Смерть господина Голужи

Прошло несколько душных и полных неизвестности дней, а о господине Голуже ничего не удалось узнать, кроме его необычной фамилии, которая кривым почерком была вписана в пыльную гостиничную книгу. Тщетно досужие обыватели следили за ним, втайне ожидая, что каким-нибудь неосмотрительным шагом он выдаст себя и откроет свои намерения. Этот долговязый незнакомец в черном костюме и черной шляпе, надвинутой на самые брови, чтобы защитить лоб от слишком яркого солнца или, может быть, чтобы спрятать свои глаза, как назло, ни о ком не расспрашивал, никому не писал и не звонил. Он двигался подобно одинокой тени — беззвучно и непредвидимо. «У него водятся деньги, — утверждали те, что победнее, — наверно, он игрок». «К сожалению, нет,— вздыхали умудренные опытом старики,— иначе мы б его мигом оставили без штанов». Однако все сходились в одном — он не шпион, потому что он часто разговаривал сам с собою и до неприличия избегал знакомства с кем-либо из них. В конце концов кто-то спросил: «А может, он приехал просто отдыхать?» Большинство, однако, усомнилось в том, чтобы такой отменный господин остановил свой выбор на их захолустном городишке при наличии стольких курортов.

— В чем мы перед ним, подлецом, провинились, за что он нас мучает,— сокрушались самые любопытные. Неужели мы так и не узнаем, кто он, откуда и каковы его намерения?

— Разве вы не видите печати несчастья у него на лице, — воскликнула какая-то женщина. Самые нетерпеливые устремились к мосту: тут, напоминая зловещего ворона, господин Голужа каждый день стоял в одиночестве, перегнувшись над каменным парапетом, и внимательно, словно замышляя что-то недоброе, смотрел на фиолетовую реку, которая, силясь обогнать самое себя, спешила на север. Однако на мосту его не оказалось, и многие решили, что он исчез неким таинственным образом и, значит, загадка его неожиданного появления здесь останется нераскрытой.

— Так нам и надо, раз мы колеблемся,— произнес один из них — тот, что всегда колебался.

Но именно в эту минуту господин Голужа неожиданно откуда-то появился и вошел в главную городскую кофейню. И пока он элегантно пробирался между мгновенно притихшими гостями, ища рассеянным взглядом свободный столик, все в самом деле заметили на его лице следы волнений. Когда он замер на мгновенье, многие подумали, что он подсядет к ним, и стали отодвигать свои стулья. Он же лишь наклонился к уху невысокого кельнера и шепотом заказал двойную порцию гуляша. А потом направился в самый темный угол и, повернувшись ко всем спиной, уселся в одиночестве, не снимая своей черной шляпы, точно он завернул сюда лишь перевести дух.

— Это уже слишком! Неизвестный господин не желает нас даже замечать, — вырвалась вдруг у одного из чувствительных горожан накопившаяся горечь.

Самое время было что-то предпринять, дабы положить конец всяческим догадкам. Но никто, видимо, пока не осмеливался подойти к нему и о чем-либо спросить. Все только молча пялились на его узкую сутулую спину.

Под их взглядами, которые, подобно затупленным стрелам, били его по затылку, он еще больше ссутулился и начал есть быстрее. Он, собственно, не прочь был обернуться и познакомиться с кем-нибудь из этих люден. Но опасался, как бы они не сыграли с ним злой шутки. Люди часто смеялись над ним, даже тогда, когда он с глубочайшей преданностью выражал им свою дружбу. Разумеется, женщины при этом были особенно бессовестны: отвергая его, они в то же время не стеснялись продемонстрировать свою жалость. Таким образом, хотя он и не мог примириться с мыслью, что он ничтожнее других, постепенно все же он свыкся со своей судьбой и стал все больше уходить в себя, терпеливо поджидая счастливого случая, который хотя бы немного развеял его безграничную подавленность и украсил его пустое существование. В глубине души он даже таил надежду, что какая-нибудь обворожительная девушка или богатая вдова рано или поздно влюбится в него или что в один прекрасный день, когда он менее всего будет этого ожидать, ему выпадет главный приз в лотерее. Теперь же он молча ел, гордый уже самой мыслью, что вызывает всеобщее любопытство, однако в то же время проявляя достаточную осмотрительность, чтобы с этими людьми, приглушенным покашливанием, нарушавшими мучительную тишину, не вступать в какую-либо беседу.

— А почему вы, сударь, вечно торчите на мосту? — вопросил чей-то скорбный голос.

— Не нам ли назло?

Господин Голужа перестал есть: тонкие длинные его пальцы задрожали на покрытой пятнами скатерти. На всякий случай он промолчал.

— Между прочим, а что вам понадобилось в нашем городке?

— У вас здесь какое-нибудь важное дело?

— Или, может быть, вы скрываетесь от кого-нибудь?

Он зашевелился, словно намереваясь встать, но лишь закурил сигарету. Потом повернулся и удивленно на них посмотрел.

— Объяснитесь же, приятель, может, вы заблудились?

Господин Голужа и сам задался вопросом, случайно ли он оказался здесь или же что-то необъяснимое, засевшее в его душе помешало ему поехать на море. Впрочем, сейчас это было не важно. Три дня назад при пересадке с одного поезда на другой ему пришлось долго ждать на пустынной, засыпанной раскаленным шлаком железнодорожной станции, и это нечаянно свалившееся на него время он решил использовать для осмотра этого, судя по всему, прелестного городка. Но пока он бесцельно бродил по его украшенным старыми деревьями улицам, у него внезапно — без какого-либо разумного основания — пропало желание ехать к морю, которого он никогда не видел, и, долго не раздумывая над тем, правильно ли он поступает, он перенес свой скромный багаж в номер гостиницы, два узких окна которого смотрели на реку. А когда в тот же день в многочисленных кофейнях обнаружил, как потрясающе дешево здесь кормят, то очень обрадовался возможности провести свой не частый отпуск экономно и даже — принимая во внимание подозрения, которые он очевидно вызывал, — интереснее, чем на море, от ого он столь неожиданно отказался.

— Я выбрал ваш городок, — сказал он наконец.

— Для чего вы его выбрали?

У людей перехватило дыхание.

— Чтобы отдохнуть.

— Это неправда, сударь. В мире не найдется такого безумца, который станет терять здесь драгоценное время, коль скоро он не вынужден к тому обстоятельствами.

— Ну, что ж, — он нервно откашлялся. — Значит, я по ошибке сошел с поезда.

