Смерть куртизанки (сборник)

Помоги, Аврелий!

Факелы погасили, и просторный домус[2] на Виминальском холме погрузился в ночную тьму.

Человек прижался к стене перистиля[3] и опасливо осмотрелся, а после осторожно прошёл в тень колоннады, стараясь не скрипеть сандалиями. У резной деревянной двери он глубоко вздохнул и заглянул в её ажурный просвет.

Как он и думал, таблинум[4] был пуст: в отсутствие господина, который отправился в Антий на званый ужин, никто не посмел бы войти в эту комнату. Неслышно, словно наёмный убийца, он проскользнул внутрь и прикрыл за собой дверь.

Сделав несколько шагов, человек на ощупь нашёл масляную лампу и осторожно зажёг её. При слабом свете пламени он разглядел кровать, стулья и стоящий у стены большой сундук из фисташкового дерева, инкрустированный серебром, с чёрным замком, подмигивавшим, словно кокетливая женщина.

Человек, проникший в комнату, пошарил в складках туники, достал ключ и наклонился к сундуку.

Мгновение спустя голова его словно взорвалась от боли. Тело медленно осело возле сундука, лампа упала и раскололась, а тёплое масло разлилось по мозаичному полу большой липкой лужей.

На другой день в атрии[5] того же домуса на Виминальском холме о чём-то спорили двое детей, но всякий раз умолкали, когда мимо проходил кто-нибудь из слуг.

— Всё это ложь! Мой отец не вор! — возмущался младший мальчик, такой худенький, что, казалось, утопал в своей просторной одежде. — Хотя бы пустили меня к нему!

— Невозможно, Парис. Старший слуга Аквила запер его в чулан, куда отправляют в наказание, — уверенно и спокойно ответил другой мальчик, года на четыре старше.

— Как я могу поверить в такие ужасные обвинения? Весь Рим знает, что мой отец Диомед — самый честный из управляющих! Его непременно оправдают, верно же?

— Если дело обстоит так, как ты рассказал, то не очень-то рассчитывай на это, Парис. Его нашли без сознания, лежащим на полу возле пустого сундука с ключом в руках, — сразу же разочаровал его старший мальчик.

— Помоги ему, Аврелий… Благородный Публий Аврелий Стаций! — продолжал умолять младший мальчик. — Прошу тебя, ты можешь это сделать. Тебе почти шестнадцать лет, и ты — наследник!

— Ну и что? Я всё ещё ношу буллу, и моё слово ничего не значит в семейных делах, — объяснил Аврелий, прикасаясь к золотой подвеске с амулетами, которую римские дети, рождённые свободными, всегда носили поверх пратексты[6]. — И по закону, пока жив мой отец, я всегда буду оставаться несовершеннолетним.

Парис в растерянности оглянулся. В Риме все полномочия принадлежали отцу семейства[7] — самому старшему мужчине в доме. До его смерти дети были совершенно бесправны, поэтому нередко можно было встретить людей весьма преклонного возраста, которые полностью зависели от своего отца-долгожителя. Но в то же время человек, рано осиротевший, мог в своё удовольствие распоряжаться семейным состоянием.

— Может, твоя мать… — неуверенно заговорил Парис, хорошо понимая, что затронул больную тему.

— Она в Антиохии, со своим пятым мужем. Я не видел её уже три года, — объяснил Аврелий.

— Тогда кирия[8] Лукреция! — настаивал Парис.

— Любовница отца меня терпеть не может и даже не пытается это скрывать. Она молода, красива, тщеславна и надеется получить разные выгоды от связи с могущественным патрицием. Но он обращается с ней, как со служанкой, а когда сердится, даже руки распускает. Я не раз слышал, как он бил её, когда напивался, — сказал Аврелий, умолчав о том, что исподтишка часами наблюдал за красивой и надменной женщиной. — Лукреция и не думает жаловаться, сносит любое унижение, лишь бы не утратить своих привилегий, хотя на самом-то деле они ничтожны: пригоршня сестерциев[9], разрешение надевать по большим праздникам семейные драгоценности и жить в доме на Целиевом холме.

Она убеждена, что, не будь меня, ей удалось бы уговорить моего отца жениться на ней или хотя бы завещать ей что-то. А ему, с другой стороны, удобно оставлять её в заблуждении… и ссылаться на меня всякий раз, когда не хочет открывать кошелёк.

У Париса задрожали губы.

— Выходит, ничего нельзя сделать, чтобы помочь моему отцу?

Глядя на испуганного мальчика, Аврелий не стал огорчать его сильнее.

— Давай немного подумаем, Парис. Наверное, должно быть какое-то другое объяснение этой краже. И в самом деле, в том, что произошло этой ночью, не всё понятно, — проговорил он, убеждая скорее себя, чем друга. — Например, как мог твой отец открыть сундук в темноте?

— У него была масляная лампа, она разбилась вдребезги. Говорят, он уронил её, поскользнулся на масле и ударился головой об угол сундука, который опустошал.

— В таком случае куда он дел всё, что украл?

— Никто не знает. И это, в общем-то, единственное обстоятельство, которое может говорить о его невиновности.

— Забудь об этом, Парис. Всегда можно допустить, будто у твоего отца был сообщник, — покачал головой Аврелий, чем очень огорчил друга.

— Кто-нибудь из слуг, наверное?

«Или его собственный сын!» — подумал Аврелий, поостерёгшись, разумеется, высказать подобное соображение вслух.

— Так или иначе, но Диомед почему-то осмелился войти в эту комнату, — произнёс он.

— Это верно, но, скорее всего, отец хотел только убедиться, что там всё в порядке, прежде чем отправиться спать. И как раз в этот момент его ударили по голове, — объяснил Парис.

— Но на голове нет раны, нет и никаких других признаков, что на него в самом деле кто-то напал, — заметил Аврелий.

— Выходит, даже ты не веришь ему! — воскликнул убитый горем мальчик.

— Я такого не говорил, — возразил его друг, — что нет синяков, ещё ничего не значит. Известно же, что некоторые удары не оставляют на коже никаких следов. Против твоего отца, однако, говорят и другие довольно серьёзные улики. Каким образом, например, Диомед объяснит, зачем сжимал в руке ключ или почему в комнате, где вы с отцом спите, нашли золотую пряжку? Старший слуга Аквила отыскал её там сегодня утром — она была спрятана за сундуком. Это старинное, дорогое украшение, которое переходит у нас из поколения в поколение, и наша семья редко пользуется им, предпочитая хранить в сундуке.

