своего цеха. Эта организация была основана с целью «информировать писателей-фантастов относительно проблем, представляющих профессиональный интерес, способствовать их материальному благополучию и помогать им эффективно вести дела с издателями, литературными агентами, редакторами и составителями антологий». Включив некоторых писателей из Англии, Канады и Австралии, организация ежегодно награждает одного из своих членов за лучшее научно-фантастическое произведение.

Организация возникла в 1965 году, и это не случайно. Именно к этому времени бум научной фантастики достиг своего пика и начался спад. Ранее издавались десятки журналов, целиком посвящённых этому жанру. Книги сыпались как из рога изобилия, охотно поглощаясь книжным рынком, неизменно находя своего читателя. Создалась целая система — мир и миф научной фантастики,— которая стала исчерпывать себя и вертеться в основном вокруг уже придуманного. Не видя никакой иной возможности преодолеть гигантские космические пространства, фантасты придумали мгновенные перемещения к другим звёздам и даже галактикам в некоем «гипер (под) пространстве». Из книги в книгу, из рассказа в рассказ кочевали сверхстойкие роботы, сверхумные искусственные мозги, машины времени, универсальное, всё испепеляющее оружие — бластеры, телепатия, телекинез, четвёртое измерение, биологические мутации, пришельцы всех видов и форм… И даже деньги, имеющие хождение на любой планете и в любом рассказе, были изобретены — «кредиты». Менялись лишь сюжеты. Особенно распространены были книги о войнах между планетами, звёздными системами, галактиками — так называемая «космическая опера», ныне перебравшаяся на киноэкран и делающая колоссальные сборы.

Читатель привык к миру и мифу, придуманному для него фантастами, и чувствовал себя в нём как у себя дома. Это было типично американское явление — всё ставить на поток. Но для самих писателей существовала иная шкала ценностей. Они-то лучше других знали, кто придумал нечто оригинальное или первый пустил в ход то, что стало стереотипом. Это было не последним соображением при голосовании за тот или иной рассказ, который собирались включить в антологию «Зал славы научной фантастики». На конкурс были представлены рассказы, опубликованные за период с 1929 по 1964 год. Из 132 рассказов наибольшее число голосов получило произведение Айзека Азимова «И ночь пришла».

Популярнейший фантаст Азимов родился в 1920 году. Он изучал химию в Колумбийском университете, где и получил свою первую учёную степень. В 1939 году начал писать научно-фантастические рассказы, а год спустя редактор журнала «Поразительная научная фантастика» Кемпбелл спросил его, что произойдёт, если люди будут видеть звезды только один раз в тысячу лет, процитировав при этом фразу американского философа-трансценденталиста Ральфа Эмерсона: «Если бы звезды вспыхивали в ночном небе лишь раз в тысячу лет, какой горячей верой прониклись бы люди, в течение многих поколений сохраняя память о граде божьем!» Азимов не мог ответить на этот вопрос. Тогда Кемпбелл сказал: «Они должны сойти с ума. Теперь идите домой и напишите об этом рассказ».

Так родился рассказ «И ночь пришла», проникнутый ощущением приблизительности и даже ложности постулатов, на которые опирается наука в своём развитии, а также правдоподобности многих древних религиозных мифов, таящих в торжественной поэзии своей факты, непостижимые для рационалистов. Помимо идеи, позаимствованной у философа, рассказ привлекает живописностью, чётко очерченными характерами людей, действующих в экстремальных условиях. Но нетрудно заметить, что, хотя действие происходит в некой иной звёздной системе, характеры эти уже знакомы нам, поскольку не раз в американской литературе возникали прообразы непреклонного учёного, ректора университета Атона и типично пронырливого представителя «свободной прессы», доброго малого Теремона.

В рассказе Азимова отчётливо прослеживается тенденция научной фантастики пользоваться литературными клише, готовыми характерами ради экономии творческой энергии, отдаваемой целиком либо занятности сюжета, либо литературному воплощению научной гипотезы, если таковая подвернётся, либо утверждению морального или философского принципа.

В своём творчестве Азимов остаётся рационалистом с несколько суховато-научным складом ума, что не мешает ему очень плодовито проявлять себя в самых разных сферах, исследуемых научной фантастикой, и быть мастером жанра. Им написано более двухсот книг. В сороковые годы он создал серию повестей, получивших название «Установление», где описывал мириады миров нашей Галактики, колонизованных человечеством. Он изобрёл новую науку — психоисторию, с помощью которой вожди Галактической империи, рассчитывая и направляя течение событий, осуществляли контроль над мирами. Та же мысль присутствует и в переведённом у нас романе «Конец вечности», идея которого, как справедливо отмечал философ Валерий Скурлатов, заимствована из монументального романа тридцатых годов «Выпрямители времени» Джона Фирна и отчасти из «Поиска» Альфреда ван Фогта. Что же касается идеалов Азимова, проповедуемых им в романах, то они никогда не поднимались выше того, что записано в американской конституции.