— Какого поезда? Что вы выдумываете? И потом, если вы по ошибке сошли с поезда и оказались здесь, то почему вы уже здесь три дня?

— Почем мне знать? Видно, мне полюбился ван крохотный городок.

— Вы еще и смеетесь над нами, будто мы сами не знаем, что у нас нет ничего, что можно было бы полюбить.

Господин Голужа повесил голову. Прислушиваясь к перестуку мелкого дождика, посыпавшегося наконец с раскаленного августовского неба, он придумывал ответ, который бы всех удовлетворил.

— Мне пришлось здесь остаться, так как я заболел.

— Если вы больны, то почему вместо лекарств и настоев вы пожираете жирное и наперченное мясо! Зачем вам летом столько калорий?

— У вас так дешево кормят, что у разумного человека невольно поднимается аппетит.

— Ерунда! У вас совсем иные причины: вы, видимо, собираетесь с силами. Вы к чему-то готовитесь.

— Верно! — воскликнул он. — Я собираюсь на море!

— А зачем вам море, если вы даже плавать не умеете? Или, может быть, кто-нибудь другой будет за вас плавать?

Незнакомец умолк, сознавая, что ему ничем больше не удастся рассеять их подозрительности, перераставшей уже в угрозу: голоса у них дрожали, а руки нервно двигались. Поэтому он решил немедля уехать.

— Мы вас спрашиваем в последний раз: почему вы выбрали и полюбили именно наши городок?

— А если я вам этого не скажу?

— Тогда мы придем к выводу, что вы замышляете нечто гнусное. Быть может, вы намереваетесь совершить убийство? — Неужели я похож на человека, который может поднять руку на другого?

— Ишь ты! Рука только и поднимается на другого, высокочтимый господин.

Дрожащими пальцами он ослабил узел галстука и расстегнул пуговичку под горлом.

— Глупости! — вздохнул он не без досады. — Настоящий человек, вероятно, в состоянии рассчитаться и с самим собой!

— Не решили ли вы покончить счеты с жизнью? — шепнул некий человечек, став при этом еще меньше.

Глядя на их серьезные и напряженные от ожидания лица, господин Голужа захотел подшутить над ними: ведь они не давали ему покончить с гуляшом!

— Ну, раз вы загнали меня в угол, признаюсь: я выбрал ваш очаровательный городок для того, чтобы проститься с жизнью.

Вскочив со своих мест, все окружили его плотным кольцом, взирая на него теперь с каким-то болезненным почтением. Это понравилось ему, и, загадочно усмехаясь, он неторопливо зажег сигарету.

— Господи, что с вами? Из-за чего вы приняли такое решение?

— Смерть — великое дело, — рассеяно шепнул господин Голужа.

— Не случилось ли с вами какой беды?

— Если из-за женщины, то ни в коем случае! Женщины не стоят того.

— Мужчины всегда кончали с собой или из-за женщин, или из-за игры, — произнес кто-то из пожилых.

— Жизнь — игра, — ухмыльнулся он.— Но вам это недоступно, ибо речь идет о некой сути.

Все молчали, не шевелясь, жалкие и, вероятно, напуганные этой неуловимой и опасной сутью, постигнуть которую им было не дано.

— Не надо больше ему докучать, — произнес один из солидных горожан.— Человек, видно, знает, чего он хочет.

— Я всегда знал,— ответил господин Голужа и вялым движением левой руки извлек бумажник, чтобы высыпать на стол мелочь, которую он затем весьма тщательно пересчитал, отделив соответствующую сумму за гуляш и хлеб.

— Но позвольте, сударь,— воскликнул невысокий кельнер, сгибаясь пополам, — вы, должно быть, изволите шутить?

— Простите,— побледнел господин Голужа.— Разве вы уже повысили цены?

— Напротив, вам ничего не нужно платить, ибо вы оказали честь и мне и всему заведению.

С этого момента жизнь господина Голужи пошла по совершенно неожиданному и непредвиденному руслу, потому что большинство жителей городка, изумленные его решением, обнаружили готовность облегчить ему последние дни в их гостеприимном крае. Так, например, директор гостиницы, не мешкая, поставил его в известность о том, что своим пребыванием он но сути дела оказывает неслыханную честь его заведению и что в силу этого все расходы по его пребыванию, каковы бы они ни были, гостиница берет на себя. А на другой день бесплатные услуги ему предложили: цирюльники, портные, сапожники, часовщики и извозчики. Горожане побогаче и поименитее сообщили ему, соблюдая, разумеется, необходимые приличия, что в случае необходимости он может рассчитывать даже на их кошелек.

Впрочем, в первые дни он старался не попадаться на удочку их щедрости, убежденный, что они собираются сыграть с ним какую-нибудь злую шутку. Поэтому он отказывался от всех приглашений и подарков, отвергал, правда, довольно неловко, оказываемые ему почести, упрямо утверждая, что он ничем не заслужил того внимания, которым он, помимо воли, пользуется в их городе. Он подумывал даже ускользнуть ночью, сесть на первый поезд и куда-нибудь уехать, пусть даже на море, но не сумел преодолеть в себе искушения дождаться дальнейшего развития событий, в которых он предчувствовал нечто волнующее и небывалое, к чему он всегда в глубине души стремился и ради чего готов был теперь пойти на известный риск. Поэтому он решил остаться на некоторое время в этом обезумевшем городке, соблюдая все возможные меры предосторожности по отношению к тому, к чему, он чувствовал, они коварно его подталкивали, заманивая на тонкий лед.

Однако горожан его сдержанность и неприятие всего, что они ему предлагали, лишь еще больше убеждали в том, что он воистину тот единственный человек, который действительно сумел возвыситься над соблазнами и суетой мира сего и избрал смерть. Поэтому они не жалели труда для выражения своего уважения к нему и, разумеется, старались всячески сблизиться с ним и подружиться: они приглашали его вместе отужинать, на именины или дни рождения, приглашали его в кумовья, и все время умоляли открыть им ту суть, какую ему удалось постигнуть.

Господин Голужа растерянно отнекивался и, смущенно улыбаясь, высказывал свое удивление:

— Я вас вообще не понимаю; вы так себя ведете, будто завидуете моему решению.

— Конечно, завидуем, — взволнованно шептали ему в ответ. — Мы бы никогда не осмелились пойти на такой шаг, мы всего боимся, и особенно смерти.

— Тогда хотя бы оставьте меня в покое, — возражал он.