— Ясно же, что настоящий вор подсунул пряжку в наши вещи, чтобы свалить вину на моего отца! — заключил Парис.

— А как у него оказался ключ от сундука? — поинтересовался Аврелий. — По традиции отец семейства всегда носит его на шее и никогда никому не передаёт. Секретарь Умбриций между тем убеждён, что твой отец мог тайком сделать себе копию. Если так, то дело и вправду принимает совсем плохой оборот!

— Почему?

— Потому, Парис, что в сундуке хранится также рубиновая печать семьи Аврелиев, и она равноценна подлинной подписи отца семейства на любом документе… Понимаешь, что это означает?

— Но печать не украдена! Не могут же просто так осудить честного человека! — возмутился мальчик.

— К сожалению, тут есть и другие обстоятельства, — неохотно продолжал Аврелий. — Аквила утверждает, что некоторое время назад мой отец приказал ему проверить под большим секретом книгу счетов.

— Ну и что?

— А то, что он, похоже, подозревал какой-то непорядок в управлении.

— Проверка? — побледнел мальчик, не решаясь спросить, что же при этом выяснилось.

— Не волнуйся, Парис, никаких нарушений в счетах не нашли, — успокоил его Аврелий, догадавшись, о чём подумал мальчик.

— Значит, мы можем хоть что-то сделать. Умоляю тебя, Аврелий, поговори с господином, как только он вернётся. Попробуй ему всё объяснить. Я дрожу при одной только мысли, что произойдёт, если отца сочтут виновным. Ведь наш господин уже не раз обрекал людей на смерть! Помнишь Пульвилия?

Аврелий грустно покачал головой. Он слишком хорошо помнил тот случай. Бедного раба, который поднял руку на господина, чтобы защититься от его ударов, отец велел распять, а тех, кто так или иначе поддержал его, отправил на невольничий рынок и выставил на продажу, словно вьючных животных.

С юных лет оказавшись свидетелем жестокого нрава и подлости своего родителя, молодой человек осуждал его со свойственным юности нравственным максимализмом. И постепенно от сыновьей любви ничего не осталось — так пустеет верхняя половинка водяных часов — клепсидры, откуда вода капля за каплей стекает вниз.

— Ты же знаешь, что у нас с ним не слишком тёплые отношения. Отец считает меня строптивым, непослушным и думает, будто добьётся повиновения, если станет постоянно грозить, что оставит без наследства, — печально произнёс молодой Стаций. — Но если он рассчитывает, что это подействует и я склоню голову, то ошибается. Не запугиванием или шантажом завоёвывают уважение сына.

— И всё же, ты ведь любишь его… — рискнул заметить Парис, который всем сердцем был привязан к своему отцу Диомеду.

— А за что его любить? — ответил Аврелий. — Он трус, всегда готов унизить слабого и без стыда пресмыкается перед всеми, кто сильнее его.

— Забудь о своих обидах и поговори с ним! Он выслушает тебя, ведь ты его единственный сын! — в отчаянии произнёс Парис.

— Судя по тому, как он со мной обращается, вряд ли станет слушать, — заметил Аврелий. — Меня пороли куда чаще, чем иных моих слуг… Он велел учителю Хрисиппу бить меня всякий раз, когда тот посчитает нужным. И уверяю тебя, эта старая мумия не скупится на удары: он умирает от злости, что с ним обращаются как с простым рабом — с ним, получившим образование у лучших учителей. Спорить с отцом он не может, вот и вымещает обиду на мне.

— Я понимаю, чего тебе стоит просить о чём-либо отца, но сделай это ради меня! — снова взмолился Парис.

— Ладно, ради нашей дружбы забуду свою гордость и постараюсь что-нибудь сделать.

— Попросишь помиловать?

— Это бесполезно, Парис. Отец — человек злобный и мстительный, а в ярости вообще теряет разум. Чтобы убедить его в том, что Диомед невиновен, ему нужно предоставить хотя бы какие-то доказательства, да и то ещё неизвестно, станет ли он слушать нас. К сожалению, Аквила запер таблинум на ключ, поэтому невозможно осмотреть его.

— Но я собрал в мусоре осколки лампы. Может, они как-то помогут? Вот посмотри!

— Покажи! — попросил Аврелий и принялся рассматривать черепки. — Вот сразу одна довольно любопытная деталь: некоторые куски ещё в масле, но какие-то они шероховатые, чувствуешь? Будто что-то прилипло, — заметил он, проводя пальцем по одному из осколков.

— Может, пыль?

— Нет, для пыли слишком крупные частицы. Песок, я думаю.

— Это важная улика?

— Да, — взволнованно ответил юноша. — Это означает, что твой отец, скорее всего, сказал правду! Если его ударили мешком с песком, на затылке могло не остаться никаких следов. Думаю, настоящий вор воспользовался именно таким оружием, чтобы оглушить Диомеда, но не заметил, что мешок порвался и песок просыпался на пол. Когда лампа упала, песчинки прилипли к горячему маслу.

— Молодец! — обрадовался Парис.

Аврелий улыбнулся, расслабившись. По правде говоря, сам он не слишком верил в то, что всё происходило именно так, но не станет же он делиться своими сомнениями с другом, который и без того расстроен и перепуган.

— Чувствую, мы на верном пути, — сказал он, желая приободрить его. — Надо двигаться дальше.

— Но как? — растерялся мальчик.

— Прежде всего, нужно завладеть пряжкой, которую нашли в вашей с отцом комнате, и внимательно её осмотреть.

— Как будто кто-то даст нам её! — простонал Парис.

— Да уж, сомнительно. Но тем не менее… Поскольку врядли кто захочет добровольно показать её нам, остаётся только одно — украсть! — воскликнул Аврелий, широко улыбнувшись и с сочувствием приобняв друга.

Часом позже Аврелий вернулся в перистиль, где его ожидал Парис, и показал другу пряжку.

— Как тебе это удалось? — удивился Парис, с восхищением глядя на юного Стация.

— Забрался с крыши через решётку в комнату рабов. Я не сомневался, что Аквила запер такую важную улику у себя в комнате. И в самом деле, она оказалась в деревянной шкатулке у его кровати. Вскрыть замок не составило никакого труда.

