Снежный автопортрет

СНЕЖНЫЙ АВТОПОРТРЕТ

Сережа Поченцов — мой лучший друг, и это я подарил ему коробку пластилина за шестьдесят четыре ко­пейки. Когда я попросил шестьдесят четыре копейки у мамы, она впилась в меня подозрительным взглядом, но я объяснил, что это на подарок ко дню рождения, и она дала. Моя мама, как все взрослые, говорит, что де­тям нельзя давать деньги, они якобы нас портят. Став взрослым, я, вероятно, тоже буду так думать, но пока это причиняет мне одни неудобства. Например. Я по­спорил на двадцать копеек с Женькой Старостиным: есть ли люди на Марсе? Мама возмутилась, сказав, что не­красиво спорить на деньги, если бы на конфеты — другое дело. Я пошел к Женьке, и мы переспорили на плитку шоколада за семьдесят копеек, и тогда мама дала, — научные споры она поощряет. Удивительно, как легко порою перехитрить взрослых.

Итак, я подарил Сережке Поченцову коробку пласти­лина и поэтому считаю себя первооткрывателем его та­ланта. Ибо без этой коробки зачах бы Сережкин талант, как зачах он у Раи Фантиковой, которая умела порази­тельно ясно подсказывать одними губами. Ей запретили, вызвали в школу маму, которая еще раз запретила, и теперь у Раи не получается, даже если она хочет.

На следующий день я пришел к Сережке Поченцову смотреть телевизор. Именинник сидел на полу, от него пахло скипидаром, а когда Сережка пожал мне руку, на­ши ладони так слиплись, что мы их еле разлепили.

Сергей очень смутился моему появлению и скромно, как все истинно великие люди, пробормотал:

—Леплю вот… Испортил твой подарок…

Как сейчас помню, меня укололо с левой стороны живота, чуть повыше резинки от трусов. Так меня укалы­вало потом буквально каждый раз, когда я видел вылеп­ленные Сережкой фигурки. Наверное, это и есть восторг перед произведением искусства. На этот раз меня уко­лоло, когда я увидел пластилинового кота, точь-в-точь кот Тимка. Осмотревшись, я заметил и самого Тимку, привязанного за все четыре лапы к низенькой скамейке, чтобы не удрал.

Я возразил, что вовсе не испортил, что мне нравится его работа, и предложил вылепить еще и Финта — так зовут мою собаку.

— Что ты, — испугался Сережка, — ведь я не умею.

Да, в те дни Поченцову были еще доступны сомнения, он считал себя обыкновенным средним учеником шес­того класса, у которого всего две пятерки и даже одна тройка в табеле за пятый. Он имел общую слабость иг­рать в футбол и почитал за особую честь стоять в во­ротах.

Так вот, в развитии Сережкиного таланта виноват я. Я не только подарил ему пластилин, а заставил его уве­ровать в свою силу, много дней подряд говорил о его таланте в классе и принес в школу скульптуру кота. Все осторожно ее трогали и говорили: это настоящее искус­ство.

Когда кончился пластилин, Сережка разыскал на об­рыве городского парка глиняные залежи, своим умом разработал состав: замешивал в глину песок и еще что- то, чтобы не трескалась и лучше лепилась. С тех пор я не помню, чтоб в доме Поченцовых был чистый пол. Каза­лось, идет бесконечный ремонт.

Весь класс стал помогать скульптору. Рая Фантикова, у которой мама работает в библиотеке, принесла тол­стую книжку по искусству, Женька Старостин — его отец печник — подарил целое ведро первосортной глины. Се­режка рос как на дрожжах. В течение месяца он вылепил атомный ледокол «Ленин» и самовар, моего Финта и гли­няный торт, такой похожий, что его хотелось лизнуть. Это замечание удивило скульптора, сказавшего, что у меня «потребительское отношение к искусству». Теперь он ча­сто произносил ученые фразы, — это после книжки по ис­кусству.

Весь класс хорошо понимал, кто мы, а кто Сережка Поченцов. Мы знали, что умрем и через пятьдесят лет о нас забудут и близкие родственники, а Сережка останет­ся бессмертным даже для жителей других континентов. Мы знали это и не винили судьбу в несправедливости. Тем не менее, когда Сергей приносил свои работы, мы говорили ему о недостатках.