В свою очередь, Азимов породил множество фантастических идей, плодотворно используемых другими писателями. Так, разработанные им «три закона роботехники» призваны успокоить человечество, испытывающее страх перед растущим могуществом роботов, всё более быстродумающих и физически прочных. «Законы» Азимова предусматривают программу для роботов, которая раз и навсегда исключает нанесение какого-либо вреда машиной человеку. И теперь кто бы из американских писателей ни сочинял рассказа о роботах, азимовские «три закона роботехники» предусматриваются в нём как нечто само собой разумеющееся.

В конце пятидесятых и начале шестидесятых годов я много и профессионально занимался филологическими принципами машинного перевода с английского языка на русский. Совсем недавно я узнал от директора Всесоюзного центра переводов Ю. Н. Марчука, в своё время моего младшего коллеги (филолога, ставшего доктором технических наук), что вычерченные мною логические схемы передачи смысла основных английских глаголов на русском языке успешно «работают» в системе программ уже действующей ныне переводческой машины.

Странно сейчас слышать это мне, давно променявшему науку на литературу, да и в самой литературе ушедшему в родную историю, потому что в ней, как мне видится, в «корнях» наших, следует искать многие из достоинств и недостатков развития духовной жизни в настоящем и будущем.

Лет двадцать назад я, как и многие, уповая на всесилие науки, возлагал слишком большие надежды на развитие кибернетики и даже сочинял книжки-гимны во славу электронных мозгов. Несмотря на колоссальные достижения в области электронно-вычислительной техники, никаких чудес не произошло — за сравнительно большой срок развеялся кибернетический миф. Машины и в отдалённой степени не способны конкурировать с мыслительным аппаратом человека, оставаясь лишь в некоторых областях добросовестными его помощниками, усовершенствованными арифмометрами, а в переводческом деле примитивность их действий вынуждает поручать им работу с большим разбором да ещё постоянно контролировать результаты…

Но тогда необыкновенная память и прогрессирующее быстродействие машин вызывали изумление. Кстати, на этот же период падает расцвет научно-фантастической литературы, поскольку большие надежды подстёгивали воображение, а книжный рынок всегда чутко следит за массовыми увлечениями. Меня же влёк к фантастике ещё и род занятий.

Но как бы ни гордились фантасты случаями, когда их догадки становились путеводной звездой для исследователей, подобная литература остаётся развлечением, отдохновением для ума, и в кропотливой научной работе только этим она и помогает. Приходилось читать не только специальные филологические труды, но и популярную литературу по другим отраслям знаний, поскольку того требовало дело — этакий гибрид лингвистики и электроники. Тогда-то и попала мне в руки новая книга Азимова «Вид с высоты» — доходчивое, несмотря на премудрую для меня цифирь и формулы, изложение основ и новейших достижений астрономии, физики, химии и биологии. Я решил, что лучше всего усвою содержание книги, переведя её. Это я сделал, а потом она вышла в издательстве «Мир».

Вскоре я получил от Азимова письмо, в котором он благодарил за внимание к его трудам в нашей стране и не без гордости сообщал, что из-за фамилии многие в Америке принимают его за русского. К письму он приложил свою новую книгу о роботах, в которой мне понравился своей основательностью, оригинальным поворотом и неожиданной, но убедительной концовкой рассказ «Нечаянная победа» — о трёх могучих роботах, изготовленных людьми и высадившихся на Юпитер. Агрессивно настроенные юпитериане приняли их за людей и поубавили своё высокомерие. Я перевёл и этот рассказ, потому что в нём была добрая идея — людям во что бы то ни стало нужен мир.

Есть в рассказе и некоторая доля лукавства, вообще-то нехарактерного для творчества Азимова. А если он и пытается шутить, то тут же препарирует юмор и тем самым губит его.

Когда я впервые прочёл рассказы Клиффорда Саймака, меня сразу же покорил его мягкий юмор, рождённый любовью к человеку. Переводить его ясную, исполненную глубокой мысли прозу — наслаждение. Видимо, поэтому я взялся донести до нашего читателя такие его произведения, как «Деревенский дурачок», «Сделай сам», «Прелесть», «Пыльная зебра», «Куш», «Кимон», «Детский сад», «Отец-основатель»… И ещё надо бы добавить — Саймак стал одним из тех превосходных писателей, чей талант превращал фантастику в высокую литературу. И лучшие образцы этого жанра непременно исполнены глубокого социального смысла, а порой и сатирического пафоса, верно отражающего явления американской действительности.