— А зачем тебе эта пряжка? — спросил Парис, который уже окончательно уверовал в успех. Всё должно разрешиться самым наилучшим образом, раз Аврелий взялся за это дело.

— По правде говоря, даже не представляю, — ответил молодой человек, вертя пряжку в руках. — Какая тонкая работа, ты не находишь, Парис?

— Лев, стоящий на задних лапах, на фоне крылатой женской фигуры и надпись по-гречески Nameo. Это знаменитый немейский лев, которого одолел Геракл, — пояснил его друг.

— Верно, но в написании ошибка. По-гречески должно быть Nemeios. Хотя вещь-το старинная, и, может быть, в те времена это слово писали именно так… Или же…

Аврелий задумался, а мальчик смотрел на него, затаив дыхание, ожидая, что же он скажет.

— Послушай, я знаю одного человека, который может многое рассказать об этой пряжке. В библиотеке Азиния Поллиония я встречал несколько раз одного забавного типа — хромой, как Гефест, и мучительно заикается. На первый взгляд кажется немного сумасшедшим, поэтому можешь себе представить, как я удивился, когда узнал, что он младший брат полководца Германика.

— Да ты что! — удивился Парис. Германик — внук императора Тиберия, наследник Цезарей, самый известный человек в Риме. Ни одна женщина не устоит перед искушением бросить ему цветы, когда он проходит мимо; нет юноши, который не мечтал бы вступить в его легион. И чем больше Рим любит своего героя, тем с большим подозрением относятся к нему Тиберий и его мать Ливия[10].

— Именно так! — подтвердил Аврелий. — Но я говорю о младшем брате Германика, о том самом Клавдии[11], которого императорская семья стыдится показывать на людях. Все считают его дурачком только потому, что он хромает и заикается, а мне, напротив, он показался очень славным и остроумным. Кроме того, если судить по книгам, которые читает Клавдий, думаю, он человек учёный. Возможно, о различных древностях он знает, как никто другой в Риме.

— Но тебе же приказано сидеть дома! — возразил Парис, всегда послушно выполнявший все распоряжения.

— Именно поэтому и не удастся ускользнуть через главный вход. Хрисипп полагает, будто готовлю упражнения по риторике, и велел привратнику ни в коем случае не выпускать меня. К счастью, есть и другой способ скрыться отсюда… Только тихо! — и Аврелий указал приятелю в сторону заднего двора.

Вскоре юноша уже с кошачьей ловкостью взбирался на фиговое дерево в саду, а Парис обеспокоенно следил за ним.

— Постой! А если Хрисипп узнает… — попытался он остановить Аврелия, но тот уже перелез через ограду и спрыгнул в переулок.

Три часа спустя молодой человек вернулся тем же путём.

Неслышно прошёл в перистиль и уже хотел было подойти к двери комнаты, где его ожидал Парис, как вдруг услышал удары розги.

— Вот тебе! — гремел взбешённый наставник, хлеща по худеньким плечам Париса. — И ещё, и ещё! — в ярости повторял он, не позволяя своей юной жертве даже прикрыться руками. — Вор, сын вора! Это ты украл пряжку из комнаты Аквилы! Чтобы уничтожить улику против отца, так ведь? Но не выйдет; ты скажешь, где спрятал её, даже если для этого мне придётся содрать с тебя кожу!

— Хватит! — вмешался Аврелий, вставая между ними. — Оставь его, Хрисипп. Это сделал я.

— Ты, несчастный? — взревел наставник. — Зачем тебе это понадобилось?

— Хочу доказать, что Диомед невиновен, — объяснил Аврелий.

Наставник, позеленев от злости, с размаху ударил его розгой.

— Уже три часа, как ищу тебя! Где ты шатался? Уж я поубавлю у тебя спеси, наглый сопляк! — закричал он и снова набросился на него.

Юный Стаций даже не попытался защититься. Оставаясь невозмутимым, он не дрогнул, даже когда розга прошлась прямо по его лицу, и только пристально, с холодной решимостью посмотрел на учителя. Стерпев ещё несколько ударов, он вдруг, пылая гневом, бросился к Хрисиппу и выхватил у него розгу.

— Ударишь ещё раз, убью, — ледяным тоном произнёс он.

— Ах ты, негодяй! Я, значит, для тебя не авторитет! Пока носишь эту штуку, — Хрисипп указал на детскую подвеску на шее ученика, — ты обязан полностью подчиняться мне! Господин требует, чтобы, когда вернётся, ты встретил его как примерный сын, смиренный и почтительный. В следующие нундины[12], в день твоего рождения, ты должен произнести перед гостями торжественную речь. Осталась всего неделя, а ты к ней даже не приступил. Отец с тебя шкуру сдерёт, если не напишешь!

— Нойс тебя, Хрисипп, он тоже сдерёт шкуру, — рассмеялся юноша.

— Отдай розгу, или всё расскажу отцу! Он-то знает, как поступать с непокорными! Не видел разве, как он сам клеймил калёным железом беглых рабов? А одного даже на крест отправил… Отдай розгу; не дашь по-хорошему наказать тебя, велю слугам отнять её! — пригрозил безжалостный наставник, направляясь к Аврелию, который по-прежнему неустрашимо, с вызовом смотрел на него.

Тут дверь открылась, и на пороге появился Умбриций, секретарь господина, с озабоченным выражением лица.

— Что случилось, Умбриций? Может, тебе не нравятся мои методы? — спросил Хрисипп с наглым видом. — Господин доверил мне воспитание своего единственного сына, и я отвечаю только перед ним!

— Сейчас принесли послание из Антия, — трагическим тоном сообщил секретарь. — Плохие новости. Праздник на вилле[13] получился довольной бурный, и господин немного перебрал с едой и вином. Он упал и ударился головой.

— Рана серьёзная? — пожелал узнать Хрисипп, в то время как Аврелий удивлялся про себя, почему не испытывает никакого сочувствия к человеку, подарившему ему жизнь. Хотя, например, когда заболела кормилица Аглая, он заботливо ухаживал за ней день и ночь, пока наконец…

— Он умер, — еле слышно произнёс Умбриций.

— Умер? — побледнел наставник, растерянно глядя на мальчика, который гордо стоял перед ним с лицом, исполосованным розгой.

Умбриций обратился к Аврелию и торжественным тоном произнёс:

— Приношу мои соболезнования, благородный Публий Стаций, отец семейства Аврелиев.

Потом, отступив на шаг, низко поклонился новому господину, который с этого момента становился полновластным властелином всех слуг в доме.

