Смерть под маской

Эпилог

Сильвия Гэмлин уехала из Поместья спустя несколько дней после того, как дело было закрыто. Она отказалась взять у матери ключ от лондонского дома и остановилась в неприметном отеле в районе Виктории. Здесь она больше месяца вяло просидела в своей комнате, выходя только поесть в гостиничный ресторан, и лишь однажды навестила семейного адвоката.

То, что стало известно ей об Иэне Крейги (а она и теперь не могла не думать о нем), глубоко потрясло ее. Она верила, что перемена, которая произошла с этим человеком еще до встречи с ней, случилась на самом деле. Однако теперь она не могла относиться к его поучениям с былым безоглядным восхищением. Казалось, это усиливало чувство потерянности, которое овладело ею после его смерти, и еще добавляло смятения в душе настолько, что она была неспособна горевать.

Эта передышка в отеле помогла Сильвии разобраться в своих чувствах, и постепенно она начала понимать, что искренность ее внутренних ощущений не зависит от морального облика ее учителя. И что ее переживания во время медитации не были результатом подсознательного потворства собственным слабостям. Они были истинными, может, даже являли собой благоприятный знак того, что она была права в своем решении отыскать собственный путь, который подразумевает некую духовную зрелость.

Именно в это время из Поместья ей переслали письмо от Уиллоуби Грейторекса, адвоката, который просил мисс Гэмлин зайти к нему. Она шла с неохотой, предвкушая поучительную лекцию о том, как наилучшим образом распорядиться деньгами, но он только прочел ей завещание отца. Все, что он накопил при жизни, Гай оставлял дочери. Она всегда знала об этом его намерении, но тем не менее была захвачена врасплох. Расставаясь, сэр Уиллоуби вручил Сильвии большой конверт из толстой бумаги и сказал, что отец хотел, чтобы он отдал его ей. Что там — адвокат не знал.

Вернувшись в свой отель, Сильвия положила конверт подальше в шкаф и постаралась забыть о нем. Ей не нужны были никакие напоминания об отце. Но из множества мыслей, которые занимали ее во время этого долгого одинокого самокопания, одна не давала ей покоя. Она поняла, что отец не виновен в убийстве, в котором она так яростно обвиняла его, и что он умер, зная, что дочь убеждена в его виновности. И хотя ее чувства к нему не изменились, она горько сожалела об этой ошибке. Несколько раз, сидя неподвижно с закрытыми глазами и стремясь направить мысли в нужное русло, она пыталась «ухватить» его образ, но так сильно при этом напрягалась, что в голове все начинало плыть и кружиться. Все эти ментальные упражнения были напрасны. Гай оставался недоступным и, по-видимому, так и не узнал о раскаянии своей дочери.

В конце концов она открыла конверт и высыпала содержимое на кровать. Она была почти уверена, что найдет там сертификаты акций или страховые полисы, и растерялась, увидев листки сложенной бумаги, фотографии, корешки билетов и программки, усеявшие покрывало. Она подняла самый верхний листок и разгладила его.

Это был ее школьный табель за зиму 1983 года. Было еще много всякого другого. За все годы, начиная с этого и кончая годом окончания школы. Ее рисунки, школьные тетрадки, а еще воротничок с кружевом по краям и неумело вышитыми инициалами «С. Г.», который загадочным образом исчез вскоре после того, как она принесла его домой. Были кое-какие ноты и одна пьеска «Возвращение Робина», ярко размеченная фломастерами. И прядь ее волос, обвязанная резинкой. Она вспомнила свои волосы до пояса и как она настояла на стрижке просто потому, что ее отец сказал, что любит длинные. Она нашла корешки билетов, прикрепленные к открытке с изображением гориллы и надписью «Наш день в зоопарке».