Клиффорд Саймак родился в 1904 году, начал писать фантастику в начале тридцатых годов, и его называют пионером этого жанра. Работая с детства на ферме своего отца (чеха по национальности) в штате Висконсин, он по окончании Висконсинского университета так и остался жить в сельской местности, работал учителем, редактировал провинциальную газету, пытался выращивать овощи, но всякий раз жучки и сорняки сводили его усилия на нет. Более успешной была его работа на фантастической ниве. Кажется, нет такой литературной премии за научную фантастику, которой он бы не был удостоен. В 1953 году — «Международная премия фантастов» за роман «Город», в котором Саймак, по его словам, хотел «выразить протест против массовых убийств и против войны». Он неоднократно получал литературные премии «Хьюго», присуждаемые в США ежегодно за лучшие научно-фантастические произведения…

Но все отличия не мешают ему дружить с людьми своей деревни и горячо принимать к сердцу местные дела. Именно эти житейские подробности объясняют многое в произведениях Саймака — сочный национальный, американский колорит, любовно-трепетные описания природы Среднего Запада, знание психологии американского фермера, его образного языка, его нужд и чаяний, что вообще редко встречается в фантастике. Очень часто герои Саймака — простые фермеры. Но в какие бы немыслимо фантастические ситуации ни попадали и другие герои писателя, они всегда остаются живыми людьми, а не превращаются, как это часто бывает, в манекены, назойливо дающие наукообразные пояснения.

Весьма характерен для Саймака рассказ «Деревенский дурачок». Отношения жителей в любимой писателем деревне далеко не идиллические. Собственно, это крохотный городок, потому что деревень (в нашем понимании) в Америке не существует. Банкир Пэттон пользуется любым случаем, чтобы оттягать заложенные фермерами земли. Богатый фермер Адамс платит гроши своим рабочим. Приходский священник лицемерит. Жители жульничают, пьянствуют, прелюбодействуют. Но вот «деревенский дурачок» Джим неожиданно обретает дар читать человеческие мысли и творить чудеса. Он начинает наказывать тех, кто является носителем зла. Казалось бы, должна торжествовать справедливость. Но можно ли исправить нравы, убивая людей? Этак останешься на свете один. Джим заставляет людей каяться друг перед другом, что вызывает целый ряд трагедий. Люди исправляются, ведут себя чинно, но Джим замечает, что счастливее они не стали.

Миры Клиффорда Саймака разнообразны. Но больше всего он любит тот мир, в котором родился, любит его людей, терпимо относится к их недостаткам. Он не озлоблен, а потому верит, что всё образуется, что житейская мудрость жителей Земли превозможёт недоверчивость, что дело процветания планеты в руках самого человека.

Однако Саймак не может представить себе такого будущего, когда бы человек жил, закутанный в стерильную вату, и любовался молочными реками да кисельными берегами. Испытания делают человека сильным, закаляют его волю, проявляют и развивают лучшие качества человеческой натуры. «Поиск, вечный поиск!» — провозглашает писатель.

И действительно, трудно вообразить, что произойдёт, если в один прекрасный день человечество будет избавлено от необходимости трудиться. Герой рассказа «Сделай сам» Гордон Найт любит возиться после работы на своём участке, строить, перестраивать — его занимает всё, что можно сделать самому, даже… детская игрушечная железная дорога. Но вот он получает по ошибке комплект самовоспроизводящегося робота, собирает его, и уже через неделю дом его наводнён роботами, которые осуществляют мечту его жизни — превращают болотистый участок в красивый сад «с дорожками и мостками, цветочными клумбами и моделями кораблей, которые раскачиваются ветерком на подёрнутой рябью воде».

Но Гордон Найт не стал от этого более счастливым. «Сад был прекрасен, но он почувствовал, что не гордится им, не испытывает никакого удовлетворения».

Разбивка сада не его заслуга. Более того, в результате сложного и с большим юмором описанного судебного процесса роботы обретают человеческие права и решают навсегда избавить человека от труда. «Как вы думаете, для начала хватит?» — вопрошает робот. «Вполне»,— шепчет Найт. «У нас всё продумано, хозяин. До конца жизни вам не надо будет беспокоиться ни о чём».— «Да,— говорит Найт,— ни о чём».

Этой фразой завершается рассказ. Простота её исполнена глубокого тоскливого смысла. За этим «ни о чём» угадывается пустота существования, бездействие, подтачивающее силы, угасание.

Но Клиффорд Саймак никогда не решает проблемы в лоб, не навязывает читателю своих выводов. В рассказе есть антипод Найта — адвокат Ли. Он любит валяться в гамаке, наблюдать за природой бездумно, нецелеустремленно, сживаться с нею. Эта фигура как бы призвана подчеркнуть суетность Найта, слишком деловитого и убивающего всё своё свободное время на поделки. С одной стороны, Ли с его созерцательной философией как бы оттесняет внешне упорядоченный хаос отношений мира собственников, а с другой — выступает вдруг союзником Найта, обретая себя в кипучей деятельности.

Писатель нередко прибегает к приёму ложной характеристики героя. Он как бы иронизирует над всеобщим требованием «показывать характер в его развитии»; в кульминационные моменты, когда ставится под угрозу самое главное — человечность, с его героев сметается всё привычное, закоренелое, но в конечном счёте наносное. Таковы Док из рассказа «Куш» и Льюис из романа «Пересадочная станция».