Молодой человек выпрямился и почувствовал, как закружилась голова. Ещё минуту назад он был всего лишь беззащитным ребёнком, которого любой мог безнаказанно оскорблять, а теперь…

Он слегка улыбнулся, взглянув на Хрисиппа, и ещё крепче сжал в кулаке только что отнятую у того розгу. Но уже через мгновение на его залитом кровью лице появилась маска невозмутимости.

— О, Аврелий, да благословят тебя боги! — воскликнул Парис, бросаясь к другу и желая поцеловать ему руку, но тут же в растерянности остановился и пробормотал:

— Господин…

— Держись, Парис, — шепнул ему Аврелий. — Наши мучения закончились!

И, не промолвив больше ни слова, он прошёл в перистиль, где в две шеренги выстроились все рабы, которые, узнав новость, поспешили собраться, чтобы выразить ему почтение.

— Господин… — с уважением приветствовали его все, кто жил в доме.

Умбриций пропустил Аврелия вперёд, Аквила склонил голову с особым подобострастием, а наиболее разбитные рабыни о чём-то перешёптывались, бросая на нового господина лукавые взгляды. Лукреция укрылась за колонной и мрачно поглядывала оттуда на него, гадая, какое будущее ждёт её теперь.

— Почему прячешься, дорогая моя? — с иронией спросил Аврелий, и тон его не предвещал ничего хорошего.

Лукреция неуверенно посмотрела на него, пытаясь забыть, как часто унижала этого гордого мальчика, которому теперь охотно отомстила бы за издевательства его отца.

Новый отец семейства ещё очень молод, думала она, и достаточно слегка приласкать его, чтобы потом управлять в своё удовольствие.

Аврелий взглянул на неё с явным любопытством, потом взял её руку с браслетом, усыпанным драгоценными камнями.

— Этот браслет тебе очень идёт, Лукреция, но не забудь возвратить его мне, — произнёс он так властно, что осторожная женщина даже на минутку испугалась.

Она уже хотела было ответить какой-нибудь хитрой лестью, но, посмотрев на него, встретила ледяной взгляд.

Лукреция издала невнятный звук, скорее напоминавший стон или рыдание, чем изъявление согласия.

— Какие будут приказания, господин? — почтительно спросил Аквила.

— Я надену мужскую тогу в день рождения, как только закончится поминальный ужин. Приготовь всё, что нужно, для церемонии на Капитолии, — решительно распорядился он и с гневом сорвал с шеи детскую подвеску.

— Тебе только шестнадцать лет, господин, — возразил Умбриций. — Было бы разумнее подождать, пока исполнится семнадцать…

— Зачем? Полководца Германика объявили совершеннолетним в пятнадцать лет.

— Господин, но Германии — член императорской семьи! — ужаснулся старший слуга.

— А я — Публий Аврелий Стаций, римский патриций[14] из семьи сенаторов и отец семейства! — отчеканил юноша и опустился на предназначенный для него стул с высокой спинкой в центре комнаты. — А теперь вернёмся к ограблению.

— Как, прямо теперь? Когда в доме такая тяжёлая утрата… — с сомнением произнёс секретарь, не решаясь нарушить условности.

— Постараюсь пережить её, — сухо ответил Аврелий, и никто не посмел ему перечить. — Расскажите, что произошло вчера ночью.

— Господин давно подозревал, что управляющий Диомед обманывает его, и недавно велел одному знатоку проверить все счета, — начал Аквила.

— И счета оказались в полнейшем порядке, насколько мне известно, — заметил Аврелий.

— И всё же… Речь идёт о пряжке! — вмешался Умбриций. — На днях господин сказал мне, что заметил пропажу золотой пряжки с изображением богини Авроры, той самой, которую Аквила нашёл в комнате Диомеда. Очевидно, управляющий хотел завладеть драгоценностями семьи Аврелиев, воруя их одно за другим.

— Пряжка? Выходит, вот эта? — Аврелий раскрыл ладонь и показал её, но так, чтобы не видно было, что на ней изображено.

— Не знаю, я никогда не видел её раньше, — неуверенно ответил Умбриций. — Она всегда лежала в сундуке, вместе с другими драгоценностями. Могу только передать тебе, что говорил господин, — неохотно добавил он.

— Пряжка со львом — не единственный ценный предмет, пропавший из дома, — возразил Аквила. — Недостаёт также двух ожерелий, нескольких тонких браслетов, золотых чаш для важных гостей, дорогого браслета с восьмиугольными пластинами, украшенного сапфирами, и нескольких греческих изделий.

— А рубиновая печать? — поинтересовался Аврелий.

— Она лежала рядом с Диомедом, когда мы нашли его без сознания. Несомненно, этот отъявленный вор собирался завладеть и ею, — решил Аквила.

— На самом деле всё, что говорит управляющий Диомед, сплошная ложь, господин, — продолжал Умбриций. — Он осмеливается утверждать, будто кто-то ударил его, когда совершенно ясно, что ему просто стало плохо как раз в тот момент, когда он намеревался опустошить сундук.

— А куда в таком случае делось украденное?

— У него, конечно, был сообщник в доме, он-то и спрятал вещи, — вмешался наставник Хрисипп.

Ни Аквила, ни Умбриций не добавили больше ни слова, но все тотчас посмотрели на юного Париса, покрасневшего как рак.

— Что говорит Диомед в своё оправдание?

— Никто ещё не спрашивал его, господин. Мы ждали, когда вернётся хозяин, чтобы он сам судил, согласно старинному праву отца семейства.

— Приведите его ко мне! — приказал юноша.

Вскоре управляющего приволокли в таблинум и бросили к ногам Аврелия.

Диомед сразу же заявил о своей невиновности.

— Я не крал твои драгоценности, господин! Твой отец слыл заядлым игроком и разорялся, делая долги. Наверное, он уступил некоторые из них какому-нибудь кредитору, как бывало уже не раз.

— Речь идёт не о браслете с сапфирами. Мне кажется, я заметил его несколько дней тому назад кое на ком, — возразил Аврелий, оборачиваясь с немым вопросом к красавице Лукреции.

— Я и в самом деле надевала браслет, когда мы ездили на праздник во Фронтоне[15], но отдала его твоему отцу, как только мы вернулись домой, — объяснила женщина, стараясь скрыть недовольство из-за того, что теперь вынуждена почтительно разговаривать с мальчиком, которого ещё вчера безнаказанно обижала.