Первое время скульптор слушал наши замечания, от­крыв рот. Если нам не нравился хвост волка, он бросал­ся исправлять хвост, если нас не устраивал клюв журавля, он мигом переделывал клюв. Потом он стал изредка воз­ражать, но все-таки соглашался, однако вскоре насту­пил день — не согласился. Это случилось в споре с Раей Фантиковой. Она полжизни прожила в Средней Азии, и поэтому ее замечание насчет верблюжьих горбов бы­ло авторитетным. В ответ Сережка спокойно отщипнул кусочек глины и протянул ей:

Ну-ка, покажи какие…

И мы поняли, что он насмехается.

Рая взяла глину, запачкала пальцы, у нее даже слезы выступили, но ничего, конечно, слепить не сумела. Когда из глаз совсем уже закапало, она бросила глину на пол и выбежала из класса.

Сережка только этого и ждал. Он усмехнулся одной верхней губой и произнес:

- Критиковать умеют миллионы, а делать, — тут он усмехнулся, — единицы.

Уже тогда можно было догадаться, что Сережка за­знался, но мы поняли это гораздо позже, зимою, да и то не в самом начале, когда трещали морозы, но не было снега, а когда выпал снег. Недаром говорят: как снег на голову. Вот он и свалился, этот снег, в одну прекрасную ночь и накрыл наш город такой шапкой, что наутро я с трудом раскопал во дворе будку Финта. Я думал, Финт замерз, но он выскочил из-под снега веселый, тут же за­лаял, и от него валил пар.

И с этого дня стало тепло. Снег под ногой мурлыкал как котенок — сыто и важно,— самая пора играть в снежки.

Как-то вызвал меня директор — Василь Кириллович.

- Здорово в тебя вчера снежком залепили,— сказал он, когда я вошел в кабинет.

- Здорово, — согласился я. — Мама щеку вазелином смазала — и все прошло, даже удивительно… А вы от­куда знаете?

- Видел, — усмехнулся Василь Кириллович, — случай­но из окошка выглянул, когда ты сидел на снегу и плакал.

Потянуло же его выглянуть именно в такой момент! Мне стало очень стыдно, тем более что в кабинете си­дело еще много ребят — председатели всех пионерских отрядов, я ведь тоже председатель.

- Снежки, конечно, хорошее дело, — продолжал ди­ректор, обращаясь ко всем нам, — но не вечно же друг другу синяки ставить. Есть дела поинтереснее…

На следующий день было повешено объявление та­кого содержания: «С 18 по 21 декабря проводится кон­курс на лучшую снежную фигуру, в котором могут при­нять участие все пионерские отряды. 22 состоится засе­дание жюри конкурса и отряду-победителю будет вру­чен приз». Дальше шел список членов жюри, в котором была и моя фамилия.

Ни одной секунды я не сомневался, что приз будет у нас. Ведь в нашем отряде Сережка Поченцов, чье имя скоро прогремит на всю планету! Поэтому, когда реша­ли, какой назначить приз, я мигом прикинул в голове, что больше всего любят наши ребята, и выкрикнул:

- Настольный теннис!

- Думаю, лучше лыжи, несколько пар для похо­дов, — возразил директор.

Я оказался мужественным и твердым. Бесстрашно спорил с Василь Кирилловичем, убеждал, что снег нынче липкий, из него можно лепить фигуры, но плохо ездить на лыжах. Я говорил также, что, по свидетельству ученых, климат на земле неуклонно теплеет и поэтому нужно больше думать о лете, чем о зиме.

- Настольный теннис, — повторял я.— Лучше не придумаешь.

Меня поддержали другие ребята, директор вынуж­ден был согласиться, и я тут же побежал в класс, чтобы сообщить радостную весть. Радостную потому, что у ме­ня ни на мгновение не появлялось сомнений, что победи­телем будет наш отряд.

Уже когда обсуждали, какую фигуру лепить, мне не понравилось то, что Сережка молчал. В этом молчании чудилось что-то нехорошее. Я вообще умею предчувствовать. Когда позапрошлым летом отдыхали в пионер­ском лагере, мне вдруг показалось, что дома что-то слу­чилось. И точно. Приезжаю — оказывается, у меня роди­лась сестра. Розовая такая, невысокого роста, безволо­сая и очень невнимательная. Я ей игрушку дарю в честь дня рождения, а она и не смотрит.

Вот и здесь я тоже ощутил неладное. А по дороге домой предчувствие оправдалось. Идем мы, сшибаем сосульки с крыш, а Сережка и говорит:

- Знаешь, я не буду с вами лепить.

- Как это, — спрашиваю, — не будешь?

А у Сережки лицо задумчивое и важное, как у клас­сиков на портретах.