Саймак всегда интересный рассказчик — произведения его крепко сколочены сюжетно, они изобилуют неожиданными поворотами. И вместе с тем он тонкий психолог. Саймак не спешит передать внутреннее состояние человека словами — оно прорывается в восприятии природы, в поступках героев, в интонационном построении прямой речи. Писатель ведёт читателя к главному как бы по спирали. Читатель видит всё новые оттенки, слышит вариации темы, лейтмотив расцвечивается мягко и ненавязчиво, возникает ощущение удивительной поэтичности, скрадывающей очертания жестокого философского каркаса.

Но Саймак, наверно, не был бы Саймаком, если бы всюду, в каждой написанной им фразе не господствовала ирония. Природу его юмора нелегко разгадать. Мне, переводчику его произведений, приходилось порой становиться в тупик перед простой фразой, в которой, казалось бы, нет ничего смешного, и всё же я ощущал насмешливость, чувствовал, что автор писал её с серьёзной миной, а в глазах пряталась лукавинка. Интонация, контекст — вот те орудия, при помощи которых творится юмор Саймака.

Саймак внёс свою лепту и в уничтожение «космической халтуры». Его рассказ «Прелесть» — это великолепная пародия на сексуально-приключенческий жанр. Она переросла в самостоятельное литературное произведение, исполненное глубокого смысла и юмора. Пожалуй, вряд ли найдётся такой угрюмый человек, у которого бы не вызвали улыбки перипетии любви робота к трём космонавтам. Характеры людей очерчены в рассказе удивительно живо, но ещё большее удивление вызывает то, с каким мастерством писатель создал облик главного героя — робота «Прелести». По образу мышления и поступкам это старая дева, по способности запоминать и делать «логические» выводы — «сверхгениальная» счётная машина; однако, соединённые, эти качества дают эффект поразительный — так и встаёт перед глазами некий современный «структуралист», пытающийся загнать человеческие эмоции в машинную схему.

Саймак никогда не пугает читателя жупелом всеобщей автоматизации и кибернетизации; он высмеивает и тех, кто стремится заключить мир в тесную клетку собственных представлений о природе, которые принимаются за действующие законы, и тех, кто страшится этого. Смех разносит в клочья нелепые умствования и отстаивает то живое и вечное, что заключено в человеческом естестве.

Саймак остро чувствует несовершенство мира наживы, в котором живёт. Он не критикует капитализм, размахивая руками и выкрикивая оскорбительные фразы (что одинаково бездейственно). Он без излишнего шума показывает самую его сущность, проникновение тлетворного коммерческого духа в сознание людей, и тогда наступает понимание, открытие бедности собственного ума, ограбленного односторонней направленностью системы (что влечёт за собой прозрение).

Прибыв на планету Кимон, населённую существами, которые в своём философском развитии ушли очень далеко от жителей Земли, герой повести «Иммигрант» Бишоп никак не может представить себе их отношении, отсутствия денег, взаимного доверия и даже глубокой веры друг в друга. Он отравлен чисто американским, торгашеским практицизмом. «Можете вы представить себе, что стремление к самоусовершенствованию является таким же мощным стимулом, как и выгода?» — спрашивает его кимонка. «Нет, не могу»,— отвечает Бишоп.

Его мечта о бизнесе на Кимоне разлетается в прах. В силу своей ограниченности он не понимает, для чего кимонцам нужно возиться с жителями Земли, если они ничего «с этого не имеют». И он много размышляет и нравственно страдает, прежде чем приходит к выводу, что ему необходимо с азов начинать усвоение совершенно иных отношений между разумными существами, что ему ещё надо пройти большую школу, и только тогда он получит почти божественную власть над природой, которая не терпит прикосновения грязных рук.

И снова мы возвращаемся к теме «школы» в рассказе «Детский сад». На сей раз невидимые существа с далёких миров строят подлинную школу в тысячу этажей уже на Земле. Они уничтожают на Земле рак и полиомиелит, они узнают сокровенные желания людей и одаряют их, но президент США отдаёт приказ войскам атаковать здание. Однако вокруг здания возникают невидимые стены, которые задерживают атомную бомбу и танки, но пропускают солдат, людей, влекомых любопытством, ещё не осознанной жаждой знаний. Уходя в школу, люди бросают взгляд на свой невыразимо красивый край, и где-то в душе приглушённо звучит тревога: не потеряется ли в великом знании способность чувствовать прекрасное? Ведь человек — только тогда человек, когда он способен радоваться, слыша пение птицы, чуя медвяный запах полей, впитывая всем телом свежесть утра.