— Но это было бы непорядочно, — заметил один.— Мы не можем быть равнодушными к человеку, которому мы так обязаны.

— Обязаны? Мне? — осторожно переспросил он.

— Разумеется, вам! Неужели вы не понимаете, что вы вернули нам надежду на то, что наконец и у нас произойдет нечто невероятное, волнующее и ужасное.

Он уже начинал верить им, ибо они все чаще со всем вниманием, свидетельствовавшим об их трусости, стремились выведать у него день, когда он покончит с собой. Особенно их интересовало, собирается ли он сделать это публично, за что они были бы ему весьма благодарны, так как получили бы возможность пригласить телевидение, или же тайком и без свидетелей. Однако, к их вящему сожалению, он лишь неопределенно покачивал головой, оставляя их в полном недоумении, а сам испытывая некий сладостный трепет, так как понимал, что победил их и что приближается коренной перелом, который даст ему возможность хорошенько позабавиться.

И в самом деле: он оказался прав.

Однажды, в конце сентября, когда утренний свет заливал серые крыши и уже пожелтевшие кроны лип, к нему в номер вошла одна из первых красавиц города и со слезами на голубых глазах призналась, что минувшей ночью она видела во сне, как он ножом пронзает свое сердце‚ и что лишь теперь, пробудившись ото сна и преисполнившись отчаянья, она наконец в его отмеченном печатью смерти лике узнала того человека, которого ждала всю жизнь, чтобы он объяснил ей, что такое любовь. Господин Голужа чуть не упал со стула, ибо сразу понял с чувством ужаса, какой только можно испытывать перед совершенной красотой, что сбывается его тайная мечта, и, опьяненный этой мыслью, простонал:

— Ради вас, сударыня, я готов даже остаться в живых!

— Об этом не может быть и речи, — заливаясь слезами она бросилась к нему на грудь.— Это была бы напрасная жертва, вы покорили меня как раз тем, что в отличие от моего жалкого мужа вы очень скоро по собственной воле уйдете из жизни и что я вас, следовательно, навеки утрачу.

Так началась настоящая жизнь господина Голужи. Избавившись от страха возможных насмешек и проделок, он почувствовал полную свободу и отдался всем удовольствиям, которые в изобилии предлагал ему гостеприимный городок. Он больше ни от чего не отказывался. Он даже требовал — дабы, вероятно, глубже проникнуть в суть,— чтобы ему создали более благоприятные условия для размышлений. Горожане, ясное дело, шли на все, чтобы его удовлетворить: его потчевали отменными кушаньями, поили самыми дорогими винами, дарили самые элегантные костюмы. А городские прелестницы, твердо убежденные, что он решил покончить с собой из-за несчастной любви, старались в утренние часы, когда их мужья сидели в конторах, определенным образом утешить его и вернуть ему утраченную веру в прекрасный пол. Позже, чтобы иметь возможность открыто посещать его, они пустили слух, будто господин Голужа обладает даром прозрения и будто они постоянно встречаются с ним потому, что по ладоням и кофейной гуще на дне чашек он предсказывает судьбу.

И он действительно делал это, по всеобщему мнению, со знанием дела и должным тщанием: с каждой из этих страдалиц он подолгу оставался наедине в комнате, запершись на ключ, до малейших подробностей выясняя ее будущее, причем ни разу не посетовав на то, что ему наскучили эти визиты и что они отнимают у него драгоценное время, необходимое для размышлений. Это, в частности, еще больше утверждало всех в мысли, что он воистину человек особенный.

Мужчины, разумеется, посещали его по другим причинам: попросить у него совета, пожаловаться друг на друга, сделать его поверенным своих тайн. Так, одним туманным и дождливым днем, некий гражданин с наивным выражением на лице признался господину Голуже в том, что— когда с умыслом, а когда без оного — он много убивал и людей и животных, однако у него нет уверенности, грех ли это или он возводит на себя напраслину?

— Грех — убивать животных, — ответствовал господин Голужа, — но что касается людей, дело обстоит иначе; их, без сомнения, вы освобождали от тягот бытия.

— Это как посмотреть, — осклабился человек с наивным выражением на лице.

— Давайте смотреть так, как я объяснил,— великодушно изрек господин Голужа и быстро встал, что означало конец аудиенции.

Итак, он научился быть строгим, ибо уже считал себя важной персоной! По существу, все, что с ним за последнее время происходило, он воспринимал спокойно и с достоинством, словно все это, сколь бы ни выглядело невероятным, принадлежало ему по праву. О возвращении к прежнему тягостному существованию, проходившему между пыльной канцелярией и всегда пустой холостяцкой каморкой, он даже не помышлял.

— Ты навсегда останешься здесь, — убеждал он себя.— Здесь все это случилось!

Однако поздней осенью лицо его озарилось каким-то чудесным светом; одни решили, что в глазах у него отражается близкая кончина, в то время как определенного сорта горожане, склонные к подозрительности и оговорам, распространяли молву, будто господин Голужа неожиданно влюбился. Разумеется, никто не осмеливался расспрашивать его об этом, все уже давно убедились, как глубоко он презирает человеческое любопытство, из-за чего, собственно, о его прошлой жизни они и теперь знали ничуть не больше, чем в первый день, когда, тощий как жердь, одетый в черное, он необъяснимым образом появился в городке. Поэтому им оставалось лишь по-прежнему гадать и терпеливо ожидать дальнейшего развития событий.

— Он покончит с собой на днях, — раздалось чье-то восклицание, и мужчины, большей частью пожилые, заспорили, как он это совершит: на глазах у всех или потихоньку, днем или ночью, с помощью пистолета или ножа.

Самый известный в городе игрок, по этой причине должно быть, объявил, что у него можно заключать пари и к нему в дом бросились все, кто верил в свою удачу, и стали расхватывать, не глядя на цену, желтоватые купоны, на которых с помощью штампа, специально для этой цели вырезанного, был оттиснут синими чернилами лик господина Голужи с указанием предполагаемых дней и часов его кончины. Городок почти целиком включился , эту игру, с волнением ожидая результатов, так как главный и единственный выигрыш и впрямь был заманчив: месячная поездка на то самое море, которым пренебрег господин Голужа.

И только городские прелестницы не бились об заклад: таинственно улыбаясь, точно они сами сделались провидицами, они заявляли:

— Он не покончит с собой. Пока нет!

И в самом деле они были правы.