Она сидела и долго перебирала эту кучу, не всегда прочитывая до конца, иногда едва бросая взгляд на что-то. Не сразу, но отчетливо она почувствовала всю степень его одиночества и боли. И приняв эти чувства, позволила им смешаться с ее собственной болью и одиночеством. Еще она нашла запечатанный конверт поменьше с ее именем. Письмо, в котором он просил ее о прощении. Писавший надеялся, что хотя его выражения нежности не приветствовались раньше, но, возможно, теперь, когда его больше нет, она примет его искреннюю любовь, которой он всегда был полон. Он хотел только ее счастья. Она была единственной, хотя и незаслуженной радостью в его жизни. Он был всегда ее горячо любящим отцом.

Сильвия долго держала письмо в руках. Она сидела совершенно неподвижно, пока в комнате не стало темно. Ее профиль выделялся на фоне размытого оранжевого света уличных фонарей чернильным силуэтом. Она чувствовала мучительное, почти невыносимое раскаяние и боль. Она думала о годах их отчуждения и под впечатлением от письма и трогательного вороха памятных вещичек больше не видела в его отношении к ней ничего злобного и деспотичного. Она вспомнила его растерянный силуэт в дверях напротив ее квартиры и как он пытался спрятаться, когда она вышла и осыпала его бранью через дорогу.

Она попыталась объяснить себе в чем, собственно, состояла его вина. Не обращал на нее внимания, как это делают тысячи других занятых родителей, а затем попытался восполнить свое небрежение и явно перегнул палку, что не раз случалось с ним и при других обстоятельствах его жизни? Такой уж был у него характер. Листок бумаги одиноко дрожал в ее руке. И теперь Сильвии казалось непонятным, почему она с таким непреложным упорством ожесточала против него свое сердце.

Учитель как-то сказал: «Постарайтесь распознать друг в друге то, что вечно». Она не пыталась узнать своего отца вовсе, и теперь его письмо было единственным, что она имела, и ей оставалось только скорбеть об упущенном времени, когда она могла еще что-то изменить.

Осознание этого сделало ее такой несчастной, что она не могла оставаться в комнате, выбегала из отеля и принималась кружить по улицам, чтобы успокоиться. Она шагала через груды сырых желтых листьев, ни на что не обращая внимания, едва замечая прохожих, на короткое время присаживалась отдохнуть на скамейку и снова шла. Она ходила до изнеможения, затем возвращалась в отель и засыпала. Однажды она набрела на городской сад и стала проводить там целые дни, скрытая среди кустов, пытаясь освободиться от навязчивых мыслей, сосредоточившись только на дыхании, как ее учили, но все это приносило должного результата.

Она прошла мимо дома номер 58 на площади Экклстон несколько раз, прежде чем поняла, что это дом буддийской общины. И еще несколько раз, прежде чем позвонила в колокольчик и распахнула блестящую черную дверь. После первого визита она стала приходить почти каждый день, проводя, как правило, время в библиотеке, иногда читая, но в основном просто отдыхая в тишине. Сначала она избегала смотреть на резную скульптуру Будды, которая напоминала ей о нелепом скандале, произошедшем в Поместье. Но чем чаще она приходила сюда, тем больше ощущала себя здесь как дома, и воспоминания все реже тревожили ее.

Она стала посещать субботние медитации и присоединилась к еженедельной дискуссионной группе, перед которой однажды выступила Тханесвара, буддийская монахиня. Очарованная обликом монахини, ее милым и теплым взглядом, а еще тем, что она много смеялась, Сильвия поехала на несколько дней в Амаравати — буддийский монастырь рядом с Грейт-Гаддесденом[72], где преподавала почтенная сестра.

После нескольких таких поездок она купила небольшой домик поблизости и постепенно как волонтер, а не как послушница, стала проводить много времени в Амаравати. Сильвия работала на кухне или в саду, а в дни «открытых дверей», когда приезжали семьи, особенно полюбила возиться с детьми. Постепенно ее внутренняя и внешняя жизнь все более тесно и гармонично переплеталась с жизнью общины, и она была довольна, что так случилось.