Саймак сложен. Он не предупреждает, нет. Он размышляет, и мы, читатели, становимся как бы участниками беседы, которую ведёт умный, тонкий человек, способный своим талантом наталкивать нас на новые, собственные мысли. Нам приятно общество Саймака, потому что он неназойлив, не одержим, как это бывает у иных писателей, одной-единственной крохотной идейкой, которую они хотят во что бы то ни стало затолкать в головы всех людей.

Саймак сложен, потому что человечен. Он так же сложен, как все мы. И мы знаем, что, рассказывая о далёких мирах, он всегда думает об одном мире, который принадлежит нам, ему, всем.

«Вестерны» — целая отрасль американской литературы, ставшая популярной и в других странах. Это сногсшибательные приключения бравых американцев, осваивавших свой Дикий Запад в ⅩⅨ столетии. Лихие наездники, проницательные следопыты, коварные злодеи, жестокие индейцы, бесстрашные шерифы — вот далеко не полный список персонажей тысяч романов и кинофильмов, изготавливаемых и по сию пору не только в Америке, но и в Европе. Остросюжетные боевики, сдобренные мелодраматическими эффектами, легко читаются, смотрятся, забываются. У нас на материалах, например, освоения Сибири можно было бы создавать не менее увлекательные приключенческие произведения, но этого не произошло, потому что мы, обладая иным складом ума, относимся к своей истории более серьёзно.

Как литературная традиция «вестерн» был перенесён в Америке в космос. Овладение иными мирами, освоение космического пространства во многих произведениях стало для многих фантастов всего лишь поводом для использования уже укоренившихся, привычных сюжетов и характеров. Так, Гарри Гаррисон, родившийся в 1925 году, начинал свой путь с сочинения «вестернов», но известность ему принесли научно-фантастические романы, уже сами названия которых («Билл — галактический герой») говорят о характере его произведений. Но почему же тогда западная критика так часто называет Гаррисона «интересным и строптивым» фантастом? Да потому, что великолепное умение строить острый сюжет осталось, и в сочетании с политической и социальной сатирой оно даёт результаты, порой действительно заслуживающие внимания.

Галактический мир Гаррисона очень похож на современную Америку. Те же нравы, та же психология. Герой его рассказа «Ремонтник» — мастер на все руки, предприимчивый, деловой и дельный американский парень — ремонтирует космические маяки. Он находчив и смел, что даёт ему возможность выходить из всех приключений целым и невредимым, и лишь одного ему не сделать — избавиться от кабальной зависимости, в которую вовлекла его трансгалактическая корпорация, так напоминающая современные международные капиталистические объединения.

И уж прямым заимствованием из «вестерна» и современного детектива смотрится «Полицейский робот», этакий металлический шериф, который, повесив на себя значок полицейского, принимается искоренять преступность на Марсе. Воюя с бандой рэкетиров, занимающихся, как и в Америке, вымогательством с владельцев магазинов под видом защиты их имущества, покупающих полицию, робот, подобно земным киношерифам, так же смело вступает в схватки и так же неправдоподобно нечувствителен к ударам. Ирония Гаррисона, пародийность его рассказов несомненны.

Сложнее известный в русском переводе роман Гаррисона «Неукротимая планета» (из трилогии о приключениях Язона динАльта). Это уже попытка показать, до каких крайностей может довести пренебрежительное, хищническое отношение человека к природе, которая мстит за насилие над ней уже и на нашей планете. Я помню время, когда раздавались призывы брать, брать и брать у природы, а теперь мы призываем к гармонии отношений с ней. Но не упущено ли время?.. Поспешим же возродить растительность и животный мир Земли, вернуть истраченный кислород и постоянство погоды, очистить от ядовитой химии реки и моря!

В своё время Гаррисон закончил факультет искусств Нью-Йорского университета, работал иллюстратором, рисовал рекламные объявления для коммерческих фирм. Он быстро понял, что настоящего художника из него не получится, но способность подмечать живописные детали пригодилась ему как писателю. Он давно покинул суматошный Нью-Йорк и вообще США, жил сперва в Мексике, потом в английском графстве Кент, после чего поселился в Дании, облюбовав старинный каменный дом на берегу Северного моря, что объясняет скандинавские мотивы в его творчестве («Фантастическая сага»).

Но современная Америка упрямо вторгается в его фантастические произведения, потому что только в ней видится Гаррисону прообраз общества будущего. Воображение его не способно представить себе лучшую долю для человечества. Он убеждён, что стремление к наживе и власти, консерватизм мышления извечны. Изучив мрачные предсказания социологов, демографов, экономистов, футурологов, он создаёт социально-фантастический роман «Подвиньтесь! Подвиньтесь!», как всегда насыщенный действием.