— И с тех пор ты больше не видела его?

— Нет, у господина не было больше случая одалживать его мне.

— Даже для того, чтобы передать рабыне почистить его? Ты уверена?

— В этом доме не принято доверять служанкам драгоценности. Но скончавшийся господин… — с раздражением заговорила она.

Аврелий резко прервал её:

— В этом доме я — господин, Лукреция. Стоит запомнить это раз и навсегда, — посоветовал он подчёркнуто высокомерно, и она опустила голову, сдерживая готовый вырваться негодующий возглас.

— Итак, Диомед, ты утверждаешь, что некоторые недостающие украшения мог отдать кому-то мой покойный отец, — продолжал юноша.

— Парадный комплект, конечно, нет. Я сам чистил его вчера, чтобы приготовить к твоему дню рождения, — вмешался Аквила, злобно глядя на управляющего, стоявшего на коленях перед Аврелием.

— Что тебе известно о пряжке, Диомед? — спросил юноша.

— Пряжка со львом всё время была в сундуке вместе с другими драгоценностями. Понятия не имею, как она оказалась в моей комнате, — простонал управляющий.

Аврелий помолчал, что-то обдумывая.

— Который час, Аквила? — вдруг, как бы между прочим, поинтересовался он.

— Недавно пошёл восьмой час, господин, — ответил старший слуга, взглянув на водяные часы.

— Кто-нибудь уже уходил из дома в термы[16]? — спросил Аврелий.

— Нет, господин, они только сейчас открываются.

— Хорошо. Принесите белое покрывало и расстелите его передо мной, — властно потребовал он, и рабы поспешили выполнить приказание.

По непроницаемому лицу юноши никак нельзя было догадаться о том, какая буря тревог и сомнений бушует в его душе. Он решился на очень серьёзный шаг, намереваясь утвердить свой авторитет перед людьми, куда более взрослыми и опытными, чем он.

Приказывать легко, труднее повиноваться. И если он ошибся в этом своём первом, преждевременном суждении, ничто больше не вернёт ему уважения и доверия слуг, в чьих руках находятся его дом, жизнь и репутация римского гражданина.

— А теперь, Умбриций, разденься и дай мне твою тунику.

— Что? — изумился секретарь.

— Ты слышал, что я сказал?

Умбриций начал одну за другой снимать с себя одежды, в недоумении качая головой. Когда он остался только в набедренной повязке, Аврелий остановил его.

— Достаточно, Умбриций, — произнёс юноша. Потом, обратившись к слугам, приказал: — А теперь потрясите его одежды над этим покрывалом.

Пока слуги выполняли приказ, молодой господин не спускал глаз с полуобнажённого секретаря, слушавшего смешки служанок.

— Где ты родился. Умбриций? — неожиданно спросил Аврелии.

— В одном небольшом селе в Этрурии, — ответил тот.

— Да, мне так и говорили, — задумчиво согласился Аврелий.

Он поднялся со стула и, наклонившись, внимательно осмотрел льняное покрывало, затем собрал крупинки песка, упавшие с туники.

— Очень жаль, Умбриций, что порвался мешок, которым ты ударил Диомеда! Дырочка была, наверное, совсем небольшая. А возможно, ты сразу заметил её и поспешил надеть сверху другую тунику. Но спать ты лёг в грязной, рассчитывая поменять её после купания. К счастью, в Риме редко кто пользуется одеждой для сна!

— Как это понимать, господин? — пролепетал секретарь, бледный, как полотно, лежавшее у его ног.

— А так, что в ту ночь ты пошёл за Диомедом и предательски ударил его, чтобы потом опустошить сундук, открыв его ключом, слепок с которого тебе каким-то образом удалось сделать. Зная о проверке счетов, которую велел провести мой отец, ты решил приписать кражу управляющему. А для пущей достоверности спрятал в его комнате одну из взятых в сундуке пряжек.

— Я никогда не видел прежде эту пряжку, господин! — возразил Умбриций.

— Ты уверен?

— Клянусь бессмертными богами! — заявил секретарь, прижимая руку к сердцу.

— Откуда же в таком случае ты знаешь, что на ней изображена богиня Аврора? — рассердился Аврелий.

— Мне говорил про это твой отец, я уже объяснял.

— Нет, Умбриций, этого не может быть. Все, кому я показывал пряжку, узнавали в ней только немейского льва, потому что под рисунком есть подпись. И только ты говоришь об Авроре.

— Ну и что? — удивился секретарь, хмуря лоб.

— На драгоценности и в самом деле изображена богиня Аврора, но никто не узнавал её в крохотной крылатой фигурке. Это мог сделать лишь тот, кто умеет читать, — объяснил Аврелий, показывая надпись на пряжке. — Nameo…

— Но это же имя немейского льва! — воскликнул Аквила, старший слуга, тогда как остальные закивали в знак согласия.

— Вот тут вы все и ошибаетесь! — решительно возразил Аврелий. — Вас сбило с толку то, что на выпуклой части украшения изображено животное, а крылатая женская фигура заметна, только если повернуть его. Однако слово Nameo написано неверно. И мне сразу же показалось странным, что, работая над такой тонкой вещью, ювелир пренебрёг орфографией, не говоря уже о том, что украшение это, мне кажется, сделали вовсе не греческие мастера. Поэтому я и подумал, что надпись может иметь какое-то другое значение. Я обратился к знатоку древности, брату полководца Германика…

— Уж не об этом ли дураке Клавдии ты говоришь? Всем же известно, какой это жалкий глупец! — удивился наставник Хрисипп.

— Ничего подобного, — невозмутимо ответил молодой Стаций. — Он вовсе не глупец, а большой учёный, а также лучший в Риме знаток языка и истории этрусков. Едва взглянув на эту пряжку, он сразу же перевёл надпись на латынь. Вот смотрите: эта буква, которую мы приняли за О, на самом деле этрусская буква TH, начальная буква имени, которое, как и вообще все слова в этом языке, читается не слева направо, а наоборот — справа налево. Потом идёт буква, похожая на М, но в этрусском языке она читается как наша S… И в результате слово это означает THESAN, то есть богиня Аврора наших предков тирренцев!

— Ну и что из этого? — не без иронии воскликнул Умбриций.