- Не буду, и все. Вы только помешаете мне творить. Я и без вас приз завоюю. Буду индивидуально работать. Ты, как друг, должен понять.

Это значит, я, как друг, должен оправдать его предательство. Сначала я так растерялся, что хотел хлопнуть Сережку по голове кулаком. Потом взял себя в руки и стал убеждать. Битый час стояли у нашего дома, потом полчаса на лестничной клетке третьего этажа, а я все убеждал, убеждал…

Обиднее всего, что директор не разделял моего не­годования. Слушал и улыбался. Молчал и улыбался. Что­бы объяснить ему всю низость Сережкиного падения, я так размахивал руками, что свалилась шапка. А Василь Кириллович только хитро щурился, а под конец сказал:

— Ну что ж. Мы не можем запретить. Это его дело. Пусть творит индивидуально.

Я поднял шапку и ушел очень злой. А когда человек злой, у него мысли хорошо работают. Мне папа так всегда и говорит, когда задачка не выходит: «А ты разо­злись». И сейчас я разозлился так, что в голове мигом созрел план. Не очень хитрый, но достаточно решитель­ный. Но о нем потом.

Наша школа высокая, четырехэтажная, и у север­ной ее стены всегда тень. В этой тени и стали лепить фи­гуры все отряды. Первый — Снегурочку, второй — медведя, наш — Деда Мороза, четвертый — Московский уни­верситет на Ленинских горах. Попозже явился Сережка. Отошел в сторонку и стал катать снег.

Работали три дня, оставались после уроков. В пер­вый день наш Дед Мороз не выходил: то рука отвалит­ся, то плечо. Тогда мы стали внутрь фигуры палки засо­вывать. Дело пошло.

А Сережка в первый день просто накатал целую го­ру снега, на второй — принес лопату и нож — обыкно­венный, которым хлеб режут. Орудует своим инстру­ментом и на нас не смотрит. Мы на него тоже. Однако же краем глаза видим: вырисовывается из снега парта, над нею бесформенная груда. Как парту доделал, гля­дим, за груду принялся. Варежки снял и даже пыхтит. Чиркнет ножом раза два и зачем-то хватается за свое лицо, щупает. Руки, решили мы, отогревает.

Утром четвертого дня подхожу я к школе и вижу: вокруг наших фигур ни души, а возле Сережкиной ог­ромная толпа. Издалека слышно, как ахают девчонки. Я подошел и — опять укололо меня в живот: Сережка! Да, да, за снежной партой сидел настоящий Сережка, толь­ко из снега. Изобразил самого себя! Мы, значит, вся­ких снегурочек, дедов, университеты, а он собственную личность!

Очень горько было мне за моего самовлюбленного друга, а тут еще увидел Раю Фантикову. Вид у нее был жалкий и губы дрожали. Еще бы! Ведь она сидит с Се­режкой за одной партой, а он пожалел на нее даже сне­га. Так и изобразил: себя с левой стороны, а с правой пусто, вроде и не существует Фантиковой. А она еще носила ему книжки по искусству и вообще с пятого класса смотрит на него во все глаза.

Правда, себя Сережка не приукрасил, уши вылепил оттопыренными, как на самом деле, и даже веснушки вокруг носа понатыкал спичками. Да и то сказать, не бы­ло у него другого выхода, не видать бы ему приза, если бы не было сходства.

А приз он все-таки получил, и это было крушением моего плана, который я задумал еще перед конкурсом. Я убедил всех членов жюри голосовать против Сереж­киной работы, но директор все испортил. Когда собра­лись, он сказал, что конкурс закончен, что все мы виде­ли работы отрядов, и спросил, у кого какое мнение. И, честное слово, произнося «у кого какое мнение», на пер­вого Василь Кириллович посмотрел на меня. Значит, я заслужил у него авторитет, когда переспросил его в прошлый раз.

— Первому отряду, — сказал я, раз он так присталь­но смотрел. У них Снегурочка лучше, чём в город­ском парке.

Глаза у Василь Кирилловича стали хитрыми, словно я соврал или ещё что-нибудь запретное сделал.

Честное слово лучше, чем в городском парке,— повторил я уверенно, ибо, хоть и хорошая была в парке Снегурочка, у нее в оттепель отвалилась голова. Если мы мне не доверяете (так и сказал: «не доверяете», это авторитетнее, чем «не верите»), посмотрите сами.

- А работа Сергея Поченцова не привлекает твоего внимания? — спросил директор, глядя еще хитрее. — Что ты скажешь об автопортрете Сергея Поченцова?