Но не сюжет, а модное запугивание человечества жупелом перенаселения — главное в романе. В отличие от Саймака, предпочитающего размышлять вместе с читателем над мировыми проблемами и взывать к проявлениям добрых человеческих черт, Гаррисон не видит толку ни в социальных преобразованиях, ни в победе этических, принципов. Он пессимистически, как некое неотвратимое стихийное бедствие, воспринимает жизнь на Земле даже в недалёком будущем. Уже к 2000 году леса сведены, вся нефть и уголь сожжены. Европа и Америка едва ли не сплошь покрыты городами-гигантами где в скученности гибнут от эпидемий и голода люди. В Нью-Йорке 35 миллионов жителей, грязный воздух, миллионы бездомных людей на улицах. Электричество подаётся лишь в дома сильных мира сего, охраняемых вооружёнными молодчиками, защищённых автоматической сигнализацией. Избранные пьют родниковую воду, едят натуральное мясо. Прочие — солоноватую, едва опреснённую морскую воду и прессованные водоросли. Средства передвижения — велосипеды и рикши. Полиция разгоняет толпы голодных вонючим рвотным газом… И хотя, посвящая роман своим детям, Гаррисон выражает надежду, что всё это «останется вымыслом», фантазия его совсем недалека от действительности.

Чудеса техники в американской фантастике создают мир изобилия, общество массового потребления, и набивший брюхо человек, которому и пальцем шевелить не надо, чтобы получить любые блага и любые наслаждения, теряет всякий стимул для деятельности, деградирует духовно и физически.

Знаменитый фантаст Рэй Дуглас Брэдбери не верит в такой «рай», который, по сути, является адом. Один из героев его рассказа «Марсианский затерянный город», капитан Уайлдер, вырывается живым из фантастического города, удовлетворяющего подспудные желания человека и тем самым губящего его.

«Впереди лежали города. Маленькие города. Достаточно маленькие, чтобы люди управляли ими, а не они управляли людьми». Герой устремляется к людям с их повседневными заботами и к ракетам, нацеленным на звёзды.

«Настоящие,— шептали они,— мы настоящие. Настоящий полет. И пространство и время — всё настоящее. Никаких подарков судьбы. Ничего задаром. Каждая малость — ценою настоящего тяжкого труда…»

Пожалуй, это кредо и самого писателя. Он любит человека «одноэтажной Америки», труженика из небольших городов, и наделяет его психологией своих покорителей космоса. Фантаст родился в 1920 году в Уокегене, штат Иллинойс. Потомок первопоселенцев Америки, он, по-видимому, гордится этим обстоятельством. Для него нет ничего прекраснее языка и быта уходящей Америки. Говорят, что он ненавидит большие города, не летает в самолётах, не держит дома телевизора, презирает массовую культуру… В своих произведениях он борется за сохранение классических ценностей. Не этому ли посвящён самый известный его роман «450° по Фаренгейту»? Как-то он сказал, что Санта-Клауса, Всадника без головы, Белоснежку и Домового «поставили к библиотечной стенке и… расстреляли». Сказка кончилась, и сказка продолжает жить в рассказах Брэдбери.

Прекрасна народная фантазия. Именно сказки будят воображение тех, кому, став взрослыми, приходится писать и читать фантастику. Брэдбери верит, что сказке есть место и в мире взрослого человека, и он бесконечно прав.

Когда мне довелось переводить рассказ Брэдбери «Смерть и дева», я сразу почувствовал, как тесно переплетается выдумка современного писателя со всем строем американского фольклора. Мне пришлось отступить от некоторых переводческих заповедей, запрещающих переносить русский колорит в произведения иностранных писателей,— я рискнул вспомнить напевность и душевный синтаксис русских народных сказок:

«Далеко-далеко, за лесами, за горами жила Старушка. Девяносто лет прожила она взаперти, не открывала двери никому — ни ветру, ни дождю, ни воробьям вороватым, на мальчишкам голопятым…»

Не пускать на порог жизни — значит обкрадывать себя. Но на то она и сказка, чтобы у неё был счастливый конец. Смерть, явившаяся в образе молодого человека, даст старой деве перед кончиной иллюзию любви и счастья, а это все та же обыденная жизнь, любование природой, сочетание маленьких земных радостей…

Творческий почерк Брэдбери выделяется в потоке научно-фантастической литературы. И хотя американские фантасты уже давно пародируют сами себя, что делать несложно при бесчисленных повторениях ситуаций и фантастического антуража, остроумный писатель Роберт Янг в рассказе «Хмельная почва» избрал для своей пародии манеру, в которой написаны «Марсианские хроники» Брэдбери, отдавая должное таланту мастера.

Сам Роберт Янг пытался небезуспешно подражать Брэдбери в рассказе «Девушка-одуванчик», поэтичность и сказочность которого в своё время привлекли меня как переводчика. Вообще рассказы Янга — это чаще всего литературные реминисценции. Они вторичны, и разве что рассказ «Механический фиговый листок» возвышается над обычной гладкописью Янга своей сатирической задиристостью.