В это время его осенила жуткая мысль: все это добром не кончится, происходящее слишком невероятно, чтоб продолжаться в том же духе. Поэтому во время неизменно уменьшавшегося послеобеденного отдыха он, вместо того чтобы, как водится, немного соснуть, а сие он считал непременным условием долголетия, почти до самых сумерек стоял у окна, глядя поверх мутной реки на пустую и мокрую стерню, над которой метались стаи голодных ворон. Однако это опасение вскоре вытеснила иная мысль, которая по той самой причине, что была слишком прекрасна, наполнила его раскаянием и тревогой. Собственно, это было предположение, что, быть может, самим провидением ему было предначертано свершить великие дела, которые до сих пор игрою случая от него ускользали.

— Вот,— с горечью упрекал он себя,— если б в минувшей войне я не дезертировал, я бы

мог стать героем или генералом.

В подобном настроении его застал однажды, смиренно покашливая у него за спиной, директор гостиницы. Господин Голужа смерил его недовольным взглядом и продолжал смотреть вдаль, где по-прежнему без устали мельтешили вороны. — Простите, что осмеливаюсь докучать вам, но дверь была открыта, и я подумал, что…

— А разве не достаточно того, что я размышляю в этой вашей жалкой гостинице?

— Вы вновь размышляете о сути?

— Разумеется, — язвительно процедил сквозь зубы господин Голужа. — А тем, кто заключал пари, передайте, что они проиграли: мою смерть никому не дано запланировать или предвидеть, ибо она придет лишь в миг моего собственного озарения.

Так облетали дни: все более короткие и все более угрюмые. На городок обрушились все ветры, дожди и спелые бури: у реки стонали оголенные и промерзшие тополя. Все жители сидели по домам и без особой нужды не выходили на улицу. И только господин Голужа, несомненно и этим доказывая свое отличие от прочего люда, ежедневно прогуливался по главной улице, а затем, облокотившись на парапет моста, стоял над рекой, сражавшейся со льдом, пока стужа но пробивала подаренное ему пальто, изготовленные по особому заказу сапоги и толстый шерстяной шарф, связанный нежными ручками одной из утренних дам.

Между тем в конце декабря у него случился понос, и он провел несколько дней в комнате, отказываясь от еды и питья и не разрешая навещать себя или каким-либо иным способом тревожить. Он пил различные настои, которые сам себе готовил, а на всевозможные озабоченные расспросы, не захворал ли он, сообщал через директора гостиницы, будто уединился в размышлении, ибо ему было стыдно признаться в том, какая с ним случилась беда. Горожане заключили, что физически очищая свое тело, он готовится окончательно перейти в царство духа и что, по всей вероятности, он наложит на себя руки новогодней ночью, когда всеобщее ликование достигнет апогея. Городок гудел, точно разворошенный улей, и все испытывали, в некотором роде, стыд, подозревая, что свой уход он назначил в тот для всех них радостный миг лишь для того, чтобы подчеркнуть, с каким отвращением он покидает мир, где им суждено оставаться. Они принялись упрашивать и уговаривать его отложить исполнение своего намерения, перенести его на какой-нибудь другой, менее значительный день, дабы они могли с наслаждением его оплакать. Он долго упирался и отказывался. Но в конце концов согласился, чтоб не отравлять им радость.

Пообещал даже, вопреки своему желанию, участие во встрече Нового года.

И в самом деле, в украшенном и переполненном зале гостиницы господин Голужа, у которого тем временем к счастью, понос прошел, буквально потряс всех именитых горожан: он ел и пил с очевидным наслаждением и два раза даже запел, словно радуясь жизни, которую покидал.

В январе он все-таки не удержался от искушения упрекнуть их за ту ночь.

— Радуетесь, как дураки, — говорил он. — Это недостойно! Словно не существует страдания!

— Что поделаешь,— ощущая неловкость, оправдывались они от имени своих сограждан, — наши люди как скотина, их не переделаешь: едят, пьют и только и стремятся к всяческим наслаждениям.

— Но отчего ж вам хотя бы передо мной немного не воздерживаться? Ведь выпавшая мне доля и вас обязывает к известной пристойности.

Весть о его справедливом гневе заставила людей устыдиться: и пока он прогуливался по главной улице, они больше не смеялись столь непристойно и не ссорились по-мужицки, а в каждой кофейне, куда он ненароком заглядывал, мгновенно воцарялась тишина или же страстные цыганские мотивы мигом сменялись какой-нибудь тоскливой мелодией или даже погребальным маршем. Однако, погруженный в свои мысли, он не придавал этому никакого значения. Дело в том, что он вообще старался избегать мужчин, открыто выражая им свое презрение. Женщинам это особенно пришлось по душе; никого более не стесняясь, они все чаще посещали его, делая публичные заявления, что господин Голужа самый удивительный мужчина, которого им когда-либо доводилось знать в жизни.

В это самое время большинство женатых горожан, вопреки громким утверждениям, будто они ничуть не ревнивы, стали учтивейшим образом рекомендовать ему для окончательных расчетов с жизнью свое испытанное и опробованное оружие: старинные кольты, новейшие браунинги и элегантные дамские револьверы. Господин Голужа столь же учтивейшим образом благодарил их, убеждая одновременно в том, что из уважения к собственной кончине он предпочтет какой-нибудь более оригинальный способ покинуть сей бессмысленный и неразумный мир.Возможно, случайно, а возможно и кое-что прослышав, лучший в городе парикмахер уже на другой день поспешил предложить ему свое всяческое содействие.

— Не понимаю я тебя,— рявкнул на него господин Голужа.— Переходи наконец к сути, шельма!

— Да не о сути речь, — возбужденно шептал парикмахер. — Я и знать не знаю, что такое суть! Об искусство речь идет, сударь! Об искусстве!

— Говори толком, чего ты мнешься!

— С вашего благословения я мог бы хватить вас лезвием по горлу. А бритва у меня шведской стали, ничего даже и не почувствуете.

— А если все-таки почувствую?

— Клянусь честью, глазом моргнуть не успеете. Разумеется, если вы не пожелаете, чтобы слева от глотки я сделал вам особый надрез, весьма часто употребляемый на Востоке.

— Это было бы великолепно, однако я не могу принять такую жертву.— Господин Голужа был преисполнен великодушия. — Ведь потом ты будешь страдать от бессонницы, испытывать угрызения совести, ведь правда?