Что я мог сказать? Я сказал, что думал.

- Работа индивидуалиста,— сказал я, вставая, — не может быть темой обсуждения жюри.

Директор тоже встал и уперся руками в стол.

- А мастерство может быть темой обсуждения? — спросил он,— Как по-твоему?

Короче говоря, на этот раз победил в споре Василь Кириллович. План моей мести не удался, члены жюри послушались директора и присудили приз индивидуалисту. Но моя способность к предчувствиям говорила, что директор улыбается неспроста, что он задумал нечто похитрее моего. Однако что — я не знал.

Солнце сверкало в небе и на снегу, воздух пах весен­ней влагой, когда я, предаваясь горьким думам, смотрел, как Сережка тащит домой приз. Он согнулся в три поги­бели под тяжестью черной доски, где могли бы улечь­ся четверо таких, как он, а складные козлы поверх доски весили еще больше. Еще несколько дней назад мы строгали эти доски в мастерской, красили лаком, который с таким трудом выпросили у завхоза… Поченцов уносил домой наш общий труд.

Ко мне подошла Рая Фантикова, и между нами произошел короткий, но полный печали разговор. Мы острее других переживали за Сережку: я был его давним другом, а Рая с пятого класса смотрела на него во все глаза.

- Ты давно сидишь с ним? — спросил я.

- С четвертого класса, — грустно сказала Рая - Со второй четверти.

- А я дружу с ним с детского сада, сообщил я, и оба разом вздохнули.

На следующий день я зашел к Сережке, чтобы за­брать Раину книгу об искусстве.

- Господи, — встретила меня бабушка Поченцовых, — какие нынче стали призы. Ужас! — И сказала, что во времена ее дореволюционной молодости дарили ко­робки конфет или билет на бал.

Сергей живет с бабушкой, матерью и отцом. У них две комнаты и кухня. Но теперь осталась одна комната и кухня, потому что вторая стала очень тесной и вдоль стены можно было пробираться только боком: настоль­ный теннис и мебель занимали все место.

- Сыграем, — предложил Сережка.

У меня даже слюнки потекли, словно предложили набор шоколадных конфет. Но я проглотил эти слюнки и сказал:

- Что-то не хочется. Пойду домой.

…Каждый раз, встречая меня в коридоре, директор спрашивал:

- Ну, как ваш Поченцов?

- Не знаю, — отвечал я нехотя. — Я больше с ним не дружу.

- Та-ак, — протягивал директор. — А в классе к не­му хорошо относятся?

- Вежливо, — отвечал я.

Директор говорил: «Ну и правильно», — и уходил, по-прежнему улыбаясь.

Действительно, Сережку ребята ни в чем не упрека­ли, обращались с ним отменно вежливо, чуть ли не рас­шаркивались при встрече. И только. Наступили зимние каникулы, но никто не приглашал его в гости, не играл с ним в хоккей, никто не бросал ему снег за шиворот. Жизнь он вел теперь самую скучную.

Как-то само собой получилось, что после конкурса на лучшую фигуру разговоров о его таланте не стало. Когда же Сережка принес очередную скульптуру, никто не стал на нее смотреть, у каждого вдруг нашлось свое дело. Так и унес он ее, не услышав восхищенных отзывов.

А в канун столетия со дня рождения Чехова случи­лось вот что. Под руководством Раи Фантиковой мы го­товили стенд, вырезали для него фотографии из журна­лов, достали открытки с иллюстрациями чеховских рас­сказов. Однажды вечером сидели мы с Раей в пионер­ской комнате, делая последние юбилейные приготовле­ния, как вдруг хлопнула дверь и вошел Сережка. Он был весь засыпан снегом, я его не сразу и узнал. Он выта­щил руку из кармана и поставил на стол небольшой бюст Чехова. Меня снова кольнуло в живот — так похож был великий писатель на себя. Но Рая гордо закинула го­лову, развернула газетный сверток, и мы увидели другой бюст, чуть побольше, из гипса и, конечно, лучше.

- Можешь забрать своего Чехова, — надменно ска­зала Рая, — я уже купила.

И она метнула на Сережку такой испепеляющий взгляд, что, не будь он обсыпан снегом, обязательно за­дымился бы.