Общеизвестна помешанность американцев на автомобилях. Общественное лицо человека часто определяется маркой автомобиля, которым он владеет. Фантаст доводит это положение до абсурда — все одеты в платья-автомобили, живут в гаражах, появление на людях без такого «платья» считается не только неприличным, но и противозаконным. Не желающие «носить» автомобили выселены законодательным порядком в специальные — нудистские — резервации.

На этом фоне развёртывается довольно банальная история любви правоверной автомобилистки и бунтовщика-нудиста. Впрочем, банальность здесь тоже авторский приём. Она отражает банальность, стандартизованность мышления американцев, их образ жизни. Чтение книг в этом автомобилизированном обществе, пресыщенном материальными благами, считается постыдным занятием. И хотя рассказ написан до того, как началось повальное осовременивание классики, искажение её в кино и на сцене, Янг прозорливо и очень смешно рассказывает, как «автомобилизируются» произведения Бальзака и Вагнера (о чём легко можно догадаться), а Золушке, потерявшей при поспешном бегстве с бала колесо, даже примеряют его на ось, и оно садится на место без всякой смазки…

Своего апогея американизация будущего достигает в рассказе одного из виднейших фантастов — Роберта Шекли — «Паломничество на Землю». Наша планета под его пером превращается в торговый дом, где торгуют «несообразностями — безумием, красотой, войной, опьянением, непорочностью» и даже самой любовью. Не плотской любовью, которая, как выражается один из персонажей рассказа, «самая дешёвая штука во всей Вселенной после человеческой жизни». Шекли весьма циничен — он ставит на одну доску смерть за революционные идеалы и смерть во имя каких бы то ни было других принципов. Всё это — предмет торговли, возможность для извлечения прибыли. Компания «Любовь инкорпорейтед» в его рассказе заставляет загипнотизированных девушек проявлять всю ту полноту чувств, которую может дать лишь настоящая страсть. Испытавшие такую любовь и узнавшие её подноготную действительно теряют человеческий облик и способны на любые жестокости.

Роберт Шекли, пожалуй, самый характерный американский фантаст. Он неистощим на выдумку, остроумен. Рассказы его очень динамичны и, несомненно, берут своё начало в тех же «вестернах». Шекли родился в 1928 году, был в армии писарем-кассиром, потом гитаристом в военном ансамбле. В Нью-Йоркском университете получил специальность инженера-металлиста, но склонность к литературе взяла верх. Это настоящий, крепкий профессионал, индивидуалист, абсолютизирующий буржуазную систему ценностей, считающий её вечной. В эту систему входит и право писателя посмеиваться над ней же. Для целей Шекли удобен обжитой фантастами космос, все те условности, которые придумали до него другие писатели. «Ни один вид творчества,— считает Роберт Шекли,— не представляет писателю такой свободы действий, как фантастика. Она может охватить — и охватывает — всё на свете, от безудержной романтики приключений до сатиры и социального анализа».

Коренным образом от всей американской фантастики отличается повесть Ричарда Уормсера «Пан Сатирус». В ней наиболее полно используется та самая «свобода действий», о которой говорит Шекли, и, может быть, именно поэтому имя её автора невозможно отыскать ни в одном справочнике «Кто есть кто» в американской научной фантастике. Ричард Уормсер в высшей степени равнодушен к традициям и условностям этого жанра. Он сказал в своей повести то, о чём все знают, но стараются не говорить в Америке, и имя его не столь известно, как имена других, перечисленных уже метров научной фантастики.

Весь фантастический элемент повести сводится к тому, что Национальное управление по аэронавтике и исследованию космического пространства (НАСА) запускает на орбиту корабль с шимпанзе на борту. Корабль неожиданно летит не в ту сторону со сверхсветовой скоростью, садится на воду, а лохматый пассажир его оказывается наделённым не только способностью говорить, но и могучим интеллектом. Он что-то сделал с космическим кораблём, открыв новые физические законы, которые, как сообразили Пентагон, военно-промышленный комплекс, правительство США, могут быть использованы против «русских, нашего потенциального противника».

Это «что-то» и есть предмет вожделения разведывательных и контрразведывательных служб Америки, причина увлекательных приключений говорящего шимпанзе, а заодно и повод для сатирического отображения всей американской политической и административной структуры, от самого низа до самого верха.

Приём обнажения общественных несовершенств, открывающихся свежему взгляду пришельца, не нов в мировой литературе. Однако говорящий шимпанзе — далеко не вольтеровский простодушный Кандид. Он не удивляется, а мгновенно постигает самую суть вещей, оставаясь при этом добрым, честным человеком. Я не оговорился — именно шимпанзе наделён в повести здравым смыслом и лучшими человеческими чертами, так легко утрачиваемыми людьми во имя «высших политических целей».