— Напротив, сударь, — воскликнул цирюльник. — У меня на душе станет легче: представьте себе, ведь с той поры, как я стал подмастерьем, меня одолевает сладкое искушение полоснуть бритвой по чьей-нибудь благородной глотке.

— Что же ты ждал до сих пор?

— В самую решающую минуту я праздновал труса: пересыхало во рту, перед глазами плавал туман и — что самое скверное для любого порядочного цирюльника — начинали позорно дрожать руки, отчего многих клиентов брало сомнение, такой ли уж я первоклассный мастер. А мне-то ведь невозможно объяснить им причину, отчего у меня рученька дрожит. А она дрожит и дрожит. Плюнешь и бросишь, сударь.

— Любопытно,— шепнул господин Голужа, бледнея.— А что, если и со мною у тебя рученька задрожит?

— Ну, вы совсем иное дело, — смутился цирюльник. — Вы смерть сами избрали, к тому ж вы из большого города, это особенно волнующее для меня обстоятельство.

Господин Голужа молча барабанил пальцами по столу. Казалось, он погрузился в размышления. Потом вдруг он встал и решительным жестом распахнул дверь. Он хотел что-то воскликнуть, но почувствовал, как ему изменяет голос, и постарался восстановить его, потрясенный до глубины души страхом, который неожиданно его охватил.

— Отныне я сам буду бриться, — только и сумел он произнести.

— Но ведь я хотел вам помочь, — пробормотал парикмахер.— За эти месяцы я так привык к вашему горлу, что вроде бы даже полюбил его.

— Вон, злодей! — закричал господин Голужа.

Той студеной февральской ночью его мучили кошмары: в самых мельчайших подробностях видел он свою собственную кончину. Обливаясь холодным потом, хватая ртом воздух, он то и дело просыпался. Потом встал и, закутавшись в теплое одеяло, долго бродил по комнате и курил. Вслушиваясь в зловещий и непонятный посвист ветра, он чувствовал, насколько он одинок и растерян, как будто в чем-то сам себя обманул. На рассвете он принял решение как можно скорее покинуть городок. Успокоенный, он снова уснул, поджав колени к груди и обхватив их длинными и тонкими руками. Улыбаясь омертвелыми губами, он видел во сне море.

Он проснулся только после полудня и с наслаждением отобедал, радуясь самой мысли о том, что ночной кошмар миновал. Он собирался в последний раз совершить свою обычную прогулку по главной улице, а с наступлением сумерек украдкой сесть на первый поезд, идущий к югу. Правда, из-за этого он немного грустил, однако он тешил себя надеждой, что где-нибудь на свете найдется еще городок, на котором он остановит свой выбор и который, может быть, полюбит.

В тот день после обеда ему нанесли визит семеро видных горожан, при виде их угрюмых физиономий у него в груди вспыхнул язычок пламени, которое, вероятнее всего, было дурным предчувствием. Но он собрался с силами и встретил их улыбкой.

— Добрый день, господин Голужа.

— Мои дни сочтены,— не без ехидства возразил он.

— Простите, но по этому поводу мы к вам и пожаловали, — произнес самый старший.

— Мне сейчас ни до чего нет дела, приходите в другой раз.

Однако они, не снимая пальто и шуб, рассаживались. Четверо устроились в креслах, один развалился на постели, а самый осанистый и крупный остался стоять, прислонившись спиной к двери.

— Нам пора объясниться, — произнес он, моргая раскосыми глазами.

— А разве вам что-нибудь не ясно?

— Увы! Вы давно обещали покончить с собой, и мы в некотором роде чувствуем себя обманутыми.

— Ну и ну, — поразился он,— это вы меня обманули: в ту праздничную ночь убедили меня нарушить обретенный было мною мир, а теперь, в ожидании пока меня вновь посетит вдохновение, я должен смотреть на вас и терпеть ваше присутствие.

— Но мы больше не можем вас видеть, а тем более ожидать, пока на вас снизойдет вдохновение!

— Как вы смеете вмешиваться в мою судьбу! — возмутился господин Голужа.

— У нас есть право на это, уважаемый господин! Объявив о своей смерти, вы хитроумно и лукаво переплели ее с нашей жизнью: целых шесть месяцев мы заботились о вас, лишая себя многих удобств и пренебрегая своими собственными делами и интересами. За это время, вместо того чтобы выполнить принятое на себя обязательство, так сказать, долг чести по отношению к нам, вы позорно злоупотребляли нашей добротой и терпением; вы транжирили наши деньги и, услаждая себя сверх всякой меры, распространяли безнравственность в нашей патриархальной среде. Вы даже потолстели. И все это за наш счет.

— Вы сами требовали, чтобы я жил за ваш счет,— возопил он. — Но вы фатально ошибаетесь, если полагаете, что я с самого начала вас не раскусил. Надо быть глупцом, чтобы не понять, что все это время вы по сути дела использовали меня как рекламу, в тайной надежде, что в конце благодаря моей смерти вам удастся — без каких-либо собственных заслуг — попасть на страницы центральных газет или даже на экраны телевизоров, навязав таким образом общественности свое жалкое существование и, помимо того, заменить туристов в ваш жалкий вонючий городок, который, по чести говоря, с самого начала мне показался отвратительным.

— О,— семеро гостей были потрясены,— вот как вы оплачиваете свои счета? Вот какова ваша благодарность?

— Нет, нет, — кричал тосподин Голужа, почти задыхаясь от гнева, — если наступило время оплачивать счета, то я требую, чтобы мне немедленно отсчитали определенный процент с прибылей, которые благодаря моей наивности вы уже получили!

— Э, господин Голужа, да вы в самом деле столичное дерьмо, — прошептал кто-то, а остальные шестеро в яростном бессилии только утвердительно закивали головами.

— Если вы будете продолжать свои оскорбления, я немедленно покину ваш грязный и жалкий город. Я и так по ошибке сошел здесь с поезда.

— Какого поезда? Вы опять несете чепуху, будто не знаете, что наш городок всегда несправедливо обходили стороной шоссейные и железные дороги.

Он опустил голову и долго сидел молча, согнувшись. Он казался усталым и, видимо, не был больше в состоянии им противостоять. В памяти у него мгновенно ожил его первый разговор с ними, шесть месяцев тому назад, когда на его слова об этом проклятом поезде, которым он, однако же, приехал, они убежденно возразили, что он придумал его, и сейчас он постарался вызвать в своей памяти какой-нибудь ненароком застрявший в ней паровозный гудок или хотя бы острый печальный звон рельсов, однако ему ничего не удалось припомнить. Перед глазами всплыли проплешины и кустарники, окружавшие городок, на которые он часто, во время своих прогулок, смотрел и глубоко в душе, втайне от самого себя, тосковал по шуму и суете большого города, но сейчас в его памяти не возникло ни железнодорожной насыпи, ни хотя бы рассыпанного гравия, чтобы доставить ему радость. «Боже, куда я попал?» — спрашивал он себя, чувствуя, как по телу пробегают мурашки непостижимого ужаса.