— Мой отец не знал ни слова по-этрусски, — ответил Аврелий. — Поэтому он при всём желании не мог прочесть надпись правильно, а значит, не мог сообщить тебе точное название. Ты же, Умбриций, родился и вырос недалеко от Тосканы. В одном из немногих городов, где ещё говорят и пишут на этрусском языке, теперь уже столь редком, что даже священники ошибаются, совершая старинные обряды.

Раздетый Умбриций задрожал и съёжился, обхватив себя руками.

— Так что вчера ночью, — продолжал молодой Стаций, — желая переложить вину за кражу на Диомеда, ты завладел пряжкой и, впервые увидев эту надпись, невольно прочёл её на своём родном языке. Если добавить ещё и песок, попавший в складки твоей туники, то не остаётся никаких сомнений: вор — ты!

Не в силах возразить против уличающей его железной логики, секретарь даже не пытался опровергнуть обвинение. Он только стоял и слушал, охваченный ужасом при мысли о неминуемой казни.

— Но в таком случае, господин, как объяснить недоверие твоего отца к Диомеду? — поколебавшись, спросил Аквила, которого ещё не до конца убедили слова молодого хозяина.

— Именно на это и рассчитывал Умбриций, когда решился ограбить сундук. Он не сомневался, что подозрения падут на Диомеда, — пояснил Аврелий. — Что же касается счетов, передайте их мне. Я намерен кому угодно доказать, что Диомед отлично разбирается в делах, чтобы позволить кому-либо обмануть себя.

— А с ним что делать? — Аквила указал на секретаря.

Утратив последнюю надежду, Умбриций бросился на колени перед Аврелием, ударившись лбом об пол:

— Смилостивься, господин, не осуждай меня на смерть, я всё возвращу! Всё, что ты сказал, верно. Это я опустошил сундук, только он ведь уже был открыт, когда я вошёл в таблинум, и браслета с сапфирами там не оказалось!

— Если скажешь, как вернуть награбленное, то сохраню тебе жизнь… Однако, — продолжал Аврелий, — судя по твоей бледной коже, думаю, что оседлая жизнь и городские излишества явно вредны для твоего здоровья. Отныне, Умбриций, будешь работать в одном из моих поместий в Кампании и окрепнешь телом, трудясь на поле!

Гул одобрения подхватил его слова.

Аврелий осмотрелся. На восхищённых лицах слуг он прочёл глубокое уважение: отныне они будут повиноваться ему потому, что доверяют, а не потому, что опасаются суровых наказаний.

Поняв это, юноша успокоился и еле заметно с облегчением вздохнул. Вступив раньше времени в мир взрослых, где ложь, преступление и насилие губят правду и противостоят справедливости, он с успехом провёл своё первое расследование; раскрыл обман; выиграл первое сражение!

— Что ещё, господин? — спросил Аквила, пока вор безропотно позволил увести себя, всё ещё не веря, что избежал виселицы.

— Да, вот ещё что. Приготовь бумаги для наставника Хрисиппа. Хочу продать его на невольничьем рынке, — решительно объявил молодой человек, предвкушая мольбы этого жестокого человека, который так часто грубо обращался с ним.

Учитель, напротив, смерил его своим обычным злобным взглядом, словно перед ним всё ещё стоял непослушный ученик, а не властелин его судьбы.

— Видимо, вместе с именем и состоянием ты не унаследовал способности учиться, молодой Стаций. Продай меня, не хочу оставаться рабом невежды! — презрительно заявил Хрисипп.

В толпе слуг послышались возмущённые голоса: наставник, должно быть, сошёл с ума, если так разговаривает с новым господином!

— Теперь займитесь своими делами, — приказал Аврелий, не отвечая Хрисиппу. — А ты, Аквила, подготовь похороны, достойные нашей семьи: поминальный ужин, плакальщицы, рожки, литавры и всё прочее. Прежде всего, позаботься о масках предков, которые должны следовать в процессии. Что касается надгробной речи, я сам скажу нужные слова. Нет нужды в пространных речах, чтобы почтить память человека, чьи качества всем хорошо известны! — вполне серьёзно произнёс молодой человек, и старший слуга в растерянности посмотрел на него, невольно задумавшись, а не скрывается ли за этими словами, вроде бы продиктованными сыновней любовью, жестокая ирония.

— Сразу после окончания траура отпразднуем моё совершеннолетие и мой новый статус отца семейства. Да, вот ещё что, Аквила! Отмени моё последнее распоряжение, касающееся наставника. Я передумал. Кстати, куда это ты собрался, Хрисипп? — властно потребовал он ответа у учителя, который двинулся было к выходу. — Я ещё не отпустил тебя!

Наставник остановился, прямой, как шест, и Аврелий снова отметил его сходство с мумиями, которые иногда привозили из египетских пустынь: та же мрачная неподвижность, та же высохшая кожа и злая усмешка…

— С тобой сочтусь позже, — сказал он, помолчав. — Можешь идти пока.

Прошло десять дней. Аврелий сидел в кресле в белоснежной мужской тоге, которую надел рано утром после того, как возложил на алтарь в Капитолии первый сбритый с подбородка пушок.

Лукреция, как всегда ослепительно красивая, стояла перед ним, напрасно ожидая, что он предложит ей сесть на один из стульев с высокой спинкой, стоявших вокруг стола.

— Я велел тебе прийти, чтобы поговорить о твоём отъезде. Я подождал, сколько следовало, пока не сожгли прах отца на погребальном костре, но теперь настало время, чтобы ты навсегда покинула мой дом, — твёрдо заявил юноша, особо подчеркнув слово «мой».

— Завтра же перееду в дом на Целиевом холме, если тебе угодно, — с досадой ответила она.

— Наверное, я плохо объяснил тебе, Лукреция, что имею в виду. Ты забыла, что дом на Целиевом холме принадлежит мне?

— Твой отец обещал…

— Мой отец был большим лгуном. Сегодня вскрыли его завещание, хранившееся у весталок. Так вот, в нём нет ни слова о том, что тебе достаётся хоть что-то.

— Так он обманул меня! Вот старая гадкая свинья! — процедила сквозь зубы Лукреция.

— Тебе кажется уместным так отзываться о моём почтенном отце, с которым ты столько раз делила стол и постель? — негодуя, спросил Аврелий. — Жаль, что он никак не выразил тебе свою признательность за это…

— Но ты же не захочешь, чтобы я ушла отсюда вот так, с пустыми руками! — воскликнула Лукреция, и глаза её полыхнули злобой.