Едва ли не с первых страниц повести мы сталкиваемся с тремя столпами, на которых держится вся американская система. Это «свободная пресса» в лице её представителя, телевизионного комментатора Билла Данхэма, неглупого малого, которого не покидает ощущение, что его могут уволить при малейшей оговорке, и поэтому старающегося, чтобы этого «пинка» не было. Это военщина в лице генерала Магуайра, «гиганта с мозгом мартышки», который до смешного напоминает здравствующего генерала Хейга тем, что кончил едва ли не с самыми низкими баллами военную академию Вест-Пойнт и в каждом человеке, даже обезьяне, видит агента русских. Это банковский капитал и военно-промышленный комплекс в лице миссис Магуайр, которая распоряжается всюду как у себя дома, чувствуя за собой поддержку капиталов своих родителей, предусмотрительно сочетавших её с браком с недалёким, а потому перспективным военным. Именно она дала название космическому кораблю и даже имя самому шимпанзе, или шимпонавту,— Мем (по тринадцатой букве иврита).

Сам шимпанзе велит называть себя Паном Сатирусом. Видовое название шимпанзе по-латыни как нельзя лучше сочетается с характером этого героя повести Ричарда Уормсера. Пан — весёлый, козлоногий бог лесов и пастбищ, внушавший, несмотря на свою весёлость, панический страх. Сатир — хвостатое существо, спутник бога вина и веселья Диониса-Вакха. И хотя этимологи отрицают лингвистическую связь названия этого существа с сатирой, использованное лукавым Уормсером созвучие слов намекает на неё совершенно очевидно. Главам повести предшествуют иронические эпиграфы из действительно существующих и придуманных автором книг.

Человечны моряки, имеющие прозвища Горилла и Счастливчик и приставленные к Пану Сатирусу. Человечен и умён врач шимпонавта Арам Бедоян.

Бесчеловечен механизм системы, в колёса которой попадает Пан Сатирус. Любыми средствами стараются вырвать у него секрет полёта со сверхсветовой скоростью. «Разве вы не испытываете патриотических чувств, зная, что идёт „холодная война“?» — спрашивают его, подвергавшегося жестоким опытам в военно-научных целях. Его уговаривают на всех уровнях, вплоть до президента США, Человека Номер Первый. Для Пана Сатируса очевидно, что нет никакой разницы между республиканской и демократической партиями, как её нет ни для одного рядового американца. Пан Сатирус, ещё будучи обыкновенным шимпанзе, заметил, что его «сторожа обычно выключали радио, как только начиналось это — о демократах и республиканцах». И когда президент приглашает на беседу с Паном Сатирусом лидера оппозиционной партии, чтобы создать видимость «двухпартийного совещания», шимпанзе задаёт шокирующий вопрос: «О? Разве один из вас коммунист?»

Нет, шимпанзе отказывается помогать людям уничтожать себе подобных. В его остроумном споре с президентом выдвигаются два тезиса об отношении разумной жизни к среде её обитания. «Человек,— говорит президент,— единственное животное, которое господствует над своей средой, и поэтому он и есть животное, дальше всех ушедшее по пути эволюции». Пан Сатирус возражает: «Наиболее развитое животное — это существо, сумевшее найти для себя такую экологическую среду, которая полностью соответствует его потребностям, и обладающее достаточным запасом здравого смысла, чтобы не расставаться с ней».

Разумеется, стандартное утверждение президента верно. Но в ироническом определении шимпанзе куда больше философского смысла, столь актуального для наших дней, когда естественная среда обитания грозит тотальным превращением в искусственную, когда идёт речь о жизни и смерти самой природы, в которой возрос человек. Да и на человечество как вид покушается больше уже, к сожалению, нефантастического оружия, чем требуется для полного истребления жизни на Земле.

Повесть Уормсера — это антивоенный памфлет, который стал за годы, прошедшие после его написания, ещё более злободневным. А её бурлескная живость, умный юмор, череда быстро меняющихся событий, целая галерея прекрасно очерченных характеров лишь подчёркивают, какие реалистические возможности предоставляет писателю фантастический жанр.

Что ж, пришла пора сказать, чем же я как переводчик руководствовался, выбирая для переложения на русский то или иное произведение американских фантастов.

Может быть, это субъективное ощущение, но мне по душе ироничные произведения. Всё-таки фантастика, какой бы она ни была научной,— жанр условный, подобие игры. Писатель и читатель как бы заранее уговорились о правилах игры, и «дремучая» серьёзность в подходе к условным событиям в условном мире, за редкими исключениями, может навеять лишь непроходимую скуку.

Можно ли запрограммировать великие научные открытия или просто международную обстановку? Явления гениев никто ещё не мог запланировать, как нельзя было предвидеть событий в Кампучии, которые и во сне не снились авторам антиутопий.

И вспомним не раз уже говорённое. Ирония, юмор, смех действуют на дурное смертельнее, чем морализаторство и вдалбливание прописных истин. И если я ошибался в своих суждениях и своём выборе, то пусть высказываются иные мысли и делается другой выбор.

А я повторю: какое счастье — жить на этом свете, таком многоликом и прекрасном. И пусть в нём будет больше оптимизма, смеха, чем скорби!