— Чего это вы загрустили,— осклабился тот, что стоял в дверях.— Наверное, есть еще какой-нибудь способ выбраться отсюда!

Господин Голужа молча посмотрел на него с такой пронзающей болью во взгляде, что тот еще любезнее продолжал:

— Вот, например, если вы пуститесь по реке, то быстрехонько попадете на север.

— Но я не умею плавать, — вздрогнул он.

— Потому мы вам сие и предлагаем,— усмехнулся старший.

— Глупости,— хихикнул господин Голужа, — своей жизнью я все-таки распоряжаюсь сам. — Вы ошибаетесь. Ваша жизнь принадлежит нам, потому что вы унизили нас. Но что хуже всего, наши жены только о вас и говорят. Они оскорбляют нас, утверждая, будто вы непревзойденный мужчина.

— Женщины всегда чувствуют настоящего мужчину, — прошептал он, с нескрываемой гордостью любуясь в зеркале своим лицом, которое в последнее время ему все более нравилось.

— Мы расскажем нашим женам, что вы трус. А когда они станут презирать вас, весь город публично вас осмеет.

— Но в городе меня обожают! — воскликнул он

— Тем скорее вас растопчут!

— Погодите, люди добрые, но ведь я никого но обманывал. Клянусь вам, мое слово остается в силе.

— Плевать нам на ваше слово: оно ничего не стоит пока вы живы! Вчера это нам наконец стало ясно, когда вы проявили позорный страх смерти в присутствии парикмахера.

— Это самое обыкновенное недоразумение, он не понял меня,— возразил он дрожащим голосом.

— Тогда сделайте так, чтобы мы вас поняли, докажите, что у вас есть хоть честь.

Господин Голужа подошел к окну и похолодевшими пальцами отдернул кружевную занавеску: зимняя дымка сгущалась в ледяную тьму, которая — ему вдруг почудилось, — подобно мраморной доске, опускалась на него. У него похолодели ноги, и впервые по прошествии столького времени он в отчаянье пожалел о своей холостой каморке и о безликой, пустой жизни, от которой он бежал. Он повернулся лицом к своим гостям; застегнув пальто и машинально перебирая пальцами свои кепки и меховые шапки, они ждали его разъяснений. «Сукины дети», — подумал он и, не узнавая свой собственный голос, осведомился:

— Какой завтра день?

— Воскресенье, если вы ничего не имеете против, сударь.

— В таком случае завтра ждите меня на мосту! — решительно произнес он.

Когда они вышли, господин Голужа энергично принялся за дело. Он не терял ни минуты: быстро сложил два больших желтых чемодана, надел зимнее пальто и на самые глаза надвинул черную шляпу. Затем осторожно приоткрыл дверь. К сожалению, в коридоре стояли двое самых могучих горожан и скалились, точно его ожидали.

— Смотри-ка,— сказал он,— вы еще здесь? А я вот погулять собрался.

— Не стоит,— посоветовал тот, что был помассивнее.— Схватите насморк, а это, согласитесь сами, будет очень прискорбно, потому что завтра кому-нибудь придет в голову мысль, будто вы плачете.

Он вернулся в комнату и запер дверь на ключ. Неподвижно постоял несколько мгновений, глядя на чемоданы, стоявшие у его ног, не зная, что предпринять и как поступить. И все время дрожал. «Господи, да они в самом деле сошли с ума!» — мелькнула у него мысль, и он подошел к окну, чтобы прикинуть высоту, с какой ему придется прыгать. Однако в ледяном свете луны, открывшей в ту минуту самый прекрасный в мире пейзаж, какой ему никогда еще не доводилось видеть, он заметил троих из своих недавних гостей: в шубах и меховых шапках, вооружившись палками, они прогуливались по двору и, вытягивая шеи, вглядывались в освещенные окна его комнаты. Один из них даже махнул ему рукой. Господин Голужа сделал несколько шагов назад и судорожно схватил телефонную трубку. Однако аппарат молчал. «Все предусмотрели», — подумал он и… заплакал. Снаружи завывал ветер, так что ему и в голову не пришло крикнуть и позвать на помощь. Впрочем, он понимал, что теперь все вступили в заговор против него и что в этой почти ирреальной ночи никто не откликнется на его призыв. Вконец обессиленный он повалился на постель. Он лежал навзничь, закинув голову и скрестив на груди руки, без единой мысли в голове, словно уже отдался на волю судьбы.

На рассвете они принялись стучать в дверь, призывая поторопиться, если он в самом деле собирается умереть с честью. Ничему больше не удивляясь, но и не боясь окончательного расчета, так как за эту долгую ночь ему удалось —в миг величайшего отчаянья — найти спасительный выход, господин Голужа лежал, неподвижный и спокойный, не издавая ни звука. Ему даже забавно было слушать, как они гадали, не сбежал ли он через дымоход или не повесился ли на люстре. И лишь когда они принялись ломать замок, он недовольно крикнул:

— Стыдитесь, вы даже в последний раз не даете в всласть поспать.

В коридоре воцарилось молчание. Потом чей-то ласковый голос не без усилий произнес:

— Пожалуйста, пожалуйста, господин Голужа. Мы подождем вас, сколько будет нужно.

Разумеется, он вовсе не собирался спать, однако и выходить не торопился. Он долго брился, стараясь не порезаться. С еще большим тщанием одевался — заботясь о том, чтобы цвет сорочки, галстука и носок подходили к его лучшему светло-синему костюму. Затем, любуясь собою, постоял перед большим зеркалом, словно ему предстояло отправиться на свадьбу или на какое-нибудь важное торжество. Впрочем, страха он не испытывал: у него были два пути спасения, любой из которых — одинаково просто — сохранял ему жизнь и уже приобретенную репутацию. «Если же оба сорвутся, то придется рассчитывать на ноги,— шептал он,— и тогда поглядим, кто быстрее: мой страх или их злоба». Довольный тем, как он все ловко обдумал и рассчитал, он принялся даже насвистывать. Потом решительно повернул ключ и настежь распахнул дверь, решив не мешкая использовать первый и самый верный способ спасения.