Аврелий помедлил, сердясь на самого себя за то, что эта женщина, которая была всего лишь несколькими годами старше, всё ещё способна подавить его своей красотой и упрямой настойчивостью. Важно, однако, чтобы она не заметила его нерешительности…

— Именно этого я и хочу, милая Лукреция, — заговорил молодой Стаций. — Ты оставишь здесь и все красивые вещи, что украшают твою комнату, коринфские вазы, серебряный сундук, столик розового дерева, греческую статуэтку Психеи и, естественно, все драгоценности, в том числе и браслет, которым ты завладела самым непозволительным образом.

— Я отдала его Аквиле, как только ты приказал! — смиренно произнесла Лукреция.

— Я имею в виду не тот браслет с камнями, украшавший твою руку, когда стало известно о несчастье, — с насмешкой продолжал Аврелий. — Я имею в виду другой — с пластинами, украшенный сапфирами, который должен был лежать в сундуке, когда Умбриций опустошил его. Секретарь, или, вернее, бывший секретарь клянётся, что не видел его там.

— Мне об этом ничего не известно! — сухо ответила женщина. — Возможно, этот вор просто продал его прежде, чем возвратил тебе награбленное.

— Думаю, это исключено, прекрасная Лукреция. Если не ошибаюсь, ты сказала, что после праздника во Фронтоне никогда больше не видела браслета…

— Да, так и есть! — неохотно подтвердила она.

— Увы, — оборвал её юноша, — ты, безусловно, ошибаешься. Я хорошо помню, как заметил его на твоей руке накануне смерти отца.

— Ты определённо что-то перепутал!

— Нет, милая Лукреция, поверь мне, я всегда с величайшим интересом наблюдал за тобой, — пошутил Аврелий. — И случившееся, мне кажется, не вызывает сомнений… Возможно, после пиршества отец разрешил тебе оставить браслет ещё на несколько дней или же ночью, вернувшись из Фронтона, был слишком пьян, чтобы заставить тебя положить его на место. Поэтому, когда выяснилась вина Умбриция, ты решила приписать ему кражу и этой драгоценности, прекрасно зная, что твой покойный любовник не может разоблачить тебя.

— Ты бредишь, благородный Стаций! Власть, которую ты так неожиданно обрёл, ударила тебе в голову! Пытаешься походить на взрослого, но ты всего лишь самонадеянный мальчишка, и я готова поклясться, что в глубине души ты дрожишь как лист! — презрительно бросила женщина.

Аврелий сжал губы, понимая, что Лукреция права: перед ней, взрослой и решительной женщиной, он действительно всего лишь жалкий юнец. И всё-таки он не должен уступить ей.

— Очаровательная Лукреция, браслет украшал твою руку именно тогда, накануне смерти отца… Я могу доказать тебе это, — заявил он.

— Каким образом? — спросила она, однако уже без прежней уверенности.

— В тот солнечный день ты долго сидела на ска — мье в перистиле, когда сушила волосы. А наутро мы получили известие о смерти отца, и я, проходя между слуг, взял тебя за руку, если помнишь. И заметил на коже несколько белых полосок, которые никак не совпадали с браслетом на твоей руке. Светлые полоски на твоём запястье были как раз похожи на пластины исчезнувшего браслета с сапфирами. Та же форма и тот же размер.

— Глупости! Даже если то, что ты говоришь, правда, это ещё ничего не доказывает. Я могла сидеть на солнце когда угодно.

— В самом деле, любезная Лукреция? Но ведь до того самого утра выпало довольно много пасмурных дней. А лёгкий загар держится, как известно, недолго.

Женщина закусила губу, терзаемая злостью и страхом.

— Советую поскорее вернуть мне эту драгоценность! У меня добрый нрав, и я легко мог бы закрыть глаза на забывчивость красавицы, — саркастически продолжал Аврелий. — Но что касается дома на Целиевом холме… Такая обворожительная женщина, как ты, без труда найдёт себе другое жилище.

— Но ты разве не знаешь, сколько стоит приличный дом в Риме? — возмутилась Лукреция, вне себя от бешенства.

— Тебе принадлежит пара комнат в инсуле, можешь переехать туда, — с иронией заметил Аврелий.

— Но эта конура под крышей в жалкой инсуле годится разве что для нищего. Неужели ты полагаешь, будто женщина моего положения сможет там жить! — задыхаясь от ярости, возразила Лукреция.

— Хотя я, пожалуй, и мог бы оставить тебе дом, — подумав немного, спокойно продолжал Аврелий, надеясь, что голос не выдаст охватившего его волнения.

— Спасибо, дорогой Публий. Я всегда говорила, что ты добрый юноша! — воскликнула Лукреция, успокаиваясь.

Теперь или никогда, решил молодой человек, чувствуя, как колотится сердце. Лишь бы только не дрогнул голос.

— При условии, однако, что будешь платить мне так же, как платила моему отцу! — выпалил он одним духом.

От изумления Лукреция даже открыла рот, не зная, что сказать.

— Можешь поразмыслить до вечера. Жду тебя в моей комнате после ужина, — заключил Аврелий, выпроваживая её и при этом не замечая, каким новым, заинтересованным взглядом окинула его молодая женщина.

Придёт, решил он, преисполненный неколебимого оптимизма юности. Потом тронул колокольчик, вызывая управляющего.

— Заходи, Диомед. Я вызвал тебя сюда, потому что не хочу, чтобы твой сын Парис слышал наш с тобой разговор.

Диомед медленно подошёл и остановился в нескольких шагах от молодого господина.

— Мне стало известно, что, несмотря на жалкие гроши, которые платил тебе мой отец, у тебя есть имение в Пицине, дом на холме Эсквилин и ты даёшь деньги в рост. К тому же из расходноприходных книг выяснилось, что ты делал некие странные перечисления…

— Как ты узнал об этом, господин? — удивился управляющий с той поспешностью, с какой человек радуется возможности снять с души тяжкий груз. — Я действовал очень осторожно и думал, что никакой счетовод не сумеет разоблачить меня…

— Это, разумеется, не моя заслуга. Это сделал Палланте, раб Клавдия, он изучил документы, страницу за страницей. Он не превзойдён в том, что касается цифр. Скажи мне лучше, как ты объяснишь подобное предательство? Годами моя семья целиком и полностью доверяла тебе!