Раз в неделю она встречалась и разговаривала с сестрой Тханесварой. Сильвия безостановочно рассказывала ей о том, как она виновата, то с болью и раскаяньем, то обвиняя всех и каждого в своих несчастьях. Она снова и снова ходила по этому кругу, пока потихоньку слова не утратили всякий смысл и не стали лишними, превратившись в пепел во рту.

Чувство вины медленно уходило прочь, и ее разум, который до недавних пор походил на гноящуюся рану, каждый день стал понемногу очищаться от мертвой материи. Спустя какое-то время у нее даже возникло желание навестить мать. Но она почти совсем не думала про Эндрю Картера, а через полгода он и вовсе исчез из ее мыслей.

Что касается Кена и Хизер, то всем (у кого есть телевизор) известны обстоятельства, за исключением мелких подробностей, того, как они ушли из усадьбы «Золотая лошадь». Это случилось на следующее утро после смерти Тима Райли.

Супруги Биверс появились — или, вернее, предстали — за завтраком. Они стояли на гладком каменном полу, смиренно склонив головы, опустив плечи и молитвенно сложив руки так, будто те были стянуты невидимыми цепями. Можно было подумать, что и на сердцах их запечатлены лики богов. Они признали, что поддались алчности и из-за этого потеряли покой и сон. И их раскаянье настолько глубоко, что они теперь не видят иного выхода, кроме как покинуть Поместье навсегда.

Остальные пытались их отговорить. На их лицах было искреннее и безусловное прощение. Кен воскликнул: «Боже! Это все равно что стоять на горячих углях!» — но остался непреклонен в решении. Они за час собрали свои нехитрые пожитки и ушли, ковыляя по гравию. Казалось, даже гипс Кена излучал стыд. Они ни разу не оглянулись.

В следующие выходные одна желтая газета (из которой позвонили во время вечерней медитации на террасе) нанесла удар, опубликовав первую часть их необычайной истории, но в два раза сильнее оказался удар из «Дейли питч».

Ни одна мелочь не осталась забытой, хотя имела место литературная обработка, а имена героев были изменены. Многое взяли из рассказов Хизер о посещении Венеры, а также о ее помощниках в будничных хозяйственных делах — похожих на эльфов маленьких существах. Все это было опубликовано под заголовком «Элементарно, мой дорогой Ватсон»[73]. Через две недели они были приглашены выступить в телевизионном шоу Терри Вогана, который, без сомнения, намеревался устроить на канале сомнительное веселье за их счет. Но затея дала осечку. Посередине программы Кен внезапно впал в состояние транса, выйдя на связь с Илларионом столь вдохновенно, что телефонные подстанции вмиг оказались перегружены звонками абонентов, жаждущих сделать запрос. А когда оттуда пришло первое сообщение (это был Космо Лэнг, уже покойный архиепископ Кентерберийский[74], который пожелал извиниться за свое участие в написании Отчета об отношении церкви к спиритуализму), студия обезумела.

Все остальное стало делом времени. Буквально через несколько дней Кен и Хизер были взяты под крыло знаменитым продюсером Базом Бадайстаном, уступающим по популярности разве что музыканту, дизайнеру и продюсеру Малькольму Макларену. Вскоре Биверсы были растиражированы в широкой сети. Эти телешоу всегда заканчивались демонстрацией врачевания Хизер. С неземной улыбкой она касалась кончиками пальцев лба клиента, который затем неизменно падал на руки Кену. Если он вдруг этого не делал, давление пальцев Хизер усиливалось до тех пор, пока тот не оказывался все-таки на руках Кена.

С первой же программы передача «Идеальный медиум» имела у телевизионной аудитории огромный успех. Кен и Хизер в украшенных драгоценными камнями и блестками костюмах со смехом и шутками пытались воздействовать на астральные точки друг друга, что отображалось на Кармическом клапометре, тем самым постепенно оттирая «Улицу Коронации»[75] с первых мест в рейтингах. Хизер всегда заканчивала передачу немудреными мелодиями под бренчание гитары, и ее последняя песенка «Встряхни эфир и улыбайся, улыбайся, улыбайся» быстро поднялась на номер один в чартах.