Сережка ушел, не сказав ни слова. Мы еще долго возились со стендом, а когда наконец вышли, то на сту­пеньках школы обнаружили какие-то комья. При свете луны мы рассмотрели их. То были осколки юбилейного творения Поченцова…

Если идешь с человеком вместе домой, это еще не значит, что ты разделяешь его взгляды. Именно поэтому я разрешал себе иногда возвращаться из школы вдвоем с Сережкой. Однажды я спросил его, зевая для виду:

- Ну, как успехи? Что лепишь сейчас?

Бывало, у Сережки уходило в месяц по два ведра глины. А сейчас он ответил:

- Ничего не леплю… Вот уже месяц, как не леплю… После Чехова… Что-то не хочется… А вы что, теннис со­бираетесь покупать?

Да, наш класс собирался покупать теннис. На совете отряда мы решили своими силами, как в первый раз, из­готовить доску и козлы, а сетку и ракетки купить, сло­жившись по десять копеек. Когда я попросил эти десять копеек у мамы, она посмотрела так, что пришлось объяс­нять зачем.

- Нужно ли покупать? — спросила она. — У Поченцовых стоит, у них и играл бы.

Я не стал посвящать ее во все сложности нашей поли­тики, тем более что деньги она дала. Но прошел еще день, и я вернул их. И вот почему.

У входа в школу тянется длинная аллея дремучих ку­стов. Позапрошлым летом мы посадили акацию, она раз­рослась невиданно, и весною в кустах устраивали гнез­да птицы. Ходить по этой аллее в темноте даже страш­новато, но никто в этом не признается.

Я часто прихожу в школу раньше других — как-никак председатель. Вместе с дежурными убираю класс, а по­том катаюсь с ледяной горки, пока никто не мешает. В это утро я тоже пришел затемно. Иду кустами, огляды­ваюсь и сжимаю в руке фонарик. Как-то особенно страш­но было, и у меня появилось нехорошее предчувствие. И оправдалось!

Я уже почти прошел аллею, когда увидел вдруг, что от кустов отделяется что-то черное, огромное и квад­ратное. Отделяется и падает прямо на меня. Я закричал для храбрости и присел. И это черно-квадратное со страшным грохотом прихлопнуло меня.

Ух ты, черт, не удержалась, — услышал я голос Се­режки Поченцова и стал выкарабкиваться. Сережка мне помог. На снегу лежала доска настольного тенниса. Ока­зывается, Сережка приставил ее к кусту, сам сел отдох­нуть, а я наступил на ветку, вот доска и свалилась.

Мы сидели под кустом, а когда отдышались, я ска­зал спокойно-преспокойно:

- Чудак, не мог постучать ко мне. Я бы помог нести. Она, должно быть, тяжелющая?

- Сам знаешь, — ответил Сережка, намекая на то, что я уже ощутил ее тяжесть. — Я два раза отдыхал на дороге. Меня чуть машина не сшибла в темноте.

- Что у нее, фары были выключены? — поинтересо­вался я, словно главным было это, а не то, что Сереж­ка начинает исправляться и скоро у меня в отряде не будет ни одного индивидуалиста.

- Она из-за угла выскочила, — ответил Сергей. — Шофер ругался ужас как. Из-за вас, говорит, шкетов, не хочу в тюрьму попадать.

Я возмутился и сказал, что шофер эгоист, раз думает только о себе, а не о жизни других. Сережка согласился, что думать только о себе плохо.

После этого мы взяли настольный теннис и отнесли в спортивный зал. Когда стали сходиться ребята, теннис был уже установлен по всем правилам, даже сетка натя­нута.

У наших ребят и девчонок врожденный педагогиче­ский такт. Все видели доску в зале, но никто ни слова не сказал Сережке. Правда, ко мне подбегали все, Рая Фан­тиком прямо-таки цвела от счастья. За день-два отно­шения с Сергеем установились сами по себе, никто уже не брезговал закатить в него снежком. А когда через неделю он принес в школу новые работы, все опять го­ворили: «Это — настоящее искусство», а у меня, как всег­да, покалывало в животе. Рая смело критиковала недо­статки, и Сережка не сказал ей ни одного обидного сло­ва. Она снова стала носить ему книжки по искусству, а Женька Старостин подарил уже не одно, а два ведра глины.

Когда после этого Василь Кириллович встретил меня и по обыкновению спросил, как поживает индивидуалист, я ответил:

- В моем отряде индивидуализм изжит!

- А в теннис играете?

- Играем!

Директор похлопал меня по плечу.

Ну вот видишь. А ты был против того, чтобы при­судить Поченцову приз.

Я вспомнил, как хитро улыбался тогда директор, и только сейчас понял почему.