— Однажды я попросил у хозяина денег в долг, чтобы устроить своих родителей в деревне и купить свободу Парису, но он отказал. Тогда я взял некоторую сумму из сундука и осторожно вложил её в выгодное дело. Через году меня уже было имение, домик, небольшие сбережения и сын, освободившийся от рабства. И тогда я поспешил с процентами возместить всё, что взял ранее.

— Ну, а затем ты повторил эту игру ещё несколько раз. И той ночью ты искал рубиновую печать? С её помощью ты мог изготовить любой документ от имени моего отца. Значит, Умбриций не лгал, утверждая, что у тебя есть ключ от сундука. Как же тебе удалось раздобыть его?

— Однажды вечером много лет тому назад, — стал объяснять Диомед, — господин опьянел, как никогда, и внезапно уснул за столом. Мне пришлось перетащить его на кровать. Ключ висел у него на шее, а я знал одного кузнеца, который мог тайком сделать мне копию…

— Выходит, ты не раз использовал подпись семьи Аврелиев для своих сделок? — строго спросил юноша.

— Сделки эти, однако, оказались весьма выгодными, — уточнил управляющий. — Я заключал договора на земли и недвижимость, приобретая новые инсулы в Остии, причалы в Таренте, огороды в Кампании, виноградники и даже мастерскую глиняных сосудов для хранения вина, оливкового масла и зерна у ворот Рима. Я поступал так, потому как был убеждён, что твой отец пустит всё на ветер и погубит нас всех. Но уверяю тебя, я всегда возвращал всё, что брал в долг!

— Тем не менее ты совершил очень тяжкий проступок.

— Я готов за него отвечать, господин. Как только я увидел, что ты уносишь к себе счета, сразу понял, что пропал, и приготовился к худшему. У меня уже давно припасена верёвка, чтобы повеситься, если моя игра раскроется, и теперь пришло время воспользоваться ею. Поклянись мне только, что никогда не расскажешь Парису о том, что я сделал. Если он узнает об этих обманах, то будет стыдиться меня, а это для меня хуже смерти. Он поистине воплощение честности, позаботься о нём, когда меня не станет.

— Ты мог бы предстать перед судом, — продолжил Аврелий.

— И утратить уважение Париса? Нет, нет!

— Как хочешь, — согласился Аврелий, сдерживая слёзы.

Диомед направился к двери, согнувшись под тяжестью своей вины. На пороге он обернулся.

— Ах, господин, вот ещё что. Не забудь, прошу тебя, убрать слово «Младший» из формулы «Публий Аврелий Стаций Младший» на документах о собственности, которые я оформлял на твоё имя, иначе теперь, после смерти отца, у тебя могут возникнуть трудности со вступлением в права, — посоветовал он тихим голосом.

— Ты хочешь сказать, что купил всё это и записал на моё имя? — спросил потрясённый Аврелий.

— Конечно, господин, а ты что подумал? Твой отец всегда был неразумным человеком и в конце концов промотал бы всё состояние… Я постарался обезопасить твоё наследство даже ценой того, что совершил непростительное преступление. Раб не может решать за господина, а я делал это. И теперь, если не захочешь простить меня, позволь повеситься на этой верёвке, прежде чем будет принято решение…

— Забудь эту глупость, Диомед! — с волнением воскликнул Аврелий и бросился к нему.

— Но имение в Пицине, дом на холме Эсквилин, деньги…

— Это такой пустяк по сравнению с тем, что ты сделал! Оставляю тебя управляющим, надеюсь, Парис захочет пойти по твоим стопам. Подготовь документы вольноотпущенника. Немедленно дарую тебе свободу. Я не намерен больше доверять такое ответственное дело простому рабу!

— Господин, я буду служить тебе вечно, а после меня мой сын и сын моего сына! — пообещал управляющий, растрогавшись до слёз.

— Это ещё что такое! Римляне никогда не плачут, забыл, что ли, Диомед? Теперь осталось только уладить последнее дело. Пришли сюда наставника Хрисиппа, — приказал он управляющему, и тот ушёл весь в слезах.

Едва хмурый наставник вошёл в комнату, Аврелий помахал у него перед носом розгой.

— Розга эта теперь моя, и я буду делать с нею, что захочу! — грозно заявил юноша.

Старый наставник опустил голову и в ожидании удара проклинал свой длинный язык…

Аврелий почувствовал, как у него руки чешутся пустить в ход розгу, но при виде дрожащего и неожиданно поникшего Хрисиппа вспомнил примеры благородства, о которых читал в исторических книгах. Это были примеры великодушия, которые старый наставник заставлял его заучивать наизусть под удары хлыста. Теперь настал его, Аврелия, черёд преподать урок непреклонному учителю.

— Пойди принеси книги. Мы ещё не закончили второй том риторики, — приказал он и, переломив розгу, отшвырнул её в сторону.

Два месяца спустя после того, как Публий Аврелий Стаций облачился во взрослую тогу, Германии, доблестный полководец, любимец Рима, скончался в Антиохии во цвете лет от какой-то загадочной болезни. Кое-кто подозревал преднамеренное отравление, устроенное Плотиной, ближайшей подругой Ливии, матери императора Тиберия. Одно время года сменялось другим, год следовал за годом, вода в водяных часах неустанно капала, отмечая неумолимое течение времени. После смерти Диомеда честнейший Парис занял его место. Теперь он управлял и состоянием Публия Аврелия, и его большим домом на Виминальском холме.

Аврелий послужил в легионе, потом неудачно женился и со временем развёлся. Убеждённый последователь философии Эпикура[17], патриций целиком посвятил свою жизнь изучению классиков, путешествиям по многим известным в те времена странам.

В Александрии[18], в Египте, он купил, спасая от виселицы, раба — нахального Кастора, хитрого грека сомнительной честности, которому суждено было стать его бессменным секретарём.

В 41 году — через двадцать лет с того памятного года, когда Аврелий отмечал своё шестнадцатилетие, — Клавдий, всеми забытый брат Германика, которого так стыдилась семья, взошёл на трон Цезарей и сразу же назначил ближайшим помощником опытного Палланте, своего бывшего раба-счетовода… Того самого, что однажды помог молодому Стацию разобраться в не сходившихся счетах.

Настало лето 42 года. Оно прошло спокойно, без каких-либо особых преступлений и загадок, которые нужно было бы распутать, без виновных, которых следовало бы разоблачить.

После отдыха в Байях[19] Аврелий вернулся в Рим.