— Эге, да вы уж готовы, — радостно загомонили семеро его вчерашних посетителей.

— Я всегда готов, ибо смерть — мое истинное предопределение,— отвечал он.— Но, к сожалению, нам придется все перенести.

— Зачем же, ведь мы отлично обо всем договорились. И, кроме того, народ собрался на мосту.

— Именно поэтому, — усмехнулся он, поглаживая двумя пожелтевшими от никотина пальцами свои тонкие, похожие на пиявки усы. — Среди народа, вполне естественно, окажутся также представители местных властей, а любая власть — в том числе и ваша — в соответствий с законом обязана воспрепятствовать тому, кто собирается наложить руки на себя или на кого-либо другого, безразлично!

— Об этом не беспокоитесь, господин Голужа: представители власти рано утром отправились на лыжную прогулку.

— Какая счастливая случайность! — поперхнулся он.— Почему? Они намеренно удалились, чтобы не мешать вам.

— Они весьма любезны, честь им и слава! — Во взгляде у него мелькнул испуг: он колебался, продолжать ли ему искушать судьбу дальше или пуститься в бегство.

Тем временем горожане весьма учтиво подхватили его под руки и осторожно вывели наружу. Он не сопротивлялся. «Убежать я могу и позже,— думал он.— Надо попытаться сохранить престиж». Он неторопливо шагал под голыми тополями, на ветках которых покачивались разукрашенные инеем вороны, и мысленно повторял свою речь, все те тщательно взвешенные трогательные слова, с помощью которых он собирался вызвать слезы, стоны или легкое головокружение хотя бы у одной из своих утренних дам, чтобы потом, не теряя престижа, публично отказаться от своего фатального замысла, объясняя происшедший у него в душе перелом, ясное дело, благородной заботой об этой, всяческого уважения достойной даме, чье трепетное сердце не выдержит картины столь давно ожидаемой и уже недалекой кончины и разорвется от отчаянья. В этом заключалась вторая, разработанная им до мелочей, возможность спасения, которая, пока он, замедляя шаги и заметно бледнея, приближался к мосту, возвратила ему нарушенное самообладание. И дабы вовсе подавить смутный страх перед лицом смерти, дыхание которой он ощутил вчера вечером, наперекор всему он принялся насвистывать.

А взойдя на мост, он услыхал, как перешептывались в собравшейся толпе, будто этим веселым свистом он, собственно, прощается с жизнью, которой ничуть не дорожит. Еще выше подняв голову, он туманным взглядом окинул необъятную людскую массу, раскинувшуюся на мосту и обоих берегах реки. Ему показалось, что весь город собрался, чтоб проводить его возгласами восторга и подобающими почестями. Опьяненный этим видением, он позабыл о своем страхе и, размахивая во все стороны шляпой цвета морской волны, пытался хотя бы как-то ответить на приветствия колышущейся толпы, расступавшейся перед ним, чтобы дать ему дорогу. «И это все из-за меня,— думал он в восторге.— Все взоры устремлены на меня, и все с трепетом ожидают, что я буду делать. О господи, ведь это тот самый миг, которого я ждал всю жизнь». И тогда вдруг в его помутившемся от гордости сознании мелькнула шальная мысль, что ради этого, од ного-единственного мгновения, которым искупалась тоска его прошлого существования, может быть, и стоит без тени сожаления умереть. Однако он тут же подавил ее и на всякий случай приступил к своей долгой и тщательно продуманной речи.

— Спасибо вам, что вы пришли сюда. Наступила, как вам известно, минута прощания, когда нам остается в последний раз устремить взор на себя и свою убогую жизнь…

— Нас ты оставь в покое, займись лучше собой,— крикнул кто-то.

Господин Голужа сбился и умолк. Но тут в этой плотно сбитой и неподвижной толпе, погруженной в безмолвие, он с радостью увидел многих из тех дам, на чувствительность которых рассчитывал: все они отменно выглядели и, точно назло, были прекраснее, чем когда-либо, ибо печаль, замаскированная чуть заметной улыбкой, наложила на их лица тень высокого благородства, свойственного лишь истинному, непоказному волнению. Он заметил и неких ветхих старцев: завернувшись в пестрые одеяла, они сидели на деревянных скамеечках и, дрожа от холода, терпеливо ждали, когда они переживут и его. На закоченевших ребятишек, увивавшихся вокруг него и показывающих ему язык, он не обращал внимания: он был слишком поглощен созерцанием отцов города, чьи полные достоинства угрюмые физиономии побуждали его к осторожности.

«Я должен смягчить их сердца», — подумал он и с жаром принялся говорить, что, дескать, в их очаровательном городе, который он, к сожалению, открыл для себя и полюбил слишком поздно, чтобы изменить свое отношение к сути, ему, вопреки ожиданиям, довелось пережить такие минуты и приобрести таких друзей, каких он не знал с тех пор, как помнил себя, и теперь, уходя навеки, как он и обещал им в свое время, он не может не задаться вопросом, будет ли кто-нибудь из них жалеть о нем или, если он чем-либо это заслужил, сохранится ли его образ в чьей-либо памяти.

Он хотел немедленно убедиться, какое впечатление произвели его слова, на которые он возлагал все свои надежды. Он жадно вглядывался в окружавшие его физиономии, но на них ничего не отразилось: они оставались неподвижными и застывшими. Даже дамы его чудесных утренних часов ничем не выдавали, что могут помешать ему осуществить его шальное желание: грациозно склонив набок головки, они загадочно улыбались, словно в эту минуту взоры их были устремлены только в себя. Тщетно он глазами умолял их дать волю чувствам и наконец заплакать над его судьбой: они показались ему еще более отсутствующими, точно в самом деле подверглись действию какого-то дурмана. И вдруг господин Голужа с ужасом осознал, что все эти женщины по существу страстно и с большим нетерпением, чем кто-либо другой из обывателей, ожидают его кончины — этого единственного доказательства, что все пережитое с ним было неповторимо, чудесно и фатально и что, останься он в живых, это утратило бы всякий смысл и красоту рока, которым они желали быть отмечены.

«Неужели я ошибся», — шепнул он.

Однако он не хотел в это верить до тех пор, пока кто-то ехидно не порекомендовал ему поторопиться и покончить с тем, ради чего они здесь собрались.