Несмотря на их решимость оставаться необремененными тяжестью обыденных раздумий и материальных благ, у Биверсов быстро накопилось так много всего, что они были вынуждены приобрести пентхаус с четырьмя спальнями на Канареечной пристани, чтобы все это хранить и использовать по назначению. Затем появились экономка и секретарь, которые вели все хозяйство Кена и Хизер, — ведь им обоим было не до забот о приземленном, они были заняты посланиями из космоса, бизнес-встречами и планами по созданию еще одной передачи на телевидении. В следующем году ожидались гастроли — Европа и Штаты.

Дом номер 76 в парке Боклерк был высокий, узкий, четырехэтажный, с изящными металлическими балкончиками, очень похожими на те, что можно увидеть в Новом Орлеане. Вы его легко найдете — он выкрашен в цвет индиго, а с крыши смотрит вниз веселое желтое солнце.

Этот дом нынче принадлежал «Золотой лошади», организации, занимающейся медитацией и исцелением. В деревне Комптон-Дондо, где раньше располагалась община, узнав об их отъезде, люди шептались: «Скатертью дорога». А кое-кто облегченно крестился вслед удаляющимся фургонам.

Новый дом был четко разделен на четыре зоны. Первый этаж: две большие комнаты-гостиные для интервью, консультаций и групповых занятий. Второй этаж: приемная, книжный киоск и библиотека. Третий этаж: общие процедурные кабинеты. Четвертый этаж: квартира с большой гостиной, крошечной спальней, душевой кабиной и удобной кухней.

В этой квартире жила Джанет. Помещение было специально перестроено и предоставлено ей бесплатно в обмен на двадцать пять часов административной работы в неделю. На самом деле Джанет трудилась гораздо больше, она буквально нашла себя в этой работе. Она принимала людей в красивой комнате с высоким потолком, где всегда было много цветов, и проявляла чудеса гибкости и предельной организованности, как капитан корабля. Она решительно отказывалась от платного помощника. На ее большом, покрытым кожей столе стояли компьютер и три телефона. На стене висели разнообразные объявления и расписания. Большой календарь был размечен портновскими булавками с разноцветными головками.

Самое удивительное для Джанет в ее новой роли было то, как легко она перешла в состояние естественной доброжелательности. Приветливо встречая людей, предлагая им различные курсы и методы лечения, она, конечно, играла роль. Настоящая Джанет (прежняя), которая стояла в стороне и частенько насмешливо качала головой, была на это не способна. Прежняя Джанет иронично посмеивалась, глядя на себя теперешнюю в твидовых юбках и скользких, в обтяжку, блузках, да и на новую стрижку тоже. Все эти изменения произошли благодаря тактичным усилиям Фелисити, которая полагала, что администратор в бесформенных вельветовых штанах и с доисторической прической не очень-то годится для офиса.

Джанет теперь довольно часто куда-нибудь выезжала. Когда она переехала в Лондон, то очень волновалась, выходя из дома, — боялась и в то же время желала встречи с Трикси. Слау был не так уж далеко. Когда она наконец-таки начала ходить по магазинам, каждый раз ей казалось, что она видит Трикси. Один раз в торговом центре она побежала за блондинкой в вязаном берете и не отставала от нее до тех пор, пока девушка, которая оказалась вовсе не Трикси, не пригрозила вызвать менеджера.

Однако ее волнение в предвкушении встречи со временем стало исчезать, и если она видела кого-то, кто отдаленно напоминал ее бывшую подругу, то отворачивалась и смотрела в другую сторону. Или даже переходила улицу, чтобы избежать встречи. Время положило разумный предел ее прежней зависимости. Джанет поняла, какой жалкий вид она, должно быть, имела, и вздрагивала при воспоминании об этом. Впрочем, она до сих пор считала, что судьба ее обманула, хотя в какие-то моменты даже была довольна своей жизнью.