«Они замерзли», — подумал он и полным удивления взглядом еще раз обвел толпу: женщины продолжали загадочно улыбаться; дети жадно грызли яблоки, цыгане вместо похоронного марша, должно быть, по забывчивости, исполняли какую-то веселую мелодию; а седые старцы, поклевывая носом, дремали на своих скамеечках — явно довольные тем, что смерть и на сей раз уносит кого-то помоложе.

«Моему престижу конец»,— затрепетал господин Голужа и решил любой ценой спасать голову. Конечно, он не хотел умолять их о пощаде. Настолько унизиться оп не мог. «Убегу,— думал он,— это почетнее и, вероятно, надежнее». Однако их плотно прижатые друг к другу тела, окружавшие его живой стеной, оставляли ему одну единственную возможность, причем самую скверную —прыгнуть в реку через каменный парапет, на который, отступая, он уже опирался спиной. Абсолютно беспомощный, он несколько мгновений улыбался, уже ни в чем не отдавая себе отчета. Отчаянье подсказало ему, что, может быть, по парапету он кое-как сможет перебраться на другой берег, где раскинулись покрытые туманной дымкой пространства, и удерет. Не колеблясь, ступил он на парапет под вопли и рукоплесканья зрителей. Возможно, правда, что они просто отогревали свои окоченевшие ладони. Тем не менее вновь подобно молнии его озарила нечеловеческая мысль, что в эту минуту лучше всего было бы умереть. Разумеется, этому недолгому искушению он не придал никакого значения; воздевая руки к небу, он с достоинством приветствовал тех, что стояли внизу, и негромко, голосом, в котором они, к своему удивлению, не могли уловить ни тоски, ни страха, обратился к толпе:

— Почему бы вам что-нибудь не спеть для меня, все-таки это самый радостный миг в моей жизни.

Зрители затянули «Вечную память», а он медленно и осторожно, как слепой, сделал первый шаг по широким каменным плитам парапета, которые, к счастью, не были скользкими. Мускулы у него напряглись, а дух сосредоточился на плавных движениях длинных ног и вытянутых в стороны для поддержания равновесия рук. Он смотрел прямо перед собой в сизую даль, испещренную галдящими воронами. Он достиг середины моста, и взгляд его упал вниз, на реку: она словно замедлила и утишила свой бег, точно готовая в любой миг остановиться и встретить его. У него закружилась голова, и он застыл на месте, а зрители разом умолкли.

Во внезапной тишине слышалось только, как высоко в небе завывает ветер. Господин Голужа нагнул голову: он словно вслушивался в последние биения своего сердца. И чувствуя, что не в силах сделать больше ни единого шага или что-либо вообще предпринять для своего спасения, он вдруг преисполнился чувства тяжкого стыда от унижения, которое ему предстояло испытать.

— Братья, — произнес он каким-то чужим голосом,— я, однако, понял, что эта ваша дерьмовая река унесет меня к северу.

— Разве это так важно, — загомонили горожане.

— А как же. Вы отлично знаете, что я всегда, пусть даже мертвый, стремлюсь к югу.

— Неужто, — произнес кто-то.

Господин Голужа беспомощно кивнул головой: он чувствовал, что сейчас на глазах у всех позорно разрыдается. Но, к своему удивлению, он лишь истерически захихикал, невольно выражая таким образом свою беспредельную тоску. Он смеялся долго; трясся от смеха, опасно балансируя над бездной. Зрители, разумеется, восприняли это совсем иначе и вновь принялись ему хлопать. Он слышал, как они переговаривались между собой: они восторгались тем, что у него хватало сил даже в свой предсмертный час насмехаться над жизнью и отпускать шуточки по поводу собственной кончины. Едва различая эту бесформенную массу, надвигавшуюся на него могучей морской волной, господин Голужа почувствовал, как ужас хищными когтями принялся терзать его внутренности, и уже было совсем открыл рот, чтобы признаться наконец, как ему страшно, попросить у них прощения и сказать, что у него никогда не было даже мысли покончить с собой.

Но не успел он выдавить из себя первое слово, как качнулся и лишь отчаянным и забавным движением своих непомерно длинных рук сумел как-то выпрямиться и вновь привести в равновесие во времени и в пространстве свое нескладное тело. И вдохновенно шепнул:

— Есть бог!

И в ту же самую секунду левая нога его поскользнулась, и он, потрясенный предательством своих каучуковых подошв, с горечью произнес:

— Нет его!

И в самом деле, для него более ничего не было и не могло быть.

Однако, падая головой вниз, он увидел под собою — море: бесконечное и затаившееся, оно манило его в свои синие пучины, где его уже ожидали плененные небеса и те неуловимые трепетные звезды, красноватое мерцание которых освещало ему спуск в эту, дотоле не виданную и не слыханную красоту; в мозгу у него мгновенно растаяло страшное проклятие, которое он собирался бросить оставляемому им беспредельному миру.

Таким образом, наконец все увидели, как господин Голужа, рванувшись всем телом назад, сделал, подобно акробату, сальто, а потом, изогнувшись и напрягшись, как лук, застыл в воздухе, словно в этот долгий и невероятный миг его что-то потрясло, или, стремясь еще раз посмеяться над ними, он прикидывал, как ему удобней лететь. В глухой тишине все оставались недвижимы: от радости и предвкушения чего-то неведомого у людей перехватило дыхание. И тогда, когда им уже показалось, будто вот-вот произойдет чудо, господин Голужа, подобно выпущенному из рогатки камню, рухнул в реку.

Старцы приподнялись на своих скамеечках и перекрестились.

Женщины презрительным взглядом окинули своих мужей.Мужья повесили головы, сознавая, что отныне им придется еще больше восхищаться этим неизвестным человеком, поскольку его судьба — теперь они завидовали ему — заставила их наконец со всей очевидностью убедиться в ничтожестве собственного существования.

Ребятишки продолжали грызть яблоки, а некоторые беременные женщины с нескрываемой гордостью оглаживали свои животы.

И тем не менее раздался чей-то вопль:

— А что, если он умеет плавать?

Часть зрителей прихлынула к парапету моста, те, что были на берегу, побежали вниз по течению. Тем временем длинное тело господина Голужи еще раз показалось из пенящейся воды и затем навеки исчезло.

Те, кто сомневались в нем, устыдились.

А тот, кто перед этим кричал, снова выкрикнул:

— Господин Голужа достойно сдержал свое слово. Видите, он направился на север!

— На небо,— заметил один из старцев.— Вечная ему память!