Между ней и Фелисити стала возникать неуверенная, неловкая, но все более крепнувшая дружба. Время от времени они вели беседы, иногда очень долго, о философских вопросах, которые озадачивали Фелисити, а у Джанет не было никаких ответов на них. В конце весны они посетили театр под открытым небом в парке, а однажды Джанет предложила сходить на концерт в Королевском фестивальном зале. Она специально выбирала программу для подруги (это далось ей намного легче, чем если бы она исходила из своих предпочтений), ведь у Фелисити не было никакого знания классической музыки, а Джанет очень не хотелось разочаровать ее. Она была в восторге, когда Фелисити, послушав самые разные записи, с увлечением заговорила о Палестрини[76]. А однажды вечером они ужинали на изящном балкончике Джанет, сидя в сгущающихся сумерках и слушая Короткую мессу[77].

Внешне Фелисити очень изменилась. Она пополнела, ее волосы, измученные красками, теперь приобрели цвет олова и были уложены блестящей французской волной. Ее внутренние изменения, хотя и шли непрерывно, носили нерешительный и даже непредсказуемый характер. Но Мэй была рядом и всегда наготове, чтобы поддержать Фелисити, если та вдруг споткнется, что случалось довольно часто.

Они жили в двух шагах от дома под номером 76 в одном здании, которое тоже было приобретено на деньги от продажи Поместья. Сумма составляла более миллиона фунтов, четыреста тысяч из которых были надежно и толково вложены. Проценты от них шли на финансирование текущих дел, скромные зарплаты, разнообразные проекты и помощь в виде стипендий для тех, кто был финансово несостоятелен, а таких оказалось много. Все четыре члена коммуны пришли к единогласному соглашению, что, хотя распространение света их учения чрезвычайно важно, иногда крайне необходима и практическая помощь. Бывало, что это человеколюбие не получало признания, но их ответственный и добросердечный коллектив успешно преодолевал все невзгоды, которые, во всяком случае, были незначительными по сравнению с прошлыми.

В этом же доме у Арно была квартира с выходом в сад, в которой вместе с ним проживал элегантный черепаховый кот. Хотя кот был приблудным, он имел самые изысканные манеры — деликатные и утонченные. Арно назвал его Калипсо (номер два) в память о замечательной козе. В настоящее время она обитала на холмах Уэльса и с их высоты поглядывала особенно заносчиво.

Арно чувствовал себя очень счастливым. Иногда радость так переполняла его, что он чуть не лопался. К своему удивлению и облегчению, он обнаружил, что его витиеватое объяснение в безграничной любви не оттолкнуло и не испугало Мэй. И когда он, протрезвев, в отчаянном раскаянии пообещал взять обратно свое предложение и больше никогда, никогда не возвращаться к этому вопросу, в ответ услышал лишь кроткий упрек. Сначала Арно подумал, что любимая просто сочувствует ему из-за серьезной травмы, когда смычок ее виолончели пронзил его ногу. Но вскоре открылось, что вот уже некоторое время Мэй и сама к нему неравнодушна.

Почти год спустя, в день, когда наша история заканчивается, четыре человека собрались в вестибюле мэрии Челси. Фелисити в радужном платье до пола и Джанет, одетая в сиреневый шелк, с букетиком роз. Арно в своем лучшем костюме, наглаженном до сияющего блеска. А вскоре, излучая счастье, прибыла и невеста с непомерно большим букетом цветов всех мыслимых оттенков фиолетового.

В пенящейся облаком вуали, с венком из цветов апельсинового дерева она, словно мерцающий столп, проплыла по ковру и остановилась подле жениха. Арно задрал свежевыкрашенную хной бороду именно под тем углом, под каким это всегда делали триумфаторы.

Через пять минут дело было завершено. Все целовались со всеми, и жених, счастливый больше, чем в своих самых смелых грезах, вывел свою законную супругу поприветствовать мир. Мэй Каттл (звездное имя — Пасифика) навсегда стала Мэй Гиббс. И Валькирией — королевой сердца Арно.